Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Маркиш Давид Перецович. Пятеро у самого неба. Документальная повесть.  Гидрометеоиздат, Ленинград, 1966 г. 

Я еду на Памир! 

Путешественниками становятся по-разному, и путешественники бывают разные. Одни годами готовятся к своему путешествию, вынашивают планы, изучают языки народов, с которыми им придется сталкиваться. Другие просто упаковывают чемодан или рюкзак и отправляются в путь. К этим другим относятся журналисты. Приказ по редакции забрасывает их в самые отдаленные уголки страны – в чумы оленеводов, в домики зимовщиков, в среднеазиатские пустыни и в сибирскую тайгу. И вот – самолет, пароход, поезд, а то и верхом, и пешком...

На ледник Федченко я мечтал попасть с детства. Манила меня, собственно говоря, «Крыша Мира» – Памир, но поскольку ледник Федченко – центр оледенения Памира, то я и мечтал об этом леднике. Учитель географии рассказывал нам в классе о горах красочно и увлеченно, и увлеченность эта передалась мне. Я не помню ни как звали учителя географии, ни как он выглядел, но я благодарен ему за его рассказы. Благодарю Вас, учитель, за Вашу ошибку – Вы назвали ледник Федченко «самым большим в мире». Если бы я знал тогда, что Вы ошиблись, мне, быть может, и не запомнился бы Ваш рассказ. Ведь дети тяготеют ко всему грандиозному, «самому большому», «самому первому».

Шли годы, мечта моя о леднике Федченко подернулась пеленой времени. Ориноко, Калахари, ледник Федченко – мне хотелось побывать там, но мои маршруты пролегали в стороне от этих мест.

И вот однажды я познакомился с человеком, который невольно опрокинул все мои планы на ближайшие полгода. Человека этого звали Вадим Соловьев, или, как он представился, «просто Соловей». Вадим два месяца тому назад спустился с ледника Федченко – вы слышите, спустился! – и теперь ехал назад, на Памир. Ну да, он работал радистом-наблюдателем на гидрометеостанции Ледник Федченко, что же в этом особенного? Теперь он собирается занять должность начальника ГМС Дараут-Курган, расположенной недалеко от ледника. Попаду ли я на ледник? Вряд ли. Он, Соловей, не советует мне – вода в реках очень высока. Да и вообще ледник Федченко – не для журналистов. Он, Соловей, не помнит, чтобы кто-либо из пишущей братии поднимался на Федченко.

Я решил попробовать.

 

В «Огоньке» мой проект покорения ледника Федченко встретили без особого энтузиазма.

 – Денег не жалко, – сказали мне. – Но о чем там писать? Лед – он лед и есть. В расплавленном состоянии – вода.

 – А люди? – возражал я.

 – Люди – это главное. Возьми интервью у снежного человека и не забудь сделать портретный снимок. Подсвети его снизу, чтобы хорошо читалась борода. Две полосы текста и фото на обложку.

– Бросьте шутить! – кипел я. – Там самая высокогорная гидрометеостанция мира, пятеро зимовщиков живут во льдах круглый год.

 – Самая высокогорная... – призадумались шутники. – Это меняет дело. Пошли-ка к Гукову.

Обаятельный, серьезный заведующий отделом науки Валентин Иванович Гуков слушал меня без улыбки. Он не улыбался и два месяца тому назад, когда я просил у него командировку в Якутию, на озеро Ворота, – искать с аквалангом и подводной фотокамерой легендарное чудовище. Он тогда пошел «наверх», к редактору, и, вернувшись, сказал: «Денег не дают». Вот и все. Но, я уверен, он считал, что игра все же стоила свеч.

 – Они ведь там занимаются наукой? – спросил меня Валентин Иванович, выслушав мой рассказ о ГМС на леднике. – Что ж, по-моему, интересно, – и ушел «наверх», как тогда, с чудовищем.

Вернулся Гуков минут через пятнадцать.

 – Короткие бои – самые жаркие, – сказал Гуков и улыбнулся. – Пишите заявку на командировку. Теперь самое главное – уговорить фоторепортера. Уговаривайте сами!

До конца дня оставалось еще часа три, и я принялся уговаривать. Начал я с великолепного фоторепортера Геннадия Копосова.

 – Гена, – сказал я. – Там еще никто всерьез не снимал. Представляешь, цветной снимок неба из трещины! Стены трещины, учти, переливаются. Значит, трещина шириной метров пять, через нее по снежному мостику переводят лошадей. В трещину спускаемся на веревке. Ну, едешь?

 – Поехал бы хоть завтра, – сказал Гена, подумав. – Но меня посылают на целину, снимать жатву, командировка уже подписана.

Кто-то не мог ехать, потому что получал квартиру, у кого-то было больное сердце. Кто-то, послушав мой рассказ о съемке из трещины, поинтересовался глубиной этой самой трещины.

 – Ледник достигает восьмисот метров толщины, – сообщил я не без гордости. – Правда, трещины, как правило, не доходят до дна.

 – Ну, знаешь, – сказал в ответ на это любознательный фоторепортер, – у меня есть жена, и я надеюсь скоро стать папой.

 – Мы возьмем нейлоновую веревку и ледорубы!.. Но и этот аргумент не помог. Фоторепортеры не поддавались.

Вечер я провел, обложившись книгами о Памире и справочниками по метеорологии. Я узнал, что Алексею Павловичу Федченко не суждено было добраться до своего ледника. 20 июля 1871 года он первым из европейцев вышел по ущелью Исфайрам в Алайском хребте на перевал Тенгизбай. С перевала 27-летнему путешественнику открылась удивительная картина: десятки покрытых вечными снегами горных вершин причудливо ломали линию горизонта, мощные по европейским масштабам ледники закрывали крутые ущелья между горами. Алексей Павлович с волнением первооткрывателя смотрел на это ожившее «белое пятно» географических карт. Он решил не мешкая продолжать путешествие и проникнуть в глубь таинственной горной страны. Однако обстоятельства обернулись против него: проводники, испугавшись трудностей пути, отказались следовать за Федченко.

«Я отправился бы, – писал Федченко, – и перешел бы его (Памир. – Д. М.) весь, не спрашивая ни у кого дороги». Но князек киргизов, кочевавших по Алайской долине, – Измаил Токсаба запретил беспокойному русскому продолжать путь. Понимая, что нарушение запрета приведет к смерти, Федченко вернулся в Европу. Он, однако, не оставляет мысли об экспедиции в глубь Памира. Приехав в Швейцарию, он берется за изучение горных ледников – ведь через год-другой ему придется столкнуться с ними вплотную на «Крыше Мира». 13 сентября 1873 года Алексей Павлович с двумя проводниками предпринимает восхождение к верховьям альпийского ледника Мер-де-Глас – к перевалу Коль-дю-Жеан. На обратном пути путешественников настигла сильная метель. Одетые по-летнему люди стали замерзать. Спуск требовал осторожности и навыка, и к вечеру Алексей Павлович окончательно выбился из сил. Проводники, спасая собственные жизни, бросили Федченко на леднике, в двух часах ходьбы от ближайшего населенного пункта. Нелепый случай оборвал жизнь первого исследователя Памира.

Только пять лет спустя после смерти Федченко русским ученым удалось вновь организовать экспедицию на Памир. Ее возглавил товарищ Алексея Павловича Федченко по Московскому университету Василий Федорович Ошанин. В сентябре 1878 года он поднялся по неширокому ущелью, открывающемуся в Алайскую долину против крепостицы Дараут-Курган, на перевал Терсагар. На перевале лил дождь со снегом, и несколько километров путешественники шли, можно сказать, расталкивая облака. Потом облака внезапно рассеялись. Путники стояли на краю почти километрового обрыва, упирающегося в широкую, до трех километров, долину реки. Река шла несколькими рукавами, не заливая и десятой части выстланного мелким серым щебнем русла. Прямо против потрясенных красотой зрелища путешественников, по противоположную сторону реки, отвесно вздымались три гигантские горы. Заходящее солнце косо высвечивало их каменные грани, окрашивало снег и лед на вершинах в красный цвет. На глаз можно было определить, что горы эти подымались от долины реки вертикально вверх километра на три. К этому следовало прибавить высоту самой долины над уровнем моря – тоже что-то около трех тысяч метров. Итак, Ошанин видел перед собой загадочный Памир, в течение столетий скрытый от глаз европейцев.

Спуск с обрыва продолжался около часа. У подножья обрыва, на берегу реки, Ошанин обнаружил мавзолей мусульманского святого ходжи Фазильманда и небольшой живописный аил Алтын-Мазар. Отдохнув в Алтын-Мазаре, путники отправились вверх по реке. Километрах в пятнадцати от аила они заметили огромный черный вал, перегораживающий долину.

«Уже третий раз во время нашей экспедиции, – писал впоследствии Ошанин, – нам приходилось вступать в неизвестную дотоле местность, и сознание, что идешь по земле, где ни разу не ступала еще нога европейца, всегда действовало особенно приятно и сильно возбуждало внимание».

С трудом переправившись вброд через рукава реки, Ошанин достиг черного вала, загромоздившего ущелье. Вал этот оказался концом языка колоссального ледника.

Налево от ледника в его долину открывается мрачное, поросшее редкой рыжей травой ущелье Балянд-Киик. Ошанин предпринял было попытку подняться по этому ущелью, но через два дня вынужден был вернуться: три лошади разбились, упав в пропасть, а шестеро казаков из восемнадцати, сопровождавших Ошанина, страдали от горной болезни и лихорадки. Вернувшись к леднику, Ошанин с двумя спутниками решил произвести разведку гигантского глетчера.

«Я читал и слышал, – писал Ошанин об этой попытке, – что восхождение по моренам дело нелегкое, но тут мне пришлось убедиться, что мои представления о трудностях, сопряженных с таким предприятием, были весьма далеки от действительности. Я шел вдоль подошвы ледника, и только после трех попыток мне удалось взобраться на его поверхность, которая была сплошь покрыта щебнем и камнем. Лед нигде не выступал наружу. Вскоре пришлось отказаться от подъема, так как погода начала портиться, а путь становился все сложнее и опаснее».

Ошанин прошел по леднику всего несколько километров и вынужден был отказаться от своей затеи – бессмысленно было рисковать тремя человеческими жизнями. По словам ученого, подъем на ледник возможен «для человека сильного, здорового и имеющего значительную опытность в путешествиях по глетчерам и горам. Идти на них на авось – это то же, что отправиться на тигра без всякого оружия».

Расспросы местных жителей о леднике ни к чему не привели. Только один старик сбивчиво поведал о том, что в верховьях «Большого льда» расположен перевал «Ку-и-кашола-ях» – «Горы нависающих льдов». Само название перевала не вдохновляло на немедленный штурм. Что касается ледника, то он оказался безымянным: киргизы называли его просто «лед». Увековечивая память своего покойного друга, Ошанин назвал ледник именем Алексея Павловича Федченко.

Благодаря исследованиям Ошанина подходы к языку ледника Федченко перестали быть «белым пятном». А 50 лет спустя, в 1928 году, Памирская экспедиция Академии наук СССР полностью выяснила расположение истоков ледника Федченко. Теперь были поставлены все точки над «i».

...За окном давно уже погасли фонари, когда я захлопнул книги о Памире, загромоздившие мой стол. Так вот, значит, куда мне предстоит ехать... С кем советоваться? Что брать с собой? Придвигаю листок бумаги и пытаюсь набросать список необходимых в поездке вещей. Получается нечто совершенно невообразимое: спальный мешок, веревка, ружье, патроны, компас, ледоруб, полиэтиленовые мешки для записных книжек, фотоаппаратура, пленки...

Я разорвал в клочья мой предварительный список вещей первой необходимости, погасил свет и лег.

 

Дорога к самому небу

 

В зоопарке кричали павлины. Может быть, это были вовсе и не павлины, но мне хотелось думать, что это они. Я представлял себе, как крупные эти птицы, статные, шествуют по вольере, метя хвостами красный песок. Потом одна из них вдруг останавливается и хвост ее распахивается, как сказочный веер в лазоревых и золотых звездах, с зелеными султанами. Примеру первой птицы следует вторая, потом третья... И вот уже вольера похожа на иллюстрацию к «Тысяча и одной ночи»... Ну, конечно же, это кричат павлины!

Гортанные, протяжные крики доносятся сюда, на тихую, заросшую старыми тополями улицу Павлика Морозова. Вот и дом, который я ищу. «Главное управление Гидрометслужбы при Совете Министров СССР» – выведено золотом на черной стеклянной доске у главного подъезда.

Евгений Иванович Толстиков, заместитель начальника управления, встретил меня приветливо.

– Скажут вам – не доберетесь, – сказал мне Евгений Иванович, – не верьте. Захотите – будете там.

Говорить о значении станции, не побывав на леднике, не хотелось. Сначала нужно было посмотреть на все своими глазами, оценить, взвесить, но главное – добраться. «Уникальная обсерватория, всестороннее изучение гляциологических и актинометрических явлений, источник ценных метеорологических данных» – все это я уже знал из книг. Евгений Иванович обещал мне поддержку: дать лошадей, проводников.

 – Вам нужно начинать с Оша, – сказал Евгений Иванович. – В Оше ледник станет для вас реальностью. Здесь ведь он – отвлеченное понятие, не так ли? Желаю вам удачи – о ледниковцах пора рассказать всем. Условия, в которых они там живут, посложней, знаете ли, условии СП. Мне хотелось бы, чтобы вы подумали над этим.

Ош. Я никогда не был в этом городе. Кажется, в тех местах растет хлопок. Чем же он еще знаменит? Я поблагодарил хозяина и поднялся.

 – Не тратьте денег на наставления по альпинизму, – донеслось мне вдогонку. – Не забудьте лучше захватить крем от солнечных ожогов!

Я вышел на улицу. Только что прошел дождь – короткий, но обильный. Радостный летний дождик – прохожие не ругают его, как ругают они осеннюю непогоду. В нем есть что-то озорное. Люди перепрыгивали через лужицы, стряхивали без досады капли с плащей и пиджаков. Я вышел на Садовое Кольцо. Пестрые волны автомобилей мчались по влажному асфальту, как по широкому речному руслу. Милиционеры в белых перчатках размахивали жезлами. «Еще несколько дней, – думал я, – и все это станет воспоминанием».

Мне все еще не удалось уломать ни одного фоторепортера. В одиночестве я мрачно бродил по магазинам, покупая всякую всячину – противосолнечные очки, сигареты. Наточил кинжал, подаренный мне когда-то в Грузии. Потом купил большую бутылку рома – на леднике ведь, пожалуй, холодно. Сидя в Александровском саду, думал над словами Толстикова: «Героизм ледниковцев можно разложить на две составные части. Первая – это их непосредственная работа наверху. Вторая – путь наверх». Поразмыслив, купил плетку. Специальной, для лошадей, не оказалось в магазине, поэтому пришлось удовольствоваться собачьей. Шел домой, стыдливо пряча покупку в рукаве.

 

«Хуже нет дел, чем ждать и догонять». Правильно сказано, но, пожалуй, не совсем точно. В погоне хоть есть что-то захватывающее. А ожидание? Хуже не придумаешь.

Вот уже целая неделя, как я жду фоторепортера. Наконец не выдерживаю, прихожу в редакцию и заявляю:

 – Завтра я улетаю. Все подготовлю на месте для экспедиции, а когда фоторепортер будет вылетать, пусть даст мне телеграмму. Я его встречу, и тут-то уж мы не будем терять времени даром.

На том и договариваемся. Оформляю документы и мчусь за билетом, любовно поглаживая в кармане командировочный бланк со штампом «Огонька», с коротким адресом в графе «пункт назначения»: ледник Федченко. Купив билет, чувствую огромное облегчение: мосты сожжены. До свидания, Москва. Здравствуй, Памир. Всю ночь перед отлетом ворочаюсь с боку на бок: не забыл ли чего, все ли уложено как надо – от двустволки 16-го калибра до трех тюбиков крема «Луч».

Завтрак, традиционное «ни пуха, ни пера – к черту», автобус до аэропорта – все это мелькает, как в калейдоскопе. Взлет! И вот наконец: «Наш лайнер пролетает над великой русской рекой Волгой. Если вы всмотритесь повнимательней, вы увидите плотину Волгоградской ГЭС». Всматриваюсь – точно. Белая черточка плотины похожа на спичку – мы ведь на высоте 7000 метров. Не успели выпить чаю, как: «Справа по борту Аральское море».

Аральское море похоже сверху на кусок сине-изумрудной кожи, растянутой по земле для просушки. А на восток от него – пески, глинистые степи, оживленные кое-где черными жилками рек. Летим уже около пяти часов, остался час до посадки в столице Киргизии.

Фрунзе встречает густой азиатской тьмой и духотой.

Из Фрунзе хорошо видны горы. Высокие, со снежными вершинами. Это отроги Тянь-Шаня. Это еще не «те» горы. «Те» горы – в тысяче километров отсюда, за хлопковым городом Ош, за загадочным пока Дараут-Курганом.

 – Главное, – пожимая мне руку, говорит Кондратенко, заместитель начальника Киргизского управления Гидрометслужбы, – найдите Нурпейсова. Он начальник ГМС Алтын-Мазар. Мы дадим ему радиограмму, и он выедет встретить вас в Дараут. Найдете Нурпейсова – считайте, что вы на леднике.

Кондратенко – огромный, с медлительными движениями. Кажется, что стол испытывает непомерную тяжесть, когда он облокачивается на него.

 – Журналисты туда не ездят, – медленно говорит Кондратенко, сжимая и разжимая свои громадные ладони. «Это я уже слышал, – думаю я. – То же самое говорил Соловей».

 – Дело, конечно, хозяйское, – продолжает Кондратенко. – Но сейчас я вам ехать не советую. Вода в реках высокая, караванщики еще не пробили тропу. Подождите месячишко!

Объясняю, что ждать месячишко никак не могу, что отдаю себе отчет, что решение мое твердо.

– Как хотите, – соглашается Кондратенко. – Тут ведь так говорят: «Когда джигит садится в седло, он взмахивает камчой, а не сползает на землю». Так вот я сел – как раз там, на Федченко – да и упал с нее, с лошади-то. Насилу уцелел. Хорошо, Нурпейсов Карим подскочил, ногу мою из стремени выдернул.

Гляжу на ногу Кондратенко – минимум сорок седьмой размер. У меня сорок третий – может, и не застрянет в стремени.

На стенах кабинета заместителя начальника висят фотографии ледника Федченко. На фотографиях ледник похож на замерзшую реку, разделенную на ломти моренами. Пытаюсь представить, как выглядит он в действительности, но ничего не получается. То ли фотографии, как говорится, не передают дух подлинника, то ли фантазии у меня не хватает.

Во Фрунзе еще сильней, чем в Москве, томлюсь в ожидании отъезда. Редакция молчит – ни звонков, ни телеграмм. Наконец не выдерживаю, звоню сам. Говорят:

 – Подыскиваем фоторепортера. Ждите. Я – тоном бывалого зимовщика:

 – Понимаете, там вода высокая и все прибывает. Еще неделя – и можем не переправиться.

Отвечают:

 – Дадим знать. Ждите.

На шестой день, отчаявшись, иду получать альпинистское снаряжение. Старушка-кладовщица смотрит на меня по-матерински.

 – Куда же собрался-то, родимый? – интересуется кладовщица.

 – На Федченко, бабушка, – браво отвечаю я.

 – И-и-и, – сочувственно покачивает головой бабушка. – Вишь, куда черти несут...

 – Мне бы, видите ли, снаряжение...

 – Сейчас, милок, сейчас отпустим. Значит, так. Отриконенные ботинки тебе, веревки, ледорубы, рюкзаки, крючья железные для забивания в отвесную стену.

Я обомлел: я ведь пришел на склад только за ботинками да рюкзаками.

 – Бери, бери, милок, не сомневайся, – уговаривала бабушка. – Куда ж ты без ледорубов-то?

Крючья железные для забивания в отвесную стену я отказался брать наотрез.

 – Эх, ты, – корила меня бабушка, получая расписку. – Я самому Абалакову снаряжение выдавала! Молодежь...

Грохоча ледорубами, ввалился я в гостиницу. Меня ждала телеграмма: «Фоторепортер Май Начинкин вылетает завтра. Желаем удачи».

 

Фоторепортера Мая Начинкина я прежде и в глаза не видел. Угадать его среди ста пассажиров ИЛ-18 было делом довольно затруднительным. Человек пятьдесят отпадали сразу, это были киргизы, узбеки, таджики. Из оставшихся пятидесяти человек примерно двадцать составляли женщины. Они отпадали тоже. Но остальные тридцать человек! Кто же из них Май Начинкин? Может, этот?

 – Простите, товарищ... Нет, не он.

А, может, тот?

 – Извините, гражданин... И не он.

Последним из самолета не спеша вышел среднего роста усач лет тридцати пяти. Через его плечо была перекинута на длинном ремне не новая хозяйственная сумка кирпичного цвета. С такими сумками хозяйки обычно ходят на базар за картошкой и зеленью.

– Простите, – спросил я просто для очистки совести, думая о том, как я сейчас буду догонять разошедшихся пассажиров, – вы, случайно, не из «Огонька»?

 – Точно, – ничуть не удивился усач. – А ты – это ты?

 – Это уж наверняка.

 – Ну, а я – это я. Так что же ты меня на «вы» называешь?

Называть человека, с которым тебе предстоит подняться на ледник Федченко, на «вы», действительно, абсурдно.

 – Я вот летел в самолете и все думал, – говорил между тем Май. – Знаешь, мне нужен барс. Ты уж не обижайся.

 – Барс?

 – Ну да, барс. Я придумал один кадр с барсом.

Я очень обрадовался, услышав такие речи. Я понял, что Май – тот самый человек, который нужен, и что дело у нас пойдет на лад.

 – А где же твоя аппаратура? – спросил я, почти успокоившись.

 – А вот, – указал Май на хозяйственную сумку. – Не с кофром же ездить на ледник.

В хозяйственной сумке уместилось все: и широкопленочные фотокамеры, и узкопленочные, и «Киев», и «Лейка», и даже один киноаппарат, которым пользуются профессиональные кинематографисты.

 – Когда мы вылетаем? – спросил Май, раз двадцать щелкнув самолет, его командира, стюардесс и здание аэровокзала.

 – Завтра.

 – Только позволь мне съесть суп и примерить горные ботинки.

В это время стартовал медицинский «АН-2» и Май с криком «Спокойно! Снимаем с нижней точки!» – ничком бросился на взлетную дорожку. Содержимое хозяйственной сумки глухо загремело.

 – Пускай, – думал я. – Пускай бросается. Лишь бы снимал хорошо.

 – В нашем деле знаешь что главное? – спрашивал Май, выныривая тем временем из-под колес «АН-2» и отряхивая пыль с пиджака. – Главное – не засветить фотопленку.

Ничего не скажешь, веселый фоторепортер прилетел из Москвы, чтобы ехать вместе со мною на ледник Федченко.

Наутро, когда суп был съеден, ботинки примерены, а чемоданы уложены, мы вылетели в Ош. Сорок минут полета на ИЛ-18 – и вот этот красивейший город у подножья Суланман-таш. Теперь, пожалуй, уместно немного рассказать о нем – он ведь, помимо всего прочего, является перевалочным пунктом на пути к леднику.

Много сотен лет подряд через этот город шли торговые караваны, насчитывавшие сотни верблюдов, в Китай и в Индию. Золото купцов, как принято говорить, оседало на пальцах города – Ош богател. Город привлекал всем – удобнейшим географическим положением, благодатным климатом и, наконец, мусульманской святыней – Сулайман-ташем, или Сулайман-горой. Проезжие купцы считали договор с Аллахом не последним делом – так почему бы не заключить этот договор здесь, в Оше, на огромном камне, на вершине которого, как гласит предание, молился в незапамятные времена сам Сулайман?

Огромная скала темно-коричневого камня возвышается на абсолютно ровном месте. Как будто кто-то специально принес ее сюда и поставил на окраине города. Она имеет странный гребень – линия его чрезвычайно напоминает профиль лежащего старика с торчащей вверх бородкой. Один склон скалы блестит под солнцем – он до зеркального блеска отшлифован коленями, боками и спинами паломников, веками приходивших сюда со всего мусульманского мира. Два раза прийти к Сулайман-горе означало то же, что совершить ходж в Мекку. Гора, по уверениям духовенства, излечивала женщин от бесплодия, мужчины же, совершившие ряд весьма рискованных прыжков по ее склонам, могли рассчитывать на вечное блаженство. Наиболее опасный трюк – проход по «мостику, ведущему в рай» – запрещен теперь законом. Суть трюка заключалась в следующем: верующий, доведенный до экстаза молитвами, должен был пройти по узкому – не шире ладони – природному перешейку, соединяющему два отрога скалы. Миновавший мостик получал известный шанс попасть в рай. Но таких счастливчиков было раз-два и обчелся: большинство претендентов срывалось в пропасть и разбивалось, автоматически получая прописку в раю. Кладбище, где покоятся останки этих несчастных, велико; оно расположено близ коварного мостика.

Есть в горе узкая пещера, влезть в которую можно только на четвереньках. Человеку, который хотя бы пальцами коснется замыкающей ее стены, станет очень, очень хорошо. Трудность заключается в том, что метра через четыре пещера сужается настолько, что протиснуться дальше хотя бы на сантиметр невозможно – застревают плечи. Рука – та свободно проходит в дыру, но пальцы шевелятся в пустоте: крайняя стена, видимо, отодвинута еще на пару метров. Отсюда, огорченные неудачей, и направлялись паломники к «мостику в рай».

Впрочем, нет дыма без огня. Гора, действительно, обладает целебными свойствами – камни ее, нагретые палящим солнцем, успокаивают боль при радикулите.

Теперь на горе устроен кругозор. В скалолазании с паломниками успешно соревнуются туристы. Паломников довольно много, среди них немало приехавших из-за рубежа. Паломники и туристы относятся друг к другу терпимо.

Мы с Маем целый день лазали по горе и даже пытались достигнуть конца пещеры.

Можно много и подробно рассказывать об ошских ткацконпрядильных фабриках, о посевах хлопчатника, расположенных сразу за городской чертой. Все это развивается, строится и никого уже сегодня не удивляет. Нам же хотелось зафиксировать детали, которые завтра исчезнут навсегда. Уже нынче они представляют чисто исторический интерес в городе, где и сегодня вяжется караван, идущий на ледник Федченко. И пускай лошадей этого каравана везут до Дараут-Кургана на грузовиках – это все-таки настоящий караван с настоящим караван-баши, вовсе не похожим на опереточного героя.

Итак, еще одной своеобразной достопримечательностью Оша является базар. Дыни, арбузы, персики, груши, яблоки, виноград, абрикосы – чего здесь только нет! Базар открывается рано утром, закрывается, когда стемнеет. Шашлычники жарят здесь свой пахучий товар, шипит самса, надуваются на пару манты. А как можно обойтись в жару без зеленого чая! Чайхана к вашим услугам, она работает бесперебойно. Торговцы перцем сидят, скрестив ноги, на маленьких ковриках. Они сидят неподвижно, изредка поднося ко рту пиалу с чаем. Гора перца, ярко высвеченная солнцем, непередаваемо красивого красного цвета. Вершина перечной горы и голова ее хозяина находятся на одном уровне.

Может быть, вы хотите съесть дыню или арбуз, но у вас нет с собой ножа? Это дело поправимое. Дети, одетые в полосатые халатики, с ведерками в руках, предлагают вам нож и достархон (скатерть). В ведерки они собирают дынные и арбузные корки и семечки. Может быть, вы хотите узнать, почему они не в пионерлагере? Они еще не доросли до пионерского возраста и вот помогают своим отцам и матерям, приехавшим на базар.

А это что еще такое? Словно бы кто-то пронзительно, но мелодично свистит в серебряный свисток. Свистят где-то там, около старика, продающего целую гору дынь. Вокруг старика с дынями много народу, люди, выбирающие дыни, время от времени, пощелкивая языками, смотрят вверх. Там, в гуще ветвей большого дерева, две клетки, сделанные из верхушек и донец высушенных тыкв. В клетках – птицы, это они и кричат так пронзительно.

На мой вопрос, зачем здесь эти птицы, знающий человек отвечал так:

 – Зачем кричат? А ты что, хочешь, чтобы аксакал кричал? Он продавец, достойный человек.

 – Но зачем же, все-таки?

 – Очередь видишь? Это птицы зазвали. Птицы-зазывалы.

...Чемоданы мы сдали в камеру хранения ошской гостиницы. Взвалив на плечи альпинистские рюкзаки, выданные нам сердобольной бабушкой во Фрунзе, пришли прощаться на базу снабжения ледника Федченко. Главный наш козырь в борьбе со стихией – ядовито-зеленого цвета штурмовые костюмы – лежали пока в рюкзаках. Поэтому на базе очень удивились, увидев двух мужчин в городских костюмах, в белых рубашках и с круглыми метками за спиной.

На базовских складах лежат продукты, заказанные зимовщиками-ледниковцами, – картошка, консервы, концентраты, табак, масло. Здесь же хранится научная аппаратура для ГМС. Все это скапливается в течение года и в один прекрасный августовский день, привезенное в машинах в Дараут-Курган, загружается во вьюки каравана.

Караванщики во главе со своим легендарным караван-баши Мыркамылом (все его называют Нуркамыл) уже уехали; сидят теперь в Алтын-Мазаре и ждут погоды: вода в реках в этом году очень высокая, переправляться с караваном опасно. Да и не только с караваном. Если мы не хотим загубить наши молодые жизни, оставить жен вдовами, а детей – сиротами, то мы должны как можно скорей отказаться от этой поездки. Все это нам объясняет начальник базы снабжения, небритый рыжий человечек с мутно-серыми, бегающими, как бусинки ртути, глазами. Да, он получил радиограмму из управления, но он ведь не лошадь, он не может везти нас на ледник на себе. А часть лошадей занята, часть болеет, часть отдыхает. И вообще, он хотел бы получить наши домашние адреса.

Шутим:

 – Хотите приехать к нам в гости?

 – Нет, – не сдается рыжий. – Если с вами там что случится – водой собьет или что, – сообщим родным, пускай они вас оттуда и вывозят.

Подумав, оставляем адреса.

(А возвращаясь с ледника, с удовлетворением узнаем, что «заботливый» снабженец попался на грязных махинациях с заказами ледниковцев. Он боялся, что зимовщики расскажут нам правду о его делах, и чинил нам всяческие препятствия).

Дав понять хозяину, что его пророчества на нас не действуют, прощаемся с ним довольно холодно. И вот наконец наша машина, выбравшись из города, выезжает на Памирский тракт Ош – Хорог.

 «От Оша до Хорога – плохая дорога, а от Хорога до Оша – дорога хороша», – так говорят памирские шоферы, работающие на этой самой дороге. Они знают, что говорят: от Оша к Хорогу дорога все время идет в гору, а спускаться с горы, как известно, значительно приятней, чем на нее карабкаться. Но покамест мы не ощущаем трудностей дороги: через полтора часа после выезда сходу проскочили районный центр Гульчу и теперь едем к Суфи-Кургану. Чем выше поднимаемся в горы, тем зеленее становятся луга: лето в этом году необыкновенно жаркое, трава внизу выгорела. Долины здесь широкие, горы округлые, спокойные, но в них чувствуется мощь. Чем выше подымаемся, тем синее небо. Над ледником оно будет лиловым.

В Суфи-Кургане наш водитель затормозил у какого-то домика и выскочил из машины. Вернулся он сразу – даже мотор не глушил. Аккуратно завязав в чистую тряпицу брусок какого-то коричневого вещества, похожего на столярный клей, сунул его в карман.

 – Что это? – полюбопытствовал я.

 – Да вот был здесь в прошлом месяце – обещали достать. Это – мумиё.

Это – мумиё? Знаменитое лекарство, помогающее якобы от всех недугов? Малые его крупицы ценятся на вес золота на базарах Востока. Мумиё – кровь гор, смола, неизвестно почему и как выделяющаяся из трещин на заоблачных скалах. Табибы в глухих кишлаках до сих пор косятся на вас с опаской и подозрением, когда вы произносите это слово – мумиё: гяуру лучше ничего не знать об этом «волшебном» лекарстве... Вот оно, лежит в кармане водителя нашего «газика».

Мы с Маем не можем устоять перед искушением. Необходимо немедленно попробовать зелье. Шофер, ясное дело, сочтет нас сумасшедшими. Краснея и запинаясь, просим лекарство «на зубок».

 – Что болит? – осведомляется шофер, протягивая коричневый брусок.

Мумиё похрустывает на зубах. На вкус оно остро-горькое, ароматное. Впечатление такое, будто ты разжевал не несколько граммов вещества, а набил им полон рот. Видимо, мумиё и тонизирует – мы с Маем испытываем необыкновенный подъем настроения.

Спрашиваю у шофера:

 – А что это – мумиё – в переводе?

 – Разное болтают... Мум – это воск.

 – А миё?

 – Не знаю. Некоторые говорят – дикий человек.

Вот это интересно! Но что же дальше?

Шофер, к сожалению, не хочет распространяться на эту тему.

Памирский тракт подымается все выше в горы. Одолев серпантин витков в тридцать, взбираемся на перевал Талдык. После раскаленного Оша здесь просто холодно – снежные вершины рядом, в каменных щелях лежит покрытый пылью и грязью снег.

Опускаемся с перевала и проезжаем придорожный поселок Сары-Таш. Здесь мы заканчиваем свой путь по Памирскому тракту – теперь наша дорога пойдет вправо, по Алайской долине. В прошлом веке и в начале нынешнего Алайская долина служила воротами, сквозь которые европейские исследователи пробирались в глубь Памира.

Всю дорогу от Оша до ледника Федченко можно, используя образную систему, сравнить с перелистываемой книгой. Пробежав очередную страницу, ты восклицаешь в полном восхищении: «Вот он – Памир!» Однако следующая страница (долина, вершина, ущелье) заставляет тебя беспрекословно уверовать в то, что именно она и есть настоящий Памир, а все предыдущее – лишь подготовка.

На перевале Талдык мы – Май и я – были уверены, что Памир – вот он. Мы ощущали всю торжественность момента и, перефразируя Пушкина, твердили про себя: «Памир подо мною».

Попав в Алайскую долину, мы поняли, что ошибались. По всей видимости, Памир начинался именно здесь. Стремительная разлившаяся река Чон-Кзыл-Су (Большая Красная Вода) казалась по сравнению с масштабами широчайшей долины не более чем розовым ручейком, а проселочная дорога, по которой, пыля, мчался наш автомобиль, выглядела конно-ишачьей тропкой. Мы ехали по правой стороне долины, вдоль самого подножья гор. В Заалайском хребте, ограничивающем долину с противоположной стороны, сверкал ледяной шатер пика Ленина. По долине, заросшей, словно зеленой шерстью, невысокой травой, неторопливо брели чабаны со своими отарами. То здесь, то там встречались косяки лошадей. Кобылы, припавшие губами к траве, будто что-то искали там, а жеребцы с могучими шеями, крепко уперев ноги в землю, стояли поодаль, зорко следя за своим многочисленным семейством. Они были похожи на великолепные изваяния. Изредка, словно бы вовсе нехотя, словно бы снисходя, они резко роняли красивейшие свои головы и срывали пучок другой травы. Потом они снова выпрямлялись и застывали.

Мы проехали по Алайской долине сто километров. В пяти километрах от Дараут-Кургана наша машина сломалась. Мы толкали ее, потом по указанию шофера держали за задний бампер. Потом уговаривали. Машина не поддавалась. Тогда, надев рюкзаки, мы пошли пешком.

Высота здесь – 2800 метров над уровнем моря. Деревьев нет и в помине – только трава и кустарник, напоминающий очень крупный репейник.

Легкая одышка заставляет сбавить шаг. Высота хоть и невелика, но дает о себе знать. Рюкзаки давят на спину. Поэтому собачий лай, возвещающий о близости поселка, радует нас, как прекрасная музыка.

Видны домики Дараут-Кургана. Отсюда нам предстоит выехать верхом на лошадях.

 – Май, – спрашиваю я, – ты когда-нибудь ездил верхом?

– Нет! – отвечает Май с великолепной беззаботностью. – А ты хочешь чаю? Зеленого?

 – Хочу, – говорю я.

Одна улица, окаймленная несколькими рядами одноэтажных домов, – это и есть Дараут-Курган. В переводе Дараут-Курган означает: «Быстрей проходи мимо». Дело в том, что в далекие времена в поселке засел какой-то боевой князек, грабивший путников. Князек давным-давно канул в лету, и о его делах говорит теперь только название поселка да необыкновенно прочные стены крепостицы, в которой устроен совхозный склад.

У чайханы привязаны к телеграфному столбу лошади, а их хозяева, сняв глубокие азиатские калоши, сидят на деревянных помостах, покрытых паласами, и пьют чай.

 – Здравствуйте, аксакалы, – говорю я. – Как пройти к гидрометеостанции?

Аксакалы и карасакалы неторопливо оборачиваются и разглядывают нас.

 – Геологи? – приветливо спрашивает старик в ватном халате и шапке-ушанке.

 – Нет.

 – Альпинисты?

 – Броде бы...

 – Садись чай пить. Чай не пьешь – откуда силы берешь?

 – Это, конечно, верно. Но нам бы на гидрометеостанцию.

 – На ГМС? Прямо иди, никуда не сворачивай. Как ветряк увидишь, по левой стороне – это и есть ГМС.

Встречные люди не обращают на наши ядовито-зеленые штормовки никакого внимания. Видно, здесь привыкли и к геологам, и к альпинистам. А мы смотрим кругом во все глаза. Огромные лысые горы сдавливают Алайскую долину. В какой же стороне ледник Федченко? Заалайский хребет, ограничивающий долину с юга, рассечен ущельями. Дараут-Курган уже утратил для нас свою таинственность. Но таинственный, загадочный Алтын-Мазар? Может быть, для того, чтобы достигнуть его, нам придется перевалить Заалай?

Навстречу нам едут грузовики, трактора и всадники. Большие собаки с толстенными лапами, с порванными в драках ушами и мордами в рубцах медленно пересекают дорогу. Но вот наконец и мачта ветряка. В полусотне метров от нее – здание гидрометеостанции. На ступеньке крыльца сидит плечистый человек в брюках, заправленных в сапоги. Он глядит на нас чуть раскосыми глазами цвета винной вишни и сворачивает махорочную сигарету. Рядом с ним сидит сухощавый парень, заросший молодой бородой.

 – Можно видеть начальника? – спрашиваю я, сбрасывая рюкзак у крыльца.

 – Начальник зачем? – вопросом на вопрос отвечает широкоплечий, закуривая свою сигарету. – Он здесь останется, а мы на Памир поедем. Вы ведь «Огонек»? А я – Нурпейсов.

Вот здорово! Значит, приехал-таки Карим Нурпейсов встретить нас в Дараут. Вспоминаю слова Кондратенко: «Найдете Нурпейсова – считайте, что вы на леднике». Только почему же он говорит – «поедем на Памир»? Разве эти горы – еще не Памир?

А Май уже фотографирует. Он снимает метеоплощадку, домик станции и несколько обескураженного таким натиском Карима.

Поснимав, Май словно бы невзначай спросил у Карима, есть ли у него лошадь и, если есть, нельзя ли проехаться на ней кружок-другой для тренировки.

 – Лошадь есть, – усмехнулся Карим. – Даже целых четыре. А наездиться завтра успеем.

При этих словах бородатый парень, сидевший рядом с Каримом на ступеньке, глухо застонал.

 – Стонешь, – обернулся Карим. – Ну, расскажи им про Федченко.

Парень поглядел на нас исподлобья и сплюнул далеко в сторону.

 – Не хочет, – резюмировал Карим. – Зимовал он на Федченко, вчера только спустился.

 – А они что – наверх? – спросил парень, кивая головой в нашу сторону, – Не дойдут!

 – Володя не в духе, – сказал Карим, подмигивая мне. – Сбил «пятую точку» в кровь.

 – Трое суток верхом – не шутка, – сказал Володя, глубоко вздыхая. По скорбному выражению лица Володи мы поняли, что он и не думает шутить.

 – Ну, хоп, – сказал Карим, вставая. – Захотите подняться – подымитесь.

 – А вода, – мрачно продолжал Володя. – Вода-то высокая...

Про воду мы дослушать не успели – с крыльца домика вихрем сорвался... Вадим Соловей!

 – Ты! – кричал Вадик. – Приехал! Давай же в дом!

 – Смотрите-ка, – сказал Карим, удивленно переводя взгляд с Соловья на меня. – Знакомы...

А мы с Вадиком стояли друг против друга, улыбались и гулко хлопали друг друга по спинам.

Наутро, не теряя времени, мы выехали в Алтын-Мазар.

 

Сытая лошадь-иноходец,

Яркое солнце – но так, чтоб не жарко.

Дорога прямая к Алтын Мазару, –

Эй, жить хорошо!

Вдоволь воды – и коням, и людям,

Воздух чист, как кумыс на джайлоо,

Дорога прямая к Алтын-Мазару, –

Эй, жить хорошо!

 

Так пел Кадам, наш проводник и коновод. Он пел свою песню – импровизацию на мотив прекрасной киргизской песни «Джайлоо» – и то и дело поглядывал по сторонам, чтобы найти новые объекты для своего сочинительства. Он был прав во всем, Кадам: дорога была красива до неправдоподобности. В одном только он ошибался: дороге этой было так же далеко до прямизны, как переходам знаменитого легендарного лабиринта. Лабиринт, правда, обладал некоторым преимуществом перед нашей дорогой: он, по рассказам, располагался в одной, горизонтальной плоскости.

Вверх – вниз, вверх – вниз по Заалайской долине. Посвистывают сурки, стоя навытяжку, как солдаты, у входа в свои норы.

 – Это особые сурки, – объясняет Карим, – памирские. Красные сурки – так они называются.

Мы едем рядом, и стремена наши, сталкиваясь, позванивают. Из-за поворота показывается штук пятнадцать белых юрт, разбитых в узком урочище над рекой.

 – Здесь кумыс пить будем, потом дальше поедем, – и Карим вытягивает свою лошадь камчой по круглому крутому крупу.

В юрте хозяйка, дальняя родственница Кадама, расстилает достархон, разбрасывает по нему свежие горячие лепешки. Потом разливает по пиалам кумыс – холодный, кремоватого оттенка, с катышками темного кобыльего масла на поверхности.

 – Наше киргизское вино, – смеется хозяин, – четырнадцать градусов крепости. Пейте на здоровье!

Льется неспешный, дружеский разговор. За столом так не разговаривают. Достархон – ситцевая скатерть, расстеленная на полу, располагает к степенной медлительности. Хозяйский мальчик, пятилетний Пакын, в полосатом халатике, опоясанном куском пестрого шелка, сосредоточенно играет для гостей на детской гармошке. Он делает это по собственной инициативе, и только сияющий взгляд матери – награда ему.

 – Счастливо ехать!..

Но на перевале Терсагар сечет лицо снежная крупа и обжигает ледяной ветер. Нахлобучиваем поглубже шапки и едем, едем. От Дараут-Кургана отъехали уже километров пятьдесят, и я начинаю понимать угрюмого Володю, утверждавшего, что трое суток верхом – это не шутка...

Вот он, Терсагар. Он относительно невысок – 3600 метров. На него, значит, поднялся, Ошанин...

 – Еще немного, – подбадривает Карим. – Давай вскачь!

Через десять километров кончается долина. Под копытами коня не сказать, чтобы пропасть, но обрыв – слово в данной ситуации слишком мягкое. В километре внизу, словно бы игрушечное, маленькое зеленое урочище. Плоская, километра в четыре шириной, долина реки Мук-Су отделяет его от уходящей белыми вершинами в тучи гряды гор. Долина выложена серым гравием и кажется сверху абсолютно ровным голубоватым полем. Зеленый пятачок урочища по одну его сторону, багрово-фиолетовые в лучах закатного солнца кряжи гор по другую – зрелище воистину фантастическое.

 – Горы видишь? – подъезжает Карим. – Это пики Мус-Джилга, Шильбе и Сандал. Каждый за шесть тысяч метров. А урочище видишь? Это Алтын-Мазар. Последние люди перед ледником... Дараут-Курган – это значит «Быстрей проходи мимо». Наш Алтын-Мазар – «Золотая могила». Ночевать завтра будем у Чертова Гроба. А потом... потом будет Федченко. Здорово, а? Но ледник стоит всего этого, или, как у вас говорят, игра стоит свеч... Да, забыл: будет еще река, которая называется «Ты меня не узнаешь».

Начинаем спуск к Алтын-Мазару.

 

Спуск занял около часа. Он был очень крут, и ноги, упертые в стремена, болели от напряжения. Петляла тропа, шириной в две ладони, то пробегая по горизонтали, то рывком прыгая вниз, то возвращаясь наверх – и все же неуклонно спускаясь к урочищу.

Стали появляться цветы. Собственно, это были крупные – в полчеловеческого роста – темно-красные кусты, без листьев, с колючими шишками на концах толстых ветвей. После голого, как струганная доска, Терсагара они казались роскошными розами. Потом под скалой показалась коренастая памирская арча и рядом с ней... березка! Вот уж с кем не чаял я здесь повстречаться.

 – Алтын-Мазар! – подъехав, сказал Кадам. Каким образом он сумел обогнать Мая, ехавшего вслед за мной, осталось для меня загадкой. Разве что по воздуху – потому что по всем законам природы на этой тропе не могли разъехаться двое всадников.

Знаменитая «золотая могила» расположена на склоне – мы проезжаем мимо нее. Внутри двухэтажного мавзолея, в глиняном саркофаге, покоится прах святого старика ходжи Фазильманда. Это он, по преданию, несколько веков тому назад открыл золото здесь, на Мук-су, и не мешкая приступил к добыче. Жил он долго и к старости накопил неплохую коллекцию самородков и золотого песка. Не желая расставаться с плодами рук своих, он потребовал перед смертью, чтобы золото было захоронено вместе с ним. Так ли было дело или нет – выяснить сейчас затруднительно, но многочисленные глиняные заплатки на боках и крышке саркофага свидетельствуют о том, что не перевелись еще на земле любознательные люди.

Стены мавзолея украшены врезанными в глину крутыми киичьими рогами и красивыми, необычной формы камнями. Такие же камни грудой навалены у входа в древнее святилище. Пушистые ячьи хвосты, прикрепленные к длинным шестам, развеваются на ветру. Мавзолей кажется частью огромного ансамбля, состоящего из гор, неба и реки внизу, в ущелье.

Сюда часто приходят паломники. Они приносят «в подарок» ходжи листки из Корана, пестрые тряпочки, деньги. Деньги вскоре пропадают невесть куда (вряд ли Фазильманд и на том свете продолжает заниматься нумизматикой), тряпочки постепенно выцветают. Только рога козлов да черные ячьи хвосты, украшающие могилу, остаются нетронутыми ни временем, ни людьми...

К гидрометеостанции Алтын-Мазар мы подъехали, когда стемнело. Гудел ветряк на площадке, светились окошки домика станции. Кадам увел наших лошадей и стал расседлывать их у коновязи.

 

Памир. «Крыша мира» или «подножье смерти»?

 

Посоветовавшись, мы решили задержаться в Алтын-Мазаре на одни сутки.

 – Мы не имеем морального права мучить лошадей, – сказал мне Май на утро.

 – Конечно, – согласился я, – это было бы жестоко. Потом мы, не сговариваясь, ушли подальше в скалы и, поделив синтомициновую мазь, принялись смазывать сбитые в кровь части тела. При этом мы старались не глядеть друг другу в глаза.

В глинобитной кибитке Кадама нас ждал завтрак. На большом эмалированном блюде дымились куски вареного киичьего мяса. Чай кипел в чайниках. Поев, мы, как принято, перешли к разговорам. Я приготовил блокнот.

 – А что это такое – Памир? – спросил Май у аксакала Абдуллы, родственника Кадама.

 – Памир, – задумчиво повторил Абдулла, ковыряя в зубах тяжелой, размером с авторучку, серебряной зубочисткой на кожаном шнурке. – Я так думаю: Памир – это от слова «мир». Вроде как бы «над миром».

– Нет, Абдулла-ака, – вмешался в разговор Саид, другой родственник Кадама. – Памир – это от слова «умер», «помер». Такой смысл получается: кто на Памир пошел, тот помер... Не всегда, конечно, – поправился Саид, заметив наше с Маем замешательство. – Азаматы остаются в живых.

Я записал соображения Абдуллы и Саида на страничке блокнота, наполовину исписанной в Москве, в библиотеке Ленина. На верхней половине странички было написано:

«Памир. От таджикского «пои мурд» – «шаг к смерти» или «подножье смерти». Таджики называют Памир также «Боми дуниё» – «Крыша Мира».

Так что родственники Кадама внесли ценную поправку в этимологию этого слова.

Старик Абдулла рассказывает о том, как в этих местах орудовали басмачи, о том, что затерянный в глуши гор аил, описанный в романе Тушкана «Джура», это и есть Алтын-Мазар. Рассказывает о том, что вода в реках в этом году особенно высока и что семь яков погибли, сбитые водой в ущелье Балянд-Киик, у самого языка ледника Федченко.

Ущелье Балянд-Киик. Часто я слышал это название, еще чаще пытался представить себе, как выглядят его скалы, его снежники. Здесь, в Балянд-Киике, 12 августа 1957 года ленинградский ученый Александр Георгиевич Пронин увидел существо, которое он принял за «снежного человека». Сообщение об этом, опубликованное в газетах, вызвало широчайшую волну откликов во всем мире. Возник научный спор. Высказывались категорические мнения. Ученые опрашивали жителей горных районов и листали страницы хроник тысячелетней давности. Где найти ответы на сотни вопросов? «Да», в конце концов, или «нет»? Одни говорят «да», другие – «нет», третьи – «а почему бы и нет»...

 – Аксакал, – обращаюсь я к Абдулле, выслушав до конца рассказ о гибели семи яков. – А вам не приходилось встречать «снежного человека»?

 – Да, – отвечает Абдулла, безмятежно потягивая свой чай. – Я видел его один раз, до войны, в ущелье Каинды. Я очень испугался и потом болел два месяца.

 – Аксакал, – говорю я как можно вкрадчивее, – вы мудрый старик. Объясните мне, почему большая экспедиция, искавшая «снежного» несколько лет тому назад в окрестностях Алтын-Мазара, вернулась ни с чем?

Абдулла невозмутимо сосет конфету.

 – Странные вы все-таки люди, приезжие, – говорит Абдулла. – Я видел его один раз в жизни, а я уже забыл, сколько мне лет, – может быть, восемьдесят, а может быть, и девяносто. Гуль-бияван (Искаженное «гули бьябон» (тадж.), одно из названий «снежного человека») – очень умный зверь, он охотится вечером и ночью, а днем спит. Для того чтобы поймать гуль-биявана, надо ходить по горам босиком, а они здесь устроили такой переполох, что даже киики ушли выше в горы.

Абдулла выплеснул остатки чая и протянул пиалу через достархон. Он хотел пить и, может быть, спать и считал разговор о гуль-бияване исчерпанным.

Часам к девяти утра в кибитку Кадама пришли караванщики. Сам Кадам ушел куда-то по своим делам, и обязанности хозяина взял на себя Гульмамад, сосед Кадама. На вопрос о том, кто такой Гульмамад, Карим Нурпейсов ответил лаконично: Гульмамад – профессиональный охотник, и у него есть караковый жеребец, очень дикий. Гульмамад, голубоглазый, небольшого роста таджик с выкрашенной в красный цвет бородой, рассадил караванщиков и налил им чаю. Начал он с караван-баши – знаменитого Нуркамыла, который занял почетное место рядом с вздремнувшим Абдуллой.

Через десять минут мы знали, что караванщики на ледник еще не подымались и тропу не пробивали. Вода в этом году действительно очень высока, для того чтобы переправиться через реки, нужны очень крепкие лошади и очень хороший проводник. Впрочем, человека опытней Кадама, по словам караванщиков, мы вряд ли найдем.

Караванщики сидели по-азиатски, поджав под себя ноги в мягких сапогах. Все они были одеты в теплые халаты, оставляющие грудь открытой до самого пояса. Только один караванщик, самый молодой из шестерых, носил вытертый синий пиджак, ватные брюки, кирзовые сапоги и коричневую кепку-семиклинку. Все они говорили в основном по-киргизски, только изредка – когда дело касалось нас – переходя на русский язык. Парень в кепке все время молчал, не желая, видимо, мешать разговору старших.

Май снимал караванщиков группами и в одиночку.

 – Фазыл, – называл Нуркамыл имена своих подручных, – Езимжан, Декхан, Питьке...

Питьке. Такое имя мне еще никогда не встречалось.

 – Как? – переспросил я Нуркамыла.

 – Да Витька, – впервые вступил в разговор караванщик в кепке. – Пишите: Витька Борисов, 28 лет, родился в Оше.

Вот это лихо! Русский парень водит караван в самые дебри Памира. Внимательно вглядываюсь в лицо Виктора. Огрубевшая, темно-красная кожа напоминает кору кустарника. Глядит то на Мая, то на меня, не понимая, чему, собственно говоря, мы так удивляемся.

– Горы я очень люблю, – объясняет Виктор. – И лошадей тоже. Вот и хотел с детства в караван... Я ведь в Оше живу рядом с базой снабжения ледника – стена к стене.

Кадама все нет. Оказывается, он поднялся на полсотни метров в горы и теперь бродит в зарослях арчи над мавзолеем ходжи Фазильманда. Можно подумать, что он бродит там просто так, бесцельно. Лениво провожает он взглядом зайцев, словно бы разматывающихся на бегу от камня к камню. Улар высвистывает на склоне скалы свое «стрелок-не-целься, стрелок-не-целься», а Кадам глядит на птицу из-под выгоревших бровей, как будто пересчитывает перышки на ее крыльях. Да он и может пересчитать – зрение позволяет, а достать дичину со скалы целевым патроном – дело плевое, об этом и говорить нечего... Нет, пошел дальше, только старенькую свою малокалиберку поправил за спиной – руки, видно, все-таки зачесались. Улар ведь – не что-нибудь! Птица, равной которой нет по всему Памиру и Тянь-Шаню. «Ешьте мясо улара, и вы никогда не заболеете оспой», – говорят киргизы. Ну что ж, может, оно и так, особенно если сделать прививку...

Часов в одиннадцать стукнул одинокий выстрел в скалах.

 – Убил, значит, – сказал Гульмамад, хозяин каракового жеребца. – Будет охота...

 – Кого убил?

 – Придет Кадам – увидишь. – Лицо Гульмамада сделалось замкнутым и немного торжественным. – Наш памирский обычай...

Кадам пришел через полчаса. Он поставил винтовку в угол и осторожно положил на кошму убитую в арчатнике сороку.

– Отдохнули? – спрашивает Кадам, довольно поглаживая свои русые усы. – Тогда поедем киика стрелять, капкан смотреть.

Май уже собирает аппаратуру в свою хозяйственную сумку. Глаза его светятся опасным блеском.

 – Зообаза заказала ему барса, – объясняет Карим Нурпейсов, – а зоологический музей – киичью голову. Голову «самого крупного киика, какого только сможете обнаружить», – так написано в заявке.

А Кадам тем временем неторопливо прилаживает галоши к своим мягким азиатским сапогам. Галоши эти особые, Кадамовой конструкции: на подошвы пошли донца автомобильных покрышек, на верха – куски просмоленного брезента. Держат они на скалах не хуже горных отриконенных ботинок, а легче их раз по крайней мере в десять. Мелкашка у Кадама тоже необычная – бьет без промаха только в руках хозяина. Нелегко быть знаменитым охотником: один из многочисленных почитателей охотничьего таланта Кадама унес как-то эту винтовку, полагая, что секрет успеха – в ней. Кадам чуть не весь Памир облазал, нашел вора, отобрал оружие и, вернувшись домой, заменил мушку каким-то обрубком железа. Пристрелял Кадам свою тозовку, знает секрет, а другим и в руки брать ее без пользы: с десяти шагов в бутылку не попадут.

Кадам обулся и поднялся на ноги. Мы подседлали лошадей, взяли пару собак и выехали из Алтын-Мазара. Солнце, медленно переваливая через горы, шло нам навстречу.

 – Сорока зачем? – переспросил меня Кадам и улыбнулся в усы, – Ты когда-нибудь бил сорок?

 – Нет, – сказал я, не понимая, куда он клонит.

 – Сорока – самая осторожная птица. Сумеешь убить сороку – удастся охота.

Кадаму лет около сорока, ростом он невысок, сухощав. В седле сидит прямо, только плечи чуть наклоняет вперед. Сидит, в общем, как надо...

Подо мной Гульмамадов жеребец, он выстоялся за ночь и теперь горячится, идет неровно, приплясывая. Вот ведь зверь! Мне никогда раньше не доводилось ездить на жеребцах, этот первый, «Лишь бы не упасть, – думаю я, укорачивая повод. – Позора не оберешься...»

А Кадам пускает своего иноходца в галоп, и все мои познания в верховой езде рассыпаются прахом. Кадам скачет не пригибаясь, не привставая на стременах. Он скачет и поет, и следом за ним стелются по земле собаки, и все это очень похоже на сказку.

Подъем начался сразу – мы повернули лошадей и стали карабкаться в гору. Кадам связал собак одной длинной веревкой и свободный конец ее обмотал вокруг передней луки седла. Собаки почуяли, видно, работу впереди и присмирели.

Я посмотрел наверх – на вершине голой как колено скалы росла арча. Ничего не было вокруг нее, и поэтому трудно было определить ее высоту. Вцепившись корнями в камни, она врастала, казалось, в самое небо, сочная синева закупорила просветы между ее ветвями... Но над этой скалой оказалась еще одна, над второй – третья, и выше, и выше. И небо все отодвигалось от нас, только делалось все синей и синей.

Кадам вдруг резко осадил лошадь и спешился. Отвязав от седла свою сороку, он положил ее на тропу и, сняв с плеча винтовку, медленно начал кружиться вокруг убитой птицы.

 – Здесь начинается царство зверей, – монотонно напевал он, – человек здесь гость. Пустите нас, киики и барсы, медленные медведи и жадные волки. Мы хотим сразиться с вами и уйти. Пустите нас, деревья царства зверей, и вы, камни, не скользите под нашими ногами. Я, Кадам, убивший сороку, сказал.

Закончив свой удивительный танец, Кадам сел в седло, и мы поехали дальше.

 – Ты веришь в бога, Кадам? – спросил я.

 – Нет. Это не молитва, это обычай... – Кадам, видимо, не хотел распространяться на эту тему, и я не стал расспрашивать его.

Мы проехали километров пять, и я понял, зачем Кадам вспомнил камни в своем заклинании. Зеленый шнурок реки вился внизу, метрах в семистах под нами. Соскользни камень под копытом лошади – и медведи и барсы выиграли бы сражение с нами без боя. Наконец Кадам остановился, и мы стреножили лошадей.

 – Вон козлы, киики, – сказал Кадам. – Видишь?

 – Вижу, – сказал я, не видя ничего, кроме рыжих скал, покрытых кое-где снегом. Кадам спустил собак, и они молча, без лая рванулись вперед.

 – Сорок семь кииков, – сосчитал Кадам. – Не кури, громко не говори, сиди за камнем... На бинокль!

Мы с Маем залегли. Теперь я видел. Собаки развернули стадо и погнали его к нам. Животные шли кучно, метрах в ста над нами, по покатой террасе. Впереди скакал вожак – старый киик, покрытый черной шерстью.

 – Бей его! – прошептал Кадам. – Подпусти и бей! Мы все трое выстрелили почти одновременно. Вожак уронил тяжелую голову и, ударяясь о камни гигантскими рогами, скатился на нашу площадку. Кадам вытащил нож...

 – Лет двадцать ему будет, – сказал Кадам, вытирая клинок о голенище сапога. – Хорош, да?

Киик и вправду был великолепен.

 – Привяжем его к жеребцу, – сказал Кадам. – Я повезу барса.

...Я ждал погони, израненных собак, стрельбы.

Все было иначе.

Мы спешились за полсотни метров до поворота тропы. Тропы, собственно говоря, не было, но Кадам сказал, что это и есть барсова тропа. Дойдя до поворота, огибающего выступ скалы, мы увидели барса. Капкан прищелкнул ему переднюю лапу. В капкане не было приманки: барс – владыка царства зверей – не берет подачек человека. Он не боится здесь никого, снежный барс – ирбис, и никогда не смотрит под ноги. Он смотрит только вперед, когда идет по своей тропе. Он огибает скалу – и капкан стальной хваткой стискивает ему лапу... Барс, барс, почему ты не смотришь под ноги – хотя бы иногда?

Увидев людей, барс метнулся в сторону, но капкан держал его крепко. Длинный гибкий хвост хлестал зверя по поджарым бокам, пасть его была открыта. Он смотрел на нас не мигая, и желто-зеленые его глаза были свирепы и жарки. Он и не думал отводить взгляд – кто это сказал, что хищник не выносит человеческого взгляда?

Лицо Кадама оставалось непроницаемым. Он только поглубже надвинул на глаза свою ушанку. Барс, поймав глазами движение человека, прыгнул в сторону – и упал, сдержанный капканом. Тогда Кадам не спеша снял с себя овчинную шубу – тон – и сбоку, сбоку стал подходить к зверю.

 – Зарядись, – бросил он мне, – и, если что... Теперь барс глядел только на Кадама. Зверь подобрался, словно готовясь к прыжку. А Кадам, распялив свой тон, как полотнище, все подходил.

Они прыгнули одновременно. А через доли минуты барс лежал на земле, спеленатый тяжелой шубой. Он не бился теперь. Только ярость в желто-зеленых его глазах сменилась тоской. Он больше не смотрел на людей, он смотрел на горы. Кадам связал барса поверх шубы веревками и отпустил его лапу. Мы вдвоем взвалили его на Кадамова иноходца, крепко привязали к крупу и присели отдохнуть. Кадам протянул мне лепешку.

 – Сейчас поедем, – сказал Кадам, жуя хлеб. – Завтра с утра будем переправляться – и на ледник.

Мы ехали не спеша. Лошади время от времени встряхивали головами, прося повода.

 – Вон пещера – видишь? – сказал Кадам, указывая рукой на высокую, почти отвесную каменную стену. В бинокль я разглядел в стене продолговатую щель, уходившую в глубь скалы.

 – В старину там брали мумиё, – сказал Кадам. – Отец Гульмамада брал.

Отвесная скала представляла собой непреодолимое препятствие для человека. Я промолчал. Мне не хотелось выказывать Кадаму свое недоверие.

 – Киики сюда приходили, – продолжал Кадам. – Подранки или если нога перебита. Наши люди стали замечать, что выздоравливают козлы. Стали искать – нашли пещеру. Старики говорят – киики лижут мумиё и выздоравливают.

 – А забраться туда можно? – спросил Май напрямик.

 – Нет, – Кадам отрицательно покачал головой. – Не подымимся. Круто.

 – Как же достать мумиё?

 – Раньше так делали: до середины скалы подымались и стреляли в пещеру. Кусочки мумиё откалывались и падали вниз. Так и доставали.

Кадам рассказывал об одном из двух видов мумиё – природном. Такое мумиё мы видели и пробовали в Суфи-Кургане. Однако есть и другое мумиё – искусственное.

 – А ты знаешь что-нибудь о другом мумиё, Кадам?

– Слышал. Говорят, были люди, которые умели изготовлять мумиё. Люди – так звали этих людей. Они не наши люди – не киргизы, не таджики.

 – А как люли делали мумиё?

 – Разное говорят. Мёд кладут.

Больше Кадам ничего не знал об искусственном мумиё. Мне было известно немногим больше. Я читал сообщение Г. К. Синявского, старшего научного сотрудника Института энергетики Академии наук Казахстана, направленное в Комиссию по изучению проблемы «снежного человека». Вот это сообщение:

«Отец мой очень интересовался таинственным сильно действующим лекарством Средней Азии, которое было там известно уже много столетий под названием «мумиё». Лекарство это эффективно применялось при целом ряде заболеваний и было очень дорого. Могу сказать, что в 1912 году крупинка подобного снадобья стоила 1 рубль золотом. На прием внутрь полагалось столько крупинок, сколько пациенту лет! Это «мумиё» широко применялось также и для косметических целей. Если же растворенная в масле целая крупинка «мумиё» втиралась в кожу, через некоторое время на месте втирания появлялось местное ожирение, сначала пластичное, а затем упругое. Этот жировичок оставался у человека десятки лет... Я сам из любопытства испытал на себе это средство, помазав им небольшой участок кожи на ноге. Образовавшийся жировик сохранялся у меня около тридцати лет».

Изготовление и распространение мумиё связано с тайной. Назовем ее профессиональной тайной изготовителей. Возможно, сами изготовители способствовали созданию многочисленных сказок и легенд о «волшебном» лекарстве и о силе его воздействия. В наши дни опыты, поставленные в клинических условиях, доказали, что мумиё резко сокращает сроки срастания костей при переломах...

Мы отъехали от пещеры уже довольно далеко. Вскоре показался лесок, за ним белели глинобитные кибитки Алтын-Мазара.

 – Когда поедем на ледник, возьмем с собой мумиё, – сказал Кадам.

 – Ты сам нашел его? – опросил я.

 – Нет, – ответил Кадам. – Это старое мумиё – мой отец привез его давным-давно из Китая. Китайцы хорошо умеют его делать.

Кадам ударил своего иноходца камчой – надо было поспеть в Алтын-Мазар засветло, чтобы как следует отдохнуть перед отъездом на ледник.

 

Домик на семи ветрах

 

Мы поднялись чуть свет. Лошади были уже подседланы.

От гидрометеостанции Ледник Федченко нас отделяло семьдесят километров. Двадцать – по руслу реки, пятьдесят – по телу ледника.

 – Самое главное – вода, – сказал Карим, провожая нас троих – Кадама, Мая и меня – в дорогу. – Перейдете реки – считайте, что вы на леднике.

Кадам, услыхав эти слова Карима, ухмыльнулся в усы. Он должен был ехать с нами до того места, дальше которого не могла идти лошадь. Там, на морене, мы встретимся с кем-либо из зимовщиков – они проведут нас до самой станции. Но где оно, это самое место, дальше которого нельзя будет ехать верхом, не знал никто: вот уже несколько месяцев, как на ледник не подымалась ни одна живая душа.

– Привет Петровичу! – кричал Карим нам вдогонку. – Привет Джуме!..

Отъехав от Алтын-Мазара с километр, замечаем большой плоский камень с какими-то изображениями на нем. Подъезжаем ближе – вот ведь удача! Мы наткнулись на наскальные рисунки древнего человека. И какие они красивые и отчетливые! Всадники, дикие козлы, какой-то замысловатый орнамент... Май уже бегает вокруг камня, подбирая наиболее удобную точку для фотосъемки.

 – Это Орман, – говорит Кадам с седла. – Правнук Абдуллы.

 – Как, разве эти рисунки появились здесь недавно?

 – Давно. Три года будет.

Выясняется, что рисунки выбил на камне четырнадцатилетний Орман Абдуллаев. Мы не очень-то расстроены этим: не удалось сделать одно открытие, зато наткнулись на другое. Искусство древнего человека сохранилось в веках почти неизменным, и никогда не учившийся живописи мальчик Орман из Алтын-Мазара сумел доказать нам это.

Сделаны снимки, расспрошен Кадам. Можно ехать дальше.

Гидрометеорологическая станция Ледник Федченко неотделима от дороги к ней. Там не может приземлиться вертолет из-за слишком разреженного воздуха, там невозможно опуститься с парашютом. Итак, «сразу» оказаться на станции нет никакой возможности.

В Алтын-Мазаре, кроме мавзолея Фазильманда, немало других могил. Никому не придет в голову искать под их камнями золото – а могилы эти имеют полное право называться золотыми: в них покоятся останки мужественных людей, посвятивших свои жизни исследованию Памира, исследованию ледника Федченко. Большая часть их погибла при переправах через реки, ведущие к языку ледника.

На вершине холма, буквально усеянного могильными камнями (здесь похоронены европейцы – у мусульман свое кладбище, у самого подножья гор), выделяется один громадный необработанный камень. Это, собственно говоря, просто обломок скалы, и можно представить себе, скольких трудов стоило втащить его на вершину холма. На одной из естественных граней камня с трудом можно разобрать полустершуюся надпись: «Зеленский А. А. Погиб в 1933 году». Это могила известного художника Зеленского. Он приехал сюда для того, чтобы перенести на полотно красоту Мазарских Альп. Он погиб здесь, и местные жители по-разному говорят о его гибели: одни утверждают, что Зеленский утонул, другие – что он попал в камнепад. В одном только нет расхождений: потрясенный красотой этого горного угла, художник выразил желание быть похороненным здесь, в Алтын-Мазаре. Местные жители выполнили пожелание художника, и теперь Мазар известен не только могилой Фазильманда, но и могилой Зеленского.

Нам тоже очень нравится Алтын-Мазар, но мы хотим вернуться домой.

Если все будет благополучно, мы доберемся до ледникового языка за 4 – 5 часов. Мы пересечем четыре реки – Сууксай, Каинды, Сельдару и Танымас. Помимо четырех основных русел этих рек, нам предстоит миновать и их рукава – всего штук двенадцать. Эти реки носят название мясорубок: не часто возвращают они свою жертву земле. Камни, как пушечные ядра, несущиеся по дну, перемалывают того, кому не суждено было умереть в собственной постели...

Мы едем уже часа полтора, не испытывая никаких неудобств. Тропы, правда, нет, и лошади с осторожностью ставят ноги на серые острые камешки, которыми выстлано высохшее русло реки Мук-су. Вдруг мы с Маем одновременно улавливаем далекий настойчивый гул.

 – Что это, Кадам?

 – Река, – отвечает Кадам.

Это главное русло Сууксая. Ввечеру оно почти непроходимо. Сейчас утро, и Кадам, перекрикивая рев реки, дает нам последние указания.

 – В воду не глядите. Обмотайте гриву вокруг ладони, если упадете – не выпускайте ни за что. Натяните поводья – лошадь может уйти с головой. Въедем в воду – делайте, что делаю я.

Вслед за этим кратким, но содержательным напутственным словом Кадам подъезжает к берегу, спешивается и начинает заниматься странным на первый взгляд делом. Опустившись на колени, он набивает карманы телогрейки некрупными круглыми камешками. Потом, поднявшись по одному, бросает их в воду. Всматривается, вслушивается. Теперь я понял – Кадам определяет глубину реки.

Мы с Маем стоим в стороне, молча наблюдая за действиями Кадама. На берегу реки в гигантской щели, стиснутой отвесными горами, невольно испытываешь одиночество и полную неуверенность в завтрашнем дне. Хочется поскорее начать переправу. Вернее всего, это нервы пошаливают. Закуривая папиросу, вспоминаю слова начальника исследовательской экспедиции Н. И. Косиненко, который в 1909 году переправлялся через мазарские реки.

«Широкая стремительная река, – писал Косиненко, – действительно представляет серьезное препятствие. Она разбилась на множество рукавов на мелкокаменистом речном ложе, шириной более двух верст. Прохождение каждого рукава сопряжено с большой опасностью. Оступись лошадь, спасенья почти нет, а оступиться легко, потому что течение непрерывно ворочает по дну большие камни. Проводник Махмед Куль-бай останавливался перед каждым таким рукавом, со слезами на глазах упрашивая вернуться».

Кадам наконец закончил приготовления.

 – Пароход идет там, где глубоко, – сказал Кадам, подымаясь с земли, – а человек там, где мелко. Поехали!

Вода серо-желтая, непрозрачная. Она доходит до седла и леденит ноги. От нее трудно оторвать взгляд – она манит, словно бы гипнотизирует. Кажется, что тело теряет устойчивость в седле, начинает раскачиваться и вот-вот сейчас коснется воды... Заставляю себя поднять голову и глядеть на камни на противоположной стороне. Вода уже перехлестывает через седло, и лошадь вытягивает шею, как лебедь. И вдруг меня, как эти желтые волны, захлестывает радость – бешеная, животная. С таким самозабвением, наверно, плясали наши предки вокруг туши убитого зверя. Хочется кричать от радости. Жадно втягиваю ноздрями воздух, кричу что-то, пою, хохочу. Радость жизни, радость опасности и победы наполняет меня. Вода начинает убывать, лошади выкарабкиваются на берег.

 – Хорошо? – говорит Кадам и смеется.

 – Да, Кадам. Хорошо...

Русла, потоки. Кадам все бросает свои камешки. Пройдены уже три реки. Остался один Танымас – «Ты меня не узнаешь». Нет, дружок, мы узнаем тебя – вот увидишь!

Недоезжая Танымаса, слева, открывается ущелье Балянд-Киик.

Мрачная, поросшая щетинистой травой щель тянется перпендикулярно руслу Мук-су. Вглядываюсь в нее до боли в глазах, обшариваю каждый камень, каждую ложбинку. А может, все-таки зарядить ружье? Может, выйдет сейчас «снежный»?.. Но никто не показался на ущелья, и мы проезжаем мимо.

 – Ледник, – указывает Кадам на черный вал, перегораживающий долину. Не видно ни искрящегося льда, ни снега. Солнце припекает, температура воздуха никак не менее двадцати градусов тепла. Язык ледника похож на разрушенный вал древней крепости. Трудно сдержать волнение: так вот он, значит, какой – ледник Федченко!

 – Давай быстрей, Кадам!

Рядом с Сельдарой Танымас кажется жалким ручьем. Мы переезжаем его сходу и по еле заметной прошлогодней тропе начинаем взбираться на ледник.

«Пришлось подниматься прямо вверх, – писал Косиненко, – по отвратительной гальке и щебню конечной морены ледника Федченко. Подъем на ледник крут и труден. Попытка пройти по левой боковой морене мне не удалась: «хаос» глыб и скал преградил нам дорогу. Пришлось заночевать под ледником».

Нам повезло больше. Кадам уверенно направляет иноходца по головокружительным осыпям, покрикивая свое «чу-чу, чу-чу!» Мы стараемся не отставать от Кадама.

Ледник покрыт толстым – до полутора метров – слоем камней и земли, и кое-где к солнцу пробивается трава и кустарник. Камни и земля – это «шуба» ледника в нижнем течении. Она предохраняет лед от активного таяния.

Подымаемся метров на сто пятьдесят – вот теперь перед нами тело ледника. Хаотическое нагромождение камней, стиснутое с обеих сторон высокими горами. Ледник похож на город, до основания разрушенный землетрясением. Каменные руины мрачны и величественны. На осыпях проглядывает почерневший лед, зеленоватые прозрачные озерца поблескивают во впадинах. Мы потеряли тропу и, по щиколотку увязая в мелких серых камнях, ведем лошадей в поводу. Чувствуется нехватка кислорода, появляется одышка – высота здесь около трех с половиной тысяч метров над уровнем моря. Вконец измотанные, выбираемся на левый берег ледника, находим тропу и садимся в седла.

Ледник течет мимо нас. Непрерывно, безостановочно. Он похож на огромного могучего зверя, который не знает себе равных в своем мире. Он заглатывает неосторожных и переваривает их в своем ледяном чреве. У него тысячи пастей – тысячи трещин, рассекающих его вдоль и поперек.

 – Главное – трещины, – говорит Кадам. – В трещину упадешь – ой-ой, сколько лететь будешь! Состариться успеешь.

Здесь, в самом низовье, мало трещин. Они начнутся выше, за Чертовым Гробом. Там ледник чист от камней, и трещины, присыпанные снегом, представляют собой серьезную опасность для восходителя. Почти восемьсот метров отделяют поверхность ледника от его ложа...

Но об этом не хочется думать. Над нами иссиня-синее, сочное небо, в семейство орлов вылетело на прогулку. Они медленно, лениво кружатся на небольшой высоте – папа, мама и чадо. У отца семейства размах крыльев никак не меньше двух метров.

Берега ледника покрыты невысокой зеленой травкой. На ней кроваво-красные бусинки перемежаются с желтым бисером – это цветут луговые эдельвейсы. Они очень красивы, мне никогда прежде не приходилось видеть их, но хочется скорее туда, где цветовая гамма ограничивается всего двумя цветами – белым и синим – цветами снега и неба.

Не доезжая Чертова Гроба – мрачного камня, формой своей напоминающего гроб, – лепится к берегу крохотная каменная избушка. Спички наши промокли, поэтому Кадам прибегает, по его выражению, к «басурманским спичкам» – к огниву и клочку ваты, выдернутому из телогрейки. Разводим огонь, разогреваем консервы, кипятим чай. Потом, отогревшись немного, засыпаем как убитые.

Пять часов утра. Относительно светло, но солнце еще не показалось из-за гор. Температура держится выше нуля, но зябко: после теплой избушки холод пробирает буквально до костей.

Итак, сегодня мы должны попасть на гидрометеостанцию Ледник Федченко. Пятеро зимовщиков знают о нас – накануне Карим Нурпейсов дал им радиограмму.

У Чертова Гроба спускаемся с берега на ледник – дальше поедем по морене. Морена – это каменная лента, которую ледник несет с собой к низовьям. Камни морены проделывают путь от истока ледника до языка за 200 лет: средняя скорость движения ледника около 80 сантиметров в сутки, длина его – свыше 70 километров. Ширина морены от двух метров до восьмидесяти, и ехать по ней сравнительно безопасно: она не закрыта снегом, и трещины – если они встретятся – отчетливо видны на ней.

Нужно, однако, еще пересечь ледник. Никакой тропы, конечно, нет и в помине, и мы целиком полагаемся на Кадама. Он поет что-то по своему обыкновению, я пытаюсь ехать за ним след в след. Въезжаем на ледник – теперь он совсем не такой, каким был в низовье. Он бел, ослепительно бел, белизна режет глаза. Темных очков нет: я раздавил их у Чертова Гроба – спал в куртке. Прозрачные речки текут по телу ледника, текут-текут – и вдруг исчезают в трещине. Проезжаем мимо огромных камней на тонких ледяных ножках – «грибов». Весит такой «гриб» несколько тонн. Поверхность ледника медленно истаивает, а камни своим колоссальным весом уплотняют снег, лежащий под ними, и остаются на ледяной ножке. Но и ножка начинает таять, становится все тоньше и тоньше и, наконец, не в силах держать «шляпку», подламывается. «Гриб» созрел. Камень с грохотом обрушивается на лед... Такими «грибами» ледник усеян на протяжении многих километров. Едешь, надеясь на свою счастливую звезду: если «шляпка» сорвется, когда ты проезжаешь мимо (а это может произойти даже от сотрясения льда под копытами лошади), камень раздавит в лепешку и всадника, и лошадь.

Так вот они какие, трещины! Нам повезло: снега не было уже несколько дней, старый успел стаять, и ледяные пасти отчетливо были видны. Неширокие – через большинство из них можно перепрыгнуть – трещины отвесно уходили вниз, и холодок пробегал по спине при мысли о том, сколько метров нужно пролететь, чтобы достигнуть дна...

Если только лошадям дано нервничать, то и они тогда глубоко вздохнули, коснувшись сбитыми в кровь ногами камней морены.

 – Теперь прямо, – сказал Кадам. – Давай быстрей!

Кадаму предстояло, добравшись до места, дальше которого не пройдут лошади, вернуться с ними к избушке у Чертова Гроба. Это была тяжелая работа, и Кадам хотел управиться дотемна.

Мы ехали уже часа три. Ныло все тело – третьи сутки в седле давали себя знать. Губы потрескались от ветра, горело лицо – пришлось прибегнуть к помощи крема «Луч». Назавтра я убедился в том, что сделал это слишком поздно: кожа облезала с лица черными сухими хлопьями.

 – Вот станция, – указал камчой Кадам. – Видишь?

Еще километров двадцать.

 – Где же? – я знал, что зимовщики встречают гостей горячим какао. – Где?

 – Большую гору видишь? Слева – поменьше. Над ней – ледолом. Видишь? Еще слева – гляди! – обрыв.

Над обрывом станция. Видишь, да?

 – Вижу, – сказал я упавшим голосом. «Будь я проклят, если вижу хоть что-нибудь похожее на станцию», – прибавил я про себя.

А Кадам пел. Он пел, наверное, про гидрометеостанцию, которую так отчетливо видел.

Мы все ехали. Время от времени я поглядывал направо, на большую гору, и на гору поменьше, которая слева от нее, и на ледолом, и на обрыв. И по-прежнему не видел ровным счетом ничего, кроме снега, покрывавшего горы.

«Слаб человек, – думал я. – И зачем только мне сказали про какао?..»

 – Люди! – крик Кадама вырвал меня из задумчивости. Я хлестнул лошадь и поскакал вперед вслед за ним. Двое в светлых штормовках, в марлевых масках, закрывающих лицо, шли нам навстречу.

 

Мы сидели все впятером на большом камне посреди морены. Бутылки с густым горячим какао были извлечены из рюкзака и приятно грели руки.

 – А у нас ведь там цветы есть, – сказал Володя Большунов. – Красивые!

 – Молодцы, что собаку привели, – сказал Саша Назаренко. – А то наша недавно подохла от ожирения.

За нами увязался из Алтын-Мазара здоровенный белый пес, сейчас он с аппетитом поедал лепешку из рук Саши.

Кадам спешил. Он одернул свой видавший виды ватник, поправил ремень и поднялся.

Простившись с Кадамом, мы вчетвером – Володя, Саша, Май и я – встали на лыжи и пошли вдоль морены. Нам предстояло пройти километров десять, пересечь ледник и взойти на ригель – крутой берег ледника, на котором установлен домик станции. Теперь, в бинокль Володи, я различал черную точку домика на белом склоне горы.

 – Реки, низовья ледника – это все ерунда, – говорил Саша, вышагивая рядом со мной. – Самое опасное – переход ледника против станции, самое трудное – подъем на ригель.

Ледник, по его словам, был весь изрезан трещинами. Несколько дней назад начальник станции Виктор Петрович Тарасенко провалился в семиметровую трещину, но, к счастью, отделался ушибами. Петровича приволок на станцию ботаник Джума, и после этого два дня пролежал с сердечным приступом.

Не доходя до места перехода к столбу, врытому в морену, был прибит большой фанерный щит: «Гидрометеостанция Ледник Федченко. Добро пожаловать к нам!» И чуть ниже: «А не забыл ли ты почту в Алтын-Мазаре?» Мы не забыли почту и, если бы не недостаток кислорода – высота уже достигла четырех тысяч метров, – все было бы прекрасно.

Спустя километр мы наткнулись на другой фанерный щит: «Падая в трещину, не падай духом».

 – Ничего, – успокаивающе заметил Володя, – упадете – вытащим. Вы не сомневайтесь...

Мы и не сомневались. Мы шагали, стараясь набирать как можно больше воздуха в легкие в один прием, и ничего у нас из этого не получалось. Тогда мы сбавили темп и без помех перебрались через ледник.

 – Ну, вот и все. Теперь на ригель – и дома.

Высота ригеля  (ригель (от немецкого Riеgol, что значит «преграда» – поперечный скалистый порог, преграждающий ледниковую долину) по вертикали двести метров. Угол наклона шестьдесят градусов. Занесенная снегом, имеется там всего-навсего одна трещина: в прошлом году в нее рухнула лошадь, нагруженная двумя бочками керосина. Животное погибло, достать керосин не было возможности – трещина достигает ста метров глубины.

Мы поднимались на ригель полтора часа. Духом я не пал – трещина осталась в стороне, – но тело мое пришло однажды в соприкосновение с земной поверхностью. Я поскользнулся на обледеневшем снегу, упал и пролетел бы до самого подножья ригеля, если бы Саша не подстраховал меня веревкой, которой я был с ним связан. Нас с Маем как гостей поместили в середину. Кто бы из четверых ни упал, трое оставшихся на ногах смогли бы вызволить товарища.

До станции осталась какая-нибудь сотня метров. Лыжи наши мы оставили внизу и теперь шли, увязая по колено в снегу. Через каждые пятнадцать – двадцать шагов останавливались перевести дыхание... Вдруг из-за белого гребня пулей выскочил лыжник. Делая фантастические зигзаги, он помогал себе одной палкой: вторая рука была занята каким-то круглым предметом.

 – Это Джума, – сказал Володя. – Чай везет. Теперь можно было разглядеть, что в руке у Джумы чайник. Джума лихо развернулся перед нами, вынул из кармана складной стаканчик и налил в него крепкого сладкого чая.

 – «Двенадцать женщин и одного мужчину» смотрели? – спросил Саша. – Так вот, Джума мог бы сыграть там главного героя... А что? Запросто. Он на лыжах так ездит – сам бог позавидует.

Итак, с тремя из пятерых мы уже познакомились. Отличные, видно, ребята... Оставались еще двое.

Виктор Петрович Тарасенко и Витя Артюшенко ждали нас наверху, следя за нами в бинокль...

– Вовремя добрались! – сказал Витя, как только мы переступили порог, и выключил под внушительных размеров кастрюлей газовую конфорку. – Обед как раз поспел.

Вот она, цель нашей командировки – гидрометеостанция Ледник Федченко.

 

Медленно течет ледник внизу, под ригелем. Сверху он кажется аккуратно разрезанным на девять белоснежных ломтей восемью черными моренами. Медленно течет великий ледник Федченко, течет, повинуясь законам течения самой ординарной речушки: в середине быстрей, чем у берегов, в глубине медленней, чем на поверхности. Станция стоит на его излучине, чуть выше подножья пика Академии наук. В нескольких километрах к западу простирается громадная снежная равнина – перевал Кашал-Аяк, ведущий в Ванчскую долину. Из-за перевала чуть выглядывает белый зуб пика Гармо... Небо здесь рядом – оно лежит на твоих плечах.

Самая высокогорная в мире гидрометеорологическая обсерватория Ледник Федченко обязана своим рождением II Международному полярному году (1932-33). Одной из проблем, входивших в программу II МПГ, явилась проблема изучения горных ледников. По предложению особой комиссии по наблюдениям над горными ледниками была организована экспедиция на ледник Федченко.

Но подвижная, оперативная экспедиция не в состоянии, естественно, проводить долговременные наблюдения. Поэтому в Ленинграде за год до посылки экспедиции на Памир – 24 апреля 1931 года – было принято решение построить на леднике Федченко специальную обсерваторию. Вначале предполагалось строить станцию в 55 километрах от языка ледника, на высоте 5200 метров над уровнем моря, у места слияния с ледником Федченко его крупнейшего притока – ледника Наливкина. Однако разведка дороги к месту будущего строительства показала, что дорога эта крайне сложна, почти непреодолима. Выше перевала Кашал-Аяк ледник вдоль и поперек был рассечен огромными трещинами. Доставка к леднику Наливкина сначала строительных материалов, а впоследствии регулярный завоз продовольствия зимовщикам были бы связаны с постоянным риском, с неоправданной затратой денег и сил. И вот принимается другое решение: станция будет воздвигнута у перевала Кашал-Аяк, на высоком ригеле, против вершины «Шпора». Ригель этот удобен и тем, что он не примыкает вплотную к горной цепи, образующей левый берег ледника, и, таким образом, гарантирован от снежных лавин.

Проект здания станции было поручено разработать инженеру В. Р. Блезе. Проект должен был отвечать следующим условиям: строительные материалы и отдельные детали будущего дома не требуют специального транспорта для перевозки, сборка дома не отнимает чрезмерно много времени, все помещения предельно удобны для жилья и работы. Блезе вместил в 136 квадратных метров рабочей площади отдельные комнаты-каюты для зимовщиков, просторную кают-компанию, лабораторию, кухню-столовую и ванную. Все было готово. Оставалось только забросить на ледник 100 тонн груза – 4 тонны весил домик и 96 тонн составляли запасы продовольствия на год, приборы, топливо. До середины сентября 1932 года весь этот груз был доставлен в Алтын-Мазар. Сюда же подогнали 188 верблюдов и 66 лошадей.

17 сентября начался штурм ледника. Тяжелые верблюды без труда перешли реки, но на леднике оказались совершенно беспомощными: они падали на льду, резали ноги о камни. Пришлось снять с верблюдов поклажу и отправить их вниз. Почти месяц ушел на то, чтобы доставить груз на лошадях. И вот наконец 23 октября началась сборка дома. Но рано наступившая зима не дала строителям закончить работу. В первых числах декабря с ригеля спустились в Алтын-Мазар последние люди. «Дальнейшее пребывание на леднике, – вспоминает П. Н. Лукницкий, ученый секретарь экспедиции, – было бы безумием, дело могло кончиться гибелью всех строителей».

Лето 1933 года выдалось очень жаркое, вода в реках поднялась необычайно высоко. Только 17 августа караван экспедиции отыскал броды через Сельдару и благополучно переправился. Строительство на ригеле продолжалось, и 7 ноября 1933 года над черным ангаровидным домиком станции был поднят красный флаг. ГМС Ледник Федченко вступила в строй.

Первая зимовка оказалась самой трудной. Акклиматизироваться на высоте свыше 4200 метров в условиях суровейшей зимы, когда морозы доходили до 30 градусов при скорости ветра до 40 метров в секунду, было очень трудно. В довершение ко всему по ряду причин зимовщики не могли пользоваться рацией; на всю зиму они оказались отрезанными от людей.

Дневник, который изо дня в день вел первый начальник станции В. М. Бодрицкий, представляет собой хронику непрерывного подвига. «27 декабря 1933 года, – писал Бодрицкий. – Громадные сугробы завалили здание совершенно. Всю ночь откапываем верхний люк – единственный выход наружу. С 6 часов утра начался жестокий шторм. Снежинки мчатся со скоростью 35 м/сек. Штормовой трос, при помощи которого мы ориентировались, идя к приборам, занесен. Но наблюдения ведутся... Наблюдатели пробиваются, уцепившись друг за друга. Ветер валит с ног, забивает глаза, дышать трудно...

 

15 июня 1934 года. Продукты иссякают. Остались мука, рис, соль, сахар. Кислоты кончены, овощей и жиров нет. Шарова, а затем и я заболели цингой. Неприятная вещь. Ощущение такое, что будто бы каждый зуб можно вытащить без труда. Десны распухли. Кровотечение. Опухоль ног и ломота в суставах... Стараюсь, насколько могу, ободрять товарищей...»

Планомерное наступление на ледник продолжалось. В 1940 году в верховьях ледника работала экспедиция Управления гидрометслужбы Узбекистана под руководством В. А. Бугаева, ныне академика Академии наук Узбекской ССР.

Следующий толчок к изучению Памирского высокогорья дал Международный геофизический год (МГГ). В этом мероприятии приняли участие 65 стран. Объем запланированных работ был поистине грандиозен, он охватывал период в 18 месяцев. Для проведения МГГ выбрали 1957 и 1958 годы – на это время приходился очередной максимум солнечной активности. Повышенная солнечная активность влияет на полярные сияния, магнитные явления и на ряд других процессов, происходящих в атмосфере и на Земле.

Особое внимание в программах МГГ уделялось исследованиям ледников, в частности горных. Ведь льдом и вечными снегами покрыта десятая часть земной поверхности. Если эта масса замерзшей воды растает, уровень Мирового океана подымится на 70 метров. Легко представить, какие последствия повлечет за собой такое повышение уровня.

В полярных областях практическая деятельность человека целиком зависит от льдов, покрывающих материк или океан. В областях, удаленных от полюсов, особенно в засушливых районах, от интенсивности таяния горных ледников зависит питание рек, их режим. Поэтому ледники требуют постоянного изучения, практическая польза которого очевидна.

В соответствии с программой МГГ советские ученые организовали в верховьях ледника филиал гидрометеостанции Ледник Федченко – зимовку «Верхняя станция». Начальником станции был назначен ученый-гляциолог Виталий Ноздрюхин. Глядя на Ноздрюхина, никак не назовешь его «кабинетным ученым». Здоровяк двухметрового роста, он, решив посвятить себя изучению горных ледников, всерьез занялся альпинизмом. Пик Чапаева – 6370 метров, пик Дружбы – 6800 метров, пик Ленина – 7134 метра, высочайший в стране пик Коммунизма – 7495 метров – такова «лестница», приведшая Ноздрюхина к великолепному знанию гор и к почетному значку «Мастер спорта СССР». Кому, как не Ноздрюхину, занимающемуся интереснейшей проблемой зачернения ледников, можно было поручить руководство станцией!

 – Раньше или позже, но человек научится управлять ледниками, – говорит Ноздрюхин. Он уверен, что можно воздействовать на таяние ледника, посыпая его поверхность тонким слоем черного порошка, например, угля. Черная поверхность поглощает солнечные лучи – в отличие от белой, ледяной. Таяние участков, покрытых порошком, происходит значительно интенсивнее. Варьируя участки зачернения и плотность посыпки, можно управлять таянием ледника. Ноздрюхин рассчитал, что для получения наибольшего эффекта на один квадратный метр ледяной поверхности необходимо распылить десять граммов черного порошка. Вопрос, однако, упирается в технику распыления. Опыты с самолетами не дают удовлетворительных результатов: слой порошка на льду получается неровным, часть порошка уносится ветром. Возможно, дирижабли более пригодны для этой цели.

Горечь первой неудачи, однако, не обезоружила Ноздрюхина. Два года он проводит в Антарктике, работает на станции Восток, принимает участие в трансконтинентальном походе на вездеходах-тягачах. И не оставляет мысли о том, как «приручить» непокорный ледник Федченко.

Обморозив глаза, Ноздрюхин возвращается на Родину. Зрение, к счастью, не потеряно – через два месяца ученый возвращается к работе. Осенью 1965 года он снова на леднике Федченко – через год ему предстоит возглавить здесь работу специальной станции, сотрудники которой займутся изучением теплового и вещественного баланса ледника. На ледниковой станции будет использован опыт, накопленный на научных станциях Антарктиды.

Ну и, конечно, «конек» Виталия Ноздрюхина: зачернение ледника и регулирование его таяния. Начальник будущей станции предлагает вместо зачернения углем принципиально новый метод: разбрасывание по поверхности ледника обрезков тонкой полиэтиленовой пленки. Под каждым обрезком возникнет парниковый эффект, уменьшится испарение, усилится таяние.

А станция Ледник Федченко так же незыблемо будет стоять на своем ригеле. Она отнесена к системе так называемых реперных, или основных. Такие станции должны стоять вечно – по данным, поступающим с них, изучаются колебания погоды из века в век. Кроме того, станция Ледник Федченко передает сведения о погоде за границу, в порядке обмена метеорологической информацией. За работой хозяев ангарообразного домика на семи ветрах внимательно следят ученые-гидрометеорологи многих стран мира.

Такова, вкратце, история создания и эксплуатации высокогорной гидрометеостанции, история, насыщенная героическим трудом, риском, подвигами. Результаты наблюдений, проводимых на заоблачной станции, необходимы сотням тысяч людей, сотням ученых. Пятеро обитателей домика, занесенного снегами на крыше мира, делают свое дело.

 

В домине на семи ветрах просторно – свободные от вахты зимовщики ушли загорать, на станции остались двое: начальник Виктор Петрович Тарасенко и радист-наблюдатель Виктор Артюшенко. Петрович составляет месячный отчет о работе станции, Витя, которому до срока связи с «низом» осталось еще полчаса, играет сам с собой в шахматы. «Шах! – говорит Витя. – Шах черным». Витя «болеет» за «белых», и поэтому «черным» вот-вот наступит крышка. Витя недавно на леднике, он зарос молодой бородкой, и всего неделю назад свершен над ним традиционный ритуал «посвящения в зимовщики».

Обреченные «черные» не ушли от мата, фигуры сложены в коробку, и Витя с видимым удовольствием рассказывает мне, что же произошло неделю назад.

А произошло вот что. Витю с завязанными глазами вывели из домика, вручили ему ледоруб и сказали: «Иди!» Витя должен был по памяти дойти до источника, откуда зимовщики набирали воду. Предприятие было безопасным – Витя шел в окружении четырех товарищей, и до источника было всего-навсего шестьдесят метров под горку. Дойдя до воды, Витя снял с глаз повязку и подставил под струю заранее приготовленный сорокалитровый бидон. Зимовщики стояли вокруг, храня торжественное молчание. Когда бидон наполнился до краев, посвящаемый плотно закупорил его, взвалил на плечи и понес к станции. Сорок литров – не много, да ведь это высота, здесь всякий груз кажется в полтора-два раза тяжелее, да ведь и тропинка идет в гору!.. Сколько раз Витя репетировал свое восхождение с бидоном – зимовщики упорно делали вид, что не замечают этого, – одному Вите известно. Как бы там ни было, подъем прошел вполне благополучно, и Витя, вылив воду из бидона в резервуар для хранения воды, победоносно оглядел друзей. «Ратная» часть испытания осталась позади. Впереди была приятная. Повар, или, по-здешнему, кок, он же радист-наблюдатель, Саша Назаренко снял с плиты объемистый бачок. Он поставил его на стол перед Витей и поднял крышку: в бачке пофыркивала манная каша. Витя бестрепетно взялся за ложку, и через пятнадцать минут от каши не осталось и следа. Процедура посвящения подходила к концу.

 – Радист-наблюдатель Артюшенко, – начал Петрович, – встаньте передо мной. Вы успешно справились как с первым, так и со вторым испытанием. С сего дня вы имеете право прибавлять к своей фамилии слово «зимовщик». Поздравляю вас, зимовщик Артюшенко. Да здравствует снежная республика Ледник Федченко!

Вот что произошло с Витей Артюшенко неделю назад.

 – А почему же посвящение проходит только спустя месяц по прибытии на станцию?

 – А акклиматизироваться нужно? А бидон нужно научиться таскать на собственном горбу? Сразу ведь нельзя.

Да, зимовщики гуманно подходят к посвящаемым. Сразу нельзя – я убедился в этом. Под вечер, никем не замеченный, я пробрался к источнику, наполнил бидон и, кряхтя, взвалил его на спину. Дотащил до середины дороги и вынужден был сдаться – опустил на землю. Сердце колотилось так, что, казалось, оно вот-вот выскочит вон из грудной клетки и улетит невесть куда...

Между тем Витя, закончив свой рассказ, вошел в радиорубку и сел за стол. Серые и зеленые бока передатчиков тускло поблескивали в свете маленькой лампочки.

 – Саша лучше меня в этом деле разбирается, – сказал Витя, указывая на аппараты. – Я ведь до армии штурманом речных судов работал. А здесь ледник все течет да течет, а мы все на месте да на месте...

Витя родом отсюда, из Киргизии, а в армии служил под Таллинном. Там и занялся он радиоделом.

 – Обеспечивал радиосвязь «земля – воздух». А здесь вот наоборот получается: сижу у самого неба и поддерживаю связь с землей.

Витя включил приемник и передатчик и надел наушники. Вспыхнула и замигала красная лампочка на панели аппарата. Запиликала, зачастила морзянка. ГМС Ледник Федченко принимала сигналы с Большой Земли.

 

Петрович отложил карандаш и захлопнул журнал. Месячный отчет о работе станции был готов. Суммированы и подытожены результаты четырехсот измерений, произведенных за минувший месяц. Показания самописцев-барографов, гигрографов и термографов – в одной колонке, данные воздушных и напочвенных термометров – в другой. Работа актинометрических приборов, измеряющих интенсивность солнечной радиации, зафиксирована на отдельной странице. И – совсем особняком – гляциологические данные: о скорости движения ледника, о его таянии. Эти данные собираются на противоположном берегу ледника, на снегомерном пункте. Будь он неладен, этот снегопункт!..

У Петровича есть основания так говорить – с последним походом на снегопункт связаны весьма неприятные воспоминания. Было это три дня назад. Вышли они с Джумой с утра пораньше – небо мутное, ненадежное, снежок вертится между скал. Надели лыжи и пошли. Часа через три благополучно вышли к снегопункту. Ледник вел себя прилично: снег над трещинами был желтее, чем вокруг, можно было обходить щели. Впереди шел Джума, ледорубом ощупывая наст... Хуже обстояло дело с погодой. С Кашал-Аяка резко дул ветер, пик Гармо закрылся снежной пеленой. Можно было ожидать, что снегопад придет и сюда.

Так оно и случилось, когда зимовщики собрали данные и двинулись в обратный путь. «Метров тридцать пять в секунду будет», – определил Петрович скорость ветра. Петрович шел теперь впереди, Джума с рюкзаком следом за ним. Ригель находился где-то напротив, но его не было видно: видимость не превышала восьми-десяти метров. «Пойдем напрямик, – решил Петрович. – В обход дотемна не доберемся». Он шел осторожно, нащупывая и обходя щели. Темные очки мешали всматриваться, он снял их и положил в карман. Ему было жарко, он вспотел.

Джума шел за начальником, держа интервал в пять метров. Спина Петровича, обтянутая бело-голубой штормовкой, была еле различима. И вдруг ее не стало видно вовсе. Джума остановился как вкопанный: снизу, из-подо льда, донесся крик...

Джума сбросил рюкзак, лег на снег и пополз. Трещина, в которую провалился начальник, была неглубока – не больше десяти метров.

 – Петрович! – закричал Джума, заглядывая в щель. – Дед! Жив?!

Петрович был жив, но дела его обстояли неважно. Трещина представляла собой конусообразную щель, суживающуюся книзу, и руки Петровича, падавшего «солдатиком», оказались прижатыми к телу и заклиненными. Джума, не знавший этого, размотал веревку и бросил конец.

 – Держи!

Но держать было нечем. Конец плясал у самого лица Петровича, можно было дотянуться до него зубами. Может быть?.. Нет! Петрович вспомнил случай, происшедший здесь несколько лет назад с одним из зимовщиков. Он так же вот упал в конусную трещину, так же бросили ему веревку. Не сдержавшись, взял зубами узел – и остался без зубов... Нет, он не схватит веревку зубами. Спокойно! Он жив, и кости, кажется, все целы... Петрович с трудом повернул голову:

 – Джума! Меня заклинило!

Теперь Джума знал, что делать. Он размотал веревку во всю длину и, обмотав один ее конец вокруг большого камня, другой бросил в щель. Надел на руку ледоруб и медленно стал спускаться... В трещине было тихо, не слепила пурга, мягко светились зеленоватые стены. Джума ощупал Тарасенко – цел, и стал вырубать лед вокруг его рук. Работа была тяжелая, веревка резала под мышками, и с дыханьем что-то неважно. А Петрович морщился от боли – ушибся, видимо, все-таки здорово.

Джума не знал, сколько времени он рубил лед в щели. Только когда он вытащил начальника наверх, уже темнело. А когда задыхающийся под тяжестью Петровича Джума добрался до ригеля, было совсем темно.

Наверх взбирались вчетвером – Саша и Витя вышли на поиски товарищей и встретили их у подножья ригеля. А назавтра на станции отлеживались двое: Петрович лечил ушибы, Джума пил валидол – сердце шалило после внеплановой нагрузки.

Так что Петрович имел основания предъявлять свои претензии к снегопункту.

Но, так или иначе, месячный отчет был составлен, тарасенковские ушибы зажили, а сердце Джумы вернулось к прежнему ритму биения.

 – Наука требует жертв, – усмехается Петрович. – И даже больших, чем искусство. Более материальных, во всяком случае.

Десяток лет тому назад Виктор Петрович Тарасенко и не чаял попасть на ледник Федченко. Судьба его сложилась так необыкновенно, что, познакомившись с нею, испытываешь удивление и добрую зависть.

 – «Карьеру Димы Горина» смотрели? – спрашивает по этому поводу Саша Назаренко, большой любитель кинематографа. – Так у Петровича почище будет.

Петрович до 30 лет просидел за конторкой сберкассы. Он выдавал деньги, принимал деньги, подписывал сберкнижки и поздравлял выигравших по 3%-му Государственному займу. На горы он глядел из окна своей сберкассы. В 30 лет он понял, что не рожден для финансовой деятельности. Сдав дела, Петрович пошел учиться на курсы метеорологов-наблюдателей. Через два года он уже зимовал на Памире, на одной из высокогорных ГМС. С конторской карьерой было покончено раз и навсегда.

 – Мы все здесь зачитываемся Джеком Лондоном, – говорит Петрович. – Как ни крутись, наша жизнь на леднике – жизнь особая. Она продолжается десять месяцев, и каждый из нас хранит в намять о старой, прежней жизни какую-нибудь безделицу.

«Безделица» Петровича лежит в его тумбочке, глубоко под книжками и журналами. Пожелтевший лист бумаги, вытертый на сгибах, – заявление об уходе с работы в сберкассе по собственному желанию.

Петрович поглаживает кирпично-красного цвета колючий подбородок и говорит, мечтательно прищурив глаза:

– Хочу в Антарктиду. Думаю заявление написать. Может, и пошлют.

Не нужно обладать особой фантазией, чтобы провести сравнение между ГМС Ледник Федченко и станциями «Северный полюс».

На СП садятся самолеты, зимовщики читают свежие газеты и передают привет своим родным. Под ними, правда, океан, но и восьмисотметровой глубины ледника тоже больше чем достаточно... Из Москвы на полюс можно долететь за день, с ледника до первых людей нужно добираться пешком и верхом двое суток.

Так что Виктор Петрович Тарасенко хочет в Антарктиду.

 

На станции объявлена приборка – аврал. Авралы бывают раз в неделю, и проводятся они с чисто флотской аккуратностью. Пять свернутых в трубочки бумажек легли на дно чьей-то шапки, пять рук потянулись к ним... Петровичу выпало мытье полов, он разделся до пояса и поставил греть воду – жребий неоспорим. Саша вытащил «стирку», а Вите Артюшенко повезло – он будет наводить порядок на дворе и метеоплощадке. Доволен и Джума – ему досталась «сидячая» работа: починка одежды и обуви всех зимовщиков. А Володя Большунов орудует уже топором и клином, заготавливая колотые дрова на целую неделю вперед.

Кто-то из ребят «завел музыку», и «Если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера» понеслись, понеслись вместе с ветром на восток, к перевалу Абду-Кагор.

Первым закончил работу Витя Артюшенко. Он вошел в домик, сел перед согнувшимся над тряпкой Петровичем на табуретку и закурил. Колечки дыма поплыли к потолку.

– Ну, ты, избранник судьбы, убери ноги! – Петрович с грохотом передвинул полупустое ведро.

 – Сей момент, – и Витя передвинулся сантиметров на пять.

 – Кому говорю, сгинь! – разогнулся начальник.

 – Ну, Петрович, ну, друг сердечный, ну, не серчай, а то печенка лопнет, – шутливо запричитал Витя. – Я ведь о тебе беспокоюсь, о твоем хилом здоровьице. На, покури лучше! А мне бы ведерочко...

Петрович усмехается:

 – Слабое здоровьице! Ладно, давай в четыре руки. Аврал закончился, когда уже совсем стемнело.

Ночь висит над ледником Федченко. Пронзительно синее небо нагорной Средней Азии уступило место черному бархату.

 

Ночное небо над головой

Черно, как косы красавицы.

Ночное небо над головой

Мягко, как губы коня.

 

 – поют среднеазиатские горцы о своем небе.

Небо над ледником Федченко усыпано звездами – зелеными, синими и желтыми. Они висят совсем низко, и кажется, что порывистый ветер выдувает из них разноцветные искры – как из костров. Одна звездочка – меньше и слабей других – светится на плече снежного ригеля: это домик ГМС. Луна заливает своим матовым светом внешний его корпус, сваренный из цинковых листов.

В стенах обтекаемого, прижавшегося к земле домика поблескивают иллюминаторы. За воздушной подушкой, отделяющей внешний каркас от внутреннего, спят люди. Их четверо, они спят в своих кубриках, рассчитанных на двоих, и койки их, подвешенные одна над другой, чуть покачиваются. Спит Петрович в капитанской каюте, спят Джума и Саша Назаренко в кубрике напротив. А во втором кубрике занята только одна койка – на ней, зарывшись бородой в подушку, посапывает Витя Артюшенко. Нижняя койка свободна: второй радист-наблюдатель, Владимир Большунов, с двадцати четырех ноль-ноль средне-солнечного времени заступил на вахту. Он сидит у печурки в полуосвещенной кают-компании, на коленях его – раскрытая книга. Но он не читает – пальцы его медленно вращают ручку настройки радиоприемника. Доносятся обрывки фраз, потом какая-то печальная восточная мелодия. Потом все перекрывает треск... И вдруг, словно бы родившись из этого треска, в кают-компанию входит песня. Звонкий, как натянутая струна, чистый голос певицы наполняет комнату.

 – Послушайте, как поет, – шепчет Володя. – Нет, вы только послушайте!

Может, сотню раз слышал я эту песню, может и больше. Сначала она нравилась мне, потом надоела, и я всякий раз досадливо выключал радио. Это было там, в Москве. А сейчас, за тысячи километров от дома, я приник к репродуктору и слушал, слушал, затаив дыхание. Улыбка бродила по моему лицу, и только когда кончилась песня, я увидел, что и Володя улыбается – мягко, задумчиво.

 – Это Зыкина, – вполголоса сказал Володя, – говорят, раньше она была ткачихой.

Я не знал, что Зыкина была ткачихой, не знал я и того, кто пел только что эту прекрасную песню. И мне стало неловко за это перед Володей.

А Володя вытащил из кармана пачку «Беломора», и мы закурили. Было уже так много увидено и услышано мною на леднике Федченко, что самые первые впечатления начали стираться в памяти.

 – «У нас на станции есть цветы» – это было первое, что вы сказали, когда встретили нас внизу, на морене. Я не ошибаюсь?

 – Нет, – говорит Володя, – это верно. Вы сильно замерзли и устали, и мне казалось, что, когда вы узнаете про цветы, вам станет немного легче.

Дверца печки чуть приоткрыта, и отсветы пламени падают на Володино лицо. Светятся голубизной глаза, и багровые блики, пробегая по скулам, тонут в мягкой русой бородке. Что-то подкупающе светлое и доброе есть в этом лице – вот так древние богомазы изображали христов лик на своих деревянных досках.

 – Я люблю цветы. Я захватил цветочные семена снизу и разбил здесь клумбу, но низовые цветы не прижились.

Перед самым домиком есть небольшая площадка земли. Там Володя и разбил свою клумбу, обрамленную кусочками белого мрамора, найденного им в горах. Теперь она похожа на могилу, за которой аккуратно ухаживают.

В дни, когда Володя свободен от вахты, он забирается высоко в горы, садится там на камень и глядит вниз. «Он рисует, – сказал мне по секрету Джума. – Только никому не показывает. Баловство, говорит».

Может быть, он и рисует. Во всяком случае, когда я спросил его, не испытывает ли он одиночества в горах, он ответил мне так:

 – С природой нужно только найти общий язык. Тогда с ней никогда не будет скучно.

Володю интересует все, что имеет касательство к природе. Он долго выяснял, чем питаются альпийские воробьи, летающие над станцией, и, выяснив, успокоился: воробьи питаются травой. В другой раз вся станция была заинтересована результатом смелого Володиного опыта: он поймал случайно залетевшую сюда горную индейку – улара – и прилагал все усилия к тому, чтобы приручить ее. Но индейка чахла на глазах, и пришлось ее прирезать.

 – Ну, что ж, – сказал тогда Володя. – Курица – и та ведь птица. Даже ей приволье нужно. А это – улар.

Володя, однако, был подавлен, а опыт его удовлетворил одного Сашу Назаренко.

...Дрова догорали в печке, и в кают-компании становилось темно. Володя подбросил новое полено, поднялся и отворил дверь в радиорубку: наступил срок передачи метеосводки, первый срок из девяти ежесуточных.

Из кают-компании видно было, как Володя сел за стол и положил руку на ключ. «Передает ледник Федченко, передает ледник Федченко!» – понеслось в эфир.

Когда наступает утро, первым окрашивается солнцем за белым Кашал-Аяком пик Гармо. И медленно меркнет утренняя звезда Чолпон-Венера над его головой. Станция еще лежит в тени. А через полчаса свет наступающего дня приходит и к ней.

 – Опять кричал, – говорит Джума, завязывая шнурки на своих горных ботинках. – Точно тебе говорю – кричал.

Да я и сам слышал «его» нынче ночью. Я уже укладывался спать, когда в кубрик ворвался Володя Большунов.

– Надевай ватник! Быстрей! Кричит...

Крик доносился с пика Академии наук. Тоскливый голос пронизывал тьму и леденил кровь. Разум доказывал, что это ветер свистит в ледоломе, душа хотела иного, загадочного...

 – Это снежный человек, – заявляет Джума. – Точно тебе говорю. Давай сегодня на Академию залезем, интервью у него возьмешь.

Все смеются: пик Академии наук – один из самых труднодоступных в стране. Все смеются сейчас, а ночью, когда «это» кричит с пика, радисты-наблюдатели стараются не задерживаться на площадке.

Джума – естествоиспытатель. В прошлом году он закончил ботаническое отделение биофака Фрунзенского университета. Направленный в распоряжение Фрунзенского гороно, он с радостью узнал, что там нет для него работы по специальности: он не хотел преподавать в школе. Выросший в горном ауле, Джума не представлял себе жизни без гор, без хорошего коня, без зеленого разлета отгонных пастбищ. И когда узнал, что нужен ботаник для работы на леднике Федченко, Джума решил ехать. «Пастбищ там нет, коней днем с огнем, ночью с фонарем не сыщешь, зато гор больше, чем достаточно», – думал Джума. На место ботаника на Федченко, кроме Джумы, было еще два претендента. Вопрос могло решить только здоровье. И железные мышцы и необъятные легкие горца помогли Джуме выйти на первое место. Итак, Джума отправился на ледник.

Это было десять месяцев тому назад. Теперь Джума должен был спуститься вниз с нами вместе.

Витя Артюшенко играет в шахматы. Володя Большунов рисует. Джумакадыр Байганалиев пишет стихи. В отличие от Володи, он не скрывает этого своего увлечения и часто по вечерам поет ребятам на ходу сочиняемые песни. Глаза его тогда становятся мечтательными, и весь он напоминает Кадама, нашего проводника.

 – Наш Джума – поэт, – с уважением говорят зимовщики.

Джума – самый веселый и общительный человек на станции. Ему тридцать лет, он быстро подружился со своим одногодком Володей Большуновым, и, по мнению наблюдательного Петровича, Джума – единственный, кому Володя показывал свои рисунки.

 – Джума будет писателем, – говорит Володя. – Это дело решенное.

Джума написал на леднике пьесу, она называется «Грустное ущелье». Речь там идет о пятнадцатилетней девочке, которую насильно хотят выдать замуж. А девочка эта хочет учиться... И вот находятся люди, которые вмешиваются в ее судьбу, помогают ей, побеждают пережитки, сохранившиеся в Грустном ущелье.

 – С натуры писал, – говорит Джума.

Да, я знаю, что с натуры. И знаю еще, что одним из тех, кто вмешался в судьбу девочки, был сам Джума Байганалиев.

 – Приеду во Фрунзе, – Джума трясет толстой пачкой мелко исписанных листов, – покажу писателям.

Завтра на рассвете Джума поведет нас той дорогой, которой мы поднимались сюда. На морене нас встретит Кадам с лошадьми, и мы все вместе вернемся в Алтын-Мазар.

А на сегодня мы наметили еще одно мероприятие. Осуществить его нам поможет пятый зимовщик, Саша Назаренко.

Мы подымались по безымянной горе, у подножья которой стоит станция. Там, наверху, прячется маленькое озеро, с берега которого открывается красивейший вид на ледник.

Лица наши закрыты марлевыми масками, защищающими от солнца, поверх них – темные очки. Дышать тяжело, не хватает кислорода. Высота – свыше пяти тысяч метров.

Саша идет впереди. Он уже заканчивает свою работу на леднике, много ходил и отлично знает окрестности. По дороге к вершине он обещает показать нам скалу, где прямо из камней растут граненые зубцы горного хрусталя.

 – Здесь, – объявляет Саша. – Давайте искать.

...Саша, верно, родился под счастливой звездой. Здесь, на Федченко, он попал в снежную лавину и отделался всего-навсего легкими ушибами. Такое редко бывает.

Саша шел в тот день по правому берегу ледника вдоль самого подножья гор. Погода была прекрасная – ни ветра, ни снега. Ничто не предвещало опасности. Вдруг Саша услышал звук, похожий на громкий хруст. В первый момент он не понял, откуда исходит хруст. Он поглядел по сторонам, потом глянул вверх. В тот же миг его захватила и понесла снежная лавина. Лавина была довольно мощная – «созрела» и рухнула снежная полка длиной метров в семьсот, шириной – триста. Саша инстинктивно упал на четвереньки и помчался вниз, на ледник, вместе с лавиной. Сознание он не потерял, но вспомнить, как выбрался из-под снега, не может.

 – Так, – говорит Саша, – откопался, и все. Еще повезло, что зимой было дело. Летом бы угробился – там ведь летом камнепады.

Саше здорово везет, тут и сомневаться нечего. Попал под лавину, а не под камнепад, уцелел, теперь вот за полчаса отыскал целую пригоршню горного хрусталя.

Поиски камней увлекательны, как охота. Наши трофеи не могут сравниться с Сашиными, но каждый из нас тоже нашел уже по нескольку кусочков хрусталя, а мы все еще переворачиваем ледорубами камни и всматриваемся: не блеснет ли где прозрачная грань?

 – Пошли, – торопит Саша, – к вечеру будет снег. Над Кашал-Аяком действительно дымится пурга. Но мы твердо решили выполнить задуманное и упорно лезем вверх. Часа через полтора достигаем круглой вершины – снега здесь нет, он сдут ветром. Сносим к центру площадки крупные серые камни и складываем из них пирамиду. Внутрь пирамиды кладем железную банку, принесенную со станции. В ней карандаш, блокнот, коробка фотопленки и записка:

«Всем журналистам, которые придут сюда вслед за нами.

Первыми на ГМС Ледник Федченко побывали корреспонденты журнала «Огонек». Желаем вам, друзья, легкого спуска!

Корреспондент Д. Маркиш

Фотокорреспондент М. Начинкин»

 

 – Ну, все, – говорит Саша, подымая с земли ледоруб. – Пошли ребята. Пурга будет.

Мы спускаемся по скалам метров двести и выходим на снег. Под руководством бывалого Саши садимся на «пятую точку» и, помогая себе ногами, пулей устремляемся вниз. Через десять минут мы уже у подножья. Вдруг Май шлепает себя ладонью по лбу.

 – Забыли! – кричит он. – Забыли написать число на записке!

Но возвращаться поздно. Может быть, приедем сюда еще раз, тогда и впишем сразу обе даты.

На станции нас ждет обед – Сашу сменил сегодня у плиты Витя Артюшенко...

 – А он все падает, – постукивает Петрович по столбику барометра. – Четыреста пятьдесят миллиметров. Как бы к утру не было заварухи.

Назавтра нам нужно вставать в пятом часу утра. Поэтому мы ложимся, слегка обеспокоенные поведением барометра. Ветер воет за стенами домика и швыряет в иллюминаторы пригоршни сухого снега.

 

 – К нам сюда ходит рейсовый «ТПРУ-104», – говорит Джума. – Но я предпочитаю идти пешком.

Мы прощаемся с зимовщиками, взваливаем на плечи рюкзаки и выступаем. Вот и последняя точка, с которой отчетливо видна станция. Четверо оставшихся машут нам руками на прощание. Прогноз погоды, составленный накануне Петровичем по нашей просьбе, оказался точным: пурга бушевала вовсю. Снег слепил глаза и мешал дышать. Джума шел впереди, ощупывая наст лыжной палкой. Он шел медленно и осторожно и был похож на сапера со щупом. Тяжелое серое небо давило на наши рюкзаки.

Когда спустились к леднику, разделили на троих катушки отснятой фотопленки и связались веревкой. Первым в связке шел Джума.

Трещины попадались через каждые пять метров. Большие и маленькие, они рассекали ледник вдоль и поперек.

 – Лучше падать в большую, – с философским спокойствием заметил Джума. – Там можно отделаться ушибами. В маленькой сломаем ноги.

Большие трещины мы переползали по-пластунски. В маленькие проваливались, но судьба была расположена к нам – мы выбрались благополучно.

– Нам повезло, – сказал Джума, когда мы вышли на морену. – Можете считать, что произошло чудо.

Выжали брюки, промокшие до пояса, наскоро переобулись и пошли вдоль по камням морены. Мы шли уже часа четыре, а небо было все таким же темным, и пурга все так же не давала заглянуть вперед больше чем на пять метров.

«Кадам остался с лошадьми у Чертова Гроба, думая, что мы не выйдем в такую погоду», – повторял про себя каждый из нас. Несколько раз мы принимали за лошадей какие-то темные глыбы впереди, и горько было убеждаться, что это всего-навсего камни. Невозможно было представить себе, что в каких-нибудь двадцати километрах отсюда царствует лето, цветут эдельвейсы и непуганые киики смотрят на всадников со скал.

 – Пятнадцать километров прошли! – кричит Джума, перекрывая рев пурги.

 – Пятнадцать километров, – повторяю я.

 – Пятнадцать... – говорит Май. И вдруг:

 – Лошади!

Это кричит Джума.

 – Лошади!

Мы не спешим. Может быть, и это ошибка – нужно беречь силы.

Но Джума не ошибся – через несколько минут мы все по очереди обнимаем Кадама, нашего коновода...

Не знаю, сколько времени мы ехали. Только вдруг, внезапно, показались синие просветы на небе, и исчезла пурга. Склоны гор, громоздящихся по бокам ледника, зазеленели травой. Кииков не было видно, но они паслись где-то там, в скалах, – я точно знаю.

Мы медленно возвращались в лето.