Антология экспедиционного очерка

Материал  нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Клипель Владимир Иванович, Сысоев Всеволод Петрович. В горах Баджала Хабаровское книжное издательство, Хабаровск, 1957 г.

Глава 1

Как попасть в Кур-Урмийский район? На первый взгляд, кажется, об этом странно и отчасти неуместно спрашивать, поскольку это самый близкий к краевому центру район: в тридцати километрах от Хабаровска лежат его земли. Но попасть туда нелегко...

В конце марта весенние метели и распутица закрыли зимние дороги, проложенные по замерзшим болотам и марям из Смидовичей на Кукан, в Ново-Куровку, и на полтора месяца район оказался отрезанным. Только в мае, когда вскрылись реки, в Ново-Куровку прошел первый глиссер.

 – Ну, что ж, поедем на почтовом глиссере, – решили мы и отправились в Краевое управление связи за разрешением на проезд. Побывав у трех ответственных лиц, затратив на это уйму времени, мы услышали:

 – Перевозить пассажиров на глиссере запрещено! Тогда мы обратились в Краевое управление малых рек. Ведь Амур уже чист, и по нему открыта навигация, а Тунгуска и Кур очищаются значительно раньше, чем Амур. Почему бы не проехать нам в Ново-Куровку на катере?

 – Да, – сказали нам в управлении, – река Кур вскрылась уже давно, и на днях у нас пойдет туда катер, но он будет по пути производить ремонт бакенов и идти очень долго, с неделю.

– Разве регулярного сообщения еще нет?

 – К сожалению... На реке Кур стоит малая вода. Загляните к нам по этому вопросу через недельку.

Мы не очень поверили, что катер пойдет даже через недельку, и решили обратиться за содействием к частным владельцам моторных лодок.

 – В Ново-Куровку? Экспедиция? Почему же не отвезти!

 – А сколько это будет стоить? – робко поинтересовались мы.

 – Считайте сами: деньков пять потребуется, чтобы съездить туда и обратно, а я меньше чем за сотню в день не работаю; время весеннее, горячее, картошку садить надо. Пятьсот на бочку и ваш бензин.

Столько платить мы не могли, хотя нам и очень нужно было попасть в Ново-Куровку. К тому же отдавать такие деньги за проезд в район, до которого – не будь рек – пешком дошли бы за день, рука не поднималась.

Кстати, вскоре подвернулся попутный катер «Связист». Уплатив «за скорость» по девяносто рублей с человека, мы выехали.

Дорогой с огорчением увидели, что на всем протяжении от Хабаровска до Ново-Куровки стоит всего с десяток бакенов, никем не ремонтируемых, а вода не только «на уровне», но уже затопляет берега. Видимо, управление малых рек не слишком тревожилось о перевозках в Кур-Урмийском районе: в первый регулярный рейс катер «Шторм» вышел лишь 20 мая.

Таким образом, в близкий к Хабаровску район в течение полугода попасть нелегко.

Кур-Урмийский административный район, подчиненный непосредственно крайисполкому, образован в ноябре 1933 года. В настоящих границах его территория составляет 27,7 тысячи квадратных километров.

Расположен Кур-Урмийский район между 48°36' – 50°30' северной широты и 132°41' – 136° 13' восточной долготы. Причислять его к северным районам страны как иногда делают у нас, нет никакого основания: районный центр Ново-Куровка лежит южнее Харькова и почти на одной широте с Парижем.

На западе и севере район граничит с Верхне-Бурсинским районом, на востоке – с Комсомольским, Нанайским и Хабаровским сельским, на юге – с Еврейской автономной областью. Некоторые поселки Кур-Урмийского района до того близки к Хабаровску, что ночью из них видны городские огни. Северная часть района представляет собой необжитую горнотаежную местность. Это отроги Баджальского хребта – самых высоких гор Приамурья, отдельные вершины которых достигают 2 640 метров над уровнем моря. Крутые склоны гор почти лишены растительности и могут быть отнесены к гольцовой зоне. Здесь растут кедровый стланик, рододендрон, лишайники. Более пологие склоны этих гор покрыты лиственницей с примесью ели и березы. Растительность и животный мир северной части района восточносибирского типа.

Центральная часть района, в которую входят горы средней величины и предгорья, покрыта смешанными кедрово-широколиственными лесами с присущим им животным миром.

В южной части района простирается довольно обширная равнина, напоминающая лесостепь. Большие заболоченные пространства здесь чередуются с мало заметными повышениями – релками. Климат района муссонного характера: лето влажное, теплое, а зима малоснежная и холодная. Из 500 миллиметров годовых осадков в летний период выпадает 370. Вегетационный период, то есть время от распускания первых почек до падения последнего листа длится около 170 дней.

Кур-Урмийский район лежит на стыке восточносибирской и гималайско-китайской зоогеографических провинций голарктики, чем и объясняется видовое богатство его животного мира.

С севера на юг по району протекают две реки, разделяемые горами средней величины – Куканским хребтом. Свое начало они берут с Баджальского хребта. Это Урми (около 400 километров) на западе и Кур (370 километров) на востоке, которые сливаясь вместе, образуют короткую, но полноводную Тунгуску, впадающую в Амур в 15 километрах ниже Хабаровска.

Все население – около 8 тысяч человек – группируется вдоль рек Урми, Кур, Тунгуска лишь в южной части района.

По заключению землеустроительной экспедиции в районе около 47 000 гектаров земель, которые без особых затрат могут быть использованы – и часть из них уже используется под сельскохозяйственные угодья, – и около 63 000 гектаров земель второй очереди освоения.

По замыслам землеустроителей, район должен был развиваться как сельскохозяйственный и своей продукцией: мясом, молоком, овощами – снабжать Хабаровск и Комсомольск. В расчет принималась главным образом южная часть района, так как в северной совершенно отсутствуют земли пригодные для земледелия. Климатические условия и почвы южной части района позволяют выращивать все огородные и зерновые культуры, от картофеля, овса до арбузов и риса. Как бы в подтверждение сказанного, на картах в юго-западной части района до сих пор значится населенный пункт «Рисовый хутор».

Но сельское хозяйство имеет незначительный удельный вес в экономике района, он остается районом лесодобывающей промышленности. И в этом, прежде всего, повинно бездорожье. Оно – основной тормоз развития экономики района.

С 1910 по 1914 год, когда были завезены первые русские переселенцы на Кур и Урми, здесь были проложены дороги от Архангеловки до Иванковцев общей протяженностью около 90 километров, и вдоль реки Урми от деревни Созеро до Диктанги, около 70 километров. В дальнейшем дороги не строились, хотя ни одна из прежних не соединила район с железнодорожной магистралью. С тех пор много утекло воды, были различные варианты, но ни один еще не осуществлен.

Из-за безнадзорности грунтовые дороги в районе пришли в полную негодность, и даже в самое сухое время лета проехать по ним очень сложно.

Просмотрев всю доступную литературу, мы ничего не нашли в ней о бассейнах Кура и Урми. Только в служебном сборнике на одной страничке говорилось, что по рекам района возможно движение катеров по Урми до Созеро, а по Куру – до Иванковцев.

Академик С. И. Коржинский, мимоходом упоминая этот район в своих трудах, написанных в прошлом веке, давал ему неприглядную характеристику:

«Вся местность между Куром и Буреинскими горами не предназначена самою природою для густого земледельческого населения, ибо ни заливная долина, подверженная наводнениям, ни прежняя речная терраса, покрытая на огромнейшие пространства болотами, ни тем более предгорья Буреинских гор не представляют, по крайней мере в ближайшем будущем, значительной культурной площади. Этот край питает, правда, в настоящее время свое немногочисленное казачье население, но и то немногое, что он дает, добыто ценой самых тяжких лишений и трудов первых пионеров».

Так ли это на самом деле? И если земледелие бесперспективно, то какие отрасли народного хозяйства могут с успехом развиваться?

Район так мало изучен, что ответить на эти вопросы было нельзя. Поэтому ученый совет Приамурского филиала Географического общества СССР совместно с кафедрой географии Хабаровского педагогического института решил организовать в Кур-Урмийский район комплексную географическую экспедицию.

В задачу Кур-Урмийской экспедиции входило изучение природных богатств и производительных сил района с целью их дальнейшего освоения.

Необходимо было наблюдениями уточнить на карте границы флористических зон и зоогеографических провинции, собрать зоологические, ботанические и геологические коллекции, определить пригодность бассейнов Кура и Урми для акклиматизации речного бобра, выяснить возможность развития сельского хозяйства и промыслов (пушного, рыбного и прочих). Кроме того, должны были быть изучены и обследованы населенные пункты и колхозы района.

Предполагалось совершить для этого походы по трем маршрутам: два по реке Кур и один через горный хребет Баджал с выходом по Урми к Кукану.

О том, с каким трудом мы выехали в район, уже говорилось. Вероятно, первый шаг труден в любом начинании. Стоило нам сесть на быстроходный катер и отчалить от пристани, как все наши помыслы унеслись вперед, и свежий речной ветер развеял остатки плохого настроения. Широки разливы Амура. Глянешь с правого берега на левый и видишь, как тонкая полоска прибрежных тальников, вытягиваясь ниточкой, убегает вдаль.

Желтые мутные волны с клочьями сбитой на заломах горных рек пены отливали холодным свинцом утренних туч и огнем зари. Подгоняя одна другую, они с тяжелым плеском расступаются в стороны от катера и проваливаются в темную глубину.

Как в солдатском строю место упавшего не остается долго пустым, так и здесь, взбугрившись, вырастает новая волна. Откуда и куда стремится с могучей силой такая масса воды? Смотришь ей вслед, и взгляд, добежав до горизонта, не видит предела краю, а лишь тонкую дрожащую линию сомкнувшихся воды и неба с мазком дыма от невидимого за горизонтом парохода.

Амур для нас не новость, но все равно нет сил противостоять обаянию его могучей неукротимой силы и простора. Зябко поеживаясь от свежего ветра, мы торчим на палубе катера, хотя уже не раз видели город с реки.

Неторопливые черноголовые чайки с крыльями-клинками беззвучно и легко носятся над волнами. У левого берега, сбившись в табуны, отстаиваются баржи. Амур – могучая транспортная артерия нашей восточной окраины.

Принимая левей и левей, протоками, катер как-то незаметно пошел против течения – Тунгуской. Это полноводная река в оторочке прибрежных тальников, с расстилающимися вокруг лугами. В летнее время вся ее широкая долина превращается в огромное море, и лишь верхушки тальников да отдельные гривки сухой земли с домишками рыбаков означают русло реки.

В Тунгуске водятся все породы рыб, какими только изобилует Амур, но больше всего в ней карася, леща, сазана. В раннее весеннее время над рекой носятся большие табуны диких уток, которые выжидают здесь, пока начнется потепление в более северных районах. Пойма Тунгуски, полная озер, заливов, стариц, болот, издавна служит местом охоты хабаровчан на пернатую дичь. Поэтому утки здесь в полном смысле слова стреляные и держатся на воде подальше от берегов и всего плывущего.

Высоко в небе большими табунами-клиньями проносятся на север гуси. Их беспокойный разговор был бы слышен и нам, если бы не шум мотора на катере.

Через Тунгуску пролегла большая «гусиная дорога». Поднимаясь с болот сунгарийской поймы, гуси в один день пролетают расстояние в 450 – 500 километров до озера Болонь. Там достаточно водных пространств, марей, на которых гуси могут отдохнуть и подкормиться, чтобы лететь дальше, к следующим остановкам, на озера Эворон и Чукчагирское. Бывает, что этой же дорогой летят и красавцы-лебеди.

Справа показалась сопочка с небольшой деревней у подножья – Ново-Каменка.

Как странно видеть крупные борозды пашни, взбегающие от домиков на крутой склон сопочки. Подъезжая ближе, мы замечаем, что это не борозды пашни, а складки базальтов – остатки древнего вулкана Алэ. Теперь здесь каменный карьер по разработке щебня из темного базальта. Но он нас не интересует – мы не можем отвести глаз от скалистых обнажений. Огромные, изогнутые по склону каменные столбы-колонны, почти правильной круглой формы вблизи кажутся мощными струями окаменевшего водопада, ниспадающего к Тунгуске.

У геологов подобное явление носит более прозаическое название «столбчатая отдельность в базальтах». Оригинальное творение природы в свое время изумило рабочих карьера, и они пощадили «каменный водопад».

Разработка породы ведется рядом с ним, не затрагивая этого памятника природы, достойного, чтобы его взяли под охрану.

Из Ново-Каменки видна высокая заводская труба Тунгусского домостроительного комбината. Хотя это поселок Смидовичского района, он имеет прямое отношение к Кур-Урмийскому. Домостроительный комбинат будет потребителем Куканского, а также организуемого вновь Уликинского леспромхоза.

Домостроительный комбинат – крупная новостройка края. Он будет ежегодно изготовлять 472 восьмиквартирных дома, то есть 130 тысяч квадратных метров жилой площади.

Здесь будет занято 900 рабочих, потребуется 250 тысяч кубометров пиловочника в год.

За боном, наведенным через реку для задержки сплавляемого морем леса, вскоре показался железнодорожный мост дороги Хабаровск – Комсомольск.

Архангеловка недалеко от моста, но Тунгуска здесь делает большие петли. Проехав мост, мы успели вздремнуть, а проснувшись, опять увидели его почти рядом.

Деревня Архангеловка расположена на высоком незатопляемом берегу. Это одно из первых поселений в районе. В годы гражданской войны деревня стала ареной жестокой борьбы партизан с интервентами и белогвардейцами.

Здесь действовал Первый Тунгусский партизанский отряд Ивана Павловича Шевчука. После нескольких смелых рейдов партизан в Архангеловку была направлена карательная экспедиция. Ее отбили. Тогда против партизан выступил трехтысячный отряд калмыковцев и японцев с артиллерией. Партизаны отступили. Во время боев деревня была сожжена, а жители подвергнуты карателями зверским издевательствам. Партизаны перенесли свою базу вглубь района, на сопку в 8 километрах от устья протоки Оянко, и продолжали борьбу с интервентами.

В районе до сих пор живут многие партизаны – участники походов и боев отряда с первых его дней. Это Иван Сергеевич Чебуренко, бывший комендант Архангеловского партизанского гарнизона, Семен Сергеевич Бердник, его отец погиб от рук карателей. Вспоминая об этом, Семен Сергеевич рассказывает:

 – Нельзя было отца увезти. Калмыковцы подошли внезапно. Я сам выскочил из хаты в одной фуфайке, а морозы стояли по сорок градусов. Говорю: «Уезжай, отец, пока не поздно!» – «А куда, – отвечает, – поеду? Меня не тронут». Случилось не так, выдал его староста деревни Коваленко. Когда вернулись мы, так нашли только пепелища да повешенных. Моего отца больше всех мучили, мерзлую щуку под ребра ему забили.

В отряде Шевчука было много партизан из китайских рабочих. Один из них, пенсионер Захаров,  до сих пор живет в Ново-Куровке.

В Архангеловке находится братская могила партизан, погибших в борьбе с интервентами, – скромный памятник былой партизанской славы района.

 

Глава 2 

По обеим сторонам реки Кур, озаренные теплым светом заката, смотрелись в воду зазеленевшие купы тальниковых зарослей и еще голые ильмы с широкими ветвистыми кронами. За разливом реки, над тальниками, в сиреневом свете угасающего дня, прижимаясь тесно одна к другой, как сестры, встали вдали три островерхие сопочки.

На склоне первой, поблескивая стеклами окон, разбежалась веселая стайка домиков. Это Ново-Куровка. Но хотя она и видна уже, катер еще долго и натужно гудел, прежде чем дошел до нее, преодолевая стремительное течение капризно извивающейся горной реки.

Ново-Куровка была основана первыми переселенцами в 1909 году. Место для деревни выбрал протоиерей Восторгов, приехавший по делам церкви из Москвы в Хабаровск. На строительство церкви он пожертвовал сорок тысяч рублей, и благодарные селяне стали называть деревню в его честь Восторговкой. Война помешала строительству церкви, а после революции сменилось и название деревни.

Что такое Ново-Куровка? Когда мы говорим – поселок, то представляем себе предприятия, вокруг которых группируются рабочие заводов и фабрик, лесозаготовители. Село – значит кругом обширные колхозные поля, а живут в нем люди, занятые сельским хозяйством.

Ново-Куровка не село, не станция, не рабочий поселок, это – районный центр. Здесь нет предприятий, вокруг нее хотя и расстилаются лоскутья полей и пасется скот, но это не колхозные поля, а «свои огороды», «свои козы и коровы». В Ново-Куровке из полутора тысяч жителей верных 90 процентов принадлежат служащим и их семьям,  тем, кто их обслуживает. Здесь есть врачи, учителя, продавцы, парикмахеры, почтовые работники, служащие учреждений.

Ново-Куровка – точная копия любого районного центра, в ней есть все учреждения – от районного отделения милиции до государственного банка. Расход на содержание этих организаций такой же, как и во всяком другом районе. К сожалению, много лет сохраняя штаты, подобные любому из высокоразвитых в экономическом отношении районов, не уделяли достаточного внимания развитию производительных сил, и это резко бросается в глаза. Вот почему Ново-Куровка только потребитель, а ее «производство» выражается в основном в стопах бумаг, повторяющих указания и распоряжения краевых организаций.

Ново-Куровка расположена так, что руководить из нее непосредственно можно лишь незначительной частью района, той частью населения, которая живет по Куру. Большинство жителей группируется вокруг Кукана на реке Урми, но попасть туда нелегкое и дорогостоящее дело. Партийные и советские работники едут сначала из Ново-Куровки в Хабаровск. Проехать в Кукан по территории своего района очень трудно, а порой и невозможно, особенно во время ледохода. Семьдесят километров лесов, марей и множество речек отделяют Ново-Куровку от Кукана, вот и приходится добираться туда таким кружным путем.

В остальном же о Ново-Куровке ничего худого не скажешь. Место для нее выбрано очень удачно, на высоком берегу Кура, у подножья сопок, покрытых кудрявыми дубняками и лещиной. В самом центре незаметная издали, возвышается небольшая круглая сопочка. Ее склон, обращенный к улице, сплошь зарос рододендроном без всяких кустарниковых примесей. Ранней весной, когда деревья еще голые, сопочка вся в цвету и стоит она розовая, красивая, как гигантская садовая клумба. Все приезжающие в Ново-Куровку весной восхищаются этой прелестью природы, а вечерней порой сюда поднимаются юноши и девушки. Только местные руководители присмотрелись и относятся к ней равнодушно: они разрешили устроить здесь карьер и уже изрядно потрудились над уничтожением живописного уголка, подобного которому нет на всем Дальнем Востоке. Десятки поселковых коз объедают рододендрон, а школьники целыми охапками ломают его на букеты, как ни живуче это красивое растение, но и оно отступает перед таким дружным натиском, и можно опасаться, что в ближайшие годы от него останется одно воспоминание, если районная общественность не возьмет его под охрану.

Утром мы отправились к секретарю райкома КПСС. Александр Андреевич Киселев принял нас приветливо, обещал помочь нашей экспедиции. Надо сказать, что в дальнейшем он действительно оказывал всестороннюю помощь и мы, имея мало средств на проведение экспедиции, почти ежедневно обращались к нему за содействием.

 – Район наш совсем еще не обжит, – сказал он, – работать трудно. Куда ни сунешься, – ни пройти, ни проехать. Задыхаемся без дорог, из-за них и народ к нам не едет. Посудите, кому охота забиваться в такую глушь? Город рядом, а попасть в него можно только в течение шести месяцев в году. Весной и в начале лета вода в реках малая, летом все затопляет. Зимой, в первой половине, реки и мари слабо промерзают, и ездить по ним нельзя, а потом начинаются метели. Вот и гоняем по зимникам тракторы с клиньями, мучимся. А ведь от нас рукой подать до железной дороги. Сейчас в связи со строительством Уликинского леспромхоза намечена автотрасса на разъезд Джармен, но для района этого будет мало: Кукан все равно остается отрезанным ломтем, а там у нас большая часть населения!

Что попасть в район тяжело, мы уже убедились сами. Цена билета такова, что не наездишься. Колхозникам и колхозу не под силу вывезти в город для продажи излишки своей продукции. Тут почти как по пословице получится: «За морем телушка – полушка, да рубль перевоз!»

 – В других районах население растет, – продолжал Киселев, – а у нас? На карте деревня числится, а по сути ее нет, исчезла, разъехались люди кто куда. В 1939 году было 6 936 человек, а сейчас 7 900. Это за семнадцать лет! Земли в районе неплохие, луга есть, лес, зверь, рыба. Меня одно печалит: в крае работой нашей интересуются, спрашивают с нас, даже сочувствуют, а помощи такой, чтобы вывести район из застоя, не оказывают. Вот и трудно бывает, ведь мы на тайгу наступаем, как говорится, на переднем крае стоим. Пока район своих сил не накопит, нужна помощь...

Киселев хорошо знает свой район не по карте, не по рассказам, а потому, что сам исходил его.

– Знаете, если бы мне предложили другой район, – сказал он, – я бы отказался. Хоть и приходится иногда зимой пешком по шестьдесят километров без отдыха делать, в озера проваливаться, да все это забывается.

Несмотря на некоторый застой в развитии производительных сил, слабый прирост населения, государство не обходит район вниманием, когда дело касается удовлетворения насущных нужд трудящихся. Мы позволим себе привести немного цифр, подтверждающих эти слова.

В районе с восьмитысячным населением имеются 24 школы, из них 8 семилетних и 2 средних: в Ново-Куровке и Кукане. В школах работают 115 учителей. Медицинское обслуживание обеспечивается двумя больницами на 45 коек и 21 фельдшерско-акушерским пунктом, в них работают 8 врачей и 44 человека среднего медицинского персонала. При больницах имеются рентгеновские установки. В каждой деревне и рабочем поселке есть клуб. Кино, книги, газеты, радио проникли в самые непроезжие и непрохожие уголки района.

В ожидании «оказии», с которой можно было бы доехать до Иванковцев, мы пошли по различным учреждениям Ново-Куровки. Дело привело нас в кабинет главного врача больницы – Куроченко. Молодой хирург несколько лет назад окончил Хабаровский медицинский институт, и конечно же после деловых разговоров нам нашлось о чем поговорить.

Нас еще в Хабаровске предупредили, что в Кур-Урмийском районе существует очаг энцефалитного клеща, и поэтому всем участникам экспедиции необходимы прививки.

Мы, полагаясь на русское «авось», прививок не сделали. «Ведь не каждый же клещ энцефалитный! – думали мы. – А потом, почему он должен укусить именно нас?»

На всякий случай не мешало узнать мнение врача, несколько лет проработавшего в этом районе.

– Василий Иванович, нам сказали, что клещ ваших лесов страшнее тигра. Неужели это в самом деле так?

– Немного преувеличено. Случаи заболеваний очень редки и зарегистрированы в районе Кукана, а не Ново-Куровки. К тому же не всякий клещ опасен. Вот если вас укусит зараженный вирусом весенне-летнего таежного энцефалита, то опасность, скажем прямо, смертельная. Надеюсь, вы сделали прививки?

 – К сожалению, нет, – признались мы.

Жаль. Прививка очень эффективна, после нее вам не опасен вирус энцефалита. А так...

Увидев наши расстроенные лица, он добавил:

 – Особенно огорчаться не следует. Я сам охотник и часто мотаюсь по лесам без прививок. Надо только соблюдать осторожность и почаще осматривать себя, чтобы вовремя снять заползшего под одежду клеща. Придется вам проявлять побольше бдительности и только! Кстати, клещи летом почти исчезают: их время – май!

 – Не собираетесь уезжать из района? – поинтересовались мы.

 – А куда? Зачем? – удивленно пожал плечами Куроченко. – Нет, мне здесь нравится, работа интересная, кое-какие выводы напрашиваются, да хочу еще фактами их подтвердить.

 – Любопытно!..

 – Знаете, у нас в Ново-Куровке есть больные зобом. Вот я и решил узнать, почему эта болезнь посещает наш поселок. Собрал карточки, стал анализировать, что за больные, откуда? Оказывается, большинство из северной половины поселка. В чем дело, думаю. Стал доискиваться причин – и что же? Дело-то в воде!

Жители северной половины берут воду из колодцев, вода в них ключевая, бедная йодистыми солями. В речке вода мутная, не такая вкусная, но зато более полезная человеку.

 – Мне очень понравилась вода из ключей: холодная, чистая, – признался один из нас. – Кажется, сколько ни пьешь, все мало!

 – Вкуснее речной, – согласился Куроченко, – а тем, кто постоянно ее пьет, – вредна. Особенно женской половине населения.

 – Скажите, есть тут заболевания специфические, характерные только для этого района?

 – Таких нет. Все больше приходится иметь дело с туберкулезом. У меня сложилось такое впечатление, что северные народности раньше не болели туберкулезом, это вроде испанки завезено сюда.

– Ну, а как же тогда объяснить, что туберкулезом болеют северные олени и даже медведи, живущие в тайге? – не согласился охотовед.

 – Этот мой вывод пока что достаточно не подтвержден, – сказал Куроченко. – Требуются наблюдения, факты. Во всяком случае, для меня ясно одно: ход болезни у северян протекает иначе, чем у русских. Это я уже наблюдал не раз, и возможно, что для них надо изыскивать иной метод лечения.

На прощанье главный врач больницы заверил нас, что если кто-нибудь из членов экспедиции заболеет, мы можем рассчитывать на самую быструю помощь.

В этот же день нам пришлось побывать еще в одном учреждении – райпотребсоюзе. При малочисленности населения деревень шестьдесят студентов и преподавателей географического факультета, которые должны были приехать с экспедицией, могли оказаться непосильной «нагрузкой» для деревенской пекарни или магазина.

 – Ив Хаиле и в Иванковцах вы найдете в достаточном количестве хлеб, крупы, сахар, масло, консервы, – сказали нам в райпотребсоюзе. – Можете быть за это спокойны.

Через райпотребсоюз проходит немало грузов. Годовой товарооборот в районе достигает 11 миллионов рублей. За последний год сюда было завезено 1214 тонн продовольственных товаров и 50 тонн промышленных.

Количество тонкосуконных дорогих тканей, ситцев, валяной обуви, кирзовых сапог, мучных и кондитерских изделий не удовлетворяет растущих потребностей населения. В то же время завезены и не находят сбыта грубо-шерстяные ткани, готовые швейные изделия, дорогой фарфор.

В Кур-Урмийском районе велик спрос на моторы для лодок. Колхозам, рыбакам, охотникам и учреждениям нужны моторы типа «Л-6», «Л-12», но в продаже есть только подвесные – непрактичные и недолговечные.

 – Будете работать в нашем районе – попросили нас в райпотребсоюзе, – поинтересуйтесь запасами липы и других медоносов. Нам это было бы нужно. Сейчас у нас работает 8 пасек, но мы думаем, что этого недостаточно. Медосбор здесь хороший, по 50 килограммов товарного меду взяли от каждой пчелосемьи.

От Ново-Куровки до Иванковцев водой 90 километров. Возле Ново-Куровки река делает двенадцатикилометровый кривун через всю речную долину. Расстояние между началом и концом этой дуги не превышает километра, и в большую воду жители попросту перетаскивают лодки по сухопутью волоком, поскольку это намного легче, чем подниматься на шестах. Таких излучин до Иванковцев несколько. Они так и называются: Первый Кривун. Второй... Шестой...

Речная пойма заросла тополем и дубом, ильмом и тальниками, яблоней и черемухой, ясенем и амурским бархатом, смородиной и лимонником. Почти все виды деревьев и кустарников, характерные для маньчжурской флоры, можно встретить в долине Кура.

На широких плесах за Ново-Куровкой берут большое количество раковины жемчужницы. Заготовленные раковины отправляют в Биробиджан, где из них вырабатывают до восьми миллионов пуговиц в год. В настоящее время вылов раковины ограничен из-за опасности подорвать запасы этого ценного моллюска, распространение которого в Советском Союзе очень невелико.

На полпути между Ново-Куровкой и Иванковцами стали попадаться станы ловцов и груды раковин на берегу, прикрытые от солнца зелеными хвойными ветками.

Увидев ловца, мы подъехали к нему. В детстве многие зачитывались книгами Жюля Верна и Джека Лондона. Какой романтикой был овеян промысел охотников за перламутром и жемчугом!

Море, раскаленные на солнце пески, пальмы... Голые индусы и малайцы, зажав ногами плоский камень, ныряют с лодок за своим счастьем. Кто не бывал очарован этими видениями, чья душа не содрогалась, когда косой плавник акулы резал сонную воду лагуны?.. А как же здесь? Ведь в холодную воду не нырнешь!

Мы разговорились с искателем перламутра Раковым, кладовщиком артели «Северный труд». Он получил отпуск и проводил свободное время на промысле.

 – Никто не определял запасов нашей ракушки, – сказал он. – В хороших местах она лежит в несколько слоев, и мы ее берем десятками штук с метра. А сколько таких мест? Неизвестно. Помню, в 1954 году было заготовлено две сотни тонн ракушки. Можно было взять и больше. Я в тот год две с половиной тонны сдал, Архипов 12 тысяч рублей на ракушке заработал. Вот как бывает. На нынешний год установили план в 50 тонн. Ученые говорят, что мы подрываем запасы, и дали план заниженный!

Мы не стали с ним спорить. В нем говорил азарт ловца, а это плохой советчик. Возможно, он не знал насколько мал ареал этого моллюска и как были подорваны запасы этого сырья в реках Приморья.

– Крупные попадаются раковины? – спросили мы, осматривая груду только что пойманных моллюсков.

 – Как же, есть и крупные, до килограмма вытягивают, а нонче что-то помельче все идут, грамм двести – триста. Вот видите – «королек»! Это так первосортная ракушка у нас, среди ловцов, называется.

Раковина была голубовато-белая изнутри, чистая, бобовидной формы. Перламутр распределялся по всей раковине ровным толстым слоем, в то время как на других образовывал только толстый гребень по краям створки.

Из всей массы сдаваемых раковин лишь 10 процентов идет первым сортом, 60 процентов вторым, а те, что имеют на створке два – три круглых, будто масляных, желтых пятна – третьим и даже непригодны совсем.

Опытные ловцы определяют сортность сами и, чтобы не возить лишний груз, сортируют раковины на месте. У них существуют приметы, по которым они отыскивают скопления раковин. Обычно это бывают глубокие места, сразу за песчаной косой, метрах в ста. На яру, как внешний признак, растет ивняк. Впрочем, некоторые считают, что ивняка может и не быть.

Изредка в раковинах оказывается жемчуг.

 – Вот, поглядите какой! – и Раков вынул из карманчика для часов жемчужину.

Была она размером с крупную горошину, чуть приплюснутой круглой формы с приятным розово-голубоватым блеском. Казалось, что внутри ее играет и переливается неуловимыми радужными тонами зрачок.

 – Будто рыбий глаз, только живой, – усмехнулся географ. – Так и кажется, что он на тебя смотрит!

Полюбовавшись жемчужиной, мы подошли к большому чугунному котлу, в котором вываривались моллюски.

В кипятке они раскрывают створки, и внутренность легко отстает от раковин.

Чистые раковины поблескивали на солнце. На каждой из них словно отражался кусочек вечернего неба, когда заря, сгоняя прозрачную голубизну, заливает его розовыми и зеленоватыми тонами. Написать это красками было бы невозможно. Любая картина неподвижна, а тут была живая игра красок и света, менявшаяся от малейшего поворота. Перламутр! Как не любоваться его игрой! Самые дорогие и любимые вещи покрывают инкрустацией из перламутра – пластинками из этого чудесного органического вещества, однородного с жемчугом. Не случайно за нашим перламутром приезжали даже из далекой Грузии.

Достают раковины со дна реки граблями. Только они не такие, какими сгребают сено. Они железные, в два-три раза шире обычных, с длинными изогнутыми тупыми зубьями. Насаживаются такие грабли на тонкую жердину в пять – шесть метров длиной, чтобы можно было доставать дно в самых глубоких местах реки.

 – Плывешь на лодке и тянешь грабли по дну. Если зубья попадают между створками раковин, моллюски сразу захлопываются и остаются висеть на зубце, пока не снимешь. Вместе с илом загребаешь, конечно, и такие, что лежат боком, или просто застрявших между зубьями. Хотите давайте съездим, сами половите, – предложил Раков.

Мы торопились в Иванковцы.

 – В другой раз как-нибудь!

 – Ну, бывайте здоровы, – взмахнул рукой на прощанье словоохотливый ловец...

На правом берегу Кура совсем недавно возник небольшой поселок Мугдуса. Стены домов и крыши, крытые дранкой, золотятся свежей древесиной. Отсюда, от будущей лесобиржи, начнется наступление на тайгу. Узкоколейка пойдет к Куканскому хребту, и оттуда по ней повезут лес: кедровидную сосну, ясень, ель. Это исходный пункт нового Уликинского леспромхоза. Здесь лес будут вязать в плоты и отправлять в Николаевку. В этом леспромхозе должно быть занято свыше двух тысяч рабочих, и перед кур-урмийскими руководителями всерьез встанет вопрос о снабжении и обслуживании этой массы людей. Пока что все необходимое доставляется сюда водой и по зимним дорогам автотранспортом. Правда, трасса будущей гравийной дороги от переправы до разъезда Джармен уже намечена.

Река долго и надоедливо петляла среди ивовых зарослей, прежде чем на возвышенном берегу показались серые крыши деревни Иванковцы. Это конечный пункт на реке Кур, куда в периоды высокой воды могут заходить катера.

Иванковцы основаны в 1909 – 1910 годах и назывались раньше Гармахта. Первых русских переселенцев привлекло сюда обилие лососей, осенью поднимавшихся по Куру на нерест, хорошие охотничьи угодья, леса.

Сейчас положение несколько иное. Ловить кету разрешают только аборигенам этого района – нанайцам – и то в ограниченном количестве. Зверя стало меньше. Сельское хозяйство носит приусадебный характер. Из двух – трех десятков семей около половины являются служащими сельсовета, почты, школы, магазина, метеостанции, остальные работают в различных организациях: пасечники райпо, лесники лесхоза, сборщики коры амурского бархата, или, как их зовут здесь «кородеры». Нет ни одной семьи, в которой кто-нибудь не получал бы зарплаты. Деревня не растет, имеет унылый запущенный вид. Сейчас многие ждут, когда развернутся работы в Уликинском леспромхозе, чтобы переехать в Мугдусу.

 

Глава 3 

За Иванковцами Кур делится на три рукава: Биракан, Олгон, Оянко и приобретает явно выраженный характер горной реки, по которой можно пройти только на легких плоскодонных моторках, а в основном на оморочках и батах. Иванковцы для нас явились пунктом пересадки на другой вид транспорта – бат, чтобы ехать дальше в Хайл, который стоит на Биракане. Зимней дорогой туда двадцать километров, но сейчас, когда болота, мари оттаяли, а реки разлились, по ней не пройти.

Мы пошли искать попутчиков и вскоре нашли лесничих – жителей Хайла Каландина и Донкана, которые, везли из Ново-Куровки две тысячи кедровых саженцев. Мы рассчитывали на бат, а у них оказалась дощатая плоскодонная лодка, весьма ветхая и низкобортная. Оставалось только дивиться, как они решаются ездить на такой по бурной горной реке.

 – Ничего, доплывем, – успокоил нас Каландин. – Садитесь, не бойтесь.

Сидеть надо было не шелохнувшись, потому что запас бортов над поверхностью воды не превышал одного – двух сантиметров и лодку все время заливало сквозь трещины и дыры, а то и через борт.

С непривычки идти на шестах очень тяжело. Трудно  держать равновесие в утлой, узкой лодчонке, нужно иметь большую сноровку, чтобы отталкиваться шестом: быстрое течение сразу сбивает его, и замах зачастую пропадает впустую – шест еще не дошел до дна, а толкаться уже нельзя, его отнесло под лодку. Вдобавок работа рассчитана на крепкие тренированные мускулы.

Самые сильные люди, если не ходили раньше на шестах, выдохнутся через час-другой и набьют на руках мозоли. Занятие это не в пример тяжелее гребли на веслах. На корму, чтобы направлять лодку против быстрого течения, обычно становится лучший, опытный батчик.

Жаль, что в нашей стране, где горных рек много, в цикл упражнений при сдаче норм на ГТО не включено плавание на лодках по горным рекам. Московские туристы-разрядники, посещавшие Дальний Восток, для подъема в верховья Анюя, Бикина, Хора нанимали батчиков, которые не имеют ни значков, ни разрядов.

После часу работы на шесте, от которой и проку было мало, географ высадился из лодки и решил идти пешком по берегу.

 – Это быстрей и легче! – сказал он.

Однако ему пришлось почти бежать, чтобы не отстать от лодки.

Берегом идти было весело. Вокруг поднимались вейник, папоротники и дудник, солнце сияло и грело деревья, разогретые теплом, выбрасывали клейкие зеленые листочки. Пронырливые бурундуки сновали по валежнику. В зарослях рябинолистника и черемушника было много клещей. Тощие, цепкие, они валились на человека с кустарников, подстерегали на тропе и заползали с травы. Право, они умеют портить настроение, особенно если перед этим вам прожужжат все уши про энцефалит.

На привал остановились возле пасеки. Пасечник строгал рамки для ульев, но когда мы зашли, оставил работу и пригласил нас попробовать медку. Мы вспомнили поручение райпотребсоюза. В здешних местах действительно оказалось обилие медоносов. Это прежде всего тальники (цветение их начинается в апреле), затем липа, амурский бархат и большое количество других. Пасеки ежегодно дают десятки тысяч рублей дохода, а количество их в районе может быть увеличено во много раз. Об этом не надо было и расспрашивать – растительность кругом богатая и разнообразная.

Мы, помня совет врача, прежде чем пить чай, сняли рубашки и осмотрели друг друга. Больше десятка клещей уже проникли под одежду и отыскивали на теле уязвимые места. Во время чаепития выползло еще несколько штук из каких-то потайных складок. Мы переглянулись и вздохнули.

Лесники не обращали на клещей внимания.  

– Ерунда! – говорил Каландин. – В городе быстрей под машину угодишь, чем здесь заболеешь от клеща. Вот если вцепится, так отдирать его трудно. В таких случаях хорошо керосинчику на него капнуть, он сразу сам отвалится.

Перед Хаилом начались перекаты, к тому же река делала большие петли, и лесники посоветовали нам идти до деревни пешком.

 – Тут вам рукой подать – километров пять и колхоз! – сказал Каландин.

На сухой дренированной береговой полосе росли темные ели, а кое-где и мохнатые кедры вперемежку с голыми рубцеватыми тополями, бархатом и ильмами. В полусотне шагов от берега начиналось болото, и там господствовала лиственница. Удивительно, как на бедной почве, среди болота могли вымахать деревья, стройные, как свечи, толщиной в полтора обхвата, годные на корабельные мачты. Иные, не выдержав напора ветра, лежали на земле, топорща в разные стороны громадные, обгорелые во время лесных пожаров корни.

С калужинки снялись две утки и перелетели на озерко, видневшееся невдалеке. Мы пошли за ними вслед, но утки держались настороже, и нам никак не удавалось подойти к ним на выстрел. Так мы их и гнали по ключу от одного озерка до другого, пока они не перелетели на реку.

Вокруг Хаила стоит высокий пойменный лес, а сама деревня выглядит куда бодрее, чем Иванковцы. Население Хаила в большинстве нанайцы. Несколько лет назад их небольшие стойбища находились в разных местах по Куру, Биракану, Олгону. Жить порознь дальше становилось неудобно, и они объединились, облюбовав место для деревни на одной из проток Биракана.

Когда мы пришли к Каландину, он уже был дома и кормил собак. Во дворе на вешалах висела юкола – несколько штук сушеных кетин. Это была уже отнерестовавшая кета «зубатка», которую собирают по берегам проток специально на корм собакам.

Рыба, немного подсоленная, а затем высушенная на солнце и подкопченная, очень вкусна. Для жителей Хаила приготовление такой рыбы на зиму является столь же необходимым делом, как и заготовка картофеля. Официально сельский Совет разрешает каждому хозяину ловить не более 25 кетин, но все, кто только может, ловят рыбы гораздо больше.

Для охотников Хаила весть о возможном расселении бобра явилась неожиданной, и они засыпали нас вопросами: «А что за зверь – бобр?», «Что он ест – траву или рыбу?», «Какая его цена?».

Звери-переселенцы здесь не новость. Несколько лет назад в Биракан были выпущены норки. Теперь их развелось столько, что можно открывать на них промысел. Двигаясь по реке, мы всюду по берегам видели следы этого зверька. Рыбаки уже жаловались, что норка поедает у них рыбу в вентерях. Может быть, и бобр окажется таким же? Узнав, что бобры рыбу не трогают, а питаются только корой и ветвями деревьев, травой, охотники начали предлагать подходящие для бобра места. Все сходились на одном: нам надо подняться до протоки Хара и посмотреть ее самим.

 – Река там не замерзает даже зимой, вода чистая, тальников кругом много. Очень хорошее место!

В проводники вызвался идти Григорий Михайлович Донкан, симпатичный человек, напоминающий обликом и характером Дерсу Узала, как мы его представляли, читая Арсеньева. В помощь ему взялся сходить на бате заведующий Неранской метеостанцией Гончарук, проводивший в Хаиле отпуск.

Утром мы все четверо выехали на попутной колхозной машине до полевого стана, находившегося в Кафане в 15 километрах от деревни. Сразу же за околицей начался массив пахотнопригодной целинной земли. Только старые пни двадцатилетней давности остались от бывшего хвойного леса, и на их уборку не требовалось больших усилий. Почти безлесная сухая равнина шириной до пяти километров далеко уходила за пределы Кафана. Здесь было не менее пятнадцати тысяч гектаров плодородной земли, вполне достаточное количество, чтобы организовать крупное овощемолочное хозяйство, а потребитель – Хабаровск – недалеко.

Только у самого Кафана начались поля колхоза. Невдалеке ходил трактор с прицепной сеялкой – там заканчивали посев овса.

Хаильский земельный массив находится в благоприятных микроклиматических условиях. Здесь нет суровых ветров, сильных морозов, вегетативный период и количество тепла позволяют выращивать любые зерновые и овощные культуры.

Местная сельскохозяйственная артель «Май» располагает посевными площадями в сто двадцать гектаров, имеет около пятидесяти голов крупного рогатого скота. Колхоз лишь из-за отсутствия дорог и катеров вынужден засевать весь массив дешевой культурой – овсом – и много от этого теряет. Возможно поэтому колхозники отказались заниматься сельским хозяйством как нерентабельным и предпочли перейти на Устав охотничье-промысловой артели. И все-таки некоторые успехи в сельском хозяйстве в районе есть. Есть здесь и свои передовики. Член колхоза «Заря» Чжан Бин-цзун в 1954 году от 8 свиноматок получил по 19 деловых поросят, за что на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке был удостоен Большой серебряной медали. Телятница колхоза имени Сталина А. К. Турова вырастила за год 28 телят и награждена Малой серебряной медалью. Бронзовую медаль получила телятница колхоза «Новая жизнь» Л. В. Мецкер, вырастившая без падежа 26 телят.

Конечно, в районе большая часть территории горно-лесного характера и непригодна для земледелия, но и тех земель, что есть в среднем и нижнем течении Кура, Урми, Тунгуски столько, что на ближайшие годы ему смело можно предсказать развитие и по линии сельского хозяйства.

 

Биракан – быстрая горная река с прозрачной водой и множеством ключей, бьющих из-под берега. Поэтому даже в самые сильные морозы река во многих местах не замерзает, и большие полыньи зимой – обычное явление.

На перекатах хорошо видно галечное дно, а дальше, на плесах, вода становится темной, и шест не достает дна. На Биракане видим уток. Самыми интересными из них, пожалуй, будут каменушки, почти совсем черные, а также мандаринки. Эти красивые зеленоватые птицы,  вспугнутые с воды, иногда садились на ветви тополей. Вьют гнезда в дуплах деревьев и другие утки, но садятся на ветви только мандаринки.

Подниматься по горной реке очень любопытно. По обеим сторонам высятся великаны-тополи, ели, мохнатые кедры. Лодка движется медленно, хотя на шестах стоят трое, и только охотовед сидит с ружьем в ожидании интересной добычи.

Донкан словоохотлив и рассказывает обо всем, что, по его мнению, для нас интересно.

 – Здесь недалеко медвежья берлога была.

 – Убили медведя? – поинтересовался охотовед.

 – Нет, убежал. Небольшой был, черный.

 – Гималайский, – определил охотовед.

 – Не знаю, по-нашему – мафа-муравьятник!

– Покажите берлогу, Григорий Михайлович, – пристал к нему географ. – Сроду не видел медвежьей квартиры.

Григорий Михайлович подогнал лодку к берегу и повел нас в лес. Безошибочно, словно по компасу, он вышел к большому тополю, склонившемуся над заболоченным ключом.

Тополь на уровне груди был 3,5 метра по окружности. Светлая кора, изрезанная глубокими рубцами, была вся в ямочках – следах медвежьих когтей. Обстукав дерево, мы нашли слабую стенку и пробили дыру. Из дерева пахнуло сыростью и прелью. Дупло имело в диаметре 85 сантиметров, а вход в него находился на высоте 7 метров. Гималайские медведи хорошо лазают по деревьям и не боятся спускаться в такие глубокие дупла на зимовку.

Осмотрев дно дупла, охотовед сказал, что медведь здесь не зимовал:

 – Наверное, не приглянулось ему тут, сыро.

 – Может быть, – согласился Григорий Михайлович. – Я когда проходил мимо, медведь меня учуял, прямо сверху на землю прыгнул и убежал.

Григорий Михайлович – старик, голова у него с сединой, но черные глаза ясные, добрые и умные. Всю жизнь он прожил на реке Кур, и в лесу нет для него ничего непонятного. Увидел на песчаной отмели следы, промолвил:

 – Изюбрь воду пить приходил!

 – Нет, сохатый, – не согласился охотовед. – У изюбря след узкий, а здесь широкий.

 – Однако изюбрь, – покачал головой Донкан. – У него на задней ноге один палец больной, в сторону смотрит. Наверное, палка между копыт застряла. Смотри лучше, у другой ноги след узкий.

Все черемухи у реки с обломанными ветвями на вершинах. Издали кажется, что кто-то пытался свить себе гнездо но не окончил работу и бросил эту затею.

 – Медведь ягоду кушал, – пояснил Донкан. – Пока всю черемуху не объест, не слезет с дерева. Был у меня такой случай: подъехал я на оморочке под самую черемуху, смотрю, медведь наверху сидит. Только хотел стрелять, как он почуял меня и прыгнул с дерева. Прямо в оморочку угадал. Перевернулась она, и мы оба в воду. Медведь на другой берег поплыл, а я чуть не утонул. Это еще хорошо обошлось, а бывает и хуже.

На Биракане есть чудесные места. Заросли высоких стройных чозений со светлой шелушащейся корой сменяются кряжистыми тополями-гигантами, амурским бархатом, ясенем, и повсюду в подлеске рододендрон, лимонник, смородина, белая сирень. Помимо разнообразных деревьев и кустарников, здесь можно найти в тенистых пихтачах и ельниках очень полезное растение – черемшу. Раньше всяких овощей, лишь только снег растает в лесной чаще, появляются зеленые, по виду как у ландыша, широкие листья черемши, крупные и сочные.

Раньше она была первым средством от цинги – страшной северной болезни, но и сейчас местные жители собирают ее мешками и засаливают впрок, как капусту. Донкан насобирал целый пук черемши, и мы принялись уплетать ее с хлебом и солью. Особенно нам приглянулись сочные бледно-зеленые стебли, вкусом напоминающие одновременно и лук, и чеснок, и еще что-то свое, особенное, лесное. Одним нехороша черемша: наевшись, неудобно появляться в обществе, ее сильный запах неприятен другим. Но мы были в лесу, где нет всех этих условностей.

Бирюзово-голубой зимородок с оранжевой грудкой перелетает над самой водой. Красные клесты вспархивают в ельниках. Серые рябчики проворно убегают от берега вглубь чащи. Черные полинявшие белки прыгают по тальникам, они, как и рябчики, питаются весной молодой листвой чозений и тальников. Голубые сороки облюбовали каменные обрывы сопочки и перепархивают там среди высоких лиственниц.

Двадцатое мая – тепло, распускаются листья, а на перекатах река еще одета в белые забереги-наледи. Но лед уже не может сдержать движения соков и тонкие тальники, хотя нижняя часть их закована льдом, зеленеют так же весело, как и их собратья на оттаявшем берегу. Не все деревья распускаются одновременно. Кроны ясеня, ильма, бархата, осины стоят еще голые и кажутся сухими.

Солнце начало клониться к горизонту, когда мы подъехали к странной изгороди, построенной через реку. На высокие козлы положен легкий настил из жердочек, как бы ажурный мостик.

Рядом на берегу стояла палатка, ходили люди.

 – Здесь будем ночевать, – сказал Донкан. – Пятнадцать километров проехали, однако, сегодня больше работать не могу.

Дым от костра голубой струей поднимался к вершинам деревьев, высокой стеной подступавшим к самой галечной косе. Из палатки на лай собак тотчас вышли два молодых нанайца и один русский. Это были начальник Хаильской рыбоводно-мелиоративной станции Богуславский и с ним два рабочих.

 – Что у вас тут за изгородь? – спросил охотовед.

 – Да вот, соорудили помост брать пробы на малька, – ответил Богуславский. – Через каждые пять метров берем в определенное время мальков. Видите, черпаки у нас для этого специальные. В прошлом году с 10 мая по 20 июня по нашей протоке прошло полтора миллиона мальков кеты, а в этом должно быть в три раза больше. По количеству скатившейся молоди можно установить прогноз на будущие годы. Ведь через четыре года мальки вырастут и придут к тому же месту, где они вывелись из икры. Осенью мы будем вести подсчет приходящей взрослой рыбы и следить, чтобы не браконьерствовали на протоках, где рыба нерестится.

Вскоре с другого берега по мостику к нашему костру подошли трое мужчин с топорами и котомками.

 – Привет кородерам!  – сказал Богуславский. – Как успехи?

 – Ничего, помаленьку собираем. За день несколько пачек связали.

Перед нами были охотники за бархатом. Профессия добытчиков пробковой коры в пределах Хабаровского края встречается по Бикину, Хору, Анюю и Куру. Самую толстую, качественную кору даст бархат, растущий по реке Кур. Здесь, на северной границе своего распространения, дерево словно защищается от мороза своей толстой корой.

Пробка – ценное сырье для промышленности, поэтому заготовительные организации сейчас проявляют большую активность по разведке новых мест произрастания бархата. Экспанзитовый завод требует все больше и больше сырья, и вероятно, вскоре запасы дикорастущего амурского бархата уже не будут удовлетворять возросших потребностей. Нужно заранее заводить плантации этого ценного пробконоса. И тут нам припомнились рощи молодняка этого чудесного дерева вблизи Хаила. Там после пожаров, уничтоживших лесную поросль, на целинном массиве пустились в рост рощи амурского бархата без примесей других древесных пород. Почему бы лесхозу не заняться разведением бархата на больших массивах, а не только охраной существующих запасов?

Амурский бархат – реликтовое дерево и рубке не подлежит. Древесина его также высоко ценится и может идти для отделки дорогой мебели. Золотистый под лаком рисунок бархата несравненно красивей кедра или ясеня. Среди пришедших оказался мастер заготовительного участка Бураков. Он рассказал, что добытчики коры работают круглый год. В зимнее время они обдирают сухостой бархата, валежник и только летом снимают кору с зеленых деревьев. Кора обдирается до высоты 2 – 3 метров от земли, причем оставляется узкая полоса, чтобы сокодвижение не прекращалось. Через несколько лет на месте содранной коры нарастает новый слой. Если ободрать дерево вокруг, то оно неминуемо засохнет.

Бураков – житель деревни Иванковцы и хорошо знает все протоки и притоки Кура. В поисках новых мест произрастания бархата он куда только не заплывал на своей маленькой оморочке.

– Собирались начать заготовку коры на Вандане, – сказал он, – а я там был, по всем ключам поднимался. Тонкомер попадается, в руку, иной раз чуть потолще, а нам толстые деревья требуются. В 1948 году мы заготовили 40 тонн коры. В этом году даем 200 тонн, говорят – мало. На будущий год планируем 500 тонн.

 – Как вы ее вывозите?

– До Иванковцев где в лодках, где сплавом, а оттуда зимой на машинах, а летом приходят самоходные баржи за корой, прямо в Хабаровск ее везут.

Почти круглый год проводят корозаготовители в тайге. Профессия тяжелая. Летом рабочих заедает гнус, клещ, жить приходится в палатках, у костров, так как подолгу нигде не задерживаются.

 – Как-то, – продолжал Бураков, – прислали мне нового рабочего. Послал я его в лес вместе с другими; смотрю, он все в одиночку старается работать. Через несколько дней зовет меня, говорит, полтонны коры надрал, принимай, мол! Прихожу, а он здоровенный поваленный тополь облюбовал и весь его от макушки до комля обчистил. Кора-то по цвету схожа», вот он и обманулся.

Выкурив по цигарке, кородеры поднялись и пошли к своему стану, который был неподалеку.

Когда сварился ужин, был уже поздний час. Холодно сверкали далекие звезды. Бесшумной тенью мелькнула сова. С характерным хорканьем пролетел вальдшнеп. На западе охотник радостно вздрагивает при виде этой птицы, а здесь она не является объектом охоты. Вальдшнеп? Ну и пусть себе летит! В палатке всю ночь топилась железная печка и спать было тепло. Утром мы поплыли дальше к протоке Хара. Чем выше, тем труднее подниматься на лодке. Даже втроем с превеликим трудом проталкиваем пустой бат против бешеного течения. Вода клокочет у перекатов и заплескивается через борт, шесты гнутся, и каждый мускул начинает болеть от напряжения. Кажется, было бы легче взять бат на плечи и нести его на себе. Но берег непроходим. Лес стоит стеной, весь заваленный буреломом, заплетенный лианами, заросший шиповником, боярышником, рябинолистником.

Труд батчика неимоверно тяжел, и приходится только удивляться, как такая работа еще под силу старому Григорию Михайловичу.

Впереди тяжело взлетели две светлые большие птицы и, развернувшись над рекой, вдруг стали приближаться к нам. Охотовед схватился за ружье.

От первого выстрела селезень тяжело плюхнулся в воду и забил крыльями, снова пытаясь взлететь. Случилось это на бешено ревущем перекате, и пока мы ловили птицу, нас отнесло назад метров на двести.

 – Да ведь это чешуйчатый крохаль! – радостно воскликнул охотовед, и глаза его заблестели от волнения. Он оглянулся, нет ли поблизости второй птицы, но ее, конечно, уже не было.

 – Вот это находка! – восхищался он. Чешуйчатый крохаль – редчайшая птица Дальнего Востока, реликт третичного геологического периода.

 – Такая птица здесь зимует, я видел, – сказал Донкан. – Она на дереве в дупле живет.

 – Совершенно правильно, но кто бы мог подумать, что она гнездится на реке Кур. Ведь, по Воробьеву, гнездовье этой птицы находится в Приморье на Имане.

У селезня тонкий зубатый клюв и оранжевые лапки. Рисунок оперения на светлых боках чем-то напоминает рисунок чешуи – такие же черные полукружья колец, заходящих одно за другое. Этим и объясняется название птицы.

Первый чешуйчатый крохаль был добыт в 1910 году на Куре близ села Иванковцы. С тех пор зоологические коллекции крупнейших музеев страны пополнились лишь единицами этой редкой птицы. Например, зоологический музей Московского университета имеет только чучела двух самочек этой породы и ни одного самца.

 – Как хотите, а ради этого одного стоило поехать на Кур! – говорил охотовед.

К протоке Хара мы поднялись почти к исходу дня усталые, с натруженными руками. Протока небольшая, спокойная, с изумительно прозрачной водой. Все дно выстлано крупной голубоватой галькой. Этот цвет придает ей толща воды. На дне видны мельчайшие травинки и мхи. Вся протока питается родниковой водой и зимой не замерзает. Берега густо заросли цветущей калужницей, и золотые шапки цветов вместе с листьями отражаются в зеленоватой поверхности воды.

Кета, которая приходит сюда на икрометание, роет среди гальки углубления, откладывает икру, а потом зарывает ее и караулит от хищников – ленка, хариуса. Отнерестовав, взрослые особи погибают возле гнезда и становятся добычей медведей, ворон и всяких других хищников, которые сбегаются и слетаются на нерестилища.

На дне лежат погибшие в прошлом году кетины. Они кажутся еще целыми, но стоит к ним притронуться шестом, как рыбьи тушки рассыпаются впрах и вода около них делается мутной.

Самым ценным богатством этой протоки являются несметные стайки мелкой рыбешки – величиной в спичку. Это мальки кеты. Они держатся в куче и, кажется, неохотно покидают это уютное убежище где холодная вода светла, как лесной воздух, и легко пронизывается солнечными лучами.

За пределами родных мест их ожидают полчища рыб хищников. Но великий инстинкт жизни повелевает идти в мутную воду рек, и маленькие путешественники будут плыть очень долго, прежде чем достигнут амурского лимана. На морских просторах они вырастут и превратятся в больших, сильных и красивых рыб с серебристой чешуей, а на четвертый год опять поплывут к своим родным протокам, чтобы оставить потомство и умереть. Так заканчивается круговорот жизни этой ценной промысловой рыбы.

 – Плохо, что нерестилища зарастают у нас, – говорил Богуславский. – Надо бы завезти сюда машину, чтобы она рыхлила дно и уничтожала траву, мешающую рыбе.

 – По-моему, хорошо бы выпустить сюда ондатру, – сказал охотовед, в раздумье глядя на прекрасную зелень, буйно поднимающуюся по берегам протоки. – Это такой прожорливый зверек, что лучше всякой машины выгрызет всю траву с корнями. Помню была река Улья – на лодке не проехать, так заросла, – а выпустили ондатру, и сейчас там местами травы не увидишь вовсе.

Ондатра рыбы не трогает, и кто его знает, может быть, действительно охотовед прав. Но пока что нам предстояло решить проблему расселения бобра.

На всем протяжении реки Биракан тальников, осины, тополя и чозении на корм бобрам много. Единственно, что нас смущало, – режим реки. Сумеют ли бобры приспособиться к быстрой и мелководной реке и отказаться от затопления кормов на зиму? Они регулируют уровень воды в реках плотинами, но на этой реке никакая плотина не удержится.

 – Вам надо ходить по Амуру, Улике, по Наи, – сказал Донкан. – Там тальника еще больше, а вода тихая и тоже местами не замерзает. Везде смотреть надо, потом решать!

Назад мы спускались стремительно. Так закончился первый маршрут нашей экспедиции.

 

Глава 4 

Летом того же года мы продолжили работу и выехали в Кур-Урмийский район с большим коллективом студентов географического факультета Хабаровского пединститута. В порядке прохождения практики они должны были оказать нам значительную помощь в  изучении этого района.

Веселой шумной компанией погрузились мы на катер «Шторм» и взяли курс на Ново-Куровку.

Катер «Шторм». Ну как тут умолчишь о капитане Михаиле Ивановиче Блинове! Он потомственный моряк, ходил в Арктику, а ныне плавает на большом речном катере. В его каюте висят четыре почетные грамоты, ему присвоены звания: «Лучший капитан» и «Отличник Главречтранса». Блинову 58 лет. За свою долгую трудовую жизнь он получил 20 благодарностей и премий за хорошую работу.

 – Как, Михаил Иванович, придем завтра в Ново-Куровку?

 – Я из графика не выхожу, – ответил старый моряк. – Завтра не завтра, а сегодня вечером будем там! Не так давно мы на такой рейс тратили три дня, а теперь за один световой день доходим.

Мы поднялись на верхнюю палубу катера к капитанской рубке. Все вокруг было окрашено белой масляной краской и сверкало чистотой.

 – Хорошо вы судно свое отремонтировали, – заметили мы.

 – Своими руками больше все сделано, – ответил Михаил Иванович. – В затоне есть списанные корабли, так вот идешь и все приглядываешь, нет ли чего годного для нашего «Шторма». Что ни снимешь, что ни подберешь: стойку, иллюминатор – все на «Шторм» тащишь. Достали труб, вентилей, да своими руками все старое заменили, подлатали, и получилось, что было отпущено на ремонт 60 тысяч, а тут на все 600 сделано. У меня команда никогда без дела не сидит, свое судно любит, заботится о нем.

Михаил Иванович увлекается музыкой. Вот часть команды пришла с вахты, он собрал матросов в кубрике и начался концерт.

Дирижировал и одновременно играл на мандолине сам капитан.

 – Па-па-па! – покрикивал он в такт игры, задавая темп: – па-па-па-па!

Лихая «Молдаванская плясовая» разносится над катером. Грозя накренить судно на один борт, сбились к кубрику пассажиры, слушают, а плясовая сменяется вальсом «Амурские волны».

После концерта мы снова заглянули к капитану. Он стал жаловаться на то, что Управление речтранса забирает у него хороших специалистов, а взамен подсовывает новичков. Что ж, они правы, пожалуй. На такой катер, да у такого капитана для новичков хорошая практика.

В каюте Михаила Ивановича небольшая, но со вкусом подобранная библиотечка, стоят цветы – дар ново-куровских учительниц. Мы поблагодарили капитана за концерт.

 – Когда я был юнгой, – сказал он, – о нас так говорили в портах: «Один моряк – скука, два моряка – пьянка, а где три собрались – обязательно драка». А на нашем «Шторме», если один – читает, где двое – там сражение в шахматы, а собрались трое – значит концерт! Вот, посмотрите сами, чтобы не сказали – бахвальство! На стене под стеклом висит грамота: «За активную помощь Ново-Куровскому клубу в проведении вечеров отдыха в течение лета 1955 года».

Мы вышли на палубу. Сирена оповещала Ново-Куровку о нашем приходе. Закатное небо еще пламенело над тальниками, и первые огоньки на набережной робкими звездочками отражались в зыбучей поверхности реки. Во время весенней рекогносцировочной поездки мы не предусмотрели одного вопроса и из-за этого хватили хлопот. Нам и в голову не пришло, что в лесу можно оказаться без дров. В первый же день приезда в Ново-Куровку студенты пришли к нам и говорят:

 – Кухня в школе есть, а варить обед не на чем!

 – Ну, это мы сейчас уладим! – бодро сказали мы и первым делом обратились в лесхоз.

 – Дров можем дать сколько угодно, только вывезти из леса их нельзя. До зимы, по крайней мере! – ответили нам.

Обегав безрезультатно все организации без надежды на помощь мы обратились в районное отделение милиции. У них за забором красовались большие поленницы дров.

 – Хорошо, ночью мы вам привезем возика два, – ответили нам.

 – Что вы, зачем вас утруждать! Мы сами придем и возьмем по полешку.

 – Пожалуйста, это для нас еще лучше!

Когда процессия девушек в полсотни человек выходила со двора милиции с охапками поленьев, начальника не было, а то бы он увидел, какую промашку дал.

Хорошим солнечным утром охотовед с группой студентов и местным охотником отправились на Амур. Это очень извилистая тихая речка с темной водой. От самых верховий она течет среди сырых лугов и небольших рощ белой березы, осины, дуба и лиственницы. Береговая полоса посуше и сплошь покрыта вейником Лангсдорфа и таволгой – невысоким густым кустарником. Свешиваясь к самой воде, непролазные тальники окаймляют речку темным бордюром зарослей.

Эта речушка привлекла наше внимание по двум обстоятельствам: могло оказаться, что она будет пригодна для расселения бобра, и, кроме того, в летнее время на Амир выходят лоси и изюбри. Спасаясь от жары и гнуса, они часами простаивают в воде, купаются и отдыхают, а заодно лакомятся стрелолистом, которым так богаты заливы и плесы реки. Мы имели разрешение на отстрел двух лосей и надеялись легко добыть зверя.

Чтобы сказать, пригоден ли Амур для бобра, нужно было промерить глубины реки, определить скорость течения, расход воды, ее температуру, характер берегов, собрать образцы прибрежной растительности, определить ее запасы.

Бобр – крупный грызун, достигающий веса 30 килограммов, ценный пушной зверь с темно-коричневой шкуркой. Он имеет удивительную способность воздвигать плотины, перегораживая ими реки в несколько сот метров ширины. При необходимости издали доставлять себе корм, бобры роют каналы, по которым и сплавляют поваленные ими деревья.

Питаются бобры корой и ветвями ивы, осины, тополя, ольхи, березы. Ночью они подгрызают и валят в воду даже крупные деревья, уже там оканчивая полную их разделку.

В нашем крае, и в частности в Кур-Урмийском районе, таких древесных пород изобилие, и если бобры приспособятся к климату, доходы района и охотников резко возрастут. Можно смело сказать, что это пушной зверь с большим будущим, равный по значимости соболю.

До самого верховья Амур сохранял характер равнинной реки. Берега его непригодны для земледелия, по крайней мере, до тех пор, пока в районе не будут проведены крупные мелиоративные работы, которые охватят сразу сотни квадратных километров и избавят район о летних наводнений.

Вблизи Амура ни населенных пунктов, ни дорог, ни лесозаготовок. Значит, место будущего обитания бобров легко избавить от посещения людьми, стоит только в устье реки в деревне Улика-Павловка поставить пост и закрыть проход лодкам.

Охотник Иван Сергеевич Чебуренко, живущий в Ново-Куровке с 1910 года, подтвердил, что из-за под почвенных ключей Амур замерзает поздно – в декабре, а вскрывается рано – в марте. Скорость течения реки очень малая – 2 – 3 километра в час, глубина 1,5 – 2 метра.

Сумеет ли бобр приспособиться к летним наводнениям, когда все речки разливаются, образуя сплошное море от Куканского хребта до железной дороги? Если учесть, что к этому времени потомство бобров подрастает, то они должны приспособиться.

...Раннее утро. Сквозь прибрежные тальники ослепительными брызгами пробивается солнце. Тысячами искр сверкает роса, а круглый диск паутины кажется сотканным кудесником из алмазных бисерных нитей. Ни звука. В звенящей тишине карась, вывернувшийся из воды, с оглушительным плеском шлепается обратно. Круги долго расходятся по сонной воде. Покачиваясь на тонких ножках, словно кому-то часто кланяясь, перебегают у самой кромки воды кулички-перевозчики.

Когда все застыло недвижно, как-то странно качнулась ветвь тальника.

 – Лось! – тихо шепнул Чебуренко, показывая рукой на торчащие из зелени черные большие уши.

Охотовед схватил карабин и застыл в напряженной позе. Тем временем лодка продолжала неуклонно приближаться к животному на полсотни, а потом и на тридцать метров...

Недоуменно и как-то подслеповато смотрела на людей из кустов темно-бурая лосиха, прикрывая своим телом маленького неуклюжего лосенка с тонкими светлыми ножками.

Охотовед опустил винтовку и, выхватив фотоаппарат, сделал несколько снимков подряд.

Испуганная лосиха бросилась вплавь через протоку, лосенок – за ней. Переплыв ее, животные размашистой рысью побежали в сторону леса.

– Жалко как-то стало, – сказал охотовед. – Старую убьешь, и малыш погибнет без нее.

 – Ничего, должны еще увидеть, – согласился Чебуренко. – Тут их всегда много ходит.

В это же утро охотников совсем близко подпустил взрослый лось – бородатый, с громадной головой самец. От первого выстрела он только вздрогнул, застыл неподвижно и лишь от второй пули грузно упал на колени.

Охотники привычно взялись за разделку сохатого. Сняв шкуру, пересыпали солью мясо и уложили его в большую бочку, плотно забив крышкой. Лодка заметно осела в воде под ее тяжестью.

Из губы такого грубого большого животного, как сохатый, получается удивительно нежный, ароматный холодец. Нам он показался несравненно вкуснее, чем холодец из свиных голов.

Остался позади Амур, лодка идет Уликой, затем несколько часов рекой Кур, а зеленая стена тальников не исчезает с берегов. Это самая живучая растительность. Стоит весной воткнуть в сырую землю ивовую палку, как из нее вырастут зеленые побеги. Вода размывает берега рек, уносит тальники со своих мест, но стоит им зацепиться за отмель, как они снова пускаются в рост.

Тальники! До самого лимана все реки Амурского бассейна одеты в тальниковые заросли, и при таком обилии они совершенно у нас не используются, разве что на шесты да на удилища. Нужно скорее завозить бобров, и тогда эта зеленая масса превратится в густой искрящийся мех. Все в природе должно служить человеку!

...Летний паводок на реке Кур. От самой Ново-Куровки до сопки Шаманка вся долина залита водой. Только деревья и верхушки кустов возвышаются над ней, означая русло, да небольшие гривки возвышенностей образуют редкие островки. По такой воде напрямик по заливам и проточкам поехали мы на Наи – приток Кура.

Вблизи этой речки в 1953 году было выпущено 75 ондатр на озера Орлиное, Лебединое, Лапа и Краснокуровское. По рассказам охотников, зверек этот прижился в районе, и его видели далеко за пределами этих озер.

В 1954 году в Кур были выпущены норки в количестве 96 штук. В разнообразных природных условиях района каждый зверек нашел свое место. Норка успешно распространилась по быстрым протокам с незамерзающими зимой полыньями в местах, богатых рыбой, а ондатра держалась озер и заболоченных, медленно текущих рек. Норка, охотясь на ленка, хариуса, чебака, пожирающих на нерестилищах кетовую икру, уничтожала врагов лосося. Ондатра тоже оказалась хороша для своих мест.

Река Наи от самого устья и до верховья течет по широкой долине среди заболоченных вейниковых лугов. Русло ее очень извилистое, а течение такое тихое, что угадывается лишь по наклону травы, густо покрывающей песчано-илистое дно. Густые заросли осоки, стрелолиста, кувшинки, рогоза и дикого риса затрудняли движение лодки. Моторист то и дело снимал с плеч куртку и, окунув руки в воду, подолгу освобождал винт от травы.

По сторонам высились релки черноберезового леса и дубняков. Дуб монгольский здесь не достигает такой величины, как его собратья в средней полосе России, и при толщине в 20 – 25 сантиметров в его сердцевине появляются гниль, дупла. Поэтому он идет главным образом на дрова, да в годы, урожайные желудем, дубняки охотно посещают дикие кабаны.

Вблизи большого озера наша группа разделилась: охотовед с проводником поплыли в верховье посмотреть, как далеко распространилась ондатра и заодно подстрелить изюбря, а географ с бригадой студентов остался для обследования озера.

 

Если бы нас спросили, красивы ли реки, озера, леса Кур-Урмийского района, мы бы не задумываясь, ответили – да! Здесь есть очаровательные места! Они привлекли бы не только живописца, но и охотника, рыбака, животновода, лесника, кого угодно. Район очень хорош во многих отношениях.

На вопрос, страшен ли он энцефалитом, мы бы не колеблясь ответили – нет! Он страшен другим – гнусом.

Во второй половине июня появляется комар, затем слепень, или паут по-местному, потом мошка и мокрец, дружный натиск которых на человека и животных не ослабевает до октября, то есть почти до первых заморозков. Лишь в северной гольцовой части района почти нет кровососущих.

Едва студенты ступили на берег, как вокруг загудел рой насекомых. Тут были златоглазки размером с муху, рыжие, полосатые, как шмели, слепни и великаны с майского жука – бычьи слепни. Их низкое гудение приводит в трепет любое животное.

На Дальнем Востоке гнус не новость, но здесь его оказалось столько, что он буквально валился на человека. Отбиваясь, чертыхаясь, мы пошли в лес за кольями для палаток и привели за собой гудящую, жаждущую крови армаду слепней. Они атакуют сразу десятками, облепляют лицо, руки, шею, одежду в тех местах, где она пристает к телу, и даже палатки, принимая их за живые существа.

Кажется, что попали на пасеку в тот момент, когда все семьи враз начали роиться. Ни дым, ни диметилфталат, ни одежда не служат защитой от них. Все бессильно перед этим бичом лесов, и до нас только теперь дошло, почему в милиции обещали подвезти дрова ночью.

Лишь только солнце начало опускаться, гудение слепней стихло. Мы выползли из душных палаток. Какой обман! Воздух уже не гудит, а звенит, как натянутая струна. Комары!

Человек открыл атомную энергию, поднялся в стратосферу, готовится к покорению других планет, а перед тучами кровососущих позорно прячется в палатки, задыхается в накомарниках или проклинает природу, породившую на земле такую мерзость. Ученые-одиночки пытаются найти защитное средство, предложили диметилфталат, дымовые шашки, но разве это выход? Нужны организованные усилия, чтобы избавить людей и животных от длительной пытки, не говоря уже об опасности распространения насекомыми различных заболеваний.

Поскольку речь зашла о защитных средствах, следует сказать о недавно предложенном и нашедшем большой спрос диметилфталате. Нет слов, при нормальной температуре и влажности, при умеренном количестве гнуса эта жидкость оберегает человека от укусов. Но о каких нормальных условиях можно говорить в лесу, когда человек идет не на прогулку, а работать, где все млеет от испарений и пот заливает лицо, руки, насквозь пропитывает одежду? И вот вместе с потом едкий диметилфталат попадает в глаза, на губы, жжет и щиплет кожу, подвергая мужество человека не меньшим, чем сам гнус, испытаниям. А как быть со слепнем, который не боится запаха этой жидкости и кусает человека сквозь одежду? А как быть с защитой скота в летние месяцы? Ведь не секрет, что из-за гнуса скот худеет и снижается удой.

Вот почему, на наш взгляд, нельзя говорить о более полном освоении природных богатств Дальнего Востока, если откладывать борьбу с гнусом до других более отдаленных времен.

Намазав диметилфталатом лицо и руки, географ отправился на озеро. Небесный свод отражался в черной, будто бездонной воде. Столпившиеся высокие осины образовали причудливые башни старого фантастического замка. Из-за его темных зубцов медленно поднимается холодный, сверкающий клинок молодой луны. Тихо. Белыми искорками вспыхивают на воде блики, оставляемые рыбой. Прочерчивая прямой, как полет стрелы, след, с противоположного берега через озеро плывет ондатра. Географ еще ни разу не видел ее, но сразу узнал по «почерку», о котором ему много рассказывали. Она уже заметна и сама. Выставив плоскую голову, доплыла до кочек и нырнула. Стрелять было далеко, и географ пошел крадучись к тому месту, где она скрылась.

Крыса двигалась по дну. О ее движениях рассказывали широкие, как лезвия штыков, листья аира, рогоза и высокая осока, вздрагивающие при полном безветрии. Листья то наклонятся, то повернутся, то вдруг разойдутся, как если бы человек шел через густые заросли, раздвигая их плечом.

Все настойчивее росло желание убежать в палатку, подальше от звона комаров, от пытки гнусом, длившейся уже около часа, а ондатра все паслась. Булькнув среди кочек, она ныряла и поднималась на поверхность воды, поедая сочные корни рогоза, но ни разу не показалась на глаза.

Наконец вода колыхнулась, и ондатра стала хорошо видна. Боясь испортить шкурку близким выстрелом, географ дал ей удалиться и только тогда спустил курок. Ондатра затихла, но потом забилась и снова нырнула.

Вынырнув, она закружилась и пришлось по ней стрелять еще раз. Зверек исчез и когда начало закрадываться сомнение, уж не ушел ли он, со дна всплыла мертвая тушка. Ондатра оказалась 57 сантиметров от кончика хвоста до носа, толстой, как кошка, и весила 1 300 граммов.

Возвращаясь к лагерю, географ увидел странную черную кочку. Он уже хотел идти дальше, когда у кочки выросли два длинных уха. «Что за черт, уж не медведь ли?» – мелькнуло у него в голове.

Уши долго и настороженно вслушивались. Географ тоже стоял, сжимая в руках ружье, заряженное мелкой дробью. Наконец уши исчезли, и ясно показалась длинная кабанья голова. Зверь с шумом втянул в себя воздух и, почуяв человека, рысцой подался к лесу. На косогоре из травы показалась вся его черная туша. При лунном свете географ успел увидеть загнутый кверху хвостик с широкой кисточкой на конце. ... Охотовед вернулся на другой день, не убив изюбря. Видел, да кусты помешали стрелять, и изюбрь умчался в лес. – А тут возле озера кабан, – сказали студенты. Для проводника Чебуренко это не было новостью: – Секачишко небольшой тут обитает, – сказал он. – Я его еще весной заприметил. Жарко, вот он и отлеживается на болоте.

Охотовед рассказал, что они встречали ондатру далеко от мест выпуска, находили ее следы, хатки, которые она строит из травы, и кормовые площадки. Судя по всему, на ондатру можно открывать охоту. Она дает по два приплода в год, хорошо прижилась на новых местах и стала многочисленной.

Маршрут нашей экспедиции пролегал по Куру до Иванковцев, а там по Олгону и реке Алга мы должны были выйти к железнодорожной станции Литовко.

С верховий Кур течет одним руслом до Нерана. Здесь он выбивается из гор на равнину и делится на три рукава: Биракан, Олгон, Оянко (почти что самостоятельные реки, образующие своими поймами широкий клин – Хаильский массив). В восьми километрах выше Иванковцев воды Кура снова собираются в одно русло.

Нельзя умолчать об одной особенности этой реки. В периоды наводнений даже три рукава не успевают принять всю воду, которую Кур несет с горных склонов Баджала. Возле Нерана начинаются две речки: Сельгон и Харпи, впадающие в озеро Болонь. Не найдя выхода, переполненный Кур затопляет низкий левый берег и устремляется к этим речкам. Обширные мари, по которым они протекают, превращаются тогда в целое море, и Кур несет свои воды через озеро Болонь прямо в Амур на триста километров ниже устья Тунгуски. Так получается, что одна и та же река на полмесяца – месяц становится притоком двух рек одновременно.

Олгон – это средний, основной рукав, и в районе Иванковцев он мало чем отличается от Кура. Такая же буйная растительность по берегам: тополь, чозения, осина, лиственница, ель, черемуха, тальники и красная от ягод смородина. Только течение здесь стремительней и есть несколько опасных перекатов и заломов.

... Уровень воды был высоким. Мы благополучно миновали опасные места у скалистых круч, где река всей массой налегает на камни и ведет с ними шумный разговор. Белые хлопья пены гуляли по упругим спиралям водоворотов. Оставив влево от себя Олгон, мы зашли в тихую Алгу и остановились ночевать у подножья сопки, на которой в годы гражданской войны находилась база партизанского отряда Шевчука.

К югу от сопки открывался синий хребет Вандана, а к северу насколько видел глаз, расстилались сырые луга, мари да редкие лиственничные перелески.

На Алге вся растительность резко изменилась и приобрела характер восточносибирской зоны. Кругом господствовала лиственница, чахлая белая березка, таволожники и ерники – заросли березки Миддендорфа толщиной в палец. Лишь черемуха, густо обсыпанная черными дозревающими ягодами, долго не хотела оставлять берегов, но и та скоро исчезла.

Вдоль берегов Алги тянулись сырые вейниковые луга. Местами трава достигала полутора метров. Над заводями и озерами носились выводки уток.

Навстречу нашим лодкам попалась оморочка. В ней сидел наш бывший проводник Григорий Михайлович Донкан. Он возвращался с охоты – пантовки. Увидев нас, Григорий Михайлович приветливо помахал нам рукой и снова взялся за весло.

На берегу реки показались строения животноводческой фермы Литовского овощемолочного совхоза, развернувшегося на целинных землях два года тому назад. Невдалеке рокотали тракторы, корчевавшие лес. Мы высадились на берег и подошли к трактористам. Тут же оказался главный агроном совхоза. Географ поинтересовался, во сколько обходится один гектар раскорчеванной и приготовленной под пашню земли.

 – И не спрашивайте, – вздохнул агроном. – До двух с половиной тысяч рублей вкладываем.

 – Но зато с целины потом урожай?

 – Пока хвастать нечем. Дело в том, что вместе с деревьями тракторы стаскивают и гумусовый слой, а он здесь невелик... На такой землице, да еще в сырой год – все вымокает. В прошлом году урожай картофеля по совхозу был одиннадцать центнеров с гектара, а капусты и огурцов всего лишь по четыре. С нашей целиной еще много работы впереди. Вот восстановим структуру почвы, удобрим ее, тогда просим на урожай. Но даже при нынешнем положении, когда овощи нам обходятся в шестьсот рублей за центнер, все равно получается дешевле, чем завозить их с Украины.

 – Вам молочный скот заводить надо, – заметил географ. – На Алге столько лугов, и никто не косит.

Воспользовавшись попутными машинами, мы поехали по хорошей гравийной дороге, еще не обозначенной на наших картах, к центральной усадьбе совхоза, расположенной недалеко от железной дороги Хабаровск – Комсомольск.

В Литовском совхозе заканчивался второй этап нашей экспедиции.

 

Глава 5 

Несколько лет назад, совершая поездку по Амуру, мы посетили озеро Болонь. Был июнь. На десятки километров расстилалась перед нами вода. Далекие островки, переливаясь в мареве испарений, висели над зеркальной поверхностью озера. За островками, в сотне километров от нас, голубыми зыбучими волнами гребень за гребнем, чем дальше, тем выше, вставали горы на горизонте, и последняя, одетая в сверкающую шапку снегов, казалась застывшим на месте облаком.

Тогда родилась наша мечта о походе в эту горную страну, побывать в которой очень хотел Владимир Клавдиевич Арсеньев.

В августе мы переступили порог нашей мечты, прибыли на станцию Средний Ургал. Дальше наш путь лежал на Амгунь, чтобы по ее притоку Герби подняться и пройти через Баджальский хребет, а спуститься в сторону Хабаровска другой рекой – Урми. Таким путем, с наименьшей затратой времени, сил и средств мы могли ознакомиться с северной и северо-западной частью Кур-Урмийского района.

Щебенистая дорога светло-желтой лентой вилась средь тайги по темно-зеленым склонам Буреинского хребта. Первые дни в маршруте, когда запас энергии еще не растрачен, были для нас особенно радостными, шутки и смех обрывали серьезные разговоры. В приподнятом настроении на двух легковых автомашинах мы мчались в Могду. На передней по делам службы ехали районные работники, на второй – наш отряд.

Нас было трое: ученый секретарь филиала, охотовед и географ, полные решимости одолеть трудности перехода и неудобства, связанные с нехваткой средств. Каждый ехал в той одежде, какая у него была, в обыденной городской обуви, надеясь, что летнее время искупит все эти недостатки.

Самому старшему из нас перевалило за пятьдесят, младшему шел сороковой год.

– Товарищи, посмотрите, как много малины. Давайте остановимся! – предложил ученый секретарь.

Шофер остановил машину. У самой дороги, словно в саду, росли густые кусты малины, буквально усыпанные душистыми ягодами. Кто-то нашел несколько белых грибов.

 – Странно, сосны нет, а боровики растут, – удивился географ.

Наевшись малины и набрав грибов, мы пустились догонять уехавших вперед товарищей. Вскоре навстречу попалась подвода, в упряжке шли две лошади. На телеге, накрытой палаткой, сидел мужчина с подростком.

Повозочный Черсков осадил лошадей, спрыгнул с телеги.

 – Вот, везу своего друга, Алексея Бармина, отохотился старик. Эх, охота!.. – он полез в карман за кисетом, но долго не мог скрутить папироску. Руки от волнения дрожали, табак рассыпался. – А это его сынишка будет, Виктор, – и он указал на подростка лет четырнадцати, понуро сидевшего на телеге.

Глубоко затянувшись махорочным дымом, Черсков рассказал печальную историю, происшедшую несколько часов назад.

Лесники Верхне-Буреинского района: Черсков, Скобейко и Бармин с сынишкой – отправились в тайгу косить сено. Им было известно, что в этих местах держится медведица с медвежатами. Ранним утром, взяв топор, Бармин направился нарубить жердей, но не отошел и двадцати шагов от табора, как увидел медведя. Старый лесник на своем веку убил не одного медведя, и хотя летняя охота на этого зверя запрещена, охотничья страсть победила разум.

 – Давай ружье! – крикнул он своему сыну и, схватив двустволку, бросился за медведем. Виктор последовал за отцом, хотя в его ружье были одни дробовые заряды.

Зверь не спеша продолжал свой путь. Охотники бросились наперерез и вскоре в кустах близко сошлись с ним. Бармин вскинул ружье, заряженное пулями, но вместо выстрелов последовали одна за другой две осечки. Медведь, увидя охотников, остановился, и в это время Виктор бесцельно пальнул в него дробью. В одно мгновенье зверь бросился на отца и сбил его с ног. Крик человека и рев раненого животного ошеломили Виктора, но он не растерялся, подскочил еще ближе и почти в упор выстрелил медведю в лопатку из второго ствола. Будь в стволе пуля, зверь рухнул бы замертво, но дробь хоть и разворотила медвежий бок, только сильнее обозлила его. Бросив старого охотника, медведь одним ударом лапы свалил Виктора на землю и, схватив его сзади за телогрейку зубами, стал бешено трясти в воздухе.

Не видать бы белого света смелому парнишке, если бы не подоспел Скобейко. Ухватив руками мелкокалиберную винтовку за ствол, он, словно дубинкой, со всего размаха дважды огрел медведя по голове. Зверь рявкнул, осел, выпустил изо рта телогрейку Виктора и исчез в зарослях лиственничника.

Все кинулись к Бармину, затоптанному медведем в багульник. Старик не дышал. Лицо и затылок были исцарапаны острыми когтями, а на шее зияла глубокая рана. Было видно по всему, что перервана сонная артерия. Так трагически закончилась медвежья охота Алексея Бармина.

Подавленные рассказом Черскова, мы обнажили головы, простились с охотниками и продолжили свой путь на Могду.

 

Горная река Сулук, более ста километров бежавшая на юго-запад, приняв притоки Эгону и Аякит, делает крутой поворот и устремляется параллельно прежнему курсу в обратном направлении. Здесь же она меняет и свое название Сулук на Амгунь. В долине Амгуни, вблизи этой крутой излучины расположено село Могды. Когда-то оно было стойбищем, сейчас в нем насчитывается более двух десятков домов. Это крупный населенный пункт, если учесть, что в любую сторону ближе, чем за 150 – 200 километров, вообще нет ни сел, ни стойбищ.

Село Могды возникало без плана, в соответствии с индивидуальными вкусами застройщиков, и дворы расположены, как попало. Мы узнали, что здесь есть сельсовет, маленькая школа, магазин, пекарня, фельдшерский пункт и метеорологическая станция.

Отдаленность сказывается прежде всего в отсутствии кирпича. Завозить его за 150 километров по плохим дорогам дело нелегкое. Поэтому во всей деревне есть лишь две настоящие печки. У остальных печи железные и чугунные. Убранство жилищ в большинстве домов составит топчаны и дощатые нары, застланные шкурами и ватными одеялами, да грубо сколоченный стол. Скудное убранство жилищ не от бедности: охотники на соболевке зарабатывают за зиму по десять тысяч рублей, а иные и больше, но что они могут купить, если торгующие организации подчас вместо товаров первой необходимости целыми машинами везут в Могды... спирт.

– Север... вы знаете, какой тут спрос на спирт? – говорят работники торга. Некоторые из них не представляют себе возможности выполнить план без спирта.

В Могды есть охотничье-промысловая артель «Негу-Геван». Раньше это был крупный оленеводческий колхоз, по сейчас основные доходы артель получает от отлова живых соболей, сбора ягод, подрядов на извоз оленьим транспортом и от фермы черно-серебристых лисиц.

У жителей Могды есть личный скот и небольшие огороды, но удобных земель мало, да и климат суров: где-то еще разгар лета – середина августа, а тут ждут заморозка.

Едва солнце скрылось, сразу похолодало. По всем дворам зажгли дымокуры, чтобы уберечь картофель и другие овощи на огородах от гибели. Всю ночь деревня была окутана, как туманом, низкостелющимся дымом, и, несмотря на это, кое у кого картошку все же «прихватило».

Утром мы пошли к председателю артели Борисову, чтобы договориться о транспорте а также узнать, что известно населению о Баджале. Ни одна карта не расскажет того, что знают люди, лично ходившие туда.

Борисов уже был предупрежден об экспедиции, и поэтому мы могли приступить к сути дела после короткого приветствия.

 – Нам нужно несколько вьючных оленей!

 – Олени пасутся в горах, где их искать? Возьмите лошадей, – ответил Борисов и после некоторого раздумья добавил: – Дешевле будет!

– А пройдут ли они через Баджал?

– По Локе пройдут, тропа там есть.

Через Баджальский хребет есть несколько перевалов: по Локе, по Герби и по реке Баджал. Самым низким и, следовательно, легким является перевал по Локе, где высота водораздела не превышает 900 метров. Когда-то, до организации Верхне-Буреинского района, через этот перевал шло снабжение Могды товарами и продуктами. Борисов, хотя и местный уроженец, знал лишь один этот перевал. Перевалом по реке Баджал пользовались экспедиции, ходившие на Горин, на Кур, он хотя и трудный, но уже известен исследователям.

Мы имели цель пересечь хребет в его центральной части, посетить одно из малоизученных мест – высокогорное озеро – и узнать, что из себя представляет река Урми в ее истоках. Поэтому мы избрали маршрут по реке Герби.

Найдем ли мы там корм для лошадей? Смогут ли они преодолеть завалы, нагромождения камней, пройдут ли бродами через бурные реки? Все это вызывало большие сомнения, и мы были более склонны брать оленей, самых безотказных и неприхотливых животных, незаменимых в горно-таежных дебрях.

 – Может быть, у вас есть люди, которые ходили по Герби?

 – Стариков, однако, спросить надо, они должны знать, – сказал Борисов. – А молодежь наша далеко не ходит.

Оказывается, старики раньше пасли оленей и в поисках хороших пастбищ кочевали по Баджалу. Кроме того, зимой они уходили за соболем высоко в горы.

Сейчас со всеми оленями управляются два пастуха, а за соболем каждая бригада ходит в свои определенные места – участки. Этого ценного зверя стало больше, и нет нужды искать его за сотни километров от жилья. Поэтому молодежь и не знает старых троп через перевалы.

 – Сегодня Яковлев с ягоды пришел, его спросить надо, – сказал нам Борисов. – Он и оленей быстрей всех найдет и в проводники годится, все время экспедиции водит.

Яковлев оказался в деревне по случаю возвращения из армии сына. На радостях в его доме собрались родственники и знакомые.

Расспрашивать в такой обстановке о деле не было смысла, и пришлось разговор отложить.

Назавтра Яковлев ходил с больной головой и искал, где опохмелиться. Это был низкорослый эвенк, еще бодрый, в черной сатиновой сорочке, сухощавый, с небольшими, как у всех эвенков, кистями рук. Хотя ему перевалило за 60, седина еще не тронула головы. Вот только глаза были плоховаты и затягивались мутной пеленой: когда-то сильно хлестнула по ним ветка. Он не склонен был вести долгие разговоры и ответил нам довольно нелюбезно:

 – Камень кругом, марь, как лошадь пойдет, что кушать будет? Без оленей ходить нельзя.

 – Проводником с нами пойдешь?

Через час – полтора он уже уходил из Могды за оленями, пасшимися где-то в верховьях реки Эгону.

Теперь на нем был драный шерстяной пиджачишко, хлопчатобумажные брюки, протертые на коленях и заштопанные на живую нитку неумелой мужской рукой. На черной голове – белый ситцевый платок. Обут в олочи – кожаные лапти, сделанные из шкуры сохатого – камуса. За спиной у него висело старенькое ружье 32 калибра.

 – Найдешь оленей, Егор Михайлович?

 – Как знаешь? Олень все время по тайге ходит, пасется, на месте не стоит, – неопределенно ответил Егор.

Мы недоверчиво поглядели на его согбенную фигуру, прихрамывающую старческую походку, но ничего не сказали.

У каждого из нас шевельнулась мысль: «Хватит ли у него сил на переход?».

В конце концов вел бы он только оленей, а спешить не придется: в пути будут частые привалы, и проводник не отстанет. Удалось бы только побыстрей найти оленей.

Нам повезло; к концу второго дня Яковлев пригнал в Могды оленей. За последней оленухой бежал олененок Тугутка.

Утром мы стали собираться в поход. Яркое солнце щедро заливало лучами лужайку в центре деревни, на которой наш караван выстроился перед походом. Баджал, близкий и такой манящий, открылся нашим взорам, впервые за несколько дней освободившись от облачной пелены.

Ух, какие высокие голубые зубцы гор, какие крутые у них склоны и обрывы, неужели мы туда заберемся с этими маленькими и такими тонконогими оленями, больше похожими на рогатых телят? У них уже сейчас прогибаются спины под вьюками, хотя на каждом не более 30 килограммов самого необходимого: продуктов, одежды, боеприпасов, оборудования.

Нетерпеливо позванивают боталами олешки, пока идет прощание Яковлева с односельчанами.

Егору поднесли стопку для удачи.

 – Хорошо служи, начальников слушайся!

Приходит бригадир-оленевод:

 – Береги олешков, Егор!

Караван вытягивается цугом, провожающие идут с нами за околицу. Поворот, другой, густая молодая поросль лиственницы скрывает от нас деревню; отстают друзья Егора и только собаки еще долго бегут следом. Пусть будет дорога гладкой, а путь удачным!..

Наивные люди! Мы не знали оленеводов-эвенков, поверили первому впечатлению. Теперь смотрим мы на Егора и удивляемся: идет прихрамывая, тяжело, с виду совсем слабый человек, но поспеть за ним трудно. Он впереди и ведет за повод оленей, мы следом и чем дальше идем, тем все больше отстаем. Один только Бобик не знает своего места и носится, высунув язык, то впереди нас, то позади, то по сторонам, отыскивая бурундуков и полевок.

Пока идем долиной Амгуни, под ногами какая ни есть, но дорога. Вправо и влево – мари с зарослями голубики. Женщины, дети, свободные от работы мужчины собирают ягоды в большие берестяные туесы. Кстати, берут ее не так, как мы привыкли, – каждую ягодку пальцами. У сборщика деревянный черпак в виде ковша, один край которого оканчивается длинным гребнем, наподобие тех, какими чешут кудель.

Сборщик поддевает этим черпаком ягодник, листва и стебли проскакивают между зубьями, а ягода остается в лотке черпака. Так можно набрать ведро ягод за 40 – 45 минут.

Егор Михайлович усмехается и говорит, что он берет ягоду еще быстрей.

– Вот так, – он указал нам на мужчину.

Один из сборщиков ходил по ягоднику с большим берестяным туесом, одна сторона у которого покатая, и бил им по кустарнику. Ягода от удара летит в этот туес, куст распрямляется и стоит опять цел и невредим.

– За три дня мы с женой собрали и сдали 200 килограммов ягод, четыреста пятьдесят рублей заработали.

Под палящими лучами солнца одуряюще пахнет багульник, вызывая головную боль. Пора варить чай. Это незаменимый напиток всех путешествующих. Ни один эвенк не пойдет в тайгу без чая, как не пойдет без топора и спичек.

Егор уже облюбовал сушину – сухое стоящее дерево, ключик с прозрачной водой и, пока мы развьючивали оленей, срубил дерево и разжег костер. Работа так и горит в его ловких руках.

 – Без чая силы не будет, – сказал Егор, наливая в кружку крепкий горячий ароматный напиток. – Сырую воду в тайге пить – сразу ослабнешь!

Действительно, на воздухе чай показался нам удивительно вкусным и бодрящим.

У всех четверых оказались самые различные взгляды на питьевой режим. Егор не признает сырой воды и пьет только крепкий чай. Охотовед беспокоится за свое сердце и пьет чай, наполовину разбавленный водой и очень сладкий, а на походе полощет рот водой; ученый секретарь общества – плотный, хорошо упитанный мужчина – пьет чай и воду из каждого ключа, а чтобы не нагибаться, носит в кармане длинную резиновую трубку и цедит воду через нее стоя. Зато и обливается потом он больше всех! Четвертый – бывший фронтовик-пехотинец, а сейчас географ и наблюдатель за приборами – съедает на каждом привале по селедке и запивает ее кружкой крепкого чая. Воды он не пьет, несмотря на жару, ходит в ватной куртке и, кажется, не потеет, хотя и несет за плечами приличный рюкзак.

Кто прав из всех четверых так и осталось нерешенным, никто до самого конца похода не захотел отступить от своих правил.

Каменистая торная дорога, заросшая по обочинам брусникой, малиной и черной смородиной, снова ведет нас долиной Амгуни. Одну за другой перешли бурные шумливые горные реки Ирунгду и Орокот и остановились на ночлег у линейного надсмотрщика связи.

Вблизи есть ягель, и Егор, подвязав к шее каждого оленя по деревянному обрубку, чтобы они далеко не ушли, отпустил их пастись.

 

Глава 6 

Линейный надсмотрщик связи Семен Дмитриевич и его жена Мария Ивановна живут одни в бревенчатой лесной избушке. До ближайших соседей-связистов 15 километров. Тихо и однообразно течет их жизнь, ведь к шуму налетевшего ветра привыкаешь так же, как и к тиканью часов. Разговор по телефону с соседями – единственное их развлечение. Побеседовать с приезжими удается раз в месяц, когда старший мастер привезет из Ургала продукты.

У Семена Дмитриевича забот полон рот: надо следить за участком, косить сено, а тут охота пробежать с ружьишком по ключу да приглядеть, где поставить зимой ловушку на соболя, настрелять доверчивых рябчиков, словом, ему некогда скучать.

А каково жене! Целыми днями хлопочет она с огородом, с птицей и разной живностью и все дома и дома. Маленькая, сухонькая, она хорошая хозяйка, и ей не надо краснеть перед гостями: на столе и соленые огурцы, и яйца, и сало, настоящее, толстое, в ширину ладони, которое так и шкворчит на сковородке.

Все хорошо, да два дня назад покой ее был нарушен. Средь бела дня под самые окна пришел из тайги медведь и вытоптал вокруг всю малину и смородину.

Может, и забылся бы этот случай, как и многие другие, да докатилась до них печальная весть о гибели Бармина в медвежьих когтях. Поднялся на всей линии связи переполох – названивают связисты друг другу, страшные подробности передают. Как тут не смутиться маленькой слабой женщине, когда ей по целым дням приходится оставаться одной.

Семен Дмитриевич отлил круглые пули, возится с патронами и грозится свести счеты со страшным зверем.

 – Завтра же подкараулю его, чтобы не шатался, где попало!

 – Тоже, нашелся храбрец! – урезонивает его Мария Ивановна. – Хочешь, чтобы он и тебе голову свернул?

 – Мне бы его только увидеть, а там подпущу поближе – и сразу из двух стволов по башке!

 – И не думай даже. Никуда я тебя не отпущу!

Ближайший сосед Семена Дмитриевича вначале согласился было принять участие в охоте, но потом образумился: «Сено косить надо!».

Тогда Семен Дмитриевич за одного из нас взялся:

 – Пойдемте со мной. Я знаю, куда этот медведь ходит, обязательно его подкараулим!

Географ помялся, помялся и согласился. Любопытно ему посмотреть, к тому же русский человек – компанейский. Взял он карабин и отправился с Семеном Дмитриевичем на медвежью охоту. Мария Ивановна хоть и повздыхала, но отпустила мужа: авось двоих-то медведь не одолеет!

Оказывается, невдалеке, на берегу ручья, медведь задавил сохатого, пуда два сразу съел, а остальное в мох закопал про запас. Теперь нет-нет и наведается к своей «кладовой». Вороны пронюхали и тоже слетелись со всего леса пировать. Только увидели охотников, как враз поднялись шумной стаей, расселись по деревьям и подняли галдеж:

 – Карр! (Ну, как, дескать?)

 – Кр-ры! Р-ры! (Сидят, окаянные, не уходят).

 – Кар-р, кр-ры! (Посидят, мол, да уйдут. Подождем, братцы!).

Ночь надвинулась. Сидят охотники на лесине, слушают.

Комарики появились, покусывать начали. В темноте каждый пень медведем смотрится. До самого утра ждали охотники зверя, да все без толку. Чуть свет опять вороны слетелись. Глаз вороний острый, все видит, и к тому же птица эта очень осторожная. Сидят на деревьях, горланят, разве пойдет медведь под такой гвалт?

– Чтоб вас разорвало проклятых! – выругался Семен и с досадой пальнул в ближайшую: хоть и не достал, а душу отвел.

Расставаясь, просили мы Семена Дмитриевича написать, если удастся ему укараулить медведя. Получаем недавно письмо: «Ходил несколько раз на медведя. Сколько ни сижу, его нет, а как уйду, он тут как тут, наестся и уйдет. Так и бросил ходить за ним...»

Когда проходил наш караван мимо ручья, где медведь сохатого задавил, показали мы Егору это место.

Подошел Егор, посмотрел на крупные, как у лошади, ноги сохатого с раздвоенными копытами, сказал:

 – Большой, сильный зверь был. Как такого медведь задавить мог? Как поймал?

– А вот на откосе, видно, поскользнулся он, а медведь и насел!

Сердито взглянул на нас Егор:

 – Сохатый в тайге живет, олочи не носит, как может поскользнуться?

После этого подошел он к деревьям, под которыми расправился медведь с лосем, долго рассматривал их, а потом поцарапал ногтем зачем-то кору, ободранную во время борьбы, и стал нам объяснять:

 – Смотри, кора порезана! Это проволока здесь была – петля. Сохатый шел, головой в петлю попал, мучился долго, видишь, как землю вытоптал, как кору ободрал, все дергался. Его в петле медведь задавил. Кто такую ловушку делал – дурной человек, зверь зря пропал. Эвенк никогда так не сделает.

Плюнул Егор сердито и пошел. Такого не обманешь, сразу разобрался, что к чему.

 

Теперь нам нужно идти полмесяца, прежде чем увидим человеческое жилье. Широкая бурная Герби с прозрачной, как стекло, водой надолго будет нашим спутником.

Чистая, без всяких примесей белоберезовая роща на берегу реки удивительно красива под солнечными лучами. Такое место под санаторий бы.

Среди травы и багульника нежатся в тени громадные – по блюдцу – грибы-подберезовики, и олени жадно хватают их на ходу. Вслед за такой приятной пойменной рощей мы заходим в полосу мертвого леса. Мрачная унылая картина: на десяток километров, куда только хватает глаз, тянется гарь. Много лет назад, в засушливее лето, человек упустил здесь огонь. Пламя шло низом и сожрало моховой покров, валежник, кустарник, обожгло стволы и корни лиственниц. Зверь и птица бежали из этих мест. До сих пор только голые бескорые лиственницы тянут к небу иссохшие, крепкие, как кость, ветви. Сухие корни, извиваясь змеями, еще держатся за голые валуны. Идет время, все больше и больше деревьев валится на землю, а новой поросли нет и нет, даже мох не растет на голом камне, и стоит лес, как кладбище. Ни ворон не каркнет, ни сойка тревожным криком не нарушит тишины, только издалека чуть доносится рокочущий шум Герби.

В таком лесу даже остановиться негде, и мы идем и идем, пока не забредаем в густой ельник, сплошь заваленный буреломом.

Изумрудно-зеленые мхи покрывают землю, валежины и даже растущие деревья. Гирлянды седого лишайника карнавальными лентами свисают с ветвей лесных великанов, уснувших после долголетней жизни. На высоких ножках-стебельках покоятся узорные листья растения, называемого вороньим глазом за глянцевые ярко-синие ягоды.

Красиво в таком лесу, но не легко пробиваться через него с оленями. Надо обладать неутомимостью солдата-пехотинца, гибкостью и устойчивостью балерины, чтобы идти по скользким валежинам через завалы и чащу.

Рыжие кукши, привлеченные стуком топора, стайками долго сопровождали нас, перелетая с елки на елку. А мы рубили, ломали, растаскивали валежник, пока не напали на тропу сохатого. По ней и вышли к реке, усталые, взмокшие от пота, в изорванной одежде. В лесу каждый сучок просит клочок!

Герби неглубока, да уж больно строптива. Будто бешеная, скачет она по камням, ревет у заломов. Решили идти берегом, но встала перед нами стеной молодая поросль лиственницы, а это, как известно, дерево семейственное: через ее заросли и с топором не пробьешься. Бились мы, бились и вернулись к реке.

 – Тайга не пускает, – устало сказал Егор и стал снимать вьюки с оленей.

Полегли мы возле костра, попили чаю и повели разговор о том, о сем. Принюхиваясь, подошел олень и, тараща на огонь большие выпуклые глаза, стал чего-то ждать.

 – Ма, ма, ма! – подозвал оленя Егор и протянул ему на ладошке комочек соли. Это лучшее лакомство для животного. Но когда мы дали соли Тугутке, Егор рассердился:

 – Зачем ей соль! Она матку еще сосет, начнет все, что попало кушать – штаны твои жевать, бумагу, хорошо будет?

В характере и повадке оленя есть что-то общее с верблюдом: безразличные ко всему глаза, широкие копыта, необходимые при хождении по сыпучему снегу и болотам, такая же нетребовательность к уходу. Главное же сходство в удивительной приспособленности к среде обитания: верблюд прекрасно живет в пустыне, олень – в тайге и тундре. Ни одна северная экспедиция не может обойтись без оленей. Они идут там, где вязнут лошади, где в каменных россыпях «сам черт ногу сломит», где вместо травы растут лишь мхи да лишайники. С большой заботой нужно бы относиться к этим безотказным  таежным помощникам.

Недаром в Архангельске, перед Домом Советов, у гранитного обелиска стоит бронзовый северный олень. Его шею дружески обнимает рука человека в меховой одежде. Олень заслуживает памятника!

 – Егор, много здесь раньше оленей было?

 – Каждый эвенк оленей держал, – неторопливо отвечает Егор. – Много было. Раньше по Сулуку, по всему Баджалу оленей пасли. Там самые хорошие летние пастбища. Комара и мошки почти нет, прохладно, корма много. На каждой сопке ягель растет, «травка» разная, грибы. Олень это любит. Потом олени болеть начали, волка много развелось. Сейчас совсем мало оленей осталось, двадцать шесть только, и тех по Эгону пасем, на Баджал больше не гоняем.

 – Пастухи не хотят туда ходить?

 – Нет, председатель не разрешает. Вашу работу, говорит проверить трудно. Вот и держим оленей около Могды. Совсем перевелись олени. Я слышал, в Аяно-Майском районе оленей много. Нашему колхозу хорошо бы сотню купить и зимой пригнать.

В голосе Егора прозвучала искренняя озабоченность.

 – Ты, наверное, только оленей и признаешь?

 – Каждый эвенк оленя любит. Без него раньше совсем жить нельзя было. Оленя не будет, как в тайгу пойдешь? На себе мешки потащишь?

Молчит тайга. Россыпью блуждающих звезд летят и гаснут искры костра в холодном ночном воздухе. В темноте, объедая листья кустарников, позванивают олени боталами-колокольцами.

Лежим, смотрим на темный притихший лес, и у каждого думка на душе: «Хорошо жить на свете, да жаль, жизнь коротка, а троп неисхоженных – множество!»

С тем, кажется, и уснули, закутавшись в палатку. Один из товарищей пытался повести разговор на «должном уровне», да его не поддержали демонстративно, а может и всерьез, захрапели.

Решено было сделать небольшой привал на Герби, чтобы собрать гербарий и геологические образцы.

 

Как бы рано ни просыпался географ, Егор его опережал и сидел у костра уже одетый и обутый, а то и мокрый: значит, успел сходить за оленями. Чтобы искать летом по следу такое легкое животное, как олень, нужно иметь большой навык. Каждый из нас мог найти только след каравана, да и то не везде.

На этот раз Егор разбудил географа, как только проснулся сам: «Вставай, дорогу искать надо!»

Географ вскочил, быстро одел на ноги рваные мокрые ботинки и стал навертывать обмотки. Егор иронически, искоса посматривал на обувь и наконец сказал:

– Как дальше в такой обутке пойдешь?

Перед отъездом в экспедицию географ специально купил спортивные ботинки в магазине «Динамо», прошитые дратвой. Продавец заверил, что полмесяца они выдержат при любых походах. Однако уже на третий день ходьбы по камням ботинки ощерились. С тех пор в свободное время утром и вечером он только и делал, что заново пришивал к ним подошвы. В мешке у него были еще олочи про запас, но он не торопился их обувать: путь далек!

Егор взял с собой свое ружье, которое не чистил с тех пор, как приобрел, привязал за плечи топор, и они пошли.

Над шумной Герби плыл холодный сырой туман, а вода была ледяная. Пока перешли ее вброд, ноги окоченели до самых костей и тупо заныли от холода. Солнце еще только-только поднималось из-за гор, веером бросая в небо пуки золотистых стрел.

Под натиском света осторожно спускались по крутым склонам порозовевшие рыхлые клубы тумана. Закутавшись в росные кисейно-прозрачные шали, стояли молодые деревья и, вздрагивая, роняли на путников алмазную россыпь брызг.

Егор идет согнувшись, слегка выворачивая ступни, чуть косолапо.

 – Эвенк к холоду привык, по тайге ходить любит, – говорит он, видя, что географ поеживается, – а ты зачем в тайгу пошел? Сидел бы в городе!

Как рассказать ему, что есть незримая сила, которая ранней весной будоражит душу горожанина и не дает ему жить спокойно, что голубые сопки неотразимо влекут к себе жителя тайги и жителя города, что, пока не побываешь наедине с природой, не бывать счастью!

Но вот Егор насторожился, стал внимательно вглядываться в землю и запетлял по мари, как заяц. Откуда у него и прыть взялась, идет по мху и багульнику, будто по асфальту, – не угонишься. Оказывается, он увидел след. Географ тоже начал присматриваться. Листик багульника повернут белой стороной вверх, кусочек мха сдернут с валежины копытом, примят к земле кустик, в мягкой подушке мха углубление – след ноги.

Егор только успевает показывать и объяснять:

– Видишь – зверь кушал, видишь – стоял, видишь... Зверь по тайге туда-сюда без толку не ходит, он тоже тропу любит, удобным местом ходить любит.

И в самом деле след вывел на тропу. Хоть она и не людская, а идти по ней легче, чем тайгой. Звериные тропы ненадежны, как появляются так внезапно и исчезают. Может, и эта скоро окончится? Надо пройти по ней, проверить.

Набрели на голубичник. Ягоды прохладные, влажные чуть держатся на стебельках, только задень, сами падают – до того перезрели. И много их до удивления. Кусты голубеют от ягод. Стал географ на ходу ягодки в рот бросать и вдруг видит, чья-то бурая спина над кустами колышется.

 – Егор, медведь!

До зверя уже палкой добросить можно, а Егор его не замечает. Медведь тоже ягодой увлекся, шагает себе вразвалку, не спеша, прямо на людей.

Не вытерпел географ, как заорет:

 – Куда прешь, нечистая сила!

Зверь сразу на дыбы встал, как пень, передние лапы свесил и на людей уставился. Сам большой, грузный, килограммов на триста, а морда глупая-преглупая.

Тут уж его и Егор рассмотрел, смахнул с плеча свое старое  ружьецо,  стал   по  карманам шарить – патрон с пулей отыскивать. Нашел патрон, а он как на грех в патронник не лезет, упирается. Не стал географ больше ждать, схватился за Егоров топор – надежней! Укрылись они за лиственницу и орут  на медведя в два голоса:

– Пошел, пошел!  Э-ля-ля! Уходи с дороги!

Послушался зверь, свернул с тропы и нехотя стал обходить. Пройдет несколько шагов, постоит,  посмотрит, вроде подумает: «А не задать ли им жару?»

Видно, жаль ему покидать такую ягоду.

Географ осмелел, поругивать медведя стал, да Егор за рукав его дернул:

– Не надо ругаться, он так уйдет!

После такой «приятной» встречи наши друзья километров шесть птицами по тайге летели. Только потом Егор заметил географу:

– А что же, смотреть, как он меня кушать будет? – оправдывался тот.

 – Он теперь сытый, маленько покричать – сам уйдет, не тронет...

На первом же привале начались лясы-балясы про охоту на медведей. Послушаешь, так с ним управиться – делать нечего. На словах всегда, как на санях, да на деле, как на копыльях. В Хабаровском крае немало охотников до этого зверя, добывают медведей помногу, но нет году, чтобы один – два охотника не погибли на медвежьих охотах.

 

Мы несколько раз переходили Герби вброд. Русло реки завалено обкатанными гранитными глыбами – валунами, молочно-голубоватыми на свету и нежно-зеленоватыми в воде. Через валуны и карчи стремительно летит прозрачная вода. Падение русла Герби очень велико. В иных местах разница в уровне достигает 2 – 3 метров на 100 метров пути. Переходить реку приходится наискось, с большой осторожностью, упираясь в дно шестами и с трудом переставляя ноги. В такой воде упадешь – уже не встанешь, пока она сама не выбросит на отмель или на залом.

Температура днем повышается до 7 градусов по Цельсию. Такую бы водичку летом в город – лучше всякой газированной. Что же касается нас, то она нам надоела. Целыми днями одежда и обувь не просыхают, и мы рады, когда тропа уводит в сторону от Герби.

Миновали ворота в горную страну – две первые сопки, – и горы обступили нас со всех сторон.

Близкие – пирамидальные, с пятнами седых лишайников по голым камням и блуждающими тенями кучевых облаков на склонах, и далекие – голубые, с гордо поднятыми зубцами, окутанными в белую чалму облаков. Они грозно смотрят на маленький караван, пробирающийся к сердцу Баджала. Мы еще не лезем по крутым склонам, больше идем марями, а высота уже 900 метров над уровнем моря.

Герби радует нас густыми тополевыми рощами, где молодые стройные деревья стоят одно к другому, как на подбор, а в тени, среди молодой поросли, лоси утоптали тропы и площадки-отстойники. Песчаные гривки, протянувшиеся за грядой валунов, пестрят следами согжоя, кабарги, а иногда и изюбря.

Баджал на удивленье приветливо встречает нас, хотя обычно август – месяц дождей и клубящихся плотных туч, в которые, хмурясь, надолго одеваются горные кряжи. Тополевая роща сменилась ельником, млеющим в испарине мхов и багульника. Где-то вверху яркий полдень, но редкие пучки солнечного света, прорвавшись сквозь многослойную преграду ветвей, бесследно тонут в зеленом бархате мхов, и вечный полумрак царствует в этой части леса.

Делая высокие прыжки, мечется среди валежника Бобик тощий, но неутомимый пес. Он так похож на волка и мастью, и мордой, что когда бесшумно вывернется из-за дерева, рука невольно тянется к оружию.

Вот он умчался, как вихрь, за какой-то добычей и внезапно хриплым лаем оповестил нас, что нуждается в помощи. Мы никогда не слышали его голоса и, почуяв серьезное, поспешили к нему.

Умнейшая собака! Загнав на небольшое деревцо соболя, Бобик сидит и смотрит на него, не сводя глаз, облизывается, но молчит: знает, пугать частым лаем зверя зря не следует.

На самой вершине дерева, уцепившись лапками за развилку ветвей, притаился небольшой черный зверек.

В летней шкурке он совсем не похож на того пушистого красавца, которого мы привыкли видеть в справочниках и энциклопедиях. Он скорее напоминает тощего бездомного котенка, только хвост пушистее и похож на ершик для чистки ламповых стекол.

У нас есть разрешение на отстрел любого зверя в научных целях, но никто не подумал им воспользоваться. Убивать драгоценного зверька летом просто непростительно. А он, будто понимая это, спокойно и доверчиво смотрел на нас бусинками глаз.

Черная жемчужина Баджала! Придет зима, и соболь оденет такую пушистую темно-коричневую шубку, что с ее красотой не сравняются никакие меха мира.

Сотни тысяч рублей дохода получают охотники от поимки этого зверя живьем, в целях его расселения по стране.

Именно соболь призван сыграть решающую роль, когда встанет вопрос о том, как использовать эту страну камней, мхов и диких буреломов. Охотничьи угодья, с упором на разведение соболя, при культурном ведении хозяйства могут принести наибольшую пользу. Уже сейчас экономическое благополучие многих колхозов Севера зависит от соболиного промысла. Так, у промысловой артели «Негу-Геван» Верхне-Буреинского района имеется 10 950 квадратных километров охотничьих угодий.

Плотность соболя в среднем пока около 16 зверьков на 100 квадратных километров. Удельный вес доходов артели от соболиного промысла растет с каждым годом. Если в 1951 году из 153 тысяч рублей общего дохода артель получила от охотничьего промысла 34 тысячи рублей, то в 1955 году из 387 тысяч – 281 тысячу, причем в основном от отлова живых соболей. Соболь – прошлое, настоящее и будущее не только Баджала, но и всего охотничьего хозяйства советского Дальнего Востока! Соболиный промысел растет, в летний период почти все мужское население охотничьих районов уходит в тайгу на строительство зимовий и для установки ловушек.

Поимка соболя – дело трудное и требует большого опыта. Если учесть, что охотники артели «Негу-Геван» за зиму 1955/56 года поймали и сдали 151 живого соболя, то на отлов одного зверька тратится 19 человеко-дней.

И все-таки этот вид промысла является самым доходным, ведь живой соболь стоит до 2 500 рублей, а его шкурка – 1 650 рублей...

Бобик нетерпеливо переминается с лапы на лапу и поглядывает на нас: «Что же вы не берете его, ведь я жду».

Вместо этого охотовед достает фотоаппарат и с разных мест фотографирует притаившегося зверька, и мы идем дальше. Обиженный Бобик нехотя плетется следом и долго еще оборачивается назад.

Надо сказать, что Бобик – очень самостоятельный пес. Неизвестно, как он мог в такой глуши, как Могды, научиться с таким достоинством держать себя в обществе. Когда мы едим, он только смотрит, хотя бывает в несколько раз голоднее. Поданную пищу Бобик берет вежливо и осторожно. Только после того, как все поднимутся, он съест то, что ему оставили, и подберет с земли все крошки. Пищух и бурундуков он проглатывает целиком, но питает отвращение к сырому птичьему мясу. Как-то убили ему хорошую птицу – кедровку, но он понюхал ее и отошел. Только после того как ее обжарили и превратили в ароматный шашлык, от которого у самих потекли слюнки, он согласился ее съесть.

У Бобика тощий живот и сильные высокие ноги. Уши всегда стоят торчком, и умная морда выражает недюжинные способности. Ученому секретарю он очень приглянулся.

 – Егор, продай мне Бобика!

 – Собака не моя, не могу.

 – Какая разница: возьми двести рублей, отдашь их хозяину, а я заберу Бобика в город!

Егор иронически засмеялся:

 – Бобик – соболятник. Какой охотник продаст такую собаку? Она за зиму десять соболей поймает.

 – Так сколько же тогда стоит такой пес?

– Не знаю, – пожал плечами Егор. – Хозяина спросить надо, может, за пять тысяч продаст.

Хорошая промысловая собака действительно стоит таких же денег, как лошадь или корова. Высокая цена на собак не мешает, однако, им целыми сворами носиться летом по деревне и промышлять, чем придется, чтобы не пропасть с голоду.

 

Глава 7 

С тех пор, как вышли из Могды, пройдена первая сотня километров пути. Не так много, но кажется, что мы идем давным-давно. Начинает сказываться усталость трудных дней похода, и беспричинное раздражение носится в воздухе над маленьким караваном.

Кто-то, прыгая по мокрым камням, поскользнулся и ушиб ногу, кто-то приотстал, а Егор, вместо того, чтобы остановиться, все ведет своих оленей дальше и дальше, где есть для них ягель и «травка». Наконец привал у подножья горы, среди нагромождения каменных глыб.

 – Разве это место для привала? – недовольно фыркнул охотовед. – Черт знает, где ставить палатку?

Нервными, резкими рывками он стал развертывать палатку, продолжая ворчать:

 – Ни дров, ни воды поблизости!

В духоте испарений млели лиственницы. Над вершинами гор показались белые облака. Они окружили нас со всех сторон, начали темнеть, как бы наливаясь силой, закрыли все голубое небо. Клубясь, рыхлыми потоками падал в долину сырой туман. Все потемнело вокруг, нахмурилось, смолкло. Тяжелые капли дождя зашлепали по камням. Разыгралась гроза. Под натиском шквала жалобно застонал лес. Ломая молодняк, с шумом рухнула крупная ель, вывернув вместе с пластом мхов большие камни, оплетенные корнями.

Разорвав черную бахрому тучи, к скалистой вершине горы упала огненная ветвь молнии, ослепив режущим блеском. Еще плыли в глазах синие круги, когда с грохотом пушечного залпа содрогнулась земля и небо.

В обычных условиях гроза отдалена от нас расстоянием в полтора-два километра, а тут косматые облака – небесные великаны – в бешеной схватке метались над нашими головами, рассекая небо мечами-молниями. Притихшие, мы были защищены только от ливня, да и то старенькой парусиновой палаткой.

Издалека, глухо нарастая, донесся низкий рев: это Герби, обезумев от обилия воды, мчалась среди заломов, кидалась на берега. Всюду вода. Даже под нашей палаткой, среди камней, зажурчал какой-то ручеек.

Внезапно наступает тишина. Светлеет. Сквозь слабую кисею дождя начинают прорисовываться горные вершины. Среди белых изорванных облаков появляются голубые просветы чистого неба.

В образовавшиеся бреши хлынул радостный солнечный свет, и с сопки на сопку, над глубокой узкой долиной лег сияющий, радужный мост.

Только на следующий день мы смогли идти дальше, так как Герби была непреодолима для каравана. На счастье, вода в горных реках столь же быстро скатывается, как и поднимается. Развьюченные олени легко одолели бурный поток вплавь, а груз мы перенесли на себе.

У подножья пирамидальной сопки, построенной природой с такой же точностью как гробницы древних египтян, Герби уходит влево, справа в нее впадает ключ Омот-Макит. Дорога по ключу – это беспрерывный подъем в гору по нагромождениям валунов и неокатанных камней. Хрустальные струи потока, зеленоватые на глубинах, оторочены красными, как коралл, камнями и янтарем низкорослых бархатистых мхов. Природа, не пожалев «киновари», славно потрудилась над этим ключом, создав великолепный по колориту альпийский уголок.

Откуда такие ярко-красные роскошные камни? Оказалось, что камень – вполне обычный гранитоид и лишь покрыт тонкой пленкой красных водорослей. Географ не вытерпел, уселся писать этюд.

 – Вот не поверят, – бормотал он про себя, – скажут: фантазия художника!

Пробираясь вдоль ручья, мы впервые попали в густые заросли низкорослого, стелющегося по камням вечнозеленого кедрового стланика.

Его невозможно раздвинуть, как тальник, под него не подлезешь, через него не перешагнешь. Гибкий, пружинистый, он поддается только топору.

Недаром все, кому приходилось сталкиваться с ним, зовут его «бичом путешественников». В годы урожаев он бывает покрыт шишками чуть покрупнее сосновых, полных маслянистых орехов. Тогда в горы на кормежку слетаются кедровки, сойки, спешат бурундуки, белки, мышевидные, а за ними горностаи и, наконец, соболи, которые с одинаковой охотой лакомятся орехами и обитателями кедровых стлаников. Обычно каждый третий год бывает урожайным. В этом году на кустах только редкие завязи шишек.

Стланик, начинаясь на высоте 1 000 – 1 200 метров, поднимается почти до самых вершин, достигающих в районе нашего перевала 2 200 метров над уровнем моря.

С невероятным трудом отошли мы за день на семь километров от устья Омот-Макита. Как последнее испытание, встала перед нами сопка с осыпями. Задыхаясь от усталости, поднялись мы вслед за Егором на ее вершину. Под ногами вместо острых камней – подушки светлого пушистого ягеля с рубиновыми брызгами созревающей брусники.

Стланик и лиственницы расступились, и за грудой огромных скал открылось безымянное озеро. В его зеркальной поверхности без малейших искажений в цвете и рисунке отражались темные ельники береговой полосы, камни гольцов, покрытые светлым налетом лишайников, и далекие громады перевала, к которому мы стремимся.

 

Узкая горная долина под действием ледника и обвала оказалась перегорожена каменной грядой, как гигантской плотиной. Получилось озеро, около километра в длину и метров 600 в ширину, на высоте 1 134 метра над уровнем моря.

Но какова его глубина, если крутые сопки, не меняя угла наклона, скрываются под водой? Есть ли в нем рыба и водная растительность?

Два участника экспедиции пошли берегом в ту часть озера, где через залом шел спад воды и вытекал ключ Омот-Макит. Выход небольшой – метров на двадцать – при глубине около метра.

Оторвав от залома несколько валежин, веревкой и обмотками связали из них плот. Пять лесин вполне держали двоих. Значит, можно плыть.

Озеро с очень прозрачной водой. На дне тот же камень, что и на склонах сопок. Были сделаны промеры через каждые полсотни метров. Сразу от «плотины» глубина резко увеличивается: 11, 17, 21, 23 метра. Это предел. Потом идет постепенный подъем дна, и в том конце, где в озеро впадают ключи, – оно совсем мелкое. На илистом дне, среди зарослей стрелолиста и водяной сосенки, видны следы сохатого. Значит, звери приходили купаться и пастись. Рыбы и земноводных в озере нет. Вспугнутые, поднялись выводки уток-клохтунов. Большим табуном они носились над озером, и, когда пролетали вблизи табора, оттуда раздались два выстрела. Плот оказался очень кстати, иначе бы уток не достать: кто полезет за ними в воду, если ее температура 9 градусов!

Два дня стоянки не прошли даром. Олени отдохнули, а мы посвятили наше время сбору растений, охоте за насекомыми, птицами и мелкими животными. Охотоведу посчастливилось. Он ушел по ключу и добыл двух дикуш – небольших серых курочек. Птица эта северная и редкая, обнаружить ее трудно: она не подаст голоса, не взлетит, подобно рябчику, с громким хлопаньем крыльев, а будет сидеть и смотреть, сливаясь цветом своей окраски с серыми ветвями лиственниц и елей.

Зато, увидев, взять ее легко. Живет она далеко от цивилизованного мира, в глуши. От врагов спасается «затаиванием», выстрелов не боится, и, когда одна падает на землю, другие стараются не производить движений, отсиживаются. Местные жители зовут ее «караки» и ловят петлей, подвязанной на длинную палку. Дикушу нужно охранять, иначе она исчезнет, так как представляет слишком легкую добычу для человека. Нам стало известно, что из яиц дикуши, подложенных под наседку, выводились через 21 день птенцы, внешне напоминающие цыплят, но как ни старалась квочка найти для них подходящий корм, они от еды отказывались и погибали.

Охотовед сожалел, что дикуши сидели очень высоко, и он не мог испытать для поимки способ местных охотников. Если вспомнить, что в прошлом году московский орнитолог Е. П. Спангенберг специально приезжал на Дальний Восток, чтобы добыть дикуш и с превеликим трудом убил лишь одну, можно считать, что нам повезло. Кроме дикуш, мы поймали землеройку, крупного махаона. Собрали гербарий высокогорных растений.

Дни, проведенные на озере, которое мы назвали озером Пионеров, навсегда оставили у нас самые хорошие воспоминания. Здесь очень легко дышалось, всегда было прохладно, гнус почти отсутствовал, а всего в сотне километров отсюда он отравляет всю прелесть жизни, и люди не знают, как от него избавиться.

Погода на редкость благоприятствовала нам, но испытывать судьбу долго нельзя. Поэтому, разведав дорогу к перевалу, мы двинулись на его штурм. Семь километров пути отняли целый день. После того, что мы столько поднимались вверх по склонам сопок, карабкались с камня на камень, как с одной ступени на другую, вдруг попали на ровную тихую альпийскую лужайку со следами бывшего оледенения. Вода в ручье никуда не торопится и почти стоит на месте, а вокруг вместо надоевших мхов, багульника и брусники – травы: альпийская толокнянка, амурский водосбор, голубая филодеца, гигантская хохлатка. Под кустами желтые и белые цветы, и по всей лужайке уже подсыхающая чемерица, большие грибы краснушки. Множество следов раздвоенного копыта: это место любят посещать дикие северные олени – согжои. Голубоватые аянские ели – строгие и молчаливые – обступили поляну со всех сторон.

Ночью к нашему лагерю незаметно подкрался мороз, сковал тонкой коркой подушки мхов и, оставив после себя серебристый налет инея, скрылся, едва рассвело. В легкой одежонке, мы всю ночь корчились от холода и рады были, когда наконец наступило утро.

Набирая воду для чая, сунули градусник в ручей и увидели, что вода довольно прохладная – всего 2 градуса. По такой не особенно приятно бродить даже в обуви.

Слева почти отвесной полукилометровой стеной поднималась сопка с отметкой 2201 метр над уровнем моря. Справа – такая же, только с гольцовыми осыпями, а между ними небольшая седловина – наш перевал. К самому перевалу подходят две лощины, густо заросшие стлаником. Левая – это ряд каменных отвесных ступеней, по которым звонкими струйками падает ключ, пробившийся меж камней у самого гребня. Географ и ученый секретарь уже поднимались на перевал во время разведки пути и едва спустились этой лощиной, а уж о восхождении с оленями и говорить не приходилось. Правая лощина более отлогая, по ней мы и пойдем к перевалу.

Чтобы оленям легче было подниматься, Егор разделил их на две группы. В путь! Чуть приметная вьется среди стланика тропка, выбитая зверьем во время сезонных миграций на Баджале. На тропке вывернутые камни и коренья.

 – Медведь дорогу ремонтировал, – смеется Егор.

Вместе с ельником, поднимаются в гору клен и береза. Пользуясь остановкой, посмотрели на барометр. Стрелка подбирается к 630, показывая разницу в давлении воздуха против нормального в 120 миллиметров. А дышится все же легко, и только пот начинает прошибать, хотя прохладно.

Егор Михайлович, как злой дух, тащит оленей все выше и выше. Быстрый темп подъема нам непосилен, и только вьюки, то и дело сползающие с оленей, выручают нас. Пока Егор их поправляет, мы имеем возможность передохнуть и отдышаться.

Ненадежные камни срываются из-под ног и, резво подскакивая, уносятся вниз. Стук сердца отдается в ушах. На высоте 1 900 метров, у самого гребня перевала, среди камней растут альпийский плаун, камнеломка, диапенсия лапландская, козель лучистый, толокнянка. Пополнив гербарий, мы заодно поймали двух кузнечиков, пилильщика, подстрелили черную с белыми крапинками кедровку.

Над котловиной, далеко внизу, малой птахой парит коршун. Не завидуем ему, мы куда выше. Бездна действует притягательно, смотришь, и голова начинает кружиться так, что невольно хватаешься руками за камни и ветви стланика.

Вот когда к месту прочитать Пушкина:

Кавказ подо мною. Один в вышине

Стою над снегами у края стремнины...

 

Словно из кабины самолета, просматривается лежащая под ногами котловина с миниатюрными ельниками и серебристыми ленточками ручьев. Куда ни глянешь, везде высятся серые вблизи, голубые вдали зубчатые гребни гор, одни выше других. Усталые облака, цепляясь за склоны, лениво пробираются с востока на запад. Всхолмленное море вершин тонет в дымке надвигающегося ненастья.

На перевале сложили пирамиду из камней, потом долго спорили, как его назвать.

Все лирические имена, вроде «Перевала слез», «Алмазное седло» и тому подобное, не подходили. Оставили под пирамидой герметически завинчивающийся бронзовый патрон с запиской, в которой назвали перевал именем Приамурского филиала Г. О. СССР.

Географ решил написать этюд. Уж очень красивы желто-красные и бледно-зеленоватые мхи и лишайники, пятнами покрывающие склоны гор. Кажется, что это не мхи, а упругий ковер с мельчайшим рисунком. Ученый секретарь за это время успел взобраться на ближайшую вершину и принес целый набор различных образцов горных пород.

Спускались стремительно, где съезжали, где скатывались по очень крутому распадку.

Вскоре тихо зажурчал чуть приметный ручеек, а потом заговорил в полный голос ключ, тоже Омот-Макит, но Урмийский.

 – Прощайте, скалистые горы!..

 

Глава 8

 

К самым истокам ручья, вместе со стлаником поднимается ольха. Она не боится высоты и прекрасно чувствует себя везде. Мы ее находим у самого перевала, рядом с рододендроном золотистым.

С высоты 1 300 – 1 200 метров исчез золотистый рододендрон, опять появилась даурская лиственница, оттеснив аянскую ель в крутые распадки гор между гольцами и на осыпи. Появились угнетенные заросли тальника.

Ключ, слившись с другими, шумит уверенно, полный силы и мощи. На каменных россыпях русла появляются выброшенные водой сухие деревья, а чуть дальше высятся заломы, целиком перегораживающие речку.

Странно! Переходили через нее вброд несколько раз, и вдруг она исчезла в каскаде камней, оставив после себя, как воспоминание, легкий подземный шум. Не понимая, в чем дело, мы остановились. Может, не туда идем? Нет, правильно. Просто речка ушла в глубину каменистых россыпей.

 – Куда только смотрит управтайгой, товарищ медведь! – воскликнул ученый секретарь.

Километра через три, так же внезапно, речка выскользнула из каменных россыпей и снова зашумела в полный голос.

На Урми мы вышли к баракам, в которых жили когда-то геологи. Сейчас они пустуют. Только соболи посещают эти строения и оставляют после себя «визитные карточки».

Громадные ели, опрокинутые ветром, уже навалились на крыши избушек. Время понемногу разрушает человеческое жилье.

Мы спешим дойти до метеостанции. Могут начаться дожди, и тогда разлившиеся реки преградят нам путь, а продукты давно на исходе. Третий день живем на сухарях, но не унываем, шутим, смеемся, хотя идем мокрые и впроголодь. Обувь изорвалась, одежда висит клочьями. А если вдуматься серьезно, то положение незавидное: у нас нет радио. Простудись или заболей кто, случись какое несчастье, раньше чем через неделю – другую не дойдешь до людей, чтобы попросить помощи.

Дорога настолько трудна, что нести на себе заболевшего нет никакой возможности, а олени мелкие и слабые.

В это время года зверь покидает Баджал и спускается в припойменные леса. Рябчиков, на которых мы рассчитывали, мало, да и тех раньше нас успевает распугивать Бобик. К тому же ботало на оленях предупреждает всех: «Мы идем! Дзинь-дзинь-бом! Идем!»

Мы не жалуемся, а просто доводим до сведения: путешествие через Баджал – не увеселительная прогулка.

На нашем пути снова появились буреломы. Вихрь прорвался с гор в долину и наломал-таки дров – наворотил столько деревьев друг на друга и вдоль и поперек, что подобных завалов не видели даже фронтовики.

Непонятно, зачем природе, такой искусной на разные выдумки и разнообразие, повторяться: буреломы по одну сторону Баджала, теперь по другую. Тут даже топор не поможет, и только пронырливый Егор как-то находит лазейки для нас и оленей.

Есть еще одно доказательство, что лошади здесь не пройдут: нет травы им на корм. Правда, под камнями находим иногда запасы пищух-сеноставок – похожих на сусликов бесхвостых зверьков из семейства заячьих. Они по былинке собирают и сносят под камни до двух килограммов травы, листиков, тонких веточек и делают на зиму по нескольку таких «кладовок».

Это очень запасливый зверек, но для лошади нужен не один килограмм сена, а найти в день несколько «кладовок» пищух трудно. Только оленю и вертолетам доступны здешние места. 

Урми течет в широкой, до двухсот метров разработанной долине, дно реки крупновалунное, падение большое – перекат на перекате, ни единого плеса. Идти приходится без всякого намека на тропу. К тому же то с одного берега, то с другого к воде подступают отвесные обрывы непропуски.

Приходится по десятку раз на день переходить реку вброд по пояс в холодной, почти ледяной воде.

Нестерпимо болят у всех ноги, набитые о камни. Мокрые олочи становятся скользкими, как вареники в сметане. Географ, самый высокий из всех, так трахнулся боком об ружье, что потом долго дивился, почему оно не согнулось.

Утром он обнаружил у себя синяк через весь бок и руку.

 – Что это, откуда? – спросили его.

– Так, мелочи жизни, – ответил он и, вздохнув, натянул на себя рубаху.

У охотоведа разболелся глаз, началось воспаление, он идет хмурый и все думает, что будет делать, если зрение совсем испортится. К тому же четвертый день неизменное меню: сухари и чай, чай и сухари. Брусника и голубика не в счет – на зубах от них оскома.

Говорят, что грибы отчасти заменяют мясо. Сварили суп из старых краснушек. Получился горький, как отрава. Автор этого супа долго ходил вокруг да около и взялся за ложку только тогда, когда убедился, что остальные прожили назначенный им контрольный срок. Нет смысла доказывать, что риск – благородное дело.

На грани, где кончилась вторая сотня километров пути, в глухом ельнике вспорхнули рябчики. Егор сунул географу свое старенькое ружье – стреляй! Тот прицелился как положено, выстрелил. Дыму было много, а рябчики улетели вместе с надеждой на вкусный суп. Негодованию Егора не было предела.

 – Зачем так далеко стрелял? Ближе надо было подходить!

 – Куда еще, и так тридцати метров не было!

 – Мое ружье так далеко не бьет. Двадцать – хорошо!

Сколько рябчиков ни встречали, на двадцать ни один еще не подпускал, но спорить не стали. В такой обстановке надо быть уступчивым и не возражать.

Вообще, в походе так ведется, что когда идешь с ружьем, дичи не встретишь. Стоило только охотоведу положить карабин на вьюк, как из-под самого носа ушел согжой – дикий северный олень, вспугнутый Бобиком. Мы крупной дичи не искали, все равно мясо на себе не потащишь, но при данной ситуации от согжоя бы не отказались.

Впереди, на один переход, уже второй день идет медведица с медвежонком. Она выбирает прогалины, которыми идем мы, объедает голубику с тех кустов, у которых лакомимся мы, переходит вброд реку на тех же перекатах, по которым бредет наш караван. Охотовед определяет свежесть следа и не спускает с плеча карабин. Потеряв надежду на свежую дичь, вечером стали варить суп. Все очень его хвалили, и только Егор от него отказался. Мы не держим секретов и готовы поделиться рецептом. Вот он: воды – 1 литр, сухарей – 3 – 4, соли и перцу – по вкусу.

С каждым километром пути Урми понижается на несколько десятков метров. Горы вокруг становятся не столь крутые и сплошь покрыты лиственницей.

Валун мельчает, а ширина разработанного русла превысила двести метров. Между отдельными протоками появились островки, заросшие чозенией, осиной, тополем и ельником. Кое-где среди нагромождения валунов появляется песочек.

Река очень красива, но чувства наши притупились, возможно потому, что только за один день 31 августа мы ее перешли вброд одиннадцать раз. Через нее уже не пойдешь где попало, она стала глубока и столь бурлива что того и гляди собьет с ног и утащит куда-нибудь. Температура воды, как и прежде, всего лишь 7 градусов.

Первого сентября, через полмесяца пути, достигли устья притока Урми – Локи. В 10 – 15 километрах должна быть метеостанция, на которой уже, вероятно, предупреждены по радио о приходе экспедиции.

Егор не верит карте и говорит, что это на бумаге пятнадцать, а на самом деле будет около тридцати. Не поддаемся его пессимизму, и день начинаем с демобилизационных разговоров о ресторанах, закусках, но очень скоро переходим к прозаической воркотне по случаю выщербленного еще неделю назад топора.

По пригоркам усыпано брусники, ее столько, что некуда ступить, и мы идем прямо по ягодам. Перемежаясь с высокими местами, начались большие участки марей. Все звериные тропки уводят к хребту на юг, а нам надо на юго-запад, и мы все время переходим с одной тропы на другую. Если бы наш путь в этот день изобразить графически, получилась бы зигзагообразная линия. Может, поэтому так долго нет метеостанции.

В глухой заболоченной чаще у ручья, куда мы зашли с оленями и едва выбрались, взлетел большой, с гусака, глухарь-петух. Махнули на него рукой: что нам теперь дичь, когда рядом метеостанция!

Едва солнце коснулось дальних сопок и длинные тени легли на землю, послышался собачий лай. Сквозь просветы деревьев, радуя глаз, показалась крыша дома.

Метеостанция!

Невыразимо приятно увидеть людей после шестнадцати дней пути по безлюдной тайге, марям, горам.

Девушки-наблюдатели в лыжных брюках и майках выскочили навстречу.

 – Мы вас ждем уже пятый день, а сегодня решили, что вы пошли мимо, и прирезали всех петухов. Кормить их нечем стало.

 – Шесть штук!

 – И сразу сварили?

 – Ну конечно! Только что сняли кастрюлю с плиты.

 – Братцы, где же моя большая деревянная ложка? – воскликнул очень рассеянный ученый секретарь.

Нигде и никогда не встречали нас так радушно! Маленький коллектив Урмийской метеостанции уже третий год живет в одиноком домике среди тайги. Девушки ничего не видят в этом необычайного, хотя вся их здешняя жизнь подобна подвигу.

Подумайте сами, ранним утром наблюдатель идет глухим лесом к реке, чтобы замерить там толщину льда, и слышит завыванье голодной волчьей стаи. Собака, завидев отпечатки волчьих лап, трусливо жмется к ее ногам. Пересиливая страх, девушка все же идет, потому что знает, никто не сделает за нее этой работы. Долгая-долгая зима тянется здесь однообразно, монотонно, тоскливо. Четыре человека каждый день на глазах друг у друга должны быть вместе годы, ощущая пульс жизни только сквозь наушники радиоприемника. Разве это не подвиг?

Девушки очень гордятся званием комсомольцев и хорошо помнят тот день, когда им вручили билеты. Почему? Им пришлось для этого зимой добираться в Кукан с охотниками-нанайцами. Целую неделю они шли тайгой, ночевали в мороз под легкой парусиновой палаткой, грелись у костров. Разве такое забудется? Для них это звание ежедневно отождествляется с долгом, который они выполняют честно, аккуратно, минута в минуту. Оно помогает им стойко переносить трудности, во многом себе отказывать, хранить дружбу, без которой была бы для них немыслима жизнь под одной крышей. Начни они ссориться, кто был бы для них судьей? Совесть! Они оберегают ее от испытаний.

Оторванные от людей, они не опустились, следят за событиями, отзвук которых доносит к ним радио, знают все песни из новых кинофильмов.

Раньше на метеостанцию завозили только сушеные овощи. Теперь вокруг нее зеленеет огород. На грядках, вперемежку с камнями, зреет картофель, и метеорологи очень гордятся этим. Улыбаясь солнцу, через забор глядят золотоголовые подсолнухи, а у порога избы толкутся куры.

Мы не могли здесь долго задерживаться и, едва отдохнув, стали собираться в дальнейший путь. Со дня на день следовало ждать дождей, – тогда пути не будет ни рекой, ни сухопутьем. Просмолив старенький бат, стали прощаться.

Полные глубокого уважения к скромным часовым погоды, пожали руки Галине Сваловой, Лизе Востровой. С Василием Пиджаковым обнялись по-братски: уж больно душевный он был человек, каких на свете мало.

 – До свидания, товарищи!

 – Счастливого вам пути, – отвечали провожающие. – Увидите нашу заведующую – скажите, пусть поторапливается.

Незадолго до нашего прихода на станцию заведующая уехала в Кукан и мы должны были ее встретить.

Егор увел своих оленей на Могду через ближайший перевал по Локе, и нам предстояло двигаться дальше без проводника.

Вспоминая пройденный путь, мы невольно задумывались о будущем этой высокогорной обширной территории. Какую дань с природы может собрать здесь человек?

На склонах Баджальского хребта большое количество ягеля. Даже при условии, что на его возобновление уходит несколько лет, ягеля здесь хватит на тысячи оленей. Это прекрасная кормовая база для северного оленеводства, которое всеми силами нужно развивать в этих местах. Тысячи оленей, не требующих заготовки кормов, а только надзора и защиты от волков, медведей и болезней – одна из возможных отраслей хозяйства на Баджале. Олень быстро растет, это не только транспорт, но, прежде всего, мясо, шкуры, молоко. Это залог благосостояния местных жителей.

Баджал – естественный соболиный заповедник, но охотничьи угодья используются мало. Значит, прежде всего, нужно помочь близлежащим колхозам «Негу-Геван» и «Эвенки» освоить пушные богатства Баджала. Для этого следовало бы систематически перебрасывать на вертолетах охотничьи бригады к истокам Урми, Герби и других рек. Здесь должны быть выстроены охотничьи избушки и кормушки-ловушки на соболей. Подкармливая соболей мясом копытных, охотники смогут получить больше ценной пушнины. По таким двум направлениям, казалось нам, должны быть приложены усилия людей, чтобы получить наибольшие блага от этой громадной необжитой территории.

Совершенно очевидно, что для земледелия эти места непригодны. Здесь нет земли, как мы ее понимаем в обывательском смысле слова, а пока только мхи на россыпях разрушающихся гранитов, да и то лишь по узким долинам рек и ключей.

Что же касается лесов, то они должны в первую очередь рассматриваться как естественное защитное средство от стихийных бедствий – наводнений. Являясь мощным регулятором режима рек, леса подлежат прежде всего охране, а не рубке.

Так мы думали, покидая Баджал...

 

Нас трое в узкой лодке, которая, как живая, вертится с боку на бок и называется батом. Нанайцы – большие мастера выдалбливать лодки из цельного гладкого ствола тополя и зачастую доводят толщину стенок до сантиметра. Наш бат – это длинная семиметровая лодка, с острыми кормой и носом. На воде она очень устойчива, ее трудно перевернуть, но самому вывалиться за борт можно запросто.

Не успели мы хорошенько осмотреться, как нас боком понесло к перекату. Скребанув днищем по камням, зачерпнули пол-лодки воды. Отъехав за поворот, с глаз провожающих, пристали к берегу. У нас уже есть маленький опыт, поэтому мы настелили под сиденья палок, заново пересмотрели распределение груза в лодке и, мокрые до пояса, снова пустились в путь.

На бате хорошо подниматься против течения; узкий, длинный, он послушно сохраняет на быстрине заданное направление. Но Урми резко бросает свою воду от одного берега к другому, от галечно-валунной отмели к обрыву, под накренившиеся деревья, нагромождения сухого плавника, на затонувшие коряги, что, взбивая буруны, выставляют из воды медвежьи лапы – корни, словно подстерегая все плывущее, чтобы подмять под себя.

В таких условиях нам совершенно ни к чему достоинство бата – сохранять заданное направление. Управляем им вдвоем. Один с веслом на корме, другой – на носу. Передний – впередсмотрящий – должен предупреждать о внезапных поворотах русла, о развилках, о корягах и заломах, встающих на пути.

 – Куда держать? – то и дело раздается возглас кормового.

Река летит с гор от переката к перекату, она очень торопится на равнину и недовольно шумит и ревет, встречая препятствия. Спуск по ней скорее не плавание, а скольжение с горы на санках.

Чтобы управлять батом, мы изо всех сил работаем веслами, наращивая и без того стремительный бег лодки. По незнакомой реке мчимся наугад, рассчитывая только на то, что если везло на Баджале, то почему счастье отвернется от нас на Урми?

Спуск рискованный, что делается за зеркально гладким урезом воды, втягиваемой на перекат, мы не знаем. Только очутившись на перекате, видим под собой пеструю ленту убегающего галечного дна, кипящую толчею волн и впереди залом, ощерившийся корягами, валежником и сухими остриями елок.

Тогда раздаются крики:

– Бей вправо!

– Жми! Живее!

Несмотря на все усилия, бат неудержимо несет на залом, где вода, с размаху ударяясь о преграду, вся в бурунах, круто поворачивает к другому берегу.

В последний момент, когда глаз уже нацеливается, за какую корягу ухватиться, если трахнемся об залом, лодка, чиркнув кормой о бревно, устремляется вслед за водой. Повороты эти так круты и неожиданны, что иногда бат описывает кормой полный круг над черно-зеленым омутом прежде, чем нам удастся вывести его снова на стремнину.

Река не дает нам передышки. Не раз душа наша содрогалась, когда лодка с разбегу налетала днищем на валун и мы слышали треск раздираемой древесины, скрежет железной заплатки о камень. Ударом о карч, будто ножом, срезало кусок борта на корме.

В борьбе со своенравной рекой не успеваем любоваться пейзажами. Промелькнули высокие рощи стройных тополей, проплыли густые голубовато-зеленые заросли ельников.

За устьем Почана (левый приток Урми) в темную зелень пихтачей начинают вкрапливаться бордовые листья кленов, светлая желтизна ясеней, лимонника с гроздьями красных ягод. Мы на границе, где встречаются три флоры: восточносибирская, охотская и маньчжурская.

То и дело Урми раздваивается. Мы стремимся придерживаться более полноводного рукава, но не всегда та протока, которая шире, служит верной дорогой.

Свернув в более широкую, вдруг очутились перед сплошным заломом, перегородившим реку на всю ее ширину. Вода с шумом уходила под коряги. Пути не было. В первый раз пожалели, что с нами не было проводника. Возвращаться назад не имело смысла. Подниматься против такой воды под силу только опытным батчикам. Пришлось по гнилушкам с криками: «Раз-два, взяли! Еще раз!» – перетаскивать бат через лес в другую протоку, к счастью, оказавшуюся в двухстах метрах.

У нас уже есть потери: ученый секретарь упустил свой шест. А река, чем дальше, становится все стремительней и могучей. С каждым километром, набираясь сил от многочисленных притоков и ключей, она задолго до переката предупреждает о нем грозным гулом. Тополи-гиганты в два обхвата, опрокинутые в воду, собирают вокруг себя нагромождения плавника, и ревущая вода намертво утрамбовывает всю эту массу принесенных деревьев в плотные баррикады трехметровой высоты.

Преодолевая перекаты, забиваясь в тупики, одолели за полдня около сорока километров. Вконец измученные, с растертыми в кровь мозолями, влетели на очередной перекат. С шумом обдавая нас брызгами, заклокотала вокруг вода. Резкий поворот галечной насыпи, и впереди, выставившись с берега на десяток метров, таранит комлем воду громадное дерево. Налететь на него – значит разбить себе лбы, и мы уже без надежды, что выйдем и на этот раз сухими из испытания, рвем веслами воду, яростно боремся за свое спасение.

Буруном отбило лодку влево от комля, но тут же возник залом. Шум, плеск воды, отчаянные крики – и лодка со всего разлету ударилась о бревна. Мгновение – и ее затянет под залом. Географ, сидевший впереди, белкой выпрыгнул на бревно, и – чудо – крепко заклинившаяся лодка задрожала под напором воды, но устояла на месте.

Потрясенные таким неожиданным избавлением, мокрые вылезли на залом остальные. Бороться со стихией не было больше сил, и мы тут же остановились на привал.

У громадного, принесенного водой тополя, в дупле которого все могли свободно укрыться от дождя, запылал костер. Искры с треском летели в стороны, а мы, полуголые, стояли у жаркого пламени, выкручивали мокрую одежду, одеяла и развешивали их для просушки. Не было сил варить чай, ставить палатку. Не досушившись, легли спать.

Грозный шум перекатов доносился и сверху и снизу, как гул уходящего поезда, который уже отошел, но никак не может уйти совсем. Что ждет нас завтра?

Среди ночи пошел дождь. Несмотря на усталость и тяжелый одолевающий сон, пришлось подниматься и в кромешной тьме ставить палатку, прятать в дупло вещи. Утром долго валялись в палатке, ожидая, не перестанет ли дождь. Никто не хотел вылезать первым. Когда же увидели, что за ночь вода в реке прибыла и бат, вытащенный вечером на отмель, спокойно плавает, все сразу заторопились.

Урми – капризная, своенравная река. В периоды дождей вода в ней прибывает, накатываясь валами, течение тогда становится сумасшедшим, на глазах размываются берега, в воду валятся громадные деревья вместе с корнями и дерном. Вода вертит их, как какие-нибудь хворостинки, и нагромождает на перекатах в многометровые заломы. Загородив таким образом себе дорогу, река устремляется в сторону, через заросли леса, и, смывая все на пути, прокладывает новое русло.

Нас порядком озадачила прибыль воды в реке. Отдаваясь на волю течения, мы рисковали не только снаряжением и коллекциями. Любого, даже самого хорошего пловца, вода умчит за сотню метров от того места, где он вывернулся из лодки, и бросит под залом. С мокрых отшлифованных водой бревен соскользнут руки, и поминай, как звали. Река умеет прятать тех, кто попал в ее холодные объятья. Может быть потом, через много дней, вынырнет где-нибудь далеко внизу избитое мертвое тело, да и то редко.

У нас утащило водой весло. Долго ходили по заломам, отыскивая подходящую щепу. С помощью миниатюрного топорика, к тому же еще выщербленного, с трудом вытесали новое. Все вещи крепко привязали к лодке: не скроем, боялись грозно ревущих перекатов. Если охотовед и ученый секретарь, умелые пловцы, еще хранили в душе надежду выкрутиться из опасности, то каково было географу, который по плаванию занимал второе место после... топора. Он мог рассчитывать только на свою счастливую звезду.

Придерживаясь галечных отмелей, мы иногда выскакивали из лодки, предпочитая тащить ее по мелкой воде волоком, чем отдаваться бешеной стремнине.

Под проливным дождем, карабкаясь по скользким бревнам залома, спустили бат через опасное место, придерживая его за трос и шестами. Дальше можно плыть. Только уселись в лодку, как бурная вода подхватила нас, и деревья снова замелькали по сторонам. На перекате бат с хода врезался в камень, раздался треск, и вода хлынула уже не через борт, а в проломленное днище. Мы едва успели выскочить и удержаться на конце подводной косы. Обдаваемые волнами, вытащили лодку и в первое мгновение растерялись перед бедой. Что делать, на чем плыть дальше? Пешком с вещами до Талакана не дойти. Чаща, множество мелких речушек и ключей измотают силы. На плоту не спуститься: во-первых, его нечем вязать, а во-вторых, его разобьет на первом же заломе. Так думали мы, поглядывая на выбитое днище бата. На дождь не обращали внимания – на нас уже давно не было сухой нитки.

– Я говорил, держаться стремнины, где поглубже, – промолвил географ.

 – Вот и налетели на камень с твоей стремниной, – возразил охотовед. – Надо было поближе к отмели, где потише.

Ученый секретарь оказался самым мудрым:

 – Взяли бы с метеостанции инструмент, гвозди, так нет...

 – Было бы чем зашить, – вздохнул географ.

 – Идея! – воскликнул ученый секретарь. – У нас же есть трос!

Все сразу засуетились, ожили. Отрубив кусок троса, мы расплели его на проволочные нити и стали прокалывать ножами дырки в днище, чтобы пришить выбитый кусок.

Трудились долго и упорно. Днище было прошито, щели законопачены тряпками. Но спустив бат на воду, увидели, как мелкие фонтанчики воды пробиваются через проколы, сделанные ножами. Ученый секретарь взял топорик, баночку и пошел в лес скоблить с деревьев смолу, но вернулся с пустыми руками: то ли не оказалось деревьев с затесками, где образуются смоляные наплывы, то ли в дождь по лесу ходить неприятно.

И тогда, вздохнув, географ достал свой этюдник с красками. Сначала пошли в ход сиенны, марсы, белила, потом изумрудная, ультрамарин, стронциановая. Когда все краски были выдавлены из тюбиков, лодка протекала меньше. Отчерпывая воду котелком и кружкой, поплыли дальше.

Река помутнела. На высоком берегу прямо на глазах кренились к воде деревья. Мы старались держаться от них подальше. Перед притоком Урми – Космунью – показались темные шапки мохнатых кедров. Лимонник вился по мелким кустарникам. Мелькнули перистые листья амурского бархата. Маньчжурская флора начинала господствовать в этой части долины.

Высокая сопка встала на пути; казалось, что замкнется долина и не будет дальше ходу ни воде, ни нам. Но добежав до сопки, река круто свернула влево, и каменные обрывы остались сзади. По склонам сопки кудрявились дубы и черные березы.

Урми заметно раздалась в ширину, стала спокойной и не кидалась так резво из стороны в сторону. Теперь можно было держаться подальше от заломов.

Всхлипывали и лопались на воде дождевые пузыри, в устьях ключей сбивалась клочьями грязно-желтая пена. Вода прибывала на глазах, кругом плыли мусор, коряги, вывернутые зеленые деревья с необмытыми на корнях пластами дернины. Затопленные на отмелях тальники дрожали под ее напором, а дождь все лил. На берегу показалась палатка. К кустам была привязана лодка с бочкой.

 – Эй, на берегу! – крикнул географ.

Из палатки показался мужчина – сборщик лимонника.

 – Далеко до Талакана?

Мужчина недоуменно посмотрел на нас, ответил: «Скоро будет!» и сделал знак рукой подчаливать к берегу, но мы торопились, не до разговоров.

Хотелось побыстрей укрыться от проливного дождя под крышей, обсушиться у теплой печки.

Внезапно из-за поворота показались на взгорье домики Талакана. Это оказалась небольшая таежная деревушка в полтора – два десятка домов. На берегу против каждой усадьбы лежали долбленые баты и оморочки. Несколько нанайцев выгружали из лодки мясо убитого сохатого.

– Здравствуйте! С удачной охотой!

– Здорово! Откуда идете?

– Из Могды.

– О! Давно вышли? Экспедиция?

Босоногие ребятишки стояли в одних рубашонках на берегу, мокли под дождем, но не уходили, смотрели на охотников, вернувшихся с добычей, на нас, пока их не прогнала в дом женщина.

Продрогшие до костей, мы ступили в теплую хату председателя сельсовета.

 

Глава 9 

В Талакане в основном живут аборигены здешних мест – эвенки и нанайцы, которые появились здесь задолго до первых русских переселенцев. Эта таежная деревушка – одна из старейших в Кур-Урмийском районе. Когда-то, до организации Верхне-Буреинского района, через Талакан шел поток грузов на Могду. Теперь Могда снабжается через Средний Ургал, и Талакан остался на отшибе.

В Талакане есть колхоз «Эвенки», за которым закреплено 405 гектаров земли, из них только 50 гектаров используются как пахотные земли, сенокосные угодья.

В колхозе объединено 11 дворов, он имеет 4 лошади и 10 голов крупного рогатого скота. Маломощный колхоз по сути живет скорее по Уставу охотничье-промысловой, чем сельскохозяйственной артели.

Об этом говорит такая цифра: в 1955 году на трудодень пришлось по 3 рубля 43 копейки деньгами. Откуда такой доход? Главным образом от промыслов: охоты, рыбной ловли, сбора дикорастущих ягод и орехов. Охотники Талакана зимой уходят на промысел соболя к южным склонам Баджала. Взяв с собой железную печку, легкую палатку и самые необходимые продукты, они покидают деревню на несколько месяцев.

Вывозка сельскохозяйственных продуктов из Талакана сопряжена с большими трудностями. В сторону Кукана можно проехать лишь на очень легкой лодке, да и то с риском. Продукты и товары в Талакан доставляются зимой сразу на целый год.

Наш приезд в Талакан совпал со временем созревания лимонника. Заготовительные цены на ягоды этого лекарственного растения были повышены, и многие жители собирали его, несмотря на дождь.

По берегам Урми лимонника очень много. Сборщик, которого мы видели на берегу, вернулся на другой день с полной бочкой ягод, правда, не очищенных, а в гроздьях.

Из других промыслов следует отметить летнюю охоту на изюбря из-за его пантов, а также лов рыбы: щуки, тайменя, чебака, ленка – для собственных нужд.

Перед жителями Талакана всерьез встает вопрос о выборе направления, по которому должна будет развиваться артель «Эвенки». Нам кажется, в Талакане наиболее перспективным является охотничье хозяйство. Огородничество и животноводство еще долгое время будут носить подсобный характер.

В Талакане мы пробыли один день. Дождь не прекращался, и вода в Урми заметно прибывала. Хозяин уверял, что путь до Кукана опасен из-за заломов.

 – Обязательно проводник нужен, – говорил он нам. – Наши люди хорошо знают реку, за два дня довезут до Кукана.

Из-за скудности средств нанимать батчиков нам было не с руки. Ведь кроме двух дней плавания до Кукана требовалось оплатить им и возвращение, на которое обычно уходит 8 дней.

Мы готовы были и дальше продолжать путь на своем разбитом бате, когда узнали, что на Кукан пойдет легкая моторная лодка районной конторы связи.

Владимир Донгузов, еще совсем молодой человек, возит почту от Кукана до Талакана. Он легко управляется с моторкой, хорошо знает реку, но и ему не все сходит с рук благополучно – топил и лодку и имущество. Профессия почтальона на Урми довольно опасная.

Донгузов согласился взять нас с собой.

 

Вблизи Талакана на сопках стоял порыжелый лес, погибший на большой площади от какой-то причины.

 – Что это, гарь? – спросил географ.

 – Нет, сам почему-то сохнет, – пожав плечами, ответил Донгузов.

Заинтересовавшись, мы попросили его пристать к берегу, чтобы узнать причину гибели деревьев. Мысль о лесном пожаре отпадала: нигде не было даже старых следов огня.

 – Сибирский шелкопряд, – сказал охотовед. – Я уже встречал его «работу» в Приморье.

Да, не огонь, а гусеница сибирского шелкопряда уничтожила зеленую хвою этого высокого кедрача.

 – Ни за что бы не подумал, – промолвил ученый секретарь, – что этакая ничтожная белесая бабочка может быть такой губительной для леса.

 – Мне говорил один лесовод, что в прошлом году этот вредитель появлялся в уссурийских лесах. Для борьбы с ним была подготовлена авиация, запасено большое количество химических препаратов, как вдруг стало известно, что шелкопряд погиб. И как вы думаете, кто его погубил? – спросил охотовед и тут же ответил: – Самая обыкновенная на вид муха – тахина. Оказывается, эта муха откладывает свои личинки на гусеницах шелкопряда. Личинки, развиваясь, вбуравливаются в тело гусениц и губят их. Так что и среди мух есть полезные для человека – друзья и союзники в борьбе с врагом.

Мертвый лес, да еще под дождем, производил гнетущее впечатление, и мы с радостью его покинули.

Быстрое течение Урми удваивало скорость нашей моторки. Впереди то и дело поднимались на крыло вспугнутые выводки молодых крохалей. Не в силах далеко лететь и видя настигающую их лодку, они надолго ныряли в воду.

 – Хитрая птица, – сказал Донгузов, – высунет из-под воды клюв, а сама не показывается или где-нибудь под корягой затаится. Много ее здесь, но добыть трудно.

Ночевать остановились в поселке лесозаготовителей – Догордоне. Поселок возник недавно, все крыши и стены домов еще сохраняют свежесть древесины.

Здесь есть клуб, почта, школа, магазин и столовая. По улицам проложен дощатый тротуар, хотя громадные пни, оставшиеся от бывшего здесь леса, еще стоят на улице неубранные. Всему свое время.

Утром снова в путь. Река помутнела, за ночь ее уровень поднялся более чем на полтора метра.

 – По такой воде долетим до Кукана, как на крыльях, – сказал Донгузов.

И действительно, мчались очень быстро. На сопках и по берегам появилось много липы, маньчжурского ореха, местами мелькали бордовые листья винограда. Вблизи Кукана, так же, как и около Иванковцев, есть несколько пасек. Однако следует еще шире развить здесь пчеловодство. Все возможности для этого на Урми имеются. Река вышла из предгорий, стала шире и спокойнее, потеряла свою дикость. Сказывалось и влияние человека. По берегам поредел лес, чаще появлялись домики сплавщиков, лужайки были выкошены. Только заломы достигали большего размера, чем в верховье. Они продолжали бы расти, если бы сплавщики баграми не отталкивали плывущие бревна.

Кукан – крупный поселок лесозаготовителей. По величине, количеству населения он превышает районный центр Ново-Куровку. Но рядом с хорошими домами здесь еще много бараков, оставшихся от первых лет строительства Кур-Урмийского леспромхоза.

Мы в кабинете директора леспромхоза Ивана Дмитриевича Хрипункова. Он приветливо усадил нас в кресла.

 – По каким делам к нам?

Узнав о географической экспедиции, разочаровался, так как ожидал специалистов из треста «Хабаровсклес». На наш вопрос о перспективах леспромхоза ответил не сразу.

 – Больших перспектив на ближайшее время нет. Даем в год до 200 тысяч кубометров, запасы древесины позволяют увеличить эту цифру, но дорог нет, а со сплавом трудно. Вы видели, какова наша проказница Урми?

Вспомнились ревущие перекаты, саженные заломы... Явственно представилась вся сложность работы сплавщиков.

Директор прав: тяжелые условия сплава и бездорожье ограничивают темпы развития леспромхоза, не дают выхода твердым породам древесины. А выборочная рубка леса, как известно, не обеспечивает высокой доходности лесозаготовок.

 – На людей жаловаться не приходится, – сказал Иван Дмитриевич. – Электропильщики у нас знатные, взять хотя бы Буракова, Парадовского, Васильева. Они за квартал по 4 – 5 тысяч кубометров леса валят. А в каких условиях работают! В лесу духота, гнус одолевает, а тут руки заняты, да и смотреть надо в оба. Говорят, профессия лесоруба здоровая, всегда, мол, он на свежем воздухе. Да уж больно воздух летом всякой крылатой нечистью засорен. Зимой – другое дело. На вывозке леса отличился тракторист Егоров. На тракторе «С-80» он стрелевал в первом квартале 7,5 тысячи кубометров. Это около двух норм. По тысяче кубиков вывозил на автомашине «ЗИС-21» шофер Михаил Кузнецов. Стараются люди.

Позднее мы узнали, что за успешное выполнение годового задания Кур-Урмийский леспромхоз получил 90 тысяч премиальных для награждения лучших рабочих.

 

Мы уезжаем. Вот уже не виден Кукан, с прямыми улицами, домиками в зеленых прямоугольниках огородов и садов, светлыми нитками тротуаров. Извивающаяся темная лента Урми отдалилась, а за ней начинается всхолмленное море кедрово-широколиственных лесов – главного богатства этой части района.

Около 300 миллионов кубометров деловой древесины находится в лесах Кур-Урмийского района. Этого запаса хватило бы на 15 лет, чтобы выполнять весь теперешний ежегодный план заготовок леса на Дальнем Востоке. Тут и строительный кедр, мебельный ясень, облицовочный орех, и бархат, не имеющие сноса лиственница и дуб. Лес будет давать не только древесину, но и пробку, гуттаперчу, смолу, мед, лекарственное сырье, ягоду, орехи, пушнину и дичь.

За лесами начинается равнина. Она выглядит сухой лесостепью, но мы уже знаем, как обманчиво это впечатление. Пересекаем истоки реки Ин, впадающей в Урми. Болота изрезаны небольшими разбухшими от дождей речушками. От речки до речки, от релки до релки все луга покрыты частой паутиной звериных троп. Вдали, куда ни глянь, синели все те же бескрайние леса.

Широки просторы нашего края!