Антология экспедиционного очерка

Материал  нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: А.И. Минеев. Пять лет на острове Врангеля. Молодая гвардия, Ленинградское отделение, 1936 г.

В книге начальника острова Врангеля А.И.Минеева рассказывается об опыте пятилетней зимовки в условиях Крайнего Севера. (1929-1934 гг.). Автор подробно описывает, как проводилась подготовка к зимовке 1929-1932 гг., какие задачи ставились перед экспедицией, как экипировались зимовщики, какое промысловое и научное снаряжение, оружие и боеприпасы они брали с собой, какие транспортные средства планировалось использовать, как комплектовалась аптечка, как планировалось организовывать питание и профилактику заболевания цингой.

Описывая первый год зимовки, Минеев говорит о решении многих проблем, в том числе: организация складирования, строительство и отепление домов, усовершенствование плавсредств. Подробно рассказывается о торгово-деловых отношениях с эскимосами и чукчами, которые были завезены на остров как промышленники. Автор подробно рассказывает, как было организовано общение с промышленниками, приемка пушнины и шкур, на каких принципах происходила оплата труда промышленников.

Рассказывая о жизни туземцев, автор описывает устройство их жилищ, юрт и «агр», а также уход за ними; отопление и освещение, устройство «жировика»; описание одежды; распределение труда между мужчинами и женщинами, их пляски и пение.

Говоря об организации жизни на фактории, Минеев описывает, как зимовщики размещались на базе, как происходило снабжение водой и питанием, в том числе и в последующие годы зимовки, особенно, когда начались трудности с обогревом жилищ и продуктами. Целая глава посвящена описанию болезней зимовщиков и медицинской практике. Подробно рассказывается об устройстве радиосвязи и радиотрансляции.

Автор повествует о составах собачьих упряжек, обучению езде на них, способах запряжки и управления собаками. Также рассказывает он об участии собак в охоте на медведей и песцов.

Описанию охоты на животных в книге отведено  много места. Здесь же автор подробно рассказывает о повадках, миграциях, поголовье песца, моржа, нерпы, лахтака, белого медведя и различных промысловых птиц. Описывает он, как мясо этих животных употребляется в пищу, как сохраняется пушнина и шкуры. Описаны способы сбора птичьих яиц. Также автор рассказывает о ловле животных и птиц для Московского зоопарка и уходе за ними.

Минеев описывает полярную ночь, сроки ее наступления и окончания, пишет об условиях сохранения здоровья зимовщиков в условиях полярной ночи, а также о соблюдении гигиенических и санитарных норм в этот период года. Им подробно описаны такие болезни, как цинга и условия ее возникновения, снежная слепота и средства профилактики и борьбы с ней.

Автором даны определения и подробное описание таких природных явлений, как пурга, северное сияние, образование торосов, вскрывание рек, «снежницы», взламывание льда в бухтах.

В книге имеется описание одежды эскимосов и ее сравнение с той одеждой, которую сконструировали для себя зимовщики.

Определенная часть книги посвящена описанию того, как была распределена между зимовщиками научная работа, как происходил сбор метеорологической, гидрологической, картографической, геологической, биологической информации, какие научные приборы при этом использовались.

Рассказывая о коллективной деятельности зимовщиков, Минеев делится опытом организации поисковой экспедиции, строительства порохового склада, устройства промыслового лагеря, подготовки и проведения авиаэвакуации, устройства посадочной полосы.

Одна глава книги описывает взаимоотношения зимовщиков с психически больным поваром Петриком, который прожил на острове 2 года. Автор делится опытом лечения и изоляции больного до момента его вывоза с острова.

Особенна ценна та часть книги, в которой рассказывается о проведении 4 и 5 зимовок. Автор описывает способы заготовления плавника, меры по отеплению жилищ, сооружение «агр» и их отличие от эскимосских меховых жилищ, способы освещения жилищ, изобретение бензинового калорифера и изготовление его из обычного примуса, изобретение бензиновых свечей. Автор перечисляет запасы продуктов питания, противоцинготные заготовки, описывает организацию питания в условиях недостатка топлива, приготовление воды с помощью лампы, организацию бани.

В конце книги автором дается подробное описание географии острова, его береговой линии, флоры и фауны.

От издательства 

Автор этой книги тов. А. И. Минеев, член ВКП(б) с 1918 г., красный партизан, участник гражданской войны. До поездки на остров Врангеля работал на Дальнем Во­стоке, в Краевом комитете ВКП(б).

На острове Врангеля все 5 лет с тов. Минеевым была его жена  В. Ф. Власова, член ВКП(б) с 1918 г., также участник гражданской войны.

Сейчас, когда эта книга написана и сдана в набор, автор ее готовится к новой зимовке на островах де-Лонга — там, где не была еще нога советского человека. Это будет трудная и ответственная зимовка, но недаром пар­тия и правительство посылают туда А. И. Минеева, кото­рый блестяще, как и подобает большевику, справился со своей задачей во время такой трудной зимовки, как пяти­летняя зимовка на острове Врангеля.

Лен. Отд. Изд-ва ЦК ВЛКСМ

Молодая Гвардия.

Ленинград. Январь 1936 г.

 

Введение

Ему, любимому, великому, чьим гением призваны к жизни громадные пространства, еще восемнадцать лет тому назад бывшие страшной каторгой для тех, кто не мог мириться с диким произволом дворянско-капиталистического строя.

Ему, прозорливо разглядевшему через толщи снега и льда, через дикость и бездорожье, через безлюдность и отдаленность прекрасное социалистическое будущее заснеженной страны.

Ему, указавшему путь блестящего разрешения за­дачи, над которой в течение пяти веков тщетно труди­лись лучшие представители культурного человечества, географической задачи северо-восточного прохода, раз­решенной теперь окончательно и переведенной в новую хозяйственно-политическую ступень.

Ему, великому вождю великой Ленинской партии, вождю и другу народов, любимому Сталину — первое слово этой книги.

Волей партии шесть лет тому назад на одном из участков северо-востока нашей Арктики, совместно с дру­гими товарищами, высадился человек, ранее севернее Иваново-Вознесенска не забиравшийся, больше того — три четверти жизни проживший в знойной Средней Азии.

Многие предрекали ему верную   гибель   или,   в лучшем случае, полную инвалидность.

Прошло пять невероятно трудных лет. Человек этот не погиб и не стал инвалидом. Он возмужал, окреп и, самое главное, узнал и полюбил Арктику, ставшую для него родной, желанной областью нашего великого СССР.

Человек этот — автор настоящей книги.

Он не писатель, да и не думает стать им. Но виден­ное и испытанное на протяжении пяти лет заставило его засесть за письменный стол и рассказать молодежи об Арктике, о ее красотах, недостатках, показать ее такою, какою он ее видел и полюбил.

Об Арктике писали и пишут как будто бы много, но если  не  считать  специальной  литературы,  то  остальное представляет собою большей   частью   путевые   экспеди­ционные   записки   и   дневники,   показывающие   Арктику в короткий летний период, по пути следования  автора. Как бы много ни  издавалось   такой   литературы, она не может исчерпать всего многообразия и богатства явлений и всех сторон жизни в нашей  Арктике.  Есть,  с другой стороны, литература, — правда, ее не так много, — рисую­щая Арктику как страну ужасов, непригодную не только для жилья, но даже для   кратковременного   посещения. Тут  руку  приложили  разные  «великие   писатели  земли русской», совсем не видевшие Севера и знающие о нем кое-что из кое-каких книжек или, в лучшем случае, про­ехавшиеся однажды  на судне  или  самолете  по  одному из многочисленных арктических путей. Это вынуждает их идти по проторенной стезе, рассчитанной на обыватель­скую чувствительность,  и  наворачивать «Гауризанкары» ужасов и страхов.

Поэтому автору хотелось показать Арктику не с точки зрения путешественника, перед взором которого мельком проходят местности, люди и вещи; не с точки зрения ученого, ищущего, прежде всего, в Арктике объект исследования и обращающего все свое внимание на  какую-либо   окаменелость,   животное    или растение, а с точки зрения человека, длительно живущего в Арктике, в нормальных условиях общежития.

Справился ли автор с поставленной задачей и на­сколько хорошо, пусть судит читатель.

Работая над книгой, автор не думал удовлетворить досужую любознательность. Ради этого не стоило бы марать чернилами бумагу.

Еще недавно пустынные и бедные по виду области нашего крайнего Севера были почти безлюдны, только кое-где туземец сопровождал стада оленей. Теперь же безлюдный Север бурно люднеет. В ряде мест первона­чально возникают одна-две избушки, а через год-два виднеются улицы домов, заправских поселений с клубами, кино, радио и прочими культурными учреждениями.

Необозримы богатства советской Арктики. Сколько добра лежит здесь под спудом!

Здесь уголь, нефть, соль, медь, никель, олово, вольфрам, молибден, свинец, кобальт, флюориты, исланд­ский шпат, графит, слюда и многое другое, так необхо­димое нашему бурно растущему хозяйству. Гигантские лесные угодья, громадные выпасы для оленя, обилие ценнейшего зверья от белки до драгоценной черно-бурой лисицы, неисчерпаемые рыбные богатства. Все это тре­бует рук людей, которые бы разработали, добыли, взяли. Много, очень много нужно будет людей самых различ­ных специальностей, чтобы добыть нефть Хатанги, угли Норильска и Сангара, флюориты Амдермы, графиты Курейки, соль Нордвика и Вилюя, олово, вольфрам и мо­либден Чукотки. Трудно перечислить все места, богатые различными ископаемыми. В устьях рек и на островах создаются порты, судоремонтные базы и даже громад­ные заводы, как Мурманский судоремонтный, лесопиль­ные и консервные заводы. Растут такие центры, как Игарка, Тикси, Диксон, Амдерма и Нордвик, превращаясь из зимовок в крупные поселения промышленного город­ского типа.

С каждым годом Арктика требует все больше и больше людей. Пока вопрос шел о первых незначитель­ных группах поселенцев, призванных обжить то или иное место, можно было разрешать его посылкой экспедицион­ных групп на год два. Теперь наступает время, когда в ряде мест уже нужны сотни и тысячи людей. Тут экспе­диционным путем ничего не сделаешь. Нужно говорить о закреплении кадров на постоянную работу, на длитель­ные сроки.

Это характерно не только для Арктики. Так строил и строит победивший социализм множество крупнейших городов, строек. Еще недавно на том или ином месте была вековечная таежная глухомань, окутанная дремот­ной тишиной, изредка нарушаемой голосом зверя или ре­вом стихий. Но вот слышались первые удары звенящего топора, и скоро от дремы лесной не оставалось и следа.  Вырастал Магнитогорск, Кировск, Комсомольск и мно­жество других индустриальных центров. Это не мед­вежьи дыры старой царской уездной провинции. Нет, это наиболее современный, наиболее совершенный, со­циалистический тип человеческого общежития. Жить в одном из таких городов не хуже, чем в любом крупном краевом культурном центре, а в некоторых городах даже лучше. Первые группы комсомольцев-энтузиастов, при­шедшие в глухие дебри Амурской тайги, чтобы на бере­гах этой мощной красавицы реки заложить город имени нашего славного орденоносного Ленинского комсомола, испытали немало трудностей и невзгод. Но теперь, когда на дикой ранее земле раскинулся прекрасный новый го­род, как приятно им, первым зачинателям, пошедшим на зов партии и своего родного комсомола, ходить по пре­красным улицам города, построенного, в буквальном смысле этого слова, их руками, начиная от тротуар­ной тумбы и кончая громадными заводами. Теперь, ве­роятно, немногие захотят покинуть этот ставший им родным город, хотя ехали они туда   на   определенный срок. Люди закрепляются надолго, навсегда, они полю­били свой новый край.

Арктика наша меняет свое лицо, как меняет его вся наша прекрасная родная страна. Если не так давно в Арктику шли, как в страшную неизвестность, только храбрые одиночки, то теперь народ густо пошел в наши северные окраины. Но пошел все еще ненадолго, «на срок», поработать, посмотреть и... возвратиться к «род­ным углам». Но уже находятся и такие желающие, кото­рые выезжают целыми семьями и остаются там надолго.

Наш комсомол должен и в этом случае двинуться первой когортой в Арктику и заселить, благоустроить, сделать культурным каждый район, каждое полярное по­селение, сделать удобным для работы и жизни наш не­вероятно богатый, но мало обитаемый Советский край­ний север.

Если эта книжка поселит в читателе интерес к Арк­тике, если в результате прочтения ее возникнет желание испытать самому, на «своей шкуре» все трудности и все прекрасное, что дает Арктика, автор будет считать, что его труд не напрасен.

А кто хоть однажды побывал в Арктике, тот опять туда пойдет.

 

Глава I.

Отъезд на остров Врангеля

 

Итак, решено, я еду на остров Врангеля.

Дальневосточный Краевой комитет партии и Край­исполком уже вынесли свое решение по этому вопросу.

Сразу на меня свалились до того необычные дела и обязанности. Нужно было знакомиться с материалами подготовки экспедиции и включиться в самую подготовку, а тут еще одно осложнение — Крайком ВКП(б) вначале не отпускал мою жену В. Ф. Власову, заведовавшую Истпартотделом Крайкома. Но наконец, и это улажено. Теперь можно все свое время посвятить экспедиции.

Прежде всего, следовало ознакомиться с планами ор­ганизации экспедиции, ее задачами, людским составом и прочим. Все эти вопросы меня крайне интересовали.

Планы организации экспедиции и зимовки я нашел в Дальневосточном Комитете Севера. Председатель Ко­митета Севера Лукc оказывал мне в этом деле всяческое содействие.

Уже одно беглое знакомство с колонизационным пла­ном и спецификациями материального снабжения экспеди­ции показало, что это большое дело. Однако кроме этих материалов в Хабаровске ничего не было. Хотелось знать еще многое: что собою представляет остров Врангеля, что было завезено на остров в 1926 году, какие построй­ки, инвентарь, как жили там люди последние три года, и так далее. Больше всего интересовало меня, в какой степени проведены работы по приобретению и доставке во Владивосток запроектированного снабжения, как об­стоит дело с персоналом зимовки. Все это можно было выяснить во Владивостоке, где шла подготовка экспеди­ции и где находилось правление Акционерного Камчат­ского Общества (АКО), которому поручено правитель­ством снабжение острова и эксплуатация его природных богатств.

Через несколько дней после назначения, 7 июня 1929 года, я выехал во Владивосток.

Во Владивостоке дело обстояло неплохо. Большая часть грузов, предназначенных для снабжения населения острова и состава экспедиции с зимовочным запасом, уже находилась на складах АКО, а недостающее закупалось на внутреннем рынке или шло на судах из Америки, а кое-что мы должны были закупить в Японии — в Хако­дате, по пути к острову, а также догрузить в Петропавловске-на-Камчатке.

Корабль, на котором мы направимся к острову, на­ходился на пути из Черного моря во Владивосток. Вопрос о судне для экспедиции на остров Врангеля вызвал много толков. Ледорез «Ф. Литке» имел не только сторонников, но и противников. Многие считали «Литке» непри­годным для этого рейса и предлагали суда типа «Ставро­поль», ходившего на остров в 1926 году. К счастью, оста­новились на «Ф. Литке», в противном же случае в 1929 году на остров мы не попали бы.

Помимо ознакомления с ходом работ по снабжению экспедиции, мне удалось разыскать в делах АКО некоторые документы об острове Врангеля. Собрание докумен­тов было крайне убогое. Единственно заслуживающими внимания документами были: письмо А. Г. Ушакова, на­чальника острова, посланное им летом 1927 года, и план дома, завезенного на остров в 1926 году. Все остальное, хоть и касалось острова, но помощи в ознакомлении с ним оказать не могло.  Письмо Ушакова при крайней его лаконичности все же говорило о суровости климата на острове, где температура доходила до —60°, и о дру­гих особенностях жизни. План дома сильно подвел нас. По плану в доме было пять жилых комнат и кухня. Со­ответственно этому строился и новый дом. Позже ока­залось, что в доме только три жилых комнаты.

Если в отношении материального снабжения можно было считать положение благополучным, то в отношении снабжения зимовки культурно-бытовым инвентарем, ли­тературой и прочим, значение коих в условиях оторванности от культурных центров огромно, ничего сделано не было. По плану и на эту сторону снабжения были отпущены крупные средства, но реализация их еще не начиналась. Я решил взять эту работу на себя.

Нужно было возвращаться в Хабаровск, сдать дела, и 10 июня я выехал из Владивостока.

После сдачи дел я занялся подбором литературы для библиотеки острова. Мы не имели представления о том, что завезено на остров в 1926 году, а потому ре­шили комплектовать библиотеку так, как если бы на острове она вовсе отсутствовала. Вместе с Власовой мы решили подбирать литературу с расчетом на самые раз­личные надобности. Нас лично интересовала, главным об­разом, литература экономическая, философская и истори­ческая, но так как мы ехали туда не одни, а кроме того там не будет книжного магазина и общественной библио­теки, откуда можно было бы достать любую книгу, по­этому мы расширили список книг настолько, насколько это могли удовлетворить книготоргующие организации Дальнего Востока, а частично и общественные организа­ции, вплоть до общественных библиотек и книжных фон­дов учебных организаций.

Большую помощь в этом деле нам оказал Волын­ский — один из директоров «Книжного дела», объединяв­шего в то время на Дальнем Востоке всю книготорговлю и издательское дело. Благодаря ему мы получили непо­средственный доступ к   книгохранилищам   Общества   и отбирали с Власовой все заслуживающее внимания. В помощь нам был выделен сотрудник, тут же составляв­ший фактуры на отобранную нами литературу и напра­влявший ее для упаковки.

Такой способ подбора литературы позволил нам по­лучить даже мало известные работы в различных обла­стях знания. Мы не «брезгали» математикой, физикой, химией, медициной — в самых различных ее отраслях, мы подбирали учебники, научно-популярную литературу, академические издания и др.

Одновременно с подбором этих «духовных цен­ностей» я решил начать знакомство с материальной частью экспедиции и особенно с людьми. Начал я это знакомством с радиостанцией и радистами. Вызвал к себе поочередно обоих работников рации.

Первым пришел ко мне старший радист, он же заве­дующий рацией,   Феодосий   Тарасович   Шатинский.   Он оказался  неряшливо   одетым   человеком   лет   за   сорок, с изрядным «серебром»   на   наполовину   голом   черепе. Запущенная бородка клинышком и почти украинские усы, светло-голубые,   не   глядящие    на   собеседника   глаза — внешность, не говорившая в его пользу. Начались взаим­ные расспросы.   Я интересовался   характером и   состоя­нием радиоустановки, Шатинский же налегал на вопросы снабжения, жилья и т. д.

—  Расскажите  мне, товарищ  Шатинский,   о   радио­хозяйстве, забрасываемом Управлением связи на остров. Что оно собой представляет?

—  Мы везем с собой передатчик на 150 ватт, мотор типа «Дуглас» в   десять  сил,   альтернатор   переменного тока, динамо для зарядки аккумуляторов, приемники на короткие и длинные волны и все необходимое для мон­тажа станции.

—  На каком горючем работает двигатель?

—  Двигатель   наш    авиационного   типа,   этот   тип обычно работает на бензине, но у нас в мастерских его приспособили на керосин.

—  Горючего достаточно?

—  Керосину нам дают достаточно. Беда с тарой. Для части горючего нет бочек,  а бензин,  необходимый для запуска мотора, весь в бидонах.

—  Вы хорошо знакомы с коротковолновой установ­кой? Осложнений в работе не будет?

—  Товарищ  начальник,  я   старый  радист,  двадцать лет проработал на рациях Севера, а потом мы с Богановым — это второй радист — уже четыре месяца работаем с нашей установкой. Мы ее собрали здесь в Хабаровске и здесь же испытали. Я уверен, что   недоразумений   на месте не будет.

—  В чем у вас есть недостаток, нужна ли вам моя помощь?

—  У нас есть все, кроме аккумуляторов. Для накала мы везем банки и пластины и будем собирать батарею на месте, а для анода приемной установки аккумулятора совсем нет, и нам для этой цели дают батарею медно-цинковых элементов. Желательно было бы добыть анод­ные аккумуляторы.

—  Попытаюсь добыть аккумуляторы. Если их нет на внутреннем рынке, купим в Японии.  Скажите, вы едете с семьей или один?

—  Один.

—  Почему?

— Я не могу ехать с семьей. Мои дочери учатся в школе, я не хочу отрывать их от учения, а оставить их без матери считаю невозможным.

—  Что вам хотелось бы знать еще об экспедиции?

—  Меня интересует вопрос о снабжении продоволь­ствием, топливом, разными   вещами,   необходимыми   на острове. Надо ли нам запасаться чем-нибудь?

—  У меня имеются спецификации снабжения острова, в них предусмотрено все необходимое. Целый универмаг. Не имея представления о ваших запросах, могу все же сказать, что нормальные потребности человека во всем их многообразии будут удовлетворены, вплоть до дели­катесов.

—  А черемша (черемша — растение, листья которого употребляются в качестве антицинготного средства)  есть?

—  Да, черемшу мы погрузим в Петропавловске.

—  Хорошо. Затем вот что. Управление Связи просит вас выхлопотать для нужд рации, — Шатинский при этом подал мне отношение, — две винтовки трехлинейного об­разца и шесть тысяч патронов к ним. Я, знаете ли, про­жил на ceвереe двадцать лет и без винтовок на север не поеду, так как может случиться, что только они и будут нас и кормить, и одевать, и отапливать.

—  Трехлинеек я вам достать не обещаю,  но у нас будут  охотничьи винтовки типа  «Винчестер».   Эти  вин­товки для рации будут отпущены, а патроны в нужном количестве будете получать со складов на общих усло­виях.

Разговаривая с Шатинским, я думал о том, как тя­жело будет работать с такими сотрудниками. Это ощу­щение еще больше укрепилось во мне после разговора с младшим радистом Валентином Фомичем Богановым. Боганов — совсем молодой человек, полтора года тому назад кончил семилетку, поступил на семимесячные радиокурсы Управления Связи и по окончании их рабо­тал на радиостанции в Хабаровске. Здоровенный пар­нище, но какой-то сырой и дикий. Из него пришлось буквально вытягивать интересующие меня сведения. Он едет один, жена не может ехать по состоянию здоровья. Не комсомолец, ничто его не интересует из того, чем обычно интересуется молодежь его возраста. Мне хоте­лось спросить его, зачем он едет в Арктику, но я воздержался от этого вопроса, так как было ясно, что и он, и Шатинский едут на север за «длинным рублем», работа же интересует их меньше всего. Работать они будут без всякого огонька.

—  Чем  могу быть  вам  полезен? — спросил  я  Богданова. — Может  быть,   нужно   что-либо   устроить    перед отъездом, в чем-нибудь помочь?

—  Очень трудно достать железнодорожные билеты. Если можете, устройте два билета в жестком вагоне до Владивостока,  а так — больше ничего.

Билеты я обещал устроить.

Первое знакомство с радистами оставило во мне неприятный осадок. А ведь с ними предстоит прожить три года в тяжелых условиях   полярной   зимовки,   вдали  от родного материка.

Познакомился я и со своими обязанностями как Уполномоченного Дальневосточного Краевого Исполни­тельного Комитета Советов по управлению островами Врангеля и Геральд. Кроме «Положения по управлению» названными островами, утверждённого Дальневосточным Крайисполкомом 11 мая 1926 года, никаких других материалов не было.

Покончив с главными делами в Хабаровске, я решил окончательно выехать во Владивосток 21 июня. Так как Власова еще не закончила передачи дел, я выехал один, а она должна была выехать двумя-тремя днями позже.

К этому же времени из Хабаровска выезжали радисты. Обо­рудование для радиостанции отправили несколько раньше. Во Владивостоке подготовка экспедиции шла полным ходом. Судно уже стояло на якоре в бухте Золотой Рог и готовилось стать на ремонт в сухой док Дальзавода.

На меня сразу свалилось очень много забот. В прав­лении АКО к этому времени остался только один тов. Шеин, и мне приходилось постоянно общаться с ним по делам экспедиции. Наши отношения с ним оставили у меня наилучшее впечатление, и его советы по ряду во­просов много помогли мне и в процессе подготовитель­ных работ, и позже — при работе на острове.     На второй день по   приезде   я   познакомился  в АКО с Константином Александровичем Дублицким — капитаном ледокола «Ф.Литке» и начальником   экспедиции на остров Врангеля. Крупный человек, с лицом, хорошо «выдубленным» ветрами отечественных и чужестранных морей. Открытый взгляд голубых глаз. Усы викинга. Не­торопливая, спокойная речь, за низкими звуками которой чувствовалась большая воля, закаленная на водных путях и перепутьях от тропиков до полярных льдов. Все это сразу располагало в его пользу.

Пока судно стояло в доке, я лазил по складам, реф­рижератору, смотрел и щупал все предназначенное к от­правке на остров. К. А. Дублицкий позже составил комис­сию по проверке снабжения команды и зимовочного за­паса. Мы снова ходили по складам, нюхали, пробовали, щупали.

В Гнилом Углу на стройбазе АКО строился дом для рации острова, там же делался каркас для склада под го­рючее. Едем с Константином Александровичем туда, смотрим дом. Дом совершенно собран. Полы настланы, потолок подбит, рамы вставлены, двери навешены, даже внутренние переборки на месте, нет только печей. В сте­нах зияют большие дыры — место для печей, — создавая впечатление необжитости и необычности. Тут же тесались бревна для мачты островной рации.

Дом нас удовлетворил. Осталось только перенумеро­вать все его части, разобрать и погрузить на судно.

—  Ареф Иванович, я посоветую вам, — обратился ко мне Дублицкий во время осмотра построек, — взять с со­бой небольшую баньку. Она вам всем на острове сильно пригодится.

—  Но, Константин Александрович, ведь грузоподъем­ность «Литке» уже предельно использована. Я думал об этом, но как возьмешь ее, когда некуда грузить?

—  Я решил выкинуть с судна ряд вещей, без которых можно  обойтись, — разный хлам,  накапливающийся на судах годами, запасной гребной вал и прочее. За счет этого можно будет взять несколько лишних тонн угля, ну и для баньки как-нибудь найдем место, не так уж она тяжела.

В тот же день я просил Шеина о постройке и по­грузке небольшой бани.

В пушном отделе АКО меня знакомили с вопросами звероводства и звероловства. Я сидел и разбирался в бро­шюрках по разведению серебристой лисицы. На столе лежала «синька», на которой белели легкие очертания ловушки-кормушки для песцов.

—  Здравствуйте, товарищ Минеев.

Поднимаю голову. Перед столом стоит небольшой крепкий паренек лет 22—23, в морской форме, рука у ко­зырька фуражки. Фигура подтянута, чувствуется спортс­мен, все на нем прилажено, подогнано. Грубоватое лицо пышет румянцем и здоровьем. Серые глаза смотрят от­крыто и весело, но в складках рта чувствуется характер: парень в обиду себя не даст.

—  Я    старший    наблюдатель    гидрометеостанции    острова Врангеля, Званцев.

— А, зимовщик, приятно... Здравствуйте! — крепкая рука. — Садитесь. Ну, рассказывайте, как у вас дела с подготовкой к отъезду.

—  У меня все готово, можно грузить.   Да   и груза у меня немного: две будки, столбики для них, два ящика с приборами, ящик с бланковым материалом и метео­книжками. Самое громоздкое — это письменный стол да небольшой шкаф; вот и все, а личного имущества у меня один чемодан. Мне тут в АКО говорили, что там, на острове, будет все необходимое, поэтому я решил с собой барахла не набирать. Меня беспокоят только канцеляр­ские принадлежности. Мне нужен письменный прибор, много бумаги и прочее. Будет ли это?

—  Все это будет, товарищ Званцев. Если и не будет письменного   прибора,   то  уж  чернильниц   будет доста­точно. Скажите, товарищ Званцев, как обстоят ваши се­мейные дела?

 — Женился. Три дня тому назад женился. Жену нашел себе, ну просто прелесть.

—  То-то вы так сияете. Значит, едете с женой? Это хорошо!

—  Нет, товарищ Минеев, она не хочет ехать, — в его голосе было подлинное огорчение, — она   боится   качки, хотя сама из семьи моряков. Да это, пожалуй, и лучше, — оживился   он, — я   зимовал   на  Маре-Сале   и   знаю,   как трудно на зимовке. Мужчинам — и то трудно, ну а жен­щине будет еще труднее. Нет, уж лучше пусть побудет здесь, а то ведь три года — это не шутка.

—  Когда вы зимовали на Маре-Сале?

—  В 1925 году. Нас было всего трое, я был самый младший. Но ничего, выдержал, а зимовка была трудная, особенно когда мои два товарища зацинговали. Как ни плохо нам было, а жили мы, товарищ Минеев, дружно, скандалов и ругани не   было, а   на   зимовке   это самое главное.

—  На каких условиях вы едете на остров?

—  Я работаю  в Убеко (Убеко — Управление безопасности кораблевождения)  и  получаю  двести  рублей, плюс семьдесят рублей на паек, ну и обмундирование и, конечно, отопление и освещение. Трудно будет, так как мне нужно будет оставить денег жене. Ну да это ничего, я ведь не ради денег еду на остров, а потому что люблю север и северное море.

—  Чем вы сейчас заняты, что вы считали бы необхо­димым приобрести для острова?

—  Мы   с  женой   много   веселимся,   ходим   в   кино, в театр, катаемся по бухте, ездим на автомобиле за го­род. Скоро ведь в море, а там особенно не повеселишься. Вы спрашиваете, что нужно для острова? Мне бы хоте­лось, чтобы  на  зимовке  был  разный   спортинвентарь — перчатки для  бокса,  штанга,  мячи для  футбола,  лыжи. Я купил себе пару   перчаток,  но   остальное   купить  не могу.

—  Так вот что, зайдите в магазин, отберите все не­обходимое и скажите,   что   это   для   острова   Врангеля, а я дам распоряжение упаковать и погрузить на судно.

—  Прекрасно. Ну, я побегу,  а то  меня жена ждет, будет сердиться. Пока. Да, чуть было не забыл, — ска­жите, кто еще едет с нами на остров?

—  Всего едут на остров шесть человек. Со мной едет моя жена Власова,   потом   два   радиста — Шатинский и Боганов, врач Синадский да вы. Мы с женой — оба члены партии, вы — комсомолец, а остальные беспартийные. Жаль вот, что жена ваша не едет, а то народу было бы больше.

—  Где же остальные зимовщики? Хотелось бы  по­знакомиться с ними.

—  Радисты уже здесь, живут рядом   со   мной,  а о враче пока не имею сведений. Он был где-то в Средней Азии, отбывал воинскую повинность и теперь едет сюда. Боюсь, как бы он не опоздал к отходу судна. Я уже дал по линии телеграмму, чтобы он нигде не задерживался. Познакомиться же с радистами просто, приходите к нам как-нибудь с женой — и познакомитесь, я вас познакомлю с моей женой, а вы меня со своей. Мы ее поагитируем, чтобы она ехала на остров вместе с вами.

      — Хорошо, я, может быть, даже сегодня буду у вас.

Во Владивостоке мы с женой продолжали подбор литературы для островной библиотеки. Книготоргующие организации предоставили нам возможность получить все, что у них было; кроме того нам посчастливилось напасть на букиниста, у которого мы нашли классиков старых изданий, и русских и иностранных; у него же нашелся комплект словаря Брокгауза и Ефрона.

В результате набралось больше 2000 книг, среди ко­торых можно было найти книгу на любой вкус. Особенно полно были представлены классики марксизма-ленинизма и вообще политическая книга, затем следовала художе­ственная литература. Из естественных наук особенно полно была представлена медицина, почти во всех своих отраслях, но и физика, химия, геология, математика, гео­графия, астрономия и другие науки не были забыты. Последующие годы показали нам, как мудро мы посту­пили, собрав такую библиотеку, и только иногда мы до­садовали на невозможность ее пополнить новыми изда­ниями.

«Литке» уже вышел из дока и стал на погрузку. Из Америки пришли последние грузы. Через несколько дней нужно выходить в море, а врача все еще не было. Я по­ставил в правлении АКО вопрос о подборе врача на слу­чай неприезда Синадского, так как К. А. Дублицкий за­являл, что ждать врача и запаздывать выходом из Влади­востока нельзя, надо торопиться.

Наконец 9 июля Синадский приехал во Владивосток. Нашел он меня в АКО. Я что-то писал. К столу подошел человек среднего роста, по одежде наполовину красно­армеец, наполовину штатский.

—  Вы начальник острова, товарищ Минеев?

—  Да.

—  Здравствуйте, я врач Синадский.

 — Садитесь. Наконец-то вы приехали, а я уж тут, грешным делом, потеряв всякие надежды на ваш приезд, начал поиски нового врача. Вы где остановились и как устроились?

—  Я с поезда прямо на «Литке». Мне ведь не впер­вой  отправляться  в  экспедиции   на  север,  так  по   при­вычке. Там лучше, чем в любой гостинице, да и с вещами лишний раз не таскаться.

—  В каких экспедициях на север вы участвовали?

—  Я плавал судовым врачом в нескольких экспеди­циях в Карском, Баренцевом   морях,   ходил   на   Новую Землю, на судах Плавморнина (Плавморнин — Плавучий Морской Научный Институт.), а потом ГОИНа (ГОИН — Государственный Океанографический Институт), но мне попутно   приходилось   выполнять   и   обязанности   био­химика.

—  Хорошо. Где вы еще работали в качестве врача?

—  Собственно, врачом я работал мало. Кроме упомя­нутых экспедиций, я полгода работал врачом в Вятской губернии и теперь восемь  месяцев в Кулябе в  военном госпитале — ординатором.    Начиная    с   университетской скамьи, я работал на научной работе, как биохимик, а по­путно иногда практиковал как врач.

—  Вы едете без семьи?

—  Да. Моя жена врач, на острове без работы она потеряет квалификацию, к тому же она сейчас на боль­шой и интересной медицинской работе. Кроме того, Север ее не интересует.

—  Товарищ Синадский, вот вам спецификации медснабжения,  просмотрите их.  В случае,  если  есть какие-либо недостатки медикаментов, инструментария, амбула­торного оборудования и   прочего,   попытайтесь   добыть все здесь до отхода судна. Чего нельзя будет получить на нашем рынке, сделайте заявку на Хакодате, мы туда на несколько дней зайдем.

Погрузка шла полным ходом. День и ночь к борту «Литке» подходят груженые шаланды. Они выбрасывают разные ящики, мешки, бидоны, бочки с надписями «о. Врангеля», с черными и красными полосами, указы­вающими, что идет для зимовочного запаса судна, а что для снабжения населения острова. Начали грузить разо­бранные постройки. Бревнами и другими стройматериа­лами были завалены палубы так, что «Литке» со стороны напоминал загроможденный лесом лесовоз, а не экспеди­ционное судно, направляющееся в полярный рейс.

До поездки на остров Врангеля большинство зимов­щиков, в том числе и я, не имели даже приблизительного представления о наших полярных районах и условиях работы и жизни в них. Мы были знакомы по популярной литературе с некоторыми описаниями арктических путе­шествий, но такое же знакомство с этим вопросом имел любой культурный человек. Эти знания, конечно, совершенно недостаточны для работы в условиях полярной зимовки.

Сознавая недостаток наших знаний, мы решили при­бегнуть к литературным источникам. Наши поиски аркти­ческой литературы были безуспешны, так как ее в книго­торгующих организациях Дальнего Востока не было со­вершенно, а обратиться за литературой в Москву или Ленинград мы не имели времени. Единственное, что нам удалось найти, — это брошюра «Поход канлодки «Крас­ный Октябрь» на остров Врангеля в 1924 году» гидро­графа Давыдова.

Людей, из бесед с которыми мы могли бы почерпнуть хоть что-либо в этом отношении, тоже не было, если не считать кратковременной беседы с Г. Д. Красинским. На основании его советов мы не запаслись удобной болотной обувью, так как он утверждал, что обычные болотные кожаные сапоги на севере непригодны, что там можно ходить только в местной обуви — торбозах (торбоза — мягкие сапоги из оленьих лапок или шкуры нерпы). Позже, живя на острове и испытав на себе все последствия этого «совета», мы усердно ругали себя за легковерие, сильно помешавшее нам в наших летних работах.

Арктическому опыту и знаниям нам предстояло учиться там, на острове, непосредственно из практики. Мы тогда не имели еще специальной теории по завоева­нию, а главное, по освоению наших заполярных районов. Такой теории вообще не было до тех пор, пока советские люди, руководимые большевистской партией и тов. Ста­линым, не взялись за освоение Севера. Только теперь, в процессе упорного завоевания Севера, создается под­линная теория массового производственного освоения Арктики, и планомерно, шаг за шагом изучаются и ста­вятся на службу социалистической родины громадные полярные пространства, и скрытые в них богатства, и но­вые пути, ранее считавшиеся гиблыми и бесполез­ными.

В чем состояли задачи, поставленные перед нами? Вот они:

1.  Разработка планов развития хозяйства острова.

2.  Руководство и управление хозяйством.

3.  Ведение научной работы на острове.

4.  Снабжение кораблей  в  навигационное время   све­дениями о состоянии метеорологических элементов и со­стоянии льдов у острова.

5.  Ведение  хозяйственной   отчетности   и   всего   про­чего, связанного с управлением островом.

6.  Работа  по  поднятию  культурного  уровня тузем­ного населения.

Хозяйственные задания ограничились скупым устным указанием о необходимости «сделать все возможное для наиболее полной эксплуатации наличных богатств, чтобы сделать остров как можно менее убыточным». Исходя из этого, мне было поручено заняться выяснением возмож­ности организации планового звероводства, разведением песца и другого ценного пушного зверя. Для этой цели на остров забрасывались ловушки-кормушки, мне были вручены планы постройки ловушки, а на «Литке» были погружены потребные для этого строительные материалы. Инструкций или каких-либо других указаний по этому поводу мне дано не было, да их почти и не было, если не считать брошюры о разведении серебристой лисицы в закрытых питомниках... в северной Америке. Мои лич­ные познания в этом деле были исключительно мизерны. В этом деле мы были целиком предоставлены эмпиризму.

Кроме того, я предложил завезти на остров десяток-полтора оленей. Предложение имело двоякий смысл: для проверки возможности разведения оленей на острове и разрешения «мясной проблемы». Впрочем, «мясная про­блема» нас особенно не беспокоила, так как из письма Ушакова нам было известно о том, что на острове много морского зверя и белых медведей. Но все же из Влади­востока я дал радиограмму в Уэллен на Чукотку — загото­вить для  острова десять  оленей:  пять   важенок  и  пять быков.  Ответа  я  не   дожидался,   надо  было   сниматься с якоря.

Хотя и было известно, что приостровные воды изо­билуют морским зверем, особенно моржом, заданий по заготовке жира и шкур морского зверя я не получил. Заготовка их требует, с одной стороны, некоторого обо­рудования (жиротопки), а главное — тары для жира и склада для хранения соли и шкур моржа. «Литке» же и так был загружен сверх меры и больше ничего взять не мог. Таким образом, важнейшая часть промысловой дея­тельности населения острова из плана выпадала.

Хуже всего обстояло дело со сбором материалов по изучению острова. Никаких планов, инструкций и указа­ний мы не получили. Связаться с научными организа­циями Москвы и Ленинграда не было времени. В Хаба­ровске же и во Владивостоке нам никто в этом отноше­нии помочь не мог.

Единственное, что сносно было подготовлено для острова, — это гидрометеорологическая станция, подчи­ненная Убеко Дальнего Востока. Станция полностью была снабжена аппаратурой и инструментарием, инструктив­ный материал был достаточен. Для обслуживания стан­ции посылался специальный метеоролог К. М. Званцев. На самом острове станция и все приборы были установлены под руководством Березкина — одного из опытнейших советских полярных геофизиков. Званцев был единствен­ным нашим научным специалистом.

Отсутствие ученых компенсировалось богатым науч­ным инструментарием. Геологическое оборудование было широко представлено — от геологического молотка до изумительного поляризационного микроскопа и шлифо­вального станка; биологический инструментарий с пре­красным иммерсионным микроскопом; геодезические при­боры — от буссоли до секстана и теодолита; хорошая фото- и киносъемочная аппаратура с большим запасом негативного и химического материала. Много самой разнообразной химической посуды и реактивов.

Научные сотрудники, следовавшие с «Литке» для ра­бот в рейсе, отнеслись очень внимательно к нуждам острова; особенно надо отметить гидролога Ратманова и зоолога Ушакова, снабдивших нас материалами и аппа­ратами для гидрологических работ и сетками для планк­тонного лова и сборов бентоса.  Они же инструктировали врача Синадского, и под их руководством он практико­вался на судне в этих работах; кроме того они были столь отзывчивы, что снабдили нас своей личной специ­альной литературой.

 

Глава II.  

В пути

 

 Планы оборудования и снабжения зимовки составля­лись так, как будто на острове было пустое место. В ма­териалах, принятых от Дальневосточной конторы Совторгфлота, кроме указаний о наличии жилого дома и уклада для товаров, ничего не говорилось о том, что было завезено на остров в 1926 году. Мы знали, что на острове кроме русских зимовщиков есть несколько десятков туземцев. Хотя мы и рассчиты­вали, что туземцы в нашу смену могут уйти с острова на материк, но, тем не менее, продовольственное снабжение заготавливалось в расчете на всё население, включая и туземцев. Предполагая, что всего населения на острове будет 60 человек, мы на это количество и подбирали нуж­ное продовольствие и предметы широкого потребления.  Первостепенное значение для полярной зимовки имеет меховая одежда. Туземцам нужно сырье на меховое шкурье для самостоятельной выделки и пошивки одежды и меховой обуви. Подбиралось все необходимое, а имен­но: для европейцев — готовые кухлянки, меховые брюки, торбоза камусные и летние нерпичьи, голые, непромокае­мые,  «чижи меховые» (меховые чижи — меховые чулки), малахаи и камлейки. Для тузем­цев — оленьи постели  (оленья постель — шкура взрослого оленя) для пологов и постелей, недоросли и пыжики для одежды, камуса для торбозов и даже выпо­ротки для малахаев и шкуры россомахи для отделки кухлянок и малахаев. Всего этого запасалось на три года, так чтобы население не чувствовало недостатка. Промы­словое снаряжение, завозимое на остров, также рассчи­тывалось, с одной стороны, для нужд зимовки, а с дру­гой — для промыслового населения. Несмотря на то, что на остров завозилась одна кормушка-ловушка, основной упор был сделан на лов песца при помощи капканов. Этого инструмента мы закупили в достаточном количе­стве на все три года.

В условиях дикого и малонаселенного края, к тому же изобилующего таким крупным и свирепым хищником как белый медведь, особое значение имело огнестрельное оружие   и  боеприпасы.   Оружие  мы  взяли двух   видов: охотничьи винтовки системы Винчестера 30-го калибра и дробовые одно- и двуствольные ружья. Из боеприпасов мы имели несколько десятков тысяч патронов к «винчесте­рам», все необходимое для самостоятельного изготовления пятидесяти тысяч патронов, полтонны черного пороха и больше тонны дроби разных номеров. Кроме этого, нас снабдили китобойным гарпунным ружьем и всем потреб­ным к нему снаряжением, гарпунами, бомбами, тетивой и прочим. Ружье это, кстати сказать, так и пролежало без действия — за все пять лет мы не видели ни одного кита. Так как предполагалось, что к берегам острова под­ходит  промысловая  рыба,   то   нас   снабдили   неводами, крючками, твайном (твайн — хлопчатобумажный шнур разной толщины) и бечевой для устройства крючковых снастей.

В промысловое снабжение населения входили также готовые нарты, наборы для нарт и сырой материал для постройки их, а также тесьма для собачьей упряжки и остола (остол — крепкая палка с железным наконечником,  служащая для торможения нарты).

Из  письма   Ушакова   мы узнали,   что   значительная часть завезенных в 1926 году на остров собак погибла.

 Необходимо было пополнение собачьей стаи. Мы заблаго­временно заказали в Петропавловске-на-Камчатке сорок собак, и к моменту отхода из Владивостока собаки уже были закуплены и ожидали нас в Петропавловске.

В 1926 году группе Ушакова при отъезде на остров не было дано плавучих средств. Этот крупнейший недо­статок был восполнен при нашем отъезде. В США для острова Врангеля были куплены три «посудины»: 30-фу­товый моторный   китобойный   вельбот,   30-футовый   парусно-гребной и один 24-футовый, тоже парусно-гребной.

К нему мы взяли один подвесной мотор. Кроме этого, предполагалось оставить на острове один из двух кунга­сов, взятых «Литке» для ускорения разгрузочных опера­ций. Таким образом, на остров предполагалось забросить «большущий флот», однако, по недостатку места на судне, пришлось отказаться от большого парусно-гребного вельбота. Наш «флот» сразу уменьшился на четвер­тую часть.

Еще во Владивостоке я провел испытание «флота» и был совершенно удовлетворен мореходными качествами вельботов.  Впоследствии  на  протяжении  всех  пяти лет я не имел случая быть недовольным своей «флотилией».

Неплохо снабдили нас и всем необходимым для медицинского обслуживания зимовщиков и населения. Аптека была подобрана довольно разнообразная. Чего нельзя было получить на внутреннем рынке, было куплено за границей. Медицинский инвентарь, оборудование и инструментарий также были представлены неплохо. У нас было все — от кружки Эсмарха до довольно тонкого хирургического инструментария. Наш врач в этом отношении был поставлен совсем в неплохие условия. Хуже обстояло дело с радиоприемным оборудова­нием. Радиостанция была достаточно снабжена приемно-передающим оборудованием для установления телеграф­ной связи, но я думал еще о хорошей приемной установке для приема широковещательных   программ   Хабаровской станции, чтобы в культурно-просветительном обслужива­нии зимовщиков и туземцев не быть зависимым от работы телеграфа. Но, к крайнему сожалению, ни в Хабаровске, ни во Владивостоке ко времени нашего ухода в море кроме примитивных детекторных (кристаллических) при­емников ничего не было. Я попытался восполнить этот недостаток в Хакодате в Японии, но в этом убогом горо­дишке не нашел ничего мало-мальски удовлетворитель­ного. Таким образом, наиболее современный вид культур­ного «инвентаря» в островном культурно-просветитель­ном хозяйстве отсутствовал.

Еще в Хабаровске я получил из конторы «Совкино» несколько тысяч метров хроникального фильма. События, заснятые на этой пленке, к тому времени были довольно глубокой историей, но ведь на острове Врангеля находи­лись люди, вообще не знавшие, что такое кинематограф. Впрочем, позже оказалось, что не только туземцы не сетовали по поводу «древности» картин, но мы сами всякий раз с большим удовольствием смотрели на эти «дела давно минувших дней».

Во Владивостоке я раздобыл кинопередвижку и ди­намо для нее. Самому осмотреть аппаратуру мне было недосуг, а люди, принимавшие киноаппаратуру, были, как видно, невнимательны; вместо кинопередвижки и динамо нам отгрузили... две кинопередвижки без динамо. Это лишило наш «кинотеатр» подвижности, и кинопередвижка превратилась в стационарное кино, расположенное в жи­лой части нашей радиостанции, так как в другом месте мы необходимого тока не имели.

Организационные формы зимовки, принятые на ма­терике, были совершенно отличными от форм, принятых в данное время для всех зимовок Главного Управления Северного Морского Пути, организуемых нынче за по­лярным кругом. Объясняется это просто: зимовка, орга­низованная в 1929 году на острове Врангеля, имела не­сколько хозяев, тогда как теперь все зимовочное дело во всем его многообразии находится в руках одной органи­зации.

Наша зимовка  1929  года  имела  трех  хозяев.  По­следствия этих организационных неувязок нам пришлось позже расхлебывать.

На острове были представлены: Акционерное Кам­чатское Общество, Управление Связи Дальнего Востока и  Убеко   Дальнего  Востока — аэрогидрометеорологическая служба.

Снабжение зимовщиков   должно   было   происходить через  врангелевский   «универмаг» — склады    АКО.   Каж­дому зимовщику предоставлено было право за свой счет покупать в этом «универмаге» все, что для него нужно, в потребном количестве. Вопрос о коллективном питании вовсе не ставился этими организациями. Важнейшая  на севере проблема, когда большинство  зимовщиков  жи­вет  без  семьи,  а рестораны,  столовые, булочные отсут­ствуют, осталась неразрешенной. Все было предостав­лено  личному  вкусу  и   кулинарным   способностям   каж­дого зимовщика в отдельности.            

 Зимовка и островное хозяйство возглавлялись уполномоченным   Дальневосточного   Краевого   Исполнитель­ного Комитета Советов,   действовавшего  на основе ин­струкции, утвержденной ВЦИК РСФСР. Он же совмещал и заведывание   факторией   и   промысловым   хозяйством АКО; ему как заведующему факторией непосредственно подчинялись служащие АКО, врач фактории и кладовщик. Радиостанция подчинялась начальнику зимовки в «общем порядке»; производственная, внутренняя жизнь  ее была совершенно самостоятельна и регулировалась... Управле­нием Связи из Хабаровска. То же самое нужно сказать и о гидрометеорологической станции.

Такое положение иногда крайне усложняло обста­новку. Часто даже при доброй воле участников мы не могли разрешить пустячных по существу вопросов без обращения на материк в руководящие организации. Вот один   из   примеров.   Однажды   больной   повар   Петрик в бреду решил... оповестить весь мир о своем состоянии. Он написал  бредовую  телеграмму в  адрес своего  сына. Заведующий  радиостанцией,  получив  от больного   теле­грамму, прислал ее мне с запиской. Я написал ему, что телеграмму отправлять не следует, так как она исходит от душевнобольного,  и что о  состоянии  больного  род­ственники информируются  врачом.   Заведующий   рацией запросил Управление Связи, указав, что начальник остро­ва категорически возражает против отсылки телеграммы. Из Управления  Связи пришел  ответ, разъяснивший,  что начальник острова не имеет права вмешиваться в досмотр проходящей   корреспонденции,  так  как   право   контроля поручено   органам    Наркомпочтеля.   И   телеграмма   бре­дового содержания  пошла  на  материк. Мои   обращения по сему поводу на материк остались безрезультатными...

В сумятице дней подготовки к отходу казалось, что мы никогда не будем готовы: то не  было этого, то не хватало другого. Кое-чего не могли добыть, несмотря на все старания. За день до отхода пришел взволнованный старший радист Шатинский.

—  Товарищ начальник, я так не могу! Ну, скажите, что они от меня хотят?

—  Что такое  произошло?

—  Приказывают сгрузить бензин, а без него радио­станция не будет работать. Нет, я так ехать не могу! Я на старости лет отвечать не хочу.

—  Да расскажите толком, что произошло, кто  при­казывает сгрузить, почему?

— Из  порта пришли и  говорят, что бензин  нельзя везти в бидонах, а где я им бочек возьму, когда нет их?

—  Товарищ Шатинский, требование правильное, надо бочки добыть. Ну, а если не найдете их, сгружайте бен­зин. Сколько у вас бензина?

—  Пудов шестьдесят, нам ведь только для запуска. Нет, товарищ начальник, это безобразие, я так не могу!

—  Успокойтесь,  никакого безобразия  тут  нет,   про­тивопожарные    соображения    заставляют   быть    крайне осторожным, ведь мы собираемся в море, а там пожар не шутка. Идите, товарищ Шатинский, сгружайте бензин и ищите бочки.

—  Бензин, наверное, уже сгрузили, меня об этом  и не спрашивали.

—  Тем    лучше, — осталось,    значит,    только    найти бочки, и дело в шляпе.

Ничего страшного не случилось. Шатинский быстро нашел бочки на складах Владивостокской почтово-телеграфной конторы, в этот же день горючее было перелито и вновь погружено на судно.

Накануне отхода в море «Литке» стоял уже у одной из городских набережных. Грузились остатки. Я был чем-то занят на корме, где меня нашел вахтенный матрос, сообщивший, что меня просит на бак ревизор.

Ревизор «Литке» и второй помощник капитана Бес­смертный, спокойный, аккуратный, всегда чисто выбри­тый человек, работавший планомерно и без суеты, ко всему тому — хорошо знавший свое дело, не стал бы вызывать меня по пустякам.

Под бортом судна стояла шаланда, рядом пыхтел ка­терок. На палубе шаланды стоит громадный ящик, спеленутый тросом. Около него стояли грузчики и ревизор.

—  Товарищ Минеев,   не  знаете, что  за чертовщина в этом ящике?

—  Понятия не имею.

—  У вас по спецификации есть какие-нибудь  боль­шие машины?

—  Нет, не должно быть. Возможно, это какой-нибудь агрегат радиостанции. Позовите, — обратился я к вахтен­ному   матросу, — радиотехника   Боганова,   он,   кажется, в кают-компании.

Вахтенный ушел. Бессмертный кричал с шаланды: — Куда я его дену? Трюмы забиты до отказу, а если оставить на палубе, вряд ли его удастся хорошо укрепить. В случае шторма он   смайнает за  борт и   изломает все вокруг себя.

Подошел радиотехник.

—  Товарищ Боганов, — обратился я к нему, — это не ваш ящик?

—  Наше оборудование, товарищ начальник, уже все давно погружено в трюмы. Да ничего такого большого у нас и не было.

— Чей же это груз? До Петропавловска нет грузов, товарищ Бессмертный?

—  На  Петропавловск   погрузочных   документов   со­вершенно нет.

—  Ребята, — обратился    я    к    грузчикам, — здорово тяжелый ящик?

—  А кто его знает, — ответил кто-то, — мы его там не грузили, мы тут принимали грузы.

—  Кто   же   сопровождал   шаланду?   Товарищ   Бес­смертный, вы   бы   попробовали   определить,   тяжел   ли ящик-то.

—  По тросу  судя, — очень тяжел.  А  ну,  товарищи, берись.

Несколько человек навалились на тяжеловес и чуть не опрокинули его в море. Ящик оказался не по росту легким.

—  Вот   чертов   ящик,   мы-то   тут   думаем,   что   он страсть какой тяжелый, а он пустой! — сказал кто-то на шаланде.

—  Что   же в нем   может   быть? — Тут   я   вспомнил о меблировке и о шкафах. — Товарищ Бессмертный, этот «тяжеловес»   просто-напросто   пустой   шкаф.    Сбили  вы меня с толку машиной, я и не подумал о шкафе.

—  Меня   этот  чертов   трос   спутал.   Какому  дураку пришло в голову пеленать полуторадюймовым фалом пу­стой ящик. Или это озорство не к месту? Эй, там на ле­бедке, чего ворон ловишь, давай!

Вечером я зашел к Константину Александровичу в каюту. Он встретил меня словами:

—  Завтра в 12 часов уходим. Как у вас? Все готово?

—  Как будто бы все.

—  За своими людьми присмотрите, ждать не будем, мы и так запаздываем с выходом.

—  Люди все  погрузились,   каюты   получили, о вре­мени отхода знают. Не думаю, чтобы кто-либо отстал.

—  Отлично. Завтра коротенький митинг,  и  отдадим концы.

14 июля с утра набережная стала заполняться наро­дом. Шли колонны с красными знаменами и лозунгами. Шли отдельными группками. «Литке» напоминал пере­населенный муравейник, так как у каждого уходящего в плавание были родственники, друзья и просто знако­мые. Всем им хотелось в последний раз перед уходом переброситься словом-другим, пожать руку и выразить надежду на скорое возвращение и встречу.

Набережная уже не могла вместить всех желающих, и они скапливались на площади перед нею. Оркестр мо­ряков без устали гремел, в воздухе стоял гул слившихся в одно возгласов, смеха, музыки.

Небо, хмурившееся все дни перед этим и даже утром плотно  укрытое  толщею   серых  туч,   разгуливалось,   все чаще синело. Солнце, нет-нет да брызнув лучами и огнем на землю, на корабль, дарило нас своим теплом.

Становилось жарко, но легкий ветерок, набегавший с моря, холодил и щекотал нос запахами, свойственными большому порту.

На судно прибыли представители краевых организа­ций. Короткий митинг. Последние рукопожатия и поцелуи людей, уходящих в море и остающихся на земле. Гости ушли.  Швартовы  отданы.   Машинный   телеграф   в  дей­ствии. Судно, отделившись от стенки, медленно отходит в бухту.

 Вслед нам несутся возгласы тысяч людей, ветерок полощет легкие полотнища знамен, над головами провожающих мелькают в воздухе белые платки, головные уборы, руки.

 

Трудящиеся Владивостока приветствовали и прово­жали небольшой коллектив, уходивший в далекую аркти­ческую окраину нашей необъятной родины.

Уже не слышно людских голосов. Судно, развернув­шись, набирает ход. Бухта ревом гудков и сирен кораб­лей всех наций, стоявших в бухте «Золотого Рога», сто­голосо посылает вслед кораблю свой последний привет.

Японский город Хакодате на острове Хокайдо был первым портом, куда должен был зайти «Литке». Там для нас советским торгпредством были заготовлены раз­личные продукты, главным образом, свежие овощи, кото­рых еще не было к моменту нашего отхода во Влади­востоке.

Японское море, плотно укрылось туманом. Сирена «Литке» беспрестанно выла, указывая местонахождение судна. На палубе было сыро и холодно. Туман остался по­зади только у самых островов. Глубокой ночью стали на рейд Хакодате. Утром на судно пожаловали гости — члены советской колонии, работающей в этом городе. После короткого, но дружеского банкета в кают-компа­нии имевшие разрешение от портовых властей съехали на берег. Я в сопровождении сотрудника торгпредства от­правился по магазинам для закупок недостающего. Врачу поручил добыть некоторые инструменты и медикаменты, а радистов разослал на поиски аккумуляторов и прочего необходимого для радиостанции.

Все закупленное отправлялось на «Литке» и разме­щалось на и без того переполненном до невозможности судне. Но ревизор Бессмертный ухитрялся находить уголки, куда можно было сунуть то или другое.

Между судном и берегом беспрестанно сновали ка­тера и сабуне (сабуне — деревянная посудина с двигателем), отвозившие на судно всякую кладь и людей.

Многие наши надежды на Хакодате не оправдались. Хотя этот   город   является   центром   торговой деятельности острова Хокайдо (Иезо) и магазины, лавки и лав­чонки заполнены товаром, многого нужного нам так и не удалось раздобыть. Не было совершенно радиоаппа­ратуры, нужный медицинский инструментарий отсутство­вал. Попытки найти новейшую фотоаппаратуру успехом не увенчались, охотничье нарезное оружие хотя и име­лось в магазинах, но его можно было купить только с разрешения хакодатского губернатора.

Суток, проведенных в японском городе, только-только хватило для закупок и устройства разных дел, а об осмотре городских достопримечательностей и ду­мать было нечего. Видел я только главную торговую улицу города с линией трамвая, множество авто, стояв­ших вереницами на стоянках. «Сыны страны восходящего солнца» предпочитали передвигаться «на своих двух», вооруженных деревянными «гета». Стук этой традицион­ной обуви наполнял улицу и создавал непривычную для европейца обстановку. Несмотря на оживленность улиц, яркость красок и ослепительность солнца, городок про­извел впечатление старенького и запущенного.

Ко времени отхода на судно прибыла вся советская колония. Прощальный обед был короток и скромен. Так же, как и на набережной во Владивостоке, звучали речи провожавших и уходивших. На малюсеньком плавучем кусочке СССР, находившемся за тысячу километров от ро­дины, мы чувствовали себя так, словно за стенами каюты была не Япония и судно стояло не в японском порту.

... Трап убран. Грохочет брашпиль, выбирающий якоря, а гости на катере троекратно обходят вокруг судна, приветствуя нас криками и взмахами рук.

Еще не замолк брашпиль, судно тихо пошло к выходу в море... Мы уходили от живописного острова, прощай, сияющий остров! Скоро мы будем у берегов другого острова, холодного, сумрачного и пустынного, нашего, родного, согретого пламенем Октября, растопившего  льды   капиталистической  эксплуатации.

Опять вода... Вода и небо.

Море спокойно, небо ясно, солнце щедро. Идем к Петропавловску.

В Петропавловск мы пришли 23 июля в середине дня. Здесь «Литке» должен был бункероваться (бункеровка — погрузка топлива), и кроме того для населения острова должны были погрузить различ­ную рухлядь (рухлядью называются предметы  одежды, пошитые из меха) и оленьи шкуры, соленую рыбу, черемшу и прочее.

«Литке» подошел к угольной площадке для бунке­ровки. Рядом с грудой угля в непосредственной близости к воде на цепях сидело несколько десятков псов. Вид у них был самый невероятный. С боков свисали клочья шерсти, как будто бы каждая из них вынесла жесточай­ший бой и чудом уцелела. Цепи их, как видно, не угне­тали, чувствовали они себя достаточно хорошо, но все были тощи и поджары. Это — стая, подготовленная для острова. Куда мы только будем их грузить? «Литке» и так стал «труднопроходимым». Если, к примеру, необхо­димо добраться до радиорубки, то нужно было караб­каться по самым невероятным предметам, чтобы сделать это.

—  Куда же собак будем девать, товарищ Бессмерт­ный?— осведомился я.

—  Найдем где-нибудь место на палубе.

—  Да, кажется, места-то нет.

—  Ничего, товарищ Минеев, и место будет, и собак поместим. Тесновато будет им, это верно.

—  Ничего, что тесно, лишь бы всех забрать. Я бес­покоюсь, как бы не пришлось их оставить здесь, за не­достатком места.

—  Все погрузим, оставлять ничего нельзя.

На «Литке» до Петропавловска шли трое пассажиров. Это несколько стеснило зимовщиков.   Теперь   же   зимовщики, врач и метеоролог получили каюты и чувствовали себя совсем хорошо.

        Я поручил врачу заняться поисками хирургического инструментария, который мы не могли раздобыть в Хакодате и  раньше во Владивостоке.  Поиски  неожиданно увенчались успехом. В городской больнице имелся лишний хирургический набор, так называемый «большой пол­ковой». Теперь можно было считать медчасть полностью подобранной.

Рухлядь и шкурье были подготовлены заблаговре­менно, поэтому их оставалось только погрузить. Но рыбы  не было. Свежий улов еще не был доставлен в Петропав­ловск, а кету-пласт старого засола мы взяли еще во Вла­дивостоке. Тут же мы взяли несколько бочек соленой черемши. Кроме того, тут нам удалось пополнить наши запасы винтовок и патронов, а также взять полный груз охотничьей дроби разных номеров.

После бункеровки и погрузки собак «Литке» вошел в ковш (ковш — небольшая внутренняя бухточка.) и ошвартовался у пристани под налив воды.

Несколько суток, проведенных в маленьком городке, где нас так приветливо встретили и оказывали всяческое внимание, пролетели быстро. Грузно осевший «Литке» медленно выходил из ковша, а на набережной стояли люди, махали платками, кричали слова приветствия и ободрения. На корабле все, кроме кочегаров и машини­стов, собрались на палубе, отвечали на приветствия и смотрели на тихо уходящий берег.

Полоса воды, отделяющая судно от берега, расши­рялась. Винты взбаламутили воду, и на поверхность всплывал мусор. Жирные пятна нефти радужно искри­лись под лучами утреннего солнца.

Перед тем как отправиться к острову, «Литке» дол­жен был еще зайти в Анадырь за некоторыми грузами.

Поздней ночью, но такой же светлой как день, 31 июля, «Литке» вошел в бухту Лаврентия. Входя, встре­тили первые льдины, напомнившие о том, что «далекий север» рядом, под боком.

На   рейде   стоял   пароход   «Якут» — наша угольная    база.

Бок о бок стоят красивый, стройный, с белыми над­стройками «Литке» и неуклюжий кургузый «Якут». Круг­лые сутки напряженно, авралом работают команды су­дов, набивая утробу «Литке» углем. Надо взять больше 1 000 тонн угля. Времени мало. Гремит лебедка, громад­ная рука стрелы ворочается из стороны в сторону, про­нося над бортами то уголь, то пустую тару. Уголь сып­лют в люк, а там под палубой бегают черные как негры матросы. Они переносят уголь в мешках, набивая его везде, куда можно сунуть хоть килограмм угля. Не толь­ко бункера, но даже матросская кают-компания засы­пается углем.

Шутками и смехом сопровождается эта почти нечело­веческая по темпам работа. Все прекрасно понимают, что успех рейса решает уголь.

На берегу у самой воды лежит большой бунт олень­их шкур. В нем лежат связанные большими пачками тол­стые оленьи постели, их больше 600 штук. Тут же впере­межку легкие пушистые пыжики — им предстоит превра­титься на острове в меховые рубахи, кухлянки и брюки.

Северное небо почти все время закрыто мрачными тучами, только иногда в щель раздвинувшихся туч уда­рят острия солнечных лучей, и все на земле засмеется, заискрится и заиграет. Но миг, и опять сумрачно, набе­гает частый гость - туман, и плачет небо мелкими осен­ними слезами. Мокнут будущие спальные мешки, брюки, кухлянки. Пока идет погрузка угля, шкурье грузить нельзя, иначе все оно будет черно от угольной пыли. Ну­жно укрыть шкурье; промокшее неизбежно пропадет. До­был брезенты, и с помощью чукчей шкурье было укрыто.

В бухте Лаврентия встретился с председателем чукот­ского райисполкома Пономаревым. Меня интересовали олени, заказанные для острова еще из Владивостока по телеграфу.

 — Хорошо, что я встретил вас, товарищ Пономарев. Как олени?     

— Какие олени? — на его лице видно было изумление.

— Разве вы не получили мою телеграмму, в которой я просил приготовить десяток живых оленей для острова?

 — Забыл, товарищ Минеев, совсем забыл. Как же, получил, да дела столько, что замотался совсем и забыл.

 — Так... Значит,  оленей нет?   

  — Нет, олени есть.

 — Вот это хорошо. Куда только девать их на судне? 

— Постой, постой, олени-то есть, да нет их тут, в тундре  они.

 — Так надо пригнать их, только и делов.    

 — Сразу   видно,   что ты   тут  новый человек, вишь какой скорый. Дело-то, видишь, в чем, товарищ Минеев, — купить у чукчей живых оленей очень трудно, почти не­возможно, не продадут они, да еще если узнают, что не на убой, а на вывоз на остров, ни за что не продадут.    

 — О каких же ты оленях говоришь?  

  — У рика есть свое стадо. Голов триста. Вот из них я и решил тебе выделить десятку. Загодя давать распоряжение я не стал, чтобы зря не гонять животину. Потом навалилась куча дел — я и забыл дать распоряжение, теперь уж поздно.

   — Почему?

    — Далеко. Не  поспеют  они,  а ждать вы,  поди,  не будете?

   — Куда там ждать! Жаль, очень жаль. Я поэтому и мясного  скота не взял, что  на оленей  рассчитывал.

Сено,   взятое   еще   из   Владивостока,   выгрузили   на берег.

На море шторм. Крупная волна идет в бухту, бьет суда борт о борт. Снимаемся с якорей и уходим отстаи­ваться в бухту. Досадно, погрузка закончена, можно бы выходить, но приходится ждать. Штормовать в море с такой перегрузкой и массой палубного груза опасно, многое можно растерять. Как только спадет ветер, вы­ходим в море.

Остался последний этап, но самый серьезный и труд­ный. Для нас он был совершенно неизведанным. Что мы встретим за проливом, дойдем ли до цели или, может быть, вмерзнем надолго и будем нестись, влекомые льда­ми? Кто может сказать что-либо о капризах движения льда, послушного тайным течениям и дикой свирепости полярных ветров?

Зимовка во льдах нас не страшила, мы ведь приго­товились засесть на острове на три года. Нас страшило больше всего то обстоятельство, что, не добившись цели, мы вынуждены будем возвратиться на материк.

Но эти мысли приходили изредка.

 

Глава III.  

У цели

 

Рев гудка разбудил меня. Я вскочил с койки, быстро оделся и выбежал на палубу. Почти весь август мы тол­кались во льдах, среди дикого нагромождения торосов. Справа по борту, к северу от судна, все время торчал хорошо видимый скалистый остров Геральд, а остров Врангеля — наша цель — иногда чуть угадывался свинцово-темной массой, растянувшейся на горизонте прямо по носу. К ночи 28 августа мы все еще были в виду острова Геральд, только теперь он был уже к юго-во­стоку от нас. Остров Врангеля был близко, но темнота остановила судно, так как глубины были неизвестны и идти во льдах было опасно.

«Литке» стоял в виду земли, это была северная сто­рона острова. Вдалеке виднелась узкая темная полоса берега, а за ним чуть угадывалась серебристая полоса воды и дальше темнел массив земли, замыкавшийся при­зрачной гребенкой гор.

Небо было чисто. Низко висящее над водою солнце плавало в каком-то странном тумане, напоминавшем мглу во время больших лесных пожаров, оно было тускло, и на него можно было смотреть без боязни ослепнуть.

Рябь, поднимаемая небольшим ветерком с земли, тем­нила море.

Я поднялся на мостик и в большой бинокль старался рассмотреть подробности пейзажа. На узкой полосе земли поднимались какие-то небольшие правильной формы конуса. Это был плавник (плавник — лес, вынесенный реками в море и прибитый к берегу), сложенный людьми. Только это и говорило о присутствии человека на этой земле. В остальном — ни малейших признаков жизни — ни животной, ни растительной.                                                            

Берег произвел на меня невеселое впечатление. Низкий, почти без рельефа, только вдали чуть намечались горы, да слева по борту, на восток от судна, припал к воде, как затаившийся зверь, беловатый массив мыса Уэринг. Больше ничто не закрывало горизонта, если не считать скалу Геральда.                                                        

Цель была достигнута. Но надо было найти колонию, расположенную   в   юго-восточной части острова, в бухте Роджерса.                                                                               

Мощная  струя пара еще  раз разорвала тишину,  на баке  выбирали  якорь,   судно, плавно развернувшись, пошло к восточному берегу. Уэринг становился выше, а потом  сразу  открылась  панорама высокого скалистого берега.  Шли  кромкой  льда,   расталкивая   редкие   льдины. Мористее лежали поля сплошного льда, а к берегу была чистая вода, до самой земли. Шли медленно, постоянно щупая  дно.  За  мысом Гавайи  берег  понизился,  но  был обрывист, а за ним лежали крутые увалы. Опять появи­лась узкая  коса,  отделившая от моря   участок  воды,— это и была бухта Роджерса, к которой мы стремились.

Невдалеке от берега против входа в бухту стали на якоря. Было раннее утро, и Константин Александрович, щадя сон людей на берегу, гудков не давал.

Я, вооружившись большой зрительной трубой, стоял на мостике и внимательно рассматривал берег. На палубе было все население корабля. Стоял гомон голосов, обсу­ждавших события последних часов, строивших разные предположения касательно чувств и настроений колонистов в момент, когда они увидят судно на рейде. Кино­оператор Радзиховский, шедший на «Литке», резво бе­гал со своей тяжелой треногой, расталкивал людей, про­сил посторониться и беспрестанно крутил ручку аппарата, запечатлевая на пленку унылый, безжизненный ландшафт бухты Роджерса.

У самой воды желтел небольшой, словно коробок спи­чек, домик, крытый железом, а позади него на вершине холма виднелся склад. Внизу, на галечном берегу, видне­лись микроскопические шалаши и палатки. Люди, как ви­дно, крепко спали. Только иногда доносилось взлаивание пса.

Я направил зрительную трубу на дом и внимательно всматривался в каждую деталь жилья, в котором нам предстояло прожить три года. Что-то метнулось в поле зрения трубы. Это «что-то» оказалось растрепанного вида туземной женщиной. Она усиленно стучала в окно и, как видно, что-то объясняла, указывая на море, потом бросилась к шалашам и палаткам.

Поселок просыпался. Появились люди, засновали от жилья к жилью, бежали к дому фактории, но все это безмолвно, так как расстояние гасило звуки. Вот, как ви­дно, все население собралось у дома. Наконец все пошли к берегу, спустили на воду небольшую шлюпку, и трое отвалили от берега. Мерные взмахи весел гнали шлюпку медленно к судну. Лодчонка шла так медленно, а нетер­пение наше было так велико, что нам казалось, будто люди, сидящие в ней, никогда не доберутся до нас.

Но вот шлюпка уже близко. Можно разобрать черты лица сидящего на корме, двое других гребли. Все, кто был на палубе, столпились у трапа. Люди с подошедшей байдары с трудом протискались на палубу.

С берега пришли начальник острова Георгий Алексе­евич Ушаков, врач колонии Николай Петрович Савенко и старший промышленник (промышленник — охотник) Иосиф Миронович Павлов. Первые люди, пришедшие с острова, выглядели прекрасно, лица их покрыты хорошим здоровым загаром, как будто они пришли не с полярного острова, на котором прожили три года оторванными от материка, а с курорта, где жили в прекрасных условиях, под наблюдением врачей. «Не так страшен черт, как его малюют, — думал я, глядя на них, — и на острове Врангеля можно жить, работать и возвратиться не слякотью, а здоровыми людьми, год­ными к дальнейшим боям».

Литковцы, столпившиеся у трапа, расступились, про­пуская трех отважных. Я жал руку стройного человека, лет  около тридцати, одетого в пеструю оленью рубаху с капюшоном,   смотревшего   на меня спокойными глазами, защищенными желтыми очками-консервами.

—  Добро пожаловать, товарищ Ушаков!

—  Здравствуйте, товарищ Минеев, вам тоже  добро пожаловать на остров Врангеля.

—  По виду вашему и ваших спутников видно, что прожили вы эти три года на острове неплохо.

—  Грех жаловаться,  хотя  временами  было  трудно­вато.

—  Трудности  и на Ривьере бывают, а тут как-никак семьдесят один градус северной широты.

Разговаривая, мы дошли до кают-компании. Стол был накрыт для приема гостей. Их усадили и начали потче­вать разными разностями. Но гости приехали не с «голо­дающего острова» и особенного «ажиотажа» при  виде яств и питий, им предложенных, не проявили.

Константин Александрович находился у себя, и Уша­ков направился к нему в каюту. Я, немного замешкав­шись в кают-компании за разговорами с врачами Савенко и Синадским, через несколько минут направился туда же.

Войдя в каюту, я увидел их склонившимися над боль­шим белым листом. Подойдя к столу, я увидел на карте очертания острова красивой, почти полукруглой формы с конусообразным отростком в юго-западном краю его. В одном из углов виднелась надпись «о. Врангеля».

—  Смотрите,    Ареф   Иванович, — обратился   ко   мне Дублицкий, — вот береговая линия,   положенная   на   кар­ту Ушаковым, она совершенно не похожа на  те карты, которые мы имели до сих пор.

Тут же были обсуждены вопросы строительства и выгрузки. Нужно было определить место для укладки вы­гружаемых грузов, а также выбрать площадку для строи­тельства. Последнее необходимо было хорошенько об­думать. Вместе с Ушаковым мы съехали на берег. На су­дне в это время кипела подготовительная работа к вы­грузке. На воду были спущены судовой катер, наш мо­торный вельбот, оба кунгаса и судовые спасательные шлюпки.

Туземцы с острова уже находились на судне, ходили по палубам, подолгу безмолвно наблюдая жизнь корабля.

По дороге на берег я спросил Ушакова, где лучше строить: наверху или внизу?

—  Я  затрудняюсь    советовать   тебе   что-либо:   верх имеет свои преимущества и недостатки.  Это  же  можно сказать и о косе.

—  В чем основные недостатки верха?

—  Как тебе сказать? Дальше от воды, несколько гряз­нее, за то хорошо видно и в море, и в горы.

—  Ну, а внизу как?

—  Главное в том, что  будешь  сидеть как в  яме,  а потом — юго-западными ветрами нагоняет  в  бухту воду и лед, особенно осенью.

Форштевень вельбота, на котором мы шли, ткнулся в берег.

К нам подошел старший помощник капитана Стехов, или Шаман, как шутя мы его звали на судне. Нерос­лый, но крепко сшитый, крайне подвижной человек, он постоянно пребывал в хорошем настроении. Назначенный капитаном старшим по выгрузке и строительству, он обратился ко мне:

—  Товарищ  Минеев, где прикажешь  выгружать то­вары и строительные материалы?

— Хорошо бы поднимать товары к складу, да ви­дишь, как он высоко.

—  К складу далеко, да потом в этот склад весь то­вар не войдет, даже если он совсем пустой. Где класть товар — здесь, внизу?

—  Надо положить так, чтобы нам потом не так дале­ко было таскать до склада. Я думаю, вот здесь, где сто­им, или чуть подальше.

—  А с постройкой как?

—  С этим делом  надо  чуть  повременить.  Давай-ка, вот подымемся наверх да посмотрим — что там.

—  Тяжело будет, товарищ Минеев. Этот склон, — он указал на взлобок берега, к которому мы   подходили, — быстро разобьет в грязь, а поднимать по грязи бревна — дело нелегкое, это отнимет много времени, а тут дороги каждая минута.

—  Это верно. Но Ушаков сообщил мне, что време­нами бывает большой нагон воды и внизу следует опа­саться наводнения.

Наверху перед нами открылась панорама крутых холмов, закрывавших горизонт на север. Из седловины, змеясь, сбегали речушки, а лысая тундра, кое-где кустив­шаяся поблекшей травой, полого поднималась к под­ножью гор. Прямо на запад виднелась трехглавая гора, конусообразные вершины которой господствовали над видимой частью гряды. Далеко в море стоял «Литке», задравший нос к берегу. Издали он казался маленьким и беспомощным перед необозримым пространством воды. Вдалеке виднелась полоса сверкавших белизною льдов, тянувшаяся по всему горизонту, напоминавшая, что нуж­но торопиться.

Узкая галечниковая коса уходила на восток, отделяя зеркало бухты от моря. В глубине она была изрезана ко­сами и разгорожена островками, а в начале была чиста и казалась глубокой.

Далеко на востоке синел вдавшийся в море мыс Га­вайи.

С бугра виднелась только крыша жилого дома, тут же у дома расположилась метеорологическая станция. Под ногами была вязкая глина, перемешанная ее щебнем. Кое-где торчали кустики низкой и жесткой травы. Невда­леке на тундре паслось, беспрестанно перекликаясь, гро­мадное стадо гусей. «Вот раздолье охотникам!» — поду­мал я. Ландшафт был дик и суров, только узенькая тропка, бежавшая к речке, отличала эту тундру от первобытных тундр, на которые никогда не ступала нога человека.

К нашей группе подошел Березкин с метеорологом Званцевым. Они беспокоились об установке метеорологи­ческой станции.

—  Товарищ Минеев, где будет ставиться дом? Нам нужно  определять   место   для   станции, — обратился  ко мне Березкин.

—  Да вот, место выбираем.

—  Вы думаете здесь строить?

—  Здесь очень трудно будет строить, — откликнулся Стехов. — Далеко материалы таскать, да и в гору.

—  Кроме того, здесь, вероятно, будет сыро, и потом нужно учесть влияние  мерзлоты, — добавил  Березкин.

—  О сырости мне говорил и Ушаков.

—  Ну,  решайте,   надо  начинать  строить, — торопил Стехов.

—  Надо пройти на косу и поглядеть там, — предло­жил я.

Вся группа двинулась обратно. Вязкий грунт цеплялся за ноги, делая ступни свинцово-тяжелыми.

Осмотрев косу и обсудив все «за» и «против», я ре­шил строить дома на косе, дабы освободить от бесчислен­ных неудобств будущих жильцов.

Еще раньше, чем было выбрано место для построек, к берегу начали подходить кунгасы с товарами и строи­тельными материалами.

У самой воды и на вельботе, стоявшем у берега, суе­тилась   группа   людей,   руководимая   Березкиным.   Это устанавливали футшток для отсчетов уровня моря, изме­няющегося вследствие приливов и отливов.

В доме собрались почти все зимовщики, только Шатинский и Званцев отсутствовали. В доме, против ожида­ния и плана, виденного мною во Владивостоке, оказалось только три жилых комнаты и кухня. Комнаты большие, светлые и чистые. Но этого мало. Некуда будет девать метеоролога. Подвел нас план, что и говорить!

В доме я познакомился с женами зимовщиков — Зи­наидой Афанасьевной Ушаковой и Антониной Сергеевной Савенко. Кроме них, на острове была еще одна русская женщина, жена промышленника Скурихина, Евдокия Евграфовна, пожилая словоохотливая женщина.

Застав Ушакова за обедом и не желая ему мешать, я прошел в комнату врача.

—  Ну, как жилось, Николай Петрович?

—  Не очень важно.

—  Это почему же? Голодно было, что ли?

—  Хотя особенной густоты не было, но мы не голо­дали, а вот холод донимал здорово.

—  Уголь-то у вас даже остался, а говорите, что хо­лодно было.

—  И углем не натопишь, когда комната плохая. То­пили не жалея, а в комнате иногда было шестнадцать гра­дусов мороза.

—  Да чем  же  она плохая, я что-то не пойму? Дом, кажется, сделан добросовестно  и бревна толстенные.

—  Вся беда, товарищ Минеев, в том, что эта стена выходит на север, а эта на запад, а у нас самые сильные и частые ветра — северо-западные и  северные — ну  вот и выдувает. В безветренные дни еще терпимо, ну, а как начнет мести, так хоть топи, хоть не топи — холодно.

—  Можно же   что-либо    сделать   против этого или нет?

—  Будете жить, посмотрим, как вы сделаете, а я что ни делал, толк один — холодно.

— Ну, а как у вас дело со сдачей аптеки и медицин­ского оборудования?

— За мною дело не станет. Все готово, кроме при­везенного на самолете в 1927 году.

—  Что именно привезли и почему оно не готово к сдаче?

—  На самолете нам привезли всякие медицинские ма­териалы без документов и совершенно ненужные. Я сло­жил все на чердак, там оно и лежит. Учета я не вел и ни­куда не расходовал за ненадобностью.

Выйдя в кухню, я сказал сидевшему там врачу Синадскому, чтобы он до завтра закончил все дела с прие­мам имущества и медикаментов от Савенко.

О сдаче-приемке имущества мы договорились с Уша­ковым быстро. Осмотрев склад, я пришел к заключению, что подробная приемка с пересчетом и перевешиванием всех товаров, которыми склад был набит наполовину, по­требует не меньше недели, а кроме приемки было много дел, требовавших присмотра. Ушаков же должен был го­товиться к отъезду, так как по состоянию льда они не надеялись на приход судна и потому к отъезду не соби­рались. Приемка облегчилась тем обстоятельством, что Ушаков вел всю отчетность в двух экземплярах и один оставлял на острове, так что все сомнительное можно бы­ло проверить по оставленным книгам. Поэтому я решил принять все, как говорят, «чохом». Ушаков выписал остат­ки из товарной книги и книги должников, эти списки были нами подписаны, и этим приемка и сдача была за­кончена.

Через день после нашего прихода в бухту Роджерс собрались туземцы со всех сторон побережья острова. Пришедшие раскинули свои палатки на косе, где проис­ходило строительство, и целые часы ходили то на корабль, то с корабля на берег. Первые дни туземцы произ­водили на нас странное впечатление. Они казались нам одноликими, одежда их тоже не разнила, так как она до­вольно однообразна. Это впечатление одноликости прошло через некоторое время, когда мы несколько при­выкли ко всей необычности для нас наших новых знако­мых и присмотрелись к ним.

Всякий, кто пришел с «Литке», стремился что-либо приобрести и как «сувенир» вывезти с острова. Каждому хотелось добыть шкуру медведя или песца, но это в свое время было сдано фактории. Пара клыков моржа, нерпи­чья шкура, предметы меховой одежды, разные рукоде­лия, расшитые сумки для патронов, кисеты и прочее — на все это был большой спрос.

Деньги не очень интересовали туземцев, так как их можно было реализовать только на фактории, а туземцам хотелось получить нечто такое, чего не было на складе. Хотелось им очень получить в обмен на свои «товары»... спирт. Хотя спирт и был на фактории, но он Ушаковым не отпускался; они не рассчитывали, что и мы будем от­пускать его. Среди команды судна не было людей с запа­сами спирта, а если бы и были, они не пошли бы на та­кую мену. Но у туземцев, как видно, выработалась свое­образная традиция получать спирт с борта пришедшего судна. Это результат сношений туземцев с хищниками иностранного и русского капитализма, приходившими на судах к берегам Чукотки грабить туземцев, что наиболее удобно делалось при помощи алкоголя.

Наше первое знакомство с эскимосом Паля началось со спирта, вернее — с разговора о нем. Возвращаясь с обеда на судне, мы подошли к трапу, чтобы сойти в ожи­давшую нас посудину. У самого трапа, опершись о фальшборт, стоял туземец. В руках он держал какое-то странное сооружение из сероватого меха, отдаленно на­поминавшее головной убор. Жена остановилась и спро­сила у него:

—  Что это такое?

—  Малахай, — последовал ответ.

—  Продаешь, что ли?

—  А-а...

— Сколько же ты за нее хочешь? — я взял у него из  рук шапку.

—  Пэрт, — последовало в  ответ.

—  Что такое? — не поняли мы. —  Сколько стоит?

—  Он   хочет спирту, — разъяснил нам стоявший тут вахтенный.

— Спирту? Ну, брат, спирту ты тут не достанешь, —  сказал я, возвращая шапку.

—  Он уже давно тут стоит, ему ребята предлагали и деньги   и   разные   вещи   за   шапку, а   он   твердит   одно «пэрт» да «пэрт».

Позже мы много смеялись вместе с ним над его поис­ками спирта. Последнего он так и не нашел, а шапку кому-то, обескураженный неудачей, подарил.

Грузы лежали на берегу открытыми. Тут же рядом живут и постоянно бродят туземцы. «Как бы не растас­кали чего-либо», — опасался я.

— Товарищ Ушаков, а как тут дела обстоят с воров­ством? — спросил я его.

—  Каким воровством? — он удивленно  воззрился  на меня.

—  С каким? Товар лежит под открытым небом, тут же слоняются туземцы. Не растащат?

—  Будь   спокоен,   эскимос   с   голоду будет умирать, но ничего не возьмет. А если и возьмет, то скажет, что и сколько взял.

—  Это хорошо, да как-то не верится.

—  Посматривай  за  своим  народом,  а  о  туземцах и не думай.

Но если я успокоился относительно людей, то этого нельзя сказать о собачьей вольнице, рыскавшей во всех направлениях. Нас, горожан, видевших собак редко по нескольку вместе, и все больше «благовоспитанных», чин­но  идущих на сворках рядом с владельцами, поразила целая сотня свирепых псов, постоянно волтузивших друг друга, да так, что клочья летели. Казалось, они и людей сожрать могли. Особенно выглядели заморенными  собаки туземцев, но в то же время свирепы они были страш­но. Надеяться, что они не тронут съедобного, я не мог, хотя все съедобное, кроме собачьей юколы (юкола — сушеная рыба без соли) было в таре. Юкола была выгружена прямо на берег и укрыта только рогожей. Я дал распоряжение привязать собак, но толку было мало. Цепей туземцы с собой не имели, а веревки собак не держали, и они продолжали, пользуясь занято­стью людей, мародерить.

Научное оборудование зимовки Ушакова было не­плохим. Но зимовке принадлежала только метеорологи­ческая станция, состоявшая из одной жалюзийной будки с психрометром Вильда и максимальным и минимальным термометрами, флюгером, тоже Вильда, с тяжелой доской, дождемером с защитой Нифера и парой ведер, а в ком­нате врача Савенко, ведшего наблюдения, находились ча­шечный барометр, запасной анероид и недельный баро­граф. В распоряжении «службы времени» был столовый хронометр, но Савенко относился к нему, как к простым часам, хронометрического журнала не вел, сам пытался его ремонтировать, вместо поправок в отсчете времени  практиковал перевод стрелок, так что использование это­го инструмента вряд ли можно назвать полным. Помимо барографа, станция была снабжена рядом самописцев, как-то: термографы, гигрографы и др., но все они вышли из строя в самом начале и к нашему приезду представля­ли груду ломаного хлама, а в материалах станций совер­шенно не было бланков записи для этих приборов.

Все остальное научное оборудование, состоявшее из геодезических и геологических приборов, принадлежало лично Ушакову, так что из этого инвентаря мы ничего не приняли. Фотоаппаратура, состоявшая из нескольких прекрасных фотоаппаратов и небольшой кинамо с боль­шим запасом материалов также принадлежали ему.

Библиотека зимовки состояла из небольшого количе­ства книг и брошюр. У Ушакова была небольшая, но ценная по содержанию библиотека,  которую он согласился оставить нам.

Научные материалы станции состояли из бланкового материала и книжек метеорологической станции. Все это было в одном эк­земпляре.   Пришлось срочно орга­низовать       переписку     месячных  бланков.   За   эту работу   я  усадил Званцева   и   Власову, они  ее  делали между рабо­той   по   срочным наблюдениям над футштоком.   Кро­ме того   я   пору­чил    Синадскому скопировать      на кальку очертания береговой   линии острова   с карты, сделанной     Уша­ковым, чтобы нам не  пришлось  по­вторять    эту   ра­боту.

 В этом и за­ключалось «науч­ное наследство», принятое нами от группы   Ушакова.

Попутно с приемкой имущества я вел переговоры с промышленником Павловым о его закреплении на острове еще на несколько лет.

Павлов — довольно интересная фигура работника на нашем дальнем севере. Он родился в селе Марково, на реке Анадырь. Там провел свое детство и отрочество. С детства привык к различным невзгодам приполярного уголка. Позже ему удалось окончить в Петропавловске-на-Камчатке учительскую семинарию, и через некоторое время, в 1917 году, он поехал младшим учителем в бухту Провидения, где пробыл до 1926 года. За это время он неоднократно бывал дальше на севере, почти во всех прибрежных поселениях вплоть до Уэллена, выполняя различные работы, а когда в бухту Провидения при­ходили белые, он уходил в тундру, так как ему грози­ла непосредственная опасность как советскому работнику. За все это время он ни разу не спускался южнее бухты Провидения. Он плотно вошел в жизнь туземцев - эски­мосов. Прекрасно освоился с языком, женился на эски­мосской девушке Ассенго, тем самым окончательно свя­зав себя с крайним севером. В 1926 году Дальневосточный Комитет Севера рекомендовал его Ушакову как подходя­щего работника на должность старшего промышленника на остров Врангеля. При заходе парохода «Ставрополь» в бухту Провидения Павлов присоединился к группе Уша­кова. Там же были взяты на борт и несколько семейств туземцев.

Ушаков характеризовал его с лучшей стороны, как знающего и исполнительного работника, поэтому вполне понятным было мое желание побудить Павлова остаться на острове. Во Владивостоке не нашлось подходящего че­ловека в помощь мне по хозяйственной части, желающего ехать на остров, поэтому я договорился с АКО о найме Павлова, если он согласится остаться на острове.

Павлов долго не решался, хотя Ушаков неоднократ­но советовал ему остаться. Только за день до отхода «Литке» он, наконец, решился и сообщил мне, что оста­ется. Наскоро был заключен договор, и Павлов стал вось­мым членом нашего коллектива. С наймом Павлова зна­чительно облегчилась моя работа по ведению хозяйства колонии.

       Помимо всего прочего, Ушаков передал мне большой  запас  моржового  мяса,  лежавшего компактной кучей на внешней косе. Как он мне сообщил, там было около 35 моржевых туш. Мяса вполне должно было хватить на про­корм собак фактории и собак приезжавших туземцев, если, конечно, не произойдет чего-либо  экстраординарного.

Строительство было в полном разгаре. Быстро вы­росли стены радиостанции, тут же рядом вырастала у са­мой воды лагуны малюсенькая банька, чуть поодаль стоял совсем готовый накрытый крышей каркас склада. У стан­ции рыли котлованы для радиомачт и якорей для оття­жек; в сотне метров от жилья расположилась метеороло­гическая станция с высоким флюгером, белыми гранены­ми будками, гребенкой нефоскопа и раструбом дожде­мера. Пустынная коса, на которой иногда возникали лег­кие полотняные постройки эскимосов, волей партии, советской власти, благодаря упорному труду коллектива советских людей принимала жилой вид. Постройки соби­рались с невероятной быстротой. Не успели стены подня­ться до половины, а внутри уже настилался черный пол, насыпался накат, и белые, пахнувшие смолой доски пре­вращались в ровную площадь пола. Не успели положить последний венец, как приступили к подъему стропил; тут же настилался черный потолок и подбивался белый; вста­влялись частью остекленные рамы. Внутри печники уже работали над печами, кирпичная пыль и людской гомон висели в пространстве, только что замкнутом стенами.

Рядом с недостроенным складом конусом вырастала куча угля. Укрытого места для угля не было, пришлось сгружать его прямо под открытым небом.

Тут возвышалась горой растянувшаяся на добрых два десятка метров по берегу груда всяких товаров: ме­шки с мукой, рисом, крупами, сахаром и прочим, бочки с рыбой, солониной, черемшой, красные от сурика и ржа­вчины бочки с керосином и бензином, множество всяких ящиков и ящичков со всякой всячиной; горой в тугих пачках лежали шкуры оленей всех возрастов. Хмурое небо в грязновато-седых космах низко ползу­щей облачности, надолго скрывшей солнце, беспрестан­но слезилось. Дождь был почти неощутим, но воздух был густо пропитан влагой, и она все время оседала и мгно­венно пропитывала собою все, что находилось на поверх­ности земли. Развернули громадные брезенты, привезен­ные нами, и укрыли товар.

Строительство подходило к концу. Дом и баня, в основном, были готовы. В машинном отделении уже уста­новили под руководством старшего механика «Литке» Гейне двигатель, динамо и альтернатор (альтернатор — динамо-машина переменного тока). Внутренние ко­робки здания разгорожены на комнаты, навешаны две­ри, во всех окнах вставлены первые рамы. Не закончены только печи да не остеклены вторые рамы в окнах. Баня также готова, только внутри отсутствует банное устрой­ство.

Все товары были выгружены полностью к середине дня 4 сентября. Ревизор Бессмертный облазил все зако­улки судна, ища, не завалилось ли что-либо из грузов. Все хорошо понимали, что выгрузить нужно все, ничего нельзя забыть, так как только через два года к острову должно пойти вспомогательное судно с дополнительным снабжением.

—  Все выгрузили, товарищ Бессмертный?

—  Кажется, все. Вот бегаю по трюмам и разыскиваю, не забыли ли чего. Перевернул все грузы неприкосновен­ного запаса,  хотя там и не должно быть, но так вернее.

—  Уголь тоже весь выгрузили?

—  Да, все сто тонн. Уголька-то вам маловато будет.

—  На два года хватит, а там подбросят.

Согласно колонизационному плану, для зимовки дол­жны были оставить 150 тонн угля, а оставляли только сто. Как это получилось?

Уже много дней «Литке» стоял в невероятно тя­желых  льдах.  Перспектив   на продвижение прямо к острову не было. 24 августа Константин Александрович соз­вал совещание командного состава, председателя судово­го комитета, секретаря ячейки ВКП (б), врангелевской ко­лонии и научной части. На совещании он доложил о со­стоянии судна и возможностях дальнейшего продвиже­ния к острову.

«Литке» получил следующие повреждения: повре­жден форпик; вмят правый борт, заделанный в настоя­щее время цементом; имеется значительная течь тоже на правом борту. Угля осталось 750 тонн плюс 150 тонн для острова. До Геральда остается при настоящем положении 38 миль, и от Геральда до острова Врангеля — 63 мили по русской карте.

По мнению капитана, при более или менее благопри­ятных ледовых условиях на этот переход следует поло­жить максимум пять суток, на что потребуется 300 тонн угля, стоянка у острова Врангеля — 12 дней максимум — 100 тонн и на обратный путь 350 тонн.

Капитан «Литке» выдвигает два варианта для воз­можности дальнейшего плавания: первый — идти к остро­ву Геральд с имеющимися запасами угля в надежде встре­тить здесь менее тяжелый лед и попробовать от острова Геральд пройти к острову Врангеля согласно вышепри­веденному расчету. И второй — идти в бухту Провидения за углем. Погрузка угля в бухте Провидения потребует десять дней, и при благополучных условиях «Литке» может подойти к острову только около 10 сентября.

Большинство высказалось за то, чтобы сейчас, без за­хода за углем в бухту Провидения, пытаться осуществить первый вариант, то есть пробиваться к острову Врангеля.

Я настаивал на продвижении к острову с имевшимися запасами угля. В крайнем случае, я считал возможным урезать запас угля врангелевской колонии. Кроме того, можно отказаться от постройки силами команды «Литке» жилого дома, чем сократится время стоянки у острова, только радиостанцию необходимо построить во что бы то ни стало.

И во время выгрузки угля для зимовки Константин Александрович просил моего разрешения уменьшить ко­личество выгружаемого угля.

—  Сколько угля будет в бункерах судна, если выгру­зить все 150 тонн?

— При том суточном расходе топлива, который мы имеем сейчас, я думаю, что у нас будет тонн 500, но если лед начнет прижимать к берегу, нам придется выйти на глубины. Тогда будет значительно меньше.

—  Вы   ожидаете,   Константин  Александрович,  тяже­лых льдов на обратном пути?

—  Вы сами видели, какие льды были по пути сюда. Не исключена возможность, что за время стоянки льды разредит или совсем отожмет,  но  столь же вероятно  и ухудшение льда.

—  На какое  количество угля вы   рассчитываете   из наших запасов?

—  Мне кажется, что их можно было бы сократить на полсотню тонн. На два года вам должно с избытком хва­тить сотни тонн, да там на берегу остается от прежней зимовки тонн с десяток.

Я согласился. Вот почему мы получили с «Литке» меньше угля, чем было рассчитано по колонизационному плану.

За несколько дней до нашего ухода с судна, 31 авгу­ста, Константин Александрович дал мне красиво перепле­тенную в кожу книгу, сообщив мне, что это судовой аль­бом, и просил меня написать в нем несколько строк в память о плавании на «Литке».

На верхней крышке переплета золотом оттиснуто «Канада» — имя, которое носило судно до тех пор, пока не вошло в состав советского флота.

Наша большевистская партия и советская власть, чтя память русских людей, много потрудившихся над изуче­нием наших полярных окраин, присвоили ледорезу имя известного полярного исследователя Федора Литке. «Канада» стала «Ф. Литке».

Десятка полтора первых страниц альбома говорят о пьяном разгуле бывших владельцев судна. Трудились матросы, трудился технический персонал, а командование не только на берегу, но и в плаваниях сплошь утешалось вином и женщинами.

Последующие страницы, заполненные в послереволю­ционный период, говорили о труде, о преодоленных трудностях, об опыте командного состава и подчас не­человеческой работе команды.

Что мог написать я, ранее не ходивший на судах, если не считать волжских пароходов, я — зеленый нови­чок в арктической работе, поставленный партией на один из постов по изучению и освоению Арктики? Я был крайне благодарен команде судна, преодолевшей труд­нейшие препятствия; я был благодарен командованию судна и особенно Константину Александровичу Дублицкому, под руководством которого судно, несмотря на трудности, нашло дорогу к острову; я был благодарен «Литке» за его прекрасные качества.

В заключение я написал: «Если бы мое пожелание имело силу, то я хотел бы, чтобы в 1932 году за нами опять бы пришел ты, «Литке».

Вечером четвертого сентября обсудили с Дублицким вопросы выгрузки, строительства и необходимости даль­нейшего пребывания судна у острова. Мы пришли к за­ключению, что, в основном, задачи, стоявшие перед ко­мандой «Литке», выполнены, грузы выгружены, строи­тельство подходит к концу, остаются кое-какие недо­делки, но они могут быть сделаны в один день. Правда, в домах еще не полностью выложены печи, не застек­лены вторые рамы и прочее, но оставлять судно у ост­рова из-за печей и вставки стекол мы не сочли разум­ным. К этому нас побуждал и лед, который начал мед­ленно, но неуклонно подходить к берегу. В случае же подхода льда к берегу, мог стать вопрос о зимовке судна у острова, чего допускать не следовало. Учтя все, решили, что «Литке» уйдет на юг в ночь с пятого на шестое.

В день ухода «Литке» до половины дня на косе бур­но кипела жизнь, стучали молотки, сновали люди, закан­чивая работы, собирая строительный инвентарь, вспомо­гательный материал.

В этот день ко мне пришел заведующий радиостан­цией Шатинский и принес пространную бумагу.

—  Товарищ начальник, прошу вас обратиться к Дублицкому  с  просьбой  отпустить  для   радиостанции  бата­рею аккумуляторов.

—  Вы  же  мне говорили, что  для  накала  у вас все есть,   а   для   анода   аккумуляторы   куплены  в   Хакодате. Зачем  вам  еще аккумуляторы?

—  Мы  привезли с собой пластины и банки  для  ак­кумуляторов;  если ограничиться ими,  то станция  начнет работать  не раньше, чем через два-три месяца.

—  Ну, а если будет получена просимая вами батарея?

—  Тогда станция может начать нормально работать через неделю.

—  А что это за аккумуляторы, о которых вы  гово­рите?

—  Это батарея аварийной станции «Литке».

—  Удобно  ли   просить  батарею   аварийки,  ведь  им предстоит трудное плавание и аварийная станция может понадобиться?                                                                        

—  Радист сообщил мне, что в случае нужды он смо­жет обойтись без аккумуляторов.

—  Хорошо, я поговорю с Константином Александро­вичем.                    

Нужную батарею нам отпустили без единого возра­жения.

Вообще, все, что нам нужно было, Константин Алек­сандрович отпускал без возражений. Он проявлял исклю­чительную заботливость о нас.

 С острова уходило всего шесть человек: Ушаков и Савенко с женами и жена промышленника Скурихина с дочерью. На этот раз на острове оставалась одна русская женщина — моя жена Варвара Феоктистовна Власова.

На прощание с нами экипаж судна устроил банкет в кают-компании «Литке». Тут собрались весь комсостав корабля, представители судкома и ячейки, старые и но­вые зимовщики, вся научная часть экспедиции и коррес­понденты газет, шедшие на «Литке».

Стол блистал сервировкой, в бутылках искрилось под лучами электричества вино, всякая закуска — холод­ная и горячая — ласкала нос запахами, люди веселы, с оживленными лицами, как будто не провожали и не оставляли надолго, а наоборот встречали дорогих лю­дей. В кают-компании было тесно от людских голосов, звона посуды.

Все уходящие желали нам всяческого благополучия, здоровья, успешной работы, весело провести эти три года, просили нас сообщать на материк о нашей жизни. Мы со своей стороны желали успешного и благополуч­ного возвращения, просили не забывать нас.

Но вот наступило время прощаться. Все гурьбой по­шли из кают-компании на палубу к трапу проводить нас. У трапа стоял моторный вельбот, отныне «флагман врангелевского флота».

Еще рукопожатия, последние взаимные напутствия, и наша группа спустилась по трапу.

На угрюмом берегу, у самой воды, стояла неболь­шая кучка людей. Они кричали, махали руками и палили из винтовок, но на лицах их была грусть расставания с «большой землей». Вдали на рейде блистало огнями суд­но стройных форм. Зимовщики с грустью провожали судно, уходившее нa юг к родным берегам, и сама при­рода, казалось, сочувствовала им, грустя безжизненной тундрой и плача серым давяще-низким небом.

На судне выбирали якоря. Рокот цепи в клюзах и рычание брашпиля слабо доносились к берегу. Судно, медленно разворачиваясь, уходило от скучной, дикой земли.

В последний раз проревел гудок. На топе размеренно замигал огонь. С судна «морзили» оставшимся на берегу пожелания благополучной зимовки.

Скоро корпус судна скрылся за возвышенностями косы, и только мачтовые огни плыли в пространстве по­добно  звездам,  выпавшим  из  законов   мироздания.

Долго стояли люди на берегу, следя взором за уда­ляющимися огнями уходящего судна. Но вот и огни растворились вдали.

Оставшиеся в молчании направились к невзрачному дому, в котором им предстояло прожить долгие годы, вдали от Большой земли.

 

Глава IV.  

После ухода «Литке»

 

Многие думают, что жизнь зимовщиков наполнена бездельем, скукой. Это абсолютно неверно. Любители без­делья пусть лучше не едут в Арктику — она безжалостно обманет их ожидания.

По уходе «Литке» нам предстояло до наступления зимы проделать громадную работу. Зима же была не за горами, и дни быстро мчались. Прежде всего, предстояла разборка и рассортировка различных товаров, выгружен­ных с судна. Они лежали большой беспорядочной кучей на косе невдалеке от нового склада и далеко от старого, куда мы должны были сложить большую часть грузов. Рассортировать товары нужно было так, чтобы отделить всё, что боялось морозов, то есть все влагосодержащие продукты. Для них необходимо было отыскать такое ме­сто, где они были бы предохранены от мороза.

На острове таких мест было немного. Это были только... наши жилые комнаты.

Нужно было решить, что нам будет наиболее нужно в первую зиму, отобрать эти товары и поместить их в склад, так как весь товар в склады поместиться не мог — это стало ясно еще в тот момент, когда мы начинали вы­грузку. Весь остальной товар, не являвшийся необходи­мым на первых порах, решено было оставить на зиму под открытым небом, так как его разместить было негде.

Помещения, которые мы с собой привезли: большой дом (для радиостанции, жилья радистов и метеоролога), малюсенькая баня и железный склад, в основном, были собраны командой «Литке», но еще требовали много до­делок, и нужно было потратить много времени и труда, чтобы привести их в готовое для жилья и хранения то­варов состояние.

Мы не могли уделить все свое время этим работам. Радисты Шатинский и Боганов должны были немед­ленно приниматься за монтаж радиостанции и выпадали, таким образом, из общих работ по фактории; метеоролог Званцев должен был устанавливать некоторые приборы — поэтому тоже не мог отдавать всего времени общей ра­боте. Помимо работ по новому строительству, дом, быв­ший на острове, требовал большого внимания. Под од­ной и той же крышей в трех смежных комнатах были три различные «климата». Если у начальника острова Ушакова в комнате было тепло даже и в ветреные дни, то в комнате врача было холодно и в безветренное время, а при ветре там стояла адская стужа. Жить в доме, в ко­тором температура при условии неограниченного расхо­дования угля опускалась до — 16°, удовольствие неболь­шое. А ведь надо жить не дни и недели, а годы.

В прежнее время, до нашего приезда, эскимосы, приезжавшие со всех сторон острова торговать на фак­торию, останавливались в жилой комнате Павлова. Я не счел это положение нормальным, потому что у Павлова было двое ребят, а эскимосы, приезжавшие на факто­рию и располагавшиеся на ночевку у Павлова, создавали тесноту, и тем самым делали существование семьи Пав­лова крайне неприятным. Поэтому я решил из наличного у нас строительного материала построить небольшое жилье — «гостиницу», как мы говорили, — в которой эскимосы могли бы, приезжая на факторию, останавли­ваться. Кроме этого, была куча более мелких, но тем не менее неотложных дел.

К моменту ухода «Литке» нас было, не считая эски­мосов и чукчей, семеро. Эскимосов тоже можно было бы использовать как рабочую силу, и они сами не возражали против этого. Но я считал, что загрузка эскимосов по­сторонними их хозяйству делами вредно отразится на промысловой жизни острова, поэтому при расчетах ра­бочей силы я не принимал эскимосов во внимание.

Только первые четыре дня, пока нужно было разо­браться хотя бы вчерне с товарами и найти грузы, необ­ходимые эскимосам, я использовал их как рабочую силу. Но как только были найдены все нужные товары, я, не дожидаясь окончательной записи по книгам этих това­ров, открыл ящики и постарался наделить эскимосов нужными им предметами.

В кассе острова почти совершенно не было денег, у ту­земцев же их не было совершенно. В правлении АКО ко вре­мени нашего отхода в море не было наличных денег. Вся торговля осуществлялась либо путем прямого обмена, либо путем товарного кредитования под пушнину и сырье. Это обусловило и самую форму торговли. Операции начина­лись или у нас в комнате, или в комнате Павлова. Сперва производилась запись необходимого тому или иному промышленнику, подсчитывалась стоимость товаров, а уже потом действие переносилось  в склад.

Туземцы, которых я наблюдал как покупателей впер­вые, произвели на меня впечатление больших детей. Они были невероятно падки на всякие яркие и блестящие предметы, иногда совершенно ненужные в хозяйстве. Если кто-либо из них покупал никелированный поднос, то все остальные тоже хотели приобрести точно такие же подносы. Мои доводы о ненужности для них тех или иных вещей первое время не давали результата. Только впоследствии, когда туземцы привыкли верить мне, мои увещания действовали.

Нужно было долго доказывать, что лучше брать больше муки, сахару, круп, сухих и консервированных овощей, меха, мануфактуры, а не дорогие подносы, ложки и прочее. Позже у меня по отношению к ним выработалось та­кое правило. При записях я сперва записывал предметы необходимые: муку, сахар, чай, табак, спички, а уже по­том все остальное,  если на остальное оставались день­ги. Первое время туземцы бывали немного недовольны, а потом поняли, что это делается в их же интересах, и не возражали против подобного порядка.

9 сентября на территории фактории не осталось ни одного эскимоса и чукчи — все они разъехались по своим зимовьям. Я потребовал ухода туземцев, потому что с приходом судна многие из них пришли на Роджерс, не закончив заготовку мяса на зиму. Если бы я их задержал и не отправил бы в становища, они остались бы на зиму без мяса.  Допускать этого,  конечно, нельзя было.

Еще несколько дней тому назад коса бухты Род­жерс и смежные с ней участки тундры были наполнены людьми, людским говором, суетой, звоном топоров и стуком молотков. Жизнь била ключом. С уходом «Литке» людей стало значительно меньше, но, пока были эски­мосы, не было заметно большой пустоты. Когда ушли и они и остались только мы — колонисты, пришедшие с материка, бухта Роджерс и окрестности опустели.

Мертвая тишина навалилась на этот маленький запо­лярный мирок. Горы, тундры были пустынны и безмол­вны. Только иногда где-то в тундре по-человечьи захо­хочет поморник (поморник — род чайки), он собирается к югу; гусей уже не видно; совершенно пропала мелкая птаха, раньше огла­шавшая пространства своим гомоном. Только в бухте видна жизнь: на воде громадное количество шилохво­стых уток и гаг. Они в беспрестанном движении: то разойдутся, то собираются кучками, как досужие кумуш­ки, то уходят в воду. На время пусто в бухте, но потом птицы, как тени, возникают из воды и снова снуют без устали. Но все   это   совершается в   полной   тишине — только издалека, с косы, со склада мяса доносится сте­нанье чаек, как бы оплакивающих ушедшее лето.

Скучно кругом, пустынно...

Но нам было не до скуки. Перед нами непочатый край дела — некогда скучать.

В течение нескольких дней мы наполнили товарами верхний склад. Втроем перетаскивали на себе в гору по нескольку тонн за день. Верхний склад был скоро запол­нен настолько, что трудно было повернуться. Этот склад являлся и магазином. Нужно было подумать о том, чтобы оставить какой-то участок свободным, где можно было бы разложить штучные товары, чтобы не доставать их каждый раз из ящиков.

Второй наш склад, который мы привезли с собой, стоял недостроенным. Каркас был возведен и накрыт крышей командой «Литке». Все остальное нужно было достраивать. Мы вдвоем с врачом Синадским занялись этой работой. Когда мы вывели стены до самой крыши и нужно было закрывать фронтоны и нам не хватило соб­ственных сил, пришлось на полдня приостановить мон­таж радиостанции и вместе с радистами окончательно закончить склад.

Склад был готов. Этот склад мы набили товарами так плотно, что можно было только стоять в открытых дверях, а дальше в склад проникнуть было невозможно. «Как мы будем, — думал я, — добывать товар, заложен­ный в глубину склада?» Утешением было то, что товар был под крышей.

Больше складочных помещений у нас не было. Жилье было забито тоже до отказу, а товара было еще много: почти вся мука, которую мы привезли, много сахару, различные крупы, масло и многое другое. Все это было на дворе. На зиму товары незакрытыми оставлять нельзя. Морозы и снег не могли повредить товару, но с первыми вешними днями, когда начнется таяние снега, вода про­питает товары и погубит их. Необходимо было думать о том, как устраивать оставшиеся товары на зиму.

Еще до отъезда Ушакова я толковал с ним о складах и просил его указать такое место на косе, которое, по его трехлетним наблюдениям, не заносилось бы снегом, а если и заносилось, то не сильно. Ушаков такое место мне указал.

Мы не учли одного: это место не заносилось первые три года, когда на косе не было ни одной постройки и оно свободно обдувалось ветрами всех румбов. Но после того как мы его застроили помещениями, сложили боль­шую кучу угля и товаров, коса стала заносимым местом. К сожалению, это обнаружилось тогда, когда уже ничего нельзя было поделать.

Мы перетащили весь товар к месту, указанному Уша­ковым, уложили его в компактную груду. Укладывали не просто на землю, а устроили нечто вроде пола из тол­стого теса, чтобы товар непосредственно не касался земли и чтобы под ним всегда был слой воздуха. Мы с собой привезли крупные, хорошо проолифенные и про­крашенные брезенты; вот этими-то брезентами накрыли товар как можно плотнее, обвязали веревками и концы брезентов у пола завалили землей. Вокруг всей кучи вы­копали канаву для отвода воды.

В то время когда мы втроем возились с товаром и со складами, радисты занимались, как уже было сказано, монтажом радиостанции, а повар Петрик, взятый нами из Петропавловска, неожиданно для всех оказался печни­ком. Вместо приготовления щей и каши мы поручили ему доделку печей. В помощь ему я отрядил в свободное от работ метеорологической станции время Званцева для подноски кирпичей, глины.

В самом начале работ Петрик обнаружил, что запас глины и песка, который был привезен с материка для постройки печей, был израсходован. Пришлось искать глину на острове. И что же? Оказалось, что возить глину на остров Врангеля незачем, глины на острове великое множество, причем глина неплохого качества. Добывать ее, правда, не совсем приятно: она перемешана со щебнем, и нужно потратить время на освобождение ее от щебня. А песок? Песок был прямо под ногами. Верхний слой гальки снимался при помощи лопаты, и внизу ока­зывался очень мелкий хороший песок. Несмотря на то, что глина, привезенная с материка, кончилась, производ­ство печей прекращено не было.

Петрик делал печи очень медленно. Они росли квер­ху, как говорят, «через час по чайной ложке». Мы давно покончили с товарами, принялись за ремонт старого дома, а он все возился с печами на радиостанции. Хотя печей на радиостанции было две, но размерами они были так велики, что мы их прозвали в шутку «индийскими гробницами», и позже оказалось, к нашему несчастью, что это были в полном смысле «гробницы» для угля: жрали угля много, а тепла давали мало.

Петрик, наконец, закончил печи на радиостанции и принялся за каменку в бане. С печами он провозился всю осень. На это время за поварские обязанности, «в порядке общественной нагрузки», взялась Власова. Кроме нее мы не  могли  выделить  ни  одного  человека  для  кухни.

Мы, наконец, принялись за старый дом. Прежде всего, мы решили выяснить, почему же так холодно было в не­которых частях этого дома. В комнате у врача Савенко стояла печурка, которая даже в безветренные дни не могла отопить комнату: это была какая-то безалаберная кучка кирпичей, смешанных с глиной. Поверх кирпича торчал странный чугунок, из чугунка вздымалась труба, идущая прямо в потолок. Ясно — сколько ни жги в такой печке угля, тепла она даст мало.

Мы тщательно обследовали стены дома, и оказалось, что вся северная стена была не конопачена. Щели между бревнами были настолько велики, что можно было на­сквозь просунуть руку без опасности содрать кожу.

Целую неделю, втроем, с тяжелыми молотками и ко­нопатками в руках толкали мы в эти щели и пазы паклю, поражаясь их «бездонности». Мы оконопатили,   застеклили окна. На потолке   совершенно не было наката:   весной, когда началось таяние снега, его вместе со снегом счи­стили с черного потолка. Нужно было на потолок под­нимать землю, чтобы утеплить его. То же самое нам при­шлось проделать и с новым домом радиостанции. Уже вшестером в течение целого дня мы поднимали наверх песок, землю, рассыпая все это по потолку. Новый дом мы окопали кругом завалиной, чтобы не поддувало снизу.

Особенно плохо было с остеклением рам нового дома. Никто из нас не умел резать стекла. Не было спе­циалиста-стекольщика и на «Литке». К тому же, качество стекла было крайне низкое. Из семи ящиков стекла «сте­кольщики» с судна ухитрились вскрыть четыре ящика, успев неполностью остеклить первые рамы. Нужно было остеклить и вторые рамы. Мы все пробовали резать стекло, но тут поднялся такой звон ломаемого стекла, что я быстро прекратил «опыты и учебу», дабы не остаться совсем без стекла. Мне самому пришлось остек­лить все рамы нового дома, только иногда мне помогал в этом деле Шатинский. Несмотря на все наши старания, остеклили мы рамы все же плохо, да и стекло было дрян­ное. Первый же крепкий ветер выдавил много стекол.

На наше счастье, осень 1929 года была крайне бла­гоприятной. Хотя после ухода «Литке» и бывали пасмур­ные ветреные дни, иногда и дождь лил, но большей ча­стью стояла ясная погода. Правда, морозило уже осно­вательно, но на дворе можно было производить любые работы.

Закончив все работы первой очереди, мы втроем при­нялись за постройку «гостиницы» для туземцев. Шесть дней мы трудились; наконец, на косе появилось строение, которое туземцы называли «ящик», так как оно действи­тельно по виду было похоже на ящик.

Эскимосы не любили останавливаться в «гостинице», потому что там им нужно было все делать самим, а к этому они еще не привыкли. Однако другого помещения,  а тем более  обслуживающего  персонала для  этой цели не было совершенно.

Все наружные работы мы в основном закончили к ледоставу на бухте. Наши плавучие средства — вельботы, кунгас — мы за несколько дней до ледостава извлекли на сушу, устроили их на зиму так, чтобы им не повредил снег, а двигатель с вельбота сняли и унесли в жилье.

Бухта стала в середине октября. По ней невозможно было не только плавать, но и ходить и ездить. Ветер не­сколько раз взламывал лед, не давал ему окончательно окрепнуть, и поэтому санный путь долго не устанавли­вался. Наконец бухта окончательно стала, но море еще долго после того чернело и дымилось.

Во время постройки и укладки товаров наши зимов­щики совершили первую попытку охоты на моржа, кото­рая чуть-чуть не закончилась трагически. В один из яс­ных дней Званцев и Синадский сообщили мне, что не­далеко на льду лежат моржи.

— Товарищ Минеев, — обратился ко мне врач, — надо бы съездить за моржами, а то у нас нет свежего мяса.

Моторный вельбот уже был вытащен на берег, а на веслах шлепать за моржами я отпускать не решался. Я потолковал с Павловым: как он считает, есть ли смысл идти на охоту? Он сказал, что попытаться можно. Я раз­решил, и четыре человека на веслах отправились за мор­жами.

Быстро дошли они до моржей, высадились на близ расположенную льдину, вытащили на нее же вельбот и начали расстреливать моржей. Но все охотники, кроме Павлова, больше горячились, и из всего стада на льду остался убитым только один морж. Начали разделывать его и так увлеклись, что не заметили перемены погоды. Небо, бывшее ясным, быстро заволоклось тучами, с бе­рега налетали первые порывы ветра, и, только когда ве­тер окреп, Павлов начал просить кончать разделку и дви­гаться на берег. Но три его товарища, не знавшие ост­ровных условий, не обратили внимания на предупреждение Павлова. Только настойчивые требования Павлова побудили их быстро закончить с моржом, побросать окровавленные   куски в шлюпку и сесть за весла.

К этому времени ветер значительно окреп, от берега гнало довольно крупную волну, и они не могли выгрести против ветра прямо к фактории. С большим трудом, после нескольких часов усиленной гребли, им удалось добраться до берега в нескольких километрах к западу от факто­рии. Они высадились там, разгрузили шлюпку, а сами под защитой высокого берега с большим трудом, насквозь промокшие, добрались до фактории.

Вечером, сидя в кухне — нашей кают-компании, по­пивая чай, они рассказывали о перенесенных злоключе­ниях и трунили друг над другом. Особенно усердствовал Синадский. Отыгрываясь на Боганове, он рассказывал, как тот струсил. Этот здоровенный парень смущался и оправдывался, что ему совершенно не было страшно, но он очень устал, так как раньше ему не приходилось так долго и с таким напряжением грести. Боганов в долгу не оставался и, смеясь, говорил:

—  Доктор, а как вы кричали: «Где большие клыки, где большие клыки?»

—  Он этими клыками моржей спугнул. Если бы  не Ивась, мы бы ни одного не убили, — говорил Званцев.

—  Я шепотом   спрашивал.   Моржи   просто нас   по­чуяли, ну и пошли в воду.

—  Рассказывайте, от этого шепота у нас чуть было барабанные перепонки не полопались.

Это происшествие дало пищу разговорам на не­сколько дней, пока более свежие события не заняли их внимания.

К моменту, когда начались ненастные дни, все на­ружные работы, в основном, были закончены. Напрасно думать, что после этого наступило спокойное время. Ра­боты было еще очень и очень много. Правда, она была перенесена внутрь зданий, тем не менее все наше время было занято. Еще не был закончен монтаж радиостанции.

Несмотря на то, что старший радист Шатинский заверял меня, что ежели он получит готовые аккумуляторы с «Литке», то радиостанция сможет начать работу не позже недели — двух, прошло уже больше месяца, а радиостан­ция все еще не была готова. Правда, младший радист Боганов наладил приемную установку и следил каждый день за передачами «Литке».

По радио мы узнали, что «Литке», уйдя от нас, быст­ро выбрался к острову Геральд по чистой воде. К ост­рову Геральд «Литке» подойти не мог, потому что остров был блокирован льдом, но на пути к югу они тяжелых льдов не встретили. Мы узнали, что, идя от нас, они убили несколько медведей; выбрались на чистую воду; идут к материку. Мы все радовались успешному завершению рейса. Но мы могли только слушать. Сообщить на ма­терик, приветствовать ушедших от нас товарищей с бла­гополучным выходом из льдов мы не могли.

По окончании наружных работ зимовщики рассели­лись так, чтобы уж больше не менять места. В старом доме в трех жилых комнатах поселились: в комнате Уша­кова я с Власовой, комнату врача Савенко занял Синад­ский, а Павлов остался с семьей там, где жил раньше. В дом рации я поселил радистов и метеоролога Званцева. Это вызвало недовольство радистов, так как, уезжая с материка, они предполагали, что в новом доме будут жить только они одни. Но так как в старом доме, про­тив ожидания, вместо пяти комнат оказались только три, пришлось Званцева поселить в доме радиостанции. По­селить его в старом доме я не мог, так как у него в ком­нате должна была быть аппаратура, требовавшая места и заботливого к себе отношения. Поселить его в комнате с врачом нельзя было: постоянно могли присутствовать пациенты, нельзя было обеспечить бережливого отноше­ния к инструментам. Кроме того, врач в своей комнате принужден был расположить всю аптеку и часть библио­теки. Наконец, в случае необходимости, в комнате врача пришлось бы поместить больного. А на радиостанции в ее трех комнатах позволить жить двум  человекам  при заведомой тесноте в старом доме я не мог.

В новом доме после окончания постройки печей Шатинский, Боганов и Званцев устраивались, как могли: обивали для утепления стены строительным войлоком и картоном. Для покрытия пола радиостанции я отпустил имевшийся в запасе на фактории линолеум. В общем, при­водили дом в такое состояние, чтобы там можно было жить всерьез и надолго.

Старый дом для жилья был приспособлен еще на­шими предшественниками — в этом отношении больших работ не требовалось. Но комнаты были загромождены самыми различными вещами: под кроватями было полно бутылок с виноградным вином, лежала масса всякого научного инвентаря, ящики с микроскопами, теодолит, фотоаппаратура; на полу лежали ящики с книгами и про­сто стопы книг — пришлось стены превращать в скла­дочное место. Долго еще мы строили полки, чтобы раз­местить всю литературу. Туда же поместили часть инстру­ментария.

То же самое делалось в комнате врача и на кухне. Кухня напоминала складочное место: всяких ящиков было так много, что повернуться трудно было. Ящики с ябло­ками, апельсинами, консервированными овощами загро­мождали кухню до тех пор, пока мы не потребили все эти продукты.

Повар, после того как закончил постройку печей и приступил к своим прямым обязанностям, расположился также в старом доме. По плану Ушаков предполагал устроить для нужд колонистов ванну, и для нее устроена была небольшая комната за счет площади кухни. Ком­нату-то построили, а ванну в ней так и не установили. Первоначально, пока Петрик жил на рации, мы эту ком­нату превратили в склад, но когда на радиостанции пере­шли к «оседлому» образу жизни,  он уже оставаться там больше не мог. «Ванную» мы освободили, консервированное молоко  «Гвоздика», хранившееся там,  перенесли  в жилые комнаты и в ванной поселили повара.

Петрик занялся приготовлением пищи. На первых порах было много всяких смешных, а порою и грустных моментов. Готовить он не умел. Мы знали это и стара­лись научить его тому, что сами знали. Но не то от упрямства, не то еще от чего, его было очень трудно учить. Он, например, никак не мог понять такой простой вещи, что можно в одно и то же время делать и первое и второе. Он готовил сперва первое, и, когда оно бывало совершенно готово, он принимался за второе... На это уходило много времени, обед у нас всегда запаздывал. Первое время мы относились к этому юмористически, но потом пришлось воздействовать на него более крепко, чтобы ликвидировать эту «очередность».

Когда замерзла пресная вода в тундровой речке, пе­ред нами встал довольно остро вопрос о воде. Пресного льда, который мы могли бы использовать для воды, около фактории не было; да и не только фактории — его, пожалуй, трудно было найти на всем острове. Из снега же добывать воду было очень хлопотно: надо очень много снега, чтобы добыть нужное количество воды. При­шлось мириться с этим злом, тем более, что топлива пока у нас было достаточно. Позже, когда снег уплотнило вет­рами и  напоминал по внешнему виду лучший сорт каррарского мрамора, добывание воды совсем облегчи­лось. При помощи лопаты, а иногда и топора или пилы вырубался или выпиливался громадный кусок снега, ко­торый давал достаточно «материала» на бак воды. Круп­ной посуды для воды у нас не было, а только жестяные бачки на 7—8 ведер, поэтому приходилось часто по не­сколько раз в день добывать воду. Особенно плохо было с нею во время стирки: вода мягкая, и, пока отполощешь белье от мыла, изведешь море воды. А ведь ее надо каж­дый раз растапливать из снега.

Ко всем этим арктическим особенностям приходилось постепенно применяться. Первое время это раздражало, а потом вошло в привычку.

Море начало становиться только в конце октября. На бухте давным-давно уже был крепкий лед, он сво­бодно держал человека, и по нему ездили на собаках на косу за мясом.

Дувшие перед ледоставом ветры нордовой половины угнали лед далеко в море, и он уже больше не возвра­щался. Кое-где на горизонте торчали, как гигантские зубы, стамухи (стамуха — севшая на мель льдина), а кругом темнело море, дымившееся в морозном воздухе.

Море встало как-то неожиданно и ровно. Перепадавший временами снежок припудрил черноту просвечивав­шей воды, и все пространство к югу побелело и сверкало под редкими теперь лучами низкого солнца. От блеска этой ослепляющей белизны небо посветлело, хмурые тучи тоже стали белыми и легкими.

Кругом нас стало еще тише. Уже не слышно чаек, не видно гордого полета этих громадных красивых белых с серым отливом птиц, и даже море, беспокойное хму­рое северное море, то тихо рокотавшее, наполняя воздух ровным шумом, то ревевшее прибоем, затихло надолго. Остался только ворон, постоянный жилец острова, уле­тающий на лето в глубь острова. Теперь он перебрался к берегу и оглашает окрестности своим зловещим криком.

Плавать по морю уже давно невозможно, но только теперь можно было переходить на полозья.

Собак, привезенных нами с материка в количестве 39 штук, — одна у нас сбежала во льдах с «Литке» — мы не всех оставили для фактории: во-первых, нам не нужно было так много собак; во-вторых, если бы и нужно было, то мы все равно принуждены были бы уделить некото­рую часть их для эскимосов. Поэтому, еще раздавая то­вар эскимосам, мы выделили из общей собачьей стаи по­требное для нас количество собак, а всех остальных роз­дали туземцам.

Я решил оставить для фактории всего три упряжки. В каждой упряжке у нас было по 10 собак, хотя на ост­рове Врангеля обычно ездят на 8 собаках. Я решил оста­вить по две лишних собаки в качестве запаса на случай какого-нибудь несчастья с упряжкой эскимоса.

Когда море встало окончательно и по нему можно было ездить на собаках, мы начали учиться этому искус­ству. Первые поездки на собаках представляли большое удовольствие для тех, кто смотрел со стороны, и много неприятностей для тех, кто ездил на них. Я не говорю этого о Павлове — он ездил на собаках и управлял ими с большим мастерством. Я говорю о себе и о враче. По­мню первый день, когда мы  решили совершить коллективно сравнительно большую поездку. Наши злоключения начались с момента запрягания собак. Павлов делал это    быстро,  собаки у него  сидели  каждая  на  своем месте,     не путались, а наши собаки, несмотря на крики, пинки,     переходили с места на место, поминутно вцеплялись в за­гривок друг другу с таким   ожесточением,   что   только клочья шерсти летели во все стороны. Когда же их на­конец запрягли и им надоело, как видно, путать упряжь, они начали неистово рвать с места, и только благодаря тому, что нарты были привязаны задками, они не могли убежать без седоков. Запрягали мы их на бугре у склада, и спуск под гору на бухту мне, по крайней мере, доставил чрезвычайно много неприятных переживаний.

Собачья упряжка на северо-востоке вообще, а на острове Врангеля в частности, представляет собою длин­ную узкую нарту, связанную ремнями без единого гво­здя; к нарте привязан длинный средник из моржового ремня с кольцами, к которым потом попарно пристеги­ваются собаки, запряженные в алыки (собачья упряжь). Передние собаки — одна, чаще две — это старые опытные ездовые собаки, которые привыкли повиноваться кри­кам едущего (каюра), с помощью этих криков каюр уп­равляет ими, заставляя собак направляться в необходи­мую сторону.

Остановка нарты и направление ее осуществляются при помощи остола. Это крепкая палка с крепким желез­ным стержнем на конце, при помощи остола можно в лю­бой момент остановить нарту.

Преимущество этой формы упряжки заключается в том, что для езды на ней не требуется не только дороги, но даже мало-мальски ровного места. На такой упряжке можно приехать где угодно. Даже там, где пройти пеш­ком трудно, на собаках можно проехать. Особенно хо­рош тип упряжки цугом весной, когда лед уже сильно разрушен вешними водами, изборожден трещи­нами, каналами и прочими «прелестями». В такой дороге очень часто, иногда поминутно, приходится перебираться через трещины, перепрыгнуть которые собаки не мо­гут. В таком случае передние собаки с хода бросаются в воду, за ними смело идут остальные. Передние собаки уже на той стороне, а задние собаки только готовятся броситься в воду. Собаки, выбравшиеся на лед, не пре­кращают бега и тащат своих товарищей из воды. Длин­ная нарта, не замедляя движения, плюхается передком в воду, а задок еще на льду. Передок мгновенно выскаки­вает на лед, а задок в это время мчит полозья в воде и тоже выскакивает на лед. Собаки, приняв холодную со­леную ванну, отряхиваясь на ходу, бегут дальше, до сле­дующей трещины, и там маневр снова повторяется. То же самое можно сказать и о поездках по торосистому льду.

Упряжка же веером, принятая на северо-западе, имея свои преимущества, менее пригодна, кажется нам, для езды в условиях резко пересеченной местности, в осо­бенности по морю, изрытому торосами или размытому вешней водой. Но зато управлять этой упряжкой значи­тельно легче, так как хорей (хорей — длинный шест,  применяемый для управления собачьей упряжкой) каюра достанет непослуш­ную собаку. В упряжке же цугом необходимо, чтобы со­баки, особенно передовые, привыкли к каюру, понимали его крики и выполняли приказания.

Р. Амундсен из опыта своего путешествия к Южному полюсу пришел к выводу, что, если хочешь ездить на собаках успешно, внуши им уважение к себе. Авторитет каюра должен быть незыблемым. Это совершенно верно. Собака должна каюра бояться, и только уважение, по­строенное на страхе, приведет к желаемым результатам. Одно дело натаскать собаку, чтобы она приносила уби­тую дичь или проделывала, может быть, очень сложные вещи, и совершенно другое дело — заставить собаку до­бросовестно работать в полную силу на протяжении мно­гих часов, иногда по невероятно трудному пути.

Люди, изредка приходившие к нам на остров, видя, как какой-либо промышленник внушает псу «уважение» к себе, к своим домочадцам или вещам, возмущались ди­костью расправы, а некоторые, не утерпев, выступали в роли защитников побитого пса.

Многие думают, что езда на собаках — крайне быст­рый способ передвижения. Это ошибочное мнение. Го­нять собак вскачь ни один уважающий себя каюр не бу­дет, потому что собаки быстро разобьют себе лапы. Го­нять собак, чтобы они шли вскачь, имея на нарте груз в 10—12 пудов, не считая веса каюра, — это значит, что на этих собаках больше десятка километров не проедешь: они выдохнутся. Наоборот, каюр должен следить за со­баками, чтобы они шли ровнее, не рвали, а если они сами чем-либо увлекутся и пойдут вскачь, каюр их попри­держит, он постоянно помнит, что путь далек, и силы собак расходует бережно и экономно. Обычно же со­баки, идя рысью, делают 6—7—8 километров в час. Но, с другой стороны, при помощи собак, идущих такой не­быстрой рысью, можно совершать чрезвычайно большие переходы.

Лошадь, впряженную в груженый воз или в легко­вую пролетку, нужно через каждую полсотню километ­ров останавливать, кормить, давать ей отдых. На соба­ках же можно сделать без отдыха 80—100 километров и больше; кроме того, собака может двигаться без корма в течение 3 — 4 суток. Эскимосы и чукчи, живя на край­нем севере и имея собак как средство транспорта, не счи­тают 100—200 километров за большую дорогу и ездят на такие расстояния друг к другу в гости пить чай.

Опыт показал мне, что наиболее рациональной на­грузкой на каждую собаку можно считать 18—20 кило­граммов, не считая веса каюра. Если же нарту освободить от живого веса — каюра, то нагрузку можно довести до 30 килограммов на собаку. Тогда каюр должен идти бес­престанно пешком или на лыжах рядом с нартой.

Обычно эскимосы не любят грузить на собак много, потому что нагруженная   нарта замедляет   движение,   а эскимосы любят лихую езду.  В этом отношении у них чрезвычайно сильно спортивное чувство, и охотник, обладающий упряжкой, на которой он обгоняет всех остальных, является предметом зависти, и каждый стремится, подражая ему, завести такую упряжку

Когда к нам, бывало, приезжали эскимосы, то кто-нибудь из них, имевший незавидную, но менее устав­шую упряжку, обгонял охотника, у которого была луч­шая упряжка, он потом гордо об этом говорил, что «вот я оставил такого-то», «я обогнал вот такого-то»

Первая же поездка на собаках показала нам еще одну нашу ошибку: собаки наши сидели на цепях все время, пока мы занимались строительством. Корма со­бачьего —моржового мяса — у нас было достаточно.   На материке мы привыкли считать, что собаку нужно кор­мить вволю, ну и кормили их вволю, и собаки ожирели. Но Павлов, имея в этом отношении большой опыт, дер­жал своих собак, что называется, впроголодь. Внешне наши собаки выглядели исключительно хорошо: упитан­ные, круглые, а собаки Павлова были тощие и обшарпан­ные. В первое мгновение, когда мы спустились на ровный лед бухты, привели в порядок упряжки и нам, наконец, удалось пустить собак,  они, как застоявшиеся кони, рванули что есть духу вперед. Мы оставили Павлова да­леко сзади. Он, придерживая собак, тихонько трусил за нами. Но через несколько десятков минут  и моя уп­ряжка, и упряжка Синадского начали сдавать, собаки тя­жело дышали, хватали на ходу снег, языки у них выва­лились и висели до самого снега, а Павлов нас медленно, но неуклонно нагонял. Потом Павлов очутился впереди, а мы плелись на уставших собаках далеко позади.

Когда мы повернули обратно, Павлову очень часто приходилось останавливаться и ждать, когда мы на своих «рысаках» подъедем. Мы часто останавливались, давали отдых собакам. Тощие и обшарпанные собаки Павлова не ложились, они скулили и рвались вперед, а наши со­баки, упитанные и крепкие, при первой же остановке бросались плашмя на снег и лежали, тяжело дыша.

Ездовую собаку нельзя кормить вволю, если она не работает.   Однажды  мне   эскимос  Етуи  сказал:

 — Собак надо много работай — много корми,  мало работай — мало корми.

Только при большой, напряженной работе собаке нужно давать корму столько, сколько она сможет потре­бить, а если собака не работает или работает немного, время от времени, то тогда ее нужно держать впрого­лодь. В противном случае в первые два-три дня при большой дороге на этих собаках далеко не уедешь. Только по прошествии нескольких дней они втянутся, с них сой­дет жир, и тогда они начнут споро работать.

Эскимосы   относятся к своим   собакам   чрезвычайно нерадиво. О ездовых собаках они еще немного заботятся, но о других собаках, на которых не ездят, — а на щеня­тах, как правило, они не ездят — они не заботятся.

Щенок, после того как он закончит сосать суку, пу­скается на «подножный корм». Лето или зима, тепло на дворе или холодно, безразлично — щенят выставляют за дверь юрты и предоставляют самим себе.

Кормление собак, как практикуют его эскимосы, дает возможность наиболее ловким и сильным псам получать больше, а менее сильным и ловким получать меньше. Ще­нок, который во время кормления бегает и вьется между ног собак, как правило, ничего не получает. Он мародер­ствует по зимовью, бегает, нюхает, ища все, что мало-мальски напоминает съедобное. Поэтому щенки, кото­рые в то время, когда сосут мать, очень часто по всем своим статьям хороши, через некоторое время превра­щаются в заморышей.

Позже, имея несколько сук, мы вдвоем с Власовой выкармливали щенят. Мы подходили к щенятам не как эскимосы, кормили их значительно больше, чем взрослых собак, давали им талого мяса, разрезая его мелкими кус­ками, кормили по два-три раза в день.  Поэтому  у нас вырастали  крупные, здоровые, работоспособные собаки. И сами эскимосы, бывая у нас, наблюдая  наших щенят, поражались, почему у  нас такие хорошие щенки.  Мы им говорили о том, что наши щенята хороши потому, что мы их кормили как следует. На эскимосов это не производило желаемого впечатления. Они думали, что это зависит не от кормления, а от того,  что у  нас хорошее племя,  и старались  заполучить  от нас щенят или взрослых собак.                                                        

Было несколько случаев, когда мы, вырастив щенят и не имея в них надобности для своих упряжек, прода­вали их. Попадая в условия эскимосского житья-бытья, собака быстро становилась заморенной, ни на что не спо­собной. Привоз на остров Врангеля с материка свежих собак, каких бы они хороших статей ни были, через некоторое время все же приведет в подобных условиях к измельчанию собачьей породы.

Собака на острове Врангеля и вообще на севере яв­ляется не только ездовым, но и промысловым средством. Без собаки невозможна охота на медведя. Во всяком слу­чае, она будет значительно более опасней для человека и будет менее добычлива. Не всякую берлогу человек мо­жет увидеть и отыскать сам, а собака может отыскать и такую берлогу, которую человек сам бы никогда не на­шел. Кроме того, найдя берлогу с медведицей, с медве­жатами, не всегда без собаки можно их взять, тогда при­шлось бы охотиться на медведей группами и во всяком случае не меньше двух человек, а с собаками некоторые эскимосы охотятся в одиночку, и им удавалось убивать иногда за охотничий сезон до трех десятков медведей.

Помимо медведей, и песцовый промысел значительно облегчается с помощью собаки. Песцовый промысел на острове Врангеля за то время, что я имел возможность его наблюдать, осуществляется при помощи самоловов-капканов. Обычно эскимос ежедневно объезжает свой участок в течение целого дня иногда на расстоянии 35-40 километров. Таким образом, он имеет возможность охватывать большой район, и поэтому эффективность промысла значительно повышается.

Кроме того, собака употребляется эскимосом — и не только эскимосом — для транспорта не только на санях. Очень часто в тех местах побережья, где берег плоский и не изрезан бухтами, собака выполняет роль «бурлака»: к байдарке или вельботу привязывают длинный шнур или ремень и впрягают одну или двух собак. Собака, послуш­ная голосу хозяина так же, как и в нарте, бежит по бе­регу у самой воды и тянет за собой посудину, тем са­мым значительно облегчая работу человека.

Роль собаки на острове Врангеля чрезвычайно ве­лика, поэтому она заслуживает значительно большего внимания, чем ей оказывают аборигены этого края — эскимосы.

 

Глава V.

Песец и охота на него

 

Важнейшим промысловым зверем за время нашего пребывания на острове был белый песец. Туземцы в ос­новном занимаются ловом этого зверька.

Охота на песца началась в 1929 г. с 1-го ноября, но готовиться к ней стали за две недели до срока.

Приблизительно с 15 октября каждый промышленник выделяет из наличных запасов мяса определенное количе­ство на приманки и раскладывает его на своем угодье. Приманкой служит кусок моржового или какого-либо другого мяса. Промышленник раскладывает его в при­метных местах, чтобы легко можно было бы потом найти, обкладывает кругом камнями с таким расчетом, чтобы мясо было открыто только в каком-нибудь одном месте и небольшим участком; со всех остальных сторон песец к мясу доступа не имеет. Приманки промышленник в те­чение всего времени до начала охоты не посещает, чтобы песцы привыкли к ним.

В первый день охоты промышленник, нагрузив нарту капканами, едет по угодью, осматривает приманки. Пе­сец, рыскающий по побережью в поисках пищи, уже на­шел приманки и начинает поедать мясо, но так как только небольшой участок приманки открыт, то поедать мясо может только один песец. Этим приманки уберегаются от съедания их полностью до начала охоты.

Когда промышленник обнаружит, что к той или иной приманке ходят песцы — это обычно видно по большому количеству следов у приманки, — он настораживает кап­кан с таким расчетом, чтобы песец, приблизившийся к обнаженному месту приманки, обязательно наступил но­гой на сторожек капкана. Закрыв капкан, чтобы он со­вершенно не был виден зверю, промышленник покидает приманку. Таким образом, в течение дня он объезжает все угодье и всюду, где он обнаруживает следы песцов, он настораживает капкан. На следующий день он едет опять по угодью от приманки к приманке и проверяет — нет ли в капкане песца, не закрылся ли капкан вхоло­стую, не произошло ли еще чего-либо, что может поме­шать лову песца.

Если промышленник объезжает свои приманки каж­дый день, то обычно пойманный   песец к его   приезду остается еще живым.  Маленький,   беленький   пушистый зверек, зажатый щеками капкана, не может уйти от при­манки;  он,  как  видно,  всячески  старался освободиться: клыки у него обломаны от попыток перегрызть железо капкана, весь  снег вокруг измят,   изрыт  и   окровавлен. Если капкан был недостаточно хорошо укреплен, то пе­сец уходит вместе с капканом и носит его до тех пор с собой, пока зажатая часть не отпадет. Был один слу­чай, что песец,   ушедший с   капканом с   северной   сто­роны острова, попал в капкан на южной стороне. Велико же было удивление промышленника  Кмо, когда он на­шел в капкане песца, да в придачу на песце нашел кап­кан!  Но песцы  иногда уходят,  несмотря и  на  хорошо укрепленный капкан. Чаще всего животное, пытаясь уйти, перекручивает лапу, а иногда и просто перегрызает ногу у самых дужек самолова. В большие морозы песцы чаще уходят,  так как зажатый  конец  под действием  холода быстро мертвеет, кость становится хрупкой и даже от не­значительного усилия ломается как стекло.

Ушедшее без лапы животное не погибает, хотя, конечно, его подвижность и приспособляемость становится меньше. Печальный опыт их ничему не учит, и, трехно­гие, они опять попадают в ловушку. Иногда попадались в капканы трехлапые песцы, имевшие на культе заста­релые рубцы.

Большею частью промышленник находит животное на месте в живом или замерзшем состоянии.

Изредка песец в капкане становится добычей ворон или чаще самих же песцов. В свободном состоянии «кан­нибализма» среди песцов нам наблюдать не случалось.

Обычно, когда промышленник останавливается в не­скольких десятках метров от приманки, песец затаи­вается, и, только подойдя непосредственно к приманке, можно увидеть песца. Когда к нему подойдешь совсем близко, песец начинает метаться из стороны в сторону, бросается на человека, шипит как кошка, фыркает. Если охотник не будет достаточно осторожен, то он может испытать на себе остроту песцовых  зубов.

Чтобы не портить шкуру, песца душат, наступая ему ногой на грудь. Задушив песца, промышленник обяза­тельно свяжет ему все ноги и уже тогда кладёт на нарту. Без этой предосторожности случалось, что не совсем за­давленные песцы, отдышавшись, удирали с нарты.

Значение песца для промышленников острова Вран­геля в настоящее время громадно. Мы не ошибемся, если скажем, что 80%. всех товарных доходов туземных про­мысловых хозяйств дает промысел песца.

Велики ли запасы белого песца на острове Врангеля? Есть ли опасность исчезновения его?

За пять дат, проведенных на острове, нами было до­быто в общей сложности 1800 песцов, в средней по 360 песцов в год. Можно было бы добыть значительно больше, если бы было больше промыслового населения. Десять (а позже еще меньше) промысловых хозяйств большего количества добыть, или, как говорят на севере, упромыслить не могли. Сопоставляя результаты промысла песцов за 8 лет, видно, что годовая добыча неодинакова. Были годы, когда промышлялось до 500 песцов, а были годы, когда промышлялось меньше сотни.

Эти цифры, отмечая сезонные колебания, в то же время говорят, что запасы песца не уменьшаются и что об исчезновении песца не может быть и речи.

Выезжая на остров Врангеля, я получил задание от правления АКО — выяснить вопрос о возможности куль­турного звероводства открытым способом по типу песцо­вого хозяйства на Командорских островах.

Нам была дана одна ловушка-кормушка для поста­новки опытов подкорма и убоя песца. Ловушку-кормушку мы не поставили, потому что использовали материал для постройки жилья.

Но позже я пришел к заключению,  что культурное звероводство  открытым  способом   на   острове   Врангеля встретит много трудностей.  Прежде всего,  остров  Вран­геля, несмотря на то, что он географически является ост­ровом в полном смысле этого слова (ни одному здраво­мыслящему   человеку  не  придет  в   голову   это  оспари­вать!) — тем   не менее...   не   всегда   является   островом. Остров Врангеля, как известно, отделен от материка широким проливом Лонга, имеющим в самой узкой части 90 миль. Если летом пролив Лонга недоступен для зверя, то зимой картина меняется. Ежегодно, с ноября по май включительно,   пролив   Лонга   покрывается   мощным  по­кровом полярного льда. Этот полярный  мост для чело­века почти совсем недоступен для передвижения, так как гряды  непроходимых  торосов  покрывают всю  площадь пролива. Частые передвижки льда и интенсивное торосообразование,  наблюдавшиеся   ежегодно  в   проливе,  де­лают его еще менее доступным человеку.

За всю историю знакомства с островом Врангеля был всего только один случай, когда человек преодолел про­странство ледяных нагромождений. Я имею в виду капитана Бартлета — командира барка «Карлук» (Барк — трех- или большемачтовое судно с прямыми пару­сами на передних мачтах и косым вооружением на задней мачте, учебное судно «Товарищ» есть тип такого барка),  который в 1914 году, потерпев крушение близ берегов острова Врангеля, прошел пешком через пролив, чтобы организо­вать помощь команде, оставшейся на острове. После того была сделана еще одна попытка зимой 1922—23 года, но трое отважных людей во главе с А. Крауфордом, пытав­шимся повторить опыт капитана Бартлета, погибли во льдах пролива Лонга. Но если этот мост непроходим для человека, то песец преодолевает его, видимо, превосход­но. Миграция песцов с острова Врангеля на материк и обратно   не   позволяет  твердо   ставить   дело   открытого звероводства.

Что песцы мигрируют на материк и обратно, дока­зывается следующими фактами.

Ha протяжении пяти лет мы имели два случая поимки голубых песцов. За время нахождения на острове группы Ушакова был выловлен один голубой песец. Голубой песец на острове Врангеля совершенно не наблюдался, и таким образом эти три случая говорят о приходе голу­бого песца с материка.

Зимой 1931 года в расположение фактории пришла красная лиса. Лису задавили собаки, и ее нашел утром эскимос Нанаун. Красных лисиц на острове Врангеля за все восемь лет, кроме этого случая, обнаружено не было. Больше того, никаких признаков, говорящих о наличии на острове этого зверя, за все время не обнаружено.

Если красная лиса и голубой песец, которым несвой­ственно нахождение во льдах у острова Врангеля, тем не менее, попали на остров, то почему этот путь не может проделать песец, которому более свойственно бродяжничество во льдах?                                                  

Наконец, обилие белого медведя на острове. Белые медведи, преимущественно самки, с осени выходят в боль­шом количестве со льдов на остров для залегания в берлогах. Несмотря на то, что в это время медведи обладают чрезвычайно большой жировой прослойкой, они все же, бродя по острову, если находят что-либо съедоб­ное, жадно поедают найденное. Были случаи, когда мед­веди нападали на склады мяса, расположенные в непо­средственной близости от жилья.

Если на острове расположить ловушки-кормушки — постройки почти воздушного типа с легкой металличе­ской сеткой, за которой должно находиться мясо для подкорма песца, — то они будут прекрасной приманкой для медведей. Выйдя на остров в поисках места для зале­гания и наткнувшись или по запаху обнаружив наличие мяса, зверь, несомненно, будет пытаться добыть его и раз­рушит кормушку-ловушку. В лучшем случае она будет медведем приведена в такое состояние, что отвечать своему назначению не сможет. Построить же такую ло­вушку-кормушку, которая могла бы противостоять раз­рушительным усилиям медведя, мы не могли: у нас не было ни материалов, ни опыта.

Поэтому я пришел к заключению, что та форма зве­роводства, которая распространена на Командорских островах, на острове Врангеля если и может быть про­ведена, то, во всяком случае, не при помощи легких ло­вушек-кормушек.

Я думал осуществить подкорм песца при помощи свободного раскладывания мяса по побережью. Когда я сообщил о своих соображениях туземцам, то они все в один голос возражали, утверждая, что если хотя бы в не­большом количестве пунктов вдалеке от жилья будет сво­бодно разложено мясо, то приманки совершенно не бу­дут посещаться песцом и капканы будут пустовать. Такая свободная подкормка песца свела бы на нет весь промы­сел. Я поэтому отказался от мысли подкармливать песцов таким способом. Других методов подкорма я не нашел, и подкорм песца так и не производился.

Песец гнездует на острове Врангеля в целом ряде мест. Для  этого он  выбирает преимущественно возвышенные места, не заливаемые водой, чаще всего облюбо­вывает песчаные холмики и в них выкапывает свои норы. Мне не приходилось наблюдать индивидуальных нор. Холмы, заселенные колонией, изрыты бесчисленным мно­жеством ходов. Хотя песок, связанный растениями, и был довольно плотен, все же он во многих местах прова­ливался.

Особенно большое количество гнездовищ наблюда­лось в районе бухты Песцовой, на северо-западе острова. Поэтому я этот участок острова выделил как заповед­ный, и там не разрешал охотиться не только на песца, но и вообще охотиться, чтобы не распугивать животных. Кроме бухты Песцовой во многих местах острова также наблюдались большие колонии песцов, причем чаще всего ближе к берегу.

Однажды мы возвращались со сбора гусиных яиц. Ехали руслом реки Мамонтовой. Совершенно неожиданно для нас собаки резко свернули к берегу и бросились к не­большому холмику. Мы, не видя впереди ничего, что могло бы привлечь внимание собак, были удивлены их поведением, но через несколько мгновений псы, добежав до холма, артелью начали разгребать песок. Оказалось, что мы напали на гнездовище песцов.

Так как это было в первой половине июня, то есть когда у песцов уже была выведена молодь первого при­плода, то все семьи находились «дома». Из-под земли неслось глухое угрожающее урчанье. Что мы ни делали около этого гнездовища, мы так и не смогли побудить ни одного песца выйти на поверхность.

Спариваясь во второй половине марта и в начале апреля, самки в конце мая щенятся, принося, по словам туземцев, до десяти щенят. Недели через три семья на­чинает выходить из норы и артелью бродит сначала не­далеко от гнезда, а со временем уходит все дальше и потом вовсе не возвращается в родное логово. Что у пес­цов существует период пестования, видно из следую­щего.

В 1932 году мы заготавливали живых песцов для  Московского  зоосада.  Я  просил  эскимосов  добыть  не­сколько   молодых    песцов.  В  середине   июня   эскимоска Инкаль   доставила   четырех   песцов.   Три из них одной семьи были  пойманы в расщелине в  камнях поблизости от фактории. В тот  момент, когда к месту, где спрята­лись песцы, подошла Инкаль, самка выскочила и  ушла. С Инкаль не было собак, и песец, отбежав, уселся непо­далеку   и  наблюдал  за  действиями   эскимоски.   Щенята были достаточно  велики,  близ фактории песцовых нор никогда   не   замечали, следовало    предположить,   что семья   артелью   охотилась   вдалеке от гнезда.   Туземцы рассказывали,  что они неоднократно  наблюдали   песцо­вые выводки, бродящие с мамашей. Когда кончается пе­риод пестования, трудно сказать.

Спариваются ли самки вторично на протяжении одного и того же года, выяснить не удалось. Туземцы же дают разноречивые ответы.

Основной пищей для песца служит пеструшка-лемминг (лемминг-пеструшка — полярная землеройка). Но это не значит, конечно, что песец питается только леммингом. Песец  «не горд» и потребляет все, что считает съедобным.

С прилетом тундровой птицы, особенно мелкой, ко­торая не может сама справиться с хищником, песец пре­вращается в тундрового разбойника. Он беспрестанно переходит с места на место, снует от кочки к кочке, ощупывает, обнюхивает каждую ямку, кустик, каждый камень. Время от времени он попадает на место распо­ложения гнезда какого-нибудь кулика, пуночки или еще какой-нибудь птицы.

Если гнездо наполнено яйцами, то от них остаются только скорлупки. То же самое с молодью, которая еще не летает, — она часто становится добычей песца. Даже такая крупная птица, как гусь, сама по себе беззащитна. Неоднократно приходилось наблюдать, когда громадные стаи гусей, сидевшие в тундре, принуждены были перелетать с места на место, потому что вокруг них бродил песец.

Мне туземцы неоднократно рассказывали о коллек­тивной охоте песцов на гусей. Два, три, а иногда и больше песцов, отыскав пасущихся гусей, делятся на две партии. Часть залегает за камнями или другими прикры­тиями, а другие тем временем гонят гусей в нужном на­правлении. Песец снует в отдалении в разных направле­ниях, медленно приближаясь к гусям, а гуси постепенно уходят от него, сохраняя все время безопасное для себя расстояние. Когда гуси подойдут вплотную к засевшим в засаде песцам, последние бросаются на птиц, и, пока обалдевшие гуси соберутся лететь, некоторые из них перестают летать навсегда. Я отказывался верить этим рассказам. Мне трудно было представить у песца нали­чие таких сложных стратегических способностей, но ту­земцы уверяли меня, что это действительно так.

На гусиные гнездовища песец почти никогда не на­падает, потому что гуси, как правило, гнездуют в непо­средственной близости у гнезда совы. Сова, защищая свое гнездо, тем самым защищает и гнездо гусей.

Песец вообще большой любитель птичьих яиц. В по­исках гнезд, наполненных яйцами, он решается пускаться вплавь на песчаные островки, разбросанные по бухтам, где гнездуют гага обычная и разные чайки, при этом он выказывает себя хорошим пловцом, успешно покрывая значительные расстояния.

Только совы, крупные чайки, вроде бургомистра, по­морники, вороны  сами расправляются с песцом. По­этому обычно в тех местах, где расположено гнездо одной из этих птиц, песец появляться не рискует.

Летом для песца в отношении пищи — обильная пора; он успешно выкармливает молодь. Зимой песцу прихо­дится туго. Лемминг уходит глубоко под снег, а снег, уплотненный ветром, не всегда доступен для когтей песца.  Вся птица  с  острова,  кроме  ворон, улетает,   поэтому песец принужден перекочевывать с земли на лед и там бродяжить в поисках съестного.

Некоторые полагают, что песец уходит на лед по­тому, что он там подбирает остатки пиршества белого медведя. Это верно, конечно, что маленький песец даже в объедках медведя найдет для себя много съестного, но не все песцы могут существовать во льдах только за счет остатков пиршества белого медведя. Во всяком случае, нам за все время не приходилось наблюдать такой «кооперации» медведя и песца. Наоборот, есть основание утверждать, что песец и белый медведь друг к другу особенной приязни не питают. Белый медведь, проходя мимо приманки и увидев в капкане песца, обычно раз­рывал его в куски, мясо же, находящееся в приманке, съедал.

Медведь, добыв животное столь крупное, что в один прием с ним не справиться, обычно не покидает этого места даже летом, и если нет чего-либо, побуждающего его уйти, остается у добычи, пока ему не удастся съесть все, что можно съесть.

Наконец, белого медведя не так много, чтобы за счет остатков его охоты могли существовать все песцы, уходящие на морской лед.

Море, помимо остатков медвежьих пиршеств, дает большое количество съедобного за счет различных «шлаков». Организмы, живущие в море, отмирают, этому значительно помогает человек, потому что не все, им убитое, бывает взято.

По следам песца туземцы иногда находят туши жи­вотных: нерпы, лахтака, моржа. В таких случаях ту­земцы ставят у найденной туши капкан и ловят песцов. Целость туш говорит о том, что животные пали не от лап медведя, напротив, медведи пожирают такие находки. Однажды промышленник Таяна по следам песцов нашел на льду совершенно целую нерпу. Он поставил около нее несколько капканов. На другой день он приехал, надеясь найти в капкане песца, но, как видно, незадолго до него здесь побывал медведь. Капканы были разбросаны, а нерпа съедена без остатка. Нерпа и лахтак доступны песцам в любой части, морж же, одетый толстой шку­рой, не везде доступен зубам песца. Песцы начинают свою работу в таких местах, где они могут добраться до жира и мяса. Песцы ухитрялись выедать внутри моржа все мясо, жир, хрящи и оставлять только кожу да кости. Туземцам случалось иногда находить такую совершенно опустошенную изнутри моржовую кожу.

Поедая моржа изнутри, песец сильно пачкается в жире и попадает в капкан основательно прожиренным. Большое количество прожиренных песцов является вер­ной приметой того, что где-либо неподалеку есть вмерз­ший труп крупного зверя — моржа или даже кита.

Несмотря на то, что песцы зимою используют все, что находят съедобным, всe же им часто приходится го­лодать, и тогда они поедают все, что хоть отдаленно напоминает съедобное. На косе бухты Роджерс лежат старые китовые кости, выброшенные сюда морем столь давно, что от времени многие из них превратились в труху. Таких костей разбросано по косам острова до­вольно много. Съедобность и питательность этих костей весьма низка, если вообще можно говорить о питатель­ности их. Но вот однажды промышленник Югунхак за­метил следы песцов, ведшие к этим костям. Он осмотрел кости и обнаружил, что они во многих местах изгрызены песцами. Он поставил около костей капканы и изловил несколько песцов.

В разгаре зимы гонимые голодом песцы очень часто подходят близко к жилищу человека, и там их давят со­баки. В большинстве случаев собаки не рвут песцов и не едят их, а просто давят. В феврале 1934 года Власова, меняя бланк у гелиографа, обратила внимание, что со­провождавшие ее собаки что-то усиленно обнюхивают. Подойдя   ближе,   она   обнаружила   песца. На  песце не было ни крови, ни ран, можно было подумать, что зверек погиб по неизвестной причине. Но мы были уварены, что причиной гибели песца были собачьи зубы. Даже сидя на цепях, собаки ухитрялись давить песцов. Только один пес — Ивашка — поедал задавленных песцов, осталь­ные, задавив зверька, оставались совершенно равнодуш­ными к трупу.

Охота на песца не спорт и не развлечение, а очень тяжелая работа, требующая затраты большого количества труда и времени, сопряженная со многими неприятно­стями, а иногда и с опасностью для жизни промышлен­ника. Модницы, вожделеющие о красивом, мягком песцо­вом мехе, не имеют и отдаленного представления о тех трудах, которыми сопровождается промысел этого мел­кого хищника.

Промысел песца происходит, как уже было сказано, с ноября по середину марта, то есть в самую холодную и самую пуржливую и темную пору. Ежедневно промыш­ленник на своей собачьей упряжке должен покрывать расстояние в несколько десятков километров, чтобы объехать и проверить капканы. Случается, что, выехав из дома в хорошую погоду, он вдалеке от дома засти­гается пургой, и не всегда ему удается добраться домой в тот же день. Бывало, во время свирепой пурги, когда нос страшно высунуть из двери дома, мы слышали истош­ный лай собак, какую-то возню у дома, а потом стук в двери. В комнату входил засыпанный снегом, заинде­вевший охотник.

— А, Паля, здравствуй, зачем приехал?

Приехавший, раздеваясь, говорил, что его застигла пурга, в нашу сторону и ближе, и пурга как будто тише, ну, вот и поехал сюда. И бывало, что приехавший охот­ник принужден был жить у нас и день, и два, а иногда и неделю, пока не стихал ветер. В это же время семья охотника сидит в маленькой, заметаемой снегом юрте и тщетно ждет мужа и отца. Они привыкли к частым и долговременным отлучкам его, но больно уже свиреп и силен ветер, и невольно приходят мысли: «Не замерз ли, не пропал ли?» И так  за время охоты — по многу  раз.

Каждый промышленник за время охоты на песца не один раз «сменит» кожу на своем носу, на скулах. Полярный ветер при 30—35°  мороза шутить не любит.

Через год, то есть с осени 1930 года, я решил пере­нести сроки охоты, уменьшив на месяц. Я отдал распоря­жение начинать охоту на 15 суток позже и кончать ее на 15 суток раньше.

Нами было замечено, что время течки у песцов начи­нается приблизительно с середины марта; во второй по­ловине марта в капканы попадали уже оплодотворенные самки, с зародышами. Чтобы не уменьшать запасов песца, я и предложил кончать охоту раньше. С другой сто­роны, осенью в первый год в начале промысла в кап­каны шло много песцов, недостаточно хорошо вылиняв­ших. Ценность невылинявших шкурок крайне низка — около десятка шкурок не были приняты на склад, так низко было их качество. Поэтому я отнес начало охоты на 15 дней позже.

Это мероприятие я предварительно всесторонне об­судил с промышленниками. Они признали рациональность его и потом, когда оно было  проведено в жизнь, выясни­лось, что количество добытых песцов не уменьшилось, а качество песцовых шкурок повысилось. Таким образом,  на бюджете промышленников сокращение сроков охоты не отразилось.

Нам, работникам фактории, шкурки песцов на протя­жении первых трех лет доставили много забот и отняли уйму времени. За это время пушнина с острова не выво­зилась. Специального складочного места для хранения пушнины у нас не было. Порче же эта нежная шкурка подвергается легко. На зиму мы упаковывали шкурки в плотные брезентовые мешки и подвешивали их под по­толком склада. Весной, как только стаивал снег, выбрав ясный день, распаковывали мешки и вывешивали шкурки для просушки и проветривания.  Случалось так, что  едва только развесим шкурки, как небо заволакивалось ту­чами или налетал сильный ветер. Приходилось срочно пушнину убирать, дабы ее не намочило или не унесло ветром. Хорошо еще, что на острове совершенно нет моли, иначе она значительно затруднила бы сохранение пушнины. Нам удалось всю пушнину сохранить пол­ностью.

Мясо песцов вполне съедобно. Очищенное от жира, оно совершенно не пахнет ворванью и вообще не обла­дает каким-либо неприятным запахом. На вкус оно очень нежно и приятно. В зимние месяцы, когда невозможно достать свежего мяса,  моржовое к этому времени дурно пахнет, а консервированное мясо осточертело,  мы с большим удовольствием поедали мясо пойманных песцов.

 

Глава VI.  

Полярная ночь

 

Полярная ночь подошла незаметно. Дни становились короче и короче. Солнце стояло над горизонтом в по­следнее время все ниже. Его громадный оранжевый круг совершал короткий путь, озаряя необозримые простран­ства, заметенные снегом. Холодное солнце прощалось с землей, уходя на покой. За летний период оно как будто израсходовало всю свою энергию и было старчески пе­чально и бессильно. Но вот наконец и эти короткие дни кончились, и солнце перестало показываться над гори­зонтом.

Наступила полярная ночь...

Несколько дней, после того как солнце скрылось за горизонтом, ежедневно к двенадцати часам дня небо­склон ярко горел и полыхал отблесками титанического пожарища, окрашивая облака в разноцветные краски — от карминно-красного до лилового. Солнце ушло, но оно еще не хотело окончательно расстаться с землей, напо­минало о своей близости лучезарными сияниями.

Чем больше мы погружались в ночь, тем меньше и бледнее становились отблески солнца, и наконец — только серые сумерки говорили о том, что где-то «внизу», далеко от нас, солнце светит, наполняя бодростью все живущее.

Для человека, живущего в низких широтах, привык­шего со дня рождения к регулярному чередованию дня и ночи, полярная ночь в первое время доставляет ряд совер­шенно  новых,  своеобразных ощущений  и  переживаний.

Хотя мы и готовились к полярной ночи, ждали ее, знали, что она в такое-то время наступит,  тем не менее на   всех  нас   полярная   ночь,  особенно  первая,   оказала заметное влияние.

Сама  по   себе   беспрерывная   темнота    сказывалась. К этому надо прибавить слабость оборудовании  зимовки в социально-бытовом отношении. Зимовки, организуемые теперь    Главным     Управлением     Северного     Морского Пути, пронизаны любовным и внимательным отношением к  зимовщикам.   Все усилия   организаторов   зимовок на­правлены на то, чтобы окружить существование каждого зимовщика   максимальными   удобствами,   чтобы   каждый зимовщик имел возможность отдать все свои силы на вы­полнение  поставленных   заданий.  Представляются   всяче­ские возможности к разумному  использованию досугов: правильная организация питания, электричество, радио и прочие завоевания  культуры, поставленные на обслужи­вание зимовщика, делают и страшную полярную ночь не­страшной.

Наша же   зимовка   организовывалась    по   старинке. Организации, пославшие нас на остров, никакого опыта в проведении зимовок не имели. Нам на месте пришлось разрешать многие вопросы, обычно разрешаемые на ма­терике. На этой почве возникало много конфликтов. На­пример, обсуждая вопрос о найме повара и организации коллективного   питания,   мы    примерно   подсчитали, что каждому зимовщику нужно будет вносить ежемесячно за стол около сотни рублей и пятнадцать рублей на оплату повара. Для Званцева было решено сделать исключение, так   как   он   получал   всего 205 рублей и продуктов на 73 рубля;  с него решено было брать паек и деньги на оплату    повара.    При    обсуждении    этого    вопроса    на «Литке»   возражений   ни с чьей   стороны   не   было.   Но когда мы начали осуществлять решение на острове, раз­дались голоса, что «нужно и с Званцева брать на общих основаниях».

На всех зимовщиках первая полярная ночь сказа­лась отрицательно. Это выразилось в некотором падении работоспособности, в росте внутренней недисциплиниро­ванности, неряшливого отношения к себе и окружающим. Мы жили чрезвычайно небольшим замкнутым кол­лективом, оторванным от жизни на материке. Когда че­ловек живет в большом коллективе, он постоянно чув­ствует над собой его контроль. В большом коллективе и под его постоянным влиянием даже неряха становится аккуратным и чистоплотным, а лодырь — прилежным ра­ботником.

В условиях неправильно организованной полярной зимовки происходит обратное: там даже обычно аккурат­ный, но лишенный крепкой внутренней дисциплины чело­век опускается, становится неряшливым, грязным. Про­цесс опускания идет незаметно: сперва не вовремя по­брился, затем совсем перестал бриться; все реже попа­дают вода и мыло на шею; под ногтями траурная каемка становится все шире и жирнее. Приходилось обращать внимание товарищей на нечистоплотность.

—  Послушай-ка,   парень,   смотри — шея у  тебя  чер­ная, репу сеять можно. А руки!

В ответ раздавалось спокойное:

—  Ничего, сойдет, перед кем тут красоваться? Перед моржами что ли?

Нечистоплотность порождалась еще и тем, что каж­дый сам должен был стирать и штопать белье, подме­тать и мыть полы — словом, делать то, от чего, живя в городе, он избавлен. Наш врач попытался было устро­иться, как на материке. Он свез в стирку свое белье к промышленнику Таяна, за 110 километров. Полученное доктором через несколько недель белье было... грязнее, чем до стирки. Туземки, как правило, стирать не умеют и белья никогда не стирают.

Некоторые до того опустились, что никакие воздей­ствия на них успеха не имели. И только приход солнца, удлинение светлых промежутков заставили их постепенно избавиться от этой неряшливости.

На большинстве зимовщиков влияние первой поляр­ной ночи осталось и на последующее время, и в летнее время они уже были не такими, какими были на мате­рике.

Из всех зимовщиков, живших на холостом положе­нии, только Званцев не поддавался разлагающему влия­нию Большой ночи. Он регулярно мылся, стирал белье, брился, хотя вначале делать этого не умел и часто сди­рал кожу вместе с волосами. За плечами у Званцева был опыт зимовки на Маре-Сале и учеба в школе Военно-морской авиации; остальные не прошли такой школы.

Главное, что необходимо для здоровья членов по­лярного коллектива, — это, во-первых, правильная орга­низация трудовых процессов, и, во-вторых, определенный жизненный режим.

Когда мы возвратились на материк, нам очень мно­гие товарищи в беседах говорили:

—  А,   наверное,  скучища   адская  на  острове   Вран­геля? Ни театра, ни людей, пойти некуда, темно. Я  бы там жить не мог.

Мы отвечали таким товарищам:

—  Скучно там, где нечего делать;  скучно тому, кто ничего не делает. Там, где есть работа, и тому, кто хочет работать, никогда нигде скучно не будет.

Даже в больших городах, где и театры, и музыка, и другие завоевания культуры, ничего не делающему че­ловеку будет скучно.

Организация трудовых процессов имеет первосте­пенное значение для здоровья всего коллектива зимов­щиков.

Не имея права «по положению» вмешиваться в ра­боту радио- и метеорологической станции, я мог повлиять в   смысле   организации  трудовых   процессов   только   на своих непосредственных сотрудников — врача и кладов­щика. Остальные зимовщики жили, «сообразуясь с ука­заниями с материка». О проведении единого плана работ зимовки не могло быть и речи. Положение осложнялось еще тем, что радисты и метеоролог, согласно полученным инструкциям, ревниво оберегали свою самостоятель­ность, не допуская ни малейшего вмешательства в их ра­боту.

Жизненный режим, как условие нормальной зимовки, также совершенно необходим. Если человека не обязать вставать в определенное время, есть в определенное время, выполнять те или иные обязанности в определен­ное время, то неизбежно во время полярной ночи самое темное время превратится во время бодрствования, и, на­оборот, время наиболее светлое превратится во время сна. Наступает типичная спутанность сна. Она возможна и летом. У эскимосов спутанность сна наблюдалась, как правило, причем, она больше наблюдается летом, чем зи­мой. Зимой эскимос, занимаясь охотой, принужден вста­вать в такое время, чтобы использовать для своих объез­дов светлые промежутки — сумерки. Раз встает глава семьи, за ним встает и вся семья. Летом же, когда круг­лые сутки светло, охотиться можно в любое время су­ток. Мы наблюдали, как все население «днем» спало, а «ночью» бодрствовало; дети ночью играли, женщины за­нимались работой.

Влияние полярной ночи усугублялось еще и тем, что мы не имели хорошей связи с материком. Радиостанция уже давно работала, но, тем не менее, связи с материком мы  не имели, хотя и слышали мы много станций.

Изредка наши радисты связывались с Хабаровском. Однако наладить регулярную двухстороннюю связь с ка­кой-нибудь станцией очень долгое время не удавалось, и только в ноябре удалось наладить более или менее регу­лярную связь с радиостанцией Анадыря. Но это была телеграфная радиосвязь: мы могли послать служебную телеграмму на материк, телеграмму своим близким и знакомым; мы получали с материка деловые телеграммы, те­леграммы от товарищей, но нам, кроме этого, хотелось наладить слушание широковещательной станции, хотя бы Хабаровской. Хотелось иногда услышать музыку, пение живых людей, пусть и отделенных от нас тремя тысячами километров.   Такой   связи   наши   радисты   добиться   не могли.

Имевшаяся   на    радиостанции   приемная  аппаратура была вполне пригодна для приема Хабаровской широко­вещательной станции. Не знаю почему: толи наши ра­дисты были   недостаточно   квалифицированы, толи все три   года   атмосферные   условия были из ряда вон пло­хими — но мы не могли слушать Хабаровск. Иногда кто-либо из радистов предупреждал, что «сегодня во столько-то часов будем принимать Хабаровск». Мы с нетерпением ждали этого часа и, бросив всё, невзирая на погоду, шли артелью в радиорубку,  рассаживались там и готовились слушать.   Из   репродуктора   неслось хрипение, шипение, какие-то нечленораздельные  звуки: не то  лай собак,  не то шум ветра. Просидев так 30—40 минут, час и больше, мы уходили злыми и на радистов, и на радиостанцию.

До тех пор, пока нам с материка по моему прямому требованию не начали давать телеграфом сводок «Дальроста» — мы, по существу, совершенно не информирова­лись о том, что творилось на Большой Земле.

Хотя теперь зимовщики и находятся за многие ты­сячи километров от культурных областей, в заснеженных просторах Арктики, они имеют возможность жить такой же  полной  культурной жизнью,  которой   живут  трудя­щиеся нашей   великой   родины.   Одни   радиопереклички чего стоят! Только   человек,   надолго   заброшенный   во льды, может  понять,  как много  значит  для зимовщика, когда он имеет возможность в любое время получить не только телеграмму от своих близких, но и услышать го­лос любимой жены, любимого ребенка. В такие моменты пропадает бесконечность расстояния, и сознание переполняется гордостью к родине, не забывающей своих сынов и в далеких полярных льдах...

Несколько слов о страшной полярной гостье — цинге. Сейчас уже научились хорошо распознавать при­знаки этой болезни. Мы знаем, как и чем бороться с ней. Она уже не ведет к такой большой смертности, как это было  раньше.

Цинготным заболеваниям зимовщик подвержен не­одинаково на протяжении года. Нам удалось подметить прямую сезонную зависимость в заболевании. Есть вре­мена года, когда опасность заболеть цингой повышается. На первый взгляд кажется, что наиболее опасное время — это период полярной ночи, когда отсутствуют живитель­ные лучи солнца. На самом деле это не так.

Наиболее страшное время для заболевания цингой — это весеннее время, когда солнце поднялось высоко, когда оно уже греет, когда как будто никакой опасности заболеть цингой нет. Март, апрель и первая половина мая — самое опасное в смысле цинги время. Организм, истощенный за время полярной ночи, израсходовавший весь запас витаминов, приобретенный летом, становится наименее способным бороться с болезнью. Именно на это время года следует относить потребление противоцинготных средств, если нет возможности обеспечить зимовщи­ков витаминозными продуктами круглый год.

Только запас витаминозных продуктов на весеннее время может предохранить коллектив от заболевания цингой  и уберечь  от  гибели наименее устойчивых.

О полярной ночи очень много писали, как о времени ужасном, жутком, как о времени, которое нормальный человек средних широт как будто перенести не может. Верно, время это очень трудное. Но все же «не так стра­шен черт, как его малюют».

Жутка ночь не только темнотой, хотя и сама тем­нота действует угнетающе, особенно если нет хороших осветительных приспособлений. Трудность еще и в том, что на темную пору выпадают большие холода, пурги и прочие «прелести» арктических районов.

Особенно неприятна пурга. Кто не был на крайнем севере и не видел, не испытал на самом себе пурги, тот вряд ли может представить себе действие ее на человека и животных.

Метели средних широт совершенно не похожи на полярную пургу и ни в какое сравнение с нею идти не могут. Падающий сверху снег, хоть это и сопровождается ветром, не так неприятен даже и в полярных областях. Пурга — совсем другое дело.

Под пургой мы понимаем поземку, достигающую громадной силы. Уплотненный снежный покров, к тому же переохлажденный, разрушается ветром. Мельчайшая снежная пыль уносится ветром. Если на пути несущегося снега нет препятствий, он, гонимый ветром, пробегает громадные расстояния. Ветер в 2—3 балла гонит снежную пыль по самой земле, но чем крепче ветер, тем выше вздымает он снежные массы, а достигнув 7—8 баллов, ветер вздымает снег на большую высоту.

Мельчайшая  снежная   пыль,   несущаяся   с  громадной быстротой,   обволакивает   белой   пеленой  всё  встречаю­щееся  на ее  пути.   Проницаемость  такого  снега  неверо­ятна. Падающая при дождях вода имеет меньшую прони­цаемость,   чем   снег   пурги.   Крыша нашего  дома  защи­щала нас от дождя достаточно хорошо. На чердаке, как правило, было всегда  сухо. Только многодневные ливни заставляли   желать   лучшей   крыши.  От  снега же  пурги крыша   совершенно   не   защищала,   нам   приходилось   за зиму по  многу раз сбрасывать тоннами снег,  скапливав­шийся на чердаке после каждой пурги.

Пурга мне всегда напоминала песчаные ураганы, ви­денные мною в Средней Азии. Во время песчаных бурь солнце как бы задергивается шторой из облаков тончай­шей желтой пыли, поднимаемой ветром на громадную высоту. Чем ниже к земле, тем тяжелее частицы песка. По земле перекатываются   мириады   крупных   песчинок, наметая барханы — эти волны пустыни. Песок проникает всюду: и в глаза, и в дыхательные пути, все тело по­крывается пыльной пленкой, смешанной с жиром кожи. В горле сухо, на зубах скрипит, глаза слезятся, и обезво­живаемый горячим дыханием пустыни организм требует влаги. И долго  после того, как уляжется ветер и песча­ные массы на земле успокоятся, солнце плывет в жел­том туманном  море, и в легкие вместе с воздухом вли­ваются песочные массы, раздражая и создавая садняще-обжигающее ощущение.

В темную пору пурга почти не дает зрительных впе­чатлений. Только кожа лица, обычно незакрытого, ощу­щает исступленность ветра и беснование снега. В такие моменты пурга давит человека, словно подчеркивая его ничтожество перед силой и дикостью стихии.

Весенние пурги, когда небо бывает безоблачно и солнце ярко, достигающие часто невероятной силы, дают возможность видеть много красот этого страшного явле­ния. Мне случалось наблюдать с вершины холмов начало пурги.

Видимость прекрасная. Море уходит вдаль, застыв­шее в диком хаосе искрящихся местами торосов. Горы и долы, одетые в спокойное серебро снега, ярко выделя­ются на горизонте. Но вот налетают первые порывы ветра. Они становятся настойчивее, на снежных просто­рах возникают и мгновенно исчезают какие-то серебри­стые линии и полосы. Учащающиеся порывы сливаются в общую струю, и мертвые снежные просторы оживают. Серебристые полосы и линии становятся шире и длиннее. Ветер с каждой минутой крепчает, и вот уже все про­странство впереди покрыто яркой пеленой, быстро несу­щейся по воле ветра. Пелена сверкает и волнуется, за­полняя всю местность.

Идет поземка.

Незабываемо красивое зрелище! Мириады  мельчай­ших ледяных кристалликов, беспрестанно двигаясь, ме­няют свое   положение и   по-разному   преломляют   лучи солнца. На миг возникают многообразные сочетания кра­сок и света, как будто кто-то  невидимый, забавляясь, смешивает на гигантской живой палитре все цвета спектра, то заставляя их загораться огнем, то тут же гася. Над всем этим сверкает солнце. Света так много, что его уже не только видишь, но начинаешь ощущать кожей лица.

Ветер все крепчает, и сверкающая несущаяся пелена начинает взрываться вихрями. То в одном, то в другом месте возникают легкие призрачные смерчи. Снег не успевает упасть, как его подхватывает ветер и несет над землей, и в нем солнце играет, как в водяной пыли, всеми цветами радуги. Эти смерчики и вихорьки слива­ются в одно целое. Ярость ветра растет, вместе с ним растут взметаемые массы снега. Они поднимаются все выше, краски блекнут, впереди и позади — белая сплош­ная пелена, только сверху временами виднеется синее небо. Солнце поскучнело, его лик потемнел. На земле становится все сумрачнее.

Пурга!..

Особенно трудно бывает в пургу в дороге.

Обычно в пургу, даже в не особенно большую, мы без крайней необходимости из дому не выходили. В пургу далеко не уедешь. Легко поморозишься сам и поморозишь собак, а самое главное — в пургу крайне трудно ориентироваться. Даже при хорошем знании местности путники часто сбиваются с дороги, попадают в места как будто совершенно неизвестные и вынуждены останавливаться и пережидать пургу. В таких случаях иногда отказываешься верить показаниям такого объек­тивного инструмента, как компас. Езда на собаках по сильно пересеченной местности вообще отличается край­ней извилистостью пути. Собаки, не имея вожжей, всегда стремятся избрать путь легчайший, что не всегда соот­ветствует нужному направлению. Определить, куда надо ехать, легко, когда горизонт ясен и видимость хорошая.  Но когда едешь в живой белой пелене и впереди видишь только хвосты задних собак, определиться почти невоз­можно. Собаки, сбиваемые ветром, начинают крутить. Пока еще не утомлен, следишь внимательно за ветром и, зная заданное направление пути, выправляешь собак. Но потом, принужденный рельефом местности часто менять направление,   теряешь   ориентировку,  а через  некоторое время просто не знаешь, куда ехать. Тут уж не помогает и компас. В такие моменты лучше всего искать защищен­ное от ветра место и останавливаться пережидать пургу. Плутать в пурге случалось не только нам, новичкам, но и туземцам. В середине декабря 1931 года я поехал по южному побережью для подробной описи населения. Выехали из бухты Роджерса в тихую погоду. Небо было плотно укрыто тучами. Светлый сумеречный промежуток кончился быстро, и дальше ехали в абсолютной темноте. С нами был опытный промышленник Паля, живший с 1926 года в бухте Сомнительной, где мы должны были сделать первую остановку. Пока мы ехали, начался не­большой ветерок от WSW(западно-юго-западный), постепенно крепчавший. Че­рез некоторое время уже сильно мело. В нужном месте мы пересекли косу и выехали на лед бухты Давыдова. Через некоторое время я заметил, что ветер, дувший ра­нее нам в лицо, начал часто менять направление: то он заходил слева, то справа, а потом вдруг стало совсем тихо. Мы поехали по ветру. Я, почуяв неладное, велел остановиться. Вел нас, как прекрасно знающий местность, Паля.

—  Паля, где бухта Сомнительная?

—  Ся  (не знаю), — ответил он.

—  Куда же ты едешь?

—  Я ищу, — последовал ответ.

—  Ты что думаешь, Ивась? — спросил я Павлова.— Где мы находимся?

—  Не  знаю, Ареф Иванович, лучше всего,  пожалуй, дать Пале найти направление.  Лишь бы  не уезжать да­леко в море.

Компас показывал, что ветер направления не изме­нил, к бухте Сомнительной надо было идти, имея ветер в левую скулу. Но где же мы находились? Не проехали ли мы юрты становища, не уйдем ли мы очень далеко, следуя этим направлением? Опять долго блуждали. Ве­тер тем временем крепчал, и снега несло все больше и больше. Неожиданно нам помог... нос Власовой, ехав­шей с нами. Она мне сообщила, что чувствует временами запах гари. Первоначально я не обратил внимания, а сам я, имея «дубовый» нос, ничего не чувствовал. Потом она опять уловила запах гари. Мы остановились.

—  Что случилось? — подошел к нам Павлов.

—  Да вот Власова говорит, что слышит запах горя­щего жира.

Подошел Паля. Мы затихли, вслушиваясь, не взлает ли пес. Но, кроме рева пурги, ничего не услышали. Пока мы стояли, она сказала, что еще несколько раз ощутила запах горящей ворвани.

—  Вот опять ясно чувствую запах гари, но кажется мне, что он не прямо с ветра, а дальше, в море. Нужно брать чуть-чуть влево от ветра.

—  Давай попробуем, поедем в этом направлении, до­беремся до моря,  а там посмотрим.

Минут через пятнадцать-двадцать залаяли собаки. Сперва одна, а потом всей оравой. Показался огонь «ле­тучей мыши». Приехали. Это была... бухта Сомнитель­ная.

Если бы мы поехали, сообразуясь с показаниями компаса, «имея ветер в левую скулу», то проехали бы к северу от становища — на запад.

Плохо ехать в пургу, но весной и в пурге бывает своеобразная красота. Иногда пурга не так свирепа, до­рога случается ровная, и ветер дует в спину, помогая собакам тащить нарту. Если впереди едет ведущий спут­ник, прокладывающий дорогу, собаки бегут ровно, нет надобности следить за направлением и подгонять собак. Пурга ревет. В ее реве слышен тончайший звон и шелест. Это поет и шепчет снег. Бесчисленное множество стреми­тельно несущихся снежинок звучат, создавая ощущение какой-то призрачной симфонии. Тепло укутанный в меха, равномерно покачиваемый скользящей нартой, невольно дремлешь, и порой кажется, что нарта движется назад.

Самое пуржливое время человек проводит в стенах дома. Пускай там, снаружи, свирепеет ветер, швыряя кучи снега, закидывающего дом, — в комнатах тепло и лампы освещают привычную обстановку. Только грохот ветра да шуршание снега за стенами говорит, что зима справляет свою страшную оргию снега, стремясь уничтожить и похоронить под снежной толщей все живое, все, что сделал человек.

Если постройки поставлены на ровном, обдуваемом со всех сторон месте и не близко друг к другу, то обычно у жилья снега наметает немного и двери можно открыть в любую пургу, и в окна льется свет. В противном случае дом может быть занесен снегом по самую трубу, что ве­дет к ряду больших неудобств.

Дом, завезенный на остров в 1926 году, был по­строен на склоне небольшого берегового холма. Дом, при­везенный нами в 1929 году, мы поставили на ровной, как стол, галечниковой косе.

Живя в старом доме, мы испытывали на себе все последствия непродуманного  выбора  места.  Каждую  зиму у дома наметало невероятно много снега, а к середине зимы дом стоял в глубокой снежной яме, из которой тор­чали только трубы. В некоторые зимы, когда дули ветры равных румбов, заметало и самую яму. Тогда дом по самый конек крыши был в снежном плену. Каждую зиму у дверей выкапывались высокие лестницы, для окон ры­лись туннели, чтобы дать доступ свету и воздуху. Эта работа напоминала мифический труд Сизифа. Бывало, не успеешь откопать двери и окна и насладиться результа­тами своих усилий, как поднимается ветер и опять заби­вает снегом двери и окна. Кончался ветер, мы шли с ло­патами, крошили снег — и снова рыли туннели и лест­ницы. Много десятков раз в течение зимы приходилось нам копаться в снегу, отвоевывая для себя кусочек солн­ца. Во время пурги мы обычно дверьми не пользовались, это было невозможно. Тогда единственным выходом на­ружу было... чердачное слуховое окно.

Во время длительных пург, когда плотно закрыты двери и окна, нам приходилось подолгу сидеть в спертом воздухе комнат, беспрестанно загрязняемом отходящими газами керосиновых ламп. Единственной вентиляцией были печные дымоходы. В таких условиях великим благом было бы электрическое освещение, но мы могли только мечтать о нем.

Люди, жившие в новом доме, на косе, почти не испытывали всех этих неудобств. За пять лет двери и окна ни разу не заметались. В самую сильную пургу возможно было открыть форточку и проветрить жилье. Дом ни разу не превращался в подвал.

Время, когда мы сидели закупоренные в своем жилье, было наиболее тяжелым и гнетущим. Наружу выходили только при крайней надобности, но эти надобности воз­никали ежедневно. Нужно было кормить собак, выбро­сить шлак печей и кухни и пр. Когда ветер бывал осо­бенно силен и пурга свирепа, надо  было идти на косу — проверять, не сорвало ли с вешал шкуры белого медведя. Обычно мы ходили вдвоем с Павловым. Оставлять шкуры на дворе, не подняв их высоко, нельзя: собаки, спущен­ные с цепей по случаю пурги, объедят нос и лапы, испор­тив этим шкуры.

Перед тем как выходить, тщательно одеваешься, хотя бы выходишь на минуту, — иначе снег может забраться в самые неожиданные места.

Хорошо одеться на Севере — не так просто. Недаром у эскимосов эпитет «он умеет одеваться» является хва­лебным эпитетом. Можно надеть на себя множество ме­ховой одежды, и все же чувствовать себя скверно. Важ­но  не количество.

Одежда должна быть легка, удобна и тепла. Все, что стесняет движения или допускает к телу холодный воз­дух, должно бытъ устранено. Поэтому — никаких засте­жек, ничего лишнего.

Лучшим материалом для пошивки полярной одежды является мех оленя  — пыжик или недоросль, но лучше пыжик. Первоначально мы сделали для себя одежду, точ­но скопировав ее с эскимосской. Но в первую же зиму мы на себе убедились, что одежда, выработавшаяся ве­ками, не вполне рациональна. Многое в ней делается по традиции. Эскимос носит брюки мехом внутрь. Надевает он их на голое тело. Как трико, плотно охватывают они его ноги. На торс он одевает мехом же внутрь «стакан­чик» — длиннополую рубаху без воротника и капюшона. В большие стужи, когда предстоит долгий путь, на ноги надевается вторая пара брюк мехом наружу, а поверх — ездовая кухлянка, спускающаяся ниже колен и укорачи­ваемая поясом. Брюки держатся на бедрах с помощью «очкура» — ремешка, продернутого в специальную склад­ку. Пояс на кухлянке находится выше брюк и поэтому, когда эскимосу приходится наклоняться, спина его ча­сто обнажается. Капюшон у кухлянки открытый, все лицо и шея открыты, и в пургу туземцы вынуждены заматы­вать шею шарфами или просто тряпьем. Так же неудобны и головные уборы — малахаи. Лоб обычно открыт, шея сзади также. Только обувь у эскимосов безупречна.

«Стаканчики» на вторую зиму мы заменили меховыми рубашками без приполка с капюшоном, причем, по ини­циативе Власовой, мы сделали глухие капюшоны, стя­гивающиеся при надобности шнурком, уменьшающим на­ружное отверстие до желаемых размеров. Вся голова, лицо и шея плотно укрывались мехом, и только неболь­шое круглое отверстие открывало среднюю часть лица — глаза, нос и при желании рот. Ветер, снег и холод со­вершенно не имели доступа к шее и подбородку. Мала­хай мы заменили легкой шапкой, сделанной почти по типу шапки Фритьофа Нансена. Мы только значительно углубили её, так что шапка полностью закрывала лоб. От тульи спускались широкие «уши», полностью закры­вавшие щеки до глазных впадин. Сзади «уши» пере­ходили в достаточно широкую полосу меха, полностью за­крывавшую шею. Наши шапки напоминали авиационные шлемы, только еще больше закрывали лицо и были легки и пушисты. Брюки мы делали с высоким поясом, дохо­дившим до груди, причем они были значительно шире эскимосских. Для стуж и пург мы сделали кухлянки чуть выше колен и тоже с глухими капюшонами. Кухлянки, как правило, не подпоясывались. Потом и эскимосы на­чали заимствовать у нас и шить для себя рубахи с за­крытыми капюшонами.

Улучшив и научившись как следует пользоваться одеждой, мы все остальные годы не имели основания жаловаться на холод и неудобства, хотя нам приходилось оставаться на морозе и ветре по многу дней вдали от жилья.

Полярная зима и ночь наряду с неприятными момен­тами дают возможность человеку пережить такие ощу­щения, каких не переживешь и за десять лет жизни в средних широтах.

Не всегда дует ветер, не всегда метет, не всегда небо покрыто тучами. Небо бывает ясно, луна светит ярко. Тихо-тихо. В такое время полярная ночь изумительна, прекрасна.

На черном  небе, усеянном мерцающими  светляками звезд, четко вырисовывается линия белых гор. Вдаль ухо­дящая  белизна не становится темнее,  и мыс Гавайи  за 18 километров сверкает ярко, словно под лучами солнца. Нет темных пятен. Ничто  не  поглощает лунных  лучей. Старушка луна льет свет так щедро, что  глазам стано­вится больно. Все спит, плотно укрытое толщами снега, все неподвижно и мертво. Земля лежит спокойно. Море же, изборожденное грядами хаотических торосистых на­громождений, свидетельствует о титанической борьбе мо­роза и воды. Море долго сопротивлялось  сковывающим усилиям зимы, часто ломало ледяной панцирь. Всю зиму оно пытается стряхнуть с себя холодные оковы, но зима сильна. Снова и  снова сковывает она освобождающиеся участки льдом. Иногда с моря несется гул, словно тысячи орудий  кому-то   салютуют.  Это   море  дробит  и  крошит лед. Но — еще выше торосы, еще чаще гряды ледяных хребтов.  Свирепые  пурги  стремятся  замести  снегом все следы строптивости моря, но ветер бессилен что-либо сде­лать.   Поднимаются   ввысь   ледяные   монументы.   Будет день — зашумит под солнцем море, а пока ледяные, зер­кально-блестящие грани  игл и обелисков, отражая  лун­ный свет, зажигают в море призрачные сине-зеленые огни. Все спит,  зачарованное  морозом,  только   желтые  блики окон  да дым,  вертикально  поднимающийся  ввысь, сви­детельствует, что и здесь на заснеженном «краю земли» есть люди — посланцы великой социалистической родины, осуществляющие волю партии и советской власти.

Высоко в небе возникает легкий луч. Он растет и ширится. Это уже не луч, а множество лучей. Они то струятся, вырастая в гигантские занавесы, многоцветные и живые, словно колеблемые ветром, то, успокоившись, недвижно горят в вышине.

Неоднократно случалось ездить в такое время на со­баках, быть вдалеке от дома. Эти поездки, несмотря на зверскую стужу, никогда не оставляли неприятного впе­чатления.

Первобытная тишина пеленой лежит над ландшаф­том, нарушаемая только ударами собачьих лап о снег. Изредка скрипнет полоз нарты, давая знать, что войда (войда — тонкий ледяной слой, наносимый на рабочую поверх­ность полозьев) стерлась. Собаки бегут легко и ровно. Сзади и спереди, как тени, бесшумно скользят спутники. Извиваются упряжки, выполняя каприз первой полозницы.

Хорошо   ехать  в  такое  время!..

Не всякое северное сияние красиво. Неподвижное сияние, напоминающее светящееся облако зеленовато-опа­лового цвета, не производит большого впечатления. Но очень часто мы наблюдали северные сияния многоцвет­ные, как радуга, самых разнообразных форм: то в виде гигантских полотнищ, расстеленных по небу и как будто волнуемых ветром, то угасавших, то загоравшихся вновь, то в виде гигантских занавесов, спущенных на землю, готовых вот-вот зацепиться за горы, — они волнуются, меркнут и загораются с прежней силой. То это не зана­весы и не полотнища, а разноцветные стрелы и копья, свисающие с неба, их как будто бы кто-то бросает сверху вниз, они возникают и пропадают с невероятной быстро­той.

Сияния эти бывают непередаваемо прекрасны. Мне кажется, что нет в палитре художника красок и нет ма­стерства, могущих воссоздать всю мощь, всю красоту живой феерии красок, огня и движения...

А.И. Минеев

В.Ф. Власова

Иосиф Миронович Павлов

Петрик

Колония о. Врангеля, завезенная в 1929 г. сидят (слева): Власова, Минеев, Синадский. Стоят: Шатинский, Боганов, Петрик, Званцев.