Экспедиционный опыт Окмира Агаханянца
Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
Эту книгу я написал на материалах своих полевых дневников
Что бы там ни говорили, а для меня в записках, основанных на собственном опыте путешественников, есть что-то нескромное. Работают все, а пишут о своей работе очень немногие. Но уж если пишут, то волей-неволей им приходится что-то писать и о себе, в крайнем случае — часто употреблять личное местоимение первого лица.
В соответствии с этим соображением первую свою научно-популярную книгу я написал о растениях, горах и ботаниках, как бы рассматривая их со стороны. Книга называлась «За растениями по горам Средней Азии» (1972). Тогда меня упрекали за то, что в книге мало «личного присутствия». Я решил учесть замечания и написал книгу «На Памире» (1975). Личного присутствия в ней было сколько угодно: почти все очерки написаны от первого (то есть от моего) лица. Но ощущение некоторой нескромности от такой позиции оставалось, и в книгу я включил рассказы «со стороны». Целая глава была посвящена тому, что рассказывали «у костра» другие. Вот за эту-то главу мне и досталось. Кое-кто обиделся за анонимный характер изложения их рассказов, и мне пришлось ссылаться на законы жанра.
Новый опыт позволил мне глубоко осознать, что в популярной книге следует писать только то, что увидел и узнал сам, и ни в коем случае не писать того, что рассказывают другие, иначе автор рискует репутацией добросовестного человека.
Эту книгу я написал исключительно на материалах своих полевых дневников. За рамками этих материалов в книге оказались так называемые отвлечения, написанные для того, чтобы читатель постоянно был в курсе дел, а также ради расширения календарных рамок: ведь события любого года так или иначе связаны с прошлым и в какой-то мере определяют будущее. «Отвлечения» как раз и стали формой выхода за хронологические рамки дневника.
Читатели, наверное, обратили внимание, что в книгах некоторых путешественников сами авторы выглядят очень мужественными, умными, находчивыми и тому подобное, что благодаря этим их качествам экспедиционные дела идут успешно, программа исследований всегда выполняется, что если и встречаются трудности, то они связаны исключительно с коварством природы и усилиями сплоченного коллектива всегда преодолеваются. Честно говоря, у меня эта схема всегда вызывала желание внести поправки. Раз уж повествование ведется от первого лица, единственное, что не требует поправок, это вера в то, что после описываемых событий автор остался жив. И это прекрасно! Но реальная полевая работа часто полна неудач и непредвиденных трудностей. Сколько угодно их и в самом процессе научного творчества. О неудачах же писать как-то не принято. Эти сюжеты при отборе материала для популярной книги обычно выбраковываются самими авторами. Опускаются также детали, характеризующие автора не с самой блестящей стороны. Короче, происходит подсознательная сортировка автобиографического материала, как в мемуарах. И у читателя может сложиться, мягко говоря, не совсем точное представление о степени сложности нашей работы и о самих исследователях тоже.
Жизнь сложна и противоречива, и сплошных удач не бывает. Невезение (то есть неблагоприятное стечение обстоятельств) и промахи делают нашу работу очень пестрой. Пестроту усиливают и сложности человеческих отношений. Иногда трудности и неудачи бывают в пределах нормы, и тогда мы говорим, что полевой сезон был хорошим. Но иной раз они идут так густо, что трудные сезоны и годы запоминаются на всю жизнь. Эта книга об очень трудном годе работы в экспедициях на Памире. По календарю многих азиатских народов это был «год Змеи» - самый трудный в двенадцатилетнем «зверином цикле». Но неудачи и трудности могут быть очень плодотворными. В этом я давно убедился.
Признаюсь: и в этой книге не обошлось без сортировки материала — на временном расстоянии лучше видится день прошедший. Я отобрал только то, что интересно в моем понимании. Но такой уж это был год, что интересного в нем было предостаточно. Это повседневная работа (если угодно - «кухня» нашей профессии), это люди, горы, гипотезы и снова — будничная работа.
Все, что описано в книге, происходило в действительности.
Пожар в палатке
Однажды ночью в лагере начался пожар. Загорелась палатка Филонова. Услышав его крик, все выскочили наружу, и к этому моменту подгоняемое ваханским ветром пламя перекинулось на хозяйственную палатку.
...Видели ли вы, как горят хорошо натянутые сухие палатки? Страшное это зрелище. Палатка сгорает моментально, будто сделана она из кинопленки. С шипением. Пламя создает внутри палатки какую-то особую турбуленцию воздуха, способствующую пожару: лохмотья брезента с гудением втягиваются внутрь — «ффр-р-р-шшш» — и вместо палатки полыхают опорные колья и груда содержимого. Несколько секунд — и все кончено...
Увидев пламя, я изо всех сил дернул опорный кол своей палатки и повалил ее, после чего кинулся к Филонову. Но Абдумамад уже свалил его в песок и катал там, гася пламя. Остальные тоже действовали молча и оперативно: Рудик валил палатки, Султанбек цеплял ледорубом и вытаскивал из сгоревшей хозяйственной палатки горящие ящики, после чего засыпал их песком, благо песка вокруг сколько угодно. Зина уже бежала от реки с ведрами... Через пять минут пожар был ликвидирован. Потери: у Филонова ожоги руки и ноги второй степени, пострадала ящичная тара, часть капроновых веревок, два спальных мешка, пачка гербария и мелочь из личных вещей.
Когда после перевязки Филонов сказал, что чувствует себя сносно, я подумал, что отделались мы сравнительно легко. Могло быть хуже. Я знавал случаи гибели людей от таких вот палаточных пожаров...
Пока устанавливали уцелевшие палатки, разворачивали для Филонова запасную, пока сооружали из оставшегося целым брезента подобие хозяйственной палатки, забрезжил рассвет. Спать никто не хотел. Зина стала готовить завтрак. Султанбек заправлял паяльную лампу бензином из канистры, зарытой в песок вдалеке от лагеря. Посмотрев на нее, я вспомнил, что спирт в хозяйственной палатке тоже хранился в канистре. Там было литра четыре. Во время пожара спиртовые пары должны были взорвать канистру. Но взрыва не было. Почему? И почему, кстати, Филонов выскочил среди ночи из горящей палатки одетым?
Среди гари на месте сгоревшей хозяйственной палатки разыскал покрытую окалиной канистру. Она была открыта, резиновые прокладки выгорели. Это и предотвратило взрыв. И хорошо, что предотвратило, но кто открыл канистру? Закрывается она туго, сама не откроется. Чья-то небрежность? Порывшись среди обгорелого хлама на месте палатки Филонова, разыскал там осколки бутылки, консервную банку, служившую, видимо, пепельницей, кружку и... почерневшую жестяную воронку... Та-а-ак!
Влез в новую палатку Филонова. Тот лежал поверх спального мешка и курил.
— А ну дыхни.
— Что-о? — возмутился Игорь.
— Дыхни, говорю тебе.
Филонов отвел глаза и робко дыхнул. Этого было достаточно.
— И давно ты казенный спирт посасываешь? — спросил я, выкладывая на новехонький спальный мешок обгорелые улики.
Глянув на них, Филонов рассказал все. Ночью тайком, нацедив в очередной раз «горючего», он забыл закрыть канистру. А у себя в палатке опьянел, не заметил, как пролил в темноте немного спирта, а когда закуривал, спирт вспыхнул... Он успел бы выскочить невредимым, но, делая недоброе, на всякий случай застегнул палатку изнутри и, пока выбирался из нее, обгорел...
Когда я вылез наружу, рядом с палаткой стоял весь личный состав. Все все слышали.
— Ну, что скажете? — спросил я.
И началось незапланированное собрание. Решено было, причем единогласно, отправить Филонова в институт с рапортом о его увольнении и с отнесением убытков на его счет. Рапорт и решение собрания вместе с актами на списание имущества я отправил в институт. А через день уехал и сам виновник происшествия. Отношение к его отъезду довольно образно сформулировал Рудик:
— Будто скорпион под рубашку забрался, а теперь его вытряхнули. Лафа!
Больше я Филонова никогда не встречал. Его уволили. После отъезда Филонова я мог только одному радоваться: сумасшедший сезон — первый полевой сезон «года Змеи» — подходит к концу. На днях возвращаемся в Хорог. Скорее бы...
Камеральный период - это время обработки полевых материалов в неполевых условиях
«Камералка», или, официально, камеральный период,— это время обработки полевых материалов в неполевых условиях. Ходят люди все лето в горах маршрутами, ездят, летают, снова ходят, собирают полевой материал. Гербарий, описания сообществ, наброски карт, образцы, журналы регистрации разных наблюдений, а также катушки отснятой пленки, полевые зарисовки, исписанные полевые дневники, сотни заполненных бланков разного назначения... Все это и есть полевой материал. Его еще называют первичным. В том смысле, что материал этот пока сырой и требует обработки в стационарных условиях. В полевой обстановке полную обработку материалов провести нельзя. Некогда. Надо собирать материал, пока лето. Да и технически невозможно. Для обработки нужны справочные коллекции, определители растений, научная библиотека, лабораторное оборудование, оптика, чертежные принадлежности, да и сами чертежники-картографы, планиметристы, аналитики и прочие сотрудники. Все это имеется в городе, в институте. Там можно обработать, проверить, исправить, дополнить, обобщить в карту, отчет и статьи весь полевой материал. Этот процесс и называется «камералкой». Осенью, когда снеговая линия в горах начинает ползти вниз, экспедиционная публика сворачивает кочевое свое хозяйство и движется в город на «камералку». Полевой сезон в Средней Азии длинный — месяцев шесть — восемь. Поле надоело всем, как говорится, «под завязку». Да и устали, обтрепались, истосковались по дому, по близким. Обгорелые, возбужденные от нетерпения и предвкушения благ цивилизации, полевики движутся к дому. Иногда путь длится несколько дней. Нетерпение растет. Весь сезон держались в напряжении, как свернутая пружина, а тут, бывает, и подраспускаются. На дороге, чем ближе к дому, тем чаще попадаются на глаза старые трикони, рваные штормовки, а иногда и хорошая какая-нибудь вещь, потерянная в спешке. Домой, домой! На «камералку»!
На следующий по приезде день на работу по традиции никто из вернувшихся не выходит. Да и не требуют этого. Начальство тоже состоит из полевиков, оно понимает: людям после сезона положено отмыться, отоспаться, наговориться вволю с близкими, повидать заждавшихся любимых. Да и отработали себе полевики этот день. Что ни говорите, а, как поют в экспедиционной песне, весь сезон «с утра до вечера, зато без выходных». Этот день наш. В этот день никто из нас друг другу не звонит, никто друг к другу не идет в гости. Это потом. А сегодня день принадлежит тем, кто ждал нас. Это их день.
На третий день после возвращения все приходят в институт. Приходят — и не узнают друг друга. Кто сбрил бороду, кто подстриг ее поэлегантнее, все свежеподстриженные, чистенькие, отутюженные. В городском наряде как-то непривычно, и полевики ходят, стоят, сидят как в плохом спектакле — скованно, чуть смущенно. С переменным успехом приглушают они привыкшие к пространству голоса и все равно вносят в тишину учреждения невероятный гвалт. Это, по моей классификации, «полевики-братья». Потому что и сам я таков.
Но есть и такие, которые везде как рыба в воде. Они и в поле чувствуют себя великолепно, и одеты там даже с некоторым полевым шиком, и в городе они выглядят так, будто робы и триконей никогда в жизни не носили. Это «полевики-артисты». Никакого производственного оттенка в этом определении нет. Среди них встречаются и блестящие работники, и средние.
Исключением изо всех категорий надо признать женщин. Они в городском как рыба в воде... И не галдят. Даже наоборот: воркуют как-то особенно, не по-полевому. Да и понятно: полевая работа — это то, к чему женщине привыкать трудно. А отвыкать и не приходится: даже самые отважные и выносливые из них в экспедиции все равно остаются городскими женщинами в отличие от «братьев», обрастающих в поле шерстью и чуть ли не раскачивающихся на хвостах. Женщины-полевики радикально отличаются и от «полевиков-артистов», у тех внешний шик — это результат волевого усилия, помноженного на желание покрасоваться. Женщины же остаются сами собой только в городе, а в поле ломают женское свое естество. И хотя видывал я женщин-полевиков «милостию божьей», но все-таки считаю экспедиционную работу не женским делом. Бросайте в меня камни, сторонники полной эмансипации!
...Все равно и этот день почти нерабочий. Где там! Одни встречи и разговоры с ребятами из других партий и экспедиций, со стационарниками, даже с начальством— это же так интересно и приятно! Это необходимый атрибут и ритуал возвращения одновременно. Во второй половине этого дня шум начинает стихать и сменяется более или менее деловой суетой. Распаковывают полевой груз, волокут на склад снаряжение, бегают с отчетом в бухгалтерию, приводят в порядок рабочие места... Но все как-то не вплотную, вроде бы по пути, в интервалах между встречами и разговорами. Но все же подготовка к завтрашней «камералке» идет. Кто подготовился всерьез — выгадал: завтра с утра можно, успеть выписать все нужное для работы, забрать справочную литературу, карты и начать «камералку» рывком, обходя коллег в темпах. Это «полевики-деляги». Их благоразумие и расчетливость популярностью не пользуются, да и вообще этот тип полевиков встречается редко. Обычно еще день-другой уходит на то, чтобы подготовиться к зимнему старту — к «камералке».
Наконец, наступает такой день, когда все сидят за столами, никто без дела не толчется в коридорах, а в глазах начальства появляется некое ублаготворение. «Камералка» началась.
Не стану утруждать читателя подробностями этого производственного процесса. Отмечу только, что «камералка»— это многогранная морока, имеющая целью предельную терпеливость и аккуратность во избежание ошибок. Ошибка — это ЧП в глазах начальства и кошмар для исполнителей. Допустим, кто-нибудь ошибся в определении нескольких видов растений, и в описания попадут неверные диагнозы, при вычислении экологических баллов (есть такая операция) получится результат, неправильность которого в глаза не бросается, но непременно скажется на заключительных этапах обработки невесть откуда вылезшей глупостью. Ищи тогда источник ошибки!
Или так: лаборант вписал в графу урожайности по недосмотру не ту цифру, и, помноженная на сотни гектаров, эта цифра выплывает невероятной прибавкой или недостачей кормозапаса. Тогда концы с концами могут не сойтись, ошибку будут искать все, не зная, кто ее допустил.
Всю зиму все выискивают ошибки и устраняют их. И все равно к финишу всегда обнаруживается что-нибудь и вовсе несусветное: или в надписи к карте описка, или дважды два — пять — тут «веселья» хватает.
Пока «камералим», мысленно повторяем все маршруты. Это профессионально. Я и сейчас могу восстановить в памяти любой маршрут четвертьвековой давности. Вот мы и представляем себе каждый шаг, каждый ракурс гор при любом повороте. Это качество при камеральной обработке совершенно незаменимо... Вот, например, в пачке с гербарием обнаруживается лист бумаги с растением, а на листе ни номера, ни надписи. Значит, нет его и в журнале, неизвестно — где, когда и кем это растение собрано. Без таких сведений лист гербария теряет научную ценность, и растения в таком листе шутливо называют по-латыни Planta corsinica, что в вольном переводе означает «растение для мусорной корзины». Такой лист положено выбрасывать, пользы от него никакой.
Но бывает так, что растение чем-нибудь интересно и выбрасывать его жаль. Тогда все садятся вокруг листа и начинают почти детективное расследование. В какую газету заложено растение? За какое число? Какие растения заложены в ту же газету за близкие числа? Когда и где они собраны? Это один путь поисков. Он возможен только в случае, если растения заложены в газеты, а не в белую гербарную бумагу, довольно дефицитную. Другой путь — напряжение профессиональной памяти: растение такое-то, экология его такая-то, собрать его могли на умеренно влажном склоне на такой-то высоте... Где? И тут раздается чей-то голос:
— Да это же я на Ванау собирал выше устья по левому берегу на конгломерате. Тогда при перекладке ветер был, и я сунул лист подо всю пачку, вот он и без номера.
Хохот и сердитое рычание сливаются в рев торжества.
По сути своей вся «камералка» — это мысленное повторение полевых маршрутов ради устранения ошибок.
Кстати, профессионально обостренная зрительная память может причинить и неприятности. Помню, как в первый свой заезд на Памир приехали мы к ущелью реки Нуры, стекающей в Алайскую долину. Там единственное в Таджикистане место, где растет тянь-шанская ель. Раскинули в сумерках палатки, что-то съели и завалились спать. Утром вышел я из палатки и огляделся. В километре от нашего лагеря раскинулся поселок Иркештам. На фоне гор и в свете утреннего солнца он выглядел довольно красиво.
Поглядев еще раз на поселок, я почувствовал вдруг, что когда-то уже видел его. Когда? Ведь я впервые здесь. Но я хорошо помню этот огороженный белым дувалом рабат на верхней террасе. Помню и дом с контрфорсами. И тропку на откосе террасы. Все это знакомо почему-то. А если отойти влево... да, если зайти слева, то из-за откоса должен показаться маленький белый домик на дне долинки... с парой окон, кажется...
Я быстро зашагал вниз с нашей террасы, прошел метров двести влево и оглянулся. Так и есть! У подножия верхней террасы стоял беленький домик с двумя окошками. Почувствовал вдруг, что схожу с ума... Вот если я сейчас резко обернусь вправо, то увижу куполообразную сопку, от которой ложбина как бы отрезала часть склона... Поворот головы, и... точно! Та самая вершина. Ложбина сходила к верхней террасе. Стало не по себе.
Оглянулся на запад — там ничего знакомого. На юге и на севере тоже ничего. А на востоке такой знакомый пейзаж и этот явно знакомый поселок, который наверняка вижу впервые, но тем не менее я узнаю все в деталях. Даже этот скальный выступ террасы и тот я где-то видел. Прямо наваждение какое-то.
Трогая бедную свою голову, вернулся в палатку и решил не вылезать из нее. А то еще что-нибудь померещится знакомым... Например, если подняться по склону метров на пятьдесят и глянуть на восток, то там по левому борту должна быть небольшая сопка, совершенно черная, наверное, покрытая сланцевой осыпью... Но никуда я не полезу и смотреть не хочу... Но пришлось. Через час мы стали подниматься вверх по Нуре. Прежде чем уйти в ложбину, я оглянулся: километрах в трех от меня чернела та самая сопка...
Об этом наваждении я тогда никому ничего не сказал. Не хотелось признаваться в том, что я «с приветом». И жил я после этого случая с сознанием некоей своей неполноценности, о которой, к счастью, чем дальше, тем на более долгий срок забывал.
А потом, спустя несколько лет, листал я как-то по делу книгу В. Ф. Новицкого «Из Индии в Фергану», изданную в 1903 году, и наткнулся там на изумительную по четкости фотографию (тогда их называли фототипиями), а на ней тот самый Иркештам и вообще все подробности знакомого пейзажа. Значит, когда-то поглядел я на эту фототипию, запомнил ее содержание, а когда увидел сам пейзаж и поселок, не вспомнил об этом, а просто узнал местность. Подвела память: она оказалась в большей мере зрительной, чем общей. С тех пор, правда, никакие комплексы меня не одолевали...
Больше всего во время «камералки» глаз да глаз нужен за картой. Она обладает способностью выкидывать такие коленца, что все за голову хватаются. Все, кажется, в порядке. Все номера контуров расставлены и выверены по реестру. Чертежник-картограф, затратив на работу недели две, делает цветовой макет. И вдруг выясняется, что два смежных контура, имеющих разные номера, закрашены в один цвет. Первое подозрение: напутал чертежник. Но он клянется, что делал все точно по нашим материалам. Глядишь — и правда. Как это случилось? А никто не знает. Всяко могло случиться среди нескольких сотен контуров. Ведь каждый из них удивительно самостоятелен, даже паспорт имеет. Хватаешься за голову: двухнедельная работа насмарку. Ведь смежные контуры не могут иметь одинаковый цвет, а если он одинаков — не могут иметь разных номеров, это просто один контур. Кошмар! Отставание в сроках! Бегом в соседние комнаты, в другие отряды. И там суета и вопли по поводу цветовых макетов...
Но хуже всего, когда кто-то работал на смежном с твоим планшете. Все контуры на обоих планшетах, когда их сомкнут, должны совпасть до долей миллиметра. Практически, работая независимо друг от друга, сделать это невозможно. Поясные границы в горах Средней Азии расплывчатые, и «картировщик» может с равным основанием провести границу между поясами на сто—двести метров выше или ниже, и контуры не могут сомкнуться хотя бы по этой причине. Но дело осложняется, если, например, на краю моего планшета числится контур с разнотравными степями, а на планшете соседа этот контур обозначен как «тимьянники». Это уже вопрос принципа, взгляда на классификацию растительного покрова.
Не следует думать, что «картировщики» столь наивны, что сначала оформляют карту, а потом уж« сбивают» ее. Никому не хочется выглядеть на совете глупым, а если планшеты не «сбиты», то глупыми выглядят оба «картировщика». Поэтому карты сбивают задолго до окончательного их оформления. Ох, и муторное же это дело! Сидят два «картировщика», и каждый из них исповедует свои взгляды на классификацию растительности. Между этими взглядами общими можно признать только объект исследования да веру в силу познания. Остальное все разное. И начинаются «дипломатические» переговоры, при которых каждый знает, что сбить карты все равно надо, но ни в принципах, ни в частностях уступать не хочет. Совсем как при двусторонних переговорах между странами. Постепенно частностями поступаются. Такова уж их судьба. А по поводу принципов идут дискуссии, «легкое давление», «бросание шапки об пол», небольшие уступки в одном, небольшой выигрыш в другом, и все как-то образуется.
Ходит такой анекдот, основанный, говорят, на факте. Встретились в придорожной чайхане два «картировщика», попили чаю и стали сбивать планшеты по той самой схеме, что описана выше. И почти сбили. Но тут подъезжает третий «картировщик». Глянул он на их творчество и за голову схватился:
— Что вы делаете? Ведь между вашими планшетами мой!
Анекдот, конечно. Но если всерьез, то сбивать планшеты — это самая трудная часть «камералки». Помимо сугубо научной эта процедура требует и «дипломатической» квалификации.
А сама карта? Мало того, что она представляет собой конечный результат нашей работы, концентрированный итог деятельности всего отряда за год. Кар-та—это еще и произведение искусства. Принимая работу, и совет института, и заказчик в первую очередь смотрят на карту. И если она выполнена мастерски, это уже половина успеха. Мастерски — это значит правильно, четко, красиво, изящно. Это значит, что карта легко читается, в ней со вкусом подобрана цветовая гамма. Это значит, что карту просто приятно рассматривать. Небрежно выполненная карта вызывает у специалистов чувство, близкое к тому, что появляется при виде немытой посуды.
Всякий чертежник обладает известным мастерством, но не всякому свойствен художественный вкус. Картографический вкус. Хороший картограф — это маэстро. Это большая редкость. И ценится такой специалист очень высоко. Наверное, с картографическим вкусом надо родиться. Не уверен, что его можно приобрести тренировкой.
О змеях и скорпионах
Перед сном я вышел прогуляться. Висела полная луна. Я направился в расположенные рядом развалины и вдруг услышал странный свист. Пригляделся... и замер. Как раз в развалинах, шагах в десяти от меня, раскачивалась кобра. Она походила на перевернутый маятник: раздула шею и свистела, предупреждая. От неожиданности и страха я сначала оцепенел, потом сделал шаг назад, еще, и таким вот образом пятясь, отошел от кобры подальше, а потом развернулся и припустил в кибитку. Даже забыл, зачем и ходил-то.
Рассказал о кобре, и все заговорили о змеях. Наговорили таких страхов, что ночью Гелий дико заорал во сне и всех перебудил.
В понедельник с утра прибыл перевод, но не было самих денег. Пока банк подскребал воскресную выручку, я пошел по районному начальству насчет лошадей. Встретил в исполкоме знакомого, и тот просватал нам в ближайшем колхозе четырех неплохих лошадей, которых мы тут же и арендовали. Наконец-то повезло! Но только я так подумал, как судьба преподнесла мне новый сюрприз...
Пока ждали коней, я отошел в холодок старой стены, прислонился к ней спиной и с удовольствием закурил. Потом закинул левую руку за спину, прижал ее к стене, выискивая наиболее удобную позицию в узкой тени, как вдруг руку точно раскаленным шилом проткнуло. Я охнул, обернулся и увидел здоровенного скорпиона, пытавшегося удрать в щель. Мигом выковырял его ножом и тут же растоптал. Скорпион был матерый, сантиметров восемь в длину, весь какого-то трупно-зеленого цвета. Рука моя между тем быстро вспухала, боль от места укуса распространялась вниз, к пальцам, которые уже сгибались с трудом.
Увидев все это, Эргаш сказал, что надо срочно бежать в чайхану и выпить там водки столько, сколько могу. Борис авторитетно подтвердил назначение. И вот сцена: я сижу под чинарой на суфе и с отвращением глотаю из пиалы желтую теплую водку, глотаю, закусываю кишмишом и снова глотаю. Рядом сидит Борис, с завистью смотрит на меня. Наливая себе очередную пиалу, я сворачиваю правой рукой Борису кукиш, он вздыхает, отворачивается, ребята гогочут, а я снова глотаю теплую дрянь... Бррр! Никогда в жизни я не был так пьян.
Утром проснулся с головной болью непонятного происхождения: то ли от скорпиона, то ли от лечения. Рука опухла, место укуса одеревенело, пальцы не сгибались, болело почему-то под мышкой. Завтракать не стал, мутило. Отдал какие-то распоряжения и снова завалился в палатку. Так пропал целый день, драгоценный день в нашем цейтноте.
В среду с утра я был здоров. Предложил Борису отвезти нас к парому, куда Абдумамад и Эргаш уже гнали лошадей, и уезжать в институт. Но Борис стал проситься с нами. Машину он оставит у кого-нибудь на берегу и будет делать все, что велят. Я согласился.
О воде и жажде в экспедициях
Эргаша я разыскал в знойный полдень. Он проскочил условленное место километров на десять, да еще забрался с конем в долинку. Вот если бы я сказал ему, чтобы он ехал в сторону Шаартуза два часа, и дал бы ему часы, он попал бы в нужное место. А так понятие «километр» ему не очень ясно. А в долинку он забрался потому, что там трава для коней лучше. Называется, сэкономил я время. Сам виноват во всем. Потерю времени мы компенсировали усиленной работой. Долина стала еще шире, и за день я успевал сделать всего два контрольных хода: туда прямо и обратно наискосок. Так мы проработали еще три дня. За это время канистры полностью, а фляги довольно существенно облегчились.
Однажды утром Эргаш оставил одну флягу с водой раскрытой, конь потянулся к воде, толкнул флягу, и, пока ее подхватывали, воды в ней осталось совсем мало. Ругаясь, Эргаш налил лошадям из другой фляги, но они отвернулись. Заглянув во флягу, Эргаш ахнул: вода зацвела. Положение сложилось неважное. Я рассчитывал через пару дней выйти на Тулхарский колодец. Собственно, и воду-то расходовали в расчете на него. Но теперь надо было очень спешить туда: воды почти нет. Мы слили что было в одну бутыль на двоих, а остальное споили лошадям. Съели по сухарю, выпили по глотку и выехали, имея на всех чуть больше стакана теплой водицы.
Тулхар был как раз на южном абрисе карты. Решил: у колодца мы заправимся водой, а работу будем выполнять при движении на север. Разницы никакой. Ехали по азимуту и к вечеру прибыли. Тулхар был необитаем: пара пустых кибиток, следы овечьего стойбища... и никакого колодца. Потом Эргаш колодец разыскал, но тот был пуст: ведро поднимало только песок. Стало ясно, почему Тулхар покинут.
Вот теперь надо было что-то предпринимать, и срочно. Воды не осталось совсем. Выхода было два. Первый: ехать из Тулхара на юго-восток к Шаартузу, обогнув Аруктау с юга, вернуться вдоль Кафирнигана к нашему лагерю, а потом снова возвращаться на исходные позиции, обеспечив себя водой как следует. Но при этом мы потеряем дней пять, растительность окончательно выгорит и работать будет невозможно, вернее, очень трудно. Второй выход: ехать на запад к Туюнтау, к тому роднику в урочище Кунятеба, о котором говорили чабаны. Я выбрал второй вариант. Он экономил время, самое дефицитное сейчас, когда трава выгорала с каждым часом все больше, к тому же и мы, и кони целый день не пили. Сразу же тронулись в путь, но вскоре из-за темноты заночевали.
...Дальнейшие двое суток я вспоминаю смутно и безо всякого удовольствия. Родника мы не обнаружили. На одном месте по сырому солончаку густо рос свинорой, такой солеустойчивый злачок. Солончак был истоптан овцами, и следы отары уходили на запад, в горы Туюнтау. Видимо, это была та самая отара, которую я встретил несколько дней назад. Не найдя воды, чабаны повернули отару в Узбекистан. Как видно, грунтовая вода ушла не только в Тулхаре.
Тогда мы повернули обратно в долину, двигаясь на восток. Солнце пекло. Когда добрались до Аруктау, я покрутил в тени долинки пращ-термометр. Он показал 46 градусов. К концу второго сухого дня мы уже почти не разговаривали. Не было сил, язык был сух, ни о чем, кроме воды, не думалось. Лошади сначала грустно фыркали, а потом тоже замолкли. И еще ночь мы провели всухую. Кинули тент и завалились на него. Не было желания развертывать спальные мешки. Развьюченные лошади стали что-то ощипывать на горячей земле. Этим они частично утоляли жажду: ведь даже в подсохшей траве есть малость воды. Ночью я подумал, что хорошо бы выйти к тому месту, где я встретил чабанов. Тогда я сделал бы очень длинный контрольный ход, замкнул бы кое-как корректировку, а там еще за день можно добраться до лагеря. Это была бредовая мысль, она могла возникнуть только в пересохшем мозгу.
Впоследствии я не раз думал, почему мы не повернули на восток, почему не направились через хребет или в обход его к Кафирнигану? У нас не было топографических планшетов, только карта растительности, и то долины, а не гор. Высота хребтика Аруктау меньше 1000 метров, но горы незнакомые, и мы, и лошади обессилены. Почему сразу не поехали на север к лагерю? Была какая-то надежда выдержать? Или толкала в глубь зноя невыполненная paботa? He помню, чтобы я обдумывал эти варианты. Впрочем, многого не помню...
Утром взял примерный азимут на место встречи с чабанами, и мы поехали. Вообще-то это не то слово. Мы брели. Временами лошади останавливались, а мы подремывали в седлах, высыхая под палящим солнцем с каждым часом все больше. Иногда я тупо взглядывал на карту, как бы вспоминая, зачем мы здесь находимся, но ничего в карте не понимал. Пошли третьи сутки без воды.
С восходом солнца начались миражи. Собственно, они и раньше были, пока вода у нас еще не кончилась. Нагретый над землей воздух сверкал, в нем отражались горы той стороны долины, но тогда мы знали, что это мираж, а сейчас почему-то верили, что впереди много воды. Верили вопреки разуму и тут же отбрасывали иллюзии: неоткуда взяться огромным озерам в этой чертовой долине. Уже потом я вспоминал, что лошади на миражи не реагировали, им помогало ориентироваться их обоняние. Иногда сквозь дрожащий воздух противоположный хребет колебался, тени долин на глазах превращались в зеленые оазисы, и я поневоле направлял коня туда. Но потом все смещалось, оазис исчезал, и опять под ногами коней плыла или стояла на месте проклятая пустыня...
В полдень вдруг небо закрыла надвинувшаяся с юга туча. Это обнадежило: если пойдет дождь — растянем тент, соберем хоть немного воды. Я оживился (опять не то слово, но все относительно), но Эргаш грустно покачал головой. Я не понял, подумал было, что туча тоже мираж, но она опустилась... и вокруг закишела саранча. Лошади испуганно шарахнулись, но бежать им было некуда: прилетевшая из Афганистана саранча слоем покрыла землю и закишела среди редкого, полувыгоревшего травостоя. Тут же, откуда ни возьмись, появилось множество фаланг. Они принялись пожирать саранчу. Весь этот кишащий и жрущий слой под копытами был омерзителен, но для выражения чувств сил не было. Мы поехали прямо по этому слою. Куда?
...Потом оказалось, что мы движемся в сторону Аруктау. Наверное, кони сами выбрали направление к лагерю. Доехать бы туда! Там Кафирниган и столько воды, что, сколько ни пей, река даже не заметит. Именно эта навязчивая мысль, что река не заметит нашего преступно-обильного водопоя, почему-то вертелась в голове. Вероятно, начинался какой-то сдвиг в психике. Потом я задремал в седле. Опять не то слово: скорее, забылся...
Кони куда-то шли. Наверное, мало что замечал и Эргаш. Мы не потели. Сухую кожу больно жгло солнце. Потом оно стало клониться к Туюнтау. Кони все шли... Кажется, я видел сны с водой... Очнулся от ржания своего коня. Мы так привыкли к полной тишине — сами молчали, а стук копыт воспринимался как тиканье ходиков,— что я встрепенулся. Эргаш удивленно и с интересом посмотрел на коня. Заржал и его конь. Мы огляделись. Вокруг ничего. Только копошащаяся внизу масса саранчи и фаланг да темная точка где-то слева по нашему ходу, конечно, тоже мираж. Но лошади глядели именно в сторону этой точки. Туда и поехали. Кони все убыстряли шаг. Точка постепенно превращалась в некое сооружение. Это была огромная шатровая палатка...
...Края шатровой палатки были задраны и привязаны к оттяжкам, чтобы снизу продувал ветерок. Вокруг валялись штанги, разобранные механизмы, в которых я ничего не смыслю. На тенте под палаткой лежали трое парней. Один из них, необыкновенной толщины, распевал одну и ту же фразу:
— Бэз тебя мне жизни нэээт, бэз тебя мне жизни нэээт!
При этом он давил у себя на животе фаланг и лениво сбрасывал их на тент. Оба других парня равнодушно разглядывали нас. Мы молчали. Мы были ошеломлены контрастом между нашим состоянием и благодушной беспечностью парней. Мы погибали, а они пели и разглядывали нас! Я хотел что-то сказать, но вместо голоса из горла вылетел хрип, сухой язык не подчинялся мне. Толстяк сел, глянул на нас и вдруг резко вскочил:
— Сейчас, ребята, я сейчас...— и, кинувшись к вороту колодца, стал быстро его крутить.
Мы спешились и смотрели, что будет дальше. А дальше... была вытянута на поверхность сорокалитровая запотевшая фляга. Толстяк ловко ухватил ее за скобу, легко поднял одной рукой, поставил на землю, и наши кони потянулись к ней.
— Эй, дэржи их, нэльзя им сразу, дэржи...
Ледниковая обсерватория им.Горбунова
