Горностоковая станция в долине Кызылчи. Западный Тянь-Шань. МГГ
Теперь несколько слов о доме, в котором мы живем.
Небольшое низкое здание из сырцового кирпича, внутри четыре комнаты: жилая, радиостанция-метеокабинет, кухня и склад. Если на станции жили семейные, то они занимали жилую комнату, а иногда и склад, оставляя бедным холостякам холодный и полутемный метеокабинет. В этом отношении мы самый неприхотливый и поэтому самый подходящий для зимовок народ.
Но в этот год вместо положенных по штату пяти сотрудников нас было всего трое; такой недобор получается иногда на особо трудных станциях. Поэтому мы перетащили в жилую комнату оборудование радиостанции и метеокабинета. Дров было мало, отопить все помещения мы не могли, поэтому в комнате для тепла топили небольшую железную печурку, а готовили на кухне на примусе.
Новая железная крыша сияла свежей краской, крыльцо же, разрушаемое ветрами, дождями и морозами, имело довольно жалкий вид. В одну из зим, когда также, как сейчас, не хватало дров, деревянная крыша крыльца исчезла в топках печек, и сиротливо возвышавшиеся глиняные стены, должно быть, несколько напоминали Помпею после раскопок.
Сзади к дому примыкала тесная, тоже сырцовая пристройка, где помещались агрегаты и аккумуляторы. Одно время для освещения на станции установили ветряк, но потом сняли за отсутствием ветра нужной силы.
Рядом с домом стояло нечто похожее на глинобитную собачью будку, где хранилось горючее и масло для движков, керосин для примусов и ламп и различная пустая тара. Шагах в сорока от дома бежал ручей, откуда мы весь год брали воду.
Бани не было, и, чтобы помыться, приходилось долго топить холодную кухню, греть почти во всей имеющейся посуде воду. Затем устраивалась всеобщая помывка и стирка.
Не следует забывать, что все, кроме изготовленного здесь же на месте кирпича, было привезено сюда на вьючных лошадях по узким и крутым горным тропам: и стекло, и кровельное железо, и продукты, и горючее, и приборы, и мачта флюгера. Только позднее на смену караванам пришла техника — вертолеты и самолеты. Но и она не всегда выручала.
В январе, с опозданием на два месяца, нам забросили топливо. Небольшой АН-2 на бреющем полете сбрасывал связки саксаула. Поднимая фонтаны белой пыли, они глубоко зарывались в снег. Чтобы достать драгоценные дрова, пришлось раскапывать полутораметровые сугробы на площади в несколько гектаров. За один день мы не успели все собрать. А ночью загудел ветер, зашелестела поземка, и все ямки над местом падения связок замело. Зато весной, когда растаял снег, чабаны очень удивлялись, находя в безлесных горах сучья и стволы пустынного дерева саксаула. Между прочим, его древесина чрезвычайно тверда и хрупка одновременно, поэтому мы кололи дрова не топором или колуном, а кувалдой, как уголь.
Для освещения мы пользовались обычными керосиновыми лампами, но, перебравшись в одну комнату, позволили себе роскошь электрификации. У рации, над столом и над каждой кроватью повесили маленькие двенадцативольтовые лампочки. Теперь можно было читать лежа, не занимая места за столом. Неяркий свет освещал одну-две страницы, не мешая спать соседу и не «сажая» аккумуляторы.
Населяли наш дом существа только мужского пола, включая кота и пса. За время первых своих зимовок я настолько привык к мужскому обществу, что потом мне казались странными и непривычными женские окончания: «пошла», «сама», «которая», «думала», «она»...
Ангрен-плато, как и каждая станция, имела свою историю, полную самых различных приключений, или, как мы их называли, случаев. Случаев забавных и грустных, комических или почти трагических, а чаще трагикомических. У мужчин принято смеяться над любой, даже смертельной опасностью, если все закончилось благополучно. На «высокогорке» и один прожитый день — приключение, а станция существует с 1952 года.
Рассказы эти я слышал от Жени Литвинова, от Володи Селиверстова и от других работников нашей службы, от тех, кто когда-либо так или иначе был связан с Ангрен-плато.
Как-то поздней осенью на станцию из управления послали гидролога — не то проводить инструктаж по снегосъемкам, не то за материалами наблюдений. Кызылчи в те времена не было и в помине. Путь шел по дну каньона, затем крутой подъем, подъем пологий (все это измеряется километрами по горизонтали и сотнями метров по вертикали) — и станция.
Все шло хорошо до последнего километра. В каньоне догорала осень, но на станции уже была настоящая зима, лежал метровый рыхлый снег. Путник, отправившийся в путь без лыж (обычная ошибка каждого незимовщика), скоро промок, замерз, устал и наконец окончательно увяз в снегу. Достав из кармана мелкокалиберный пистолет, он стал стрелять в воздух, пытаясь привлечь к себе внимание зимовщиков.
Однако результат оказался неожиданным. Выскочившие зимовщики увидели вдали на снегу зловещую темную фигуру, мрачно и озабоченно палящую из нагана,— совсем как в книжке про шпионов, на которые в то время был большой спрос,— и на станции началась паника. Одни тщетно пытались сообщить по рации в Ташкент о нападении на Ангрен-плато, другие требовали спрятать рацию или вывести ее из строя, третьи разыскали в углу заржавленное ружье и торопливо набивали его картечью. Иногда выскакивали на крыльцо и с ужасом убеждались, что незнакомец, продолжая стрелять, медленно подползает к станции.
Неизвестно, чем бы все это кончилось, но незадачливый командированный наконец приблизился на расстояние слышимости голоса, и паника прекратилась.
Стол ошеломлял своим убранством всех привыкших к средневзвешенным величинам казенного пайка. Сияли генеральские звезды на бутылке с коньяком, пестрели цветные этикетки вин, темнело зеленоватое стекло «рядовых» — пива и лимонада. Между бутылками располагались закуски: кружочки колбасы, квадратики сыра, ломтики хлеба, банки с консервами, блюда с винегретом. Блики света играли на металле вилок и ножей.
Аппетит у всех был отменный, однако по традиции к трапезе нельзя было приступать до концерта по заявкам работников нашей службы. И вот наконец: «Говорит Ташкент!» Ко всем работникам Гидрометслужбы Узбекистана обращается начальник управления. Общий обзор событий прошедшего года, поздравление с наступающим. Затем счастливчики слышат голоса своих родных и близких. Голоса сменяются музыкой, звучат знакомые песни, любимые мелодии. Приемники всех метеорологических станций Узбекистана, от снежных гор до далеких островов Аральского моря, настроены сейчас на одну волну. И когда затихают последние аккорды, первый тост провозглашается, конечно, за Гидромет-службу, за тех, кто в пути, на зимовке, в экспедиции.
Бьют куранты Ташкента. А московские отметят приход Нового года только через три часа.
Звенят стаканы, звучат тосты. Я запеваю нашу любимую:
В саду при долине
Громко пел соловей,
А я, мальчик, на чужбине
Позабыл всех друзей...
Как приятно у теплой печки петь о вьюгах и морозах, так и среди друзей иногда интересно вообразить себя «позабытым, позаброшенным с молодых, юных лет». Здоровые, молодые, полные сил ребята горестными голосами подхватывают:
... И родные не узнают,
Где могилка моя...
А самим еще жить да жить лет до ста. Да и не любит молодость долго грустить, даже в шутку.
Сдвинуты в угол столы и стулья, гремит музыка, трещит под каблуками пол. Стучат тяжелые подкованные сапоги и неуклюжие горные ботинки.
Я сижу в углу, между столом и окном. Танцевать не хочется, да и не умею, и, облокотившись на стол, я молча слежу за своими товарищами. Раз праздник, то можно отложить свои снеголавинные заботы и поближе взглянуть на тех, кто рядом.
Что привело нас сюда?
Одних — интерес к изучению лавин, рек, климата гор; других — сама природа гор, суровая и неповторимая, постоянно требующая внимания, внутренней собранности; третьих — любовь к свободе, хотя и довольно своеобразно понятая, потому что на нашей работе строгая дисциплина, притом из коллектива, хотя и небольшого, никуда не денешься. Но зато вместо узких улиц и тесных переулков вокруг возвышаются вздыбленные каменные валы, увенчанные, словно пеной, снегом. Нет грохота и сутолоки, воздух не пропитан дымом и выхлопными газами. Отойди от станции сотню шагов — и останешься один на один с природой среди тишины и покоя.
Были и другие, мятущиеся, ищущие себя люди. Ведь в жизни мы нередко не только увлечение принимаем за любовь, но и любовь можем принять за временное увлечение. Так и они, став хорошими работниками, грамотными специалистами, продолжали мечтать о другой работе, о новой профессии. Очень трудно найти себя.
Как-то в одном из журналов, сейчас уже не помню в каком, я прочитал, будто американский попугай, запущенный вместе с другими подопытными животными в космос, в искрящейся звездами выси презрительно воскликнул: «Все это бизнес!» Нечто вроде этого не раз приходилось и нам выслушивать по своему адресу.
Конечно, люди в горах бывали всякие. Некоторые не выдерживали даже самого короткого времени. Одним не позволяло здоровье, другим не нравился климат, третьи не уживались в коллективе, четвертых просто неудержимо тянуло вниз, в большой мир людей, где кино, театры, библиотеки, магазины, женское общество. Среди оставшихся были и такие, что работали только ради денег. Но таких было немного, и это были самые скучные люди на зимовке. Между прочим, и они долго не задерживались.
Да мы и не умели тратить деньги. Народ на станции был молодой, преимущественно холостой, сыты и одеты за казенный счет. Пить было незачем: наша работа требовала полной отдачи сил и была интересной, а пьют, когда скучно, от неудовлетворенности жизнью. В связи с финансовыми «излишками» на станции нередко прокатывались своеобразные эпидемии. Вдруг у всех появлялись дорогие фотоаппараты, щелкали затворы, везде пахло проявителем, с потолков свешивались черные змеи пленок, и бесчисленные фотографии несчетное число раз повторяли наши физиономии. Но фотомода проходила, аппараты исчезали в чемоданах и рюкзаках, а на станции по вечерам, захлебываясь и вразнобой, ревели два аккордеона и баян, хотя играть по-настоящему умел только один Борис Латышев. По этой причине два инструмента скоро умолкли. На короткое время установилась тишина, которой навсегда положило конец появление пяти (!) магнитофонов. Для нашей станции это было гораздо больше, чем просто много. Записывались музыка, речь, лай, мяуканье, вой ветра, раскаты грома, а затем все это без конца проигрывалось.
Конечно, были и более разумные покупки. Кое-кто накопил на покупку дома, мебели, другие ездили в отпуск в Крым или даже за границу. Но особых стремлений к накоплению финансов, как правило, ни у кого не было. Не затем отдавали мы «праздник жизни — молодости годы» горам. Ценность жизни измерялась здоровьем, силой, молодостью. Горы были для нас путем ввысь, а не сейфом.
И снова Кызылча
Я возвращался на станцию иным, чем был несколько лет назад, опытнее, грамотнее. Да и Кызылча была уже другой.
Великолепно оснащенная новая метеорологическая площадка белела, словно океанский корабль, высокой мачтой-флюгером и поручнями-оградой. Она была построена в новом, безопасном месте, куда никакие лавины не достанут. Рядом с ней встал большой новый дом — штат станции теперь насчитывал более двадцати человек. От нашей землянки осталась лишь небольшая заплывающая ямка, в которой хранились бочки с горючим. Лишь чистый родник по-прежнему поил всех своей холодной и вкусной водой, так же рокотала неподалеку река, шелестел сухой травой ветер, и те же горы окружали нас.
В связи с преобразованием станции работы по изучению лавин были реорганизованы и расширены. Появилась новая крошечная снеголавинная лаборатория, расположенная метров на пятьсот выше станции. Мы называли ее «Филиал». На север, восток и юг от узенькой площадки спускались крутые склоны, на западе вздымался крутой, узкий гребень. На площадке стояло нечто напоминавшее железнодорожный контейнер, обитый толем. Плоская крыша, два небольших квадратных окошка, узкая дверь. Все лето и часть осени кызылчинцы на ишаках, а чаще на себе затаскивали сюда деревянные щиты, доски, опилки, толь. Чтобы постройку не снесло ветром, ее притянули тросами к большим камням и забитым в землю трубам. Поставили рядом две метеобудки и осадкомер, водрузили на крыше плювиограф и датчик дистанционного ветромера. Все это немолчно звенело и гудело под порывами постоянно дующего холодного ветра.
Внутри домика, несмотря на тесноту, было тепло и уютно. В узком тамбуре попискивал на газовой плитке чайник со снегом. В комнате, если можно так назвать помещение размером не более трех квадратных метров, которое служило столовой, спальней и рабочим кабинетом одновременно, приятно гудели в железной печурке ветви арчового стланика, заготовленного еще с осени, урчал приемник «Турист», и все это было освещено теплым розовым светом десятилинейной лампы. Вой ветра, заставлявшего вздрагивать и покачиваться все сооружение, придавал этому маленькому уголку особый уют.
На нарах было оборудовано неприхотливое ложе очередного отшельника: кусок войлока и спальный мешок. Напротив стол-полка, позволяющий максимально использовать полезную площадь «Филиала». Но самым главным предметом был здесь, конечно, телефон, соединявший дежурного с Большой землей, каковой являлась для «филиальцев» станция. По телефону можно было сообщить о сходе лавин в некоторых невидимых со станции лавиносборах, проверить часы, уточнить приборы, узнать последние кызылчинские новости, сообщить, что нужно захватить следующей смене. Но даже и сам человеческий голос придавал бодрости. Иногда облачное море заливало станцию, мутные валы колыхались под самой лабораторией. Из облаков поднимались лишь отдельные вершины. А затем и сам «Филиал» погружался в сырую серую мглу. Одинокий обитатель высокогорной кельи чувствовал себя затерянным и забытым. Резкий звонок телефона заставлял вздрогнуть, встряхнуться. Помни, ты не одинок! Как бы ни были плотны облака, густ туман, силен мороз, жестока метель, темна ночь — мы рядом. И на душе становилось теплее и светлее.
Мы посменно дежурили в этом маленьком мирке.
Приходилось не только проводить метеорологические и гляциологические наблюдения, но и вести все хозяйство — от приготовления пищи до мытья полов.
Лаборатория находилась прямо над местом отрыва давансайских лавин, так сказать, в тылу врага. Раз в пять дней, надев страховые пояса и закрепившись прочными веревками за вбитые в трещины скал альпинистские крючья, мы спускались на крутые склоны и в глубоких снежных шурфах определяли свойства снега. Конечно, со временем это будут делать с помощью дистанционных приборов, а пока что приходилось самим на ледяном ветру тянуть замерзшими, непослушными руками динамометры, разрывая слои снега, взвешивать снег на весах плотномера, определяя его плотность, находить, изучать и описывать малейшие признаки лавинной опасности.
...В заботах незаметно проходит короткий зимний день. Отдежуривший гляциолог спускается вниз (после недельного одиночества Кызылча покажется ему столичным городом), и я, новый отшельник, остаюсь один. Догорают краски заката, усиливается мороз, с вершин тянет холодом. В небольшое квадратное окно видны свисающий с крыши снежный козырек и высокий сугроб, между которыми вьются тонкие струи поземки. Зажигаю десятилинейку, и на темнеющий снег ложатся красноватые блики.
Выходя ночью на наблюдения, я вижу, как вдали через перевал по дороге идут машины. Хотя дорогу у перевала нередко заносит, засыпает лавинами, дорожники расчищают путь, и движение почти не прерывается. Мне отсюда виден только свет фар: яркий — машина идет в Ангрен, тусклый, размытый — направляется в Ферганскую долину. Значит, не один я на ночной вахте.
Обычное
Но циклон только начинал разворачиваться. Словно из бездны, шли и шли клубы облаков с далеких морей на заснеженные хребты Тянь-Шаня. Горы затопило облачным морем.
Повалил снег, непрерывный, густой. Плотный, почти ощутимый туман то тек снизу, то двигался вспять. Иногда на мгновение возникал просвет, в котором сквозь рваные клочья облаков нескончаемо летели куда-то белые вершины. Но затем слой туч стал настолько глубок, что ветер уже не мог его разорвать.
Снегопад усиливался, глубина выпавшего снега росла, и все окружающие предметы словно уменьшались. Короче становились флюгера, рейки, ограда площадки, погружались в снег дома.
Через сутки после начала снегопада, когда глубина свежего снега превысила тридцать сантиметров, в тумане послышались глухие вздохи. Это дышала «белая смерть» — лавины. Низкий гул затихал в глубине ущелий и долин. Снег пошел по-настоящему.
Горы сбрасывали со своих плеч тяжелый груз, но сверху сыпались новые массы снега, и снова каменные громады освобождались от бремени.
Мы ждали конца ненастья, ждали привычно, терпеливо, так как по правилам техники безопасности в такую погоду выходить строжайше запрещалось. Только гидрологи осмеливались иногда пробиваться на свои водомерные посты. Хотя их путь и проходил по безопасному от лавин участку, полное отсутствие дороги и видимости делало это путешествие не слишком приятным.
Через трое суток снегопад прекратился, облака, словно пороховой дым сражения, рассеялись, юго-западный ветер сменился обычным северо-западным, и утром мы зажмурились от ослепительного сияния снегов, покрывавших окружающие горы. В этом горении было что-то космическое. Смотреть на снег было трудно, как на солнце, так нестерпим был его блеск. Свежевыпавший горный снег отражает более девяноста процентов солнечных лучей. Даже не поднимая головы, можно было обжечь лицо и глаза.
Вечером в нашей кают-компании зашел разговор об интересном явлении: почему в городах во время гололеда происходит так много несчастных случаев, а у нас за все годы зимовок не было ни одного перелома, вывиха или растяжения? А ведь ходили мы не по тротуарам. И дело не в какой-то особенной обуви или хитрых приспособлениях. В специальных альпинистских ботинках ходили очень немногие, да и то далеко не каждый день. Основной обувью были обыкновенные кирзовые сапоги, те самые, которые носят геологи, топографы, солдаты, колхозники и люди многих других профессий.
Не соблюдали мы и какую-то необыкновенную осторожность. Наоборот, смотришь иногда (если сам не являешься действующим лицом): кувыркается кто-нибудь с горы — щепки от лыж и палок летят. А сам цел. Хотя летел с кручи, на которую посмотреть — шапка валится. Но и этого мало. Возле станции соорудили трамплин. Сколько там было переломано лыж, но ноги — ни одной.
И дело не в молодости. Жизнь в горах выработала в нас постоянную внутреннюю напряженность, постоянную готовность всех мышц прийти на помощь телу. Причем мы сами этого совершенно не замечали. Мчишься на лыжах по плотному скользкому насту и думаешь при этом о чем-нибудь своем, не касающемся дороги. Но вот толчок — и тело само мгновенно восстанавливает равновесие. А если и свалишься, то тут же снова поднимешься, глянешь, целы ли лыжи, и снова в путь. И очень жаль, что в городе это ценное качество со временем исчезает.
Наши звери
Я люблю почти всех животных. В детстве под Новый год я иногда ходил в лес и там оставлял у каждой норки по маленькому кусочку хлеба — пусть и у зверушек будет праздник. Поэтому отведу несколько страниц и нашим веселым четвероногим друзьям.
Первым псом на зимовке был Барбос — любитель свободы, путешествий, дальних дорог. Неопределенной породы, пегий, поджарый, с сильными лапами и неутомимыми мышцами, он не имел хозяев и очень дорожил своей независимостью. Но в нас он почувствовал, видимо, что-то родственное по духу и остался на станции, где уже обитал маленький черный щенок. Мы сколотили для них конуру — общежитие, и жизнь собачья протекала, быть может, и в тесноте, но не в обиде. Ветер, мороз и снег Барбоса совершенно не беспокоили, но цепь повергала в ужас. Немало забавных происшествий пережили мы с ним.
Рекса, громадного лохматого киргизского волкодава, бросили больного пастухи, уходя с летних пастбищ. На Кызылче его вылечили, и он остался на станции. В одной из собачьих драк ему почти оторвали верхнюю губу, что придавало ему весьма мрачный и свирепый вид. Однако, несмотря на такую внешность, он обладал добрейшим характером. Он позволял класть себе в пасть руку, щекотать свое светлое поджарое брюхо и даже пытаться развязывать узелок, завязанный природой на кончике его пушистого хвоста. В ответ на эти шутки он лишь снисходительно скалил свои белые клыки, которыми можно было загрызть слона. Лет Рексу, по-видимому, было немало. Однажды, почуяв близкую смерть, он ушел в горы и не вернулся.
Жила на станции некоторое время и черная сучка Пальма; характером она ничуть не походила на добродушных кобелей, и ее застрелили пастухи, когда она пыталась напасть на ягненка.
Из младшего собачьего поколения на станции дольше всех жили сыновья Рекса и Пальмы, Бяша и Черт. Большой, несколько флегматичный Бяша был желтовато-белого цвета и несколько напоминал белого медведя в миниатюре. В противоположность ему Черт был совершенно черный, как собака Баскервилей. Однако при устрашающей внешности оба пса имели самый милый характер. Хотя добычи в районе станции для них почти не было, в марте по крепкому насту им иногда удавалось загонять и приносить на станцию линялых лис-караганок. Некоторые из нас фотографировались с ружьем в одной руке и с лисой — в другой. Собаки при этом сидели в стороне и ехидно улыбались. На цепь псов мы не сажали, в упряжку не впрягали — все-таки горы, да и снег глубокий,— однако приятно было просто идти на снегосъемку или гидропост в сопровождении двух свирепых на вид существ, повинующихся любому твоему слову или жесту.
Правда, наши псы далеко не были ангелами в собачьем облике. Однажды кто-то из нас привез на станцию четыре килограмма замечательной копченой колбасы, которую на всякий случай подвесили к потолку в чулане. Пронюхав об этом, Бяша потихоньку открыл лапой дверь и пробрался в запретную зону. Колбаса висела высоко. Бяша задумчиво почесал задней лапой за ухом и пошел за котом. Как они сговорились, для меня до сих пор остается загадкой. Наверное, каждое животное кроме родного знает еще несколько звериных языков. Так или иначе, Бяша объяснил коту обстановку, и хвостатые грабители пошли «на дело». Пес стал в дверях «на стреме», а кот полез на потолок. Добравшись до колбасы, он вцепился в нее и стал раскачиваться, пока та не сорвалась с гвоздя, и похититель вместе с добычей шлепнулся на пол. На стук выскочили сразу же заподозрившие недоброе хозяева колбасы. Быстро оценив создавшееся положение, Бяша схватил в зубы колбасу и кинулся наутек. Кот хотел последовать за ним, но был схвачен за шиворот и тут же выдран. После этого он всю ночь выл басом на чердаке, жалуясь на свою незадачливую судьбу. А его более удачливый сообщник слопал все четверть пуда вкуснейшей колбасы и чувствовал себя на собачьем седьмом небе. На дворе дул ледяной ветер, трещал мороз, замерзший Черт под крыльцом лязгал от холода и зависти зубами, а Бяша кувыркался в снегу, купался в сугробах. Ему было очень весело и, по-видимому, очень жарко.
...Лиловый нос, усы вразлет, пегий хвост, воинственно задранный к небесам, и зеленые глаза, светящиеся великолепным пренебрежением ко всему окружающему миру... Это «Дядя Вася», один из бессменных зимовщиков, принесенный на станцию крошечным полуслепым котенком и превратившийся со временем в белого с черными пятнами красавца. Со своего любимого места — антенны с видом полноправного самодержца он медленным и ленивым взором окидывал свои владения, хорошо сознавая, что является единственным котом на многие километры вокруг. Далеко не каждый представитель семейства кошачьих может похвастаться несколькими высокогорными зимовками. «Дядю Васю» окружало дружеское уважение людей и почтительная покорность четвероногого персонала станции. Но кот вообще не считал собак существами, достойными внимания. Когда наши собаки были еще щенками, кот когтями и зубами приучил их к порядку, и псы с юных дней росли в уверенности, что сильнее кошки зверя нет. Уже одно имя «Дядя Вася», а не какой-то там Васька говорило о многом.
Возвращаясь как-то с гидрологического поста, Гена Елисеев на пробитой в глубоком снегу узкой тропе буквально нос к носу столкнулся с молодым барсуком. Оба замерли от неожиданности. Через секунду барсук, круто развернувшись, кинулся наутек. Однако далеко уйти ему не удалось. Сбитый с ног приемом самбо и крепко стянутый ремнем барсук был завернут в телогрейку и торжественно доставлен на станцию. Полюбоваться на пленника собрались все свободные от дежурства зимовщики. Мелко дрожа и недоверчиво посматривая по сторонам, барсук сидел в углу конторы гидрологов. Неожиданно в комнату вошел «Дядя Вася». При виде незнакомца он ощерился, распушил задранный хвост, выгнул горбом спину и с высоким угрожающим воем — своей любимой боевой песней — двинулся в психическую атаку. Надо отдать должное его храбрости и самоуверенности, ибо барсук был раза в четыре больше кота. Сначала барсук оторопел. За свою жизнь он повидал в горах всяких зверей, но такого... Кот приближался медленно и неумолимо, как судьба. И тут, сделав стремительное, неуловимое движение, барсук укусил кота за нос. «Дядя Вася» исчез. На его месте с истошным криком крутился пегий вихрь. Затем кот огромными прыжками вылетел из комнаты.
Барсука окрестили Тишкой и решили оставить на станции. Насыпав перед ним целую горку хлеба и сахара, его заперли на ночь одного. Но тяга к свободе пересилила. Ночью барсук взобрался на стол и, разбив головой стекло, выпрыгнул наружу. Наши собаки сидели в это время под окном и, задрав морды к звездам, тоскливо выли: извечная жалоба на неблагоустроенность собачьей жизни. Обычно господь не слышит обращенных к нему жалоб, однако на этот раз в ответ на собачий глас сверху раздался звон и вслед за этим прямо на голову ошеломленным псам упал барсук. Наутро мы нашли от него лишь хвост. Бедный Тишка!
«Собака — друг человека, а кот — почти брат»,— как-то сказал один из нас, и был недалек от истины. Во время всех праздников «Дядя Вася» восседал вместе со всеми за столом, обычно рядом со мной, сохраняя на своей физиономии выражение достоинства и невозмутимости, как и полагается старому зимовщику.
Однажды мы решили женить нашего «Дядю Васю». Зимовщики с Ангрен-плато увезли отчаянно ревущего кота навстречу семейному счастью. На Кызылче сразу сделалось как-то пусто. Однако через несколько дней и «Дядя Вася» затосковал, видимо, по вольной жизни, по привычной компании холостяков и прибежал, вернее, приплыл по глубокому рыхлому снегу на Кызылчу, хотя самостоятельно шел по этому пути впервые. Мы долго не могли понять, что это такое, видя ныряющий в сугробах пегий хвост.
Вернувшийся был встречен с триумфом. «Дядю Васю» согрели, накормили, даже раздобыли где-то граммов двадцать спирта, чтобы не простудился. Усталый, немного захмелевший кот сидел в середине нашей компании, смотрел на нас зелеными глазами, и на морде у него было написано: «Братцы, я с вами, я ваш навеки!»
В сентябре 1962 года чуть выше «Филиала» закипела работа. Работники пятой гляциологической партии нашего управления сооружали для Кызылчи новую снеголавинную лабораторию, новый «Филиал». Старый «контейнер» отслужил свое.
Стройматериалы доставлялись на станцию машиной или трактором, там грузились на вертолет, прикомандированный специально для этого, и стрекозообразная машина с дробным гулом взмывала ввысь. Сесть на месте строительства было невозможно, слишком узок был гребень, к тому же резкие порывы холодного горного ветра могли швырнуть вертолет на скалы. Поэтому гвозди, доски, рамы, двери, кирпичи, инструмент сбрасывали на лету. Бросали так метко, что, кроме двух мешков с цементом, ничего не пропало. Но цемент, стекло и опилки все-таки пришлось затаскивать на себе, в рюкзаках.
Бомбежка с вертолета напомнила мне первую зимовку. Давно уже нет нашей землянки, на ее месте в квадратной яме стоят бочки с горючим. Но почему-то с теплым чувством я вспоминаю ее душный полумрак.
К ноябрю новый «Филиал» был готов. На длинном и узком пологом гребне километрах в двух от станции и метров на семьсот выше поднялся красивый темно-красный домик, возле которого выстроились приборы небольшой метеоплощадки.
В домике, как и в прежней лаборатории, были прихожая и одна комната, но значительно выше и просторнее прежних. Рядом в сарайчике дрова — обрезки досок и стелющаяся арча, баллоны с жидким газом, канистры с керосином и небольшой движок с генератором. Агрегат, к нашему огорчению, сломался в самом начале работы, и аккумуляторы для освещения и приборов пришлось затаскивать на себе. Из домика вниз по склонам тянулись черные змеи многожильных кабелей, идущих к датчикам температуры внутри снежной толщи, так называемым гребенкам. Самый главный, алюминиевый с простой серой изоляцией провод связывал лабораторию со станцией. Это телефон.
Все приборы, продукты, горючее и постели принесены были на наших плечах. В глубине тайги или гор, в пустыне или тундре не всегда помогает человеку машина. Кирка, лопата, рюкзак и сила собственных мускулов решают тогда дело.
Дежурить стали, как и в прошлом году, по одному. Опять тонкая линия следов, а затем лыжня пошла петлять среди скал и камней, беря в лоб сравнительно пологие подъемы и «елочкой» или «лесенкой» крутые, взбираясь выше и выше, пока не терялась на дымящемся поземкой гребне.
Некоторые из нас
Однажды в экспедиции мне пришлось короткое время жить в голубой палатке. Снаружи она имела необычайно привлекательный вид, сияя чистой лазурью, освещенная солнцем, отбрасывающая голубые отсветы на поверхность снега, словно упавший на землю небольшой кусочек неба.
Однако совершенно иное впечатление было внутри палатки. В голубом освещении кожа приобретала мертвенный оттенок, и вместо знакомых ребят я видел вокруг лишь шевелящихся покойников. Мгновенно пропадало все очарование, и человек стремился поскорее вон, чтобы вновь почувствовать себя на этом свете.
Жизнь познакомила меня с человеком, характер, душа которого были похожи на эту палатку. Он был тих, вежлив, не ругался, не грубил, никогда никого не оскорблял, даже голоса не повышал, любил поговорить. Поговорить о горах, об экспедициях, о зимовках, но больше всего — о людях. Вы слушали этого, казалось, доброго и милого человека и словно попадали внутрь голубой палатки. Знакомые лица становились масками мертвецов, в окружающих вы видели лишь смешное, унизительное, грязное, постыдное. Причем это говорилось не громовым голосом беспощадного обличителя пороков, борца с пережитками, а тихо, почти ласково, отчего становилось еще тягостнее.
Я не хочу смотреть на человека в голубой палатке. Взглянем на него при свете яркого, чистого солнца.
Прокладывающие лыжню
«Ширк-ширк» — отрывисто и ритмично шаркают лыжи о твердый снег. Слепит глаза сияние окружающей белизны. Шаг — полметра, два шага — метр, километр за километром.
Легко идти, если перед тобой на лыжне товарищ. Он идет, чуть согнувшись под тяжелым рюкзаком, разламывая острыми концами окованных лыж тускло блестящий наст, попеременно отталкиваясь крепкими палками. С звенящим хрустом ломается плотная корка, и за идущим впереди остается четкий, ровный след.
Но тяжело самому быть первым, ведущим, прокладывающим путь. Особенно по осеннему глубокому и рыхлому снегу. Лыжи вязнут и тонут, идешь по колено в сугробах. С трудом передвигаешь ноги; еще шаг вперед — и снова погружаешься в белую хлябь. Соленый пот заливает глаза, в телогрейке жарко, словно в бане, лямки рюкзака врезаются в плечи, а впереди бесконечный путь без дороги. А тут еще, глядишь, идущий сзади подгоняет: «Давай быстрее, поторапливайся!» Лишь встав впереди, можно почувствовать, как нелегко пробивать лыжню. Нелегко, но нужно.
Мороз жжет лицо, ветер режет глаза, глубок и вязок снег — прокладывай лыжню. Трудны подъемы, круты повороты, опасны спуски — прокладывай лыжню. Тяжел рюкзак, короток зимний день, долог и далек путь — прокладывай лыжню.
Прислушайтесь! Слышите? Тяжелое дыхание, шорох снега, легкий стук лыж... Все дальше прокладывают лыжню идущие впереди. Вспомним же о них с глубоким уважением и признательностью. Без них мир не был бы таким, каков он есть.
Сильные, здоровые, выносливые, не боящиеся слов «далеко», «высоко» и «трудно», полные энергии — такими мы знали их. Старшее поколение Гидрометслужбы, строители и зимовщики первых станций, участники первых экспедиций, землепроходцы Памира и Тянь-Шаня. Оставив спокойную и удобную городскую жизнь, надолго покинув родных и близких, шли они трудной дорогой навстречу холоду, лишениям, опасностям. Уют, комфорт были для них понятиями отвлеченными.
Наши суровые командиры, опытные наставники, чуткие старшие товарищи. Немало горя хлебнули вы с нашей мальчишеской самоуверенностью, чрезмерным самолюбием и обидчивостью молодости.
Я часто сравнивал их с героями Джека Лондона. О них также можно было сказать, что «жизнь, которую они вели, выковала из них определенный тип людей — худощавых, выносливых, с крепкими мускулами, с бронзовыми от загара лицами, с бесстрашной душой и невозмутимым взглядом ясных, спокойных глаз».
Они были настоящими полевиками. А это одно из почетных, хотя и не присваиваемых официально, званий среди работников Гидрометслужбы, геологов, топографов и других людей подобных профессий.
Это дальние походы, крутые подъемы, ночевки у костра, мокрые плащи и палатки, увесистый рюкзак за плечами, разбитые сапоги и теряющийся у горизонта бесконечный путь.
Это холодный ветер, палящий зной, ледяная стужа, черные осенние ночи, бешеные метели, ослепительные молнии, рвущие над самой головой темный полог облаков.
Это гром обвалов, рокот лавин, тонкий звон бесчисленного гнуса, глухой шум порогов, тоскливый вой ветра среди скал, угрюмый гул бескрайней, безлюдной тайги.
Это оптимизм, выдержка, мужество, верная дружба, преданность своей работе, любовь к природе, к необъятным просторам своей страны.
Проходили годы. Некоторые из этих людей оседали за столами начальников управлений, отделов, гидрометобсерваторий, пригородных метеостанций, а другие все шли и шли сквозь метели, прикрывая глаза от колючего снега, чувствуя на своем лице ледяное дыхание глетчеров, или, затерянные среди каменного хаоса, в несчетный раз зимовали на очередной «высокогорке», чувствуя себя там дома. Небольшой, утонувший в сугробах домик, заиндевелые антенны, метеобудки, а вокруг ослепительно белые, сверкающие громады гор, стынущие в звенящей торжественной тишине. Бородатые зимовщики. Привычный коллектив, почти семья. Тяжелый, «булыжный» юмор, крепкие выражения, а за всем этим мужская дружба без объятий и ласковых слов, крепкая и надежная, как окружающие скалы. А связь с миром — стук телеграфного ключа да ответный писк морзянки в наушниках.
Многим из них не хватало образования, кое-что и забылось. Чем старше, тем труднее запоминать, заучивать, но легче понимать. И там, где не хватало знаний, они брали жизненным опытом. Нередко к их мнению прислушивались ученые со степенями и званиями.
Природа из чуждой стихии стала частью их души, частью их жизни. Как правило, они казались строгими, даже суровыми людьми, потому что этого требовала работа, где все подчинены одному и один отвечает за всех. Однако строгость и суровость оборачивались не грубостью, а, напротив, предельной корректностью в обращении.
Впервые я встретил его в 1958 году. Крепко стиснув мою руку тяжелой сильной ладонью, он представился: «Сергей Петрович Чертанов».
Я уже не раз слышал это имя — имя одного из основателей сети высокогорных метеостанций в Средней Азии — и сейчас с уважением и даже некоторой робостью рассматривал его гладко выбритое, энергичное лицо с резкими чертами, чуть тронутые сединой волосы, всю его плотную, крепкую фигуру. Передо мной стоял землепроходец двадцатого века, современный первооткрыватель, чуть прищуренные глаза которого первыми увидели многие безымянные вершины, ледники и долины в дебрях Памира и Тянь-Шаня. С первого же взгляда он производил впечатление человека незаурядного, обладающего наряду с железным здоровьем и немалой силой также и могучей волей, пытливым и острым умом и вместе с тем юношеской романтической любовью к своей профессии.
Сейчас ему пятьдесят семь лет. И с высоты своего возраста он может с гордостью окинуть пройденный путь.
А путь его, крутой и каменистый, как горная тропа, начался еще в далекие тридцатые годы. Тревожным и опасным было это время в Туркестане. Нередко гулкая перестрелка дробила тишину ночей, тенями крались через границу по ущельям и тугаям вооруженные банды. Шел второй Международный полярный год, и в глубь загадочных гор двинулись экспедиции.
Более пяти лет провел Сергей Петрович на самой высокогорной в нашей стране гидрометеостанции-зимовке на леднике Федченко, расположенной на высоте 4200 метров над уровнем моря. Даже сегодня на такую высоту не всегда сможет подняться обычный транспортный вертолет с грузом. Во время зимовок Чертанов несколько раз поднимался в верховья ледника к перевалу Танымас, почти до пяти тысяч метров над уровнем моря, чтобы изучить накопление снега в горах. Климат высотной зоны, где находится область питания ледника Федченко, был в то время почти не изучен. После этого в научных журналах за подписью Сергея Петровича появилось несколько статей.
Затем новые экспедиции, новые пути, новые дали. В конце сороковых годов он обзавелся семьей, но это не удержало его в городе. Сергей Петрович остался верен себе. Работал в научно-исследовательской геофизической обсерватории, разрабатывал методы защиты предприятий в горах от снежных обвалов.
Вместе с Косаревым и другими такими же неутомимыми энтузиастами Чертанов начал в конце пятидесятых годов исследование лавин Средней Азии. Ему было почти полвека, можно было подумать и о более спокойной работе. Но энергии Сергея Петровича хватило бы на десятерых. В 1958 году он стал начальником Кызылчи. Его уважали, хотя многим, особенно молодым, работникам было очень трудно привыкать к железной, почти армейской дисциплине, введенной им на станции. Некоторые, не выдержав, переходили на другие станции. Но за внешней суровостью в нем было столько увлеченности своим делом, любви к своей профессии, к горам, что этим он добивался большего, чем своей строгостью.
В 1960 году на строительство туннеля через Гиндукуш под перевалом Саланг в Афганистане — туннель сооружали советские строители — потребовался опытный специалист по лавинам. Выбор пал на Сергея Петровича, хотя у него не было ни званий, ни степеней. Но большой опыт и более чем двадцатилетний стаж работы в горах разве меньше значат, чем диссертация? За три года вместе с другими нашими специалистами он организовал на Трансгиндукушской дороге противолавинную службу, подготовив при этом несколько лавинщиков-афганцев.
А вернувшись из Афганистана в 1963 году, он вновь принял Кызылчу.
