Антология экспедиционного очерка

Глава XVII.

Осень

 

Обычно к началу сентября, в основном, заканчивалась заготовка мяса. К этому времени наступали значительные похолодания. На   поверхности   моря,   покрытой   слоями сильно опресненной воды, начинали образовываться тонкие корки стеклянно-прозрачного, звенящего льда. Птицы собирались в стаи и улетали на юг. Мелкая птица исче­зала  незаметно,  а  гуси  солидно  тянули большими  партиями с востока на запад.

Тундра    начинала    промерзать.    Растительность    во многих местах давным-давно поблекла, только в поемных местах  она  долго  зеленела  и боролась  с  осенью,  но  к этому времени и здесь она умирала. Тундра  становится все  безмолвнее, все тише.  Только  море  не желает   еще сдаваться.  Оно неумолчно  шумит и  рокочет,   как будто жалуясь кому-то на приближение зимы.

Раньше всего начинают становиться бухты. Ледостав на них обычно проходит в средних числах сентября, но в некоторые годы, когда сентябрь бывает ветреным, за­мерзание бухт отодвигается на конец сентября — начало октября. Таким годом у нас был 1929-й. В этом году бухта Роджерс стала позже, чем когда-либо за последние пять лет. Если осень безветренная, то уже 14—15 сен­тября бухта покрывается довольно толстым салом. Если ветра  нет, то  сало  быстро уплотняется,  превращаясь  в лед. В двадцатых числах сентября лед в бухте уже так толст, что держит человека, и по льду бухты начинается езда на собаках.

Море, после того как станет бухта, еще долго со­противляется. Оно то покрывается молодым льдом, то взламывается вновь под влиянием ветра. Как-то необычно бывает в тихие дни, когда море покрыто молодым льдом. Вода просвечивает через тонкую корку льда, и если нет солнца, то кажется, что море еще не замерзло. Только беспредельная тишина говорит о том, что море уже ско­вано морозами.

Достаточно нескольких тихих дней, чтобы мороз ско­вал море столь крепко, что и средней силы ветры уже не могут взломать лед. Начинающиеся  снегопады  припора­шивают молодой   лед, и   море приобретает   тот   зимний вид, который свойственен ему на протяжении почти де­сяти месяцев. Так постепенно зима вступает в свои права. Иногда море по всему южному побережью очищается ото льда и замерзает ровной, как стол, пеленой. Не на чем остановиться глазу, и эта ровная площадь уходит и те­ряется  за горизонтом.  В такое время  кажется, что  хо­рошо будет ездить на собаках, не придется трястись по торосам, не надо будет с груженой нартой переваливать через ледяные хребты. Но как бы море ровно ни замерзло, осенью и зимой его так изломает, нагородит и наставит таких страшных торосов, что жутко смотреть. В иные же годы, когда плавающий лед не уходит далеко от берега, а большими или меньшими массами находится у берега, море уже раннею осенью приобретает свой обычный то­росистый вид. Эта торосистость на протяжении зимы уси­ливается за счет нового торошения.

Нам неоднократно случалось наблюдать самый про­цесс торошения и у берега, и  далеко в море.

Наиболее часто торошение происходит поздней осенью и ранней зимой, пока лед еще не достиг предель­ной толщины. Торошение происходит, конечно, и зимой и весной, но в разгаре зимы или по весне оно наблю­дается значительно реже.

Торошение у берегов и в открытом море происходит различно. У берега лед на своем пути встречает препят­ствие и тут начинает взламываться. Пласты льда ползут друг на друга, громоздятся ввысь, принимая самые неве­роятные положения. Повторными нажимами растущий ледяной холм смещается все ближе к берегу, пока край основной гряды не очутится на самой земле, иногда за несколько метров от воды. Неровности дна и берега влияют на высоту гряды и ее отдельных участков. Появ­ляются конические вершины, седловины, перевалы, напо­минающие собой типичную горную цепь. Во время торо­шения слышится сильный гул, но это не напоминает ору­дийной канонады, хотя бы и слитной от множества час­тых выстрелов,  это скорее сочетание рева прибоя в крупногалечном ложе с шумом падения крупных масс рыхлой породы по крутому склону.

Даже находясь на расстоянии нескольких сот метров от места торошения, не слышно отдельных ударов. Это объясняется, вероятно, тем, что в каждый данный момент происходит беспрерывное разламывание ледяных площа­дей на крупные, мелкие и мельчайшие куски, и ухо не в состоянии среди этого хаоса мощного глухого звуча­ния отделить отдельных гулов ломающегося льда.

Однажды, в открытом море, в 10—12 километрах от берега, мне пришлось наблюдать торошение в непосред­ственной близости — почти у самых ног. В начале декабря 1930 года я в сопровождении Павлова поехал промыш­лять зимнюю нерпу. Перед этим дул крепкий ветер с бе­рега, и когда стало сравнительно светло, мы по темному отражению на облачном небе увидели, что в море ото­рвало лед и открыло много воды. Решили поехать бить нерпу. Погрузили на нарту небольшую кожаную байдару и поехали в море. Путь был всторошен немного, поэтому ехать было не особенно трудно. Кое-где поднимались высокие   холмы   отдельно   стоящих   торосов,   пригнанных сюда ветром еще осенью.

Пока мы ехали полыньей, большую ее часть за­крыло обратным движением льда, только кое-где оста­лись сравнительно небольшие участки воды, но и они уже покрылись свежим льдом до десятка сантиметров толщи­ной. Среди этого льда виднелись небольшие полыньи и разводья чистой дымящейся паром воды.

К нашему  приезду передвижка льда не закончилась, наблюдались довольно сильные, хотя и кратковременные нажимы. Первоначально мы в поисках нерп ехали краем разлома. Временами приходилось проезжать участки мо­лодого льда. Он был так тонок, что вода просвечивала сквозь него, и поэтому лед казался черным и гнулся под тяжестью нарт. Нерп мы пока не видели. Наконец, решив осмотреться, мы остановились у высоченного, отдельно стоящего тороса. Оставив собак за торосом, я и Павлов поднялись на самую вершину и принялись в бинокль изу­чать окрестность.

Совершенно неожиданно началось довольно сильное нажатие льда. Торос заколебался, и послышался сильный шуршащий звук. Мы опустили бинокли и взглянули вниз. Линии  разлома  змеились  у  самого   тороса.   Громадные пластины льда громоздились на край неподвижного льда, медленно ползли, вздымаясь все выше, а потом ломались, с шумом падая вниз. Над рухнувшей льдиной ползла но­вая полоса льда. Нажатие иногда на несколько мгнове­ний прекращалось и возникало вновь. У подножья тороса скапливались   громадные   глыбы   льда,   подталкиваемые сзади.   Они   вздымались   по   склону,   становились   верти­кально и с глухим грохотом валились назад, крошась в куски, нагромождаясь в беспорядочные кучи льда. Торос, служивший  нам убежищем, от ударов льда колебался  и дрожал, как в  лихорадке.  Собаки,  ощущая,  как  видно, состояние льда,  начали беспокоиться.  Лежавшие встали, и   потом  все  они,  задрав   морды, стали выть в два де­сятка собачьих глоток.

Минут 10—15 лед жало, правда, нажатие было очень спокойным, потом оно прекратилось,  торос ус­покоился, собаки улеглись. Подождав еще минут двад­цать, мы отправились дальше в поисках нерп.

Это было спокойное торошение, и его можно было наблюдать без большого риска. Но бывают торошения, когда лед взламывается и нагромождается в громадные груды с молниеносной быстротой. Ровное дотоле поле льда испытывает от сжатия как бы судорогу, и по нему идет волна, и, как видно, в более слабом месте вздутие лопается, как гигантский мыльный пузырь, и куски льда разваливаются на обе стороны. Этот первый момент про­изводит впечатление взрыва, а потом лед быстро вздыб­ливается, и гряда движется вперед в направлении сжа­тия, до тех пор, пока оно не прекратится.

Там, где берег отвесно падает в воду и последняя глубока, торошение происходит на самом берегу, нагро­мождая иногда торосы до 10—20 метров в высоту.

Непосредственно после торошения ледяная гряда представляет собою ряд куч ледяных обломков, ничем не связанных между собой. За зиму снег забивает все про­межутки между глыбами льда, закрывает весь лед, и тогда гряда походит на группу спокойных снежных хол­мов, появившихся в результате метели. Ходить по этим холмам надо очень осторожно: не везде в трещинах и провалах снег уплотняется настолько, чтобы выдержать тяжесть человека. Иногда он остается пушистым и неж­ным, только с поверхности закрывая провал. В таком случае пешеход может себя серьезно искалечить.

По весне, когда под действием солнца снег начинает таять, пресная вода постепенно пропитывает снег и по­том замерзает в монолитную с морским льдом массу. Ле­том лед взломает. Гряда торосов разделится на куски различной величины. Некоторые из них будут плавать, напоминая айсберги, хотя в этом районе Чукотского моря айсберги, в полном значении слова, наблюдать, на­сколько нам известно, никому не доводилось.

Осень на зимовке заполнена работой так же, как и всякое время года. Но осенние работы особенно ответ­ственны. От них в значительной степени зависит благо­получное проведение зимы.

Эти работы состоят прежде всего из ремонта жилых и складочных помещений, подготовки их к зиме. Каж­дую осень заблаговременно мы тщательно осматривали наши жилые дома: проверяли конопатку, ремонтировали окна, чтобы не оставлять щелей для снега; поверх чер­ного потолка насыпалась земля, — чем толще сделаешь накат на потолок, тем теплее будет зимой в комнате. Подновлялись, засыпались новой землей завалины. Встав­ляли недостающие стекла, а когда не стало стекла, заме­нили его фанерой. Ее не просто прибивали, а врезали так же, как стекло, и обмазывали замазкой, иначе окно  между рамами забьет снегом. Особенно тщательно осмат­ривались и ремонтировались двери — наружные и внут­ренние. Ремонтировались печи, генерально чистились трубы, дымоходы.

Пока у нас был уголь, мы с осени подтаскивали его в угольные ямы, находившиеся в тамбурах жилых домов, чтобы с наступлением сурового пуржливого времени не приходилось в непогоду ходить за топливом. Склады тоже требовали много внимания. Они были, как уже было сказано раньше, неудовлетворительны. С осени мы стре­мились зачинить все прорехи, затыкали каждую дырку, чтобы    преградить    доступ    внутрь     всепроникающему снегу.

По самой поздней воде мы извлекали наш «флот» на сушу и подготовляли его к зиме. Моторы (стационарный и подвесной) разбирались, смазывались, прятались; суда же мы располагали так, чтобы их не могло занести сне­гом.

Перед ледоставом на факторию по воде тянулись туземцы, главным образом, с южного побережья, так как с севера, кругом восточного берега, не всегда возможно попасть  водой.  Туземцы  приходили  торговать.  Осенняя торговля заключалась в снабжении туземцев товарами в кредит на три — четыре месяца. Это вызывалось пред­стоящей распутицей, потому что время ледостава в отно­шении проходимости самое плохое и на плаву нельзя двигаться — лед уже мешает легкой посуде, а на нарте по тонкому льду двигаться опасно. Тундра еще голая, снега нет, и на полозьях по камням далеко не уедешь. Кроме того, осенние месяцы и для туземцев являются ме­сяцами подготовки к зиме.

Туземцы весной, приблизительно с середины мая, покидают свои зимние жилища и переселяются в палатки. Обычно они разбивают полотняные палатки на галечниковых косах. Делают это они для того, чтобы освободить зимние жилища на лето. В зимнем жилье они выставляют окна, широко открывают дверь, разбирают тамбур, если он сделан из дерна; а если это каркас для обкладывания снегом, то просто широко раскрывают дверь. За зиму, при нечистоплотном образе жизни туземцев, при постоянном оперировании с мясом, жиром, при освещении ворванью, все помещение настолько пропитывается грязью, копотью и вонью, что нуждается в радикальном очищении. Ника­кой дезинфекции туземцы устроить, конечно, не могли. Воздух, ветер и солнце являются в полярных условиях самым лучшим дезинфектором, и открытое настежь по­мещение в течение 3—4 месяцев как следует проветри­вается, запахи улетучиваются, жир, накопившийся там, уносится дождевой водой. Только копоть остается.

По осени юрты приводятся в годное для зимнего жилья состояние: с пола очищается вся грязь, мусор, на­копившийся там за лето, натасканные собаками кости.

Окно, если нет стекла, закрывается моржовым желуд­ком или кишками, дверь ремонтируется. Чинится тамбур, пазы между бревнами затыкаются изнутри мхом.

Осенью, кроме ремонта жилья, есть еще много дру­гих забот и дел, требующих беспрестанного присутствия туземцев. Даже если бы была хорошая дорога, нера­ционально в эту пору уезжать на факторию за товарами.

Кроме того, в начале ноября начинается подготовка к пес­цовому промыслу.

Учитывая все это, мы выдавали эскимосам товары на три — четыре месяца в кредит, хотя надо добавить, что в кредит товары мы им выдавали в течение всего года.

В это время на фактории, как и первого мая, стано­вилось людно.

Осенью, в отличие от весны, туземцы брали много мехов: надо сшить одежду и взрослым и детям; брали муку, сахар, табак и значительно меньше патронов, и со­всем не брали пороху и дроби. Зимой расход патронов невелик, разве только если встретится медведь или на море откроет воду и удастся пострелять нерпу. Главный объект охоты зимой — песец — совершенно не требует боеприпасов. А дробовые ружья, за полным отсутствием пернатой дичи, вообще прячутся на зиму.

 

 

 

 

Глава XVIII.

Петрик

 

Еще на материке, при организации зимовки, коллек­тивному питанию зимовщиков внимания уделено не было. Организации, посылавшие нас на зимовку, брали на себя обязательство снабдить зимовщиков топливом и освеще­нием; остальное зимовщики должны были разрешить «са­мостоятельно». На складах предполагалось иметь самые разнообразные продукты. Зимовщики должны были по­купать все необходимое на складе и организовать свое питание по собственному усмотрению. В проектах орга­низации зимовки предполагалось, что все зимовщики по­едут на остров с семьями, на практике же получилось, что только я ехал с женой, остальные оставили свои семьи на материке.

Когда выяснились все эти обстоятельства, я решил, что нужно как-то урегулировать дело питания. Я пред­полагал, что зимовщики, едущие на остров без семей, го­товить горячую пищу не будут и скорее всего пойдут по линии наименьшего сопротивления — то есть станут питаться всухомятку. Этого следовало избегать, так как неорганизованность питания неизбежно привела бы к различным желудочно-кишечным заболеваниям, что в ко­нечном итоге могло сказаться на психике зимовщиков. Мне, как начальнику острова, не особенно улыбалось иметь дело с полусумасшедшими зимовщиками. Поэтому я решил попытаться организовать коллективное питание на коммунальных основах.

Еще во Владивостоке, когда собрались все зимов­щики, я выяснил, что они не возражают против моего плана. Я начал поиски повара, впрочем, безуспешные. В 1929 году вопросы Арктики среди широкой обществен­ности не были столь популярны, как теперь, поэтому же­лающих ехать «куда-то на север» было мало. Готовых кадров и вовсе не было. К кому бы я ни обращался, везде я получал один ответ:

—  Повар-то, собственно, есть, но на остров Врангеля он ехать не хочет.

Перед отходом судна, когда я чуть ли не в десятый раз пришел в профсоюз, мне там сказали:

—  Есть  человек,   который,   пожалуй,   поехал  бы   на остров Врангеля поваром, но я не знаю, согласитесь ли вы его взять.

—  Что он собой представляет?

—  Повар-то он очень хороший, можно сказать бле­стящий повар, и кормить он вас будет исключительно хо­рошо. Одна беда — повар этот сидит в домзаке. Но я ду­маю, что если поставить вопрос о его поездке на остров, его, пожалуй, отпустят.

—  Сидит в домзаке? За что?

—  Он получил восемь лет строгой изоляции за ка­кие-то «художества». Пять лет он уже отсидел, остается отсидеть еще три года. Возьмите его с собой, он там и срок свой досидит, и вас кормить будет.

Ни минуты не размышляя, я отказался от этого «за­манчивого» предложения. Брать на зимовку преступника, отсидевшего в домзаке пять лет со строгой изоляцией! Вместо повара — активного члена зимовочного коллек­тива — мы могли очутиться с глазу на глаз с уголовником, которого, быть может, придется изолировать.

Из Владивостока мы так и ушли без повара, хотя я не оставил мысли о нем. Придя в Петропавловск-на-Камчатке я между прочими делами искал и повара. Люди, которых мне рекомендовали, на мои предложения поехать на остров Врангеля отвечали отказом. Все мои доводы за  поездку  не   приводили   к   желаемым  результатам.    В    день     отхода   из    Петропавловска  Званцев      сообщил  мне, что меня ищет  какой-то      человек, желающий ехать поваром     на    остров  Врангеля. Этого человека   знал   и  радист Шатинский, который сообщил мне:

   — Этого   челове­ка   я   знаю   давно.  Когда-то я работал  в Петропавловске и в Анадыре,    встре­чался с ним неодно­кратно и думаю, что  он вполне подходит  нам. Сейчас он работает   в   Петропавловской      конторе  Совторгфлота.

Я побежал  разы­скивать    повара.   В Совторгфлоте я об­ратился  к кому-то  из  сотрудников  с  просьбой указать нужного мне человека. Мне указали на сумрачного вида человека, роста ниже среднего, с коротко остриженной головой, голубыми глазами и крошечными усиками.  Он безучастно стоял, опершись на кафель печи. Я обратился к нему:

—  Вы,  кажется,   товарищ,  хотите   ехать   на  остров Врангеля?

—  Да, — последовал  ответ.

—  Вы повар?

—  Нет, я поваром никогда не был.

—  А где вы раньше работали?

—  Работал   на   материке   сторожем,   здесь   работаю сторожем и рассыльным.

—  Готовить вы умеете?

—  Да как сказать? Готовлю.  Жены у меня нет, ну вот, сам себе и готовлю. Щи да кашу.

—  А хлеб вы умеете печь?

—  Черный хлеб я пек, а белый не знаю, сумею ли.

Я все же решил его нанять. Особенные разносолы нам не были нужны, кое-чему мы его научили бы сами, а выпекать хлеб он подучится у корабельного хлебопека. Нам важно было иметь человека, который специально занимался бы приготовлением пищи.

Мы направились в союз коммунальных работников и там заключили трудовой договор. Подписали мы договор буквально за час до отхода корабля, а погрузился Петрик со всем имуществом на корабль в момент, когда уже на­чали убирать сходни. В спешке, сопровождавшей наем повара, нам некогда было подумать о его медицинском освидетельствовании.

Еще на корабле, когда мы шли к острову, Петрик вел себя несколько странно: он был крайне замкнут, не­разговорчив. Поручения выполнял охотно, толково, но делал все молча, ни с кем не сближался.

На корабле по собственному желанию, очевидно, для того, чтобы чему-нибудь научиться,  он предложил свои услуги в камбузе и всю дорогу работал там, помо­гая поварам. Кроме того, по моей просьбе, судовой пе­карь показывал ему все «тайны» хлебопечения, и надо сказать, что за время путешествия Петрик неплохо по­стиг это искусство. Позже, несмотря на то, что мука, завезенная   на   остров,    содержала   значительный   процент  кукурузы,  ему   удавалось  печь   неплохой,   вполне съедобный  хлеб.  На  камбузе  же его  учеба,  видимо, пошла дальше чистки картошки.

В пути он по собственному желанию ходил за собаками, погруженными в Петропавловске. К животным он относился хорошо, они к нему привязались, и он чувствовал себя с ними, как было видно, значительно лучше, чем с людьми. По крайней мере, с ними он разговаривал во время кормления.                                                            

По приходе на остров мы не могли сразу нагрузить Петрика  его прямыми   обязанностями.   Пока у   острова стоял   «Литке»,   мы  все   питались  на   судне,   когда же «Литке» ушел, у нас начался строительный период. Были не закончены печи на радиостанции, не было  каменки в бане.  Из разговоров,  которые  мы  вели  еще  до  отхода «Литке», выяснилось, что Петрик на материке иногда работал печником.   Правда, он   говорил, что   каких-нибудь особенных печей он не делал, но русские печи, плиты и простые грубы делал. Печника, знающего это дело лучше, чем Петрик, у нас не было, поэтому я с согласия осталь­ных зимовщиков поручил ему доделку печей радиостан­ции. В помощь ему для подноски кирпичей, подачи глины и прочего я дал Званцева, который в  перерывах между метеорологическими  наблюдениями  выполнял  роль  под­ручного.

В течение сентября и октября Петрик возился с пе­чами, а поварские обязанности в это время выполняла Власова.

Собираясь по вечерам после работы в кухне, мы в шутливом тоне обсуждали эту расстановку сил.

—  Ну как, Петрик, идут дела с индийскими гробни­цами?— спрашивали его.

—  Хорошо.  Глина  плохая,  да   подмастерье  у  меня хороший, — шутил он по адресу Званцева, — теперь уже скоро треба трубы.

—  Придется тебе, Петрик,   зимой   ловить песцов, — говорил Шатинский. 

—  На шо воны мини, песцы, пускай чукчи их ловят.

—  А чем же ты отблагодаришь Варвару Феоктистовну за то, что она за тебя готовит и кормит нас?

—  Да, пожалуй,  придётся  поймать  песца, — отвечал Петрик смеясь.

— Только   мне  обязательно  нужен  голубой,  белого я не хочу, — шутила Власова.

—  Ну что же, поймаем и голубого.

—  Голубого-то  здесь  нет,  Петрик.

—  А я его покрашу, вот он и будет голубой.

—  Правильно, Петрик. В крайнем случае, какую-ни­будь  черную   собаку   сунь   в  капкан, — чем   не   голубой песец?

На корабле он был постоянно сумрачен, как будто чем-то недоволен, и, быть может, скорбел о покинутом на материке. С приходом на остров, особенно с того момента, когда он начал заниматься кладкой печей, его на­строение совершенно изменилось. Постоянно оживлен­ный, он охотно разговаривал со всеми, а в застольных беседах, когда над ним подшучивали, он охотно прини­мал шутки и сам подзадоривал других.

На основе первых наблюдений я заключил, что сум­рачность Петрика была результатом перехода в незнако­мую обстановку, но что по прошествии некоторого вре­мени, давшего ему возможность ознакомиться с людьми и обстановкой, сумрачность его прошла, и Петрик теперь вступил в полосу нормальной жизни.

Ко всему этому у меня, да и у всех зимовщиков, в первые месяцы нашего пребывания на острове было так много работы и всяческих забот, что совершенно не оста­валось  времени  наблюдать   не  только  за  Петриком, но даже за собой.

Наконец, Петрик закончил печи в рации и каменку в бане и мог приступить к своим обязанностям. Так как мы знали, что Петрик не повар, то первое время помо­гали ему, показывая, как делать то или другое.

Никто из нас, как и сам Петрик, специалистом поварского искусства не был, но каждый что-нибудь умел делать. Если бы Петрик научился всему тому, что мы в совокупности знали, то, в общем, из него получился бы недурной повар, достойный не только зимовки острова Врангеля.

Первое время он охотно учился, стараясь запомнить советы; если при приготовлении кушаний указывались какие-нибудь порции, он записывал это в имевшуюся у него тетрадь. Первые два-три месяца после того, как он начал готовить, стол у нас был неплохой. Правда, не об­ходилось иногда без досадных случаев, но мы, памятуя неопытность Петрика, относили неудачи за счет ее и под­ходили к ним юмористически. Он, например, долгое время не умел сделать киселя, и сколько ему Власова ни показывала, как это делать, он долгое время кормил нас или сырым, или переваренным киселем. Но, наконец, он постиг и эту «премудрость».

Жил он первое время, пока занимался кладкой печей, в доме рации, но как только люди, жившие в рации, пе­решли к нормальному образу жизни, ему пришлось от­туда уйти. Отдельной комнаты для Петрика у нас не было, поместить его с доктором, как с одиноким челове­ком, я не счел возможным. В других комнатах старого дома жили люди семейные, и размещение в этих комна­тах было сопряжено с большими неудобствами и для самого Петрика, и для жильцов. Но выход был найден.

Еще Ушаковым была выделена в кухне комната для устройства ванны. Ванная устроена не была, и комната эта играла роль теплого склада. Вот в этой-то комна­тушке мы и поселили Петрика. Он не возражал и заяв­лял, что ему здесь значительно удобнее. Мы в шутку звали его жилье «клопушкой-кормушкой». Кстати ска­зать, дом уже со дня постройки его на острове изоби­ловал этими противными паразитами, так как Совторгфлот купил для острова старый жилой дом... вместе с клопами.

В разгар зимы, в период наиболее темного, пуржливого времени, мы стали замечать за Петриком кое-ка­кие странности. Это, прежде всего, сказалось на приго­товлении пищи: он стал более неряшливо относиться к своим обязанностям и иногда по несколько дней кормил нас одним и тем же блюдом. Мы шутили по этому поводу, иногда перед обедом спрашивая повара:

—  Ну, чем будешь нас сегодня кормить?

—  А разве вы не знаете, что усю неделю горохфельный суп?

И действительно, он всю неделю кормил нас горохо­вым супом.

Мы пытались с самого начала ввести в дело приго­товления пищи некоторый режим. Нами сообща было вы­работано недельное меню с определенным чередованием блюд. И, повторяю, первое время Петрик строго следо­вал заданному расписанию, но потом расписание не вы­полнялось. Наши воздействия на него в этом отношении к желаемым результатам, как правило, не приводили.

Я и Власова, зная, что Петрик по развитию довольно отсталый человек, сразу же попытались подобрать ему литературу, которая соответствовала бы его уровню зна­ний. Я дал ему однажды популярную сельскохозяйствен­ную брошюру, написанную в виде занимательных расска­зов. Он с интересом ее прочел, но когда я после прочте­ния, желая выяснить, понравилась ли ему эта книжка и хочет ли он дальше читать по этим вопросам, толковал с ним по поводу прочитанного, он мне ответил:

— Так что ж, книжка, товарищ начальник, интерес­ная, но чего тут читать об огороде? Огорода-то тут нельзя сделать, все равно расти ничего не будет. Ну, и читать нечего.

И больше он   литературы на   сельскохозяйственные темы для чтения не брал.

Пытались мы давать ему художественную литературу, но из этого дела тоже ничего не получалось. Дали мы ему книжку, на обложке которой был рисунок склонив­шейся над могилой женщины и стоящего сзади нее мужчины. Мужчина протянул женщине руку,  видимо, желая отвлечь  ее  от тех горестных дум,  которыми  она  была полна.

Петрик взял эту книжку, но читать ее не стал. Он долго рассуждал сам с собой и задавал нам вопрос:

— Зачем этот чоловик стреляет в женщину?             

Сколько  мы  ни  пытались   разъяснить   Петрику,  что никто в женщину не стреляет, что и в книжке нет речи об этом — на него все это не производило никакого дей­ствия. Он твердо стоял на своем.

Только позже для нас стала ясна эта своеобразная навязчивая идея.

Оказалось, что в давнопрошедшие годы его жена, которую он, как видно, любил, покинула его, оставив ему двух малолетних ребят. И он все время после этого жил, наполненный размышлениями о ее уходе.

Выходными днями Петрик, как и все мы, не пользо­вался. Но потом исключительно для него выходные дни нами были установлены. Мы думали, что беспрерывная возня с кухней отрицательно влияет на его психику, и решили предоставить ему возможность раз в неделю быть совершенно  свободным  от  кухонных   обязанностей.

Первые выходные дни Петрик действительно исполь­зовал: он с утра брал ружье, одну из ездовых собак и уходил на море или в горы. Но через два или три таких похода он их прекратил и, сколько мы ни старались по­будить его полностью использовать выходные дни, ни­чего из этого не выходило. По существу, отказ его был вполне понятен: Петрик отказался от выходных дней по­тому, что мертвое море и тундра не давали ему никакого развлечения. Летом, когда тундра оживлена пернатыми, выходные дни могли иметь смысл как дни охоты, зимой же она была невозможна.

К весне состояние Петрика значительно ухудшилось. Он все время оставался мрачным, неразговорчивым и очень часто с трудом понимал задаваемые ему вопросы.

Я поручил нашему врачу Синадскому заняться как сле­дует поваром, выяснить, что же с ним происходит и что необходимо предпринять для того, чтобы вывести его из этого сумеречного состояния.

Доктор неоднократно с ним беседовал, осматривал. Петрик охотно на это шел, откровенно рассказывая о своем прошлом, о том, что его волнует. Но из всех его рассказов было трудно сделать какие-нибудь заключения. Обсудив с врачом положение Петрика, мы пришли к заключению, что однообразная жизнь действует на него угнетающе, что ему необходимо предоставить возмож­ность как-нибудь отвлечься от того круга мыслей и ве­щей, в которых он жил последнее время.

К нашему приезду на остров там находился промыш­ленник Сергей Афанасьевич Скурихин, вывезенный Уша­ковым из Петропавловска-на-Камчатке. Первые три года он жил на острове вместе с женой и дочерью, но с «Лит­ке» он отправил семью на материк и остался один. Его промысловое угодье находилось на мысе Блоссом в 110 километрах от фактории. Петрик хорошо знал Скурихина, они с ним в Петропавловске часто встречались, были на короткой ноге, и, когда к нам приезжал Скури­хин за товаром, они часто подолгу вдвоем разговаривали. Мы решили отправить Петрика на мыс Блоссом к Ску-рихину на 2—3 недели в порядке отпуска.

В один из приездов Скурихина я с ним обстоятельно потолковал, рассказал о наших опасениях касательно Петрика и сказал, что было бы хорошо, если бы больной съездил к нему. Скурихин согласился, заявив мне, что он примет Петрика с большим удовольствием, так как ему одному на мысе Блоссом жить тоже скучно.

— Утром встаешь — один, поешь — один, потом едешь по приманкам, через много часов езды возвра­щаешься обратно, — опять один.

Единственные живые существа, окружавшие его, были бессловесны — это собаки. Я предложил Петрику поехать к Скурихину в гости. Он с радостью согласился и в течение нескольких дней, оставшихся до отъезда, про­являл кипучую деятельность, был весел и часто пел.

Но Петрик недолго прожил у Скурихина. Через пол­торы недели он приехал обратно. Ему там уже все на­доело.

— Пока Сергей дома, еще ничего, а как Сергей уедет, так хоть плачь. Я уж буду лучше здесь, тут веселей.

С наступлением теплого времени Петрик значительно изменился к лучшему: он охотно выполнял свои обязан­ности; в свободное от работы время часто приходил к нам на склад, помогал работать или шел на рацию помо­гать в чем-нибудь радистам.

Но во второй половине лета, когда солнце пошло на склон, у Петрика начали появляться странные, бредовые идеи. Раньше мы их за ним не замечали. Очень часто он начинал с кем-нибудь из нас или со всеми вместе раз­говор совершенно непонятного характера. В его голове возникали какие-то теории, связанные с красной звез­дой, увиденной им на небе; эта звезда якобы наполнена кровью — значит, скоро будет война, и прочее.

В начале осени у Петрика началось резкое ухудшение. Однажды мы втроем (я, врач и Павлов) занимались пере­таскиванием ящиков с дробью в построенный нами по­роховой склад. К нам прибежала жена Павлова и в тре­воге сообщила, что Власова зовет начальника, так как Петрик делает что-то страшное. Мы втроем бросились на кухню. Петрик стоял у камбуза и как будто что-то делал. На полу было много битой посуды.

—  Что ты делал здесь? — спросил я у него.

—  Я ничего не делал, тарелки только побил, мешали они мне, я их и побил.

Власова рассказала нам, что совершенно неожиданно раздался нечеловеческий крик, потом последовала пло­щадная ругань, загрохотала посуда, зазвенели осколки. Петрик как угорелый носился по кухне. Власова запер­лась, боясь, как бы Петрик не ворвался в ее комнату.

Я   вторично   предложил   врачу   выяснить — что   де­лается с Петриком. Пока врач занимался этим, у повара было  еще  несколько  бредовых  пароксизмов — с битьем посуды,    руганью    и   криками.    Наконец,    27    сентября 1930 года врач подал мне рапорт, в котором  сообщил, что Петрик находится в  стадии психического  заболева­ния, что бывает моментами невменяем и буен. Дальней­шее его проживание вместе с остальными зимовщиками грозит опасностью.  Врач   считал   нужным   изолировать Петрика от остальных зимовщиков.

Легко сказать — изолировать! Это просто сделать на материке, где для этого есть соответствующие учрежде­ния, но крайне сложно и трудно выполнить на северных зимовках. У нас не было ни помещения, ни достаточного количества людей. Однако изолировать его необходимо было, потому что оставлять Петрика в кругу здоровых людей было физически опасно для последних: в бреду возможно покушение; кроме того — постоянное общение с умалишенным, безусловно, повлияет на психику здоро­вых. Надо было позаботиться о том, чтобы и остальные с ума не посходили.

У нас была только одна возможность, и притом не­полная, изолировать больного — выселить его, причем выселение должно было быть осуществлено на территории фактории; выселять его в какое-нибудь туземное зимовье нельзя было, так как туземцы  после этого немедленно покинули бы зимовье; оставлять же его одного где-ни­будь вдалеке от жилья мы не считали возможным.

Мы привезли с собой, как уже было сказано раньше, небольшую баню, которой все время пользовались. Об­суждая с врачом проблему изоляции больного, мы при­шли к заключению, что единственным местом для изоля­ции может быть только баня. Превращая баню в «бедлам», мы лишались возможности регулярно мыться, но лучше уж удовлетворить эту человеческую потребность каким-либо другим способом, чем жить с сумасшедшим под одной кровлей. Порешив на этом, я сообщил о своем решении всем зимовщикам и потребовал от них помощи для быстрого оборудования бани и приведения ее в годное для жилья состояние.

Совершенно неожиданно я встретился с протестами старшего радиста Шатинского. Так как баня была распо­ложена в непосредственной близости к радиостанции, то Шатинский считал, что поселение больного в бане будет непосредственно угрожать и радиостанции, и живущим в ней. Остальные же жильцы дома рации, Званцев и Боганов, зная, что иного выхода нет,  не возражали.

В течение трех дней мы приспособили баню для жилья. Мы выкинули оттуда все банные принадлежности: бочку для нагревания воды, полки, оставили только не­прикосновенной каменку. Изнутри мы дополнительно оконопатили баню, обили войлоком окно, дверь, засте­лили остатками линолеума пол, поставили кровать, стол, стул. В общем, сделали все возможное, чтобы баня была сносным жильем.

Когда баня была готова, я предложил врачу пере­вести больного в баню. Но сколько врач ни бился с ним, Петрик категорически отказался переселяться в баню. Наконец, врач, исчерпав все возможности, сообщил, что он не может побудить больного добровольно пересе­литься. Очевидно, придется применять меры насильствен­ного переселения.

Начинать изоляцию с насилия, могущего повести к резкому ухудшению состояния больного, я не счел воз­можным и решил сам уговорить больного.

В один из моментов просветления я начал разговор с Петриком о необходимости переселения. Он ответил мне матерной руганью и категорически отказался. В от­вет на это я совершенно спокойно сказал ему:

— Дело, Петрик обстоит так. Хочешь ты или не хо­чешь, но в баню переселиться должен; если ты этого не сделаешь добровольно, то мы тебя свяжем как ребенка, сами перенесем все твои вещи в баню и тебя туда пере­несем. Ты должен понять, что иного выхода для тебя нет.

По-видимому, он понял неизбежность переселения и согласился. Мы ему артелью помогли, и 3 октября 1930 года баня превратилась в «бедлам».

Первые дни пребывания Петрика в бане нас всех искренно порадовали. Нам казалось, что сам факт пере­селения в баню оздоровил его психику. С первых же дней он проявил бурную хозяйственную деятельность, направ­ленную на оборудование жилья согласно его вкусам. Он целыми днями копался или в самой бане или вокруг бани, улучшая свое жилье. Он обратился ко мне с просьбой выдать ему несколько мешков для того, чтобы обить тамбур, имевшийся там.

—  А зачем ты хочешь обить тамбур  мешками?

—  Там больно много дырок и щелей в стенках. Как только снег начнет мести, весь тамбур забьет.

Я  приказал  Павлову выдать   ему  с десяток мешков и гвоздей.

Каменку, с моего разрешения, он разобрал и взамен ее сложил хорошую плиту. Ему дали необходимый мате­риал: конфорки, дверцы; согнули из жести духовку, по­могли сделать трубы. Получилась очень хорошая малень­кая плитка, которая давала достаточно тепла. В ней мож­но было печь хлеб, готовить еду. На протяжении после­дующих двух лет, когда Петрик топил ее, у него даже в самые морозы и самые ветреные дни всегда было доста­точно тепло, даже жарко.

Но это улучшение в его состоянии было, к сожале­нию, временным. Пока он занимался хозяйственной дея­тельностью, прошел весь октябрь. Наступили ноябрьские темные дни, а затем солнце перестало показываться на горизонте. Тогда в состоянии Петрика наступило резкое ухудшение, которое мы все почувствовали на себе. Зна­чительную часть Большой ночи Петрик погружен был в буйно-бредовое  или  сумеречно-подавленное  состояние.

Живя первый год на острове Врангеля, мы привыкли не запирать жилья. Воров на острове нет. Наоборот, если оставляешь что-либо в тундре и хочешь сохранить, так клади, чтобы было заметнее, тогда никто не возьмет. Двери в жилье, как наружные, так и внутренние, обычно не запирались, да и запоров они не имели еще со вре­мен Ушакова. И пока мы не начали постоянно держать двери на запоре, больной очень часто навещал жильцов старого и нового домов.

Бред больного концентрировался по очереди на всех зимовщиках. Он по временам чувствовал особенное оз­лобление и ненависть к тому или иному зимовщику; че­рез некоторое время злоба переходила в дружбу. Но чаще всего бред больного сосредоточивался на мне и Власо­вой, и в отношении нас у Петрика не наступало моментов дружеского расположения.

Из наблюдений врача и его записей мы довольно ясно представляли себе состояние Петрика. Поэтому мы опаса­лись, что Петрик будет покушаться на Власову, как на единственную европейскую женщину, жившую на острове.

Я предупредил всех зимовщиков, чтобы они никогда не пытались шутя напугать Власову. Она по близоруко­сти могла принять «шутника» за сумасшедшего повара и в целях самозащиты подстрелить его.

Галлюцинации Петрика не всегда сопровождались только речевым возбуждением — в конце концов наиме­нее опасным для зимовщиков. Очень часто он буйствовал.

Однажды я, врач и Павлов находились в кухне, об­суждая какие-то вопросы. В этот момент в кухню вошел Петрик. Он был, на первый взгляд, настроен мирно. Я обратился к нему с вопросом:

—  Ну как, Петрик? — Он ответил  «ничего» и по­дошел вплотную к столу.

Доктор спрашивает:

—  Петрик, тебе нужно что-нибудь или ты просто так пришел?                              

  Вместо ответа последовала буйная вспышка ругани. Я пытался успокоить его, сказав, что в наших вопросах ничего нет предосудительного, мы хотим помочь ему. Но это  его  не  успокоило, наоборот,  еще  больше  возбудило. Он схватил стул, взмахнул им над головой, наме­реваясь ударить кого-то из нас. Над столом висела боль­шая керосиновая лампа. Она висела очень низко, и я боялся, как бы Петрик не зацепил ее и не натворил пожара.

Наше молчание и спокойствие, как видно, удержали его, и он через некоторое время опустил стул.

Врач, желая его увести из дома, опять начал с ним разговор. Я тоже старался уговорить его уйти, но это привело к новой вспышке. Он схватил за горлышко боль­шую бутыль с керосином и так быстро взмахнул ею, что из бутылки не вылилось ни капли керосина. Но и в этот раз он не бросил бутылку, а, подержав некоторое время, поставил ее на место. Через некоторое время, ругаясь, он ушел из дома, пообещав «свести с нами счеты».

Очень часто, особенно в темную пору, Петрик, стра­дая бессонницей, выходил из бани и бродил по территории фактории. Он иногда спускал с привязи собак, а одна­жды, затащив собаку из моей упряжки к себе в баню, пытался ее повесить. Только появление в этот момент врача помешало ему расправиться с животным.

Однажды он пришел в дом рации, разбудил радистов и Званцева и просил помочь ему прогнать «невесту».

— Приходит каждую ночь, лезет, спать не дает, го­ворит — «я невеста». Летает под окнами и поет.

Весь этот бред сопровождался ужаснейшей  бранью.

Иногда в самом разгаре пурги, несмотря на холод и снег, Петрик приходил к нашему дому, стучал в окна и, так как мы уже начали к тому времени запираться, тре­бовал открыть ему дверь.

В разгар полярной ночи, когда положение больного было наиболее тяжелым, мы все чувствовали на себе влияние его соседства. Нельзя было показаться наружу без опасения неожиданно получить в голову кирпичом или чем-нибудь подобным. Пришлось отдать распоряже­ние о том, чтобы все зимовщики были крайне осторожны, не вступали в непосредственное общение с больным по собственному почину, не нервировали его. Общение с Пет­риком допускалось только через врача.

Большая часть зимовщиков панически боялась Пет­рика, а туземцы все без исключения были им крайне на­пуганы. Ночью в расположение бани, где находился больной, Павлов отказывался ходить в одиночку, прихо­дилось мне его сопровождать. Бывавшие на территории фактории туземцы с большой неохотой ходили на радио­станцию, так как в каждом таком случае надо было про­ходить мимо бани.

Таким образом, все население острова было по существу терроризировано больным. Ни одного своего шага, ни одного поступка мы не совершали, не подумав предварительно: как это отразится на больном?

Синадский, на которого я возложил уход за пова­ром, не имел достаточного опыта для этого и, кроме того, относился к порученному «прохладно». Поэтому в пер­вый год весь его уход заключался в ежедневных посе­щениях и выдаче необходимых медикаментов. Ночью он, как правило, больного не посещал. Поведение больного врачом, по моему требованию, записывалось. Среди Боль­шой ночи у Петрика, как правило, развивалась бессонница и спутанность сна: он спал в светлые промежутки и бодрствовал ночью. Для того чтобы заставить его спать ночами, врач регулярно давал ему снотворное.

На склоне полярной ночи врач сообщил мне о том, что Званцев предлагает свои услуги в уходе за больным. Вызываю метеоролога.

—  Что вас заставляет, Константин Михайлович, уха­живать за больным?

—  Я вижу, что Петрик является большой обузой для всей зимовки. Поведение   больного   мешает   нормальной работе зимовщиков. Петрик ко мне относится лучше, чем к другим, поэтому я думаю, что, если начну ближе об­щаться  с ним,  это  даст  возможность удержать  его  от многих поступков.

— Что же вы намерены делать?

— Ничего особенного. Так как наибольшую агрессив­ность Петрик проявляет в то время, когда обычно зимов­щики спят, то я буду ночевать у него. Днем больной на­ходится в лучшем состоянии, на ночь же я перетащу в баню свой кукуль (кукуль — спальный мешок) и буду там ночевать. До тех пор, пока он не будет спать, я буду сидеть с ним, разговаривать, зани­мать его, а когда он ляжет спать, лягу и я.

Первоначально я не согласился на это, опасаясь за Званцева. Но потом решил попробовать. Званцев присту­пил к своим обязанностям сиделки и начал регулярно но­чевать у больного. С этого момента мы все почувство­вали значительное облегчение, потому что Петрик, ранее бывший без надзора, теперь находился под постоянным наблюдением и контролем здорового человека. Это из­бавило нас всех от многих неприятностей. Петрик реже приходил ночами к домам, меньше бродил по фактории. Званцеву, однако, все это причиняло бесчисленное множе­ство хлопот.

Петрику вдруг приходила в голову сумасшедшая мысль идти чинить «суд и расправу». Он начинал оде­ваться, Званцев спрашивает:

—  Куда ты, Петрик, собираешься?

—  Да вот   я   иду   к   такому-то (имя   рек).  Я   по­кажу ему! Зачем он на меня наставляет машину?

— Брось, Петрик. На улице темно, ветер дует, куда ты пойдешь? Везде закрыто, тебя не пустят, придешь об­ратно, замерзнешь. Брось, Петрик, давай сейчас пить чай, потом спать ляжем. Завтра утром вместе пойдем с тобой и как следует поговорим с ним.

Очень часто таким путем ему удавалось успокоить больного и удержать его от хождений по фактории. Про­снувшись утром, Петрик уже обычно не собирался идти чинить «суд и расправу».

Но не всегда так мирно для Званцева кончались его попытки. Случалось, что в ответ на уговоры больной вскипал, возбуждался, и тогда вся злоба больного обра­щалась против Званцева. В таких случаях ему бывало очень трудно удерживать больного. Приходилось приме­нять силу, но Петрик и сам физически был довольно креп­ким человеком...

Еще до того как Званцев взял на себя обязанности сиделки, по настоянию врача были сшиты две смиритель­ные рубашки. Нам несколько раз приходилось применять смирительную рубашку. К ней мы прибегали только три раза, а в остальное время старались обойтись без этого средства, которое тяжело отражалось на психике боль­ного.

Однажды ко мне пришел Званцев. Вид у него был довольно дикий, он был растрепан, рубаха на нем изор­вана, шея в крови и выражение глаз почти полусума­сшедшее. Я встревожился.

—  Что с вами?

—  Меня  сейчас  чуть-чуть  не  задушил  Петрик,   а  я его чуть-чуть не убил.

И он рассказал мне следующее:

— Я сидел у себя в комнате за столом, работал. Во­шел Петрик. Я обернулся: «Что скажешь, Петрик?» «Да ничего, — говорит, — просто пришел к тебе». Он напра­вился к кровати. А у меня, вы знаете, на стене над кро­ватью висит оружие — «Винчестер», «Кольт», ножи и прочее. Не  желая, чтобы Петрик оказался поблизости от оружия, я встал из-за стола и сел на кровать. Не то этот маневр, понятый Петриком, возбудил его, не то он при­шел с заведомой целью, но после этого он начал кричать, браниться, угрожать мне, упрекая меня в том, что я «в сговоре» с вами и хочу его уморить. Я ему отвечал, что все это ерунда. Ни начальник, ни я морить его не соби­раемся. Но мои резоны еще больше его раздражали. Со­вершенно неожиданно Петрик бросился на меня, опрокинул меня навзничь, схватил руками за горло и начал ду­шить. Положение мое было настолько неудобно, что я не имел возможности сбросить больного и только ста­рался оторвать его руки от своей шеи. В этой борьбе больной здорово меня исцарапал. Видя, что никакого вы­хода нет и что я не могу уже кричать, я последними уси­лиями дотянулся рукой до револьвера, висевшего на стене, взял его и выпалил. Выстрел, как видно, пришелся над самым ухом больного, потому что вслед за выстре­лом Петрик отскочил. «Так ты, значит, убить меня хо­тел?»— закричал он. — Я убить тебя, Петрик, не хотел, но если ты будешь бросаться на меня так, как сегодня, я могу тебя убить. Если не будешь бросаться на людей, то вообще тебя никто не будет трогать, — ответил я ему. С возгласим  «Ладно, я тебе это припомню», — больной ушел, а я отправился к вам доложить о происшествии.

Много раз Петрик нападал на Званцева и в самой бане, и вне ее. Он обливал его кипящим маслом, плевал на него, бросался с топором.

Нужно было обладать чрезвычайно крепкими нер­вами, чтобы выдержать в условиях полярной зимовки та­кое длительное «единоборство» с больным. Я временами опасался, как бы не «запсиховал» и Званцев. Но этот крепкий, подвижной парень вышел из тяжелого испыта­ния с честью.

Когда над горизонтом начинало подниматься солнце и всходить все выше и выше, состояние Петрика значи­тельно улучшалось. Ко времени полного полярного дня Петрик становился совсем смирным. Сам готовил, стирал белье, вел довольно нормальный образ жизни, общался со всеми, много гулял, работал и даже в отношении меня и Власовой, как правило, не проявлял агрессивности. Впрочем, иногда и летом он причинял нам много хлопот. В июле 1932 года мы ждали прихода судна и все были заняты работой по хозяйству. Врача на фактории давно не было — он ездил по побережью. Званцев, как и все, был занят работой со своим метеорологическим хозяйством. Надзора за больным не было. Последний тоже ждал прихода судна и чувствовал себя неплохо, только иногда немного «чудил», но мы к его чудачествам уже привыкли и не обращали на них внимания. Но, наконец, мы заметили длительное отсутствие Петрика. В бане ис­чезли некоторые мелочи, которыми он обычно пользо­вался, исчезла также и его шуба. Я послал эскимоса Паля известить врача об исчезновении больного, а сам отпра­вился на его поиски. Кроме меня пошли Званцев, Стар­цев и эскимос Етуи. Много мы исходили километров, но и следа Петрика не нашли. Только к вечеру следующего дня он явился. Где он пропадал, выяснить не удалось. Только в сентябре, когда его уже не было на острове, мы, собирая плавник на косах лагуны «Озеро», нашли его шубу.

Ранней весной, в первой половине марта 1932 года, у Петрика возникла новая, весьма упорная «идея»: сжи­гать все, что было приобретено им на острове. Он начал отправлять в печь все свои вещи: белье, верхнюю одежду. Только то, что он привез с материка, не было предано сожжению.

Когда уже нечего было больше жечь — стул и дру­гие мелкие вещи он давным-давно сжег, не на чем уже было сидеть — его устремления направились на... по­стройки. Он неоднократно говорил, что «нужно запалить радиостанцию, а то она все тарахтит да тарахтит, лучше уж ее спалить».

Однажды я сидел у стола и работал. Совершенно не­ожиданно с треском разлетелось окно. Я испуганно от­скочил от стола и, взглянув в окно, увидел побитые стекла. За окном никого не было. Выскочив из дома, я увидел невдалеке Петрика, шагавшего по направлению к бане. Он чему-то смеялся и крутил головой.

Придя на рацию, он обратился к младшему радисту

—   Ну, что с вами делать? — Петрик для чего-то дер­жал в руках веревочку. — Запалить вас или побить окна? Начальнику я уже побил, а вам что сделать?

Боганов его успокаивал:

—  Ничего, Петрик,  делать  не надо.  Ни  палить,  ни окна бить. А у начальника ты побил окна напрасно.

Врач прислал мне записку, в которой сообщил, что у больного фиксируется внимание на необходимости сжечь здания. Возможен поджог, надо принять противо­пожарные меры. Меры, какие можно было принять, мы приняли, но из-за этого я не смог весной 1932 года при­нять участие в научной поездке по острову для описи рек и сбора геологических образцов.

Пришлось на эту работу отправить Власову, которая, пробыв в дороге много дней, выполнила большую часть намеченного плана, в условиях, в которых не всякий муж­чина справился бы.

В 1932 году, когда к нам прилетели самолеты и лет­чики узнали, что умалишенный жив, они были крайне поражены. На материке упорно циркулировали слухи о том, что мы застрелили больного.

У товарищей возникала мысль о том, стоит ли во­зиться с больным, может быть, действительно лучше по­кончить с ним?

Но я гнал ее прочь, хотя интересы всего коллектива были дороже, чем больной Петрик. Как ни опасен был для нас Петрик, я ни в коем случае не мог пойти на фи­зическое уничтожение больного человека. Памятуя о пе­чальном опыте канадской колонизации острова в 1921— 23 годах, закончившейся почти поголовной гибелью всех зимовщиков, я считал необходимым сохранить больного во что бы то ни стало. Мы, советские люди, не собира­лись утверждать печальной славы острова Врангеля, славы, установленной иностранной колонизацией, как мо­гилы для европейцев. Мы должны были доказать, что советские люди могут выйти с победой из любых трудно­стей.

Ясным, погожим утром шестого сентября 1932 года мы последний раз спеленали Петрика в смирительную ру­баху и погрузили больного на самолет. Вскоре металли­ческая птица унесла его на материк.

Два года, проведенные рядом с сумасшедшим, пока­зались нам долгими-долгими. Мы с Власовой оставались на острове на четвертый год в трудных материальных условиях. Но с нами не было сумасшедшего, и мы бодро глядели в лицо грядущему.

 

Глава XIX.

 Рейс «Чукотки»

 

Согласно правительственному плану, летом 1931 года к острову Врангеля должно было идти вспомогательное судно для дополнительного завоза топлива, продоволь­ствия и, в случае надобности, людей.

Мы знали об этом и задолго до навигации нетер­пеливо ждали прихода судна. Уже в январе я начал те­леграфировать в АКО заказы на недостающее научное оборудование и топливо. Больше всего нас интересовали газеты, журналы, материалы съезда ВКП(б) и съезда Со­ветов.

В феврале мы часто запрашивали АКО о том, что де­лается для подготовки экспедиции и какое идет судно. Но в Акционерном Камчатском Обществе, как видно, были не особенно заинтересованы в посылке судна и на многие мои запросы ничего не отвечали.

Гораздо более внимательными оказались Крайиспол­ком и Крайком ВКП(б). 19 февраля 1931 года я получил телеграмму от Крайисполкома. Краевой Исполнительный Комитет своим постановлением от 19 февраля обязал АКО и Совторгфлот организовать в навигацию 1931 года рейс шхуны «Чукотка» на остров Врангеля для завоза угля, вывоза пушнины и заболевших членов колонии. Управле­ние гражданского воздухофлота обязано было снабдить экспедицию   самолетом   для   обеспечения    пароходного рейса и вывоза больных в случае невозможности подойти к острову на судне.

Эта телеграмма всех нас крайне обрадовала. Крае­вые организации постановили, — значит, судно к нам выйдет. АКО долго молчало и только после моих неодно­кратных телеграмм сообщило, что специального рейса на остров Врангеля не будет. Посылается шхуна «Чукот­ка» в Чаунскую губу. Оттуда, если останется время и если ледовая обстановка будет этому благоприятствовать, она должна зайти на остров Врангеля.

Нас это решение не устраивало.

Акционерное Камчатское Общество в 1931 году не очень было заинтересовано в посылке судна на остров Врангеля. Запас пушнины и сырья, который мы сумели заготовить за прошедшие два года, конечно, не мог оправдать всех затрат, необходимых для посылки судна. Поэтому в АКО решили сочетать, как говорится, «прият­ное с полезным»: послать судно в комбинированный рейс. «Чукотка» получила от правления АКО ряд заданий: вы­грузить фактории на мысах Ванкарем, Северном, Бил­лингсе и в Чаунской губе. Одного этого уже было со­вершенно достаточно для такого судна, как «Чукотка», да и то не при всяком состоянии льда можно было на­деяться на успех операции. Надеяться же на то, что «Чу­котка» выполнит первую часть задания и, возвратившись в бухту Лаврентия, где для нас были приготовлены гру­зы, уголь и прочее, погрузит все это и затем пройдет к острову, — было неразумно.

Как только мы выяснили все эти детали, я начал «бомбардировать» телеграммами правление АКО, требуя определенного ответа. В телеграммах я писал, что если все задания «Чукотке» соответствуют истине, то я вы­нужден буду поднять перед правительством вопрос о по­сылке судна специально к острову Врангеля. Но мне не удалось до самого последнего времени договориться с АКО. Как видно, там не хотели все сообщать нам, да и

телеграфная   связь   между   островом   и   материком   была крайне плохой.

Вся весна прошла у нас в этих переговорах, запро­сах, ожидании ответов. К тому времени, когда уже нужно было думать о рейсе «Чукотки», для многих из нас ста­новилось все более ясным, что ледовое состояние у ост­рова в этом году будет значительно тяжелее, чем в прошлом, 1930-м. Но нас все же не оставляли надежды. «Если лед уйдет от острова позже, чем в 1930 году,— думали мы, — все же во второй половине лета, возможно, создастся такое положение льда, что судно сможет к нам проникнуть, если пойдет прямо к острову».

И вот 8 июля из Владивостока вышла в полярный рейс шхуна «Чукотка» под командой капитана Фонарева. На «Чукотке» были грузы для северного побережья — для указанных ранее пунктов. На шхуне наших грузов не было, если не считать одного ящика с почтой, газетами и кой-каким инструментом. Весь остальной груз, пред­назначенный для острова, шел на снабженческом судне в бухту Лаврентия, где должен был дожидаться возвра­щения «Чукотки» из рейса в Чаунскую губу.

12 июля «Чукотка» вошла в полярный бассейн и на­ходилась у мыса Ванкарем, где она должна была произ­вести выгрузку первой фактории. Но, двинувшись дальше после выгрузки в Ванкареме, «Чукотка», не доходя до мыса Северного, попала в тяжелые льды. Дальше ей уйти не удалось. Лед у побережья в этом году был почти так же тяжел, как и у острова Врангеля. По пути в устье реки Колымы в этом же районе, кроме «Чукотки», нахо­дились еще два парохода — «Колыма» и «Лейтенант Шмидт»,  также  безуспешно   пытавшиеся   пробиться   на запад.

Весь июль мы находились в крайне напряженном состоянии. Какой бы работой мы ни занимались, все мысли наши и разговоры вращались вокруг судна. К со­жалению, из того, что нам удавалось узнать, мы не могли вывести ничего для себя успокоительного.

26 июля «Чукотка» попала в очень тяжелое положе­ние; начались различные аварии. В этот день шхуна по­вредила винт и получила небольшую пробоину. Но пока еще положение не было угрожающим, и «Чукотка» могла идти по назначению.

26—27 июля разразился жесточайший шторм, и ма­ленькая «Чукотка» испытывала очень сильное сжатие льда. Пробоина значительно увеличилась. Шхуну стало заливать водой. Мы получали телеграммы, — правда, не нам адресованные, — в которых сообщалось, что «Чукот­ка» держится только благодаря непрерывной работе водо­отливных средств и что, если хоть на некоторое время моторы помп прекратят работу, «Чукотка» пойдет ко дну. Со шхуны неслись сигналы о помощи к «Колыме» и «Лей­тенанту Шмидту», но оба эти судна, находясь в 8—9 ми­лях от «Чукотки», не могли подойти к ней и оказать ей помощь. Часть людей из команды парохода «Колыма» по льдам перебралась на «Чукотку» и помогала ее команде в спасательных работах.

30 июля я получил, наконец, радио из АКО:

«Шхуна «Чукотка» идет Чаунскую, возвращается Лаврен­тия, после чего следует Врангель. Держите связь «Чукоткой» короткой волне 34—44 метра. Самолета не будет Ткаченко». Было крайне   тяжело   получить   радио,   сообщавшее о выходе судна, которое было на краю гибели...

2 августа «Чукотка» была покинута людьми и пе­рестала существовать... Почти восемь суток команда шхуны, с помощью нескольких людей с «Колымы» спасая судно, героически билась со свирепой полярной сти­хией. Но лед и разъяренный ветер медленно, но неуклон­но превращали суденышко в решето. Люди беспрерывно работали целую неделю без сна и ушли с судна в самый последний момент, когда оно вот-вот должно было скрыться под водой. Людям удалось благополучно пере­браться по льдам на «Колыму», только один человек во время пути с «Чукотки» на «Колыму» погиб от разрыва сердца.

На всех зимовщиков гибель «Чукотки» произвела крайне тяжелое впечатление. Зимовщики скорбели о са­мой «Чукотке», о погибших грузах, о людях, которым пришлось так много пережить. Некоторые печалились и оттого, что с гибелью «Чукотки» рвалась тончайшая нить надежды на приход судна к острову.

Мы получили телеграммы о гибели «Чукотки» и с «Колымы», и из других мест. Нас спрашивали, сможем ли мы продержаться еще год без корабля, без помощи извне и хватит ли у нас продуктов.

Первая телеграмма была получена 10 августа:

«Шхуна «Чукотка» затонула рейс Врангель сорван. Можете нет обойтись этот год без прихода судна сообщите срочно пароход «Колыма» Дьяков».

Вопрос о продуктах для нас на третий год не стоял остро. Нам завезли снабжение на три года, и хотя мы потребляли продукты, не скупясь, все же продовольствия хватило бы и на третий год.

Значительно хуже, как об этом знает уже читатель, обстояло дело с топливом. У нас оставалось приблизи­тельно не больше 10—12 тонн угля.

Все остальное у нас было в порядке,  конечно, если не считать сумасшедшего Петрика, с которым мы при­нуждены будем остаться еще на целый год.

Как только я получил телеграмму с запросами отно­сительно того, сможем ли мы обойтись без судна, я от­ветил:

«Пароход «Колыма». Дьякову. Срочно. Ледовым   условиям судно острову   посылать   не   следует. Введением   жестких    норм  дефицитные    товары   обойдемся, топливо   будем   экономить,    заготавливать    дрова.   Сожалею потере «Чукотки».

Такую же, примерно телеграмму я отправил и во Вла­дивосток, запросивший меня о состоянии колонии и о по­сылке судна.

Я думал, что после гибели «Чукотки» и наших теле­грамм на материке до следующего года не встанет вопрос о посылке другого судна. Решив, что к нам судно не придет, мы все внимание уделили заготовке к зиме достаточных количеств мяса, потому что в этом году све­жее мясо для всех нас должно было играть гораздо большую роль, чем в прошедшие годы, так как витами­нозных продуктов, которых у нас было много в первые два года, на третий год осталось очень мало. На наше несчастье, лед у острова в этом году был до крайности плох. За пять лет, что мы прожили на острове, с точки зрения промысловой не было ни одного года столь не­удачного, как 1931-й.

В этом году лед оторвало от берега в районе бухты Роджерс только 20 августа, то есть с запозданием про­тив обычного больше чем на месяц. Такое состояние льда было не только по южному побережью, но и вокруг всего острова.

В устьях больших рек теплые воды, уносимые с ост­рова, разрушали ледяную броню у самого берега, посте­пенно создавая более или менее крупные полыньи. В част­ности, у устья реки Нашей к востоку от бухты Роджерс образовалась небольшая полынья, с каждым днем увели­чивавшаяся. К началу августа в ней появились моржи. Но пробраться туда по воде на крупной промысловой по­суде мы никак не могли.

В  самом  начале  августа мы  решили  начать  промы­сел моржа в устье реки Нашей на чукотских кожаных байдарах.  В   нашем распоряжении  были две  небольшие одноморжовые байдары, то есть байдары, каркасы кото­рых  обтянуты  одной моржовой  шкурой.  Охотиться  на этих байдарах удовольствие маленькое, потому что они слишком утлы, валки, и охота на них чревата многими опасностями, к тому же емкость такой байдары очень не­велика. Даже если убьешь большое количество животных, увезти с собой зараз можешь только двух моржей — по моржу на байдару. И то — без костей, без внутренностей и только в  том случае,  если количество промышленников не будет превышать трех человек на каждом «судне».

Но иного выхода у нас не было. Мясо нам заготав­ливать было совершенно необходимо: без мяса погибнет вся собачья стая, а это значит, что и нам будет во много раз труднее. Недостаток топлива вынудил нас заготавли­вать плавник и возить его на собаках, без них же прово­дить  дровозаготовки   нельзя. Рассчитывать   на  эскимос­ские хозяйства, чтобы позаимствовать мясо у них, мы не могли, так как, по нашим сведениям, к тому времени на всем южном побережье было убито только два или три моржа. Даже в середине августа в бухте  Сомнительной было убито только четыре моржа, тогда как собственные потребности этого становища были не менее 20—24 мор­жей в год. Хоть на байдарах,  а бить моржей было не­обходимо!

Ветры, дувшие довольно упорно с начала августа, разрушили основательно лед в бухте Роджерс, но уйти из бухты он не мог. При выходе из бухты стоял сплош­ной морской лед, лед же бухты поломало на различной величины поля и гоняло их из конца в конец отливами, приливами и ветрами.

Глядя на лед бухты, я пришел к заключению, что если мы как следует поработаем, то сможем перебросить через льды в самый конец бухты наш большой моторный вельбот. Там, через песчаную косу, отделявшую бухту от моря — всего полтораста сажен, — можно будет вельбот перетащить волоком из бухты в море и по заберегу вы­браться в полынью у устья реки Нашей. Если бы нам удалось исполнить это, можно было бы сказать, что про­блема заготовки моржового мяса разрешена удовлетво­рительно.

Всего нас на Роджерсе к тому моменту было шесть человек, причем только четыре могли отдавать все свое время промыслу. Два человека — радист Боганов и ме­теоролог Званцев — могли заниматься этим делом только в свободное время.

9-го августа с утра начали готовиться к походу че­рез лед бухты. Спустили на воду вельбот, поставили, но не укрепили двигатель, погрузили горючее, смазочное масло, палатки, продовольствие и прочее снаряжение и вчетвером двинулись по бухте.

Первую треть пути мы проделали в течение несколь­ких часов этим же днем. Нам беспрерывно приходилось выскакивать из вельбота на лед, рубить топорами, чтобы расширить каналы. Там, где лед состоял из скопища мел­ких льдин, мы их растаскивали, расталкивали и продви­гали в образовавшиеся каналы вельбот, но там, где ка­налы были сжаты крупными ледяными полями, которые не поддавались нашим усилиям, мы пускали в ход то­поры. За несколько часов работы при ветре и тумане мы сумели продвинуться вперед только на два километра. Дальше нас встретило большое неизломанное поле льда, которое покрывало всю бухту от материкового берега до косы, и только у самой косы оставалась узкая полоска воды. Этой полоской мы и решили воспользоваться для того, чтобы пробраться на воду, видневшуюся за этим полем.

Только мы вошли в этот канал, держась вплотную ко льду, как днище посудины начало цеплять, дно. Полынья постепенно сужалась, и нас прижимало все ближе и ближе к берегу. Наконец, вельбот оказался на мели. Мы вы­шли на льдину и с остервенением начали рубить, крошить лед, выталкивать его на чистую воду. За два с половиной часа мы изрубили громадную льдину, все время продви­гая вельбот к самому ее краю.

Но как мы быстро и упорно ни работали, так же быстро и упорно полынья мельчала. Шел отлив, воды становилось меньше. Мы поняли, что сейчас ничего сде­лать больше не сможем. Надо было ждать большой воды.

За время работы мы вымокли все, как мыши, на нас не было, что называется, сухой нитки. В довершение на­ших злоключений, дувший с утра ветер значительно уси­лился, мокрый туман, висевший пеленой над бухтой и тундрой, перешел в крупный, падающий мокрыми тяже­лыми лохмотьями снег. Он густо падал и скоро покрыл белой пеленой и тундру, и косу, а лед, обычно серый, местами даже черный, тоже покрылся снегом и стал по-зимнему белым.

Когда вода поднялась достаточно высоко и вельбот всплыл, мы с большим трудом переползли нашим кана­лом на чистую воду и на веслах пошли дальше. Вдалеке виднелось еще несколько перемычек льда. Это были все же только перемычки, а не поля, и мы с ними сравни­тельно легко справились.

К концу следующего дня мы были в конце бухты. Не­смотря на то, что устали мы зверски, иззябли основа­тельно, отдыхать мы не решились, потому что лед мог в любой момент двинуться обратно и прижать вельбот так, что от него и щепок бы не собрали. Поэтому мы сей­час же продвинули вельбот как можно дальше к берегу, начали его разгружать, подальше вытащили его на бе­рег, положили доски, на них — катки и на этих катках постепенно перекатили вельбот из бухты в море. Там, как только мы его свели в полынью, мы опять в него все погрузили, поставили мотор, вывели на большую воду и занялись окончательным монтажом и заправкой двига­теля.

Промысловый лагерь, состоявший из нескольких па­латок, которые мы разбили в устье реки Нашей, был плох. С неба беспрерывно сеяло влагой, мы очень быстро промокли, и в палатках было так сыро, как и снаружи. Мы по возможности старались от этой сырости изба­виться, но наши старания не приводили к утешительным результатам.

На первых порах наш промысел моржа в этом месте был неудачен. Беспрерывно дувшие небольшие, правда, но разводившие волну ветры не позволяли нам выходить в море. Мы несколько раз пытались на волне гоняться за моржами, но никаких результатов это не давало. По не­сколько дней мы сидели бездеятельно, в полном смысле слова ожидая у моря погоды.

Находясь в «лагере», я получал первые робкие  све­дения о том, что на материке спешно готовится судно для похода на остров.

13 августа наша радиостанция перехватила теле­грамму, посланную капитану парохода «Ительмен» Бес­смертному, стоявшему у Чукотского побережья. Теле­грамма гласила:

«Своему усмотрению заготовьте полярное снаряжение эскимосов и нарты для перехода по льду к острову Вран­геля 12 августа выходит «Гагара» в рейс к острову Вран­геля под моим командованием. Уголь выгрузите 100 тонн по северную сторону Дежнева. Капитан Дублицкий, АКО Федотов».

Это были первые сведения о походе тральщика «Га­гара». Была уже половина августа, а лед не внушал ни­каких надежд, неподвижно стоял и, как видно, вовсе не собирался уходить. Те полыньи, которые были в устьях рек, постепенно увеличивались, разрушая ледовый покров, но это совершалось очень медленно.

13 августа мы получили более определенные сведе­ния о тральщике «Гагара». Уже непосредственно мне была адресована пароходом «Ительмен» следующая теле­грамма:

«В целях успешного продвижения тральщика «Гагара» острову Врангеля сообщайте ежедневно снабженцу «Итель­мен» состояние льдов, направление, силу ветра, темпера­туру полночь, полдень, капитан снабженца «Ительмен» Бессмертный».

Уже в момент гибели «Чукотки», судя по состоянию льда, я был уверен, что легкое судно типа погибшей шхуны острова достичь не сможет. Но к нам вновь посы­лалось судно, причем под руководством такого много­опытного полярного капитана, как Константин Александ­рович Дублицкий. Это давало некоторую уверенность в том, что он и на «Гагаре» — на маленьком суденышке — сможет многое сделать. Однако в ледовых условиях, быв­ших в то время у острова, и опыт и сила были бессильны.

Я все проверил, правильно ли я поступаю, отказываясь и в этот раз от помощи. Ведь это касалось не только меня одного, но и моих сотрудников и эскимосов. По­этому, получив эти сведения, я обсудил вопрос о рейсе «Гагары» с Павловым.

—  Ну, Павлов, что ты думаешь насчет «Гагары»?

—  Не знаю, товарищ Минеев.

—  Как твое   мнение:   стоит идти   ей к нам   или   не стоит?

—  Пришла бы она — хорошо, только не придет, на­верно, лед-то больно тяжелый.

—  И я так думаю, что не дойдет. А хорошо, если бы пришла.  Многое  бы   нам  привезли,   а  самое  главное — уголь, да и Петрика от нас забрали бы. Но плохо будет, если их где-нибудь далеко от берега зажмет лед.

—  Да, тогда на берег они не выскочат. Хорошо, если это   будет   близко   от   острова.   К нам пойдут. Если же это будет посередине дороги — миль двести   oт нас  да столько  же  от  материка,  тогда   надо  будет  снаряжать экспедицию за ними.

—  Так.  Ну,  а как  ты  думаешь  насчет телеграммы, чтобы «Гагару» не посылали?

—  Не знаю. С одной стороны, правильно, конечно,— чего  им  идти, рисковать, — а с другой  стороны,  и  нам плохо будет.

—  Но мы-то ведь здесь не погибнем, если «Гагара» не придет?

—  Погибнуть, конечно, не погибнем. Угля вот у нас только мало.

—  Но плавник у нас на озере еще есть?

—  Есть  немножко.  Плохой   он,   правда,   почти  весь гнилой, мокрый.

—  Ничего не поделаешь, будем возить,  какой  есть.

Разговор с Павловым укрепил во мне мысль о необ­ходимости отказа от рейса «Гагары».

14 августа я пошел на факторию, чтобы отправить те­леграмму. Дома я обсудил этот вопрос и с Власовой. Да, отсутствие топлива за полярным кругом — это не пустяк. Но мы привыкли к северу, трудности нас не пугали, и перспективы третьего года не всегда рисовались нам без­выходными. Мы очень быстро, с двух-трех слов, пришли к заключению, что рейс «Гагары» чрезвычайно рискован, что мы обязаны в интересах дела поступиться своими личными интересами и отказаться от помощи. И я послал на материк в адрес Дальневосточного Краевого Исполни­тельного Комитета Севера и Краевого Комитета ВКП(б) следующее радио:

«По имеющимся сведениям остров послан тральщик «Гагара». Ледовые условия Врангеля этом году необычайно плохие, лед до сих пор плотно стоит по всему южному запад­ному и восточному побережью с небольшими полыньями в устьях больших рек. По моему убеждению посылка «Гагары» нерациональна. При экономии угля, возможной заготовке дров водой и на собаках зиму продержимся. Продуктов хватит, наибольшим осложнением является больной, но на север едут не дети, справимся и с этой трудностью. Завтра произведу дополнительную разведку льда, молнирую».

Тут же я предложил Званцеву отправиться на вер­шину горы Атернон, как наиболее высокий пункт в этом районе южного побережья, и обсервировать лед на про­тяжении всего видимого горизонта. Результаты обсерва­ции я велел немедленно сообщить мне в лагерь моржовой охоты.

15 августа я возвратился на реку Нашу и сейчас же, как пришел, дал распоряжение Павлову и Синадскому подняться на вершину мыса Гавайи и осмотреть лед.

К 17 августа уже были результаты обсервации с вершины Атернона и с мыса Гавайи. Положение было чрезвычайно плохим. Званцев с высоты приблизительно в 500 метров над уровнем моря обнаружил по всему видимому горизонту сплошной непроходимый лед без разводий и полыней. По его сообщению, море производит «сухое впечатление», то есть воды не видно совершенно. Лед под солнцем так же искрится и блестит, как ранней весной, когда о таянии и говорить еще нельзя. Это служит показателем того, что лед еще очень крепок и, по крайней мере, в ближайшее время не собирается взламы­ваться. Приблизительно то же увидели Павлов и Синадский с мыса Гавайи.

Результаты  своих наблюдений Званцев отправил на «Ительмен», как только возвратился, я же только 19 августа послал телеграмму, подчеркнув еще раз, что ледо­вые условия этого года для навигации сравнительно с прошлым годом исключительно неблагоприятны. В теле­грамме Крайкому ВКП(б) и Крайисполкому я подтвердил свои предположения о полной непроходимости льда.

Часть зимовщиков, особенно наши радисты Шатинский и Боганов, были крайне недовольны моими теле­граммами с отказом от судна. Все мы в течение долгого времени обсуждали между собой приход судна, встречу людей с материка, доставку газет, свежих овощей и про­чего. Каждый из нас, ожидая судно, мечтал о получении писем от близких и товарищей, необходимых вещей, за­казанных телеграфом, фотографий детей, родных. Мы уже предвкушали вкус свежей картошки, моркови, репы, капусты. За два года, проведенные на острове, эти не­мудреные вещи стали для нас более желанными деликате­сами, нежели шоколад и прочие сласти. И вдруг круше­ние всех надежд!.. Для некоторых были совершенно не­понятны мотивы моего отказа, сколько я ни пытался разъяснить им, что все наши трудности, по существу, ничтожны в сравнении с трудностями экспедиционного судна, идущего к нам на помощь. Но мы так и не дого­ворились, и радисты остались при «своем особом мне­нии», считая меня виновником того, что в 1931 году к нам не пришел корабль. Мне старший радист так и сказал:

— Если вы, товарищ Минеев, будете посылать на ма­терик такие благополучные телеграммы, то к нам еще пять лет пароход не придет.

О том, что рейс «Гагары» отменен, мы узнали не сразу. Я принужден был несколько раз запрашивать ма­терик по этому поводу. Слухи об отмене рейса были, но уверенность в этом отсутствовала. Я посылал телеграммы на пароход «Ительмен», в Хабаровск и только много дней спустя, 1 сентября, наконец, получил ответ:

«Рейс «Гагары» отменен. Если для вас не обремени­тельно, сообщите ледовое состояние, предыдущие ваши ле­довые все получались аккуратно, переданы Дублицкому, материал очень ценный для будущего рейса. Привет. Бессмертный».

После этой телеграммы для нас стало совершенно ясно, что в этом году нам с материка ждать нечего.

 

Глава XX.

Зима 1931—32 года

 

 Как прошла зима 1931—1932 года? Вполне благополучно. Остаток наших угольных запа­сов я по осени распределил между домами. Прежде всего, я обеспечил в полной мере радиостанцию, радистов и ме­теоролога. Они были всегда связаны своей работой и не могли отдавать много времени заготовке топлива. У нас же было и время, и собаки. Для себя мы взяли только остатки угля, в общей сложности не больше 3,5 тонн. Из этого же «запаса» угля мы выделили топливо и для боль­ного Петрика. Отдельного угольного запаса я решил для него не создавать, так как потребление им топлива необ­ходимо было контролировать. Это удобнее было делать при пользовании из нашей угольной ямы.

Недостаток топлива восполнялся заготовкой дров из плавника. Первоначально мы возили плавник из бухты Предательской. Правда, понятие «возили» не совсем под­ходящее, потому что мы смогли сделать всего только один рейс. 4 сентября я выехал в сопровождении Павлова и Власовой,  причем я был «чиф инженер», Павлов сидел на руле — капитанил, а Власова была палубной командой. Больше я взять никого не мог: врач в это время покинул работу, а метеоролог и радист из-за работы не могли поехать.

(В сентябре 1931 года Синадский подал рапорт об уходе с ра­боты и самовольно уехал на север острова, где жил в семье эски­моса Таяна, на сестре которого женился.  Подача  рапорта была вызвана нежеланием выполнять тяжелые и «неприятные» работы, которыми были заняты все зимовщики. Вернулся Синадский в октябре, только после приказа с материка снять его за уход со всех видов довольствия).

Мы в один день добрались до бухты Предатель­ской, пройдя 70—80 километров чрезвычайно тяжелой дорогой во льдах. В некоторых местах нам казалось, что мы не вылезем, и только опытность Павлова выводила нас из затруднительного положения. Из бухты Предатель­ской мы смогли уйти только 13-го, так как нас держал там ветер.

Он начался в ночь нашего приезда и до 13-го дул без перерыва, с крайним остервенением. Он был так си­лен, что песок и гравий на косе вздымались в воздух, как тонкая пыль; ко всему этому, с неба падало много снега, и он с промерзшей и сухой тундры  сносился в бухту. На воде его сбивало к берегу косы, где стоял наш вельбот.

Пока не было толстого пласта сала, вельбот, стоя на двух якорях, плясал как пробка. Когда же вокруг него образовалось плотное сало, волны разбивались у кромки, и вельбот медленно вздымался, как будто бухта разме­ренно  дышала. Ночью на 13-е ветер спал, утром он еще был, но очень тихий, волна на море уже утихомирилась. Быстро нагрузившись, двинулись восвояси. Дорогой у нас закапризничал мотор, и нам пришлось в бухте Сом­нительной устраивать генеральную разборку и чистку его. Только 14-го поздно ночью — нам пришлось долго плу­тать во льдах — мы были в бухте Роджерс. Бухта тоже была покрыта салом, ночи были по-осеннему темны, и мы почти два часа колесили по бухте в поисках удобного места для подхода к берегу. На этом вывозка дров из бухты Предательской и  закончилась.

Дальше ездить было некогда. 16-го бухта стала, а 20-го мы уже ездили по ней на собаках. Но всю зиму мы ездили за плавником на «Озеро». Первоначально мы его употребляли как подспорье к углю, чтобы сэкономить уголь, а когда он кончился, мы перешли целиком на плавник, всячески экономили топливо и тепло. Плохо было только с больным. Он нам причинил много неприятно­стей. Как будто на зло, он усвоил себе привычку: нато­пит крепко баню, а потом откроет дверь и сидит у от­крытой двери. Остудит баню и — снова начинает ее то­пить. Пока угля было достаточно, это еще было терпимо, но когда топливо приходилось возить на собаках, а на собаках много не увезешь,  это крайне раздражало.

В остальном зима прошла, как обычно. Мы так же, как и в предыдущие зимы, работали, промышляли песца. Страшной полярной гостьи — цинги — у нас, как и пер­вые два года, совершенно не было.

Зима прошла. Зная, что летом 1932 года к нам дол­жно прийти судно и привезти на смену новых людей, но­вое снабжение, мы судили и рядили, какое именно судно пошлют.

— Хорошо бы «Литке» послали, — говорил кто-ни­будь из нас, — уж он бы протолкался, даже если бы и лед был плохой.

Мы не видели других ледоколов, более мощных, чем «Литке», и все наши симпатии были на его стороне.

Но это были только мечты. Пока надо было выпол­нять обычные обязанности, типичные для весенне-летнего периода, хотя в  эту  весну и  лето  мы  были  заняты  не совсем обычной для нас работой. Еще в 1931  году я те­леграфно запросил Московский зоологический сад, нужны ли ему островные животные: медведи, песцы и др. Мне ответили, что  очень   нужны.  Поэтому  в   марте   месяце, когда идет массовый убой весеннего медведя, мы начали собирать медвежат с целью вывезти их на судне, которое к нам придет, и доставить в Москву.

Эскимосы относятся к медведю как к существу выс­шего порядка. Живых медведей или медвежат они ло­вить считали недопустимым. Первоначально мы, в порядке развлечения, сами добывали медвежат. Они жили у нас, но сами мы добыть большого количества медвежат, ко­нечно, не могли. Нужно было  заинтересовать в этом и эскимосов. Я обещал уплачивать за каждого медвежонка определенную сумму денег и в виде премии выдавать некоторые дефицитные товары. Это их заинтересовало,  и они начали возить медвежат.

Медвежат они начали доставлять густо. Кроме того, в эту весну, то есть весну 1932 года, поехал на охоту на медведя Званцев. С помощью эскимоса Ннокко он ухит­рился убить 32 медведя. Он также снабдил нас медвежа­тами. На протяжении марта и первой половины апреля мы заготовили 13 живых медвежат. Кроме того, мы заготав­ливали песцов. Я объявил эскимосам, что за каждого мо­лодого песца я плачу определенную сумму денег, и они тащили нам молодых зверьков.

Весной при поисках гусиных яиц нам удалось пой­мать с Павловым взрослую живую полярную сову. Кроме того добыли живого самца, а потом, когда у совы выве­лась молодь, мы притащили пуховых птенцов и выкарм­ливали их. Ко времени прихода корабля они уже были в полном смысле слова взрослыми птицами, но, в отли­чие от взрослых, пойманных в диком состоянии, они были полуручными. Во всяком случае, к нам с Власовой они крайне привязались и жили в нашей жилой комнате. Были у нас и другие птицы. Кроме того, я решил при­везти в Москву живых леммингов. Для этого я устроил большую клетку, выложенную внутри железом, наложил по дну толстый слой дерна. Одна стена была заколочена мелкой сеткой. Наловив живых леммингов, я пустил их туда; чувствовали они себя неплохо.

За три года мы собрали несколько больших коллек­ций. Их также нужно было подготовить к отправке, упа­ковать, причем упаковать так, чтобы в пути ничего не попортилось и не промокло. Этим мы занимались в сво­бодное от других работ время.

Много было в эту весну работы и по хозяйству, ко­торое необходимо было подготовить к сдаче. Каждый год мы проводили инвентаризацию, учет имущества нашего хозяйства. Это мы делали для того, чтобы знать, что мы имеем. Теперь нам надо было сделать все это так, чтобы люди, пришедшие вновь на остров и сменившие нас, легко во всем без нас разобрались. Пришлось все заново пере­вешивать, перемерять, пересчитывать, тщательно марки­ровать. Пересчитывали все очень точно, чтобы не вво­дить в заблуждение наших преемников.

Остальные   зимовщики также   много   работали   над приведением своего хозяйства в удобное для сдачи состояние. Званцев заканчивал окончательную обработку метеорологических материалов, готовил копии месячных метеотаблиц. Надобность в них для зимовки, особенно новым людям, очень велика. Радисты в эту весну много работали над рацией и подготовляли всю техническую часть так, чтобы, как го­ворят, «комар носа не подточил». До сих пор, надо ска­зать, она была не на достаточной высоте.

Туземцы тоже   готовились  к   приходу   судна.   Они также   предвкушали   бесчисленное   множество   удовольствий. Они обсуждали, кто из них поедет на материк, кто  останется. Этот вопрос и меня  крайне интересовал.  Не­которым эскимосам надо было выехать с острова потому, что продолжать жить на острове им, по состоянию здо­ровья, нельзя было.

Вообще же, туземцы жили на острове значительно лучше, чем на материке. Они сами рассказывали нам, как плохо им жилось там: не было кухлянок, часто не было камусных торбозов, ходили в нерпичьих. Мяса добывали мало. На острове было гораздо лучше. Тем не менее, на материк их тянуло.

Таких желающих первоначально находилось очень много: хотел ехать Тагью, Кмо, Етуи, Паля. Мне приш­лось с ними долго разговаривать о том, стоит ли ехать на материк только из-за того, чтобы посмотреть, как там живут родственники, — ведь уехав с острова, вернуться можно не раньше чем через три года, да и то не навер­няка. Нужно подумать, прежде чем ехать. Ехать никому не запрещено, но лучше все обдумать заранее. И ко вре­мени, когда судно должно было прийти, многие возвра­щаться на материк раздумали. Некоторые из эскимосов спрашивали, нельзя ли выписать с материка их родствен­ников. С такой просьбой обращался ко мне Таяна, у ко­торого на материке в районе Анадыря живут два брата — прекрасные промышленники, которых он хотел бы пере­везти на остров, где они дали бы много в смысле про­мысла.

С такой же просьбой обращался ко мне и Тагью — у него тоже там, на материке, была родня, и Кивьяна — у него на материке был брат.

Я запросил по этому поводу материк, но так как у нас была очень скверная связь, ответа я не добился.

 

Глава XXI.  

Поход «Совета»

 

Первые сведения о подготовке судна к рейсу на ост­ров мы получили совершенно неожиданно из... Москвы от Н. П. Савенко, бывшего с 1926 по 1929 год врачом на острове.

22 мая из Москвы поступила телеграмма, в которой Савенко сообщал, что по постановлению СТО ответствен­ность за рейс возложена на Наркомвод. Для рейса выде­лено судно «Сучан». Это новое судно, имеющее ледовой пояс, сильное крепление и приспособленное к плаванию во льдах. Кроме того, Савенко сообщал, что снабжение уже отгружается на Владивосток. Весьма вероятно, что судну будет придан самолет для обеспечения ледовой разведки. Он просил сообщить, в чем мы более всего нуждаемся, кто из туземцев-промышленников хочет вы­ехать на материк.

24 мая от него же я получил телеграмму уже из Вла­дивостока. Савенко сообщал, что на остров Врангеля в этом, то есть в 1932 году, завозится колония в 150 че­ловек, забрасываются специальные плавучие средства, утильзавод. Научные работы, а отсюда и научный персо­нал в связи со Вторым Международным Полярным Годом увеличиваются. Эта телеграмма нас крайне поразила. 150 человек населения на острове Врангеля! Большинство людей должны быть промышленниками, так как даже самые широкие научные работы  не могли   занять   более полутора или двух десятков научных работников.

Не понимая, почему так форсировался этот вопрос, я послал в  Крайком  ВКП(б)  и Крайисполком  телеграмму, в которой изложил свои сомнения в целесообразности за­воза на остров Врангеля столь большого количества лю­дей. Я указал, что без завоза топлива салотопенное про­изводство  на   местных   топливных   ресурсах   поставить нельзя. Кроме того, я выражал удивление по поводу на­значения на пост начальника острова Савенко.  Не имея ничего против этого товарища, я все же считал его кан­дидатуру совершенно   неподходящей  для  этой   работы, тем более, что, судя по телеграмме, задачи зимовки край­не расширялись и усложнялись. Из того, что мне поне­воле пришлось узнать о нем на острове, я  считал, что он и с теми задачами, которые были возложены на нас, не справился бы. Вот почему я написал в телеграмме о не­целесообразности посылки Савенко начальником острова. Но мы все же были благодарны Савенко за отзывчивость, за то, что он без наших просьб подробно информировал нас о положении дела.

10 июня получаем иные сведения. На остров Вран­геля посылается другое судно — пароход «Совет». Мы не имели представления, что он собой представляет. Пере­мена названия судна нам ничего не сказала, а потому мы были спокойны. Но вот в одной из сводок «Дальроста», которые мы время от времени получали, мы узнали, что «Совет» — судно, совершенно не приспособленное к ледо­вым плаваниям, и, значит, оно непригодно для похода на остров Врангеля. Вот так «обрадовали»! Как мы ни до­садовали, но факт оставался фактом: к нам шел «Совет». Лед в этом году не внушал особых надежд, хотя большинство зимовщиков, желая уехать с острова, стре­милось видеть только хорошее. Званцев несколько раз говорил мне, что лед уйдет к 20 июля и навигация в этом году будет лучше, чем в прошлом.

20 июля получаем сообщение из Хабаровска о том, что «Совет» 16 числа вышел из Владивостока. Из этой же телеграммы мы узнали, что начальником на остров едет Остапчик, а Савенко является его заместителем. Приятно было узнать, что на острове будет, по тем местам и вре­менам, крупная партийно-комсомольская организация: 9 членов партии и 4 комсомольца. Заброшенный в засне­женную полярную даль, советский форпост будет жить одной  жизнью   с  нашим  великим  и  родным   Советским Союзом.

20 июля море, вопреки предсказаниям   Званцева, не очистилось ото льда, хотя частично он был прав, так как у берега лед взломало. 17 июля в середине дня неожи­данно ударил крепкий норд-вест, очень быстро перешед­ший в сильный шторм. Лед на бухте взломало и сбило к берегу косы. На море лед стоял пока неподвижно. Все население Роджерса собралось у большого склада и вни­мательно следило за тем, что делается на море.  Совер­шенно неожиданно для нас от высокого берега у мыса Пролетарского по направлению к косе обозначилась резко черная тонкая линия. Мы не поняли сразу этого явления и несколько мгновений недоумевали. Но тут мы заметили, что   эта  линия   становится   шире, и все хором оголтело заорали: «Лед пошел, лед оторвало!»

Люди на материке вряд ли смогут понять наши ощу­щения в тот момент. Лед оторвало от берега — значит, мы скоро будем на материке. Бешеный ветер взломает лед, угонит его от острова далеко, а по чистой воде и «Совет» легко дойдет. А что это значило для нас, проси­девших три года за полярным кругом, почти полностью оторванных от материка, в течение двух лет имевших под боком буйного сумасшедшего! Событие было чрезвы­чайно радостным. Мы едва не поздравляли друг друга с «тронувшимся льдом».

Целые сутки бушевал ветер. Тончайшая вначале темная линия становилась все шире и шире. По прошествии первых нескольких   десятков   минут   полоска воды   настолько расширилась, что ветер начал баламутить воду, и у кромки льда вздымались фонтаны брызг и водяной пыли. К вечеру лед угнало далеко. Полынья расширилась до трех —четырех километров; и мы, ложась спать, ду­мали: «встанем завтра, и море будет чистое до горизонта, а там уже недалеко останется до парохода». Но наши ожидания не сбылись. Утром лед был на том же месте, что и накануне вечером. Ветер продолжал свирепство­вать. На море в полосе чистой воды ходили беляки, и море пожелтело от ила, поднятого волнами на поверх­ность.

К середине дня ветер спал, а к вечеру лед постепенно прижало обратно. Он закрыл полынью до самого берега. Это уже не был сплошной ледяной панцирь, а ледяные поля и битый лед, беспрестанно двигавшийся по воле те­чения и ветра. Но за полосой битого льда виднелся до самого горизонта тяжелый матерый полярный пак. Все же наше настроение немного поднялось. Казалось, что половина дела сделана и стоит еще ударить хорошему шторму, и неподвижный лед окончательно взломает и угонит прочь.

Почти ежедневно в сопровождении Павлова или Старцева я всходил на вершину одного из окружающих факторию холмов, в среднем на высоту 120 метров над уровнем моря, и в сильную зрительную трубу вгляды­вался в лед, пытаясь разгадать, что он готовит нам в будущем. Но каждый наш подъем гасил наши настроения и вселял с каждым днем все более безнадежные мысли.

На побережье от мыса Дежнева до устья реки Ко­лымы 1932-й год был годом невиданного дотоле в этом районе оживления. По отрывочным сведениям, время от времени получаемым нами, мы знали, что из Владивостока движется целая флотилия различных судов, от крупных, в несколько тысяч тонн водоизмещения, до сравнительно небольших катеров, предводительствуемых нашим ста­рым знакомцем — славным краснознаменцем «Литке».

Волей партии, под гениальным водительством Сталина, призывались к жизни на служение нашей великой социалистической родине заброшенные до того Колым­ские приполярные районы, бывшие в царской России самым гиблым местом ссылки борцов за освобождение народа. Теперь эти «отдаленные места» втягивались в ор­биту социалистического строительства.

17 июля мы получили с парохода «Сучан» телеграмму за подписью заместителя начальника экспедиции Остальцева и капитана Хренова. Они приветствовали нас и со­общали о походе «Совета». С этого момента между островом и Колымской экспедицией установилась до­вольно частая телеграфная связь. Мы со своей стороны регулярно посылали им метеорологические и ледовые сведения, а они сообщали нам о делах и продвижении на запад.

Первую телеграмму с «Совета» мы получили 26 июля. Дублицкий и Остапчик сообщали, что они подходят к Петропавловску-на-Камчатке и 27-го предполагают выйти на север.

До начала августа мы не получали больше сообщений с «Совета». Только начиная с 1 августа, мы довольно регулярно стали получать сообщения с идущего к нам судна.

4 августа «Совет» предполагал быть в Анадыре. Из этого сообщения было видно, что они запаздывали, хотя торопиться особенно не было смысла: лед у острова стоял плотно. В этой же телеграмме Дублицкий запраши­вал «подробную информацию о ледовом режиме», а кроме того просил сообщить наши «соображения о подходе к острову на обычном судне, каким является «Совет».

Что могли мы ответить? Мы привыкли ждать от льда самых неожиданных каверз, никаким расписаниям не подчиненных.

Еще задолго до получения этой телеграммы я уста­новил систематические наблюдения за состоянием льда на восточном и юго-восточном  побережье,  отмечая  малейшие изменения в лучшую сторону. Плохо одно — отмечать было нечего. Ежедневно ходил сам, посылал Званцева, Павлова и эскимосов, но каждый раз сведений, хоть мало-мальски утешительных, не было.

3 августа я послал Дублицкому малоутешительную телеграмму: «... от реки Клер до бухты Сомнительной тянется узкая береговая полынья приблизительно от полутора до четырех километров ширины, наполненная плавучим мелкобитым льдом, предполагаю окончание полыньи у скалы «Большевик». За полыньей по всему видимому горизонту сплошное море льда редкими полыньями...»

В Беринговом проливе сгрудился пришедший с севера лед. Он мешал «Совету» выйти в Чукотское море. Но 16 августа «Совет» вышел на чистую воду Чукотского моря и быстро пошел к острову.

Пока «Совет» шел по чистой воде, мы часто полу­чали с него бодрые сообщения радиста и других членов команды. Нас заверяли, что судно скоро будет у цели, несмотря на то, что я в своих телеграммах каждый раз сообщал о тяжести льда.

Остапчик просил меня готовить строительную пло­щадку для жилого дома размером 15 на 50 метров, про­вести инвентаризацию имущества, подготовить при­емосдаточную ведомость, спрашивал, можно ли рассчи­тывать на наши кунгасы для ускорения разгрузки. Под килем у «Совета» была чистая вода, она отгоняла мысли о предстоящих трудностях во льдах. Люди рассчитывали через пару суток ступить на остров.

На острове, в связи с бодрыми оптимистическими телеграммами с «Совета», радист которого просто сооб­щал: «через несколько часов рассчитываем быть на острове», началась предотъездовая кутерьма.

Работа по подготовке хозяйства к сдаче сменщикам, в ocновном, была проделана давно. Времени свободного имелось много, и каждый с большим рвением занялся разборкой своего личного имущества. Ко мне поочередно приходили все зимовщики, требуя ящиков для вещей. Я поручал Павлову или Старцеву разыскивать нужные ящики, но многим они не нравились.

— Чего вы жадничаете, товарищ начальник? Все равно через пару дней придет «Совет». Не все ли вам равно — в мешке вы сдадите товар или в ящике? Дайте ящик получше.

Я принужден был несколько умерить демобилиза­ционный пыл зимовщиков и, указывая на море, говорил:

— Чего вы суетитесь зря? Смотрите, какой лед. Вы думаете, «Совет» будет прыгать по торосам наподобие блохи? Успеете еще. Найдете ящики, упакуете все.

Но зимовщиками овладел какой-то психоз скорого прихода судна. Они слушать ничего не хотели. Даже Званцев немного поддался этому настроению, хотя, правда, он не занимался укладкой «барахла», 18 августа «Совет» вошел в лед, и скорость продви­жения упала до двух миль в час. 19-го, дойдя до невзломанного пакового льда, судно остановилось в 30 милях от острова. С этого времени начались беспрерывные по­пытки судна, руководимого одним из наших опытнейших ледовых капитанов, пробиться к острову. Но лед был очень тяжел, и все попытки «Совета» были напрасны.

К полудню 20 августа «Совет» несколько приблизился к острову. Дублицкий сообщил, что «... до мыса «Боль­шевик» 24 мили. Начинаются небольшие разводья, про­буем пробиваться».

Каждая такая телеграмма вселяла в нас надежды, но время безжалостно разбивало их.

Вечером 21 августа я получил от Дублицкого сооб­щение, исключавшее всякие надежды. Если со льдом не случится чего-либо из ряда вон выходящего, «Совету» к нам не пробиться. Вот сообщение Константина Алек­сандровича:

«Врангеля, Минееву. 21, полдень, широта 71—52, долгота 176—44. Стоим круто ломаном льду. Дрейф льда все время зюйд-вест. Пешеходная разведка до пяти километров показала: в направлении острова через два километра начинаются сплош­ные непроходимые массивы пака, насколько видно. Состоя­ние гребного вала очень плохое, хронически срезает болты, крепящие фланцы вала. Это обстоятельство не позволяет давать переменных ходов, а также полного хода. Задевание гребного винта, даже небольшое, за лед также недопустимо. Вероятно, придется выбираться на восток в разреженный лед. Дублицкий».

В момент получения телеграммы я отсутствовал — ходил на вельботе к мысу Гавайи на разведку льда. Воз­вратился со Званцевым и эскимосами очень поздно и устал страшно. Не раздеваясь, прочел телеграмму, и тут же с Власовой обсудили положение. Мы решили остаться на четвертый год, если судно не подойдет. Иного реше­ния не было. Бросить остров на произвол судьбы, как бы мрачно ни рисовались перспективы четвертой зимы, мы не считали возможным. После обсуждения я вызвал Павлова.

— Ивась, останешься еще на год на острове, если не придет «Совет»?

—  Если ты и  Варвара Феоктистовна останетесь, то я тоже   остаюсь, — сказал он,   прочтя   телеграмму. — Но если почему-либо вы должны будете улететь с острова, то меня с семьей тоже пусть вывозят.

Остальные зимовщики меня интересовали мало. «Часть людей, — думал я, — вывезу на материк, а другим предоставлю выбор: захотят остаться — не возражаю, за­хотят улететь — тоже не возражаю».

Отвечать на телеграмму в тот же день, за поздним временем, я не стал. Спать улеглись с твердым решением: оставаться на острове!

Утром я засел писать ответ Дублицкому, но не успел взять перо в руки, как в дверь постучали, и в комнату вошел старший радист Шатинский. Поздоровавшись, он обратился ко мне:

—  Товарищ начальник, нас интересует, намерены ли вы предпринимать что-либо в связи с телеграммой Дуб­лицкого?

—  А почему это вас так интересует? Даже  прийти не поленились?

В ответ на это он разразился нервной речью и рас­кричался так, что мне пришлось попросить его не кри­чать.

—  Если «Совет»  не дойдет до  острова, я  не имею намерения сидеть четвертый год и погибать тут.

—  Это вы о себе лично говорите?

—  Я это говорю и за себя, и за Боганова. Его ждет семья. Нас так или иначе обязаны в этом году вывезти. Договор с нами только на три года, а не на четыре. Если мы будем сидеть сложа руки, нас еще десять лет не вы­везут,  а я еще хочу  на своих детей  посмотреть. Надо дать телеграмму, чтобы прислали самолеты  и доставили нас на мыс Северный или в Уэллен. Кроме того, имейте в виду, что я не намерен зимовать где-нибудь вроде мыса Северного или даже Уэллена, так как там мы тоже будем обречены на гибель. Надо принять меры, чтобы там нас ждало судно, на котором мы сможем добраться до Вла­дивостока.

Я его не перебивал. Выговорившись до конца, он как будто немного успокоился. Я, желая успокоить его, со­общил ему, что сейчас занят тем, что пишу телеграмму об оказании помощи самолетом. Но это сообщение его не успокоило, и он еще битых полчаса ныл, ахал и охал о своей «несчастной судьбе». Только, видно, вконец утомившись, он ушел.

21 августа я дал Дублицкому телеграмму:

«Пароход «Совет» Дублицкому. Судя вашему 46, положе­ние «Совета» тяжелое.   Поддерживаю  ваше  намерение   идти на восток; положение острова в отношении продуктов удовле­творительное,   смело  можно  зимовать   еще один год, правда, совершенно нет топлива, но это не так страшно; есть возмож­ность устроиться довольно сносно и без топлива. Необходимо забросить на остров 2—3 тонны кое-каких товаров. Главное — вывезти   умалишенного, двух — трех европейцев и пушнину. Это можно сделать на самолетах. Они есть поблизости. По-мо­ему, нет смысла рисковать людьми, грузом и судном. В этом году по ряду признаков, предполагаю раннюю зиму. Положе­ние усугубляется. Двадцать первого поднимался на мыс Гавайи. Туман позволил наблюдать лед только 50 метров уровнем моря. Видимость 10 километров — крепкий, битый, годовалый, спло­ченный   лед.   Береговая  полынья  от  мыса   Гавайи   на север забита сплотившимся льдом. При условии   согласия с моими предположениями зимовки без парохода, информируйте поло­жение льдов, судна ДКИК. Прошу Остапчика информировать этом же Крайком партии. С своей стороны подробно инфор­мирую указанные органы, буду  настаивать  заброске по воз­духу минимально необходимого и вывоза части европейцев и пушнины. Учтите, Константин Александрович,   что   в   случае если «Совет» не подойдет и упустит время для работы само­летов, остров останется без соли,  мыла и еще  кое-чего наи­более   необходимого.   Думается,   что   СССР   совершенно   не нужно подтверждение  мрачной   славы,  установленной за ос­тровом  в результате  неудачных попыток иностранной коло­низации».

На это я получил от Дублицкого следующий ответ:

«Повторяю,  состояние  льда, также  техническое состояние судна  гарантии достижения острова не дает, поэтому всемир­но поддерживаем проект оказания помощи аэропланами. «Совет» тем  не   менее   до   последней   возможности будет продолжать попытки достижения острова. Сейчас пробираемся на норд-ост в   намерении   подойти  к   острову Врангеля в районе острова Геральд. Сообщите ваше мнение о целесообразности оставле­ния   для   вас  части продуктов на острове Геральд, а также на северо-восточной  части острова Врангеля. Сообщите, сколько времени  потребовалось бы в настоящий сезон пройти собаками от Роджерса до района косы Бруч? Сколько и имеете собак?..»

 Оставлять   для   нас   снабжение  на  острове Геральд было немногим лучше,   чем   оставлять   его,   скажем,  на мысе Северном.  Добраться до острова  Геральд   можно. С пустой нартой это не особенно трудно. Но одно дело — проделать этот путь один раз, и совсем другое — работать систематически над переброской оставленных там грузов. Лед в   проливе   между   островами   часто   взламывается, здесь  постоянно  происходит  интенсивное  торосообразование. Зимой и летом в этом районе свирепствуют ветры страшной силы. Справиться с вывозкой мы не смогли бы. Отрыв    же    туземцев    на   транспортные   работы   сведет к нулю эффективность промысла.

Конечно, лучше будет, если судну удастся подойти в каком-либо месте к острову, даже отдаленном от фак­тории. В таком случае мы могли бы своими средствами постепенно перебросить все выгруженное здесь, вплоть до топлива. Обдумав все это и обсудив с Власовой, Пав­ловым и Званцевым, я дал Дублицкому телеграмму:

«Забрасывать снабжение остров Геральд не следует вслед­ствие почти полной непроходимости пролива гружеными нар­тами. К тому же в проливе даже зимой образуются обширные полыньи; торосообразование интенсивно. Если вам удастся добраться до косы Бруч, проблема разрешается удовлетвори­тельно. На собаках до косы и обратно двое суток, летом чет­веро и больше. Собак достаточно...».

В тот же день, то есть 22 августа, я послал эскимоса Паля, чтобы он прошел верхом берега от бухты Род­жерса до мыса Уэринг и хорошо рассмотрел бы лед. После   Уэринга   он   должен   был   добраться до зимовья Таяна и выяснить ледовое состояние там. Я поручил ему идти, не останавливаясь на ночевку, до тех пор, пока он не будет валиться от усталости. Я растолковал ему важ­ность скорейшего возвращения с этими сведениями, да он и сам прекрасно понимал значение поручения.

Для информации туземцев, живших на севере ост­рова, я дал Паля копию карты с проложенным на ней курсом «Совета», начиная с момента входа в Чукотское море и до последнего дня.

Кроме всего я поручил ему передать эскимосам, что если они в своем районе   заметят   большое   количество воды,   позволяющее   пароходу   подойти   в   этом   месте к берегу, то заметивший должен все бросить и бежать, сколько есть сил, на Роджерс с этим сообщением. Паля ушел. Что-то он нам принесет? В Хабаровск, в адрес Крайкома ВКП(б) и Крайиспол­кома я послал телеграмму о помощи острову самолетом только 23 августа:

«Ледовые  условия  острова Врангеля в текущем году нео­бычайно суровые. Достижение острова «Советом» маловероятно. Техническое положение судна усугубило положение. Острове есть группа европейцев, один из них —умалишенный, которых совершенно необходимо вывезти на материк... Легкую ценную пушнину  также надо вывезти. Топлива, части продуктов нет, промыслового снаряжения, оружия, патронов мало. Это ставит под  удар остающееся острове европейское и туземное насе­ление.   Необходимо  в ближайшие  дни на самолетах вывезти людей, пушнину и забросить на остров около двух тонн грузов. Проведение этих мероприятий даст возможность благополучно провести седьмой год советской колонизация острова. Убеди­тельно прошу торопиться посылкой самолета причине скорого наступления  полосы осенних штормов. Кроме этого по ряду признаков предполагаю раннее наступление зимы. Если «Совет» не  подойдет  и  не  будет  самолета, положение  на острове в наступающую  зимовку  будет  бедственное.   Пока на  острове все благополучно. Заготовка мяса проходит удовлетворительно. Предполагаем в  наступающем  году хорошую добычу песца. Минеев».

Зная, что у Колымской экспедиции, шедшей под руководством старого нашего полярника Николая Ивановича Евгенова, имеются два самолета, о которых, правда, мы не имели представления, — я в тот же день обратился к Евгенову с просьбой помочь нам. Я просил торопиться. Евгенов оказался на редкость отзывчивым человеком и, несмотря на крайнюю загруженность делами по своей экспедиции, все же нашел возможность уделить нам время. В ответе, который мы получили от него, он сообщал, что при экспедиции имеются два двухместных самолета. Поплавковый самолет не может быть исполь­зован для помощи нам из-за малой его вместимости. Дру­гой самолет типа «Савойя» — летающая лодка — более вместительная машина, но даже в три или четыре рейса она не разрешит всех задач, связанных с помощью нам. Но Евгенов решил, что лучше что-нибудь, чем ничего. Он выгрузил горючее для самолета на мысе Северном, откуда самолет и должен был совершить полет к нам.

Ведя переговоры с «Советом» и Евгеновым об ока­зании нам помощи самолетами, я тем временем обдумы­вал всесторонне наше положение и принял кое-какие меры и на тот случай, если бы к нам не дошел «Совет» и не прилетели бы  самолеты.

Зимовать четвертый год нам всем было бы крайне трудно. У нас совершенно не было топлива. Уголь, кото­рый мы с собой привезли в 1929 году, был почти сожжен, только на радиостанции осталось небольшое количество его. Кроме того, мы ощущали недостаток многих продук­тов, промыслового снаряжения и прочего. Среди зимов­щиков были люди, которые, несмотря на то, что прожили три года на острове, не научились потреблять мясо мор­ского зверя и не желали считаться с обстоятельствами.

Как-то ко мне пришел старший радист Шатинский. Я был чем-то занят.

—  Товарищ Минеев, мне бы надо мясо получить.

Я не понял первоначально, о каком мясе идет речь.

—  Товарищ Шатинский, — ответил я  ему, — сколько угодно, вон в кухне на столе стоит таз, там что хотите — и мясо, и печенка, и почки. Что хотите — берите, мясо свежее, только что привезли.

— Нет, товарищ начальник, мне надо консервиро­ванного. Вы знаете — я не ем моржового.

Я ему ответил, что консервированного мяса выдать сейчас не могу, потому что у нас его осталось очень не­много.

1 сентября я написал обязательное распоряжение по острову Врангеля и дал его для прочтения каждому зи­мовщику под расписку. Это был план проведения зимовки четвертого года в случае, если к нам не придет пароход и не будет самолета.

«В виду позднего времени и тяжелого состояния льдов не следует ожидать, что посланное для снабжения судно «Совет» достигнет острова.

Это ставит население острова перед новой зимовкой в труд­ное положение и требует от каждого члена колонии и всех вместе взятых дисциплинированности и сознательного отно­шения при проведении мероприятий, намечаемых управлением острова для наиболее благополучного проведения зимовки.

Количество продуктов питания, оставшихся на сегодняшнее число в складах фактории, не дает основания рассчитывать на полное удовлетворение всех запросов наличного населения острова. Кроме голодного пайка, фактория ничего больше отпустить не может.

К сему прилагается раскладка на наличные пищевые про­дукты. Все граждане должны отнестись к этому возможно вни­мательней, так как, очевидно, на помощь извне рассчитывать особенно нельзя.

Управление острова предупреждает всех граждан, что выменивать пищевые продукты или на пищевые продукты строго воспрещается. Замеченные в таком обмене будут сни­маться со снабжения продуктом, которым обменивались. При повторении обмена с другими продуктами снятие со снабжения будет распространяться и на эти продукты.

Особенно остро стоит вопрос с отоплением помещений. То­пливная проблема может быть разрешена более или менее удо­влетворительно переселением большей части членов колонии из бухты Роджерса в места, обильные дровами. Оставшаяся для проживания в бухте Роджерса часть населения обязана будет перейти жить в меховые полога, что позволит обойтись без топлива.

Остатки плавника, сохранившиеся к данному времени на ко­сах лагуны «Озеро», а также у мыса Гавайи на косе пади «Вьюж­ной», заготавливать кому-либо для отопления строго воспрещается. Указанный плавник будет заготавливаться и вывозиться факторией для весеннего времени, дабы можно было просушить наличные помещения и сохранить оборудование. Кроме того, плавника, имеющегося на «Озере» и на «Вьюжной», не хватит для отопления жилых помещений в течение всего зимнего времени.

Исходя из этого, предлагаю всем европейцам в двухднев­ный срок обдумать вопрос о месте поселения и сообщить об этом Управлению острова для возможного оказания помощи в этом направлении.

 

Примечание: Наиболее богатые плавником районы следу­ющие. По южному берегу: бухта Предательская и прилежа­щий к ней берег в восточном направлении до так называемой «Скалы», мыс Блоссом — хотя плавника там не в изобилии, но на один отопительный сезон хватит. Северное побережье от мыса Литке до бухты Песцовой. Западное побережье по косам наличных бухт.

Оставшиеся в бухте Роджерса и имеющие (или думающие приобретать) собак должны учитывать, что наличные запасы моржового мяса мизерны и, если не удастся дополнительно заго­товить потребное количество моржей, количество собак будет ограничено до минимально необходимого. Кроме того, пред­лагаю всем рассчитывающим иметь собак и не имеющим к дан­ному времени нарт озаботиться об этом заранее. Фактория не имеет достаточного количества готовых нарт для удовлетво­рения посторонних заявок.

Разрешение каких-либо жилищных, топливных, продоволь­ственных или других вопросов, могущих нарушить или ухуд­шить в какой-либо мере проведение предстоящей зимовки, без ведома Управления острова строго воспрещается. Если кем-либо будет заключено условие, договор или что-либо в этом роде, вопреки вышеизложенному,  такие договоры силы иметь не будут и должны быть расторгнуты с отнесением убытков, если таковые возникнут, на счет договаривавшихся.

Начальник острова Врангеля А. Минеев».

Перед этим я произвел детальнейший подсчет налич­ных продуктов, определил, какие продукты должны были бронироваться только для европейцев-зимовщиков, какие продукты распределялись между всеми зимовщиками.

Цифры получились довольно неутешительные. Например: мяса консервированного  оставалось...  одна банка, то есть 400 граммов на человека, на три месяца, и при­близительно такое же количество сахара и консервиро­ванного молока. Из этого видно, что мы не могли обеспе­чить зимовщиков-европейцев полной нормой продоволь­ствия.

Как-то к нам в комнату, когда у нас были Павлов и Званцев, пришел Шатинский.

—  Что скажете, Федор Тарасович?

—  Да я относительно раскладки продуктов. 

— А что такое?

 — Я хочу сказать, что для меня мало молока, мяса и сахара, тем более теперь не будет консервированных фруктов, шоколада и прочего.

—  Что   же   сделаешь,   Федор   Тарасович? Если   не придет пароход, придется брюхо туже стянуть ремешком. Взять больше нам неоткуда.

—  Не надо давать продуктов,   которых   нам не хва­тает, чукчам. Тогда нам больше будет.

—  Кое-чего они и не будут получать, но такие про­дукты, как сахар, я не могу не выдавать им.

—  Я не могу жить на этот паек, я старик. Я буду жаловаться на вас, товарищ Минеев.

—  Что вы старик, это верно. Но могу ли я отнять молоко у кормящих грудью матерей и отдать его вам? Не забывайте, что мы живем не в капиталистической ко­лонии. Ради вашего благополучия обрекать на голодовку эскимосов я не буду.

Шатинский ушел сердитым.

Со стороны других зимовщиков я не слышал ропота на раскладку. Только врач через несколько дней пришел с требованием мяса для Петрика. Ему я тоже отказал.

До зимы еще было далеко. Можно еще надеяться, что судно сумеет добраться и снять нас, а люди уже на­чинают впадать в панику. Что же будет зимой, в Большую ночь?

Вот почему я решил, в случае прилета самолета, вы­везти всех лишних людей, и прежде всего больного. Это было абсолютно необходимо. Затем нужно было вывезти обоих радистов, так как топлива у нас не было, отапли­вать   как   следует радиостанцию  мы  не  могли, поэтому она и при наличии радистов работать бы не могла. Дер­жать  же их на острове без работы  было бесцельно. К тому же и люди эти не совсем приспособились к усло­виям жизни полярной зимовки. При недостатке продук­тов и топлива, они могли зацинговать и погибнуть. Ре­шил я также вывезти и врача, его жену эскимоску Пувзяк и ребенка. Врача я решил вывезти  с  острова  еще потому, что он  плохо знал свое дело. Его  медицинская практика на протяжении трех лет привела к тому, что ни туземцы, ни европейцы, как правило, его помощью и советами   не   пользовались   и   пользоваться   не   хотели. Единственное, что они от него время от времени требо­вали,  это йод  и  бинты.  Оставление   его   на   острове больше пользы не даст: минимальную, элементарную ме­дицинскую помощь мы могли оказать сами. А при умень­шении населения на три человека, потребовалось бы зна­чительно меньше продовольствия.

Помимо них, я решил вывезти с острова промышлен­ника Скурихина, так как особой надобности в нем на острове не было. Званцеву я предоставил право выби­рать: захочет он лететь на материк — может лететь; хо­чет остаться, пусть остается. При предварительных пере­говорах по этому поводу Званцев решил остаться на острове и начал подготовку к переселению на мыс Блоссом, так как там был еще плавник, и он рассчитывал по­селиться в хижине Скурихина, перевезти туда аппаратуру и установить там метеостанцию. Я не возражал против переноса станции на сотню километров к западу, потому что обсепечить на Роджерсе Званцеву сносные условия существования и возможность заниматься работой я не мог.

Я не объявлял намеченным мною к вывозу с острова людям об этом, дабы напрасно их не нервировать.

Занимаясь всеми этими делами, мы ни на минуту не бросали промысел моржа. Надо было постараться заго­товить как можно больше мяса. Каждый день, если только не мешала погода, на вельботе и байдаре мы от­правлялись в лед, били моржей, разделывали их и возили мясо к складу. Не прекращали и сбора материалов для пополнения коллекций. Власова занималась сбором, су­шением, спиртованием, шкурками птиц. На ней же лежал весь уход за нашим зверинцем — лохматым и пернатым. Вся прочая хозяйственная работа нами была закончена задолго до этого времени и больше нас не беспокоила.

Когда на «Совете» стало ясно, что в этом году судно острова не достигнет, со стороны Остапчика был выдви­нут проект перебраться на остров с двумя-тремя спутни­ками, а с острова вывезти всех европейцев, включая и меня. Попутно он запрашивал, сколько у нас муки, пыжи­ков, постелей, готовой меховой одежды и другого. Отвергая проект Остапчика, я  писал ему:

«Категорически возражаю против вашего проекта пере­браться на остров с двумя-тремя спутниками, а с острова снять всех европейцев. Заданий, полученных от правительства и от хозяйственных организаций, выполнить не сможете, так как не будет материальной базы, выгрузить же ее всю будет невозможно. Я не ставил вопроса о моем уходе с острова во что бы то ни стало, поэтому вам нет смысла рисковать собою и товарищами. А риск большой. В случае если судно не про­бьется к острову, чего, надеемся, не случится, я остаюсь на острове с женой и частью сотрудников. Остальные европейцы обязаны будут перебраться на судно, конечно, если это будет возможно, так как оставление на острове лишних европейцев породит новые трудности, которых и без того будет много...»

Остапчик ответил: «Поговорим об этих вопросах, когда встретимся». Значит, он все же, несмотря на мои возражения, намеревается перейти по льдам к острову?

Люди «Совета» тем временем делали все возможное, чтобы преодолеть ледяной заслон и проникнуть к остро­ву. Несмотря на трудности, судно подходило к острову все ближе. Мы со своей стороны стремились сделать и делали все, что, по нашему мнению, могло бы облегчить миссию судна. Ежедневно, вооруженный сильной зри­тельной трубой, я поднимался на один из окружающих холмов, чаще всего на гору Маячную. Эскимосы, без побуждения извне, также ежедневно всходили на горы и всматривались через бинокли, пытаясь разгадать со­стояние льда.

В один из дней, кажется, 25 августа, я с Павловым поднялся на один из окружающих факторию холмов. Аль­тиметр показывал 165 метров над уровнем моря. Как обычно, вооружились зрительной трубой и биноклем. Я начал устанавливать трубу, а Павлов сел на камень и шарил в бинокль по горизонту. Вдруг он истошным го­лосом заорал: «Пароход, пароход!» Я думал, что он шу­тит, и  ругнул  его.

—  Какого черта ты орешь, напугал только.

—  Нет,   правда,   Ареф   Иванович,   пароход!    Глянь в бинокль, вон туда.

Я поднял бинокль и посмотрел в указанном Павловым направлении. Совершенно ясно во льдах на горизонте я увидел пароход довольно больших размеров, серой сум­рачной массой торчавший из белых льдов. Я опустил би­нокль   и   невооруженным   глазом   начал   всматриваться в этом направлении и через несколько мгновений разли­чил небольшое продолговатое темное пятнышко — паро­ход был виден простым глазом. Но я еще не верил себе. Не отрывая глаз от этого пятна, я поднял к глазам би­нокль и взглянул через него: да, это был пароход! Потом я  начал  рассматривать его в трубу. В  поле  зрительной трубы пароход был виден столь ясно, столь близко, что видны были  даже  мелкие  детали.  Мне  казалось,  что  я угадываю ванты, идущие от вершины мачт к бортам. Из трубы парило, и нам казалось,   что   судно   движется на запад, так по крайней мере показывали некоторые вер­хушки торосов, относительно которых мы замечали дви­жение судна.

В этот раз мы   пробыли   с   Павловым   на   вершине дольше обычного. Мы попеременно смотрели на «Совет» то в трубу, то в бинокль, то силились различать его не­вооруженным глазом. Пароход казался так близко, что надежда вспыхнула в нас с новой силой. Нам казалось, что пароходу осталось преодолеть такие пустяки... Но «пустяки» эти состояли из крайне тяжелого матерого по­лярного пака и были непреодолимы для судна. И мощный ледокол застрял бы, но вид корабля тем не менее вселил в нас надежду, что он доберется до острова. Даже я, от­носившийся к этому наиболее трезво, поддался надежде и вернулся в приподнятом настроении на факторию. Нас, как всегда после возвращения, обступили эскимосы.

 — Ну, как лед?

Мы вместо обычного ответа «плохо», сообщили, что видели пароход. Нам не поверили. Пришлось долго уве­рять их, рассказывать, как мы обнаружили пароход, как и где он стоит. Потом началось «паломничество» на вершины холмов. Эскимосы брали с моего разрешения трубу. Ходили не только мужчины, но и женщины, и дети. Каждому хотелось хоть глазком посмотреть на па­роход, о котором мы уже давно слышали, с людьми ко­торого мы переговаривались по телеграфу, но который к нам никак попасть не мог.

Тут же по возвращении я сообщил Константину Алек­сандровичу, что «Совет» виден. Дублицкий для того, чтобы точней ориентироваться, просил меня зажечь на берегу достаточно большой огонь, такой, чтобы его можно было увидеть с корабля. Огонь нужно было рас­положить так, чтобы он находился в створе входа бухты. При наличии топлива зажечь большой огонь дело нетруд­ное. У нас же не было не только сухой древесины, но и сырой в количестве, достаточном для большого костра. Задача осложнялась тем, что нужен был не дым, а боль­шое пламя. На темном фоне острова и при облачном небе на расстоянии 15—20 миль заметить дым, как бы густ он ни был, дело трудное.

Единственный материал, имевшийся у нас в большом количестве, был мох, и я решил из него устроить большой костер. Сам по себе мох, если и горит пламенем, то очень небольшим. Верхний слой кучи мха, обуглившись, пере­станет пропускать огонь  к центральным частям  кучи, и пламени не будет. Куча будет только густо дымить. Да и мха нужно много, чтобы горящая масса была большой. Решил  пожертвовать   пустыми   бочками   из-под  сахара. Отправил на гору, которую потом стали звать «Маячной», две бочки, причем расположил их не на вершине, а не­сколько ниже, чтобы пламя   не   меркло в   пространстве, а освещало большую площадь вокруг себя и огонь был бы заметнее с большого расстояния.  Бочки с выбитыми днищами поставили друг на друга, наполнили и обложили с  внешней   стороны   грудами   мха.   Получился   высокий, в три слишком метра конус. Если бы нам удалось заста­вить сложенный материал интенсивно  гореть, получился бы большой огонь, видимый издалека. Принесли два бочонка негодного керосина, бывшего на радиостанции. Он был смешан с машинным маслом   и   был   негоден к упо­треблению.  Время  зажигания   огня   мы   согласовали  по телеграфу,   чтобы   на   судне   приготовились   наблюдать, а с фактории об этом нам должен был дать сигнал Зван­цев при помощи  фонаря. Уже стояли довольно темные ночи.

Увидев сигнал, мы зажгли мох, перед этим немного смоченный керосином. Ветра почти не было, и пламя быстро поползло вверх. При помощи насоса мы поливали огонь распыленным керосином. Получился гигантский костер. Пламя поднималось вверх метров на 6—7, клоко­тало и бурлило.

Когда мы после сожжения костра запросили Констан­тина Александровича, видели ли на судне огонь и хорошо ли,  Дублицкий ответил, что огонь был виден прекрасно. Он удивлялся, каким это образом нам удалось учинить такой большой костер.

Издалека казалось, что это не просто костер горит, а словно воспламенилась часть острова: так много света было от нашего костра.

 Телеграфное сообщение между   судном   и островом  было самое оживленное. За эти несколько дней мы по­лучили и отправили так много телеграмм, что в обычной обстановке   на   это    потребовалось   бы,   пожалуй,   года полтора.

Евгенов 28 августа сообщил, что на Уэллен прилетел самолет «Комсеверопуть — 1» под руководством геолога Обручева и командира самолета Петрова. Он обрисовал Обручеву наше положение и просил его оказать нам по­мощь. Обручев и Петров оказались отзывчивыми людьми и согласились сделать один полет на остров и обратно при условии обеспечения самолета бензином. Мы ухвати­лись за возможность прилета этого самолета, как уто­пающий хватается за соломинку. Большой лодочный са­молет типа «Дорнье-Валь» даже в один рейс забрал бы намеченных людей, вывез бы пушнину, а нам забросил бы около тонны груза.

Это сообщение я получил от Евгенова уже тогда, когда они закончили свои работы у мыса Северного и двигались дальше. Он поэтому предлагал нам держать связь с Обручевым непосредственно, причем указывал, что до конца договориться с ним не мог из-за перерыва связи. На наше несчастье, и наша радиостанция, работав­шая перед тем с Уэлленом, тоже потеряла связь с ним, и мы больше ничего не могли узнать ни об Обручеве, ни о том, где последний в данный момент находится.

Время шло... «Совет» находился в тяжелом положе­нии. В ответ на одну из наших телеграмм, Дублицкий 28 августа сообщил:

«... стоим вынужденном дрейфе, лед сплоченный, тяжелый, сцементированный молодым льдом до трех дюймов, выдержи­вающим человека. Уверенности достижения острова при дан­ных обстоятельствах нет, сейчас нельзя даже ручаться, что мы вообще сумеем вылезть на чистую воду. Может выручить только сильный шторм».

С своей стороны мы ничего утешительного сообщить судну тоже не могли. Лед стоял крепко, а в полыньях и разводьях так же, как у судна, начинал образовываться молодой ледок. Тундра к этому времени окончательно за­мерла. Уже несколько дней мы не слышали птичьего го­мона, только бургомистры еще летали и орали. Расти­тельность давно поблекла.

О самолете Обручева не было ни слуху ни духу. На­строение зимовщиков за это время несколько раз меня­лось, надежды то потухали, то разгорались вновь. Нас все больше и больше разбирала неуверенность — полетит ли к нам Обручев или не полетит?

Тридцатого я отправил Обручеву телеграмму в Уэл­лен. Хотя связи с ним не было, но я все же решил по­слать ее. Может быть, хоть случайно она попадет адре­сату, вести же для них я должен был передать важные.

«По просьбе Евгенова сообщаю. Горючее для врангелевского рейса выгружено мысе Северном. Грузы острова Вран­геля на фактории мыса Северного, там же несколько газет, журналов, которые убедительнейше прошу захватить...»

Удастся ли получить Обручеву это сообщение или нет, мы не знали, как не знали и того, полетит ли он во­обще на остров Врангеля.

Наконец Обручев о себе подал голос. 3 сентября из Уэллена пришла телеграмма:

«Самолет экспедиции Арктического Института вылетает второго мыс Северный, третьего, в случае благоприятной погоды, исправности машины — на остров Врангеля. Можем сделать однократный перелет мыс Северный вывезти семь человек. Обручев».

Мыс Северный нас не устраивал, но можно еще было договориться и повернуть самолет к «Совету», а уж по­том пускай летят и на Северный. Плохо только, что «Со­вет» прочно застрял во льдах. Если ко времени прибытия самолета ему не удастся выбраться на чистую воду, то людям волей-неволей придется лететь на мыс Северный. Вести с корабля были малоутешительны, хотя в послед­ней телеграмме Дублицкий обнадеживал, уверяя, что по­ложение изменится к лучшему.

В тот же день «Совету» удалось вырваться из ледя­ного плена и выйти на чистую воду. Нам сообщили, что самолет у парохода можно принять.

Третье число наступило, а самолета не было, да и не слышно было о нем ничего. Наступило 4-е, а о самолете по-прежнему известия отсутствовали. Дублицкий сообщал, что судно идет вдоль кромки льда к острову Геральд и что посадка самолета у корабля вполне возможна.

Наступил следующий день. В середине дня с «Со­вета» сообщили, что их постепенно окружает льдом, но посадка все еще возможна.

Мы, жители острова: и те, кому предстояло лететь, и те, кому предстояло остаться зимовать на четвертый год, были одержимы одной мыслью: прилетит или не прилетит. Все выходившие наружу прежде всего обра­щали свои взоры к горизонту, высматривая в небе сталь­ную птицу. Но пуст и молчалив был горизонт, озаренный лучами солнца.

5 сентября мы работали в комнате, и вдруг услышали снаружи какие-то дикие вопли. Потом кто-то торопливо протопал по сходням, открыл дверь и крикнул: «Летят!»

Набросив кухлянку, я выскочил за дверь, следом вы­шла Власова. У юрт стоял истошный вопль. Люди как будто с ума сошли, особенно эскимосы. Они бегали и прыгали у юрт, бросали в воздух все, что у них было в руках, показывали друг другу руками на море и бес­престанно вопили: «Самолет! Самолет!»

Мы услышали рокот винтов, а потом увидели и са­мую машину. Она уже была над косой, промелькнула над бухтой и пошла над нами. С самолета приветственно ма­хали нам руками люди. Мы отвечали им тем же. Сделав два круга, самолет пошел на посадку.                       

Не успел самолет вспенить воду бухты, как снова послышались крики «самолет!» С запада летел еще один самолет, он не стал кружиться над нами, а с хода пошел на посадку. Как оказалось, на втором самолете был пилот Кошелев, который уже прилетал однажды на остров, поэтому он хорошо знал, что бухта Роджерса достаточно глубока и не имеет подводных камней.

Все население острова, собравшееся на берегу внутренней косы, у здания радиостанции, встречало го­стей. Из самолета выходили все новые и новые люди. Мы отвыкли от свежих людей. Это были первые люди за три года, прилетевшие к нам с материка, и нам показалось, что прилетел целый полк людей. Их же на двух самоле­тах всего было десять человек.

Как только они сошли на берег, с нашей помощью самолеты были устроены, чтобы их не сорвало и не уне­сло ветром. Потом гурьбой отправились к старому дому. Начальник     летной     группы     Колымской Экспедиции Б. Л. Красинский привез нам немного  продуктов, газет и журналов.

—  За последнее, — сказал он, — благодарите журна­листа Макса Зингера, корреспондента газеты «Известия». Все, что у него было, он прислал вам.

За три года мы зверски истосковались по свежей ли­тературе, поэтому благодарны были Максу Зингеру за его заботливость бесконечно.

Мы с Власовой хорошо знали, что прилетевшие го­лодны, что их нужно как следует накормить, но предло­жить им мы могли только мясо морского зверя. Власова раньше ушла в дом, и к нашему приходу в кухне гудела целая артель примусов, жарилась моржатина и варился чай. Для такой оравы людей у нас не было посуды, при­шлось мобилизовать все, что было, даже у эскимосов.

По приходе в дом, пока люди мылись и чистились, я с Обручевым, Петровым и Красинским обсудили поло­жение. Я настаивал на полете на «Совет».

Они не возражали против полета на «Совет», если там имеются достаточные пространства свободной воды для посадки и если мы можем обеспечить им горючее. Горючего у нас было много. У нас было несколько тонн грозненского авиационного легкого бензина, и, кроме того, у нас был бакинский бензин второго сорта, который мы употребляли для двигателя нашего вельбота. Но дви­гатели самолета были отрегулированы на бакинский бен­зин и на грозненском работать не могли.

—  Если невозможно  лететь  на  «Совет»  из-за  недо­статка бензина, доставьте людей хоть в Уэллен, — пред­ложил я.

—  А не все ли равно, где зимовать — на Северном или в  Уэллене? — спросил Обручев.

—  Из   Уэллена   их   скорее   подберет   какое-нибудь судно, да и «Совет» должен проходить мимо, — ответил я.

—  С  мыса Северного  мы должны  лететь  прямо  на Анадырь.

—  Тем  лучше, отвезите людей в Анадырь.

—  На это мы   рискнуть не   можем.   Придется   идти прямиком через   хребты,   а   с   перегруженной   машиной в такой рейс лететь нельзя.

Положение создавалось как будто безвыходное. Но к нам прилетели советские люди. Они знали лозунг на­шего вождя: «Нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики».

Командир корабля Петров подумал и сказал:

—  Ладно, товарищ Минеев, полетим.

—  А как же с горючим? Вы думаете, что вам хватит его для полета туда и обратно и потом до мыса Север­ного?— беспокоился Обручев.

—  Нет, я этого не думаю. Я хочу  разбавить  наше горючее бочкой грозненского бензина.

В общем, решили, что лететь можно. У меня, как го­ворится, после этого «гора с плеч спала». Если бы я от­правил людей на мыс Северный или в Уэллен и если бы им там пришлось зимовать, — а зимовать пришлось бы в чрезвычайно трудных условиях, — я чувствовал бы на себе моральную ответственность за все невзгоды, которые пришлось бы им перенести.

Когда было решено, что летим на «Совет», я дал распоряжение всем вывозимым людям приготовиться к отлету. Помимо людей, на «Совет» надо было отправить еще 1017 песцовых шкурок. Груз этот легкий, но не ком­пактный, и те 25 мешков из белого брезента, в которые мы заранее зашили шкурки, требовали много места для размещения. Отлет был назначен на утро 6 сентября.

Когда вопросы были разрешены и прилетевшие на­сытились, наша комната опустела... Гости разбрелись по фактории, осматривали  наш зверинец, медведей, песцов, сов и остальное. Особенно их поразили совы, жившие в нашей комнате и совершенно не боявшиеся людей. Го­стили в юртах у туземцев, расспрашивали нас, как про­жили мы прошедшие три года. Званцев устроил у себя в комнате «роскошный банкет» для своих друзей, слу­чайно оказавшихся среди прилетевших.

Вечером он пришел ко мне.

—  Товарищ Минеев, а что, если я полечу на материк?

—  Ну что ж, Константин Михайлович, летите.  Я не считаю возможным задерживать вас.

—  Мне хочется лететь, но я боюсь бросить работу, не хорошо, если будет перерыв на целый год.

—  Работу мы сделаем не хуже вас и будущим летом привезем материалы.

—  Только вы не подумайте, что я боюсь.

—  Я знаю, Константин  Михайлович,  вас не первый день и уверен, что страх тут не играет никакой роли.

На материк его звали прилетевшие друзья. Кроме то­го, он получил письмо от жены, она также звала его домой.

Сидевший у нас в это время геодезист Салищев под­держал меня.

—  Если вас начальник отпускает, а тем более говорит,  что  порученная   вам  работа не  прервется,  нужно лететь.

—  Летите, Константин Михайлович, отдыхайте, а по­том опять поедете на север.

—  Я все же боюсь. Будет очень неприятно, если на материке будут думать,  что я   не   выдержал   и   сбежал с поста. Я еще подумаю, товарищ Минеев.

И он действительно ночью думал. Ему очень хотелось попасть на материк, но и не хотелось нас оставлять. Он боялся, что на материке его будут обвинять в том, что он сдрейфил и дезертировал.

Выяснилось,  что при   желании   и я,  пожалуй,   могу полететь  на  «Совет».  Мне было крайне нужно это — не только потому, что хотелось посмотреть на людей. Нужно было хоть коротко с ними потолковать. Важно было обсудить  с Дублицким  и  Остапчиком  ряд  вопросов,  надо было   передать  отчеты   и  документы,  посылаемые   мною в Крайком партии, Крайисполком и АКО, сдать пушнину, принять грузы и — самое главное — доказать Остапчику, почему я должен остаться на острове. И 6 сентября я полетел на «Совет».

 

Глава XXII.

Над льдами на «Совет»

 

В ночь с 5 на 6 сентября неожиданно пошел снег. Он продолжался и утром. Тундра и горы побелели. С «Со­вета» сообщали, что у них небольшой туман, льды начи­нают понемногу сжиматься, но есть много больших про­галин, на которые самолет может свободно спуститься.

Начали погрузку на самолет пушнины, погрузили лю­дей и багаж. Я также взошел на самолет. Отдали концы, и нас ветром отнесло в глубь бухты. В течение нескольких минут мы крутились по бухте, разогревая моторы, но вот Страубе дал полный газ, и самолет пошел на подъем. Машина была загружена больше, чем следует, и поэтому с трудом оторвалась от воды. Под нами поплыла в об­ратную сторону вязь бухт, бухточек, кос и островков. Потом вышли за косу и полетели над прибрежной по­лыньей. Мы не поднимались высоко и летели на высоте 50 метров, чтобы удобнее было наблюдать за состоянием льда, над которым летели. Слева от нас громоздились обрывы мыса Гавайи и высокого берега за ним до реки Клер. Вершины скал были окутаны туманом. Облачность была низкой, но видимость неплохой.

От скалы «Большевик» мы повернули на восток и по­шли над льдами. Береговая полынья кончилась сейчас же за устьем реки «Нашей». Пока мы летели у берега, лед был мелкобитый, хотя  и  довольно   сплоченный,  а  как только пошли в море, под нами показались почти невзломанные поля годовалого льда, кое-где изборожденного линиями торосистых гряд. Изредка виднелись черные по­лосы узких трещин. Состояние льда особых надежд не внушало.

Минут через тридцать лёта вдалеке зачернела от­дельными лоскутами вода, отражаемая облаками. Потом лоскуты превратились в сплошное водное пространство, только кое-где виднелись белые пятна льдов. Мы при­стально вглядывались в пространство, разыскивая паро­ход.

— Вон виднеется «Совет»! — прокричал Салищев, си­девший рядом со мной. Я различил   в указанном им   на­правлении у самой кромки льда небольшой серый дымя­щий утюжок, приткнувшийся к большому ледяному полю. И вот мы уже над «Советом». На корабле все высы­пали наверх. Некоторые, наиболее нетерпеливые,  подня­лись на ванты и смотрели на самолет. Мы сделали круг над судном, и Страубе пошел на посадку. Он покружил­ся некоторое время над водой, выбирая  наиболее удоб­ное  место  для  посадки.   На   полынье   ветром    подняло волну, и  на  ней  играли   осколки  льда.   Сверху  осколки казались  такими   мелкими,  что,    казалось    бы,    никакой опасности от столкновения с ними быть не могло, но при скорости, с какой самолет должен был бы коснуться во­ды, удар  днищем лодки даже  о небольшой  кусок льда мог причинить много неприятностей.

Наконец, мы на воде. Винты угомонились и затихли. С корабля, от которого мы сели довольно далеко, спеш­но спускали шлюпку. Один из людей копался у мотора, беспрерывно крутил его, но мотор чихал, плевался, а ра­ботать не хотел. Люди сели за весла и погребли к нам. Скоро они были у самолета, и мы пошли на буксире шлюпки к кораблю. Ветерок, дувший нам в скулу, беспре­станно разворачивал самолет и сбивал вельбот с курса. Гребцы явно не справлялись. Я перешел на шлюпку, взялся за весло, чтобы помочь гребцам. Один из гребцов оставили весла и занялся мотором, он еще раз двадцать раскручивал его, наконец, мотор нехотя затарахтел, по­том разошелся и больше уже не останавливался.

Мы убрали весла в вельботе, но мощности двигателя не хватало. Я и матрос, свободный от мотора, уселись опять за весла и нажали.

Гребущий рядом со мной матрос обратился ко мне:

— А баба-то тебя не узнает.

Я удивленно воззрился на него.

—  Какая баба?

—  Ну, какая баба, — жена твоя, вон она стоит на па­роходе.

Моя жена осталась на острове.

—   Так ты разве не Скурихин? — спросил он.

—   Нет, я — начальник острова, а Скурихин   вон,  на самолете.

—  А! А я думал, что ты Скурихин.

В это время мы подошли к большой льдине. Я сошел с вельбота на лед и пошел к судну.

Вот я уже у самого борта. С мостика меня привет­ствовал Константин Александрович.

—  Добро пожаловать, Ареф Иванович!

—  Здравствуйте, Константин   Александрович,   здрав­ствуйте!

С бака был спущен штормтрап, но у меня на руках был тяжелый сверток с документами, предназначенными для отправки на материк. Сверток мешал мне подняться. Я крикнул, чтобы мне спустили конец. С палубы подали конец, я привязал к нему документы, и они пошли наверх. Я пошел   к носу   и   неуклюже   полез   по штормтрапу,  ведь по штормтрапу я   не лазил   с 1929 года,   когда   по­следний раз спускался с «Литке» в вельбот перед его от­ходом. Наверху меня приветствовали работавшие на баке, и я пожал кому-то руку. Самолет тем временем подошел к левому борту, и люди поднялись на судно одновремен­но со мной. Пассажиров с острова тесно обступили и бес­конечно долго расспрашивали,

Наконец, я добрался до каюты Дублицкого. Мы пожали друг другу руки и расцеловались. Три года я не видел этого матерого моряка, и он не показался мне много изменившимся. Только я успел снять с себя меховую ру­баху и сказать несколько фраз Константину Александро­вичу, как в каюту вошел человек, который сам предста­вился мне:

—  Остапчик.

—  Здравствуйте, приятно встретиться.

Он сейчас же потащил меня к себе в каюту, и мы с ним принялись толковать по вопросам, затронутым мною еще в телеграфных переговорах. 5 сентября, в день прибытия самолета, Остапчик телеграммой спрашивал у меня:

«Мне непонятно ваше желание во что бы то ни стало остаться на острове Врангеля. Категорически настаиваю смене всей колонии, если будет возможность. Прошу сообщить при­чины нежелания смены всей колонии. Остапчик».

Я ему ответил:

«Вылетаю самолетом, обо всем переговорим. Минеев».

И разговор наш начался моим ответом на его вопрос, поставленный в телеграмме.

— Товарищ Остапчик, я вовсе не хочу, да еще «во что бы то ни стало» оставаться на острове. Я думаю — никто не бросит в меня камнем, если я откровенно ска­жу, что мне до чертиков надоело сидеть на острове, и я ушел бы на материк с превеликим наслаждением. То же самое скажу и о своей жене. Но уйти с острова так, как вы предлагаете, я не могу. Вот если бы судно добралось до острова, тогда другой коленкор. Я сдал бы вам ост­ров и с большим удовольствием пошел бы на материк. Но если пароход не подойдет, я с острова не уйду, вовсе не потому, что я не хочу этого, а потому, что считаю это нерациональным. Ведь на зимовке нет топлива, и забро­сить его туда нельзя будет, кроме как на пароходе. Нет на острове целого ряда продуктов, которых в достаточном количестве да самолете не доставишь. Придется но­вым людям сразу впасть в лишения. Мы с женой прожи­ли на острове как-никак   три года   и   ко многому   при­выкли. Нас прекрасно знают эскимосы, мы их знаем хо­рошо, нам не надо привыкать друг к другу. А если  вы туда  приедете — без продуктов, без топлива и  прочего, вам нужно будет находить общий язык с людьми, нужно будет разбираться в характере этих людей, привыкать к ним, а им привыкать к вам. Кроме того, мы с женой сжи­лись   с   целым   рядом   особенностей   зимовочной   жизни. Например, мясо. Мы можем  есть всякое мясо, лишь бы это   не   была   падаль.   Вам   нужно будет ко всему этому привыкать. Я не склонен думать, что вы не привыкнете, но привыкать будет трудно. Может быть, придется жить в  меховых  комнатах — аграх,   отапливаться   жиром.  Тут нужна не только приспособленность, не только физиче­ская  выносливость,   но  нужны  особые   знания   и   навык. Ну, а самое главное — это я уже сообщал вам по теле­графу: так как выгрузить материальную часть будет не­возможно, вы не сможете   взять всех людей. Значит, не сможете  выполнить  заданий,   полученных  от  правитель­ства, партийных и хозяйственных организаций. Посудите сами, какой смысл сменять меня во что бы то ни стало? Все равно, если я уйду теперь с острова, летом 1933 года необходимо   будет   посылать   судно   к   острову  с   новой сменой.   Стоит  ли так   сильно  рисковать,  чтобы   просто просидеть на острове один год? Еще год я и жена на острове  выдержим.   Могу  на  основе  своего  опыта  ска­зать   более  или   менее   определенно,  что  проживем   эту четвертую   зиму   благополучно,   если,   конечно,   не   стря­сется что-нибудь из ряда вон выходящее. Сохраню люд­ской персонал, и  работать люди  будут, и  сами  не  по­мрем. А если вы полетите, можете ли вы дать гарантию, что все будет хорошо? Кроме всего, за прошедшие три года   я   и   Власова,   изучая  остров,   собрали   довольно большой материал. На самолете его не вывезешь; у нас набралось десятка  полтора  ящиков,  бросать  их жалко, требовать же от вас, чтобы его сохранили в этой труд­нейшей обстановке, просто язык не повернется.

Остапчик выслушал меня очень внимательно, не пе­ребивая, и потом сказал:

—  Все это, пожалуй,  верно.   Я   не понимал,  почему вы так упорно не желаете уходить с острова. Ну, хоро­шо, что  вы прилетели. Вопрос для меня теперь совершен­но ясен, и я не настаиваю на смене в таких условиях.

—  Ну вот и хорошо, что договорились.

—  Хорошо-то хорошо, да не очень.  Вам на острове этот год будет, как видно, страшно трудно, и нам весьма неприятно возвращаться на материк,  не выполнив  зада­ний. Я уже не говорю, что мне лично здорово хотелось добраться до этого проклятого острова.

—  Ледок капризничает, придется испытать нам труд­ности, а вам неприятности. А что касается  острова,  ми­лости прошу будущим летом, — пошутил я.

После этого мы занялись выяснением, что можно не­медленно отгрузить на остров. Тут же с нами сидел заве­дующий хозяйством острова Врангеля и записывал все, что я указывал. Хуже всего дело обстояло с винтовками и капканами. Капканов на остров не везли совершенно, везли только много ловушек-кормушек. Винтовок также почти не везли. Несколько старых винтовок, бывших на судне перед отправкой на остров, привели в порядок. Из всех винтовок, предложенных мне, я отобрал только че­тыре «Винчестера». С патронами дело обстояло несколько лучше, но мы не могли из-за небольшой грузоподъем­ности самолета взять желаемое количество их.

Я особенно просил Остапчика о соли. Мы и первые три года испытывали недостаток соли, так как нам ее не выгрузили в 1929 году, и теперь забыть соль было бы совсем плохо, так как для выварки соли из морской воды у нас топлива не было.

Когда мы закончили разговоры по всем хозяйствен­ным вопросам, я передал ему документы и просил вру­чить их адресатам.

Закончив дела, мы отправились обедать. За столом, кроме Константина Александровича, сидел весь летный состав. Обед прошел оживленно. После обеда мы подня­лись в музыкальный салон совещаться о дальнейшем.

Обручев по прибытии на «Совет» написал Дублицкому о результатах своих наблюдений льда при полете с мыса Северного на остров Врангеля и с острова к «Со­вету». Ничего утешительного в этой записке не было. Тя­желые непроходимые льды по пути с мыса Северного на остров и не менее тяжелые льды по пути на «Совет» не давали оснований надеяться, что судно пройдет к остро­ву Врангеля. Это же мнение высказали Обручев и Петров на совещании. Они рекомендовали еще некоторое время выждать.

Попросив слова, я сказал:

— Мы просидели три года, и мне кажется, что вряд ли кто-либо другой больше желает прихода судна к ост­рову, чем мы. Но мы убеждены в непроходимости льдов. Есть ли смысл в дальнейших попытках? Люди с острова вывезены, мы получаем с «Совета» некоторое количество необходимых    нам   продуктов,   состояние   самого   судна чрезвычайно плохое. Мы с женой твердо решили сидеть четвертый год и уверены, что и этот год мы прозимуем благополучно. Нет особенного смысла рисковать людьми и судном. Время позднее,   уже   начинается   образование молодого льда, особенно между льдами, где воды немного и   где   ее   не баламутит   ветром.   «Совет»   в ближайшее время может очутиться в таком положении, что и обрат­но не сможет выбраться.

Я рекомендовал «поворотить оглобли» к югу. Потом говорил Константин  Александрович Дублицкий:

— Несмотря на очень тяжелое состояние судна, не­смотря на то, что оно уже основательно помято, нет пол­ных и задних ходов,  все же я не считаю возможным уходить на юг, пока мы не сделаем ряд попыток проник­нуть к острову в любом пункте. Только после того, как и по времени и по обстановке   будет   совершенно   ясно, что все попытки тщетны, что нам грозит зимовка во льдах,  только тогда мы, скрепя сердце, повернем об­ратно.

Закончив совещание, мы едва успели подписать про­токол, как в салон вбежал в крайнем возбуждении Страубе и громко крикнул:

—  Товарищи, надо кончать, самолет зажимает льдом и уже немного повредило руль глубины!

Нас всех как ветром сдуло с мест. На бегу мы жали руки, прощались, на ходу же одевались и через несколь­ко мгновений были на самолете.

Уходя из каюты Остапчика на обед, я не захватил с собой предназначенные для острова буссоль и часы и, только очутившись в самолете, вспомнил о них. У нас не было карманных часов, имелся только хронометр и бу­дильник, поэтому карманные часы были нужны, как воз­дух. Буссоль Шмалькальдера тоже была нужна, так как раньше мы принуждены были работать с помощью геоло­гического компаса. Я закричал с самолета:

—  Буссоль, буссоль и часы я  оставил в каюте!

Но Остапчик вспомнил про них еще до моего крика и послал за ними человека. Он спустился по трапу на са­молет и сам передал мне их. Я в последний раз пожал руку Остапчика, он сошел на вельбот, и мы отошли от борта.

Все население корабля собралось у борта и привет­ствовало нас. Люди махали руками, что-то кричали, но рев винтов мешал что-либо расслышать.

Самолет быстро взмыл в воздух, сделал прощальный круг над судном и пошел на запад. Вдалеке, справа от нас, из тумана выступали заснеженные вершины острова Геральд. Они горели и искрились на солнце. Прямо по носу виднелась прикрытая туманом тяжелая сумрачная масса восточного берега острова Врангеля. Мы быстро приближались к нему.

Перед полетом на «Совет» Обручев предполагал сде­лать небольшой крюк, обогнуть восточное побережье и потом приблизительно от мыса Литке взять прямиком че­рез остров на Роджерс, но перед отлетом бортмеханик сообщил, что горючего немного. Пришлось лететь напря­мик.

Вот уже ясно видна скала «Большевик». Почти у са­мого берега мы повернули к югу. Летели так близко к скалам, что, казалось, вот-вот крылом коснемся камней, местами торчавших подобно зубам. Потом мы увидели змеящуюся ленту реки Нашей. Опять потянулась под нами вязь бухты Роджерс, и вскоре самолет с легким плеском сел  на воду.

На берегу нас встречали Власова, Павлов и эскимосы.

Первый вопрос с берега был:

— Гости  есть?

Обручев ответил:

— Нет, гостей мы вам не привезли, только товарища Минеева.

Еще с самолета я распорядился приготовить чай и закуску для летчиков, чтобы они могли перекусить перед отправлением на материк. Время было  позднее, летчики торопились.

Через три часа они начали погрузку, так как перед полетом на «Совет» все свое личное имущество они вы­грузили с машины.

Но вот все готово. Концы, крепившие самолеты, от­даны. Уже ревут винты, рябя воду. Мы помогли лодкам сойти с грунта на воду, их медленно относило от берега. Наконец,  машины пошли на взлет.

Маленькая «Савойя» быстро, почти прыжком подня­лась в воздух и понеслась над бухтой, а с мотором «Дорнье» что-то случилось. Ветерок, дувший с берега, по­степенно уносил самолет к косе. Нам, стоявшим на бе­регу, казалось, что его вот-вот прибьет к берегу. Нако­нец, оттуда донесся рев винтов, самолет сначала неуве­ренно заскользил и потом быстро оторвался от воды. «Савойя», ожидая спутника, кружилась над нами, а как только с нее заметили, что «Дорнье» пошел на взлет, они взяли  курс на материк. Последний раз махали нам рука­ми с самолета, и мы тоже посылали последний привет улетавшим.

Самолеты становились все меньше и меньше: вот они уже напоминают чаек, вот уже как маленькие ласточки, a потом растворились вдали.

Мы остались одни.

Что-то принесет нам наступающая четвертая зима?..

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский