Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Глава VII.

Поиски Эйельсона и Борланда 

 Еще когда мы шли к острову Врангеля, радист «Лит­ке» Мешалин связался с шхуной Свенсона «Нанук», шед­шей в устье реки Колымы. Другое судно Свенсона «Элэ-зиф» погибло тогда невдалеке от мыса Северного. Пер­вую весть об этом Свенсону передал Дублицкий. В Колыму же шел наш пароход «Ставрополь». На обратном пути и «Ставрополь» и «Нанук» зазимовали: лед не по­зволил им выйти на чистую воду. На шхуне «Нанук» было много ценной пушнины, а на «Ставрополе» — пассажиры. Из Аляски была организована лётная экспедиция для вы­воза со шхуны «Нанук» пушнины. Об этом мы узнали из отрывочных сигналов радио.

30 декабря  1929 года, будучи уже на острове, я по­лучил за подписью С. С. Каменева аварийную «молнию»: «Совершая полеты для вывоза  команды   «Нанук»,  амери­канские    летчики    на    обратном    пути,   видимо,   потерпели аварию. Сведений о них не имею. Для поисков американских летчиков   организуются   воздушные   экспедиции   как   нами, так и Америкой. Для содействия  американским  летчикам на время поисков ежедневно сообщайте сводку погоды по адресу: Альфред Ломен, Аляска, Ном, руководителю американских по­исков. Одновременно   организуйте   обследование   районов   в доступных вам пространствах на льду между островом Вран­геля   и   мысом   Северным.   Вынужденная   посадка   летчиков предполагается   примерно   этом   районе.   Обо   всех   ваших мероприятиях   телеграфируйте   указанием   фамилий  товари­щей, которые будут возглавлять работу по отысканию.

С. КАМЕНЕВ»

 

Такую же телеграмму я получил и от правления АКО.

По получении телеграмм я созвал совещание всех ко­лонистов. Мы обсудили план действий, кто должен ехать на поиски. Я дал распоряжение метеорологу Званцеву да­вать в адрес Ломена метеорологические сводки. Кроме того, я запросил Анадырь о метеорологических условиях во время полета летчиков.

По обсуждении было решено организовать поисковую партию из четырех человек. Большего количества людей мы выделить не могли, да в этом не было и надобности.

По получении ответа из Анадыря мы определили район действия подосновой партии.

Кроме организации поисковой группы, мною были даны указания всем туземцам по побережью, чтобы они все время обращали внимание на море и обо всем заме­ченном сообщали на факторию.

Группа состояла, кроме меня, из врача Синадского, младшего радиста Боганова и проводника, эскимоса Тагью. 31 декабря я сообщил на материк о предприня­тых мною  мерах.

Только 5 января 1930 года мы смогли выехать из бухты Роджерс, так как все это время стояла крайне не­настная погода. Базу я решил устроить в бухте Сомни­тельной и из нее уже направляться в море. По дороге к бухте нас захватила пурга, и мы не могли проехать до ночевки 45 километров, отделявшие нас от цели. Только 6 января мы были в бухте Сомнительной, а 7 января от­правились оттуда прямо на юг, во льды.

Километров десять от берега тянулся гладкий, невсторошенный лед. Эту часть пути мы проделали быстро. Но за этим гладким полем вдалеке виднелись высокие, как горы, гряды торосов, и с этого момента дорога стала необычайно трудной. Торосистые гряды шли параллельно берегу одна за другой до самого горизонта, как бы вы­соко мы ни поднялись для наблюдения. Шли мы крайне медленно, буквально шаг за шагом, с трудом преодоле­вая нагромождения льдов.

Дорога затруднялась еще тем, что частые в это вре­мя пурги и снегопады занесли трещины и провалы. То собаки проваливались, то нарта уходила в трещину — только  дуга торчала из-под снега, то люди по самую грудь уходили в мягкий снег. Приходилось соблюдать крайнюю осторожность.

Особенно трудно было перебираться через гряды то­росов. Временами мы ехали рядом с торосистой грядой к западу или к востоку, в надежде найти хоть мало-маль­ски удобный проход, но наши поиски были тщетны, и приходилось идти напрямик. Тут уже не хватало сил со­бак и каюра. Приходилось поочередно переправлять каж­дую нарту соединенными усилиями всей группы.

Смешно было иногда смотреть на нарту, вставшую дыбом перед ледяной стеной. Наверху в это время каюр тащил за средник, а трое снизу поддавали нарту. С дру­гой стороны стены собаки, сброшенные каюром вниз, бол­тались в воздухе, вися на постромках.

Так мы прошли километров 8—10. И собаки, и люди были измучены окончательно. Собаки отказывались даль­ше идти, несмотря на понукания и свист бичей.

С каким трудом мы прошли этот десяток километ­ров!.. Мы принуждены были делать частые остановки, чтобы на примусе растопить снег и получить желанную воду. Перетаскивая нарты, мы страшно потели и теряли так много влаги, что, казалось, никогда не напьемся, как бы много воды ни выпили.

Полярный день, вернее сумерки, во время которых только можно было двигаться в торосах, крайне корот­ки, поэтому, когда мы разбивали палатки, чтобы оста­новиться во льдах, была уже глубокая ночь. Хотя под ногами была крепкая ледяная «почва», но все же какое-то чувство неуверенности не оставляло и нас, и животных. Оно усугублялось еще тем, что время от времени к югу от нас, дальше в море, раздавался, словно орудийные вы­стрелы, грохот. Это трескался лед — его двигало и торосило.

Ночь прошла спокойно. Еще задолго до рассвета собаки были запряжены, палатки собраны и погружены, и мы продолжали двигаться по этому дикому нагромо­ждению льдов дальше к югу.

С частыми остановками для наблюдений преодолели за этот день еще километров 7—8 и увидели на горизон­те свободную воду. Было как-то странно смотреть на нее. Кругом снег, лед, торосы, на севере чуть-чуть угадывается синеющий остров, а впереди вода — живая, темная вода. Над нею стояло клубящееся облако пара, и белое облач­ное небо, отражая в себе темные пространства воды, окра­шивалось в  аспидно-серый цвет.

— Что делать, идти дальше или возвращаться об­ратно?— раздается чей-то  вопрос.

На протяжении всего нашего пути мы не встретили не только летчиков, которых искали, но вообще ничего живого. Даже след медведя за все время нам не попа­дался.

Идти на юг, к воде, было неразумно. Я решил воз­вращаться.

Вторая ночь, проведенная нами на льду, была столь же спокойна для нас, как и первая. Чувство неуверен­ности было значительно меньше.

После того как мы уже вышли почти из торосов, на нас налетел северный ветер. Закрутился снег, собаки по­теряли дорогу. Скоро надвинулась тьма, мы потеряли воз­можность определяться. Компасом пользоваться было не­возможно — в темноте не было видно картушку, зажечь же огонь мы не могли из-за ветра. Взятые нами для этой цели электрические фонарики, к нашему несчастью, отка­зались на морозе действовать.

Долго, часов двенадцать, мы бродили во тьме, за­метаемые снегом, ища выхода изо льда, но так и не на­шли его. Собаки обессилели, да и мы сами крайне устали. Неизвестно где находясь, решаем раскинуть палатку и дожидаться светлой поры. Но во время ветра раскинуть палатку не так  просто.  Пока мы   это делали,  нашу  палатку изорвало ветром в клочья. Пришлось ставить другую. Несмотря на то, что палатка не защищала нас как следует от пурги и в нее набиралось снега все больше и больше,  все же в ней было немного лучше, чем на ветру. Часто зимой у берегов острова в жесточайшие стужи ветром отрывает лед на громадном расстоянии и уносит его далеко за горизонт. Вскрывшееся море вновь замер­зает. Ветер был столь силен, что у каждого из нас воз­никал вопрос: оторвет или нет? Мы не высказывали его вслух, но на лицах всех он ясно читался. Особенно бес­покоился Тагью, чаще всех он выходил из полотняного прикрытая и подолгу оставался снаружи, невзирая на слепящий снег и рев ветра. Мы, будучи новичками в этом деле, не сознавали всей трагичности нашего положения, а он, житель этой суровой стороны, ясно понимал опас­ность, беспокоился за всех нас и за собак.

Ночь провели тревожно. Когда начали чувствоваться признаки просветления, мы вышли из палатки, чтобы определить  свое  местонахождение.

Ветер как будто утомился; его удары были не так сильны; казалось, и снегу несло меньше, но все вокруг еще плавало в снежной пелене. Рассмотреть что-либо пока было невозможно. Рядом с палаткой было ровное снеж­ное поле. Все было занесено глубоким снегом: нарты и собаки.

Стало еще светлее. Ветер стихал. Определившись, увидели, что ушли далеко к западу, за бухту Сомнитель­ную.

Начали собирать лагерь, но это было не так просто сделать. Хотя с нами и была лопата, но одной лопатой пришлось долго поработать, прежде чем мы докопались до нарт и упряжи.

Без особых приключений добрались мы до бухты Сомнительной и ночью 12 января были на фактории. Пос­ле того как собаки немного отдохнули, намеревались идти обратно во льды.

Ко  времени нашего   второго  отъезда начали  поступать неопределенные сведения, что якобы летчиков нашли где-то в районе реки Ангуэмы.

Я запросил по радио ряд организаций и просил со­общить, нужно ли продолжать поиски. Ответа на эти запросы не последовало. Сведения, сообщаемые ради­стом, становились все более определенными. Он сооб­щал, что у реки Ангуэмы видели разбитый самолет. Я отложил отъезд. Потом начали поступать более полные сведения о работе лётной группы  Слепнева.

Наконец, 22 февраля, с парохода «Ставрополь» было получено радио, сообщившее, что американские летчики были найдены, как мы и слышали, в районе реки Ангуэ­мы поисковой группой советского летчика Слепнева.

Мы были глубоко рады успешному завершению по­исков. С другой стороны, мы скорбели по поводу гибели таких прекрасных летчиков, какими были Эйельсон и Борланд. Еще раз наши советские люди, руководимые большевистской партией, вписали славную героическую страницу в историю покорения дикого севера.

 

Глава VIII.  

Полярное утро

 

Два месяца мы не видели солнца. Соскучились мы по нему страшно. Так хотелось яркого солнечного света! Надоела темнота, однотонность, беспpepывное горение керосиновых ламп и блуждание в потемках. Как бы ни было совершенно освещение, оно не может заменить све­та солнца, а у нас, к сожалению, и освещение было да­леко  от совершенства.

Отсутствие солнца обедняет восприятие внешнего мира. Краски блекнут, дали пропадают, перспектива ста­новится призрачной. Только северные сияния часто да­вали нам возможность насладиться всей гаммой красок, тонов и полутонов.

Но мы, люди средних широт, привыкли к солнцу. Сияния были для нас только экзотикой, непередаваемо прекрасной, но не могущей заменить солнца и всего мно­гообразия красот, создаваемых его освещением.

Начиная с зимнего солнцестояния, мы считали дни, оставшиеся до  появления  солнца,  а   они,   как   нарочно, ползли медленно.

Но вот светлые промежутки становятся длиннее, на горизонте с юга все чаще и чаще стали появляться розо­ватые отблески, с каждым днем увеличивающиеся и зна­менующие, что солнце близко.

Предрассветные зори сами по себе — чарующее зре­лище. Над безжизненным,   почти   лунным   ландшафтом всторошенного моря начинает яснеть небосклон. Светлая полоса ярчает и растекается светлыми потоками вверх по небу. Вот уже в провалах зубчатки торосов чудятся бледно-розовые тона, они быстро текут вверх, как бы стремясь догнать первые  светлые побеги, но те уже  далеко. Минута за  минутой меняется небосклон, уже нежные  розы поднялись высоко. Ниже — царство кармина,   а у самого края льда струится в толщах неподвижного воздуха огненная  река   расплавленного  золота. В  какой-то  момент явление, достигнув максимума, начинает угасать. Уже нет золотой реки — как будто поднявшийся лед скрыл ее от взора,  кармин   бледнеет  и   переходит  в   нежно-розовый цвет, и светлые потоки  скатываются все ниже и пропа­дают за горизонтом. Холодный мрак опять окутал зем­лю, но теперь уж ненадолго. Завтра опять на небо хлы­нут фонтаны дивного  фейерверка,  и  снова ночь  отсту­пит.

Мы с большим нетерпением ждали дня, когда солн­це должно показаться из-за горизонта. Задолго до него мы строили предположения о погоде, о том, будет ли ясно небо. Мы заранее ругались по адресу возможной непогоды, которая помешает нам увидеть солнце. Неко­торые из нас за несколько дней до того, как должно было показаться солнце, ходили на гору, желая оттуда уви­деть его  несколько раньше.

22-е января 1930 года было тихим днем, но небо было плотно закрыто тучами, и мы солнца не увидели. Только на следующий день нам удалось увидеть в пер­вый раз дневное светило.

В ночь на 23-е дул ветерок, к середине дня он зна­чительно усилился. Несло поземку. Небо так же плотно было укрыто облачностью, как и вчера, но над самым горизонтом, на юге, очистилась полоска неба, и горизонт был чист и ясен.

В 11 час. 38 мин. край солнца показался над линией ледяного горизонта. Брызнуло золото лучей, и у нас в  комнате на белом полотне двери появился карминно-красный блик. Все выползли на воздух, несмотря на ве­тер и поземку. Через несколько минут диск солнца обна­жился наполовину и так путешествовал над горизонтом, путаясь в верхушках торосов почти час. Солнце шество­вало медленно, не поднимаясь выше, как будто кто-то там, за торосами, держал его и не давал подняться выше. Там, где солнце коснулось своей лучистой оживляющей рукой, снег ярко горел и голубовато искрился; там был день почти во всем своем блеске. В местах, куда солнце пока бессильно было проникнуть, бродили сумерки, и чув­ствовалась  ночь.

Солнце еще оранжево-красно, холодно и разрешает смотреть на свой лучезарный лик незащищенным глазом. И хотя оно только «светит, да не греет», все же радо­стное,  яркое.

«Первопуток» быстро утомил солнце. Оно ушло на покой, и только отсветы его еще долго полыхали по небу, постепенно замирая. Небо темнело, становясь свинцово-серым, но теперь ненадолго — завтра солнце опять придет.

Ночь, долгая, давящая своей беспросветностью, кон­чилась. Мы шли к Большому дню с незаходящим солн­цем.

Первоначально день увеличивался очень медленно. Нам казалось, что никогда не наступит время, когда солн­це будет подниматься высоко и будет ослепительно ярко гореть. Но, наконец, это время настало.

Весеннее солнце щедро льет на белую землю горя­чие лучи. В его лучах все сверкает и искрится, тени глу­боки и сине-черны. Люди ходят в густо-темных очках, как будто они любители мрака и солнечное сияние их не радует. Они так же любят солнце, как все живущее. Но слишком велика щедрость солнца: она как бы стремится вознаградить всех за свое долгое зимнее отсутствие, и его сверкающая весенняя яркость губительна для неза­щищенного  глаза.

Весенние месяцы — март, апрель и май — самое луч­шее время на острове по количеству ясных солнечных дней. Еще морозно на воздухе, очень часто термометр опускается ниже 30 градусов, но наши лица в это время густо покрываются загаром, как будто мы находимся не за полярным кругом, а где-нибудь под жарким южным небом, на берегу теплого синего моря.

Яркость весеннего солнца велика, к тому же ничто не поглощает его лучей. Земля как бы покрыта гигант­ским рефлектором. В эти месяцы при малейшей неосто­рожности можно заболеть снежной слепотой. Туземцы, живущие испокон веков в этом краю, казалось, должны были бы приспособиться к этому, но среди них каждой весной было особенно много пораженных этой неприят­ной болезнью. Из зимовщиков за все пять лет только двое, и то однажды, заболели снежной слепотой. Все мы постоянно предохраняли глаза темными очками. Выходя даже на несколько мгновений на солнце, мы не забывали одевать очки. Когда этого не делали, в комнату входили обычно, как в глубокий подземный каземат, совершенно лишенный света. Особенно заметно это в дни весенних пург, когда окна совершенно заносило и мы сидели с лампами. Несколько мгновений после входа в комнату ничего не было видно. Потом виднелся язык желтого пла­мени лампы, и постепенно в комнате светлело. Вещи выступали из темноты, свет усиливался, и все приходило в нормальное состояние, только в сознании оставалось ощу­щение сумрака.

Предохранительные очки для заполярных районов имеют громадное значение, так как они в значительной степени определяют работоспособность зимовщиков на открытом воздухе. У нас было два вида очков — по устройству и цвету — в кожаной оправе, полностью за­крывающие глаз от внешнего света, и очки в нормальной роговой оправе, а по цвету дымчатые и синие различной густоты. Очки в кожаной оправе хороши тем, что пол­ностью   защищают   глаз  от   яркого света,   но  они   совершению не пропускают в пространство между глазом и стеклом холодного  воздуха.  Стекло  быстро нагревается от теплоты тела и запотевает, это вынуждает часто сни­мать их и протирать, что мешает работе, а кроме того по условиям погоды  протирание   сопряжено   с   риском поморозить руки. Очки же в нормальной оправе, хоть к не изолировали глаза полностью, все  же защищали его достаточно и поэтому пользовались у населения большим успехом.  Цвет очков  также имеет  некоторое   значение. Голубые очки немного раздражают тем, что окрашивают все в голубой тон, создавая ощущение искусственности и необычности,  в них  как-то  теряешь   представление   об истинном соотношении не только  цветов   (что   в  пурге бывает очень важно), но и вещей. Лучше всего дымча­тые  очки.  Они,   уменьшая  яркость,   оставляют неизмен­ным восприятие  окружающего.  Снимая  голубые  стекла, видишь все окрашенным в  желтовато-зеленоватый  цвет и только спустя несколько минут теряешь это ощущение. После дымчатых стекол видишь все в нормальных тонах, только более ярко.

С приходом весны приходили новые заботы: нужно было начинать весенние работы по  изучению острова. У нас ведь не было специального персонала, который занялся бы изучением острова, но оставлять этот уча­сток работы мы не считали возможным.

Ушаков, живший до нас на острове, проделал боль­шую работу по собиранию материалов. Он вывез с собой гербарий,  сборы орнитофауны (птичье царство),  небольшую энтомологи­ческую коллекцию (коллекцию насекомых),  несколько   десятков   геологических образцов и,  самое главное, произвел съемку побережья острова, связав ее с астрономическим знаком, установлен­ным на косе бухты Роджерс еще в 1924 году гидрогра­фической экспедицией на «Красном Октябре» под руко­водством гидрографа Давыдова.

Работы Ушакова, конечно, не исчерпали до конца задач изучения острова. И хотя мы не имели ни специалистов, ни специальных знаний, тем не менее, начали ра­боты по исследованию острова в меру наших сил.

Врач Синадский занимался гидрологией. Еще на суд­не он практиковался в этой области науки под руковод­ством Ратманова и П. Ушакова. С осени, вдвоем, при помощи драги мы вылавливали из бухты различных живот­ных. Синадский ловил и консервировал планктон,  опре­делял с помощью сделанного мною прибора по типу аппа­рата проф. Шулейкина удельный вес льда и др. Метео­рологией регулярно занимался наш метеоролог Званцев. Остальную научную работу поручить было некому.

Мы с Власовой решили взять остальные стороны изу­чения острова на себя. Никогда раньше этой работой мы не занимались, знаний, необходимых для этого, у нас не было. Но мы большевики, и партия научила нас не опу­скать рук в любой обстановке. Мы привыкли считать, «что не боги горшки обжигают», что ежели мы сейчас не умеем делать то или иное, то при наличии времени и со­знания необходимости можно и должно научиться всему, что нужно для дела.

Библиотека, собранная нами перед отъездом на остров, имела самую разновидную литературу и давала полную возможность получить хотя бы элементарно не­обходимые знания для работы; кроме того среди лите­ратуры, оставленной нам Г. Ушаковым, нашлось не­сколько инструкций зоологического музея Академии Наук СССР по сбору научных материалов, да Ратманов с «Литке» оставил нам объемистое руководство-справочник по  сбору разных научных материалов.

Между собой мы распределили работу так: на мою долю падала картографическая работа, сбор геологиче­ских образцов, добыча животных, а на обязанности Власовой была обработка добытых животных, собирание гер­бария, энтомологических и орнитологических материалов. Обсуждая нашу будущую  работу,  мы   решили  соби­рать и консервировать  по указанным  правилам  все, что нам удалось бы найти. Заниматься камеральной обработ­кой   (камеральная обработка — окончательная обработка материа­лов, собранных в экспедициях) собранных на острове материалов мы не собирались и  по  недостатку  специальных  знаний,  и  по   отсутствию вспомогательных   материалов  в   виде   определителей.   Из такой литературы у нас был  только первый  том   Мензбира «Птицы России». «Лучше уж, — думали мы, — собе­рем все, что нам удастся, а если среди собранного будет некоторое количество хлама, беда невелика, хлам всегда можно выкинуть».

Досуги зимы и ранней весны, особенно Большой ночи, мы использовали на упорное чтение и знакомство с гео­логией,  геодезией,   биологией   и   другими   науками.   Мы долго и много спорили по различным предметам, так как проконсультироваться было не у кого, а многие сведения приходилось подчас  заимствовать  из   литературы,   каза­лось, не имевшей  прямого  отношения  к  интересующему нас вопросу. Но мы твердо знали одно, — что нужно это делать, и, не жалея труда и  времени, готовились к  бу­дущей работе. Помимо чтения и теоретической подготов­ки, приходилось готовить и материальную часть, без ко­торой невозможно заниматься этой работой. Не все было у нас на острове, кое-что  пришлось «изобретать» и де­лать самим.

Но одно дело читать в книжке, как делать, другое применять знания на практике, которой у нас было еще меньше, чем теории. Поэтому, как только появилась воз­можность совершить длительные поездки в светлое вре­мя, мы для практики вместе совершили несколько поез­док.

Можно сказать, что весна и лето 1930 года были для нас «производственной практикой» после зимней тео­ретической учебы. В поездках мы учились обращаться с буссолью, геологическим компасом, молотком, анероидом   и другими приборами, экзаменовали себя в употреблении специальной терминологии и умении правильно ее приме­нять. С прилетом птиц Власова начала практику по сни­манию и обработке птичьих шкурок и выдуванию из яиц их содержимого. В этом деле у нее быстро наметились успехи, и на второе лето она уже, можно сказать, бле­стяще начала справляться с этим делом и, пожалуй, не уступила бы опытному препаратору. Свойственная ей ак­куратность и скрупулезная тщательность дали возмож­ность без большой порчи материала освоить это дело в совершенстве. Потом на тундре зазеленели травы, зацве­ли цветы, в воздухе и на земле появилось множество мел­ких и мельчайших животных. И тут опытное собирание, сушка цветов, добыча насекомых и их консервирование тоже требовали упорства и труда.

В работе росло умение и опыт. Помню, как мы были довольны, когда Власовой удалось удовлетворительно сделать шкурку бургомистра. Крупная птица лежала на бумаге, почти как живая. Мы тогда не замечали многих дефектов в ней. Позже, когда умение стало больше и мы сравнивали наше первое «завоевание» с последующими, какой убогой казалась нам эта работа! Вместо музея ей пришлось отправиться в нашу печку. Я было начал про­тестовать, но Власова, заталкивая негнущуюся сухую шкурку в дверцу печи, приговаривала: «Нечего возить на материк  всякую  дрянь,  иди-ка,   голубушка,  в   печь».

Первой практикой нашей работы с буссолью была река Наша. Эта река впадает в море в 7—8 километ­рах к востоку от фактории. Она течет на протяжении 25—30 километров за грядой холмов, отделяющих реку от  фактории.

Выехали мы рано утром. Двадцатиградусный мороз, яркое солнце и неподвижный воздух благоприятствовали поездке. Ехали руслом реки, высокие берега беспрестанно меняли очертания, неизменным был только снег, кото­рым все было укрыто. Возвратились только в одиннад­цать часов ночи. Было уж темно, и дома начали беспо­коиться нашим долгим отсутствием. На другой день я вооружился транспортиром, циркулем, расстелил перед собой клетчатый лист рабочей карты и впервые в жизни начал наносить на бумагу результаты вчерашней работы. Постепенно вырисовывалась извилистая линия русла реки

Нашей — хорошо!

Всякий наш успех будил уверенность, что поставленные перед нами задачи мы выполним.

Так   постепенно,  учась  и   набираясь   практического опыта, мы работали, накапливая различные материалы по изучению острова.

Этой же весной мне удалось положить на карту ниж­нее и среднее течение реки Клер. Кроме того, я пересек в нескольких направлениях восточное плоскогорье, за­ключенное между северным и южным хребтами, с запада ограниченное центральным поднятием, а с востока па­дающее в море обрывами мыса Гавайи и смежных с ним берегов, и определил барометрически высоту ряда то­чек этого плато.

 

Глава IX.  

Белый медведь

 

Белый медведь в промысловой жизни острова имеет второе по важности значение и сохраняет его до начала товарных заготовок моржа.

Белого медведя на острове довольно много. Несмот­ря на незначительное количество промышленников, мы в среднем убивали в год до 70 взрослых медведей.

Медведя бьют в любое время года, когда он встре­чается, но летний и осенний убой количественно незна­чителен. Если за лето удавалось убить двух-трех медве­дей, это много. Осенью промысел несколько больше и составляет от общего количества убитых медведей мак­симум 10%. Все остальное количество зверя бьется вес­ной.

Во льдах, вдали от острова, медведь не добывается почти совершенно, если не считать убитых после погони по следу за ушедшим с острова на лед. Медведь соб­ственно на острове не живет постоянно, он бродит во льдах и только для некоторых надобностей выходит на остров.  Это типичный житель полярного льда.

Осенью, обычно в сентябре, реже в начале августа или октября, на остров идут оплодотворенные самки. Время выхода самок на остров определяется состоянием льда. Если лед стоит в непосредственной близости от бе­рега, то самки идут с начала сентября и весь месяц, но иногда в сентябре льда не бывает у берега — его далеко угнали течения и ветры, тогда медведи запаздывают с выходом на землю до тех пор, пока лед не подожмет к берегу или не образуется молодой лед, достаточно креп­кий, чтобы выдержать  животное.

Медведицы некоторое время бродят по острову, вы­искивая укромные места. Потом они залегают в берло­гах.

Обычно берлога устраивается по склонам гор в рас­падках обрывистых берегов или просто под сравнительно невысоким берегом реки. Место выбирается с таким рас­четом, чтобы его зимой как можно больше заносило сне­гом. Крутизна склона не отпугивает зверя,  иногда от­верстие берлоги виднеется вверху почти отвесной стены, и   охотнику приходится  три   добыче   вырубать   в  снегу ступени, чтобы подняться к берлоге. Судя по месторасположению берлог, медведица с осени выкапывает в про­шлогоднем снегу нору и в ней залегает. Однажды, в пер­вых числах сентября  1930 года, мы обнаружили и убили медведицу в только что вырытой ею берлоге, причем у норы еще были видны все признаки «строительства». Но весной того же года я и Павлов, работая в русле реки Клер, встретили медведицу и только что  покинутую бер­логу в таком месте, где не должно было бы остаться пос­ле таяния  достаточно  снега  для   устройства  норы.   Ту­земцы утверждают, что самки часто ложатся в заносных местах. Если дело происходит в пургу, их заносит сне­гом. Так, вероятно, образовалась и эта берлога, хотя воз­можно, что  самка запоздала и вырыла нору уже в све­жем снегу.  Мне  не  случалось наблюдать использования медведицами старых берлог, но туземцы утверждают, что если медведица находит неразрушенную таянием  берло­гу, то   она обычно использует ее и не строит новой.

На морском льду медведь берлог не устраивает. За пять лет у нас не было случаев находить морские берлоги. Правда, однажды  осенью эскимос Таяна нашел на льду две лежухи, напоминавшие берлоги. Таяна говорил, что их устроили для отдыха застигнутые пургой медведи, но, как только пурга кончилась, они ушли и больше не воз­вращались.

Осенние пурги плотно покрывают медвежьи норы снегом, наметая  над ними потолок иногда во много мет­ров. Внутри от теплоты животного снег постепенно об­таивает и обмерзает. Снаружи берлога вся снежная, вну­три же она словно оштукатурена толстым слоем крупно­зернистого голубовато-блестящего льда.

Мы все время говорили о самках. А как самец ве­дет себя? С. И. Огнев утверждает, что самец тоже ложит­ся в берлогу. «Обыкновенно самка лежит в берлоге до 8—10 марта, а самец встает уже в феврале» (С. И. Огнев.  Млекопитающие Северо-Восточной  Сибири,   изд. «Книжное дело», Владивосток, 1926 г., стр. 35). Несмотря на большое количество медведей, убиваемых ежегодно весной, за все пять лет не было убито в берлоге ни од­ного самца. Я расспрашивал, были ли убиты самцы в бер­логах за три года в бытность на острове Ушакова, но и за эти три года, по свидетельству туземцев, не было такого случая. Таким образом, за восемь лет усиленного промысла медведя на острове Врангеля не было убито в берлоге ни одного самца. Нам также неизвестны случаи убийства самца  на земле весной, то есть во  время откры­тия берлог. Не следует ли сделать отсюда вывод, что за­легание в берлогу для белого медведя не имеет того зна­чения, что для бурого медведя? Хотя зима и для мед­ведя голодна, но, как видно, он находит для себя и в это время достаточное для существования пропитание.

Не следует, однако, думать, что медведь не любит су­шу, являясь обожателем только льда. Не будь на острове человека, медведи заходили бы на остров чаще, особенно летом, когда у берегов много нерпы и лахтака. Летом 1927 года промышленник Скурихин отправился один на мыс Блоссом и, придя туда, обнаружил  на косе восемь спящих в куче медведей. Семерых он убил. Восьмой был очень грязен, и Скурихин не стал в него стрелять, дав уйти ему в море.

В феврале самки щенятся. До середины марта мед­ведица кормит медвежат, не выходя из берлоги. Все это время, так же как и во время спячки, она живет за счет запасов, накопленных прошлым летом.

Но вот солнце поднялось высоко, оно уже припекает. На взлобках бугров начинают появляться из-под снега кустики травы, обнажаются отдельные камни. Дыхание весны ясно чувствуется. Медвежата к этому времени до­статочно подросли, они уже передвигаются самостоятель­но по берлоге. Тогда медведица проламывает в наибо­лее тонком месте потолок берлоги, открывая ее для чи­стого  воздуха.

Открыв берлогу, медведица не сразу уходит из нее. Некоторое время, если ее ничто не спугнет, она остается в берлоге. За это время она несколько раз выходит. Пер­воначально выходит одна, иногда удаляется на большие расстояния от берлоги, потом начинает выводить с собой медвежат и снова возвращается  в берлогу. Это продол­жается до тех пор, пока медвежата не окрепнут настоль­ко,  что   смогут   покрывать  большое   расстояние.   Потом медведица совсем уходит из берлоги. Уйдя из нее, медве­дица не сразу отправляется во льды. В течение одного-двух дней она бродит по острову вместе с медвежатами, выкапывает из-под снега мох и всей семьей его поедает. У медведиц и медвежат, убитых в такое время, же­лудки   оказывались  наполненными   мхом   разных  видов. Попадались и сухие стебли травы.

Движется медведица в это время медленно, часто останавливается отдохнуть и покормить медвежат. Вся­кий раз она выкапывает неглубокие ямки для медвежат и для себя. Покормив медвежат и дав им отдохнуть, она пускается в дальнейший путь.

Нам приходилось наблюдать поход такой семьи. Медведица,   степенно   переваливаясь,   неторопливо   идет впереди, а сзади нее бегут круглые, как шары, пушистые медвежата. Они снуют из стороны в сторону, затевают драки между собой, потчуют друг друга увесистыми за­трещинами, катаются по снегу, обгоняют медведицу, пу­таются у нее в ногах. Если медвежатам случается отстать немного, заинтересовавшись чем-либо, медведица повора­чивается и урчанием подзывает их к себе, а если они не слушают ее, она возвращается и легкими шлепками на­правляет их вперед.

Побродив  по  острову,  покормив медвежат   мхом   и найдя, что они уже достаточно окрепли для путешествия во льдах,  медведица покидает  остров  и  больше  уже  с медвежатами этого приплода на остров не возвращается. Как долго проходит период пестования, трудно ска­зать. Можно  считать, что медведица этим же летом не спаривается; нам ни разу не приходилось наблюдать мед­ведиц,   лежащих  в  берлоге   с  прошлогодними  медвежа­тами. Однако нам  случалось убивать  медведиц,  пришед­ших ранней весной на остров с прошлогодним пестуном, причем вскрытие убитой медведицы показывало, что она была яловой. Из этого можно  сделать   заключение,  что период пестования проходит на протяжении всего лета, осени и зимы, и только весной медвежата, достигая по­ловозрелого состояния, покидают родительницу.

Сколько медвежат обычно приносит медведица? Наи­более часто медведица приносит двух медвежат, причем оба они почти одинакового роста и веса: трудно сказать, какой  из  них  первый,  какой  второй.   Редко   медведица приносит одного ососка. Такие медвежата обычно значи­тельно крупнее, чем при двойне. Так же часто, как и по одному,  медведица  приносит по три  щенка.  Тут  уже  в росте медвежат замечается большая разница: два медве­жонка  обычно  одинакового  роста,  довольно   крупны,  а третий — совсем маленький. Очень редко, но все же бы­вает, что медведица приносит четырех медвежат. Такого случая за все пять лет у нас не было, но туземцы утверждают,  что это случается.  В  таком   случае   медвежата очень мелкие и почти одинакового роста. Больше трех медвежат нам наблюдать не случалось.

Молодые медвежата, взятые из берлоги, очень бы­стро привыкают к человеку. Мы брали медвежат живыми и держали их для зоологического сада. К приходу «Со­вета» в 1932 году нами было «заготовлено» 13 живых медвежат. Большинство из них очень скоро привыкли к людям, особенно к Власовой, которая постоянно с ними возилась, кормила их, ухаживала за ними и даже ле­чила.                                                    

Среди медвежат попадаются  — не знаю чем это объ­яснить — особи, которые с первого же знакомства с че­ловеком чувствуют к нему особенное расположение. Был у нас медвежонок, которого мы звали Дочкой. Как только Власова в первый раз вошла в клетку к ней, она бросилась к Власовой и не хотела ее отпускать, и каждый раз, когда Власова уходила, Дочка очень долго ревела. Стоило Власовой возвратиться — она прекращала рев и играла только с Власовой. Стоило другому медвежонку в этот момент подойти к Власовой, Дочка остервенело бросалась на него.

Но попадались нам и такие медвежата, которые, не­смотря ни на что, были враждебны к человеку. Было у нас два брата, взятые из одной берлоги. Их привез нам эскимос Тагью, которого все на острове зовут Алексеем. Медвежат этих мы звали «Алексеевскими». Это были страшно свирепые звери. Их злость направлялась не только на людей, но и на медвежат, бывших в этом же медве­жатнике, и некоторых из них, наиболее слабых, они осно­вательно драли. Нам пришлось посадить их в собствен­ных клетках на цепь, но, несмотря на это, Власова очень часто приходила из медвежатника искусанная и исцара­панная.

Пол медвежат в данном случае значения не имел. У нас был самец Кувынтя. Он выделялся своими разме­рами, но это был добродушный увалень, никогда не про­являвший  агрессивности  по   отношению   к   нам.   Другой самец — Приятель, живший у нас почти два года и достигший размеров взрослого медведя, был также добро­душен. Несколько раз он уходил из клетки сам или мы его выпускали, и он не проявлял злобности, хотя иногда случалось поколачивать его.

Возясь со многими медвежатами, мы подметили сле­дующее: некоторые отличались удлиненным строением головы и морды, у других же морда казалась короче и че­реп был почти круглый. Эти различия были столь велики, что резко бросались в глаза. Мы так и говорили: «длинно­головый» и «круглоголовый». «Длинноголовые» чаще бы­ли злобнее, чем «круглоголовые», и труднее привязывались и привыкали, хотя и среди «круглоголовых» попадались злобные особи, но значительно реже. Нужно сказать, что «длинноголовые» медвежата встречаются вообще реже «круглоголовых». Было у нас два «длинноголовых» — Стервяй и Фыркалка. Даже когда они привыкли и были совершенно безопасны, они часто пытались неожи­данно напасть, хотя вреда в таких случаях не причиняли.

Весной, когда медведицы открывают берлогу,  в это время, обычно во второй половине марта, и начинается главный бой медведя. Все промышленники собираются в дальнюю дорогу, берут с собой продуктов на несколько дней, керосин, примус и разъезжаются по острову оты­скивать берлоги. Они обязательно везут с собой палатку, ставят ее где-нибудь в распадке гор и в течение несколь­ких дней ездят от палатки, как от базы, в разные сто­роны в поисках берлог.

Открытую берлогу найти нетрудно: обычно берлоги расположены на совершенно белых склонах, отверстие берлоги чернеет, как будто кто-то из озорства разлил тушь на белой бумаге.

Некоторая опытность все же нужна и для этого дела. Неопытный может проехать десяток раз мимо бер­логи и не заметить ее. Нужно знать форму отверстия берлог, признаки, по которым можно определить ее на далеком расстоянии: дыра это берлоги, или тень от за­струги, или камень. При поисках берлог очень полезен бинокль.

Обнаружив берлогу, промышленник пускает собаку. Собака подходит к берлоге и обнюхивает ее. Если бер­лога пустая — медведь уже ее покинул — собака возвра­щается обратно, промышленник запрягает ее и двигается дальше. Но если «хозяйка» дома, то собака поднимает отчаянный лай. Промышленник, если он в одиночку не решается бить медведя, ставит неподалеку от берлоги палку с надетой на нее камлейкой (камлейка  — длиннополая рубаха с  капюшоном,  выполняющая назначение плаща) или еще чем-нибудь; чаще  всего  промышленники возят   с   собой   небольшие красные флажки и оставляют их у берлоги. Охотник же отправляется  за   помощью.

Через некоторое время, когда человек, забрав соба­ку, уйдет, медведица высовывается из берлоги. Огляды­ваясь, она замечает в непосредственной близости какой-то незнакомый предмет странной формы. Если дует ве­терок, то предмет живет, движется. Медведица уходит в берлогу и, время от времени осматриваясь, ждет до тех пор, пока этот предмет не уйдет. Промышленник тем временем находит себе помощь, возвращается обратно и добывает медведя.

Иногда охотник не может возвратиться к берлоге в этот же день. Проходит 2—3 дня, но, вернувшись, он чаще всего находит медведицу сидящей в берлоге. Бы­вает, впрочем, что медведица уходит после ухода промыш­ленника, не обращая внимания на флаг или камлею.

Бить медведя в берлоге дело не такое уж опасное. Во всяком случае, охота на бурого медведя значительно опаснее. Не потому, конечно, что бурый медведь свире­пее или сильнее. Когда имеешь дело с бурым медведем, обычно не имеешь горизонта, бьешь в лесу, в кустарнике или в зарослях травы. Если ты ударил медведя из вин­товки и зверь упал, то трудно сказать, что с ним: не то он убит, не то готовится броситься на тебя.

Совсем другое дело, когда бьешь медведя в берлоге на острове Врангеля или вообще в Арктике. Горизонт ничем не закрыт, все видно великолепно, под ногами твердый снег. Правда, в большинстве случаев почва кру­то-покатая, но в таких случаях охотник делает для себя ступеньки. Кроме того, рядом всегда одна или несколь­ко собак. Собака, суетясь около берлоги, лает, некоторые со­баки, особенно приспособленные к охоте на медведя, про­сто входят в берлогу и там облаивают медведицу. По­следняя, желая прогнать непрошеного гостя, бросается на собаку, собака выскакивает из берлоги и продолжает лаять снаружи. Медведица быстрым броском высовывается из берлоги, фыркает на собаку, в это время промыш­ленник, стоящий с винтовкой на изготовке, стреляет.

В большинстве случаев зверь бывает убит наповал. Но случается, что медведица только обранена и уходит в берлогу, ревет от злости и боли, но показываться на поверхность больше не хочет. В таких случаях эскимо­сы, когда они охотятся вдвоем или втроем, начинают рас­капывать берлогу, постепенно приближаясь к самому ло­гову зверя.

Обычно один копает, а другой — или другие — стоят рядом с винтовками наизготовку: как только зверь по­кажется, они его убьют.

Несмотря на то, что промышленник копает берлогу под надежной охраной товарищей, это занятие чрезвы­чайно  неприятное.  Когда спрашиваешь:

—  Что ты  чувствовал, когда  копал? — отвечали:

—  Ручка у лопаты  становится короткая. Чем ближе к медведю, тем короче.

Лопата, конечно, остается такой же, как была, но ощущение приближения к зверю столь неприятное, что кажется, будто «лопата укорачивается».

За восемь лет на острове не было ни одного случая, чтобы такой способ охоты окончился несчастьем; хотя бывало, что медведь бросался на людей, но люди, стояв­шие с винтовками, не зевали, и зверь бывал убит раньше, чем он мог добраться до копающего.

Так охотятся почти все эскимосы. Но у нас на остро­ве практиковалась и другого рода охота. Ее неоднократ­но практиковал наш метеоролог, комсомолец Званцев.

Весной 1932 года он поехал на медвежью охоту. В помощь себе он взял эскимоса  Ннокко. Ннокко — охот­ник неважный, но Званцеву нужен был не хороший охот­ник, а помощник, умеющий разделывать убитого мед­ведя. Они договорились: все добытое — делить пополам.

Когда Званцеву случалось не убить медведя, а только поранить его, тогда откапыванием берлоги  он не занимался, считая, что это очень долгий способ и что можно разделаться со зверем быстрее...

Еще в 1929 году осенью я выдал Званцеву из ору­жия, принадлежавшего фактории, револьвер системы «кольт». Метеорологу приходилось выходить из дома в любую погоду, днем и ночью. Медведи иногда подходи­ли к самому дому. Во избежание несчастья, я и выдал ему «кольт».

Званцев, просил моего разрешения взять с собой «кольт» на охоту. Я разрешил и выдал ему лишнюю обой­му патронов, предупредив его, чтобы он не занимался по­пусту стрельбой из револьвера.

Когда у Званцева первый выстрел бывал неудачным и обраненный медведь уходил в берлогу и больше на по­верхность показываться не желал, Званцев поступал «просто». Он клал винтовку на снег, доставал из кобуры «кольт», ставил его в боевую готовность и — головой впе­ред … лез в берлогу к раненому, остервенелому зверю. Медведица, кроме того что была ранена, еще защищала щенят, и потому  вдвойне была опасна.

С «кольтом» в руке Званцев ползком добирался в си­нем полумраке берлоги к самому зверю. И когда медве­дица, не видя иного выхода, бросалась на него, Зван­цев в упор стрелял.

Так он убил не меньше десятка медведей...

Думаю, нечего говорить, что если бы револьвер хоть один раз дал осечку, от метеоролога Званцева остались бы одни подметки...

Туземцы жаловались мне на Званцева, на его манеру бить медведя. Им, конечно, не жаль было медведей, они боялись несчастного случая. Они говорили мне:

— Начальник, зачем Званцев бьет так медведей, вот его медведь задавит, а ты будешь думать, что мы ему что-нибудь сделали.

Если бы и произошел несчастный случай, я не поду­мал бы, что это сделали эскимосы. Но я сам опасался несчастного случая и поэтому, когда Званцев возвратился однажды с охоты, я с ним поговорил по этому поводу. Я предупреждал его, что всякие случаи бывают, указы­вал на бессмысленность ухарства и предложил ему больше этого не делать.

— Ежели я узнаю, что вы продолжаете эти экспери­менты на охоте, я вас разоружу вообще, заберу не только «кольт», но и винтовку.

Но после весны 1932 года Званцеву больше не при­шлось охотиться на острове Врангеля: в сентябре 1932 года он выбыл с острова. (Сейчас К. Званцев работает начальником комсомольской зи­мовки на мысе Стерлигова. В изд. «Молодая Гвардия» вышла его книга о зимовке на острове Врангеля  «Зимовка» с предисловием тов. Минеева. — Прим. ред.).

Не всех медведиц бьют охотники в берлогах. Часть из них убивается на воле, когда медведица уже вышла с медвежатами и бродит по острову. Иногда охотник замечает медведицу, иногда видит только след. Но даже если медведица прошла здесь вчера, — а опытный про­мышленник по следу может довольно точно сказать, когда прошел зверь, — он пускается за ним в погоню, и, так как обремененная медвежатами медведица двигается медленно, ее легко догнать.

В таких случаях промышленник пускает одну или двух собак. Взяв след, собаки бегут за зверем, а про­мышленник на нарте следует за ними. Собаки, настигая медведицу, задерживают ее. Промышленник  подъезжает близко к зверю, останавливает и укрепляет нарту, чтобы собаки сами не подошли к медведице, подходит на сотню метров и расстреливает зверя.

Впервые мне пришлось столкнуться с медведем в марте 1930 года. Я снимал нижнее течение реки Клер. Руслом далеко впереди ехал Павлов. Небо плотно укрыто облаками. Рассеянный свет скрадывал расстояние, и перед взором возникали обманчивые предметы. Горизонт исчез. Пространство как бы растворилось в белом хаосе. Темные очки  на  глазах почти  не помогали,  и  глаза  слезились, устав от чрезмерного обилия белого сияния.

Нарта, шедшая впереди, остановилась, и Павлов при­зывно махал рукою. Вскоре я был рядом с ним.

—  Что случилось?

—  Вот за этим мыском сидит матуха с медвежатами.

Собаки рвались вперед, взлаивали и  скулили от не­терпенья.

Как следует укрепив нарты, мы отпустили по не­сколько собак.

Выйдя из-за мыса, я увидел медведицу, сидевшую на выступе скалы над руслом реки. По сторонам ее в та­кой же позе сидели два малюсеньких ососка.

На темном фоне скалы медвежья семейка рельефно выделялась. Хотя расстояние скрадывало размеры, все же чувствовалось, что зверь крупен и силен.

Собаки во весь дух неслись к медведю. Мы с Павло­вым бежали позади.

Некоторое время матуха и ее потомство не замечали ни нас, ни собак и, как изваянная группа, были не­подвижны.

Но вот группа зашевелилась, ловко опустилась со скалы и быстро пошла к берлоге. Ососки не могли дви­гаться так же быстро, как мать, и поэтому, уйдя вперед, она ожидала, или возвращалась и носом и лапами под­талкивала их вперед.

Медведица была уже у самой берлоги, когда собаки взяли ее в работу. Надо было торопиться: в берлоге труд­нее добывать зверя, чем на воле.

Около громадного зверя метались, как лилипуты во­круг Гулливера, собаки. Первоначально их было три или четыре, а потом нашлись среди упряжек доброхоты, перегрызшие потяги и ринувшиеся в бой.

Как только самка, расшвыряв собак, пускалась на­утек, собаки хватались за медвежат. Истошный крик ососков заставлял матуху возвращаться, отгонять собак, но через  мгновение все повторялось  сызнова.  Медведь в баталии с собаками показал, казалось  бы, несвойствен­ные ему подвижность и гибкость.

Стрелять было опасно: мешали собаки. Но после не­скольких выстрелов с матухой было покончено. Собаки растаскивали медвежат в разные стороны. Медвежата вопили, как свиньи. Отогнав собак от ососков, одного пристрелили, — он  был  сильно  подран, — другого  взяли живым.

Медведь — это крупное мощное животное, на первый взгляд тяжелое и неповоротливое. На самом деле он очень ловок, чрезвычайно подвижен, может покрывать,  совер­шенно не утомляясь, громадные пространства. Нет такого пути, по которому медведь не мог бы пройти. Там, где не может пройти человек, где собака отказывается и даже песец идти не в силах, медведь проходит очень легко. Не­зависимо от того, крутой ли склон или скалистая, почти отвесная стена, изборожденная трещинами, или вздыблен­ный горами торосистый лед, — для   него   везде   дорога, везде путь.

Случалось  догонять  зверя, одного  без  медвежат,  и тогда нам было ясно видно, на что он способен.

Легкость и подвижность медведя обратно пропор­циональны его возрасту и размерам. Чем крупнее мед­ведь, тем медленнее он двигается. Молодого, половозре­лого и некрупных размеров медведя очень часто выпря­женные собаки не могут догнать, тогда как среднего медведя собаки догоняют без особого труда. Старые крупные медведи столь малоподвижны, что даже пеший человек может догнать их без особенного напряжения.

Когда медведь попадает в трудное положение и, ка­залось бы, для него нет выхода, он все же выход найдет, хотя и... по-медвежьи. Осенью 1931 года промышленник Тагью поселился в устье реки Клер на восточном побе­режье. Его прельщали медведи, так  как осенью в этом месте   со  льда  выходит   много   медведей.   Однажды   он   объезжал  участок тундры у  скалы   «Большевик»  и  по­встречался   со   зверем.   Он   стрелял   в   него,   ранил,  но медведь не потерял способности двигаться. Зверь начал уходить. Тагью пустил собак и бросился в погоню. Зверь шел к берегу. Собаки загнали медведя к обрыву невдалеке от скалы «Большевик». Окруженный ими, он заметался из стороны в сторону. Тагью, торжествуя, считал, что сей­час возьмет медведя. Подъехал ближе, сошел с нарты, начал стрелять.

Совершенно неожиданно для Тагью зверь вдруг от­ступил и... бросился вниз. В этом месте скала воз­вышается над морем метров на 50—60, внизу был тол­стый лед. Тагью был доволен. Осталось только посмо­треть — где лежит зверь, затем возвратиться к реке, добраться до этого места и снять шкуру. Он подошел к краю обрыва и посмотрел вниз. Как он ни всматривался, но медведя не обнаружил. Он не знал, чем объяснить исчезновение зверя: лед был цел, все было видно, а мед­ведя, тем не менее, не было. Озадаченный, он поднял го­лову и взглянул на лед и тут лишь увидел вдалеке ухо­дящего во льды зверя.

Силой медведь обладает прямо невероятной. Прини­мая на склад медвежьи шкуры, просто не веришь, что в этой небольшой сравнительно оболочке заключено такое громадное количество мышечной силы. Однажды нам нужно было километрах в шести от бухты Роджерс из­влечь для приманок на песчаную косу моржа весом пудов в 20—25. Мы — шестеро или семеро не могли его волоком вытащить на песок. Нам только удалось выкатить его при помощи ремней за линию прибоя. Вспоров моржу брюхо, оставили тушу на косе. Через неделю несколько товари­щей отправились туда, чтобы разделать моржа. И каково же было их удивление, когда, придя на место, они не об­наружили моржа; только широкая полоса, видневшаяся на песке, указывала, куда был утащен зверь. Поднявшись на гребень косы, они увидели, что от моржа остались только кожа да кости — все остальное «Миша» съел. По следам можно было заключить, что тут был всего один медведь. Мы — семь человек, с превеликим трудом не вытащили, а выкатили моржа, а медведь один, при помощи зубов и лап утащил его метров на 50 по вязкому песча­ному грунту. При этом ему пришлось поднять моржа по песчанистому склону метра на два с половиной вверх.

Сила лап белого медведя также чрезвычайно велика. Лапа его вооружена крепкими, мощными когтями. Одного удара лапой по голове такого сильного животного, как лахтак, достигающего иногда веса двух десятков пудов, бывает достаточно, чтобы убить его. Только морж, зако­ванный в дюймовую броню шкуры и вооруженный мощ­ными бивнями, является недосягаемым для медведя, и обычно медведь на взрослого моржа не нападает. Во всяком случае, мы не имели случая не только наблюдать такое единоборство, но нам никогда не попадались и остатки убитого и съеденного медведями моржа. К ска­занному надо добавить, что защищенный толстым слоем жира и плотным мехом медведь совершенно не страдает от холода. Самая свирепая пурга, когда все живое стре­мится запрятаться поглубже, на него не оказывает влия­ния. В самые свирепые морозы он бесстрашно лезет в воду за добычей. Исключительно приспособлен белый  медведь к  жизни в  суровых условиях полярных льдов!

Летом медведя на острове нет. В это благодатное для всех животных время он находит достаточно съедобного во льдах. Летом медведи сбрасывают с себя длинную шерсть. Мех становится редким, так что кожа видна, и к тому же шерсть летом короткая. Такая шкура ценится низко. Бить летнего медведя на шкуру бессмысленно — это значит заниматься изничтожением животного.

За пять лет на острове не было случая, чтобы охотник пострадал от медведя, хотя были моменты, когда про­мышленники находились на краю гибели. Обычно медведь уходит от человека, особенно если зверь уже встречался с ним и испытал от встречи неприятности в виде «на­чинки» из свинца. В таких случаях медведь уходит быстро, словно в паническом ужасе перед человеком.

Эскимос Таяна, самый опытный и бесстрашный охотник на медведей, осенью 1931 года бродил во льду у се­верного берега острова. Найдя след только что прошед­шего медведя, он пустил двух собак. Собаки быстро на­стигли зверя и держали его. Громкий лай псов говорил, что они крутятся на одном месте, не давая уйти медведю. Но когда Таяна выехал из-за торосов и зверь увидал его, он пустился уходить, несмотря на то, что на «штанах» его висели два здоровенных пса. Не успел охотник опом­ниться, как медведь с собаками исчез в торосах. Мед­ведя Таяна не догнал. Поздно ночью усталые собаки пришли к палатке; видимо, далеко бежал с ними резвый зверь.

Очень редко медведь охотится на людей и  нападает на жилье. Но когда это случается, тогда ни собаки, ни необычные для него новые запахи не удерживают в этих случаях зверя.

Особенно опасна встреча с голодным медведем, не обремененным толстым слоем жира, или «сухим», как го­ворят эскимосы. Обычно такой медведь, при крайней его подвижности, еще крайне нагл и свиреп.

Иногда промышленники замечали, что по следу нарты долго следовал медведь. Если сзади ехал другой про­мышленник, он убивал медведя. Промышленник Скурихин как-то весною уехал с мыса Блоссом на Роджерс. До­рога была хорошая, и он, сидя на нарте, подремывал. По­чему-то оглянувшись, он увидел за спиной громадного матерого медведя. Скурихин не растерялся. Винтовка была под рукой. Мгновенно выстрелив, убил его наповал, и зверь грохнулся на нарту.

Несколько раз медведи нападали на жилье, причем всегда в одиночку.

На косе бухты Предательская стоит одинокая юрта. Там в течение нескольких охотничьих сезонов жил рус­ский промышленник Старцев со своей женой  эскимо­ской Синеми  и ребятами. Зимой он каждый день про­верял капканы.

В   одну   из   поездок   Старцев   долго   отсутствовал.

Услышав в снежном тамбуре (тамбур — пристройка у наружной  двери, снежный тамбур — пристройка из снега; эскимосы называют тамбур «туннелем» ) лай привязных собак, Си­неми обрадовалась, думая, что приехал Степан. Она от­крыла дверь, чтобы помочь ему распрягать собак. Но в сумерках тамбура она заметила тушу медведя. В испуге захлопнув дверь и чем можно было укрепив ее, она в страхе ждала, когда медведь пожалует в юрту. Собаки, находившиеся в тамбуре, энергично атаковали медведя. Он, как видно, был не особенно голоден и предпочел уда­литься. Недалеко от юрты находился склад моржового мяса — запасы Старцева. Медведь набрел на склад и на­чал лакомиться. В это время подъехал Старцев. Увидев у склада незваного гостя, он парой выстрелов уло­жил его.

К нашей фактории также неоднократно приходили медведи, нападали на наши запасы мяса. В одну из бур­ных пуржливых ночей медведь долго кружился у здания радиостанции, истоптал вокруг много снега. Но на радио­станции не было ни одной собаки, все они обычно нахо­дились у старого дома. В пурге собаки не почуяли зверя, и он, поболтавшись некоторое время у рации, ушел в юго-восточном направлении к морю, пройдя мимо склада мяса.

Медведи, бывало, нападали на охотников, спящих в палатках. Только присутствие духа и молниеносная бы­строта действий спасали людей от верной гибели.

Во время самой охоты на медведя бывало очень много случаев, когда охотники находились на волосок от смерти.

Был случай, когда человек в буквальном смысле слова находился в зубах медведя, и только благодаря счастливой случайности он остался жив.

Весной 1933 года промышленник Паля со своим племянником Пинехаком — подростком лет 16 — отпра­вился на охоту в район мыса Уэринга. Здесь в одном из  распадков они поставили палатку и каждое утро, в по­исках медвежьих берлог, разъезжались в разные стороны.

В один из дней они утром попили чай, запрягли со­бак и разъехались. Паля поехал в глубь острова в горы, а Пинехак перебрался на лед и ехал параллельно берегу.

За одним из мысков он увидел впереди медведицу, неторопливо шествовавшую с медвежатами. Собаки за­метили медведя и бросились к зверю. Нарта шла по креп­кому бесснежному льду, и Пинехак заостолить (заостолить — затормозить) ее не мог. Собаки подвозили его уже к самой медведице. Не доезжая немного, Пинехак выпрыгнул из нарты и начал второпях расстреливать медведицу. После первых же вы­стрелов она заметила его и бросилась к нему. Он стрелял в нее, пока она бежала, но не причинял тяжелых ранений, которые свалили бы зверя. Медведица уже подбежала вплотную. У Пинехака в магазине винтовки не осталось патронов. Пинехак бросился на лед вниз лицом и закрыл голову руками. Медведица подбежала  к нему и, схватив его зубами за спину у поясницы, подняла в воздух. Со­баки в это время добрались до медвежат и трепали их артелью. Те верещали, как поросята.

Не вытерпело, как видно, материнское сердце. Медве­дица кивком головы отбросила Пинехака, да так, что тот долго катился на животе по льду, и бросилась вы­ручать медвежат.

Разбросав собак во все стороны, медведица неторо­пливо удалилась в торосы.

Собаки во время потасовки с медвежатами так пере­путались в упряжи, что потеряли возможность двигаться.

Пинехак полежал некоторое время, поднял голову, осмотрелся. Увидав, что медведицы нет, зарядил винче­стер, поднялся и пошел к собакам. Распутав их, возвра­тился обратно. И только четыре дыры на его кухлянке свидетельствовали о том, что он побывал в зубах у смерти.

Обычно мать защищает медвежат до последнего издыхания, но иногда после непродолжительной бата­лии с собаками, она уходит, пользуясь тем, что собаки занялись медвежатами. Такие случаи довольно часты. Поэтому некоторые промышленники не пускают на мед­ведицу с ососками больше одной собаки. В одиночку пес, не обращая внимания на медвежат, «держит» взрослого медведя.

Но случается и обратное. Пока собаки и охотник за­няты матухой, медвежата уходят далеко. Особенно ча­сто это случается во время охоты в торосах. Медве­жата бродят в поисках матери, пока не натолкнутся на промышленника. Я думаю, что оставшиеся от родитель­ницы малыши, сами не могущие промышлять, если не попадут на человека, должны неизбежно погибнуть от голода. Туземцы, впрочем, уверяли меня, что медвежата не погибают: их подбирают другие медведицы, и они ходят с ними на правах кровных щенят.

Для туземцев период охоты на медведя является как бы праздничным периодом. В это время эскимос бросает все дела, как бы они ни были важны, и едет промышлять. Доходность охоты на медведя, при сдаче в склад только шкуры, меньше дохода от песца: хотя шкура медведя и была расценена несколько выше шкурки песца, но за медведем значительно больше забот. Сама добыча его сопряжена со многими трудами, опасностями, да и добы­тый медведь отнимает больше времени. Охотник, убив­ший медведя, чувствует себя героем. Промышленник, хо­рошо и успешно промышляющий медведя, считается луч­шим охотником и пользуется большим уважением. Когда промышленник упускает медведя, он готов плакать, а в сторонних туземцах он теряет часть уважения.

Помнится мне такой случай. Летом 1931 года врач Синадский увидел в зрительную трубу невдалеке от бе­рега медведя. Зверь стоял неподвижно близ воды: он как видно караулил нерпу. Синадский, будучи страстным охотником, загорелся желанием убить медведя. Я разрешил ему отлучиться с работы на время. Взяв с собой двух или трех эскимосов, бывших на фактории, он пошел на вельботе в лед. Во льду найти что-либо крайне трудно: лед, плавая все время, меняет свое положение. Они сби­лись с пути и не могли найти медведя. Несмотря на то, что на вельботе были значительно более опытные охотники, чем Синадский, тем не менее, все негодование его жены, эскимоски Пувзяк, было обращено на него, так как он первым увидел медведя и пригласил на охоту. Она неотрывно смотрела в трубу за движением вельбота. Долго толклись охотники во льдах, несколько раз выхо­дили на вершины высоких торосов, но медведя не ви­дели. Наконец, признав тщетность своих попыток, они повернули обратно. Когда Пувзяк убедилась, что ее муж отказался от мысли добыть медведя, она громко сказала:

— Какой такой охотник! Все равно баба!

В ее сознании он оскорбил и осрамил ее в глазах других женщин — жен охотников.

Охота на медведя на острове и на всем побережье Чукотского полуострова регулируется неписаным зако­ном, которому строго следуют все охотники. Закон этот прост: «Медведь принадлежит тому, кто его первым увидал». Неважно, принимал ли увидевший участие в охоте или нет. Если медведя первым увидел ребенок, он принадлежит ребенку.

В то время, когда шкура медведя не имела товарной ценности, она не являлась большим приобретением. Кроме того, сила и свирепость животного при несовер­шенстве оружия неизбежно требовали для убийства зверя участия коллектива охотников. Натуральные формы хозяйства не могли породить в условиях севера другого обычая. Когда же шкура приобрела товарную ценность, медведь стал столь редок, что обычай этот уже не ме­шал, и он сохранился до сих пор.

На острове Врангеля обычай этот тоже жив, но оби­лие зверя, с одной стороны, и довольно крупная товарная   ценность   шкуры, с  другой,   начинают   постепенно стирать обычаи.

В связи с большим количеством медведей, мы наблю­дали  постепенное  исчезновение  и  другого  обычая,  свя­занного с промыслом этого зверя. Эскимосы до сих пор как бы  очеловечивают медведя  и  иногда называют  его «хозяином» или просто «человеком». Весной 1932 года я не мог поехать по острову для описи рек и сбора геоло­гических образцов.  Поехала  Власова.   Ее   сопровождали Павлов и эскимос Анакуля. В верховьях реки Хищников они   убили    медведя,    а    двух    медвежат — Ваньку   и Таньку — взяли живьем и возили с собой. На следую­щий день, когда они работали руслом реки Мамонтовой, ехавшие впереди  ее Павлов  и  Анакуля   остановились и указывали    почему-то    на    гору. Подъехавшая    Власова спрашивает:

—  Что случилось?

—  Там человек! — ответили ей спутники.

Власова обеспокоилась и подумала, не случилось ли чего-либо на фактории. Павлов разъяснил ей, что на горе — медведь с медвежатами, но туземцы считают его таким же существом, как и человек, и часто называют зверя «человеком». Успокоившись, Власова с товари­щами двинулись дальше.

Убив   медведя, убивший  или «хозяин»   зверя   совер­шает некоторые обряды. Как только шкура снята и раз­делывается туша,  а  она разделывается сейчас  же, так как замерзшую тушу разделать при помощи ножа невоз­можно, извлекается    сердце,    тут    же    разрезается на куски и по куску бросается через плечо,  за себя.  Этим туземцы умилостивляют «духа медведя» в  виде  предва­рительного аванса.  На этом обряд и кончается. Снимая шкуру, эскимосы оставляют череп в шкуре и так везут ее  домой.  По  приезде,  отдохнув,   они устраивают,   как они говорят,  «праздник». Шкура вносится  в  юрту, рас­пластывается на полу,  голову немного  приподнимают и раздвигают   челюсти.   Начинается   «угощение»   медведя.

Перед головой ставят посуду с едой, горячим чаем, хо­зяин раскуривает трубку и предлагает медведю курить. После «угощения» хозяин иногда развлекает медведя: играет в бубен и поет, часто семья начинает подтягивать хозяину, и все поют хором под звуки бубна.

Только после этого череп вылущивается из шкуры. Шкура идет в обработку, а голову относят подальше за становище и укладывают мордой в северном направлении.

Но и этот обычай также начинает исчезать. Теперь все реже устраивают «праздники» кормления медведя. Убив одного медведя, легко соблюсти обычай. Но когда за весну промышленник убивает два-три десятка медве­дей, то на «кормление» всех просто не хватит времени. Иногда промышленнику случалось убивать в день три-четыре зверя, а эскимос Ннокко однажды убил сразу одиннадцать медведей. Тут уж не до «праздников». Тут и «духа»-то покормить сердцем некогда...

Не обошлось, конечно, и без нашего влияния. В на­шем присутствии большинство туземцев стеснялось «кор­мить духа», а тем более устраивать «праздник», и только просьба показать, как это совершается, заставляла их в нашем присутствии проделывать весь ритуал.

Так постепенно отмирает обычай, сложившийся на протяжении веков.

Мясо медведя вполне съедобно, только жир сильно отдает ворванью. Туземцы охотно едят и то и другое, причем в свежем и вареном виде. Жир медведя, кроме запаха ворвани, других неприятных особенностей не имеет. Мясо, потребляемое с жиром, значительно вкус­нее,  конечно, если не обращать внимания на запах вор­вани. Если же мясо освободить от жира, то оно совер­шенно не пахнет ворванью или, как говорят, «рыбой», очень вкусно и не влечет никаких осложнений. Лучше всего его жарить на постороннем жире; вареное оно так­же вполне съедобно, но суп из медвежатины не сваришь, а если и сваришь, есть нельзя будет — так отдает он ворванью.  Но особенно   вкусны  ососки-медвежата.  Жир медвежат совершенно не отдает ворванью, поэтому они могут удовлетворить даже изощренный вкус гурмана.

Все   части  медвежьей   туши   съедобны,   за   исключе­нием  печени.  Она   обладает  какими-то ядовитыми  свой­ствами. Мне не пришлось пробовать печени медведя, но я видел  ее действие. Когда Званцев  убил  первого мед­ведя,  он  нажарил печени и наелся  вволю.  Печенка  ему показалась очень вкусной. Поздно вечером он угощался ею, а утром с большим трудом встал к семичасовому от­счету. Утром же он пришел ко мне. Я ахнул от его вида. Лицо   отекло,   глаза   он   открыть   почти   не   мог.   Лицо было  воспалено   и  приобрело кирпично-красный цвет   с каким-то  странным   мертвенным   оттенком.   Физиономия Званцева производила впечатление  лица человека, звер­ски искусанного пчелами. Отекло все тело, руки и ноги. Голова, по его   словам,    чудовищно    болела, и в ушах стоял пасхальный звон «сорока сороков».

В течение трех дней он чувствовал себя разбитым. Потом отеки прошли, головные боли и прочие неприят­ные явления исчезли, и он окончательно  оправился.  

Аналогичное случилось и со Скурихиным в первый год пребывания его на острове. Туземцы не потребляют печени медведя.

Шкура, снятая с убитого медведя, привозится в ста­новища с толстым слоем жира на ней. Жир у нас не имел товарного   значения. В процессе   снимания   шкуры про­мышленник   стремился   оставить   на   шкуре   как можно меньше жира, но по недостатку времени   его на шкуре все же остается много. Из шкуры вылущиваются кости ног, кроме последних фаланг пальцев с   когтями.   Если голова извлекается из шкуры на месте убоя, то ушные и носовые хрящи остаются в шкуре. На лапах начисто удаляются пяточные затвердения.

Очисткой шкур от жира заняты исключительно жен­щины. Для этого употребляются тяжелые ножи особой формы.  Вылущиваются  ушные   хрящи,   подрезаются   до нужных размеров хрящи носа и вылущиваются из сосков остатки  млечных желез.

После того как шкура совершенно освобождена от жира, ее моют со стороны шерсти; этим занимаются, как правило, мужчины. Шкуру необходимо отмыть от крови, попавшей из ран, и удалить, насколько возможно, жир. Моется шкура чаще всего на дворе, прямо на снегу, го­рячей водой с мылом.

Поздней весной и летом, когда на море есть уже вода, шкуры после мытья полощут в соленой воде и мокрыми вешают для просушки. Зимой же и ранней вес­кой вымытую шкуру чистят и  обезвоживают снегом — сухой снег прекрасно впитывает в себя всю влагу, к тому же он механически забирает остатки жира и грязи.

Очищенные и вымытые шкуры вывешиваются на ве­шала для просушки. Особенно хорошо идет сушка зи­мой. Вся влага выветривается и вымерзает, а жир, неиз­бежно остающийся в небольшом количестве, затвердевает настолько, что потом не растекается даже под действием солнца.

Вымороженная шкура, в отличие от высушенной, в теп­лую погоду имеет красивый, чистый вид.

Белый медведь два-три десятка лет тому назад на нашем крайнем северо-востоке был довольно частым зве­рем и спускался далеко на юг. Теперь же медведь на по­бережье материка встречается крайне редко, он не любит находиться там, где обитает человек. Это относится не только к посещению медведем земли для отдыха и про­мысла, — это он может делать с не меньшим успехом и на льду, но главное — к залеганию беременных самок на зиму для деторождения. Последнее может осуще­ствиться только на земле. В свое время на склонах мате­рикового берега и в ближайших распадках часто нахо­дили берлоги с медведицами и ососками. Об этом также говорят исследователи, посещавшие район к востоку от устья Колымы. Но теперь берлоги здесь не встре­чаются.

На острове Врангеля медведь упорно держится. Ежегодно самки массами выходят на остров и залегают в берлогах, несмотря на то, что каждую весну они унич­тожаются почти по сотне экземпляров. Почему медве­дицы «воспылали любовью» к этому клочку земли? По­чему, несмотря ни на что, они не желают уходить в дру­гое место, где еще нет человека, где они могли бы без­опасно для себя и своего потомства находиться? Остров Врангеля расположен сравнительно южно, а медведя находили часто значительно севернее. Следовательно, это не может объяснить упорства, проявляемого самками. Именно самками, так как самец не залегает в берлоге и поэтому на острове не держится совершенно.

Мне думается, что это явление можно объяснить от­сутствием суши к северу, северо-западу и северо-востоку от острова, во всяком случае, на расстоянии 200—300 ки­лометров. Если бы к северу от острова была какая-либо земля, медведи ушли бы на нее, а на острове встреча­лись бы так же редко, как на материке. Остров Геральд в счет идти не может, так как он очень мал. Медведи селятся на острове Геральд, и очень тесно. В сентябре 1934 года «Красин» подошел к Геральду. Люди, высадив­шиеся для ремонта мачты флага СССР, едва подошли на шлюпке к берегу, как тут же убили в берлоге самку. Затем они поднялись на вершину, оставив у шлюпки вахтенного. Тот поднялся к убитому медведю и в метре от себя увидел выглядывавшего из берлоги второго мед­ведя. Немного позже его тоже убили. Так тесно мед­ведь не селится, а уж если поселился, значит, был вынуж­ден к этому крайними обстоятельствами.

Туземцы нам неоднократно рассказывали, что видели землю к северу от острова. Эскимос Кмо сообщал, что он видел землю на NW от острова; чукча Кивьяна сооб­щал, что видел землю на NE и NNE; эскимосы Татью и Анакуля сообщили, что видели землю прямо на N. Все говорили, что виденная ими земля — гористая с остро­верхими горами.

Если принять на веру сообщения туземцев, надо за­ключить, что это или группа островов, расположенных с востока на запад, или, может быть, крупный остров, находящийся недалеко от острова Врангеля и потому за­крывающий почти всю нордовую четверть горизонта.

Но не всему, что видишь на севере, даже лично, надо верить. Тут как нельзя более уместно Прутковское изречение: «Не верь глазам своим!»

Часто в хорошие летние дни с совершенно ясным горизонтом мы видели в зюйд-остовом направлении землю. Далеко из-за горизонта поднимались смутные очертания какой-то земли. Наблюдение  явления в зри­тельную трубу еще более усиливало иллюзию. Мы хо­рошо знали, что в этом направлении земли нет, кроме... северо-западной оконечности Америки, но последняя так далека, что рассчитывать видеть ее было нельзя. Но мы все же   видели   землю   со   всеми   особенностями ее,  и всегда гористую.

Думается, что и «земля», виденная неоднократно к северу от острова Врангеля, имеет ту же самую при­роду, что и «земля», виденная часто нами в зюйд-остовом направлении.

Остров Врангеля на крайнем северо-востоке является своеобразным медвежьим питомником. Начиная от устья реки Колымы и кончая мысом Дежнева, только здесь медведь выходит в значительных количествах на сушу для размножения. Уничтожение медведя на острове Вран­геля приведет к изничтожению его в этом районе Арктики. Процесс же уничтожения идет быстро.

Увеличение населения на острове неизбежно повле­чет за собой усиление уничтожения медведя.

Необходимо ввести регламентацию убоя белого мед­ведя, чтобы спасти зверя от полного истребления. Наи­более рационально установить регулярные запуски (запуск — перерыв в охоте),  раз­решая окотиться на самок по весне в берлогах и на воле, когда они ходят с ососками, только по четным или не­четным годам. Убой осеннего и зимнего медведя можно не регламентировать: эффективность его невелика. Лет­ний же убой медведя необходимо прекратить совер­шенно. Летом шкура медведя качественно крайне низка, шерсть короткая, редкая, со многими проплешинами, а на брюхе в паховых областях настолько редка, что они кажутся почти голыми. Находясь в периоде линяния, жи­вотное к тому же теряет шерсть, и шкура производит впечатление подопревшей. Ценность ее невелика.

Еще полбеды, если летний убой медведя происходит с промыслового судна. В таком случае хоть не пропадет шкура и жир; о мясе мы не говорим, так как на любом судне найдется достаточно любителей «полярной экзо­тики», желающих полакомиться медвежатиной. С экспе­диционных судов медведя бьют обычно в порядке «спортивной стрельбы». Ведь каждому, побывавшему в аркти­ческом рейсе, лестно по возвращении сообщить своим друзьям: «Я убил медведя!»

Убить медведя, находясь на борту судна, нетрудно, но обработать убитого медведя значительно труднее. Снять шкуру, очистить ее от жира, а потом высушить — для всего этого надо много умения и заботливости. Еще по опыту похода к острову на ледорезе «Литке», в 1929 году, и ледоколе «Красин» в 1934 году мы убеди­лись, что делается со шкурами медведей, убитых с ко­раблей.

На «Литке» убивать медведя набралось желающих столько, сколько было винтовок, а... работать над шку­рой никто не захотел. Первоначально взялся за это дело Синадский. По недостатку опыта он ничего не смог сде­лать, и шкура лежала до самого прихода на остров. Там это дело было поручено эскимосской женщине, но, когда она занялась чисткой, оказалось, что шкура в ряде мест уже успела подопреть.

На «Красине» из полудюжины убитых медведей ни одной шкуры не удалось   сделать   прилично; все шкуры были крайне грязными от сажи и угольной пыли,   падавшей сверху из дымовых труб.

Только благодаря настойчивой требовательности начальника экспедиции П.И. Смирнова шкуры не погибли окончательно.

Есть ли смысл бить медведя с плохой шкурой? К тому же, последующая   обработка  значительно  ухудшает   ее  качество, если не портит совершенно. Совершенно прав проф. Мантейфель, поднявший на страницах нашей печати вопрос о необходимости сохранения быстро исчезающего белого медведя.

 

Глава X.

Нерпа и Лахтак

 

Весь май и июнь месяцы, после того как промыш­ленники сдадут пушнину и сырье, идет весенний бой нерпы и лахтака.

Запасы нерпы и лахтака в водах острова не особенно велики. Ежегодная добыча этих ластоногих выражалась в среднем сотней штук. Незначительное количество этих животных у берегов острова объясняется почти полным отсутствием в островных водах рыбных богатств. Как это на первый взгляд ни покажется странным, но рыбы на острове нет. Мы пытались ловить рыбу с помощью не­вода, но за все время нам удалось изловить только че­тыре рыбешки непромыслового вида.

Странность эту легко объяснить, если вспомнить, что реки острова, как уже было сказано, реки мертвые. Все островные реки промерзают до самого дна на всем своем протяжении, поэтому у острова нечего делать рыбам проходным, так как для нерестилищ (нерестилище — место, где рыба мечет икру) им необходимы в верховьях рек непромерзающие до дна ключи, где малек пережидает зиму и вешними водами скатывается в море. Годами к берегам острова подходит в небольшом коли­честве рыба типа корюшки, и в это время обычно ту­земцы ее ловят примитивными способами.

 

Но нерпа, как правило, от берегов острова Врангеля не уходит и зимой. То же можно сказать и о лахтаке.

Зимой добыть нерпу чрезвычайно трудно. Еще с осени устроенные ею продушины зимой заносятся сне­гом. Под слоем снега образуются небольшие полые ка­меры, в которых нерпа и залегает на отдых, будучи со­вершенно незаметной с поверхности.

При поездках по льду собаки иногда, казалось без всякой причины, рвали в сторону и, добежав до какой-то точки, начинали бешено разгребать снег. Оказывалось, что они попали на место такой нерпичьей камеры с про­душиной. Если провалить ногой снежный потолок ка­меры, то внизу виднелось отверстие во льду, и блестела вода.

Когда солнце начинает припекать, нерпы пробивают снежные потолки над своими продушинами и выходят на поверхность. Здесь они лежат, греются на солнце и спят.

Несмотря на то, что нерпа спит, убить ее все же не так просто. Сон нерпы прерывист и чуток. Через ка­ждые две-три минуты спящая нерпа просыпается, вытя­гивает шею и всматривается своими близорукими глазами в окружающее пространство, силясь разглядеть, нет ли ка­кой опасности, и, только убедившись, что ландшафт остался неизменным, что ничто ей не грозит, она опу­скает голову и продолжает спать. Через две-три минуты вновь повторяется обозрение окрестностей. Нужно иметь много сноровки, много терпения, чтобы подойти к нерпе на выстрел и убить ее. Нужно быть метким стрелком, чтобы на расстоянии в сто и более метров с одного вы­стрела убить нерпу наповал. Даже смертельно раненое животное уходит.

Обычно нерпа ложится головой к отверстию проду­шины. Малейший намек на опасность — и она скаты­вается в воду. Иногда нерпа убита наповал, но, конвуль­сивно вздрогнув, сползает по скользкой наклонной пло­скости в продушину и тонет.

Но вот, когда на льду начинает появляться вода от таяния снегов на острове и море изборождается бесчис­ленным множеством каналов и протоков пресной воды, текущей по льду, в это время нерпы выходят на лед довольно большими массами, и промышленники на со­баках отправляются на лед для добычи нерп.

Лучшие охотники ухитряются за один промысловый день убить до десятка нерп в удачливый год. Бывают годы, когда нерпы выходят в незначительном количе­стве,  тогда и хороший промышленник в промысловый день не всегда добудет даже одну нерпу.

Позднее нерпы на лед выходит лахтак. Это крупное животное, достигающее иногда 20—25 пудов веса, чрез­вычайно сторожко. Если нерпы, хотя и редко, правда, но все же лежат по две-три у одной продушины, то за пять лет нам ни разу не приходилось наблюдать, чтобы не­сколько лахтаков лежали в одном месте. Обычно лахтак лежит в одиночестве, выбирая такое место, где бы к нему было трудно подойти — вдалеке от торосов и обычно окруженный водой.

Бить лахтака значительно труднее. Охота на него для эскимоса, помимо спортивного интереса, имеет еще и большой хозяйственный интерес, так как шкура лах­така является прекрасным материалом, идущим на подо­швы для обуви. Кроме того, лахтажий ремень считается туземцами лучше моржового, так как он легче и значи­тельно прочнее.

Лахтака бьют и летом во время моржовой охоты, но убой в это время случаен, потому что все внимание про­мышленника направлено на моржа. К тому же, лахтак, убитый на воде, крайне быстро тонет, и его почти невоз­можно добыть. На моторном вельботе мы, как правило, не успевали подойти к убитому лахтаку раньше, чем он утонет, хотя в таких случаях судно шло полным ходом. Рассчитывать же на то, что убитый и утонувший зверь потом всплывет, не следует, так как тонкая кожа не слу­жит препятствием для   работы   ракообразных,   нападающих на трупы в колоссальных количествах и пожираю­щих их раньше, чем они всплывут. За все время только однажды на берегу был найден прибитый водой труп лахтака, погибшего от пули.

Шкура лахтака почти полностью используется в хо­зяйстве туземца и только изредка, когда промышлен­нику удается добыть лишнего,  шкура сдавалась на склад.

Шкура нерпы также в значительных количествах по­требляется в хозяйстве туземца. Из нее делается летняя обувь, брюки и прочее. Но нерпы все же добывается не­сколько больше, чем необходимо для личных потребно­стей, поэтому часть шкур сдавалась на склады.

Нерпичье мясо и мясо лахтака вполне съедобно, и, если его освободить от жира, оно теряет неприятный за­пах ворвани. Между прочим, Амундсен в своей книге о путешествии к Южному полюсу отмечает эту особен­ность.

Мясо лахтака и нерпы чрезвычайно богато кровью. Черное на вид, оно несколько напоминает кровяную кол­басу. Из него можно готовить различные вкусные блюда.

Весной, когда начинался убой весенней нерпы и лах­така, мы переходили исключительно на мясо этих живот­ных.

 

Глава XI.

Пернатое население острова

 

Зимой на острове почти совсем нет птиц. Постоян­ным жителем является только ворон, но и его не так много.

Иногда остается на зиму полярная сова. За пять лет была только одна зима—1931—32 года, когда совы в довольно большом количестве остались на зиму. Это объяснялось обилием леммингов — главной пищи совы. Летом леммингов было так много, что, идя по тундре, мы давили их ногами. И последующей зимой, бывшей к тому же малоснежной, лемминги встречались довольно часто. Это, очевидно, и заставило часть сов остаться на зиму. Остальные же годы совы зимой совершенно не наблюдались.

На лето на остров прилетает колоссальное количество самой различной птицы. Живя в низких широтах, нам никогда не случалось наблюдать столь огромных коли­честв птиц.

Время прилета растягивается почти на два месяца. Первые птицы появляются в конце или даже в середине первой половины апреля, последние прилетают в первой половине июня.

Первыми на остров прилетают маленькие изящные пуночки; они являлись для нас вестниками весны. Мы каждый год с нетерпением ждали их прилета. Семь месяцев мы не слышали птичьих голосов, так оживляющих обычно тундру. Только вороны иногда прошумят в воз­духе или, собравшись стайкой у склада мяса, поднимут гвалт, чего-то не поделив.

Мы тревожились, если пуночки почему-либо запаз­дывали. Поздний прилет их заставлял думать, что весна тоже запоздает и будет плохой.

Вначале пуночки появлялись одиночками, потом массами. Первое время, когда тундра и горы еще по­крыты толстым слоем снега, они большими стаями соби­рались у домов. Особенно весной 1931 года таяние снега крайне запоздало, поэтому пуночки в течение несколь­ких недель громадными стаями ютились у жилищ, под­бирая со снега всё, что они находили съедобным.

Эта мелкая птичка, гнездуя главным образом в кам­нях, в каменных россыпях, в трещинах береговых обры­вов и питаясь «плодами» тундры, в этом году из-за оби­лия снега не имела возможности построить гнезд и найти достаточного пропитания в тундре.

Они нашли приют на чердаках наших домов и в складах, куда проникали через щели, держась около нас буквально тысячами. Их было так много, а корму так мало, что я выделил небольшое количество ячневой крупы и подкармливал птиц.

В конце апреля на остров прилетают чистики, или, как мы их называли, «краснолапые кайры». Они появля­ются прежде всего на скалистых уступах восточного бе­рега у мыса Гавайи, а также на скалистых участках за­падного берега. Обычно первого мая, вернее в ночь на первое мая, мы ехали к мысу Гавайи и дальше на север по берегу на охоту за чистиками. В это время их еще бывало не так много: прилетали только первые партии и рассаживались на каменных карнизах. У самого острова в это время чистики для себя пропитания найти не могли, потому что все видимое море было покрыто крепким льдом, но, очевидно, вдалеке от острова существовали полыньи и разводья,   куда   чистики   летали   кормиться.

Днем они, как правило, отсутствовали, и охотиться в это время не было смысла. На ночь они прилетали к местам гнездования и проводили там темное время, чтобы с пер­выми лучами солнца улететь обратно на воду.

В первой половине мая к острову прилетает и бело­грудая кайра. Она гнездится колоссальным базаром на восточном побережье на мысе Уэринг. Встречается она и южнее от мыса, но в очень небольшом количестве.

В конце августа 1930 года нам пришлось вывозить из бухты Роджерс на северное побережье моржовое мясо для эскимосов, и мы проходили на вельботе мимо мыса Уэринг. Все скалы мыса были облеплены кайрами. Они беспрестанно носились у скал, то садились, то поднима­лись вновь. Проходя мимо, мы дали несколько выстрелов, и все кайры снялись со своих мест. Небо почернело от птиц. Их было так много, шум, производимый крыльями, был столь велик, что мы в непосредственной близости не слышали голосов друг друга. Они летели такой густой массой, что в воздухе натыкались одна на другую и от столкновения падали в воду.

В годы, когда у нас почему-либо не хватало на весну моржового мяса, мы иногда отправлялись на мыс Уэринг для добычи кайр на корм собакам. Одна ночь охоты могла дать на каждое ружье по два мешка, набитых кай­рами. Их можно бить у скал в неограниченном количестве. Кроме того, белогрудая кайра гнездует на скалах западного побережья, но нам не случалось там самим на­блюдать базаров кайр. Туземцы, жившие у лагуны реки Гусиной, сообщали нам, что кайры там так же много­численны, как и на мысе Уэринг. Туземцы промышляли кайр в большом количестве на пищу себе и собакам и, кроме того, собирали множество яиц.

Вместе с кайрами на мысе Уэринг гнездует, хотя и не в таком большом количестве, обычный морской бак­лан. Только изредка видны эти длинношеие птицы, как бы прилепленные к стене скалы.

Всю первую половину мая на остров слетаются различные тундровые птицы; прилетает несколько видов куликов: от малюсенького подорожничка до крупного тундрового.  В это же время прилетают поморники.

На острове Врангеля гнездуют два вида поморника: малый, острохвостый поморник и крупный поморник-хо­хотун со своеобразной формой хвоста в виде «бантика». Мы так и звали его «поморник с бантиком». Никакого бантика, конечно, нет — просто два пера хвостового опе­рения значительно длиннее остальных.

Кроме этих птиц прилетает разная мелкая птаха вроде воробьев — такая же серенькая, и только с трудом можно отличить ее от воробья. Затем прилетает совсем малюсенькая птичка, правда, в очень небольшом количе­стве, которую эскимосы называют «кавысихпак».

В начале мая на остров прилетает и белая сова. В это время самец совы одевает на себя брачный наряд: опе­рение его абсолютно белое — без единого пятнышка, и только клюв да желтые глаза темнеют на передней части головы. Самка — пестрая, как обычно.

В это же время на остров прилетают различные чайки. Правда, бургомистры прилетают чуть раньше. За бургомистрами  прилетает целый ряд других чаек: моевки, розовые чайки, крачки, изредка попадаются совершенно белая полярная чайка и др. Розовые чайки в иной год прилетают в громадных количествах, а в иные годы не появляются почти совершенно или встречаются крайне редко.

С двадцатых чисел мая на остров летят гуси. Их прилетает два вида: белые, с желтовато-красноватой го­ловой, с черными окончаниями крыльев и черные гуси. Оперение этого гуся кажется черным только издали, на самом же деле оно темно-коричневое, с белым ожерельем на шее, с несколькими белыми полосками у ушей и бе­лыми окончаниями маховых перьев.

В начале июня на остров прилетают гаги обычные, а за ними появляются шилохвостые утки. Кроме того, при­летают в  небольшом количестве несколько видов гагар: полярная гагара, белоклювая, чернозобая и краснозобая. В какое время прилетают они, нам установить не уда­лось, как не удалось установить и время их отлета. Гнезда их нам также не встречались.

Изредка прилетают птицы, совершенно не гнездя­щиеся и вообще встречающиеся на острове крайне редко. Из таких залетных птиц нам удалось добыть для коллекции один экземпляр кроншнепа, пару чирков, да один вид кулика, совершенно не встречающегося на острове. Из расспросов туземцев мы выяснили, что эти виды замечены на острове впервые. Особенно их пора­зили чирки; по их словам, на Чукотке в районе бухты Провидения им не приходилось встречать таких птиц.

Изредка на острое прилетает гага Стеллера; за все время в районе бухты Роджерс нам довелось видеть только три пары этой красивой птицы.

Неоднократно нам рассказывали, что на острове ви­дели журавля обыкновенного. Скурихин сообщил, что летом 1924 года он вместе с Аньяликом добыл одного в районе мыса Блоссом, но самим нам долго не приходи­лось встречать этот вид. Летом 1933 года я обнаружил в тундре невдалеке от дома пасущегося журавля. Я организовал на него охоту, но все наши старания про­пали даром, и добыть птицу не удалось.

Каждый год у берегов острова пролетает довольно большое количество гаг-гребенушек. Нам удалось до­быть для коллекции самца и самку, но вообще они редко промышляются, только случайно. Гнездо гаги-гребенушки на острове находить не случалось, потому трудно ока­зать, гнездуют они здесь или нет. Сам факт ненахожде­ния гнезд не может служить основанием для заключения, что гребенушка не гнездует на острове, так как гнезд некоторых птиц, ясно гнездующих на острове, нам также встречать не приходилось. С другой стороны, и линных  гребенушек встречать не приходилось. (Линные — потерявшие маховые перья и  не  имеющие  возможности летать).

На острове встречается хищник, кажется из породы соколов, серовато-белого цвета, с довольно длинным хвостом. Я лично трижды видел его, причем дважды в расположении фактории, уже поздней осенью. Этот вид хорошо знаком туземцам, так как, по их словам, он рас­пространен на Чукотке в районе бухты Провидения. Они его зовут «разбойником», так как он бьет мелкую тундро­вую птицу, мелких уток вроде шилохвостых, мелких чаек и даже, по их словам, нападает на белогрудую кайру и обыкновенную гагу.

Ранней осенью 1931 года Павлов сообщил мне, что, охотясь на внешней косе бухты Роджерс, он видел круп­ную белую птицу. По полету и длине шеи он заключил, что это был лебедь. Представление о лебедях он имеет, так как долго жил на Камчатке и неоднократно видел их там. Был ли то действительно лебедь или какая-либо другая птица, сказать трудно. (Летом 1935 года в бухте Сомнительной эскимос Нанаун добыл одного лебедя).

С началом прилета птиц остров оживает. Во многих местах тундра обнажается от снега, местами уже зеле­неет травка, и даже появляются первые цветы, хотя еще стоят значительные морозы. Беспрерывно проносятся то стайками, то в одиночку птицы, наполняя воздух шумом крыльев. Вот несется стремительно, как пуля, кулик; вот пуночка висит в воздухе, беспрерывно трепеща крыльями; там поморник, паря на распростертых крыльях, выписы­вает в синей дали замысловатые фигуры, выискивая до­бычу. Над бухтой и морем проносятся стаи чаек, мерно махая как будто изломанными крыльями. То и дело слышны томные призывы куликов, хохот поморников, разноголосое чириканье мелкой птахи, издалека несется уханье совы и стон бургомистров.

Большинство птиц появляется сначала в юго-запад­ной части острова. По свидетельству эскимосов, первые пуночки появляются  здесь, то  же самое и  кулики. Отсюда они распространяются на восток по побережью. Это объясняется, видимо, тем, что южная часть острова под­ходит наиболее близко к материку, и здесь этим не­большим и не водоплавающим птицам легче покрыть рас­стояние от материка.

Гуси же, особенно белые, всегда летят с востока на запад, от мыса Гавайи параллельно горной цепи. Того же направления они держатся и тогда, когда улетают с острова. Лишь редкие партии гусей, держась высоко в небе, улетают прямо на юг через горы.

Прилетев, птицы начинают устраивать гнезда. Жизнь в тундре крайне обнажена, спрятаться некуда, а врагов много.   В  воздухе  беспрерывно шныряют  поморники   и чайки, по земле снует неутомимый песец — они охотятся за гнездами куликов и другой мелкой птахи.

Мелкая тундровая птица защищает свое гнездо, поль­зуясь для этого почти исключительно своей покровитель­ственной окраской.

Яйца куликов чрезвычайно трудно различить даже в непосредственной близости, и нам случалось, не заметив гнезда, почти наступать на него. Отойдешь от гнезда на два-три шага, потом найти его трудно.

Поморники, чайки и совы сами могут защитить свои гнезда от непрошеных гостей, поэтому они устраивают свои гнезда на открытых местах, так что их сравнительно легко найти, хотя яйца поморника также защитно окра­шены.

Гнездо кулика всех видов представляет собой неболь­шую ямку, не имеющую ни травянистой, ни пуховой под­стилки. В эту ямку самка откладывает, как правило, че­тыре яйца, причем укладывает их заостренными концами вниз, а тупыми кверху.

Поморники кладут свои яйца прямо на тундре, чаще на твердых участках, иногда без ямки. Только малый по­морник чаще всего кладет свои яйца в ямку.

Черные и белые гуси гнездуют, как правило, боль­шими сообществами, или, как мы говорили, «деревнями». Гнездовища гусей достигают иногда громадных разме­ров. В 1932 году весной нам удалось только с одного гне­здовища белых гусей набрать полторы тысячи яиц. Чер­ные гуси гораздо реже собираются такими большими со­обществами, но все же мне только однажды пришлось наблюдать гнездо черного гуся, устроенное в одиночку.

Гуси гнездуют, как правило, в непосредственной бли­зости от гнезда белой совы, устраивая свои гнезда в ям­ках. Белые гуси выстилают их смесью пуха и сухой травы, черные же устраивают свое гнездо исключительно из пуха и «связывают» пух, чтобы его не унесло ветром, мхом, так что мох является своеобразным «цементом» для пуха. Пух выдирается самкой у себя на груди и животе. У черного гуся в период насиживания большая часть груди и весь живот совершенно обнажены, тогда как у самки бе­лого гуся таких обнажений нам наблюдать не приходи­лось.

Гуси откладывают до шести яиц, причем яйца ле­жат боком, в беспорядке. Больше полудюжины яиц нам в одном гнезде наблюдать не приходилось.

Сами гуси беззащитны по отношению к песцам, крупным чайкам или воронам. Если бы гнезда гусей были расположены вдали от гнезда совы, то они беспрестанно подвергались бы нападению хищников. Только присут­ствие совы, вокруг гнезда которой гуси селятся, застав­ляет воздушного и наземного хищников далеко обходить этот район. Под защитой хищника гуси спокойно гнез­дуют и выводят свою молодь.

Сова устраивает свое гнездо, как правило, на вер­шинах небольших холмиков или на выступе террасы, но обязательно так, чтобы сидящая на яйцах самка имела возможность, не поднимаясь с гнезда, обозревать окрест­ность. Гнездо совы представляет собою круглую, до­вольно больших размеров, ямку, совершенно лишенную подстилки. Из многократных наблюдений гнезд различных сов мы пришли к заключению, что сова обычно стре­мится очистить непосредственно прилегающие к гнезду участки от посторонних предметов, в том числе и от соб­ственных перьев. Дно ямки обычно содержит мягкую пыль, прибитую яйцами.

Сова откладывает до десяти белых, почти круглых яиц, размером напоминающих крупные куриные. Яйца ле­жат обычно в беспорядке. В отличие от других птиц, сам­ка совы в процессе насиживания крайне редко покидает гнездо. Мы не замечали, чтобы самец заменял наседку в ее отсутствие. Самец снабжает ее постоянно питанием, принося ей леммингов, и откладывает запасы у гнезда. Мне однажды пришлось прожить четыре дня в непосредственной близости от гнезда совы. Первое время, когда мне случалось проходить неподалеку от гнезда, сова снималась и, отлетев немного, садилась и ожидала, пока я удалюсь на безопасное, по ее соображениям, расстояние. Но уже к середине второго дня она, не видя с моей сто­роны агрессивности, привыкла ко мне и оставалась на гнезде, даже если я проходил мимо гнезда в 30—40 мет­рах.

Несмотря на то, что сова не выстилает гнезда пухом, брюхо у нее совершенно голое. Очевидно, это вызывается надобностями  интенсивного насиживания.

Бургомистры гнездуют иногда на косах. Они выби­рают или концы песчаных кос, или чаще всего неболь­шие песчаные островки и там располагают свои гнезда. Но обычно они гнездуют на карнизах обрывистых бере­гов,  совместно с кайрами.

Гнездо бургомистра на косе представляет собой по­стройку из водорослей, мха и другого «строительного материала». Внешне оно напоминает кучу всякого хлама, выкинутого прибоем. В середине устраивается ямка, куда и откладываются яйца. Яйца бургомистра покрыты, как и яйца кулика, темно-зелеными пятнами.

Позже всех гнездует гага обыкновенная. Она селится на острове, как правило, индивидуально. Гнездует она и на тундре, и на косах, часто в непосредственной бли­зости от жилья.

Гнездо гага устраивает так же, как черный гусь, — исключительно из пуха, но, в отличие от гуся, совер­шенно не связывает его мхом. Поэтому сильные ветры, если гнездо сложено в незащищенном от ветра месте, выдувают весь пух, и яйца лежат в ямке на обнаженной почве.

Чайки, кроме крачки, гнездуют исключительно на скалах совместно с чистиками и белогрудыми кайрами. Крачка же устраивает свое гнездо иногда на косах. Про­сто в песке, в небольшую ямку, откладывается пара яиц — больше нам наблюдать не приходилось. Крачка всегда отчаянно защищает свое гнездо, независимо от того, кто бы на него ни напал. За свою отчаянность и остервене­лость она получила у эскимосов название — «казак», или «птица-начальник».

Где гнездуют розовые чайки и гнездуют ли они во­обще на острове, нам выяснить не удалось.

В середине июля среди пернатого царства начинается период линьки. Заметно линяет только водоплавающая птица, и то почти исключительно самцы. Самцы белого и черного гуся, гаги, шилохвостой утки теряют все махо­вые перья и поэтому летать в это время не могут.

До нашего приезда на остров среди туземцев было распространено обыкновение — заготавливать впрок линную птицу. Убой ее проводился в крупных размерах. Птица,  потерявшая  возможность летать,  сгонялась   промышленниками к определенному месту, выгонялась на сушу, где ее ждали люди и собаки. Особенно это  прак­тиковалось в отношении гусей.

Летом 1930 года эскимос Таяна, живший на мысе Блоссом, заготовил больше 600 линных гусей. От убитой птицы брались только грудки, а все остальное выбрасы­валось на съедение собакам. Грудки же нанизывались на нитки как бублики и развешивались на воздух — провя­литься. Зимой я просил Таяна привезти некоторое коли­чество из его запасов гусиных грудок для пробы. Оказа­лось, что грудки были малосъедобны, напоминая даже в вареном виде мочалу.

Вообще, птица во время линяния как бы переживает  какую-то болезнь; она теряет жировой слой, а у гусей и мышцы становятся тощими. Остаются в них только кожа да кости, а мяса и жира мало.

Поэтому не только заготовка впрок, но даже обыч­ный убой этой птицы для стола нерационален. Я воспре­тил туземцам заготовлять впрок линную птицу, тем более, что мяса на зиму можно найти сколько угодно. И, начи­ная с лета 1931 года, убой линных гусей не производился.

Самки же этих птиц линяют на крыльях; мы не на­блюдали самок, не имевших возможности летать. Во вре­мя линьки самка ходит с молодью, гага сопровождает свой выводок, как правило, по воде и только для отдыха выходит на прибрежный песок или плавающие льдины.

Нам случилось встретить гагачий выводок в период интенсивной линьки. В случае нападения, «старуха» под­нимается в воздух, летает вокруг на безопасном для себя расстоянии, а выводок быстро рассыпается в разные сто­роны.

Гуси же вместе с молодью пасутся на тундре и только при наличии опасности уходят в реку или в море. Мне однажды представилась возможность изловить несколько пуховых птенцов гусей. Но для этого я должен был осно­вательно побегать. Гусыня все это время носилась над моей головой и тревожно кричала.

То же самое и в отношении шилохвостой утки. Если самцы шилохвостой утки, так же как все перечисленные птицы, теряют возможность летать, то самки летают во весь период линяния.

По окончании линьки часть самцов меняет свой на­ряд. Во всяком случае самец гаги меняет этот наряд до­вольно заметно; уже нет того блестящего наряда, которым он обладал в момент прилета на остров, нет этих тонких переливов красок на груди, шее и голове — оперение ста­новится серым и невзрачным.

Линька самцов других птиц происходит на крыльях — так же как и самок.

Молодь гаги, которую нам случалось наблюдать, ве­роятно, с момента появления из яйца сходит на воду и не уходит до тех пор, пока не поднимется на крылья.

Для целей коллекционирования нам пришлось добыть несколько экземпляров пушистых птенцов. Эти птенцы уже были исключительными пловцами, и изловить их было не так-то просто.

Поздней осенью, когда море уже начинало становить­ся, на воде появлялось большое количество молодых ши­лохвостых уток, но уже в таком возрасте, что они вот-вот полетят. Пуховых птенцов и в возрасте, непосред­ственно следовавшем за этим, ни одного раза ни нам, ни другим товарищам наблюдать не приходилось. Тоже не приходилось наблюдать и молодь чаек. Молодых чаек мы убивали уже на крыльях. Кайр и чистиков нам при­ходилось неоднократно встречать на воде вместе с под­растающим поколением, еще не умевшим летать в полу­пуховом одеянии.

Кайры и чистики откладывают, по свидетельству ту­земцев, по одному яйцу и, высидев их, выкармливают птенцов до определенного возраста в гнезде. Потом пте­нец, еще не умеющий летать, сходит на воду и уже не уходит с воды до тех пор, пока не поднимется на крылья.

Подрастающее поколение тундровой птицы, в част­ности куликов, поморников и других птиц, воспитывается целиком на тундре.

Молодые совы не уходят от гнезда до полного лет­ного состояния. Уже полностью оперенные, хорошо передвигающиеся на ногах и перелетающие с места на место, они все же остаются у гнезда на попечении роди­телей. Летать они начинают не все одновременно, так как в разное время проклевываются из яйца. «Старшие» уже хорошо летают и по всем повадкам напоминают взрос­лых сов, а позже проклевавшиеся еще совсем не летают и даже не полностью оперены. Они разбредаются во­круг гнезда, но, как видно, только по «совершеннолетии» и по очереди покидают район гнезда.

Во второй половине августа вся тундровая птица и часть водоплавающей уже поднимаются на крылья. Мел­кая тундровая птица начинает перепархивать с места на место. В это время ребятишки особенно много ловят их. Гуси тоже начинают упражняться в полете, а к концу ав­густа все они сносно летают и стадятся для отлета.

Отлет происходит в последних числах августа и в начале сентября; он, впрочем, зависит в значительной сте­пени от осени. В  теплые осени гуси задерживаются доль­ше, дольше задерживается и мелкая птаха. Но птицы уле­тают рано, если осень наступает быстро.

1931-й год был годом, когда гуси начали свой отлет в первой половине августа. Весна этого года была край­не неблагоприятной, и гуси не имели возможности гнез­довать. До второй половины июня стояли холода, часто пуржило, снег долго не сходил. Поэтому гуси улетели рано.

К середине сентября на острове почти совсем не остается птиц. Только в море попадаются чистики и кайры, да бургомистры вместе с молодью летают по по­бережью в поисках съестного. Появляется у берегов мел­кий куличок-«плавунчик». Все остальные птицы уже уле­тели на материк, на юг.

К концу сентября обычно и эти птицы улетают. На воде остаются только гаги. Из центральной части острова на побережье начинает переселяться ворон. Большинство птиц, за исключением белых гусей, исчезает с острова как-то незаметно.

Тундра постепенно замирает, жизни становится в ней все меньше, все реже звучат птичьи голоса, и снова, как в прошлые годы, только крик ворона оглашает мертвею­щие пространства.

Охота на птицу исключительно богата. С началом охоты на чистиков и до самого отлета мы всегда имели к столу вполне доброкачественную дичь. Вкуснее всего были гуси. Мясо их вкусно, нежно, без какого-либо специфического запаха или привкуса, противного для евро­пейцев. Затем идут шилохвостые утки и чистики. При на­добности можно, конечно, есть любую птицу, несмотря на привкус. Мы научились приготовлять таких птиц, как кай­ры, гаги, бургомистры, так, что делали их вполне съедоб­ными и для тех, кто не выносил привкуса ворвани. Само по себе мясо этих птиц совершенно не обладает привку­сом и запахом ворвани, но жир, накапливаемый ими в большом количестве, пахнет ворванью, как и жир всех тюленей. Особенно отличаются этим гага и кайра. Если их приготовить, как приготовляют обычную птицу, то тот, кто не привык к запаху ворвани, есть не будет. С нами такой случай произошел. Но если с гаги, предположим, снять кожу, чтобы удалить полностью жир, то она уже ни­чем пахнуть не будет и становится вполне съедобной. Когда к нам на остров 24 мая 1934 года прилетел самолет Фариха и люди прожили у нас четверо суток, мы все эти дни кормили их кайрами, и никто из гостей не пожало­вался на запах ворвани.

Туземцы употребляют обычно всякую птицу, причем всех птиц они зовут одним именем «утка»; хотя каждый вид имеет свое название, но в просторечии у них даже маленькая пуночка — «утка».

Летом обилие птиц столь велико, что любое место, куда приходишь с дробовиком, становится местом охоты.

Достаточно выйти из дома и отойти полсотни – сотню метров, как уже можно охотиться. При желании можно охотиться... и не выходя из дома, так как он стоит на самом берегу, в полутора десятках шагов от воды, и ког­да у дома нет людей, то шилохвостые утки подходят к самому берегу. Достаточно выставить в фортку дробовик, и один выстрел обеспечит обед.

Но только на протяжении трех-четырех месяцев мы пользовались этими благами. Потом птицы улетали на юг.

 

Баня в наводнение (лето 1930 г.)

Моторный вельбот и кунгас, груженые моржовым  мясом, по пути к северу.  

Стоянка в лагуне р. Нашей (1930 г.).

 

"Совет" во льдах на подступах к о. Врангеля (1932 г.).

Дом ранней весной