Антология экспедиционного очерка



Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Александр Харитановский. Человек с железным оленем (Повесть о забытом подвиге), Книжная редакция «Камчатской правды», Петропавловск-Камчатский, 1960 г.


Часть I.

Псков – Камчатка

Член спортивного общества «Динамо» 

Одним из основных принципов спортсмена было – провести путешествие с наименьшими затратами. У него имелось все необходимое для начала: хороший дорожный велосипед, некоторая сумма денег, навыки охотника, ну и, конечно, надежда, что в трудную минуту ему помогут, выручат. Второй принцип – это железный режим: двигаться при любой погоде, независимо от состояния дорог, не меньше 10–12 часов в сутки, питаться два раза в день, после подъема и перед сном; пить только во время еды, то есть тоже два раза. Ночевать там, где застанет установленное время. Одежда, как говорят моряки, «форма ноль» – трусы и майка. Зимой – дополнительно пара белья и легкая куртка.

 

Карта-схема путешествия Глеба Травина


Кто знает, была ли необходимость в таком спартанском режиме, но, думается, не пройди Травин самую суровую закалку в сибирских снегах и среднеазиатских пустынях, вряд ли выдержал бы он переход через арктический Север.

На начальном этапе велосипедист выглядел блестяще. Легкий спортивный костюм плотно облегал стройную мускулистую фигуру. Длинные, спадающие назад волосы перетянуты на лбу кожаным лакированным ремешком. На рукаве зеленая повязка с надписью «Турист-велосипедист» с буквой «Д» – «Динамо». В портмоне – запас визитных карточек.


Ярко-красный велосипед, с белыми эмалевыми стрелами, оборудован двумя герметически закрывающимися кожаными сумками. Первая прикреплена к верхней части рамы, в ней хранится полный набор инструментов и запасные детали. Это – походная мастерская. Сзади, на багажнике, – еще одна сумка с пайком «НЗ» – семь фунтов прессованных галет плюс килограмм шоколада. Здесь же фотоаппарат и зимняя одежда. Емкость саквояжей рассчитана так, что они при нужде могут для велосипеда служить понтонами, держать его наплаву. На колесах – циклометры.

Глебу казалось, что ориентироваться в сибирской части пути несложно: грунтовая дорога тянулась вдоль железнодорожной магистрали до самого Иркутска, а дальше, на Томск, шел старинный Сибирский тракт.

23 октября, зарегистрировавшись в Приморском обкоме комсомола, Глеб выехал по шоссе на Хабаровск. С этого момента он прочно на три года сел в седло машины.

Окрестности Владивостока схожи с камчатскими – сопки и пенистые гребни волн за береговой чертой. И зелень, зелень, зелень – причудливое смешение «двунадесяти языков» растительности: к березке прижались назойливые южане – лианы. Вынырнув где-то из-под плакучей девственной кроны, они лихо перебросились на яблоню-китайку. По соседству с костром переспевшей рябины чернели кисти винограда, дерево-бархат, с нежной легкой корой, и корявый дуб, северная жимолость и легендарный лимонник – пососи его крошечные плоды, а то и просто пахнущую лимоном веточку – и усталости как не бывало.

Удивительная тайга!.. В лощинах зеленеет хвощ – зимняя пища кабанов, следы их то и дело пересекают пыльную дорогу; где-то далеко в падях слышно, как ревут изюбры.

Солнце пекло по-летнему. Очень тихо, ничто не шелохнется. Усевшись возле ручья под низкой корявой березкой, Глеб скинул майку и с наслаждением стал окатывать грудь, шею пригоршнями холодной воды. Внимание привлекло странное явление – прямо у ног появилась бегающая тень. А ветра нет. Отчего же куст шевелится? Глеб поднял голову и... пружиной отскочил в сторону, на ходу выхватив ружье... На дереве среди листвы шевелился странный толстый сук. Удав!.. Пресмыкающее обвилось вокруг ствола березки, его кольца почти не выделялись на темной коре. Вытянувшись на метр, удав поводил головой, раскачиваясь маятником...

Прозвучал выстрел. К ногам стрелка свалилась первая дичь – тоже одна из причуд дальневосточной тайги.

...Чем севернее, тем мягче рельеф. Сопки переходят в холмы, увалы, а у города Спасска – уже степь с озерами и болотцами.

Похолодало. Пролетели на юг птицы. Вскоре начались дожди. Речушки вспухли, загремели, разлились. От шоссе осталась одна телеграфная линия. В такую погоду, в начале ноября, путешественник въехал в Хабаровск. Точнее, вошел – отказали скаты. Конструкция их, вероятно, не рассчитывалась на раскисшую дорогу. Шина и камера, как уже говорилось, представляли единое целое и крепились на ободе вентилем. Проколы чинились просто: обвертывались изоляционной лентой – и все тут. Но дефект оказался очень существенным: намокнув, шины начинали пробуксовывать на ободах, и вентиль вырывался «с корнем». Глеб не стал их чинить, а приобрел в Хабаровске новые, обычной конструкции скаты со съемной камерой.

И снова в путь. Что день дождливый – ничего: выезд в дождь, говорят, к счастью. Да вот, поднялся Амур. Паром не ходил. Как переправиться? Надежда только на железнодорожный мост. Охрана разрешила велосипедисту перебраться по нему на противоположный берег. Но проложенный рядом с рельсами тротуар настолько узок, что вести в руках тяжело груженный велосипед невозможно.

Самое безопасное – перенести сначала машину, а вторым заходом – груз. Это так называемое «медленно, но верно». Глеба устраивало «верно», что же касается «медленно»... Он посмотрел на уходящую вперед трехкилометровую галерею ажурных металлических арок, потом на узенький двухплашечный тротуар под ногами – и, толкнув велосипед вперед, решительно взмахнул на седло.

Тот, кто бывал в горах и пересекал по висячему мосту ущелье или жался к скале, двигаясь вдоль него по тропинке, может легко представить, какая требовалась выдержка, чтобы ехать строго по прямой над ревущей бездной...

А потом – снова по залитой водой колее или по обочине, мастеря в особо трудных местах перелазы из шестов и веток, на леденящем ветру, проламывая первый ледок. В попутных деревнях остолбенело дивились на полуголого парня, который быстро крутил мускулистыми ногами педали велосипеда, не обращая внимания на вылетавшие из-под колес куски холодной грязи.

Осенняя распутица отстала от спортсмена где-то под нынешним курортом Кульдур, только начинавшим тогда свою жизнь. В Кульдуре Глеб прибавил к своему костюму заячьи перчатки, а под трусы натянул шерстяное трико.

Ударили морозы. Травин часто перебирается с набитых кочками дорог на покрывшиеся льдом речки, упорно выдерживая западное направление. Таким «шоссе» послужила, в частности, Зея. В среднем течении этот левый приток Амура почти параллелен железнодорожной линии, уходя от нее километров на сто пятьдесят. Глеб не ожидал ничего хорошего, поворачивая от города Свободного на север по льду незнакомой реки, но в его планы как раз и входило –  на первом этапе похода испытать себя и машину в самых трудных условиях. Значит, испытаем...

Все оказалось проще. Молодой лед, чуть прикрытый снегом, а кое-где и вовсе голый, позволял ехать на предельной скорости. Опасны полыньи, но они выдавали себя парящим маревом. Дни стояли тихие. С низких, покрытых лесом берегов сбегали на реку тропы, пробитые в снегу. Вблизи больших сел они сливались в торную, раскатанную до блеска дорогу. Если такое село попадалось к вечеру, Глеб оставался в нем ночевать, если нет – устраивался там, где заставало установленное регламентом время. Впрочем, это не столь уж сложное предприятие – организовать ночлег в тайге. По крайней мере, в сибирском селе этим никого не удивишь. В лесу всегда можно найти удобную, широкую, как стена, корягу с навесом из корней; с избытком тут мягкой пахучей хвои на постель, вволю дров – расщепляй любой смолистый пень. Короче, на пружинистой хвойной постели, постланной между корягой и костром, будешь ночевать, как на пуховике...

Сложнее с питанием. Представляясь в райисполкомах, Глеб всегда имел основание рассчитывать на внимание к физкультурнику-туристу, совершающему переход по стране, тем более, что он никогда не упускал случая выступить с докладом на оборонную тему или с рассказом о далекой Камчатке. Но не только в селах, а и на любой таежной заимке, за крестьянским столом находилось лишнее место для путника. Такова уж чудесная русская «нерасчетливость», которая, как хорошо сказал друг Пушкина, путешественник мичман Матюшкин, «называется от Камчатки до Петербурга гостеприимством». Если же не было поблизости жилья, то выручал меткий глаз, сноровка следопыта. И не так уж беден сибирский лес, чтобы не отпустить смельчаку рябчика, глухаря, а то и зайца. Голодным Глеб никогда не ложился...

Через неделю, покрыв почти семьсот километров, велосипедист вышел к районному центру – селу Зее, расположенному от железной дороги километров на полтораста к северу. Дальше на запад дорога изменилась. Русло реки сузилось. Оно забито снегом, пузырится наледями. Села попадаются все реже. Добравшись до Якутского тракта, Глеб спустился по нему к железной дороге и от станции Невер двинулся вдоль магистрали в Забайкалье.

Ветры, трескучие морозы и бесснежье. Песчаная, чуть приведенная равнина с прямой, как стрела, дорогой. Если метель, то воздух вместо снега наполняется летящим песком.

Кожа на лице путешественника задубела, волосы стали еще пышнее и гуще.

Ох, уж эти волосы!

– Послушайте, что за странное украшение у вас на голове? – спросили его в Читинском горисполкоме.

Во-первых, шапки не надо, у меня жесточайший режим экономии, – пытался отшутиться Глеб. – Во-вторых, это своеобразный паспорт – уж ни с кем не перепутают.

– Паспорт все же лучше иметь настоящий, – не принял шутки служащий, просматривая печати в регистраторе. – Что же касается поповской гривы, – продолжал он наставительно, – то я бы на вашем месте ее сбрил.

При этом он погладил выпачканной в чернилах ладошкой свою лимонно-желтую лысину. У Травина чуть не сорвалось с языка: «Вырастите сначала такую гриву, а потом и советуйте», но он сдержался.

– Видите ли, – сказал он спокойно, – мне так удобнее, с длинными волосами. Надеюсь, я тем самым не нарушаю каких-либо параграфов обязательных постановлений Читинского горисполкома? Если нет, то прошу вас, не задерживайте меня. Я спешу...

Но задержаться все же пришлось. Нет, не по метеорологическим условиям: не было ни песчаной бури, ни бурана. Просто дотошный служащий послал-таки запрос о путешественнике в Петропавловск. Ответом он был чрезвычайно огорчен.

– Поезжайте дальше. Пишут, что вы в самом деле спортсмен.

«Что ж, закалка нервов тоже входит в программу», – говорил себе Глеб, колеся по станицам Даурии. А у Хилока – снова материал для раздумий. Дорога здесь вплотную прижималась к железнодорожному полотну. Глеб еще издали заметил движущуюся по шпалам фигуру высокого человека. Столкнулись. Путник, как путник, с торбой на спине.

– Вам открыточку не надо? – таковы были первые слова пешехода.

– Открытку?..

– Да, да, мое фото. Я Коляков.

– Коляков!.. – Глеб слышал кое-что во Владивостоке о человеке, предпринявшем несколько лет назад пеший поход из Приморья в Москву.

– Ну, как же ваше путешествие?

– Как видите. Кормлюсь распространением собственных фотографий. Когда шел в Москву, жалобы у населения собирал. Был у Калинина, полную котомку заявлений передал... Теперь обратно иду.

– И долго так думаете?

– Михаил Иванович еще в Москве посоветовал закругляться. Но нравится. Вам легко на такой машине – этак всякий сумеет. А вы бы, как я, на своих-двоих...

– До свидания, – оборвал никчемную беседу Глеб. Ему стало горько: «Уж не думают ли и обо мне так же, как об этом горе-ходоке?».

В самом деле, разного рода «странников» по дорогам попадалось немало, и народ этот был никак не уважаемый. Первая пятилетка! – каждому определено твердое место, каждая пара рук нужна.

«Постой, да имею ли я право в такое время совершать переход?» – думалось иногда Глебу. Понятия – пропаганда физкультуры, туризма, – в подобные минуты ему казались легковесными. Но думалось и другое. Советский спорт – это что, не пятилетка? Чем сегодняшний велосипедист хуже какого-то зарубежного «летучего голландца» – рекордсмена? Разве сегодня выносливость и выдержка выпали из повестки дня? Нет! А если и в спорте встречаются Коляковы, то они есть в любом деле. Он не тунеядец, не любитель легкой жизни, он красный командир, пропагандист физической культуры.

Кстати, чтобы закончить с Коляковым. В 1933–1934 годах в Усть-Камчатске снимался фильм «Девушка с Камчатки». В массовых съемках участвовали почти все жители этого рыбацкого селения. И вот однажды режиссер не мог собрать добровольцев на вечернюю съемку. В чем дело?

На стене клуба висела отпечатанная типографским способом афиша:

 

«Кругосветный пеший путешественник, лекция!» 

Лекция состоялась на самом деле. Путешественник, высокий сухощавый мужчина, говорил очень корявым языком, но, судя по рассказу, он действительно много видел. Сюда, в Усть-Камчатск, прибыл, обогнув Охотское побережье. По его подсчетам, он прошел что-то 30.000 километров и намерен двигаться дальше.

Назавтра путешественника в селе уже не было. Глебу о нем рассказали через несколько лет, но фамилии не помнили. Вероятно, это и был Коляков.

 

***

В конце января показались гольцы Хамар-Дабана, восточной каменной ограды Байкала. Славное море, священный Байкал!..

Дорога от Улан-Удэ пошла через горы, вдоль реки Селенги. Травин решил не огибать озеро. От села Кабанска, вблизи которого железнодорожная магистраль сворачивает на юг, он двинул прямиком через Байкал.

Ледяной покров испещрен торосами – красноречивое свидетельство битвы Байкала с оковами зимы. Глеб прислонил к одной из ледяных надолб велосипед и сфотографировал эту картину. Как же, первые торосы...

Снега мало, оттого дорога лишь угадывается. Проехав километров двадцать, Глеб заметил впереди движущиеся точки и вскоре нагнал небольшой обоз.

– Здравствуйте, товарищи!

Возчики, одетые в тулупы и огромные дорожные валенки, ошалело уставились на велосипедиста, на его трусы, легкую куртку и обнаженную голову.

– Здравствуй, коли не шутишь, – ответил один за всех, теребя заиндевевшую бороду. – Откуда такой смелый?

– С Камчатки.

– ???

Ничто не могло заставить поверить рыбаков, что он добровольно отважился на этакое путешествие.

– Физкультура!.. Ведь так и здоровья лишиться можно, – сетовал старший. – С приисков, поди, бежишь, пропился вдрызг?

И только паспорт-регистратор убедил случайных попутчиков, что рассказ – истина.

– Ну ладно, товарищи, прощайте, думаю сегодня выйти к железной дороге.

– К Листвянке? Да и мы туда. Вот рыбу везем. И зачем тебе в Ледовитый океан, не пойму, оставайся с нами рыбу ловить. Чем наше море хуже?

– Рассказывают, – ввязался в разговор второй возчик, – там, где Селенга в Байкал впадает, потайной ход в Ледовитый океан есть. Через него и нерпа сюда пришла.

– Брехня. Наше море само по себе, – обрезал старший.

– Мне пора, – заторопился Глеб. – Надо к вечеру поспеть на ту сторону.

– Ишь ты, шустрый, сто верст в день? – изумился старик. – Ты постой-ка, – хлопая на ходу шубинками, он потрусил к саням.

– Никишка, дай-ко копченого омулька, – говорил он через минуту. – Тпру!.. Простимся, как надо. Раз уж ты такое лихое дело задумал – все заграницы побить, так ветер тебе в спину, – говорил старик, взволнованно тряся Глеба за руку. – А это, парень, возьми с собой для сугрева, – и бережно извлек из-за пазухи поллитровку водки. – Мы обойдемся, а тебе надо. Да и Баргузин, чуешь, поддувать начинает...

– За пожелание спасибо, а вина не надо. У меня зарок, – улыбнулся Глеб. – До Камчатки только воду, да и то два раза в сутки.

– И чего человек казнит себя? – покачал головой дед, все не отпуская руки путешественника. – Ну, раз зарок, то понятно. Прощай, друг. Дай бог, чтобы тебе пофартило...

Через десяток минут возы рыбаков снова казались точками на горизонте.

Других встреч на Байкале не было. Поздно вечером Глеб прибыл в Листвянку, деревянный поселок, раскинувшийся у подножья поросших лиственницей горных отрогов. На другом берегу Ангары, у истока которой приютилась Листвянка, виднелась станция Байкал.

В первый раз Травин увидел сибирское озеро-море год с небольшим назад из окна поезда «Москва–Владивосток». И не только увидел. На одной из прибрежных станций Глеб, несмотря на осеннюю пору, попробовал искупаться. Тогда на Байкале гуляли волны, он властно ревел и швырял чуть ли не под колеса острые языки пены. Когда Глеб кинулся в клокотавший накат прибоя, то испытал чувство охотника, встретившего могучего, дотоле неизвестного зверя: и любопытно, и жутковато, и хочется немедля помериться силами...

А сейчас Байкал послушно подставил свою, закованную в ледяной панцирь, грудь: мол, пользуйся мной как мостом. Глеб и воспользовался, прочертил через озеро тонкую ниточку велосипедного следа. Только все равно мало нового узнал он о «славном море»...

На ночлег спортсмен остановился на Байкальской озерной научной станции. Сотрудник ее – близорукий толстяк, был влюблен в свое озеро.

– Наша станция очень молода, – рассказывал он вечером за чаем. – Открылась только в прошлом году. Теперь музей создадим... Байкал заслуживает собственного научно-исследовательского института. Озеро-загадка. Амплитуда споров о его прошлом колеблется так: одни говорят – озеру семьдесят миллионов лет, а другие – двести миллионов... Пять тысяч видов животных и рыб, причем, многие обнаружены только в Байкале и больше нигде. В общем – самое глубокое в мире, самое богатое живыми организмами, самое чистое, самое загадочное...

А что это за причалы с арками на берегу? – спросил Глеб.

– Это тоже байкальская эпопея. До того, как были сооружены туннели, транссибирская магистраль прерывалась в Листвянке. Поезда отсюда перевозились на другую сторону на пароме, или правильнее, на ледоколе с рельсовыми путями. Два с половиной часа – и поезд на той стороне, на станции Танхой. Но ледокол во время войны сгорел, а береговые сооружения стоят, вроде памятника...

– Слушайте, а как бы вы посмотрели на такое: объехать на велосипеде весь бассейн вашего озера. Здорово?

– Еще бы! – научный работник от волнения снял очки и начал покусывать дужки. – Еще бы. Триста рек в него впадают и только одна вытекает – Ангара. И озеро, ничего, справляется с такой бухгалтерией, балансирует... Так, как вы сказали, объехать весь бассейн и со всеми реками, очевидно? Чудесно... Только на это не хватит жизни.

 

Если развернуть белоснежную ленту зимней дороги от Иркутска до Красноярска, вьющуюся бесчисленными петлями по обеим сторонам железнодорожной магистрали и еще раз обвитую лентой сплошной тайги, а затем прокрутить ее через киноаппарат, то увидим довольно однообразные кадры – тайга...

Передо мной старые потертые негативы фотоаппарата «Кодак». Снимки делал сам путешественник. На них заломы и мари, непроходимые чащи. А вот вид тайги с вершины горы – бескрайнее море, зеленое и зимой, дышащее морозным здоровьем и солнцем.

И в самом деле, никаких простуд, хоть мерзнуть приходится часто. Суровые, сдержанные люди, деревни в одну улицу, протянувшуюся на версту, ругань – «язви тебя в в душу», дома из бревен толщиной в обхват, с белеными горницами, в которых не найдешь пылинки. Никаких фруктовых садов, зато зимняя ягода облепиха, зато сладкая сытная калина, зато медовое сусло, приправленное сухой клубникой. И не всегда в доме богато, не всегда половики шерстяные, а скатерти гарусные, но всегда в любом доме рады гостю... И такова она, неразговорчивая, работящая, хлебосольная коренная Сибирь от Иркутска До самого Приуралья.

Дорога то раскатанная, гладкая и блестящая, то просто колея, пробитая парой полозьев. Если буран – то и последний след теряется. Кое-где дорога перебита снежными увалами, гряды их идут на десятки километров. Едешь, как по волнам, ныряя из ложбины в ложбину. Разбег рассчитывай так, чтобы инерции хватило перелететь через следующий намет. А по обе стороны – обрывы. И тормоза на таком зеркале не помогут...

Разгон, взлет. Переднее колесо уже перевалило крутой гребень. Сейчас начнется спуск по заледенелому склону. И вдруг Травин увидел золотистый ствол кедра, лежащего поперек колеи!..

Удивительная вещь – самообладание перед опасностью. Когда ее видишь за версту, то столько колебаний смущает твою волю. Но вот она неожиданно выпрыгнула перед лицом – и достаточно мгновения, чтобы принять самое точное решение...

Глебу легче удариться самому, чем разбить велосипед. Он рванул руль и перед самым деревом загремел вместе с машиной под откос. Обрыв не столь уж велик, но когда каждый метр замеряешь синяками да шишками, расстояние как-то невольно увеличивается... Спортсмен несколько раз перевернулся, прежде чем ухватился за какое-то деревцо.

И первая мысль: велосипед цел? Цел, вот он, торчит наверху в сугробе... Что ж, будем выбираться потихоньку.

Цепляясь расцарапанными в кровь руками за голые ветки тальника, Глеб стал карабкаться на дорогу. Но что это?

Я страдала, страданула

И еще раз страдану,

А кулацкое отродье

По макушке садану, –

пел молодой звонкий голос. Послышался отчетливый скрип саней.

– Но-о! – раздалось совсем рядом. Из-за поворота вынырнула кошева.

– Куда спешите? – окликнул он сидящую спиной к лошади возницу.

– Уф. Вот напугал, – поднялась в санях закутанная по самые глаза в суконную шаль женская фигура. – Ты... вы кто? – повернулась говорившая, увидев странно одетого человека. – Эй, ты, в подштанниках, кто такой, говорю? – резко повторила она вопрос, хватая из-под ног ружье.

– Положите, девушка, оружие, кулацкое отродье мне тоже не по нутру. Лучше подумаем, как вам через завал переправиться.

– Тоже завал! – и, спрыгнув с саней, возница обошла дерево. Заметив ободранный велосипед, она уже дружелюбно сказала:

– Сам-то хорош, воткнулся, поди, в комель, – и принялась распрягать лошадь.

– Вам помочь?

– Ишь, словно на танцах, спрашивает.

Наломав хвои, сделали своеобразный помост. Глеб взял за оглобли сани и перетолкнул их через ствол.

– Здоровый, – похвалила девушка. – А ты все-таки кто такой?.. Физкультурник?!.. Едешь с Камчатки через весь СССР?! Ой, интересно. Заедем к нам. Комсомольцев соберу. Клуб у нас большой, в церкви открыли.

– Поехали. Только я на велосипеде – теплей! – согласился изрядно продрогший путешественник.

– Как хочешь. Опять хлопнешься. Ха-ха-ха!

Паря по сено поехал,

Паря за угол задел,

Переметник оборвался –

Паря с воза полетел, –

озорно затянула сибирячка.

Через полчаса показалась деревня. В центре, на взлобке, шла горячая стройка.

– Видал? – гордо кивнула девушка. – С кулацких дворов амбары свозим, колхозная усадьба будет...

 

***

Полтора месяца занял у Травина путь от Иркутска до сказочного сибирского богатыря, «брата полярных морей», – Енисея.

Преодолены последние километры снежных наметов, и за вечнозелеными соснами и кедрами, словно летя над замерзшей рекой, изогнулся ажурными фермами красавец железнодорожный мост. Там, где он заканчивал свой полет, на высоком Красном яру, разметался по взгорьям и овражкам большой беспорядочный город.

Медленно проезжая по его улицам, Травин дивился встречавшимся на каждом шагу контрастам. Рядом с тяжелым белокаменным собором приютился за кованой оградой терем-теремок, изукрашенный от завалинки до конька причудливым деревянным кружевом. Кажется, только что сошел этот терем с самоцветного полотна Васнецова. Слева от него высится безвкусный трехэтажный «доходный» дом, сляпанный в купеческом стиле «модерн». А вот целый квартал роскошных особняков, принадлежавших до революции лесопромышленникам, хлеботорговцам, владельцам золотых приисков и скупщикам пушнины. И все это окружено приземистыми домишками, подслеповатые оконца которых ревниво прикрыты от чужого взгляда толстыми ставнями. Но был и другой Красноярск – город боевого сплоченного рабочего класса, который в 1905 году смело поднял красное знамя революции в Сибири и хоть на короткое время, но взял тогда власть в свои руки. Был город смелых плотогонов и мореходов, давший нашей Родине едва ли не больше прославленных арктических капитанов, чем поморский Мурманск.

И в историю мировой культуры внес свою лепту Красноярск. Здесь жил и творил русский художник Суриков. Великий потомок енисейского казака воспел во многих чудесных картинах историю и красоту родного края, на просторах которого спрячется без остатка старушка-Европа: от Тувы на юге – до островов Северной Земли протянулся он.

В 1929 году, когда спортсмен Глеб Травин вступил на улицы Красноярска, город еще только расправлял плечи.

За Енисеем кончилась Восточная Сибирь, а дальше, до самого Урала, – великая Западно-Сибирская низменность. Отсюда Глеб поехал уже навстречу весне, навстречу иным, новым трудностям.

В начале апреля – Новосибирск с его цилиндрической бетонной обоймой нового элеватора. Обь в ноздреватом тяжелом льду, забереги, как реки. Молодой сибирский гигант еще не осмеливался перешагнуть через могучую реку, туда, где в настоящее время раскинулся его мощный промышленный район – Кривощеково.

Отсюда крутой поворот на юг, в степи.

С момента выезда из Владивостока прошло полгода. Все это время велосипедист прокладывал путь через метели, распутицу, снежные заносы, неуклонно выдерживал жесточайший режим. С рассветом – подъем, минуты на то, чтобы привести себя в порядок, умыться до пояса водой или обтереться снегом, смотря по условиям ночевки; завтрак, осмотр велосипеда – и в седло. Ни папиросы, ни чарки водки, никакой дополнительной одежды и, как всегда, собственная шевелюра в качестве головного убора. Закаленный организм не поддавался простуде. Но все же на юг Травин повернул с охотой.

 

На юг, на юг... 

За Иртышем, через который велосипедист переправился в Семипалатинске, раскинулись казахстанские степи. Покрытая еще кое-где плешинами снега, бескрайняя равнина дышала весенней зеленой свежестью. Бинокль, пролежавший почти всю Сибирь в саквояже, приступил к службе. Но сколько ни гляди, кругом лишь степь и степь. Изредка на ней зачернеет войлочная юрта пастуха-казаха, проплывет россыпь овечьих отар и верблюжьих стад. Старый Сергиопольский тракт, идущий на Алма-Ату, вблизи которого уже намечалась стальная трасса Турксиба, высох и пылил. С каждым днем все дальше в степь, в пески. Привычка, выработанная в сибирской части пути – утолять жажду два раза в сутки, особенно пригодилась теперь. Глеб легко переносил жару, и если уж встречался ручеек «сверх программы», то только купался или умывался в нем.

Первого мая он прибыл в Талды-Курган: прямые, утопающие в садах улицы, арыки и шумная река Каратал – одна из семи, в бассейне которых раскинулась область, названная еще в старину Семиречьем.

Навстречу ему деловито шла пожилая казашка с улыбчивым скуластым лицом. Она взглянула на путника и, очевидно, вид загоревшего до черноты, полуголого мужчины, восседавшего на тяжелом исцарапанном велосипеде, показался настолько диким, что ее густые черные брови поднялись до самого цветастого платка, искусно охватившего голову.

У дверей своих домиков, на которых алели флаги, судачили молодые женщины в кокетливых войлочных и бархатных шапочках. Лица у всех были открыты.

«Где же восточный «домострой», о котором он так много читал в книгах? Где же закутанные до глаз в черные покрывала женские фигуры, которым шариат запрещает показываться посторонним мужчинам?» – думал Травин, проезжая в сопровождении вездесущих мальчишек по праздничным улицам.

Так что же это – Восток или не Восток?

Недоумение рассеялось лишь после обстоятельной беседы с секретарем городского Совета. К нему Глеб зашел поставить отметку в паспорте.

– Садись, друг. Приветствую тебя в нашем цветущем городе, – сказал Травину стройный молодой казах, подавая сильную руку. – Наш город – твой город. Живи, пожалуйста, сколько пожелаешь... – И, пытливо взглянув на посетителя, секретарь продолжал: – Республика наша, как сынок, – первые шаги делает. И люди нам нужны, ох как нужны. Салам нашим старшим братьям – русским большевикам: к счастью идти помогают... Да, люди нужны... Вот ты спортсмен. Это хорошо. А что ты еще можешь? Только ногами крутить или мозгами туда-сюда шевелить и руками работать можешь? – И, узнав, что Травин электрик и механик, хозяин даже языком зацокал от удовольствия:

– Слушай меня, оставайся. Жилье дадим. Жениться захочешь – сам твоим сватом буду. Чем наши девушки плохи? На коня птицей взлетит, гикнет – только пыль заклубится. Плясать пойдет – столетний старец и тот на месте не усидит... А как бешбармак из барашка приготовит – язык проглотишь. Слушай, я сам недавно женился... Почему улыбаешься? Несерьезный ты человек немножко...

– А скажите, почему у вас женщины лица не закрывают? – спросил Глеб.

– Потому, что казахский народ был всегда кочевым народом, наша жизнь в степи, в седле проходила. Для нас женщина не забава, не гурия какая-нибудь, а друг верный, товарищ в труде, понимаешь?.. А представь всадницу, закутанную в паранджу, скачущей за табуном. Смеешься? Вот, теперь смейся, я не обижусь.

Слушая это, Травин невольно возвращался мыслью к Камчатке, где рука об руку с русскими строили новую жизнь корячки, ительменки, эвенки, где женщина также ни в чем не уступает мужчине. А секретарь исполкома продолжал:

– Казахская женщина, если надо, дикого жеребца усмирить может и против волка степного с одной камчей выйдет... А верность супружеская от паранджи и затворов не зависит. Слыхал, наверное, как Ходжа Насреддин к султану в гарем пробирался? Правда, мусульманский обычай и у нас признавали. Только наш народ немножко обманывал Магомета. Видел, у пожилых женщин шея и подбородок белыми платочками прикрыты? Вот тебе и паранджа.

«С умным человеком побеседуешь – словно воды ключевой напьешься», – права старая пословица. Слушал Глеб рассказы этого молодого советского работника, и словно сама душа народная раскрывалась перед ним. Узнал он о том, что ни гнет царских чиновников, ни зверская эксплуатация со стороны местных богатеев не сломили вольнолюбивый дух казахских тружеников.

Сюда, в суровые степи, ссылали царские власти «политических». Думали, наверное, что среди народа, говорящего на другом языке, не распространится великое ленинское учение. Но язык – не помеха для пламенного большевистского слова...

Ближе к Алма-Ате рельеф стал меняться на горный. Метод езды: вверх – на себе, а вниз – «слалом» на колесах. Места живописные. Но в первые же дни эта живописность обернулась неожиданной стороной.

Под вечер на пути встретился распадок. Глеб свернул в него и сразу попал в струю попутного ветра. Широкая спина – надежный парус, и наш путешественник мчался без особых усилий, радуясь удаче... Но что это? Склоны начали постепенно расти и сближаться. Через десяток минут все стало ясно: попал в ущелье. Перевалить – дело сложное. Куда же?.. Велосипедист остановился и, в поисках выхода, стал оглядывать скалистые, круто поднимающиеся вверх террасы. Перевала не нашел, но увидал нечто странное: серые ребра ущелья были покрыты темными клубками, свернутыми в удивительно однообразные спирали. На его глазах один из ближних клубков стал вдруг разматываться, и над ним, как какой-то отвратительный цветок, закачалась маленькая головка с извивающимся язычком. Змеи?! Велосипедиста прошиб холодный пот. В памяти встала прочитанная в детстве сцена из древнеримских времен, когда осужденного бросили в пещеру на съедение змеям. Травин замер и прислушался: сейчас раздастся характерный шипящий звук... Но кругом мертвая тишина, змеиное царство охватил глубокий сон. Не спуская глаз с камней, заполненных гадами, Глеб потихоньку начал пятиться, не разворачивая велосипеда. Отойдя от скалы, он вскочил в седло и так нажал на педали, что установил, наверное, рекорд скорости...

Наконец, Алма-Ата – «отец яблок», как любовно называют свою столицу казахи, зеленый город, с панорамой синих хребтов на юге, пересеченных черными зазубринами ущелий. Вскоре спицы его велосипеда засверкали среди зеленеющих рощ Чуйской долины. Средняя Азия!

«Если поверить, что есть рай, – благодушествовал Глеб, пробираясь между шершавыми стволами ореховых деревьев, пересекая миндальные рощи с журчащими горными ручьями, – то он должен быть где-то поблизости. Может быть, вот под этой дикой яблоней сделали свой первый привал Адам и Ева?..».

В этих «райских» районах разгоралась в те времена с особой силой классовая борьба, подогреваемая близостью сбежавшей за границу контрреволюции. Здесь еще было много от старого забитого Востока. Глеб проезжал по узким улицам глинобитных кишлаков с крадущимися, как тени, закутанными с ног до головы фигурами женщин, ловил косые взгляды стариков. Но уже шла земельно-водная реформа, бедняки-дехкане двинулись в поход против баев и манапов, создавались первые колхозы. Новое побеждало – советская власть выводила Среднюю Азию из-за глухих дувалов на простор большой жизни, помогала ей сбросить чадру вековой темноты и забитости.

 

***

Короткая южная весна кончалась. Яркий и пышный ковер, покрывавший равнину, редел, блек. Погасла киноварь диких маков, увяли розовые букеты горошка, пестрые шапочки татарника. Изумрудная степь стала голубеть, а затем побурела. К ее свежему дыханию с каждым днем все резче примешивалась горечь полыни. Над головой проносились на север последние, запоздавшие косяки птиц. Знойные лучи солнца жадно собирали оставшуюся от таяния снегов влагу. На песчаных буграх отогревались заспавшиеся ящерицы.

...Вот уже скаты велосипеда утопают в желтой пыли разбитых верблюжьих трактов Узбекистана. Над головой опрокинута чаша знойного бирюзового неба. Северный край ее покоится на красных барханах Кызылкумов, на зазубренных белоснежных хребтах – другой. С юга приходит прохлада, с севера – жара. Все перемешалось...

Подробной карты этих мест у Травина не было, а мелкомасштабная, усеянная россыпями точек, показывала край в ложном однообразии. В действительности же, путешественник, как и прежде, мало заботясь о дорогах, пересекал не только сыпучие гряды песков, но и «адыры» – изрезанные оврагами предгорья, белесые острова солончаков, объезжал болотистые топи, возникшие на месте высохших озер, искал тень в безлиственных зарослях саксаула, дивясь этому троюродному родичу среднерусской немудрящей лебеды, и был благодарен, когда его колючие ветви вспыхивали жарким огнем костра на случайном ночлеге. Переправлялся вброд и вплавь через быстрые реки. Весной и осенью – это теряющиеся в песках ручьи, а сейчас – половодье: начал таять снег в горах. Пробираясь напролом через камышовые урочища, спортсмен вспугивал стаи птиц, а то и кабана. Скорпионы, фаланги, змеи и прочая нечисть, которую поначалу он видел во всяком причудливо изогнутом кустике, высохшем клочке травы или просто в неизвестно откуда взявшейся палке, уже примелькались.

Новостью была встреча с вараном. О существовании гигантских ящериц в Средней Азии Глеб не знал. А тут, взобравшись на бархан, столкнулся нос к носу со страшилищем в два метра длиной. Крокодил в пустыне?!

Выставив перед собой велосипед, человек приготовился к защите, но ящер, словно в насмешку показав длинный раздвоенный язык, зашипел и, отпрыгнув, словно провалился сквозь землю. Намерения у «крокодила», надо полагать, были самые мирные.

В конце мая – Ташкент с первым в Средней Азии государственным университетом. Их нельзя было не заметить – глазастых комсомолок со смело открытыми лицами, с рассыпанными по плечам десятками черных косичек и парней в полосатых халатах, спешащих с книгами в руках в свой вуз, названный именем Ленина... Студенты!

Из Ташкента Глеб в тот же день выехал по древней караванной дороге – Большому Узбекскому тракту далее на юг. Его твердое правило: нигде не задерживаться, будь то большой город или крошечное селение. 22 мая он прибыл в Ташкент и в тот же день дважды отмечался в пунктах, расположенных почти в ста километрах от города.

Двадцать второе мая для Травина было знаменательно и тем, что в этот день он впервые познакомился с великой рекой Сыр-Дарьей, кормилицей Узбекистана. Ибо в том краю слово «вода» звучит не менее торжественно, чем в России – «земля». Можно было подумать, что вся зелень, уже покинувшая степи, сбежалась от жары вот сюда, на берега реки, чтобы поклониться ее бешеному мутному потоку, попросить влаги... А уйди на какой-то десяток километров южнее – и по обочинам разбитой, пыльной колеи тракта уже не зелень, а белые кости павших «кораблей пустыни» – верблюдов...

Еще раз Глеб увидал Сыр-Дарью у Беговатских порогов, тех самых знаменитых камней, которые Алишер Навои мечтал свалить силой рук каменщика Фархада, вдохновленного на такой подвиг любовью прекрасной Ширин: камни не пускали реку к людям.

Народная мощь, воодушевленная Советами, превратила мечту в явь. Построена Фархадская плотина, направившая могучий поток в пустынную прежде степь, тосковавшую веками, а возможно, и тысячелетиями о влаге.

Глеб жмет на педали, оставляя за спиной один десяток километров за другим. Мелкая песчаная пыль впивается в поры обнаженного тела. Глаза жадно обшаривают горизонт.

Впереди, несколько в стороне, показался зеленый коврик, он резко выделяется среди желтизны равнины. Велосипедист сворачивает туда. Вот она, вода! Оставил велосипед – и бегом к озерцу. Прозрачная поверхность, как зеркало, отражает измученную фигуру путника с всклокоченными вьющимися волосами, со скуластым бронзовым лицом, по которому размазаны потеки пота.

Погрузив руки в озерце, Глеб невольно первым движением освежает лицо, а затем делает несколько жадных глотков и... ощущает жгучую горечь. В недоумении всматривается в источник – на дне среди песка белеют камешки. Соль!.. Ну что ж, не впервой. И он вновь садится в седло... Все-таки чертовски хочется пить. Почти понимаешь путников, которые восклицали: полжизни за глоток воды...

А солнце печет...

К вечеру Травин добрался до увала, покрытого карликовым кустарником. Куртку под бок и с наслаждением вытянулся.

За кустами мелькнула какая-то тень. Очевидно, шакал. На всякий случай надо организовать оборону. Глеб встал и зажег велосипедный фонарь. Но только улегся – снова шорох. Теперь с разных сторон. Послышался ноющий вой.

«Зовут подкрепление», – догадывается Глеб. Всякий сон проходит, нужно принимать серьезные меры. Масла в фонаре мало, а без света придется туго.

Звери осмелели, видны их частые перебежки от куста к кусту. «Что ж, я вам придумаю угощение», – шепчет Глеб. Он вытаскивает рулон фотопленки и подносит спичку.

Хищники, ошеломленные ярким светом, с визгом шарахнулись в разные стороны. А Глеб, держа зажженную пленку как факел, мчится сквозь кусты вниз, на равнину.

Поспать так и не удалось. Загорелась заря. Брызнули первые лучи солнца. В бинокль Травин заметил силуэт одинокого дерева. Значит, там вода. Набирая скорость, он несется с увала на увал, стремясь к большей инерции. Быстрое движение создает встречное освежающее течение ветра. Расстояние между ним и деревом заметно сокращается. Но откуда там камни, целая россыпь! Да нет, это не камни, а бараны, очевидно, отдыхающие после длительного перехода. Их так много, что добраться до дерева напрямую невозможно. Обходя одних, перешагивая через других, Глеб пробивается к дереву, неподалеку от которого впадина с мутной водой. Расположившиеся вокруг нее овцы неохотно поднимаются, лениво потряхивая жирными и широкими, как лопаты, курдюками, другие вообще не встают, задирая только головы.

Когда Глеб оторвался от источника, то увидал за спиной невысокого смуглого узбека. Он был бос и одет в изодранную грязную рубашку, короткие потрепанные штаны, подпоясанные кушаком, на голове сдвинутая на самую макушку войлочная шляпа с широкими полями.

Глеб дружелюбно протянул руку.

– Салям алейкум!

– Алейкум салям! – услышал в ответ.

Запас знакомых слов исчерпан. Но пастуху и без того понятно, что человек очень голоден и хочет пить. Он сорвал с дерева и подал Глебу несколько продолговатых красных ягод. Это был тутовник. Спортсмен с жадностью накинулся на сочные медовые плоды. Пастух, порывшись в торбе, достал пару жестких лепешек и кусок овечьего сыра. Когда путник утолил голод, начался разговор. Объяснялись больше жестами, но это не мешало сердечности беседы. Глеб узнал, что овцы не принадлежат этому человеку, он только пастух, а бай – хозяин платит ему десять баранов в год, что живет он при стаде и сейчас перегоняет отару на горные пастбища. Из-за жары идут только по ночам.

Потом занялись географией.

– Джизак, джизак! – толковал Глеб, раскладывая карту.

– А-а-а, – понял пастух. – Джизак. Янги-Курган Булунгур, – повторял он названия городов, лежавших по Узбекскому тракту.

– А где сейчас мы? – пытался спросить с помощью жестов и карты Глеб.

– Мальгузар, – ответил узбек, показав на синеющие впереди горы. – Мальгузар, – еще раз повторил он.

– А, горы Мальгузар, отроги Туркестанского хребта, – понял Глеб. – Спасибо, друг. Теперь займемся прокладкой.

Глеб остался ночевать под деревом. Распрощавшись с пастухом, он устроил себе постель и мгновенно уснул.

Назавтра велосипедист снова выбрался на тракт и пересек долину реки Зеравшан. 25 мая – Самарканд. Говорят, если хочешь узнать Самарканд – посмотри Регистан. Площадь Регистан, окруженная старинными зданиями с куполами и минаретами – немой, но красноречивый рассказ о таланте строителей древнего узбекского народа.

Вместо того, чтобы ехать и дальше по испытанному Большому тракту, Глеб чуть южнее города Гузар снова свернул на восток, задумав побывать в Таджикистане. Он пересек живописные горы Байсантау и перевалил в Гиссарскую долину. Если взглянуть на пункты, отмеченные в паспорте: Гузар, Тенги-Харам, Байсун, Денау, Сары, Кара-таг, то по карте совершенно очевидно, что ехал он по караванным тропам. Цепи хребтов и адыры – изрезанные горными потоками увалы, сменяются зелеными террасами. В кишлак Дюшамбе, где строилась почти на голом месте столица Таджикистана, вел так называемый Сурхан-Дюшамбинский тракт, представляющий из себя по сути верблюжью тропу. Но по ней уже шли грузовики с сельскохозяйственными орудиями, с медикаментами, с товарами для жителей горного края. К городу подводили железную дорогу.

В наследство от прошлого юная Таджикская республика не получила ничего, кроме пестрых лохмотьев нищеты и разрушенных басмаческими шайками селений. Даже древний город Гиссар, бывшая резиденция правителя этого края – гиссарского бека, был сравнен с землей врагами трудового народа, когда они под напором Красной Армии бежали за границу.

По горам и лесам еще бродили банды одноглазого вора Ибрагим-бека. Из сопредельных стран нет-нет, да прорывались группы диверсантов. Надо ли удивляться тому, что население было всегда начеку...

Проезжая мимо развалин старого Гиссара, Травин залюбовался на руины крепости, возвышавшейся над долиной. Он свернул с тропы и направился к большим круглым башням, между которыми темнели широкие ворота.

Крепость была воздвигнута на большом холме правильной пирамидальной формы. От ворот внутрь ее вела круто поднимающаяся дорога, на которой еще не стерлись глубокие колесные колеи. Глиняные полуобвалившиеся стены густо поросли травой и кустарником. На правой башне, недвижимый, как изваяние, сидел гриф. Его голая шея казалась пурпурной под лучами солнца.

Глеб решил сфотографировать крепость. Но едва успел подъехать к воротам, как его окружили возбужденные дехкане, вооруженные чем попало.

– В чем дело, друзья? – спросил оторопевший от неожиданности спортсмен.

Не отвечая ему, вооруженные люди знаками приказали двигаться вперед, к видневшимся в какой-нибудь сотне метров старым развесистым чинарам.

Из отрывистых восклицаний, которыми обменивались конвоиры, Травину были понятны лишь слова «шайтан инглиз», произносимые гневно и презрительно.

«Кажется, меня приняли за английского шпиона, – подумал Глеб. – Веселенькая история».

Он даже приостановился от возмущения: еще бы, его – советского человека, красного командира считают врагом.

– Товарищи... – начал он. Но солидный тычок в спину шестигранным дулом старинного ружья заставил его ускорить шаги.

Под густой листвой деревьев хрустально звенел арык. На покрытом ковром деревянном помосте, скрестив ноги, восседали седобородые старцы в чалмах и полосатых ватных халатах. Здесь же в черных с белым шитьем тюбетейках пили зеленый кок-чай молодые таджики. Проворный чайханщик, лавируя между сидящими, разносил цветастые чайники и низенькие широкие чашки – пиалы.

Когда шумная группа с Травиным в центре вступила под тень чинар, мирное чаепитие сменилось удивленными вопросами и восклицаниями.

Один из сидевших на ковре отставил пиалу и встал, оправляя гимнастерку. По его знаку все замолчали.

– Говори ты, – указал он на человека с ружьем.

Тот стал что-то быстро объяснять. И опять в его речи замелькали слова «шайтан инглиз».

– Неправда, никакой я не англичанин! – крикнул Глеб. – Я советский физкультурник.

Толпа заволновалась, но человек в гимнастерке снова сделал знак и вдруг обратился к Травину по-русски:

– Кто вы и как сюда попали?

Через несколько минут все разъяснилось, и путнику уступили почетное место на ковре. Те, кто раньше предлагал применить к незнакомцу самые суровые меры, старались сейчас услужить ему от всей души. Один принес кованый медный таз для умывания, другой зачерпнул из арыка ковш воды, третий подвигал блюдо с хрустящими лепешками и покрытыми нежным пушком абрикосами... Человек в гимнастерке, оказавшийся председателем районного исполкома, увлеченно рассказал о том, как дехкане восстанавливают и развивают дальше свое хозяйство.

Потом начал говорить один из стариков. Он говорил и печально качал головой, а окружающие молча вздыхали, как бы подтверждая правильность его слов.

– О прошлом, о тяжкой доле бедняка говорит Садрид-дин-ата, – пояснил председатель. – Тяжелая была доля. Спасибо русским большевикам, Ленину спасибо. Помогли они нам стать на правильный путь. И не свернем мы с этого пути никогда.

После чаепития Глеб принял деятельное участие в ремонте старинного локомобиля, приводившего в движение виноградные прессы.

Назавтра велосипедист добрался до Дюшамбе – «города наркомов», как называли строящуюся столицу Таджикской республики. Попади он сюда несколько месяцев позже, в паспорте-регистраторе появилась бы печать уже не со словами «Дюшамбе», а «Сталинабад».

Затем Травин направился к югу по Вахшской долине, и, свернув на запад, поехал по границе с Афганистаном вдоль Аму-Дарьи.

 

«Зеленая улица»

 

И снова Узбекистан. Крайний юг республики. Город Термез. Термометр показывает пятьдесят градусов выше нуля.

Травин планирует остановку на сутки – надо подремонтировать велосипед и, откровенно говоря, тянет попариться в настоящей русской бане. Такая имеется в городе.

На юге вечер наступает сразу, без обычных для центральных районов сумерек. Кажется, только что светило солнце, а сейчас уже небо полно звезд, и темнота такая, что только столкнувшись нос к носу с человеком, угадываешь его силуэт. Путь лежит через узкий, извилистый переулок, напоминающий коридор. Завернув за угол, Травин неожиданно сталкивается с какой-то тенью в халате и белой чалме.

– Который час, скажите, пожалуйста, – вкрадчиво спрашивает тень, заступая дорогу.

Травин смотрит на светящийся циферблат часов.

– Двадцать три часа двенадцать минут по московскому времени.

– Вы приезжий?

– Да.

– А откуда?

– Издалека, – несколько раздраженно отвечает Глеб, которому надоела эта анкета в темноте.

– Зачем сердиться, душа любезный, зачем обижаться, для твоей же пользы спрашиваю... Курить хочешь?

– Спасибо, не курю.

– Ты сначала послушай, а потом отказывайся. Я не простой табак предлагаю, а заграничные сигареты. Понял? Контрабанда! Высший класс!

Не раздумывая, Глеб железной хваткой берет спекулянта за плечо.

А ну-ка, пошли. У нас на Камчатке с такими не церемонятся.

Тень бешено вырывается, но где уж сладить с натренированным спортсменом. Травин неутомимо волочет жулика к светящимся окнам казармы пограничников.

– Слушай, ты, псих, – рычит уже на чисто русском языке спекулянт, – отпусти. Слышишь!

Глеб приподнимает задержанного над тротуаром и продолжает движение.

– Слушай, отпусти. Я же пошутил. Никакой контрабандой я не занимаюсь. Не веришь? Вот пачка, посмотри.

В комендатуре выяснилось, что мужчина действительно под видом «заграничных» спекулировал сигаретами ташкентской фабрики.

Выполнив гражданский долг, Глеб занялся своими делами, а спекулянта отвели в «холодную», которую в термезском климате правильнее было называть «горячей».

 

***

Пески. Растительность – верблюжья колючка да изредка полузаметенные кусты саксаула. Абсолютное безветрие. Равнина взбита барханами.

Глеб, обливаясь потом, через силу продолжает крутить педали. Вдали от источника делать привал ни в коем случае нельзя, совсем разомлеешь...

По щеке ударил какой-то жучок. Глеб поймал его – кузнечик? Но вот еще один, за ним еще и еще. Долгоногие, пучеглазые насекомые тянулись с левой, юго-восточной, стороны. Они издавали скрипучий звук... «Да это же саранча!» – дошло, наконец, до Глеба. Дойдет!.. «Жучки» все чаще ударялись о голову, об обнаженные руки и ноги, застревали в волосах, в складках трусов и майки. Вначале велосипедист стряхивал их, но вскоре стало невозможно. Это была уже туча. И она все сгущалась. Резкие бесчисленные удары вынудили спешиться. Окруженный со всех сторон живой массой саранчи, Глеб продвигался с большим трудом. Саранча висела гирляндами на спицах, на раме, на седле, багажнике и лезла, лезла, лезла...

Уже и ноги начинают скользить, колеса с трудом проворачиваются между щитками. «Хорошо, что саранча не кусается, – рассуждает Травин. – А что если она все-таки вздумает попробовать его потное тело – никакого спасения». В голове возникает страшная картина. Невольно пытается он убыстрить движение. Циклометр отсчитывает новые и новые километры, а на голову, как дождь, сыплется саранча. Сколько ее ни бей – бестолку. Лицо и руки покрылись отвратительной маслянистой жижей. Надо садиться на велосипед, все же попытаться вырваться из этой живой каши. Ноги соскальзывают с мокрой педальной резины. Вперед, не обращая внимания на удары и почти вслепую! Велосипед втыкается во встречный песчаный вал. Колеса буксуют. Глеб слезает, перебирается и снова – вперед. Вот она, наконец, показалась серая, потрескавшаяся равнина, такая теперь желанная. Очистив от остатков саранчи велосипед, спортсмен мчится на запад. Но что это? Цвет почвы внезапно потемнел. Подъехал – снова саранча, но более мелкая и ползущая...

Придется двигаться против течения. Может быть, живой поток не столь уж широк. Но не тут-то было. Только тогда, когда на циклометре выпрыгнула новая цифра (Глеб рассчитал, что промчался по саранче двенадцать километров), поток паразитов начал ослабевать. Теперь можно и осмотреться. Поднес к глазам бинокль. Какая-то точка. Юрта? Не похоже. Во всяком случае, курс туда. Постой, да ведь это грузовик...

Путь перегородил неглубокий арык, на противоположном краю которого торчали жестяные щиты. На дне арыка белела порошковая масса. Что все это значит?!

А дальше еще арык, затем третий... Велосипедиста тоже заметили. Когда он перебирался через последнюю канаву, к нему шел от грузовика человек, высокого роста, сухощавый в широкополой шляпе, с биноклем и термосом.

Незнакомец прежде всего предложил Глебу несколько глотков прохладного мятного напитка из термоса, а затем спросил, кто такой, Не успел спортсмен и рта раскрыть, как человек стремительно нагнулся к велосипедному колесу, на котором зеленели остатки раздавленной саранчи.

– Где она?!

Глеб собрался дать обстоятельную картину своего движения в потоке насекомых. Но незнакомцу, видно, не до подробностей. По его сигналу весь лагерь поднялся точно по тревоге. Затарахтел мотор автомашины, нагруженной железными щитами, бочками. Люди забрались в кузов, и грузовик пошел в указанном Глебом направлении. Следом двинулся и сам Травин. Он понял, что это экспедиция по борьбе с саранчой и что разговаривал он, по-видимому, с начальником.

Ехать пришлось недолго, саранча уже приблизилась, но шла мимо подготовленных заградительных линий. Тогда участники экспедиции, растянувшись фронтом, принялись поспешно рыть новые канавы, ограждая их железными щитами. Саранча, стремясь перепрыгнуть через канаву, ударялась о щиты, падала на дно. Другая группа людей осыпала ее химикатами и зарывала. Вместе со всеми орудовал лопатой и Глеб.

– Как на фронте, – заметил кто-то.

– Это и есть фронт. Что будет, если такая орда прорвется на хлопковые поля, на виноградники?..

Авральные работы продолжались день и ночь. Вскоре стали прибывать на помощь отряды, разбросанные в других направлениях. Фронт! Длиннейшие ряды канав – как окопы. В них засыпаны, сожжены легионы страшных вредителей.

Такие заставы по борьбе с саранчой в те дни были организованы по всей Средней Азии. Уничтожали ее и на территории Афганистана, где работали советские самолеты.

На второй день Глеб попрощался с экспедицией и, посоветовавшись с начальником, выбрал дальнейший маршрут.

 

** *

26 июня путешественник прибыл в Бухару. Купола мечетей, плоские крыши, лес минаретов. По соседству городок-спутник Каган или Новая Бухара. Он обязан своим возникновением мнимой святости эмира Бухары, не разрешившего «неверным» вести железную дорогу через свою столицу. Парадокс – невежество создает города. В ста километрах западнее – Аму-Дарья, граница Туркмении и Узбекистана. В школе Глеб всегда путал, какая Дарья течет западнее: «Сыр» или «Аму». То же самое получилось и в действительности. Он стоял на берегу Аму, глядел на ее полноводную ширь и стремительное течение, на поросшие камышом и кустарником берега и видел перед собой «Сыр». Реки-сестры.

За Аму-Дарьей начались Каракумы. Путь через пески, вдоль железной дороги, по тракту. Этапы – древние оазисы. Заглядываем в паспорт. 29 июля – Чарджоу, 4 июля – Байрам-Али, 7 июля – Мары, 8 июля – Теджен. За околицей каждого оазиса, за садами и арыками сразу же начиналась пустыня. «Где вода – там жизнь», – часто слышишь на Востоке.

Громадные массивы бугристых песков сменялись барханами, сыпучими горами, над которыми даже при легком ветре начинали дымить струйки песка. Нередко встречались на пути такыры – ровные и твердые, как асфальт, глинистые площадки с потрескавшейся верхней коркой. Иногда они тянулись цепями друг за другом... После сыпучих песков велосипедист чувствовал себя на такырах, как танцор на блестящем паркете.

11 июля – Ашхабад, один из молодых городов Средней Азии, история которого началась по сути дела лишь после Октябрьской революции. Столица Туркмении встретила спортсмена ливнем. Первый дождь за всю его поездку по Средней Азии! На улицах – реки, вода достает до педалей. Любопытную фигуру велосипедиста, боровшегося с потоком, поймал объектив киноаппарата. Позже Травину говорили: «Мы вас видели на экране».

Насытившись впечатлениями «страны солнца» и получив с избытком закалку, путешественник теперь держит путь вдоль линии железной дороги. К концу июля перед ним раскинулись темно-синие просторы величайшего на земле озера-моря.

Нефтеналивное судно «Марат» вышло из Красноводска в Баку. Капитан, пожилой полный грузин, сидя на мостике, пил чай из самовара. В руках у него был паспорт Глеба.

– Интересно, – молвил он. – Расскажите-ка экипажу о своем путешествии. Время есть. Двое суток дальше палубы никуда не уедете.

Миновали Красноводскую косу, вскоре потонула в море волнистая линия берега. Танкер лег на курс.

Эта была первая беседа Глеба Леонтьевича с моряками о своем путешествии. Впоследствии он такие беседы проводил не раз на судах, плавающих по тихоокеанским трассам. Многие из его встреч зафиксированы благодарностями все в том же паспорте-регистраторе...

Вот показался и Баку. Бесконечный лес нефтяных вышек, башни нефтеперегонных установок. За две недели Травин пересек Азербайджан, Грузию, Северную Осетию, Кабарду. После песчаных пустынь, линии Кавказского хребта, уходящие в заоблачные высоты, окаймленные полосой вечных снегов, поражали суровой грандиозностью. Дороги вились среди поросших буковыми лесами горных отрогов, по зеленым долинам, по ущельям, пересекали многочисленные реки. Отовсюду несся аромат фруктов-дичков: яблок, груш, алычи, кизила, дикого винограда и барбариса. Глеб объедался фруктами после каракумского «великого поста».

Вот и старейшина кавказских рек – Терек, берущий свое начало в ледниках Казбека.

«Чем не Корякская сопка?» – удивился Глеб сходству кавказского вулкана с его камчатским собратом.

Из Тбилиси путь обычен – Военно-Грузинская дорога. Это еще далеко не сегодняшняя благоустроенная асфальтированная магистраль, но после среднеазиатских горных троп и караванных путей она казалась Травину идеальной.

 

Снова в Пскове 

Глеб спешил на север. Проносились мимо чудесные места, воспетые Пушкиным и Лермонтовым. Спортсмен хотел хоть немного нагнать упущенное время. Но под Пятигорском случилась непредвиденная задержка. Причина смешна: путешественник встретился на узкой дороге с быком. Красный велосипед обозлил животного, и Глебу пришлось совсем неожиданно стать тореадором. О себе в данном случае он думал меньше, чем о машине. В результате велосипед остался в полном порядке, а у хозяина – в кровь разбита нога. Заехал в первый попавшийся на пути санаторий. Отдыхающие, увидев немыслимый загар и папуасскую прическу, провожали его удивленными взглядами.

Бронзовый, с выпирающими мускулами, полуголый, с шапкой густых волос – Глеб действительно казался странной фигурой среди нарядных отдыхающих.

И снова – «Эх, ты степь, да степь Моздокская...».

Добравшись до Ростова (22.VIII), Травин решил побывать в Крыму. Обогнув за пару дней южный курортный берег, он через Симферополь и Джанкой двинулся на Украину. Теперь поездка казалась ему чистейшим отдыхом. Спортсмен даже забеспокоился. Как бы не растерять приобретенную закалку – никаких препятствий, хорошие дороги, нормальная температура...

23 сентября у Рогожской заставы в Москве постовой милиционер остановил странного велосипедиста.

– Ваши документы, – произнес он традиционную фразу, поднося руку к козырьку.

Раскрыв протянутую ему книжку в кожаном тисненном переплете, страж порядка впал в недоумение.

– Вы с Камчатки?... И все на велосипеде?...

– Да, почти год, как оттуда.

– Куда же направляетесь?

– На Чукотку.

– На Чу-кот-ку?... Прошу извинить за задержку – благожелательно пошутил милиционер и опять-таки традиционным жестом дал Глебу «зеленую улицу», перекрыв дорогу транспорту.

В Высшем совете физической культуры, куда Глеб заехал, чтобы представиться и зарегистрировать проделанный маршрут, замысел камчатского спортсмена – пройти северным путем вызвал улыбки.

– Я этого не представляю, – заключил товарищ, ставивший печать в паспорте. – Зачем такой сверхсложный переход? Какая польза от него? Да и сумеете ли?..

Глеб зло посмотрел на пробор говорившего, подумав: «Вот же чиновник от физкультуры».

– Вы говорите так, точно я приехал сюда не с Камчатки, а из Тулы. И второе – какая польза от того, что Анисим Панкратов объехал на велосипеде весь земной шар?.. Или зачем Ивану Поддубному надо было швырять на всех аренах мира зарубежных чемпионов?.. Спросите еще у Знаменских, чего они носятся по стадионам, ходили бы шажком по Тверской... Вы, надеюсь, знакомы с таким понятием, как честь советского спорта?

– Но, согласитесь, что велосипед совсем не пригоден для подобного путешествия.

– Главное, по-моему, в том, чтобы человек был пригоден...

Были и другие, так сказать, деловые разговоры.

– «Автодор» организует автомобильный пробег «Москва–Владивосток». Пойдут три «форда». Для связи намечено взять еще мотоцикл. Может быть, попробуете договориться?

– Нет, – решительно отклонил предложение Глеб. – Я попрошу у вас металлические обода для колес. Если можно, выручите.

Глебу были выданы и обода, и комплект запасных покрышек... Через два дня вдали показался Псков.

И вот он едет по Петропавловской улице. И вот блеснула река Великая.

«Почти как на Камчатке, – невольно улыбнулся он, вспомнив раздумья в Тихом океане на палубе «Астрахани». Он едет, и не улицы развертываются перед ним, а годы детства, отрочества, юности.

...Ботанический сад с остатками древней крепостной стены. «Стена раздора», – вспоминает Глеб. Традиционное место, где сводили счеты реалисты, гимназисты и учащиеся духовной семинарии. На этой стене в феврале 1918 года он наклеил по заданию Якова Никандровича листовку с ленинским декретом о защите Советской республики от интервентов. «Социалистическое отечество в опасности!.. – так начинался этот исторический документ.

...Здание бывшего кадетского корпуса. Сюда в те тревожные дни шли записываться в Красную гвардию рабочие, солдаты, железнодорожники, а затем, уже с оружием в руках, направлялись занимать оборону на крутых берегах Череха и Многи – притоков Великой. Тут он в последний раз видел своего учителя – Якова Никандровича. Этот глубоко мирный человек стал комиссаром отряда и умер, как герой, защищая подступы к колыбели революции – Ленинграду. Словно это было вчера. Глеб до мельчайших подробностей помнит, как он, узнав, что Яков Никандрович ранен, бежал в госпиталь, чтобы повидать его. Госпиталь тогда размещался в реальном. Классы, превращенные в палаты, напоминали о прежнем своем назначении только черными ученическими досками на стенах. На узких койках лежали раненые.

– Комиссар?.. Шестая палата. – Юная девушка, в косынке с красным крестом показала ему, как пройти. – Хотя, погодите. Его уже нет в шестой.

– А где же он?

Девушка посмотрела в глаза и повторила:

– Его нет, совсем нет, понимаете, товарищ...

...Любимый учитель! С годами память теряет постепенно одного человека за другим, знакомых, близких – они уходят в сумерки прошлого. И только он – любимый учитель, тот, кому ты подражал во всем, от манеры носить фуражку до взглядов на жизнь, незабываем. Яков Никандрович – замечательный натуралист – на всю жизнь вложил в руки Глебу планшет с картой и компасом, научил любить, понимать живую географию Родины...

Сколько лет прошло с той поры? Меньше десятка. Глеб и улыбается, и чуть-чуть грустит, вспоминая недавнее прошлое... Юность...

Но и сейчас, даже более страстно, чем в школьные годы, он говорит себе:

– Как хорошо идти и идти, вперед и вперед.

 

***

Псков, Луга, Гатчина, Ленинград...

Автор предвидит недовольные возгласы некоторых читателей:

– Хорош гусь! Как быстро проскочил весь участок маршрута от Ростова-на-Дону до Ленинграда. Что!.. Он уже вытолкнул своего велосипедиста за ленинградские заставы?!..

Автор готов принести любые извинения за эту торопливость, которая (и это еще усугубляет его вину перед любителями обстоятельных описаний) допущена сознательно. Но погодите винить. Вспомните, читатель, сколько раз вы слышали и читали о Харькове, Курске, Орле, Туле... да нет, пожалуй, такого пункта на автомобильной магистрали Москва–Симферополь, который не описан подробно. Конечно, в 1929 году трасса выглядела иначе, но и об этом говорилось сотни раз.

А столица наша – Москва! А чудесный Ленинград! Тома займет рассказ об этих городах...

И, конечно же, Глеб Леонтьевич Травин, за те короткие часы, что провел в Москве, успел побывать на Красной площади у мавзолея Ленина и, конечно же, любовался чудесной панорамой Кремля, испытывая, как всякий истинный сын России, радостный трепет сердца в груди...

Но почему в таком случае он не задержался в Москве?

Причин было две. Первая – это то, что переходы по степям и пескам Средней Азии заняли значительно больше времени, чем предусматривал жесткий график пробега, выработанный Травиным еще в Петропавловске. Попросту говоря, он опаздывал на два месяца.

Вторая же причина более тонкого свойства. Дело в том, что проезжая по столичным улицам, ловя на себе изумленные взгляды деловито спешащих москвичей, спортсмен может быть, впервые почувствовал излишнюю экзотичность своего облика. Он посмотрел на себя как бы со стороны и подумал: «Диковато ты, брат, выглядишь. Тарзан в Охотном ряду! Ну, что же, – переодеться, остричь волосы? Жалко, привычка... Пусть все остается так, как есть, до самого финиша.

 

***

Карелия. Последний этап к Полярному кругу. Узкая дорога огибает громадные, гладко отесанные древними ледниками валуны – «бараньи лбы», крадется вдоль до сказочности голубых холодных озер, кружит по гатям, проложенным через зыбкие болота. Шумят над ней высоченные сосны, хранители удивительных тайн русской вольности, смелости и прозорливости людей, двигавшихся первыми к берегам Студеного моря.

Спеша, Травин, где можно, спрямляет путь. Во всю использует замерзшие озера, форсируя их с ходу по молодому льду. Между озерами тропы пролегают по гористым, поросшим лесом, сухим перемычкам, по-местному – «тайболам».

В Мурманске, куда путешественник прибыл в конце ноября, он неожиданно услыхал легенду о самом себе: по Карелии, мол, едет голый человек с железным обручем на голове, не боится ни болот, ни чащоб, ни лесного зверя.

Из городка Колы в Мурманск специально приехал старый врач, пожелавший взглянуть на феномена, пересекшего зимой Кольский полуостров. Знакомство состоялось прямо на улице. Спортсмен, в куртке и трусах, с неизменной двухколесной машиной, и маленький толстый доктор, в фуражке с огромным козырьком, вели оживленную беседу. Так их и заснял подвернувшийся фотограф.

Врач, с согласия спортсмена, тщательно обследовал его и от удивления только развел руками:

– Вас, батенька, на два века хватит. Благословляю во славу русского спорта. Как говорится, ни пуха, ни пера!

 

Часть II.

Лицом к Арктике 

 «Столичный» тракт 

И так, запомним дату – 21 ноября 1929 года. Заполярный город Мурманск.

Немногим более года потребовалось Травину, чтобы пройти сорок пять тысяч километров вдоль сухопутных границ Родины, трактами и караванными тропами, степными шляхами и болотными гатями; пробиться по бездорожью через озерный Северо-запад и Лапландию. И вот теперь предстоял новый бросок по необъятным просторам Арктики, по мало изученному краю.

В самом деле. На географических картах тех лет не всегда увидишь даже столь привычное теперь название «Северный Ледовитый океан», некоторые ученые склонны были именовать его Полярным морем, считая этот гигантский бассейн частью Атлантического океана. Известный этнограф В. Г. Богораз, основываясь на общности культур народов круговой арктической области, не прочь называть его Арктическим Средиземным морем. Море, носящее славную фамилию русских исследователей Арктики Харитона и Дмитрия Лаптевых, называли иногда именем Норденшельда. Границы нынешнего Восточно-Сибирского моря обычно отодвигались до Аляски. Вовсе нет Чукотского моря...

Острова?... Неуверенным пунктиром намечена даже Северная Земля! Только в 1932 году будет опубликована ее первая карта, составленная советским полярным исследователем Г. А. Ушаковым. До сороковых годов будут искать легендарную землю Санникова, в существование которой горячо верил академик Владимир Афанасьевич Обручев. Это он писал: «Земля Санникова существует и ждет своего отважного исследователя, который первым вступит на ее почву и поднимет на земле флаг, будем надеяться, советский».

Радиостанции имелись лишь на Югорском шаре, Вайгаче, в поселке Морресале на полуострове Ямал и на Диксоне. А далее, до Уэлена, на всем огромном пространстве Северо-Восточной Азии – ничего. Только через два года пройдет в одну навигацию сквозным рейсом этот путь ледокольный пароход «Сибиряков».

Но если береговая арктическая полоса все же была описана довольно точно, то карты материкового Заполярья мало чем отличались от карт, составленных еще Великой Сибирской экспедицией XVIII века. Всего пару лет прошло с тех пор, как геолог С. В. Обручев-младший открыл в Якутии одну из величайших горных цепей, назвав ее хребтом Черского. Так плохо в те годы знали северный край. И по нему-то предстояло двигаться в одиночку велосипедисту Травину.

Как бы то ни было, Глеб радовался повороту на восток. То, к чему он так готовился, началось. Ничто не омрачало его настроения: велосипед служил исправно, здоровье отличное. А там, на Камчатке, ждала удивительная девушка, сказавшая тогда в Петропавловске, на пирсе:

– Когда тебе будет особенно трудно, ты обязательно думай о нас, о твоих петропавловских товарищах, обо мне. Мы все будем тебя очень ждать.

Ждет! Горячей волной прошла по сердцу радость. Хорошо спешить, когда тебя ждут!..

Зима в Мурманске много теплее сибирской. Да и полярная ночь, начавшаяся с ноября, далека от того, что он представлял по многочисленным описаниям – серые туманные сумерки, а в полдень и вовсе светло. Только сполохи северного сияния удивляют своей необычностью.

Внимательно изучив карту Кольского полуострова, посоветовавшись со старожилами, Глеб решил двинуться на Архангельск по берегу.

...Вот и скрылись за спиной огни Мурманска, мигнул в последний раз луч маяка. Так буднично начался полярный маршрут спортсмена. Подогретый Гольфстримом, океан дышал сыростью, без устали катил в неведомую даль свинцовые волны. Льды, чувствовавшие себя в этом краю в гостях даже зимой, жались в устьях речушек. Снег на самом берегу тоже не держится – убит прибойной волной, смыт частыми моросями, сдут ветрами. Сугробы только в тундре, в заветренных местах, в расщелинах, а рядом – голый обледенелый гранит. «Вело-пеше-пробег», – чертыхался про себя Глеб, слезая с машины через каждые сто-двести метров, чтобы обойти очередное препятствие.

Пустынно. Тресковый сезон кончился, рыбацкие станы, с соляными складами, бараками, пристанями и небольшими рыбозаводами пустовали.

Прибрежные скалы, высокие и обрывистые, постепенно понижались, кое-где выходя в море срезанными мысами или отмелями. Чем дальше на восток, тем дорога легче.

Пологий берег Беломорского горла в некоторых местах так слит со льдом, что отличить, где море, где суша, можно лишь по торосам. До восточной стороны горла каких-то четыре десятка километров... И как всегда, неожиданное «но». Торосистый припай, нарастающий постепенно с обоих берегов, еще не сошелся – в середине пролива зияли трещины и полыньи. Прежде чем сделать очередной шаг, приходилось прощупывать снег и осторожно перебираться по качающимся под ногами льдинам...

Но как ни труден путь, а через пятнадцать дней велосипед Травина уже катил по заснеженной набережной Архангельска. Город начался лесопильным заводом, штабелями леса, раскинувшимися на десятки километров вдоль Северной Двины. Параллельно реке тянулись улицы, пересеченные множеством коротких переулков. Планировка ленинградская, только дома в большинстве деревянные, из северной сосны.

По улице Павлина Виноградова – главной городской магистрали – звенели трамваи. «Смотри-ка, наоборот ходят», – удивился Глеб левостороннему, на английский манер, движению транспорта.

У здания крайисполкома бряцал на лире полуголый мраморный мужчина, слегка задрапированный в римскую тогу. «Михаил Васильевич Ломоносов, – прочел Травин на постаменте. – Вот каким вас спортсменом изобразили, Михаил Васильевич, закаляетесь?».

В исполкоме заинтересовались оригинальным путешественником. И не только заинтересовались. Понимая, с чем он столкнется, оказали необходимое содействие. Это традиционная черта города отважных поморов – встречать и провожать полярных следопытов. Если бы стольких он встретил, скольких проводил в полярные льды...

Травина снабдили легкой и вместе с тем очень теплой меховой одеждой, выдали новые карты, пополнили запас шоколада. В сумке-мастерской прибавилось инструмента. В удачу похода мало кто верил, но желали ее все...

Нет, не оставались люди безучастными к смелому спортсмену, пославшему вызов северной природе. И в этой дружеской поддержке он черпал уверенность, столь необходимую перед свершением всякого серьезного и опасного дела.

Первая задача – пробраться на Печору была осуществлена за три недели. На этом участке зарегистрировано четыре пункта: Холмогоры, Пинега, Лешуконское и, наконец, Усть-Цильма на Печоре (27.XII).

От Архангельска двигаться было сравнительно просто – почтовая дорога, которую по старой памяти еще называли «Столичной»: болотистые места замощены бревнами, мосты, насыпи... Часто попадаются большие села, плотно застроенные высокими домами, с непременной площадью в центре и с пашнями за околицей. Через леса, в которых лиственница перемежалась с сосновыми борами, пробита просека. Здесь же тянулась телеграфная линия.

Но вот позади крутые берега Мезени. Дорога еще есть, но ее тоненькая ниточка то и дело рвется проталинами, разливами невидимых под снеговой шубой болотистых речек и речонок, заторами льдин, взломанных напором ключей. Все мельче и реже селения, все дремучее лес. Пройдя низины, просека стала подниматься – начались отроги Тиманского хребта, водораздела бассейнов Мезени и Печоры. Глебу приходится часто слезать с велосипеда, взбираясь по крутым подъемам, обходя обрывы. В одном распадке он наткнулся на заимку. На берегу озера, окруженного лесом, стояло несколько строений. Большой двухэтажный дом, срубленный из толстых, почерневших от времени и сырости бревен, с высоким крыльцом, украшен флюгером, резным карнизом и наличниками.

Хозяин, краснолицый кряжистый старик, принял путника приветливо.

– Гляжу и думаю, что за чудо-юдо о двух колесах, – говорил он, дивясь на машину, – тонка, а сколько несет!

В просторной чистой избе, опоясанной деревянными лавками, с необъятной русской печью в углу и полатями над дверью, разговорились. Первые вопросы Глеба, как обычно, о дорогах.

– Ты, парень, в самую точку попал. Я ведь из бывших почтальонов. От Мезени до самой Усть-Цильмы круглый год через Тиман гонял во всякую погоду, днем и ночью. Зимой, конечно, легче, зато летом – лошадь по пузо вязнет, комары, мошка. А перевалы! Шестнадцать ведь гор на пути. Влезешь наверх, а там опять в болото. Неделю назад ехал – гатили, а сейчас топь – засосало, значит, бревна-то. Дорогу эту еще перед японской войной строили. Подрядчик – такой фармазон, станционные домики как игрушки понаставил, чтобы начальнические глаза радовались, а дорога – одна видимость.

...Значит, на Тихий океан стремишься. Вояж славный. По нашим сказкам выходит, что мезенцы еще в старину ходили чуть не до Чукотского носа, а на Грумант, на Новую Землю – так это бессчетно. Лет тому тридцать приходила сюда заморская экспедиция на пароходе «Виндворт», на полюс собирались. Давай наших вербовать. Двое согласились. Дело встало за урядником, не пускает. «Не могу, – говорит, – полюс он за границей, надо специальный паспорт». А ребятам подработать охота – зяблый год был, посевы вымерзли. Пошли к губернатору.

Так и так, ваше превосходительство, на полюс собираемся, а урядник препятствует. Выдайте нам такие паспорта, чтобы можно за границу отправиться.

Губернатор разобрался что к чему. «Ладно, – говорит, – поезжайте». А те ни в какую. «Прикажите, ваше превосходительство, выдать нам виды, а то на полюсе заграничный урядник арестует». Понимаешь, никак не могли поверить, что есть такое место, чтобы без урядников... Эту сказку-быль я тебе к тому рассказал, что нонче вам, молодым, при новой власти на любую сторону путь открытый... До Печоры тебе будет ехать не мудрено. Дорога пробита, держись телеграфной линии.

Ехать бы действительно просто, но помешал снегопад, попал в него Глеб, когда уже перевалил Тиманский кряж. Дорогу завалило рыхлыми сугробами. Если бы не просека и не телеграфная линия, можно легко заплутать в лесных дебрях. Глеб пытался, как было в Сибири, спускаться на лед, на речки, но и на них – пухлая вата. Пришлось в одном из сел добыть широкие охотничьи лыжи, две пары: на одной шел сам, а на другой тянул за собой велосипед,

В Усть-Цильму – большое село, раскинувшееся на правом берегу Печоры, Травин добрался в конце ноября. Здесь он сшил себе палатку и две пары трусов из оленьей замши. Отметив новый, 1930-й год, он двинулся по печорскому льду на север, к морю.

Печора уже около Усть-Цильмы в два километра шириной, а ниже разливается еще вольготнее. Но чем севернее, тем тоскливее ее берега. Леса сменяются рощицами корявых деревцев, а затем тундрой. Веером, из десятков проток выходит река в Баренцево море. В ста километрах от устья, в крошечном поселке Белощелье, Глебу была поставлена печать, можно сказать, с исторической надписью: Временная организационная комиссия Ненецкого округа». Теперь на этом месте расположен город Нарьян-Мар – «Красный город», центр Ненецкого национального округа, крупный порт. А тогда председатель оргкомитета по современным понятиям даже рабочего места не имел: вся власть на ходу, бумаги в кармане.

– Как бы не ошибиться, – говорил он, отыскивая печать при неверном свете спички, зажженной Глебом, – керосина, понимаешь, не завезли. Лучше бы на завтра это дело отложить.

– А что изменится завтра?

– Как что? Ночь кончается.

И действительно, на следующий день впервые после долгой полярной ночи показалось солнце. Сначала над темно-серым горизонтом возникли огненно-желтые полосы. Словно зарево далекого пожара, охватили они часть неба – и вдруг из пламени выскочил приплюснутый, и оттого кажущийся непомерно широким, красный солнечный диск. Он почти тотчас исчез, а вскоре погасло и само зарево. Но все-таки свершилось: давящая все живое ночь побеждена!

С каждым днем солнце поднималось выше и все дольше держалось на небе. Но оно не было похоже на старое доброе солнце, какое Глеб привык видеть. Нет, красное, зловещее. А однажды вдруг появились сразу два солнца. Одинаковые красные шарики подпрыгнули над снежными наметами тундры, словно подброшенные рукой невидимого жонглера. Затем они начали сближаться и – вот уже слились в один огненный шар...

Потрясенный велосипедист не скоро вспомнил, что о подобном явлении «ложного солнца», так называемом «гало», возникающем как результат преломления солнечных лучей в атмосфере, он когда-то читал.

 

 

Школа выдержки 

В одной из печорских проток Глебу попался полуразрушенный лесопильный заводик. Впереди искрилось застывшее море, а справа – бескрайняя скатерть Большеземельской тундры. Через нее-то и рассчитывал пробиться велосипедист к Югорскому шару. Хорошо бы приспособить машину к движению по рыхлому снегу. Задержавшись на лесопилке, он занялся переоборудованием велосипеда.

Главное в придуманной им конструкции – так называемые «коньки-лыжи». Переднее колесо велосипеда он поставил прямо на лыжу, которую прикрепил на вилке. Заднее – ведущее – имело пару лыж. Они располагались с боков, по обе стороны колеса и чуть выше шины, упиравшейся благодаря этому в снег. Для того, чтобы лыжи шли и по льду, Глеб вбил в полозья лезвия, приспособив для этой цели куски старых поперечных пил.

Теоретически все казалось правильным. Конструктор считал, что сможет ехать даже под парусом. И в самом деле, на льду это довольно громоздкое сооружение – «велосани», говоря по аналогии с аэросанями, пошло довольно хорошо. Но на берег не выйдешь: как рыхлый снег, так ведущее заднее колесо прокручивается, буксует. Очевидно, его сцепление со снегом перекрывается торможением лыж. Изобретение оказалось неудачным. Жаль потерянного времени...

Шел февраль, день прибывал, можно учитывать кое-какие видимые ориентиры. На морской карте их наставлено немало: приметные скалы, мысы, возвышенности, становища, часовни и даже кресты. Тот, кто ставил их над могилами товарищей даже и в таком случае проявлял заботу и о живых: если встать лицом к надписи на кресте, то перед тобой будет восток, позади – запад, а концы перекладины направят соответственно на север и юг.

Возле берегов – россыпь мелких островов и скал, тянущиеся в море мысы. Но первые же десятки километров показали, что определяться по островкам очень трудно. То они засыпаны снегом, то сливались с грядами торосов или с прибрежной тундрой. Отсчитывая километраж по циклометру, Глеб кружил по извилистому берегу от ориентира к ориентиру, сверяясь с картой. На компас глядел не часто. Его роль отлично выполняет путевой флажок на руле. Он всегда натянут ветром и имеет определенный угол к движению велосипеда. Остается мимоходом следить за этим углом. Но самое трудное, настоящая беда – это рыхлый снег. В низинах можно утонуть. Движение исключительно медленное, в иные дни по десять-пятнадцать километров. Неважно и с питанием. Промышлять тюленей он еще не научился, а запас галет и масла, взятый в Усть-Цильме, кончался.

На мысу, расположенном против острова Песякова, узкого и длинного, вытянувшегося параллельно берегу, Глеб встретил становище ненцев (печать – «Большеземельский кочевой самоедский совет»).

Велосипедиста окружили люди, одетые в просторные меховые одежды, с румяными смуглыми лицами. Председатель совета на ломаном русском языке объяснял, что такую же машину он видел в прошлом году в Архангельске, куда ездил на большое собрание. Он далее попробовал взобраться на велосипед, чтобы пояснить сородичам принцип движения на нем, но не удержался, вызвав своим падением дружный смех.

Глеб немало прочел о Севере, о его народах, несчастных-де уже по той причине, что живут в Арктике. А перед ним были веселые, жизнерадостные люди, одетые в самобытное красивое и удобное платье, трудолюбивые и гостеприимные.

После ужина и рассказов о Большой земле спортсмен стал держать совет, как лучше пройти на Югорский шар.

Председатель, внимательно разглядывавший его карту, ткнул пальцем в остров Долгий.

– Через него иди, морем. Держись дальше от берега, там лед ровнее и снега меньше. Рыбы тебе дадим.

Так и решили. Глеб спустился на лед. Но опыта движения по полярному льду у него еще нет. Снежные заструги и торосы, мокрая наледь – «рассол», трещины – все это преодолевалось с очень большой затратой сил.

Вечерний отдых теперь поистине заслуженный. У Глеба с собой палатка-восьмиклинка, сшитая из двойной бязи. Основанием для нее служит велосипед. Поставит спортсмен свою верную машину по направлению движения, колеса зароет в снег, а на седле укрепит насос. Получалась мачта, на которой растягивалась вкруговую палатка. Засунет в один торбаз обе ноги, другой под бок, под голову – куртку. И, не снимая мехового комбинезона, вытягивается вдоль велосипеда. Иногда даже свечу зажжет. Светло и тепло. Растяжимо понятие о комфорте...

Но недаром говорят: хорошо то, что хорошо кончается. Как-то проснувшись, путешественник обнаружил, что не может пошевельнуться в своей постели: примерз ко льду, да еще спиной. Ночью, по-видимому, где-то рядом образовалась трещина. Выступившая морская вода намочила одежду, которая, застыв, превратилась в ледяной склеп.

Втянув руки из широких рукавов под куртку, Травин с трудом добрался до закрепленного на поясе ножа и, двигая одной лишь кистью, начал методично обивать себя массивной ручкой. Освободив рукава, принялся работать уже лезвием, скалывая лед вокруг туловища...

Наконец, смог сесть – на спине, как ранец, повис кусок выколотого льда. Оставалось выручить ноги, вернее торбаза. Поспешил ли он или сказалось утомление, только последнюю операцию провел менее аккуратно. Когда поднялся, лед оказался усыпанным шерстью и даже клочками кожи.

О сне уже не приходилось думать: страх обморозить ноги гнал на восток, к жилью. Но ориентироваться в открытом море, когда береговая линия тонула то в тумане, то в предвечерней мгле – дело сложное.

Иногда Глебу казалось, что он уже не в море, а в тундре. Для того, чтобы разобраться, приходилось разгребать снег до самого льда. Туго пришлось ему в эти дни. Выручил случайный нартовый след. Следы попадались и раньше, но спортсмен уже познакомился с обычаем ненцев – в каждую поездку прокладывать новый путь. Такая колея могла увести за сотню километров и в любой момент оборваться. Но сейчас он решил попробовать, тем более что след совпадал со взятым им направлением. Глеб шел более суток, пока не увидел остров, а на нем – дымок. Обострившийся слух перехватил собачий лай. Это был остров Долгий.

Неожиданный приход и необычный вид длинноволосого человека с «железным оленем» напугал хозяев чума – ненцев. «Келе-дух!» – решили они. В самом деле, блестящий изогнутый руль с трехцветным фонарем чем не рога неземного творения?

«Дух» между тем быстро разулся и принялся стаскивать комбинезон. Вытертый и смерзшийся, с многочисленными дырками, он словно прирос к нижней одежде. Раздевшись догола, Глеб выскочил на улицу и стал торопливо растирать тело, лицо и особенно ожесточенно – большие пальцы ног. Они совсем белы. Он их тер, мял, толкал в снег... Вот они загорелись, заныли, но самые кончики оставались по-прежнему нечувствительными.

Рассмотрев сброшенные незнакомцем прохудившиеся торбаза и потертый пыжиковый комбинезон, старик, по-видимому, глава рода, покачал головой: ему стало ясно, что «дух» – это занесенный к ним каким-то несчастным случаем путник. Он бросил в темный угол чума, где затаились остальные члены семьи, короткую повелительную фразу – и вскоре пожилая женщина поставила перед Травиным поношенные, но еще прочные торбаза.

– Надевай.

Общеизвестна удивительная отзывчивость людей Севера, их бесхитростность и радушие. С каким вниманием отнесется северянин к попавшему в беду человеку! Он не станет допытываться, кто и что ты, нет, просто примет, накормит, просушит одежду. И будет терпеливо и деликатно ждать твоего рассказа...

Несколько дней пробыл Травин в стойбище на островке. Задерживали обмороженные пальцы. На них страшно взглянуть – распухли, посинели. Не началась бы гангрена...

И вот еще раз ненцам пришлось принять человека за «келе». Вынув из ножен остро отточенный нож, гость принялся обрезать концы своих потемневших пальцев. Операцию он завершил несложной перевязкой, смазав раны глицерином, который хранил для велосипеда.

После операции Травин решил немедленно идти через Хайпудырскую губу к селению Хабарову, вблизи которого располагалась радиостанция Югорский шар. Ненцы снабдили его на дорогу легкой малицей, дали тюленины и вяленой рыбы.

От Долгого до Хабарова – пустяки, что-то около ста километров, но это, пожалуй, самая тяжелая сотня на всем пути. Особенно трудно утром. Первые шаги – пытка. Остановиться страшно: ступни словно чужие, боль непрерывно спорит с волей. Но все же она, воля, заставляла кровоточащие ноги двигаться вперед: раз идешь, значит и дальше можешь идти; сделал шаг, обязан и второй... Длительный отдых теперь грозил гибелью – либо замерзнешь, либо гангрена...

Иногда на ходу он словно терял сознание. В памяти возникали отрывочные картины детства.

...– Что же ты, брат, на четвереньках? – говорит трехлетнему сыну прибывший с действительной солдат Леонтий Травин.

Глеб, краснощекий крепыш, сидя на отцовских коленях с большой городской баранкой во рту, не отвечает ни слова. Это так здорово – сидеть на коленях, главное – высоко.

Глебу всегда приходится задирать голову: ходить он еще не умеет и в избе, и на улице передвигается только ползком.

– Что за болезнь прицепилась? – сетует мать, собирая на стол. – Говорить рано начал, вроде бы здоров, а на ноги никак не поднимается.

Глеб внимательно прислушивается к разговору родителей и искоса поглядывает на отца. Он очень боится, что этот бородатый дядя в серой суконной гимнастерке, с такими вкусными кренделями, вдруг скажет: «А ну, слазь!». Но отец молчит, у него свои заботы. Замолчала и мать, понимая его невеселые мысли.

– В город пойдем, в Псков. А, ползунок? – обращается вдруг отец к Глебу. – Только вот как, оба безногие? – невесело шутит он.

А назавтра происходит необыкновенное. Мать идет с водой от колодца.

– Мам, а мам, – окликает ее сидящий на траве Глеб. – У меня есть ножки.

– Ножки-то есть, да вот, напасть, ходить ими не умеешь.

– У-умею. – Глеб встает и, потоптавшись, словно пробуя крепость ног, делает несколько шагов.

– Леонтий, скорее сюда. Глеб пошел, – кричит мать. А малыш ступит раз-другой и победоносно оглянется.

– Ай да Илья Муромец! – смеется отец, хватая Глеба на руки. – Сидел, значит, сиднем тридцать лет и три года и поднялся, как нужда пришла...

Резкая боль в ноге, словно удар тока, возвращает путника к действительности. И снова холод, лед и одиночество...

Когда на горизонте показались прибрежные скалы Югорского полуострова, Травин почувствовал, что запас сил иссякает. Он не может сейчас сказать, как шел, вероятнее всего полз. Из полуобморочного состояния вывело тявканье и урчание. Кто-то хватал его за торбаза, за малицу и даже за волосы.

«Собака?» – Травин поднял голову – в сторону отпрыгнул небольшой с белым пушистым хвостом зверь. Песец!»

Ослабевший человек и наглый, но трусливый зверь, кравшийся за ним, по-видимому, уже давно пристально следили друг за другом. Травин, вынув нож, лег на снег и замер. Песец подумал, что человек безопасен, и снова подбежал вплотную. Ошибка стоила ему жизни...

Но где же Хабарово? По карте должно быть тут, рядом. Оставив на берегу велосипед и ружье, Травин пополз дальше. Час, два... Порыв ветра донес откуда-то аромат свежего хлеба. Галлюцинация? Нет, с каждым шагом хлебный дух настойчивее, ядренее.

Я уже говорил, что запас сил у путника иссякал, но кто знает, где он – предел этих последних сил у человека?! Травин увязал в снегу, падал, поднимался, но шел и шел за своим невидимым, но верным проводником...

Хабарово представляло что-то похожее на торгово-продовольственную базу: склад госторга, пекарня... Госторговцы, увидев состояние незнакомца, сделали ему перевязку и, разыскав велосипед, повезли на радиостанцию.

Пуржило, но собаки, не сбавляя темпа, мчались по хорошо укатанной дороге. Показались высокие фермы радиомачт. Зимовщики – начальник, радист, моторист и врач были чрезвычайно поражены, когда в дверь вместе со снежными космами пурги ввалились соседи из Хабарова с больным незнакомцем, державшим в руках велосипед.

«Сегодня к нам прибыл путешественник на велосипеде Глеб Травин, – отстукивал на морзянке радист. – У него обморожены ноги. Оказана первая помощь».

–Это какое-то безумство, а не спорт, – ворчал медик, бинтуя кровоточащие пальцы.

– Никчемное геройство, – прямо и резко уточнил пожилой начальник зимовки. – Мальчишество.

Понятно, несмотря на все заботы, Травин чувствовал себя неловко. Каждый день мораль и перевязка – сразу два мучения. Кроме того, терзала мысль, что находится на положении иждивенца.

Спортсмен твердо решил, как подживут раны, продолжать маршрут. Через десяток дней он уже занялся велосипедом.

– Куда собираетесь с такими ногами? – убеждал врач.

– Вы же сами говорили, что гангрены я избежал потому, что находился постоянно в движении. Вот и дальше пойду. Получится что-то похожее на лечебный курс, – отшучивался Травин, собирая машину. – Думаю на Вайгач съездить, на радиостанцию.

– На Вайгач?! Ну, знаете, – развел руками врач.

 

***

Отпраздновав на Юшаре, как ласково называли свою станцию зимовщики, Первое мая, поблагодарив за помощь, Травин отправился по льду через пролив Югорский шар на остров, на северной окраине которого расположена радиостанция.

Снова один на один с суровой пустынной землей. В зимнее время всего-то населения на Вайгаче две-три ненецких семьи. Кочуют, как правило, в его северной части. Голый, плоский и какой-то безликий остров. Даже широко распространенных на севере крестов и гуриев – каменных небольших пирамид – не видать. Единственное строение – это домик, поставленный давным-давно экспедицией военного гидрографа Варнека. Он находится на южном берегу, в бухте, названной именем ученого. Здесь Глеб переночевал. Остров вытянулся напрямую с севера на юг немногим более чем на сто километров. Для поездки Глеб выбрал его восточную, карскую сторону, менее изрезанную. Он считал, что на дорогу уйдет не более двух-трех дней...

Все тело было наполнено бодрящим ощущением весны. Правда, не видать еще ни ручьев, ни проталинок. Но жесткий панцирь наста уже просел и на возвышенностях покрылся чешуйчатыми, сияющими под солнцем зеркалами. Тепло. В полдень можно переходить на облегченную одежду.

Глеб жал на педали, стараясь не терять из вида излома береговой полосы – главного ориентира. Вдруг в привычной музыке шуршания скатов он уловил под ногой какой-то иной, тревожный звук. Спешился, осмотрел передачу. Все ясно – лопнул левый педальный шатун, очевидно, сказалась перегрузка велосипеда. Сложность в том, что в запасе такой детали нет. Надо спешить к радиостанции, там будет легче что-либо придумать.

Но ускорить движение не удавалось – машина вышла из строя. Дорога, на которую велосипедист намеревался потратить два-три дня, растянулась на целую неделю. Вот и высунувшийся в море мыс – Болванский нос, самая северная точка острова. Существует легенда, что на этом мысу главный идол стоял. Сюда ненцы не только с Вайгача, но и из Большеземельской тундры, с Ямала приезжали поклониться. Еще несколько десятков километров западнее, на другом мысу, – радиостанция «Вайгач».

Снова изумленные лица, снова расспросы. Как же! Человек с материка и со сломанным велосипедом. Зимовщики поймали около месяца назад радиограмму с Югорского шара о прибытии Травина, но приняли это сообщение за апрельскую шутку соседей. И вот спортсмен здесь.

Глава местной власти, степенный ненец Георгий – становище находилось рядом с мачтами рации – начертал в регистраторе свою подпись – две печатные буквы «Г. Т.» и дату – 24 мая 1930 года. Затем, подышав на печать, вырезанную из моржовой кости, пришлепнул красный оттиск: «Вайгачский островной Совет».

На станции Глеб узнал новость. Пришла радиограмма с известием, что в Югорском шаре побывал ледокол и высадил там геологов и что в ближайшее время ожидается приход Карской экспедиции.

Карские экспедиции – групповые транспортные рейсы из Архангельска в устья Оби и Енисея являлись важнейшим мероприятием в развитии советского арктического мореплавания. Начаты они были по инициативе Владимира Ильича Ленина. Первый караван организовали в 1920 году для переброски сибирского хлеба голодающему европейскому северу страны. Для этой экспедиции с трудом собрали около двух десятков разношерстных изношенных судов. Но задание республики моряки выполнили – доставили в Архангельск две тысячи тонн хлеба, много сала и масла. С тех пор Карские экспедиции формировались ежегодно, обслуживая промышленными товарами север Западной Сибири до Енисея и вывозя хлеб, пушнину и лес. В экспедиции текущего, 1930 года уже участвовало более пятидесяти транспортных кораблей. Основная масса судов шла в Игарку, в новый советский арктический порт, за лесом. Движение в ледовых условиях обеспечивали ледоколы «Ленин» и «Малыгин». Экспедицию возглавлял известный полярный гидрограф Николай Иванович Евгенов.

Глебу надо бы спешить назад, на юг острова, посоветоваться с полярными моряками о дальнейшем выборе пути, а тут как назло авария. Мастерская на рации беднее, чем в его саквояже, самое ценное что там есть – это походный горн. Потолковав с мотористом, он решил сам отковать средник шатуна. Познания, приобретенные в псковской механической мастерской, пригодились. Деталь, изготовленная из куска подручного металла, не казалась изящной, но размерами вполне соответствовала поломанной. Самое трудное, пожалуй, нарезать резьбу. Но смекалка и здесь выручила. Вместо метчика Травин рискнул использовать саму педальную ось, и получилось очень удачно. Новая педаль на «техническом совете» радиостанции была признана надежной.

Закончив сборы, Глеб отправился в стойбище попрощаться с оленеводами. Но что за странная картина? Все население толпилось у костра. Возле огня сидел пожилой ненец с широкой костью в руке. Время от времени он совал ее в костер, затем внимательно осматривал.

– Что это? – обратился Глеб к мотористу.

– Гадают, куда оленей гнать на лето, – мрачно ответил парень. – Это оленья лопатка. Вот треснет на огне кость – и результат готов: куда трещина – в том направлении и табун гони... А ведь каждый день рассказываем, что в стране происходит и за рубежом...

Старик выхватил кость. Послышался ропот.

– Трещина на Болванский нос показала, – комментировал моторист.

– Опять шаманишь! – ворвался в круг председатель Георгий. – Хочешь снова, как в прошлом году, на наст оленей пригнать, – гневно говорил он старику. – На радиостанции сказали, что снега будет мало на западном берегу. Советская власть никогда не обманывает, не то, что твоя лопатка.

Старик что-то пытался возражать, но авторитет председателя быстро взял верх, и гадальщик, со злостью бросив кость в огонь, пошел к чуму.

В этот же день Травин направился в обратный путь, к Югорскому шару.



Возврат к списку



Пишите нам:
aerogeol@yandex.ru