Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник:  Иванов Савва Александрович. Без дорог. (Географические рассказы). Государственное издательство географической литературы. Москва, 1958 г. 

Ходят в народе поговорки, предания, рассказы, сказы. Любит народ точную, выразительную, образную речь рассказчиков – людей бывалых и виды видавших.

Автор географических рассказов «Без дорог», участник многих экспедиций в северные, малоисследованные районы нашей страны, в художественных очерках рассказывает о своих путешествиях, приключениях, о встречах с людьми, виды видавшими, – таежными охотниками, сплавщиками леса, с людьми, которые всю жизнь прожили в тайге и знают ее как свой дом. Во всех очерках люди со свойственными им привычками и особенностями проходят перед читателями на фоне природы и тесно с ней связаны.

 

На сплаве

 

Среди безбрежных лесов и всхолмленных бездорожных равнин Приуралья, в самой восточной части Коми, на правом берегу спокойной реки Печоры расположилось старейшее село Саввиноборское. Как и все долинные поселения, оно вытянулось в линейку вдоль реки на отвоеванной у леса земле. Окруженное со всех сторон лесами, оно могло бы еще столетия спокойно дремать вдалеке от дорог и городов со своим натуральным хозяйством и древними староверческими законами жизни. Но первый пятилетний план индустриализации круто повернул колесо истории. Стране нужен был лес, и Печора ожила. Пробуждение Печорского края наступало бурно и бесповоротно.

Волна за волной следовали на Север экспедиции. Вместе с ними тянулись переселенцы, изыскатели и строители. Они оседали на Печоре по ее притокам – на лесоразработках, строительстве Камо-Печорского канала, на изысканиях трасс для будущих железных и шоссейных дорог.

На Адзьве в приполярном Урале был найден уголь. Исконные жители, комизыряне, чуждые староверческой религиозности, начали мечтать о будущих дорогах, фабриках и заводах. Комизырянская молодежь охотно знакомилась с пришлыми, внимательно присматривалась к невиданной раньше технике и, приобщаясь к новой социалистической культуре, выходила из повиновения старикам. Древний бытовой уклад староверов рушился. Старики же староверы косо смотрели на пришлых и поэтому еще строже следили за чистотой своих древних обрядов и двуперстных знамений.

Лес, лес и лес. Всюду лес – лес на корню, лес в штабелях, лес в плотах и лотовках. В самом начале тридцатых годов лесоразработки велись круглый год. В запанях на притоках Печоры делалась сплотка  и плоты угонялись в низовья. В начале июля наступала межень. Печора от Усть-Щугора до Троицка мелела и становилась непригодной для сплава плотов и даже лотовок. А сплавлять лес молем не разрешалось, потому что в устье Печоры не было запани.

К этому времени переселенцы, «экспедиторы» и строители старались сплыть вниз к местам своих назначений на двух курсирующих по Печоре пароходах. Каюты и палубы были переполнены. А тот, кто не успевал примоститься на крыше или на ящиках и тюках у машинного отделения, сплывал на баржах или на купленных у староверов лодках. Драгоценного времени короткого приполярного лета никто терять не хотел. «Продвиг», как говорили «экспедиторы», был все. Стояние равносильно болезни.

Когда погоня за высокой водой прекращалась, наступал конец нашествиям на Печору. Между Щугором и Троицком воцарялось долгое затишье. Лесорубы, не торопясь, начинали готовить лес к сплаву будущего года, оставляя гнить на берегах кучи щепы, корья  и опилок. Иногда, в конце июля или начале августа, от летних дождей наступал короткий паводок, и тогда берега очищались водой от ненужного хлама. Но вода быстро спадала.

Связь между селениями поддерживалась только лодочной почтой, служебные телеграммы «из центра» и «в центр» передавались устно по телефону.

Во второй половине июля 1931 года дожди зарядили надолго. Бесконечные леса подернулись серой завесой. Темные облака низко нависли над землей, то проливаясь ливнями, то морося мелким беспросветным «ситничком», от которого на сердце становится тоскливо и грустно. Белая приполярная ночь превратилась в серую и туманную. На берегу у Саввиноборского причала не было ни души. От непогоды все спрятались и целыми днями спали после шумной сплавной суеты. Даже тучи назойливых комаров и те попрятались от дождя. Только маленькая, недавно побеленная старинная церквушка со звонницей и голубыми куполами напоминала о том, что жизнь может пробудиться при первом ударе колокола.

Безудержный дождь и беспросветное небо сломили упорный труд сплавщиков. У самого берега, давно уже не дымя и без огней, стоял на обвисших чалках буксирный катерок. На берегу остались сваленные в груды концы стальных тросов вперемежку с толстым канатом. Почти на середине реки у отмели, которая тянулась с левого берега и песчаной косой уходила в воду, лежали обсохшие в межень многорядные плоты и лотовки. Их поверхность, то вспученная буграми, то вмятая, повторяла рельеф неровного песчаного дна. Только передние лотовки, чудом перескочившие через песчаный перекат, плавно покачивались на спокойной воде, будто хотели оторваться от зарытой в песок плотовой матки  и уплыть по течению.

Сотни тысяч кубометров первосортного строевого соснового леса, с таким трудом спиленного и связанного в плоты, лежали неподвижным грузом, как мертвое тело. От бабок, хватов  и воротов  с матки тянулись, провисая, канаты и тросы к сваям и воротам на берегу. Как ничтожен и жалок казался человек в бесплодных попытках сдвинуть с мели эту махину леса и направить вниз по течению.

Теперь уже никто не дежурил на плотах и на берегу – на все, как говорится, махнули рукой. Поэтому никто не обратил внимания на маленькую одинокую лодку доверху нагруженную ящиками, мешками и всяким экспедиционным скарбом. Слегка подгребая в корме единственным рулевым веслом, человек медленно плыл по течению, огибая неподвижный обсохший плот. Он откинул капюшон брезентового плаща, глубоко вздохнул и покачал головой.

– Ну и не повезло кому-то? Э-эх! Сколько леса обсохло! – проговорил он тихо и круто повернул лодку к Саввиноборскому берегу.

Причалить удалось только у церкви, где не было штабелей, канатов и лодок. Вытащив свою лодку на щебнистый берег и накатив на конец веревки большой валун, приезжий полез на косогор. Чавканье непролазной грязи под тяжелыми броднями   и шум скатившихся в реку камней, разбудили в ближайшем доме зырянскую лайку. Она высунула из-под ворот белую с черным носом морду, лениво два-три раза тявкнула и исчезла.

Приезжий обошел ближние дома. Двери были заперты на засовы, окна плотно прикрыты ставнями. Кругом тишина. Зная, что не всякий старовер пустит к себе ночевать, приезжий пошел искать контору лесосплава. Телефонные провода привели к новой, только что срубленной половине дома, не успевшей почернеть от дождя и солнца. Приложив к глазам руку, приезжий подтянулся на носках к высокому окну и заглянул внутрь. Неожиданно соседнее окно чуть приоткрылось, из него просунулась громадная, заскорузлая, темная от загара, смолы и воды рука. Придержав за раму готовое открыться окно, человек из темноты глухо спросил:

– Ночевать что ли?

– Да. В Троицк за продуктами ездил, а теперь опять в лес. Вымок я. Обсушиться бы. А староверы ведь не впустят!

– Обождите малость!

Окно захлопнулось. Чувствуя, что тут ему не откажут, приезжий начал счищать прилипшую к бродням грязь. Наконец послышался стук отодвигаемого засова. Дверь со скрипом открылась и на пороге в вязаной фуфайке, широких галифе и белых носках, с наганом у пояса, появился милиционер.

– О-о! Товарищ милиционер! Опять мы с вами встретились! Помните, вы помогли мне лодку с мели стащить? Вот и теперь выручайте – пообсохнуть надо. Легче в лесу с медведями в берлоге жить, чем тут на ночлег допроситься.

– Так-то оно так. Да только арестантская тут. И арестованный есть. Плоты на мель посадил и хотел бежать. Вот и держу до следствия.

– Ничего. Мне ведь не на век. Всего ночь одну. И приезжий быстро зашагал к лодке за едой и постелью.

Вернувшись, он вошел в горницу, повесил на гвоздь свою трехстволку, снял намокшие ватник и бродни и с интересом осмотрел просторное помещение. Нехотя, потягиваясь и зевая, с печки слезла сторожиха и начала сапогом раздувать заглохший самовар.

Новая половина дома была прирублена к старой, в которой жил хозяин старовер. Широкие сени разделяли дом на две половины, вели в хлев и на поветь,  где лежало свежее душистое сено. Высокая до потолка переборка из неоструганного теса разделяла горницу на две комнаты. За переборкой была контора лесосплава, а «арестантская» в обычное время предназначалась для рабочих, которые приходили сюда со сплава погреться, обсохнуть и покурить. Вдоль стен протянулись широкие лавки, на них можно было не только сидеть, но и прилечь. В переднем углу, под засиженной мухами старинной иконой, стоял струганный стол. Маленькая, подвешенная к потолку керосиновая лампа тускло освещала голые стены и ситцевый полог над широкой двуспальной кроватью. От натопленной русской печки в комнате было жарко, душно. Глаза разъедал махорочный дым.

У края стола, в простенке между окнами, опустив голову на руки, сидел плотовый лоцман. Глаз его в темноте не было видно, но вся сгорбленная фигура и обгорелые, изжеванные остатки длинных козьих ножек из завозной тамбовской махорки, которые он, очевидно, выкуривал одну за другой, при всем внешнем спокойствии выдавали внутреннюю напряженную борьбу и тревогу. Он не взглянул на вошедшего и, чуть приподняв голову, тихо выплюнул попавшую на язык махоринку. Мозолистые, заскорузлые босые ноги, как и его руки, говорили о постоянном физическом и тяжелом труде. Непокорные волосы русыми вихрами торчали в разные стороны. Огромные усы скрывали рот.

Временами, оторвав глаза от пола, он вглядывался сквозь запотелое стекло в серый туман ночи, прислушивался к шелесту дождя по крыше и, точно отмахнувшись от назойливых мыслей, опять опускал голову. Он старался понять неведомую причину помехи сплава. Впервые оплошав на доверенном ему государственном деле, искал и не мог найти выхода из трудного положения. Видно, он первый раз находился под арестом и не хотел и не мог с  ним смириться. В ожидании развязки он не знал, к чему приложить свою силу, время тянулось медленно, и он сокращал его куревом.

– Мир вам, и я к вам! – Приезжий подошел к столу и начал вытаскивать из мешка еду.– Что, товарищ лоцман, не повезло? Обсыхаешь?

Не отводя от пола глаз, лоцман глубоко затянулся и, цедя дым сквозь усы, глухо и сдавленно проговорил:

– Не бег я. Куда побежишь – леса кругом. Не такие плоты важивал по Каме. Кабы река знакома была, да не такая песчаная с перекатами – не быть бы греху. Вот она шестирядка-то, как в песок врезалась! И пароходом тащить пытали, и воротами подтягивали. Грусть одна. Не по такой реке эдакие плоты гонять да в межень еще! – Лоцман тяжело вздохнул, сделал последнюю затяжку и встал со скамьи, чтобы бросить окурок. Тут приезжий увидел его во весь рост. Было в лоцмане около двух метров. Сильное тело, выпуклая грудь, широченные во всю дверь плечи и особенно большие, в желваках, шершавые руки говорили о редкой физической силе.

«И такого арестовать? Запереть, лишить работы, движений, воздуха», – невольно подумал приезжий и тихо сказал:

– Не тужи, лоцман, что на Печору попал. Народ тут хороший, помогут. Лишь бы дождичек шел посильнее да вода прибывала быстрей. А река реке рознь, хоть иные и в одну сторону текут. На одной реке глаз со струи не спускай, только нос успевай поворачивать. А не потрафишь – прощайся и с лодкой, и с жизнью... Да ты брось кисет-то, смотри всю избу новую прокоптил. Табаком горю не поможешь. Лучше чайку с сахаром-рафинадом выпей. К утру сверху может паводок придет. На Печоре так бывает.

– Это и мы, камские, знаем. Наша Кама в разных местах тоже не всегда бывает пригодна к сплаву. Иной плот река на поворотах о камни стукнет, по бревнушку разметает и молем вниз пустит. Но там моль словить запанями можно, или в матушку-Волгу пойдет. А тут прямо в море полярное по бревну раскидает. Не моя вина, что поздно сплавлять начал от Троицка. Ну, а как застрял да обсох с горя, конечно, хлебнул лишнего. Ведь один с этаким лесом остался. Все товарищи впереди давно!

Последние слова он выкрикнул громко и отрывисто. Видно за самое живое была задета его лоцманская гордость. Он не мог примириться с чужим и своим промахом. На паводок оставалась единственная надежда.

Перевернув донышком кверху опустевший стакан, он отодвинул его к ведерному самовару и, сгорбившись, опять начал свертывать козью ножку.

– А вы отколь будете, товарищ? Простите, задымлю опять.

– Из Москвы.

– Из самой Москвы? Да... Не бывал я там. Этим годом зимой собирался, да знать рассчитал плохо. – И, забыв зажечь спичку, он впервые посмотрел на приезжего. Из-под густых бровей, в упор, не моргая, точно из глубины души, просили о сочувствии чистые серые глаза. Они глядели открыто, просто. Но вспыхнула спичка, глаза скрылись за густыми бровями, и на лице появилась едва заметная горькая усмешка. Зажатая между пальцами козья ножка задымилась где-то над кудлатой головой. Огромные пальцы, плохо сгибаясь, разглаживали непокорный ус. Лоцман нравился незнакомцу, он чем-то притягивал к себе.

– Не кручинься, товарищ, может уплывешь еще. Дождь на пользу идет.

– Вот четвертые сутки сидит. Глаз не смыкает и только с одной лавки на другую пересаживается, – участливо проговорил милиционер и полез спать под полог на кровать.

Подложив под бок спальный мешок, приезжий разместился на лавке, и вскоре в горнице наступила тишина. Только лоцман курил одну за другой цигарки да изредка открывал окно и всматривался в серую пелену дождя, силясь увидеть покинутый плот.

Когда утром сторожиха слезла с печки и пошла доить корову, лоцман разбудил приезжего. За окном была все та же беспросветная дождливая погода. Все те же нависшие низко над лесом тяжелые тучи медленно уплывали на север. На пустынной улице, собирая стадо, пастух громко колотил в доску. Кое-где, прижимаясь к земле, из труб закрутился дымок.

За ночь Печора вздулась и помутнела. Пришлось приезжему натягивать бродни и лезть в воду, – валун и прижатая им веревка ушли в воду, а лодка вытянулась вдоль течения. Подтянув лодку к берегу, он взобрался на косогор и стал рассматривать реку и плот.

Наступивший паводок почти скрыл зарытые в песке бревна матки и выровнял шестирядки. Переднюю сплотку, более легкую, чем матка, течение свободно относило то в одну, то в другую сторону. Матка чуть подавалась ее движениям, готовая сорваться с песчаной отмели и уплыть. От бугров и вмятин на плоту не осталось следа, вода подняла все бревна. Только рулевое крепление матки крепко завязло в песке. Терять времени было нельзя, неуправляемый плот мог разбиться о берег. Приезжий быстро вернулся в контору.

– Ну, лоцман, идем к плоту, а не то без тебя уплывет, – тихо сказал он с порога, чтобы не разбудить милиционера.

– Не могу. Я под арестом, – простонал лоцман.

– Разрешения ждать – время терять. Пошли! Не сбежать собираемся? Хуже будет, если плоты разметает.

Махнув рукой на спящего милиционера, арестованный надел брезентовый плащ, меховые бахилы  и пошел за приезжим на берег.

– Мать родная! – невольно воскликнул лоцман, взглянув на реку. – Да ведь эта махина того гляди соскочит и уплывет. Людей, людей надо к сваям, к воротам, к бабкам! Только чуток к этому берегу подтянуться и тогда с мели соскочить можно. Э-эх! Людей бы поболе! Буди милиционера, пусть людей собирает. Упускать такую воду нельзя. –  Лоцман был неузнаваем. В нем закипела энергия. – На плот надо! Хоть еще одной чалкой за сваю уцепиться.

Он подтянул к берегу первую попавшуюся лодку, схватил длинный шест и крикнул:

– Едем!

– Один плыви! Без милиции обойдемся. Я сам людей собирать буду. Ты костер на плоту разожги да концы приготовь – какие куда зацепить надо. Сделаешь все – крикни «есть!»

Приезжий, скользя и падая, взобрался на косогор, побежал к церкви, скрылся за ней и вновь показался на звоннице. Он ждал, вглядываясь в серую мглу. На земляном настиле матки вспыхнул костер. Над тихой Печорой разнеслось длинное протяжное «е-е-е-е-есть-», и эхо замерло на другом берегу.

В то мгновение во влажном тумане серого утра гулко понеслись первые удары набата. Частые и резкие они звали на помощь, тревожно будили людей. Настойчивый зов поднимал всех без различия пола, веры и возраста. На помощь лоцману, как на стихийное бедствие, вышло все население. Громко судача на разных языках и размахивая руками, на берегу столпились женщины. Они показывали друг другу на плот, на костер и на одинокого человека. Надевая на ходу ватники и шапки, деловито шагали к лодкам мужчины с веслами, топорами, баграми. Недавно безлюдная улица и берег ожили.

Звон набата вдруг оборвался, и эхо его замерло вдали.

– На плоты! За чалки! – Раздалась команда со звонницы.

А ей на плотовой матке вторил спокойный и густой бас:

– Ко-о-о-онцы забирай! К во-о-о-о-ро-о-там!

Над рекой с новой силой полился тревожный звон. И под его неугомонный гул, толкая друг друга, все – саввиноборские и пришлые – бросились исполнять приказания.

Развозя такелаж по реке, быстро сновали лодки, и вскоре от матки к сваям и воротам протянулись канаты и тросы. У воротов столпились старики и подростки. Кто-то затянул песню, и все дружно, налегая грудью, начали поворачивать ваги. Канаты поднялись из воды и натянулись, как струны. На матке с треском сломалось рулевое управление, она заскрипела и, плавно покачиваясь, с трудом оторвалась от песчаного дна. Поворачивать вороты становилось все легче и легче. Назойливый зов набата умолк. Костер на плоту угасал. Матка и лотовки, подчиняясь единому порыву сотен человеческих сил, спокойно вышли на глубокую воду. Теперь канаты и железные тросы крепко держали матку на воде.

Мокрые от дождя и мутной печорской воды люди весело расходились по домам. Только толпа стариков староверов в длинных по колено холщовых рубахах, утопая босыми ногами в грязи, сурово и медленно прошла к церковной звоннице.

С матки донеслось дружное:

– Э-эх! Взяли! Еще взяли! Тя-ни, бе-ри, бе-ри!

Это сплавщики выбирали и отдавали концы. За дружной работой наблюдал с косогора приезжий. Он смотрел на туго натянутые канаты, на длинное, ожившее тело плота и лотовок, готовых уплыть, как только снимут со свай последние петли. Серое небо было по-прежнему беспросветным. И все так же лил мелкий дождь, от которого некуда скрыться.

От матки отошла лодка и подчалила к берегу. Из нее, кудлатый, мокрый и грязный, грузно выпрыгнул лоцман. Из-под нависших густых бровей на приезжего весело смотрели окруженные синяками от бессонных ночей глаза. Непокорный ус топорщился в сторону и на лице играла добродушная смешинка. Лоцман смеялся беззвучным, счастливым смехом и, не зная что сказать, смотрел на приезжего.

– Ну, теперь пошли чай пить, – сказал приезжий и зашагал к конторе.

– Нет, не время мне, товарищ, чаи распивать. С водой сплывать надо. Только вещи взять зайду.

На столе стоял приглушенный самовар. Сторожиха поджидала «жильцов». Она не знала русского языка, но вопрос приезжего – «где милиционер?» – поняла. Показав на вошедших, затем указала в разные стороны. Они поняли – милиционер пошел разыскивать их двоих.

Не теряя времени, лоцман достал из-под лавки свой самодельный деревянный сундук, вытащил из него бутылку с недопитой водкой и длинное расшитое красным узором полотенце.

– Разопьем на радостях, а?

– Нет. Себе оставь. Остынешь на воде – пригодится.

Лоцман помедлил.

– Прощайте, товарищ. Может когда еще придется встретиться!.. Спасибо! – И рука приезжего утонула в его огромной, заскорузлой руке.

Сбежав с крыльца, лоцман зашагал к реке. Он нес за спиной на полотенце деревянный сундучок. Скрылся под кручей берега, вынырнул на лодке у самого плота, взял длинный шест и, повязав его красным кумачовым платком, поднял над маткой. На плоту и на берегу сплавщики отдали последние концы, и махина плота из драгоценного леса медленно поплыла вниз.

С откинутым капюшоном, без шапки, приезжий махал вслед плоту носовым платком. Из проулка, шлепая по грязи галошами, надетыми на белые шерстяные носки, вышел милиционер. За ним, в длинной рубахе, с медным крестом на груди, со свечами и деревянным ушатом шел церковный староста. Милиционер посмотрел на плот и потянулся к нагану.

– Товарищ, вы отпустили арестованного?

– Да, я.

– Вы подняли пожарную тревогу?

– Да. Паводок недолог!

– Так-то оно так, но вы пособничали побегу арестанта и совершили политическую ошибку – набатом осквернили старую веру и колокольню. Староверы требуют денег на новый колокол, а теперь будут мыть и святить звонницу с колоколами. Придется вас задержать. В конторе покажете документы.

Окруженные толпой любопытных, они вошли в контору. Милиционер с большим трудом поднял на стол сияющий медью бурлящий самовар и предложил садиться к столу.

А церковный староста, постояв в раздумье на берегу, медленно побрел к церкви омывать и святить колокола и звонницу.

Новый арестант выложил на стол перед милиционером свои документы, открыл окно и, провожая еле заметный в серой завесе дождя кумачовый платок на плоту, задумался.

Милиционер с интересом рассматривал командировочное удостоверение. Дважды перечитав, он бережно сложил его и положил обратно на стол. Оно было выдано технику-топографу С. А. Карамышеву, и в нем перечислялись права и обязанности командируемого. Ему разрешалось нанимать и рассчитывать рабочих, частично разбирать для установки геодезических инструментов каменные и деревянные здания, сооружать временные постройки и вышки, разрешалось и многое другое, о чем милиционер имел слабое представление. Да! Силен был в тридцатых годах «ВЫШГЕУПР». Так сокращенно называли Высшее геодезическое управление при ВСНХ СССР.

Приезжий взял удостоверение и вместе с другими документами убрал в полевую сумку.

– Правомочная у вас командировка, – сказал милиционер и, подумав, добавил, – не сбежите ведь? Езжайте по своим делам в лес, к медведям. Надо будет – вызовем. А пока давайте чайку попьем!

 

Пояснения слов и специальных терминов

 

Плот – сплавное подвижное сооружение из отдельных звеньев (челено), которые представляют связки скрепленных между собой бревен.

Лотовка – особый вид плота, в котором челена имеют плоскую ровную поверхность и состоят из одного или двух рядов бревен.

Запань – наплавное сооружение, служащее для задержки леса, сплавляемого по отдельным разрозненным бревнам.

Сплотка – плотное соединение бревен (лесин) в определенном порядке в сплоточную единицу (челено); бывает ручная и механическая.

Межень – среднее положение (состояние) между двумя крайностями; в данном случае – средний уровень воды в реке, установившийся после половодья до установления чрезмерно низкого уровня.

Молевой сплав – сплав леса по течению в виде не связанных между собой бревен.

Корье – снятая, соскобленная с бревен древесная кора, которая иногда используется для дубления кож.

«Ситничек» – мелкий, частый (словно сквозь сито) дождик.

Плотовая матка – одно из верхних (по течению) челен плота, на котором размещены все приспособления для управления плотом. «Матка водит – плот ходит».

Бабка – короткий, коренастый, врытый глубоко в землю на берегу или укрепленный в нижних рядах плота столбик (свая, кнехт).

Хваты, или ухваты – три или четыре столбика, укрепленных в нижних рядах матки, на которые при причале наматывается канат или трос.

Ворот – примитивная грузоподъемная машина, состоящая из укрепленного на валу барабана, который, вращаясь при помощи рукоятки, навивает на себя канат или цепь с грузом.

Бродни – обувь, сшитая из непромокаемой кожи, хорошо пропитанной жиром (ворванью), в швах бродни просмаливаются. Благодаря высоким голенищам, которые перевязываются под щиколоткой и под коленями, в броднях можно бродить в воде выше колен.

Поветь – сенник, сеновал под крышей над скотным двором.

Бахилы – обувь, отличается от бродней тем, что бахилы больше похожи на обычные сапоги из яловой кожи, иногда изнутри подбиты мехом, высокие голенища поддерживаются помочами.

Такелаж – общее название приспособлений для сплава плотов, крепления плотов и управления ими – канаты, тросы, якоря, лоты, волокуши и др.

Вага – тесина, бревно, которое употребляют в виде рычага для подъема тяжести или поворота, вагой приводится что-либо в движение.

 

Неприкосновенный запас

 

– Э-э-э-эй! Се-е-е-ма! Вода закипела, давай консервы. Куда ты там провалился? – крикнул проводник Алексей Саввич в темноту – туда, где по его расчету должен был находиться на реке у берега пыж.

Но ответа не было. Только северный сентябрьский ветер шумел на косогоре в зарослях полярной березки и сипло посвистывал в вершине сухой елки, задушенной космами лишайника.

Алексей Саввич прислушался к завыванию ветра, протянул к костру озябшие руки и, посмотрев на притихших товарищей, спросил:

– Что, ребята, трудно приходится? Ничего, подтяни ремешки потуже! Если на оленье стадо Лорга-Янги не набредем, еще голоднее будет. Только бы на Лаю выбраться, там вода высокая, вниз на Печору быстро сплавимся. Отъедаться дома будем.

И, постояв в раздумье, крикнул опять:

– Се-е-ема!

Но ответа снова не последовало.

– Придется самому за консервами к пыжу идти.

Саввич отошел от костра и сразу исчез в темноте под лапами еловой редины. Он был обут в мягкие из оленьего камыса бахилы, и его шаги по песку не были слышны. «Ребята» сидели вокруг большого костра и в ожидании еды грелись, следя за взлетами искр.

Покрытая леском долина небольшой речушки Юр-Яги – одного из правых притоков реки Лай, впадающей в Печору выше селения Захар-Вани, – хорошо укрывала от порывистого осеннего ветра. В ней было теплей и уютней, чем на возвышенных косогорах и пологих склонах долины. Здесь, в лесотундре, редины низкорослых елей языками врезаются по долинам мелких рек в бугристую тундру и в них даже поздней осенью можно подстрелить отсталую от стаи утку, а в омутке или старице поймать щуку. Дрова из сухостойных елей хорошо разгораются и жарко горят в костре под дождем.

В долгие дни короткого приполярного лета отряд забрался по реке Юр-Яге далеко на север – в самое сердце Большеземельской тундры. Там провел топографические съемки оленьих пастбищ, озер и рек и, закончив работы, восьмые сутки сплывал вниз со всем своим скарбом. Продовольствие, взятое на два месяца, почти кончилось. В запасе еще оставались порох и дробь, но стрелять было не в кого. Гуси и утки, вырастив птенцов, улетели на юг. В запоздалую осеннюю межень рыба ушла из мелких рек. Следов диких оленей никто не встречал.

Оленеводы со своими стадами медленно продвигались со взморья к Печоре, но находились еще далеко. Отряд доедал последние остатки припасов, уцелевших благодаря жесткой экономии и обильному летом «подножному корму».

Ясные летние дни и солнечные полярные ночи сменила осенняя непроглядная тьма. Рабочий день, длинный летом, насколько хватало сил, стал осенью слишком коротким. Поэтому быстро пройденное за лето к верховью расстояние на обратном пути казалось нескончаемым и при голодном пайке поход стал изнурительным. Но что поделаешь?! Отряд возглавляли энтузиасты покорения белых пятен на карте СССР – молодой инженер-геодезист Птахов и его помощник студент третьего курса Московского университета географ Сема. Оба до последнего вздоха были преданы своему делу, но еще малоопытны. В лесотундре и в тундре они работали впервые. Их юношеский пыл единодушно поддерживали проводники и охотники. Набранные на работу в отряд по государственной разнарядке из поселений Печоры – Усть-Цильмы, Усть-Усы, Кежмы и Захар-Вани – они быстро сплотились в дружный трудовой коллектив. Пожилые проводники и рабочие заботливо оберегали молодых советских специалистов первых лет первой пятилетки, а те, в свою очередь, приобщали к топографическим съемкам пятерых местных подростков.

– А-а! Вот ты где! Под брезентом! Что там лопаешь? Показывай! Мы голодные ждем его, а он тайком в одиночку консервы ест! Где твоя совесть? Давай банки для общего варева, – раздался из темноты зычный голос Алексея Саввича.

Порыв ветра отнес несвязные оправдания Семы. У костра послышались смешки и ругань.

Высокий, худощавый охотник, с седенькой клином бородкой, сидевший на корточках у костра, поднялся и плюнул в огонь. За необыкновенное умение выуживать больших щук на блесну, пользуясь самой обычной удочкой, его прозвали в отряде Иваном-Щукой. Молодежь с возмущением затараторила на своем певучем зырянском языке. Статный и сильный, несмотря на свои шестьдесят пять лет, охотник Марк поднялся с колодника и, погрозив подросткам кулаком, закурил козью ножку. Все с нетерпением ждали – что будет дальше. Из темноты появился Алексей Саввич и показал Птахову наполовину пустую банку сгущенного молока.

– Посмотрите, чем питается Сема – вам и нам на здоровье!

Птахов молча покачал головой и повернулся в ту сторону, откуда рано или поздно должен был появиться Сема.

Тем временем готовился ужин. Две четырестаграммовые банки консервов с бараниной и гречневой кашей были вскрыты охотничьим ножом, а содержимое всыпано в ведро с кипятком. Ведро этого водянистого хлебова на тринадцать сильных взрослых людей, занятых все время нелегкой работой, конечно, не слишком жирно! Марк принес в мешке остатки ржаных сухарей и кожаный кошель с сахаром. Каждый получил по сухарю толщиной в палец и по куску пиленого сахара. Две банки консервов на ведро воды, по куску сахара и по сухарю на человека выдавались дважды – утром и вечером – уже девятые сутки.

Бурду с чуть заметным наваром черпали из ведра кружками. В ней размачивали каленые, твердые, как камень, сухари и, смакуя, ели. Когда желудок наливался водой и появлялось ощущение наподобие сытости, «на третье» закусывали сахарком. Кто не чувствовал насыщения, тот пополнялся кипятком с заваркой чаги. Чай давно кончился.

Ели молча без шуток и смеха, а Семы все не было. Рядом с его пустой кружкой стояла принесенная банка с остатками молока, а на ней лежал сухарь с куском сахара. Птахов, сидя под пологом на раскладушке, вычислял высоты в барожурнале и, не торопясь, между делом, поглощал свою порцию ужина.

Неслышно ступая по песку, наконец появился из темноты Сема. Он шел, заложив руки в карманы протертых до дыр ватных брюк. Во рту небрежно торчала папироска. Рукава накинутой на плечи кожанки свободно болтались. Под ней виднелась ковбойка в синюю и красную клетку с расстегнутым воротом. Держался он нарочито непринужденно. Но при кажущемся спокойствии, избегая пристальных взглядов товарищей, Сема не мог скрыть внутреннего волнения. Его руки слегка дрожали, когда он из закопченного чайника наливал в банку со сгущенным молоком заваренную чагу. Обмакнув сухарь, Сема подсел к Птахову на кровать.

– Э-эх, ты, шляпа! Говорил тебе, что неприкосновенный запас на людях не надо трогать, – прошипел ему в ухо Птахов и, повернувшись спиною к Семе, снова погрузился в вычисления.

– А что? Я свое ем. За неприкосновенный запас мной деньги уплачены. Он нам выдан. Как хотим, так им и распоряжаемся, – во всеуслышание заявил Сема.

– Дурак! – резко оборвал его Птахов и с досадой заерзал на походной кровати.

Сам Птахов тоже давно понемногу поедал свой неприкосновенный запас, но делал это тайком от всех. Сему же всегда обзывал дураком, когда тот давал в чем-нибудь маху.

О том, что было в неприкосновенном запасе, проводники и рабочие знали смутно. Иногда Сема угощал их душистыми папиросами «Норд». Или вдруг чай оказывался забеленным сгущенным молоком, или появлялся толстый полярный шоколад в серебристой обертке. Его тогда делили поровну, и каждый получал свою долю. А однажды после перетаскивания пыжа через мелкий перекат по пояс в холодной воде каждому было поднесено по полстопки крепкого коньяка. Продрогшие люди согрелись и не заболели. Но такие приятные сюрпризы случались редко. Все особенно любили рагу из сухих овощей и компот из сухих, но не раз подмоченных фруктов.

Теперь же, когда наступила голодовка, запрещение расходовать скрытый от всех в личном имуществе неприкосновенный запас казалось Семе особенно жестоким, оно никак не укладывалось у него в голове.

От костра послышался неуверенный голос Марка:

– Нам бы, товарищи начальники, за олениной к Ларга-Ягу послать кого-нибудь надо! Вечор со стороны Сёрчея выстрелы слышали! Там его пастбище. Смотрите, от собак одна кожа да кости остались, мышей ловить перестали, одни ягоды лопают.

– За олениной идти – значит, день, два терять. Да еще найдете ли?! Последний пароход из Куи может уйти. Нам зимовать не положено и опаздывать на него нельзя, – отозвался Птахов.

– А зачем ходоков ждать? Мы потихоньку сплавляться будем, а они нас всегда на оленях догонят и перегонят. У Кома-вош обязательно встретимся.

– Так, пожалуй, можно. А кто пойдет? – согласился Птахов.

– Меж себя, стариков, жребий кинем. А из вас либо вам, либо Семену придется...

– Я не пойду, – наотрез отказался Птахов. – Пока сплывать будем, все вычисления закончу, а Семка из своих грязных блокнотов и после начисто все переписать может.

– Я готов! – не раздумывая, ответил Сема и, размахнувшись, бросил в темноту пустую банку.

Притихшая молодежь оживилась. В Семину засаленную кепку каждый положил свой приметный камешек, а маленький Рома должен был вытащить и отгадать чей. Запустив руку, он вытащил длинный, похожий на рыбу камень и показал на Ивана-Щуку. Все засмеялись – он угадал, камень был Ивана. Более подходящего ходока подобрать было трудно. Иван знал все озера и отлично ориентировался в тундре.

– Я, так я, –  охотно согласился Иван. – Пойдем, Сема, спозаранку. Припаси «неприкосновенного» денька на три, да прихвати ружье с патронами. Авось да небось, что-либо повстречается.

– Если раньше нас к устью Юр-Яги сплавитесь, то под столбом в банке записку оставьте. На Лае должны обязательно встретиться, – сказал Птахову Сема.

– Ну а теперь, ребята, спать, – скомандовал Марк и, завернувшись в совик, надетый поверх малицы, полез в узкий проход большой и просторной палатки. Он был самым старым в отряде и всех называл ребятами.

Костер опустел. Сидя на еловых лапах и подперев руками голову, дремал дежурный. Сема докурил папироску, бросил окурок в огонь и залез в спальный мешок.

Рядом с Птаховым на кровати лежала открытая полевая сумка. Из нее, поблескивая в тусклом отсвете костра, торчала серебряная обертка шоколада. Сема отвернулся от ее неприятного блеска, шумно зевнул и вскоре крепко заснул.

 

***

Ветер быстро гнал на юг тяжелые, низкие, мрачные облака. В безжизненной побурелой лесотундре вихрем крутились столбы мелкого, как туман, дождя. На высоком правом берегу реки Лай, в устье Юр-Яги, был врыт массивный деревянный столб – астрономический пункт. Столб поблескивал неживой белизной. Около него раздувалась от ветра с почерневшим от дождя пологом палатка. Голо, ветрено, неуютно было на высоком косогоре, но астрономам нужны далекие горизонты и огромный чистый звездный купол небесного свода.

По другую сторону Юр-Яги, где скопились груды необкатанной щебенки из пермских красно-бурых песчаников, стояла маленькая лодка. Неподалеку от нее на отлогом склоне белел тоненький столбик с надетой на вершинку консервной банкой. Это означало – почты нет. Большинство «экспедиторов», наверное, сплыли на Печору, а многие дожидались парохода в Архангельск уже в Куе.

В лодке, положив на колени рулевое весло, сидел Иван-Щука и беспокойно свертывал под дождем одну за другой цигарки. Он ерзал на корме маленького суденышка, без конца чиркал спичками, осматривался кругом, временами отплывал на середину реки и вновь возвращался.

А на берегу, по скользкой от дождя щебенке, в стоптанных дырявых сапогах широкими шагами полевого работника ходила старший географ экспедиции Муся. Ее сосредоточенный взгляд, руки, стиснутые на груди на ремнях полевой сумки, резкие и порывистые движения выдавали тревогу. Иногда она останавливалась, всматривалась в серую беспросветную даль, прислушивалась и снова начинала ходить.

«Как непонятно все это! – думала Муся, – ведь прошло уже два дня, как все отряды с разных притоков соединились на Лае и дружно сплавились вниз. С тех пор как Сема расстался с Иваном-Щукой, прошло восемь дней, но Семы все не было. Где он мог пропадать?»

Сема мог прийти или приехать на оленях из тундры только к устью Юр-Яги. Иного пути ему не было. Муся терялась в догадках. В глубине души она не раз возмущалась поведением молодого географа. Физическая сила, упрямство и задор молодости в нем были сильнее рассудка. Сжигавшее его желание побольше увидеть и быстрее «покорять пространство и время», так увлекало Сему, что он порой забывал, что надо давать отдых себе, своим молодым рабочим и старому проводнику. Муся чувствовала, с Семой случилось что-то недоброе. Глубокое чувство товарищества, которое рождается у полевиков во время дружной работы, когда каждый чувствует сердцем и локтем товарища, особенно на необжитой и малонаселенной территории, подсказало ей – надо ждать. И она осталась ждать в покинутом всеми устье Юр-Яги.

Муся ждала два дня, но времени терять было нельзя, и на третий день она решила идти на поиски. Она знала, что может отстать от товарищей и опоздать на последний пароход, знала, что трудовое полярное лето давно кончилось, помнила что дома, в Москве, ее ждали папа и мама, а на базе в Захар-Ване беспокоился муж. Но в трудных бездорожных условиях у полевых работников установился золотой обычай – отставших ждать до последней минуты. И если не возвращался хотя бы один, товарищи пускались на поиски.

Из расспросов Ивана-Щуки, который примчался с олениной к устью Кома-вош на упряжке оленей и в сопровождении подпаска, Муся узнала, что Сема на два дня остался у оленеводов. Старший пастух, который продал оленину, обещал подвезти его на оленях прямо к устью Юр-Яги. Отосланный обратно подпасок неожиданно вернулся на другой день к Кома-вош и к вечеру на Юр-Яге нагнал отряд. От него узнали, что он не встретил своего оленьего стада, но по следам догадался, что случилось несчастье – олени бежали. Боясь заблудиться в открытой тундре, подпасок примкнул к отряду, с ним сплавился к устью Юр-Яги и оттуда направился вверх по Лае искать свое стадо. О Семе ничего больше не знали... Он пропадал неведомо где.

Для поисков Семы товарищи оставили Мусе лодку, небольшую палатку и часть своего продовольствия.

На многие километры кругом ни жилья, ни людей. Только в тундре можно было случайно набрести на оленеводов-кочевников.

Низко сгибаясь против сильного ветра, с трудом передвигая ноги по скользкой траве, Муся зашагала косогором вверх по Юр-Яге.

– Разложи у палатки большой костер и ожидай моего возвращения. Сема не может миновать устье Юр-Яги, – крикнула она Ивану-Щуке и скрылась за косогором в кустах полярной березки.

Вскоре серая пелена дождя закрыла от нее астрономический пункт и костер, пылавший на высоком крутом берегу. На север и северо-запад расстилалась безбрежная, поросшая низким кустарником заболоченная лесотундра. Идти в непогоду против ветра было невыносимо трудно – ноги проваливались в глубокие мочажины между буграми или приходилось широко шагать через высокие, чуть не по пояс кочки.

Не в силах бороться с ветром, Муся свернула к реке, спустилась по склону сквозь редину ельников и вышла на широкую пойму Юр-Яги. Тут идти было легче. Поросшие елями склоны укрывали от ветра, а под ногами была твердая земля и полегшая густая трава. В кустах ивняка Муся неожиданно набрела на пересохшую старицу с заиленным дном и стоячей темной, как нефть, водой. Муся решила ее обойти. Вдруг за кустами послышались всплески и странные хлопки. Муся остановилась и прислушалась. Всплески и хлопки повторились снова и снова. Затем донесся тяжелый вздох и придавленный храп.

– Э-э-э-эй! Кто там? – как можно громче крикнула Муся.

В ответ раздались все те же непонятные звуки. Любопытство заставило Мусю спуститься к самой воде. Раздвинув кусты ивняка и примяв их ногами, чтобы не завязнуть в густой трясине, Муся увидела на противоположном берегу человека в лохмотьях.

Человек лежал ничком, пытаясь выкарабкаться на берег. Его ноги, с поднятыми отворотами бахил, погружались в воду, а туловище лежало на кустах ивняка и судорожно дергалось. Руки под грудью что-то крепко прижимали к земле. Повернувшись лицом вниз, человек пытался кого-то схватить на земле зубами, тяжело дышал и храпел. Он с кем-то боролся. Видимо, борьба началась давно, еще в воде, и продолжалась у берега. Не отпуская друг друга, противники увязли в трясине и старались выбраться на свободу. Из ватника и изодранных в клочья стеганых брюк торчала вата. За кустами в стороне на берегу лежала полевая сумка и одноствольная централка с патронташем. Увлеченный борьбой и обессилевший человек не услышал оклика.

Муся обогнула старицу и наклонилась над затихшим в изнеможении человеком. Серая, протертая до дыр кожаная тужурка расстегнулась, из-под нее выбился воротник ковбойки в красную и синюю клетку. Женщина с трудом узнала окровавленное, заросшее усами и бородой лицо.

– Сема! – тихо позвала она и по-матерински положила ему на голову руку.

От неожиданного прикосновения тело Семы рванулось кверху и, прижимая к земле грудью добычу, прогнулось на животе. Он поднял голову и ничего не видящими, подернутыми влагой глазами в упор долго смотрел Мусе в лицо. Наконец неудобное положение расслабило мускулы, он шумно выдохнул воздух и беззвучно ничком опять прижался к земле и замер.

Теперь Муся разглядела с кем боролся Сема. Он, не выпуская добычи, старался выбраться из трясины. Одной рукой стиснул под животом за жабры огромную щуку, а другой окровавленное горло маленького чирка. Щука была еще жива и беспомощно шлепала хвостом по вязкой трясине.

Положение Семы было тяжелым. В заросшей старице он набрел на добычу, но изнуренный долгим переходом и голодовкой увяз в илистом дне. Может быть эта старица стала бы последним его ночлегом. Обессиленный, он не мог вытащить ног. И кто знает, нашли бы когда-нибудь его труп в этой отдаленной и никому не нужной старице? Так близко от цели! Всего в трех километрах от устья Юр-Яги!

 

***

Муся и Иван-Щука торопились сплыть вниз. Иван энергично налегал на весла. Муся легко управлялась на корме рулевым веслом. Неподвижное тело Семы лежало на дне лодки. Но Сема был жив. Крепкий организм брал свое, и силы возвращались не по дням, а по часам.

Сознание вернулось к Семе не сразу. Муся не могла одна справиться с полумертвым, как ей казалось, телом Семена и вырвать его ноги из вязкого дна. Она возвратилась к устью и приехала снова на лодке с Иваном-Щукой.

Сему с трудом втащили в палатку, раздели и завернули в спальный мешок. Иван-Щука растер спасенного спиртом. Но глаза Сема открыл только после того, как ему с трудом раздвинули ложкой зубы и влили в рот живительного коньяка. Юноша долго полусонными глазами осматривал палатку, увидел Мусю и тихо попросил пить. Выпив две кружки крепкого, приторно-сладкого чая с добавкой коньяка и сгущенного молока, Сема попросил есть. Но вместо еды он увидел под носом Мусин кулак. Кулак был маленький, в потертой кожаной перчатке. Сема схватил его и пожал. Сразу наедаться после голодовки нельзя – есть надо сладкое и, постепенно разнообразя еду, увеличивать порцию – «въедаться в норму». Неподходящая пища да еще в большом количестве может оказаться после голодовки смертельной. Сема знал это и с трудом сдерживал страшное желание есть.

Не в силах двигаться, он лежа наблюдал, как Иван чистил огромную щуку, как варили из нее уху с засыпкой пшена и горсткой сухой моркови, как уха разливалась по мискам и Иван, смакуя, обсасывал кости щучьей головы. Семе было приятно, что и он наконец смог угостить пожилого охотника, который все лето снабжал отряд рыбой. Ему тоже захотелось свежей душистой ухи, и он попробовал сесть, но тут же повалился на бок – от истощения кружилась голова.

Сутки Сема отлеживался в палатке, дремал, просыпался и, немного поев, опять засыпал. Короткие перерывы между сном и едой спутали время; серый, короткий день казался бесконечно повторяющимся утром, темные ночи – долгими вечерами. Сема совсем потерял чувство времени и как только просыпался, будь то днем или ночью, просил есть и пить.

Ждать пока Сема полностью восстановит силы в покинутом всеми устье Юр-Яги не было смысла и Муся решила сплывать. Иван-Щука помог Семе спуститься с откоса и уложил его в лодку. В лодке юноша снова спал, молча ел, тревожно просыпался и, поев, засыпал.

Лежа на спине в лодке, Сема провожал бегущие над головой облака, рассматривал берега и упорно молчал, как провинившийся мальчишка, который еще не сознался в своем проступке.

Как-то, после очередной порции чая с печеньем, он сидел, облокотившись на вьючные ящики, и задумчиво разглядывал берега. Положив поперек лодки кормовое весло, Муся тихо спросила его:

– Сема, вы все помните, что с вами случилось? Почему вы молчите? Почему не расскажете?

Сема как-то странно посмотрел на нее.

– Муся, почему бегут олени? Бегут стремглав, не разбирая дороги. Целыми стадами бегут, лавиной! Я думаю, думаю об этом давно и не могу объяснить. Помнится, где-то читал, что от гнуса – комаров и мошки. Но осенью гнуса нет. А олени бежали! Бежали безудержно, прямиком, в сторону Медвежьих озер.

– Не знаю, Сема.

– У Ларга-Яги олени побегут, когда он захочет. Он старый и хитрый оленевод, – неожиданно вмешался в разговор Иван-Щука, – на лучшие пастбища первым приходит. Ягель медленно подрастает, а у него олени всегда в теле, сытые и здоровые. В пастухах трех сынов держит и троих еще нанимает. Боятся они его пуще самоедских шаманов. Своими большими стадами он управляет так, как никто из зырян. У него чуть не две тысячи оленей. Только и живет ими.

– Да, такой не скоро в колхоз вступит. Разве что в председатели согласится? – засмеялся Сема.

– Ну! Рассказывайте все, что с вами случилось.

– Я не все понимаю, Муся. Но думаю, что причиной всему был безудержный бег оленей.

Сеня задумался и посмотрел на Ивана-Щуку. Но тот молчал и повернув лицо в сторону, сильней налегал на весла.

– Мне трудно собраться с мыслями, я потерял счет времени. Попытаюсь все же рассказать по порядку. Мне очень захотелось прожить у оленеводов несколько дней. Старший пастух обещал подвести меня к устью Юр-Яги. Ларга-Яги я так и не видел. Вечером к старшему пастуху в гости пришли другие пастухи и подпаски. Меня вдоволь накормили олениной. За многие дни я впервые был сыт и после беседы о далекой Москве и еще многом другом крепко заснул.

Утром проснулся от необычного шума и сразу вскочил на ноги. Чум надо мной разбирали. Сквозь оставшиеся жерди я увидел движущуюся серую массу стада. Олени безудержно устремились лавиной на северо-запад. Упряжку оленей с нартами пастухи едва сдерживали на месте – упряжка, точно из страха перед неведомой опасностью, рвалась вдаль за всем стадом. Я понял, что случилось несчастье и может быть буду полезен? Как только последние жерди были привязаны к нартам, я не мешкая, вскочил с пастухом наверх.

Наша упряжка с грузом бежала не так быстро, как стадо. Постепенно отставая, мы все же упорно следовали за ним, удаляясь в противоположную сторону от Кома-вош и Юр-Яги. Я увлекся погоней за стадом и только к вечеру понял, что совершил ужасную глупость.

Олени бежали быстро и расстояние между мною и устьем Юр-Яги все увеличивалось.

Погоню прекратили поздно вечером. Уже в темноте, не расставляя чума, на ходырее разожгли костер. Меня снова вдоволь накормили, правда за плату, вареной олениной, и спать мы легли под открытым небом на оленьих шкурах. Хлеба и сухарей у пастухов не было, припасы остались где-то на других нартах. Собаки убежали за стадом. А ночью, сквозь сон, я услышал отдаленный волчий вой. Наверное, оленей преследовала стая голодных волков.

Проснулся я поздно, когда рассвело, и увидел, что остался один с нартами, груженными чумом. Пастуха и оленей не было. Около заглохшего костра лежало мое ружье и на сухих ветках полярной березки большой кусок вареной оленины. Пастух, видно, торопился за стадом, решив догнать его налегке, он бросил чум и оставил меня одного.

Нам явно было не по пути, и я оказался обузой. Всматриваясь в ту сторону, куда вчера убегало оленье стадо, я не мог разглядеть ничего: всюду была пустынная, белесая от ягеля тундра. Я не надеялся на скорое возвращение оленеводов за санями – стадо могло бежать несколько дней. Времени терять было нельзя, и я решил один пробираться прямо к устью Юр-Яги. Я подумал, что Кома-вош все, наверное, уже проплыли. Но я все же подождал оленеводов часа три.

Голос Семы ослаб, во рту у него пересохло. Он передохнул и продолжал после новой порции чая.

– Да... Оленье стадо догнать не легко и кто знает, где и когда оно будет задержано. За оставленным скарбом могли приехать и неделю, и две спустя. Ждать было бессмысленно, тем более что оленины у меня оставалось всего на несколько дней.

Разрезая на куски и складывая в вещевой мешок вареную мочалистую оленину, я думал о том, где я нахожусь и куда идти? По расчетам выходило так, что я оказался на равных расстояниях от устья Юр-Яги и Кома-вош, но отряд, наверное, проплыл и мне оставался один путь – на устье Юр-Яги. Там должны были меня ждать. В развилке двух рек я не мог заблудиться и при любых условиях должен был выйти: либо на Лаю, либо на Юр-Ягу.

Осмотревшись в последний раз кругом, я выбрал по компасу направление и тронулся в путь. Погода благоприятствовала. Ветер дул с севера, почти в спину, и помогал взбираться на невысокие бугры, с которых горизонт сразу расширялся, уходя в синеватые дали. Низкие облака, между которыми проглядывало осеннее небо и холодное солнце, быстро летели на юг. На полярной березке кое-где бурела уцелевшая от ветра листва и резко бросалась в глаза на фоне бледно-зеленого ягеля. С приземистых берез, с тонкими перевитыми стволами, листва давно опала и приятно шуршала под ногами на ходыреях. Мне думалось, что если потороплюсь, через день-два буду в устье Юр-Яги и встречусь с отрядом. Мясо я ел второпях, на ходу, запивая из ерсеев холодной, как лед, водой.

Все было хорошо первые два дня, пока я двигался в одном направлении по сухой пятнистой лишайниковой тундре. К вечеру второго дня почувствовал, что ошибся в расстоянии и, осмотревшись кругом, решил приберечь последний кусок мяса. Идти на юго-восток по выбранному направлению становилось все трудней. Сухие возвышенные ходыреи встречались реже и реже. Мне приходилось огибать длинные, извилистые ерсеи и глубокие, заросшие ярко-зеленым сфагновым мхом  западины между буграми и грядами. В вершинках мелких ручьев я не раз пересекал небольшие болотца с кочками и сухой осокой. Стоя и балансируя на кочке и выбирая место, где можно поставить ногу на твердую точку, я часто проваливался по пояс в холодную и студенистую массу из смеси перегнивших остатков мхов и едва оттаявшей сверху мерзлоты. Холода и заморозки начались давно. Мокрые ноги вечером и сырая обувь утром мне стали не в диковинку. Не мешкая вечером у костра, я привык сразу ложиться спать, а по утру, не разжигая огня, быстро шагать под ветром, согреваясь и обсыхая на ходу.

В довершение ко всему я не взял спичек, и каждый костерчик, а это были именно костерчики,–  чуть побольше дымокура, стоил мне многих капсюль и пороха, день-знаков и добрых клочков ваты из брюк и ватной куртки. Для большого костра нужны дрова, а у меня не было топора. В конце концов я перестал обращать внимание на места ночлега и ночевал там, где меня настигали вечерние сумерки, лишь выбирая местечко посуше. Спал всегда тревожно.

Сухая открытая тундра сменилась травянистой. Кое-где маячили редкие куртины низкорослых, увитых седым лишайником елей. Я понял, что попал в лесотундру. Но сколько пришлось мне сделать лишних крюков и поворотов, огибая ерсеи и зыбкие, провальные топи?! К вечеру уже третьего дня я измучился. А главное – неизвестность и одиночество.

Сема снова остановился и, что-то припоминая, тяжело вздохнул.

– Если б вы только знали, как надоело таскать ненужное ружье! Как мешало оно пробираться сквозь заросли березки и ивняка! Я брал его наперевес, вешал то на правое, то на левое плечо, то на шею, то закидывал за спину. Нужное летом и ранней осенью, оно стало совершенно лишним теперь – ведь стрелять не в кого. Наконец оно стало казаться мне таким тяжелым, что если бы не огонь, который я добывал при его помощи вечером, я, наверно, расстался бы с ружьем. Вместе с огоньком, который я бережно хранил до утра в долгую осеннюю ночь, во мне снова пробуждалось желание идти. Покорять пространство и время стало вопросом жизни, и утром, голодный, бодрясь, съев всего два маленьких кусочка шоколада, я снова упорно трогался в путь. Снова обходил западины. Снова тонкий сатин на ватных брюках и куртке рвался о жесткие ветки полярной березки. Из дыр тянулась вата и оставалась на ветках. Кожанка, потертая и исцарапанная, лишь сверху едва прикрывала ватную куртку. На коленях от брюк вскоре не осталось и следа. Поднимая отвороты бахил, я прикрывал царапины на голом теле. Но идти с поднятыми отворотами было трудней. Шаг становился медленней. От голода кружилась голова, и я часто присаживался на гряды уплотненной торфянистой момги.

Чтобы чем-то приглушить голод, я свертывал из махорки цигарки. Пересыпал из патрона в патрон большую часть пороха, вставлял капсюль и сверх войлочного пыжа забивал патрон бумагой, мохом и ватой. На бугорке укладывал тонкие сухие прутья с мохом в маленькую кучку и, отойдя на шаг или два, стрелял в нее холостым зарядом. Бумага, вата, мох начинали чадить, я раздувал огонек и закуривал. Такие перекуры вместо еды не прибавляли сил.

Я предчувствовал, что скоро лишусь последнего удовольствия – теплой кружки воды на долгую ночь, которой я наливал желудок, чтобы почувствовать тяжесть в нем и ненадолго уснуть. Хорошо, что воды кругом было много. Днем я ее ненавидел и проклинал, а вечером она согревала не только желудок, но и душу.

Силясь еще что-то припомнить, Сема остановился.

– Простите, я давно ничего не писал в дневнике – с тех пор, как пришел к той старице. Мне трудно припомнить числа и дни. Прошло ведь не больше недели, но мне она показалась месяцем, если не больше. Сколько же можно идти и не спать?!

– Разрешите начать с конца? В обратном порядке кое-что легче припомнить. Сегодня мы третий день сплавляемся вниз, половину дня и сутки я пробыл с вами в палатке. Значит, четверо суток прошло с тех пор, как я снова вернулся к жизни и людям. А перед тем... Кажется, ночь или две я пытался вылезти из заболоченной старицы. Не знаю...

– Что? Двое суток! – с удивлением переспросила Муся. А мы двое суток ждали вас в устье.

Иван-Щука перестал грести и покачал головой.

– Не из всякой, брат, лужи вылезти можно! Они у нас тут особые, мерзлотными их по научному прозывают. – И он с силой налег на весла.

– Значит, семь с половиной дней шел я до старицы... Из них почти четыре дня без еды, но с водой и шоколадом.

К вечеру седьмого дня, еле волоча ноги, я набрел на старую Печорскую воргу. Оглядевшись, я заметил впереди высокую обтесанную со всех сторон до густой курчавой верхушки ель. Одна-одинешенька торчала над своими приземистыми соседками и заманчиво манила пушистой верхушкой. Такие ели обтесываются оленеводами и указывают направление оленьих ворг и охотничьих троп, которые ведут к местам переправы на реках. Заболоченная равнина заметно понижалась к югу, стало значительно суше. По чистой ворге идти было легче, и я понял, что спускаюсь к долине Юр-Яги. Но и эту ночь пришлось коротать в редком ельнике в шалаше из еловых лап. Осеннее время в этих краях всегда дождливо, и с вечера пошел мелкий назойливый дождь. Предчувствуя скорый конец одинокому странствию и боясь сбиться ночью с ворги, я не рискнул идти дальше и с наслаждением залез в свой шалаш.

Рассвет дождливого серого утра застал меня уже в пути. Я старался идти как можно быстрей, и ветер мне по-прежнему помогал, дуя в спину. Не задерживаясь, на ходу, я пытался возможно дольше продлить удовольствие и клал в рот маленькие кусочки от обычной порции шоколада. Но они так быстро таяли во рту! Прошло не больше пяти часов, и наконец, изодранный и насквозь мокрый, я вышел к знакомой и долгожданной Юр-Яге. Пространство было покорено. Но время?! Наверно, я опоздал...

Я не стал переходить реку вброд и отправился левым берегом вниз по течению. До устья оставалось всего пять-шесть километров. Но силы иссякали с каждой минутой. Ноги путались в высокой траве. Рваные ватные брюки не грели. Чуть не сбивая с ног, ветер проникал во все дыры, и я замерзал. Я не шел, а плелся, часто садился.

В одну из таких передышек мне страшно захотелось курить, и тут я обнаружил, что из восемнадцати заряженных порохом гильз осталось две и обе заряжены пулями. Капсюль в запасе оставалось около десятка. О закурке не приходилось и думать. Надо было во что бы то ни стало идти, тащиться, ползти на четвереньках – двигаться всеми способами, чтобы не замерзнуть! Но сил уже почти не было. Иногда мне хотелось вскарабкаться на косогор, разложить большой костер и ждать. Ждать, что меня начнут искать, и дым привлечет внимание. Я чувствовал, что близка Лая, а там не может не быть людей наших или других.

Сема вдруг замолчал. Уголки губ растянулись в кривую улыбку, плечи дрогнули, он задышал шумно, прерывисто и, скрывая волнение, отвернулся.

– Что же было дальше? – спросила Муся.

– Не дальше, а раньше, – тихо ответил, не глядя ей в глаза, Сема, – мне вспомнился «неприкосновенный запас». Когда-то я ел его тайком от других. А голодали мы все. Должно быть, я потерял доверие товарищей. Я боялся теперь, что они меня не будут ждать в устье Юр-Яги. Но я надеялся еще встретить каких-нибудь людей, с которыми можно сплавиться вниз на Печору. Я знал, что там меня при всех условиях с нетерпением ожидают. Отбросив мысль о костре, разжечь который было много труднее, чем двигаться, я поднимался и шел. Никогда не думал, что последние, считанные километры пути придется покорять так медленно и с таким ужасным трудом! Люди, люди! Где они?! Я на всем свете был один. И не шоколад поддерживал мои силы, а люди, от которых теперь зависела моя жизнь, они были «неприкосновенным запасом». Спасибо вам, Муся!

Сема не мог говорить и с трудом удержал рыдание. Прошло несколько минут тяжелого, напряженного молчания. Юноша оправился от нахлынувших чувств и продолжал.

– Последний день был каким-то кошмаром. Я перестал замечать окружающее, а в голове неотступно вертелось одно – идти вперед, идти любым способом! Двигаться! Двигаться хоть на четвереньках! То же неимоверное желание охватило меня позже в вязкой старице. Там мне казалось, что я иду по-прежнему, двигаюсь, но, оглянувшись, узнавал те же кусты совсем рядом со мной.

Однажды, присев, я услышал со стороны густой поросли ивняка всплески и тихое хлопанье крыльев. Птица или рыба? Надо попытаться добыть себе настоящий обед! – пронеслось у меня в голове и, прячась в кустах, я стал обходить старицу. Под крутым косогором кусты поредели, и я увидел на середине узенькой старицы одинокого чирка. Он тревожно поворачивал голову и тихонько махал ослабевшими крыльями, пытаясь подняться в воздух. Это меня удивило. Присмотревшись к чирку, я заметил, что хвост его погружен в воду глубже, чем грудь, и птица не может вытащить из воды своих лапок.

В одну из гильз я всыпал на место пули дробь и зарядил ружье. Чирок продолжал спокойно сидеть на воде. У меня было достаточно времени, чтобы выстрелить наверняка. Чирок! Какой обед! Но как только я прицелился, оперевшись ружьем на ветку сухого куста, сзади чирка мелькнуло что-то серебристо-белое и шлепнуло по воде. Чирок медленно и вяло захлопал крыльями и, вместо того, чтобы взлететь, начал медленно удаляться от меня в другой конец старицы, подталкиваемый кем-то из воды сзади.

Любопытство взяло верх, и я не стал нажимать на спуск. Стараясь не шуметь, пригибаясь к земле, почти ползком, я подкрался к кустам, где притаился несчастный чирок. Оставив на берегу полевую сумку и заряженное ружье с патронташами, чтобы они не мешали мне пробираться в кустах на четвереньках, я с трудом приблизился к воде. В трех шагах от меня, под нависшими ветками ивняка, медленно шевелила плавниками огромная, чуть не в метр длиной щука. В ее разинутой пасти скрывались хвост и ноги чирка. Чирок мешал щуке быстро плыть, а та крепко держала его за хвост и ноги в воде, не давая взлететь.

Она заглатывала его, как удав, постепенно. И тогда я понял, что чирок и щука будут моими. Я заранее предвкушал наслаждение, с каким сварю и съем – сначала чирка, а щукой буду питаться еще несколько дней в устье Юр-Яги на Лае.

В темной воде заиленной старицы не было видно дна, берега были топкие, и я опасался увязнуть или с головой окунуться в холодную воду. Я боялся озябнуть до костей, у меня ведь мерзли пока только ноги выше колен, а туловище под ватником и кожанкой, влажное, как в компрессе, сохраняло тепло. И я нашел простой способ – кинул комок липкой грязи. Он упал позади щуки. Чирок хлопнул крылом, и щука почти вплотную приплыла к кустам.

Еще мгновение, и я, как ястреб, сделал рывок. Левая рука крепко схватила чирка за шею, а правая впилась в жабры щуки. Но рыба оказалась сильнее меня и чуть не вырвалась из моих ослабевших рук. Стараясь выкинуть ее на берег, я поскользнулся на мокрых ивовых прутьях, и мои ноги съехали в приглубый, вязкий берег и с него в холодную воду. Ухнув в нее выше колен, я продолжал бороться со щукой, прижимая ее и чирка к груди.

А между тем ноги все глубже уходили в вязкое дно. За поднятые отвороты бахил потекла вода. Тяжелые, налитые водой бахилы тянули вниз, и вязкое дно не давало сделать к берегу ни шагу. Подняв над головой свою добычу, я из последних сил сделал рывок, но ноги остались в воде.

В это время стемнело, и я осознал весь трагизм своего положения. Чем я был лучше того чирка, который торчал из щучьей пасти? И чем я был лучше той щуки, которая извивалась в моих красных от холода и стиснутых судорогой пальцах? Так же как щука не могла расстаться с чирком, так и я барахтался в старице, не желая расстаться с долгожданной добычей.

На мое счастье, ночью продолжал идти мелкий дождь, и старица не покрылась к утру льдом. Щука и чирок были живы. С трудом, в темноте, вытащив из пасти щуки чирка, я ткнул рыбу мордой в вязкую грязь на берегу. Я надеялся, что мне все-таки удастся как-нибудь вытащить ноги. В эту последнюю ночь, утомленный, замерзая, чуть не по пояс в холодной воде, я не спал, а как-то забывался и вздрагивал при каждом ударе щучьего хвоста о ветки и липкую грязь. Как медленно, нескончаемо долго тянулась темная, дождливая ночь! Я все еще продолжал бороться со щукой.

Точно что-то скрывая, Сема остановился, сгорбился и сжался, но, прикрыв рукой глаза, продолжал:

– Серое и холодное утро застало меня в прежнем положении. Я был с добычей, но один на всем белом свете. И в это утро я не съел обычной порции шоколада. Он лежал на берегу в полевой сумке рядом с ружьем. Не в силах больше терпеть мук голода я сделал то, на что не решился бы никогда! Муся, я перегрыз зубами чирку горло и выпил несколько глотков крови. Я слышал, что оленеводы пьют кровь оленей и тем спасаются от цинги.

– Когда с этим было кончено, на миг прояснилось сознание и тогда освободилась рука. Мне удалось отстегнуть от пояса отвороты бахил. Я хотел вытащить из них ноги. Эта мысль озарила меня и не давала покоя. Только расставшись с бахилами, я смог бы двигаться и, цепляясь за ветки, вылезть из вязкой старицы. И этим, то теряя сознание, то как будто возвращаясь к жизни, я занимался все утро, пока вы меня не нашли...

Сема откинулся на вьючный ящик и посмотрел на Мусю. Она грустно покачала головой и опустила глаза. Вдруг Сема, точно вспомнив о чем-то, поднялся и сел.

– А где моя полевая сумка? – вскрикнул он радостно. – Мне хочется дать вам кое-что на память, Муся. Ведь вы ждали меня, сами рискуя опоздать.

– Как всегда, Сема, у вас в головах! – тихо ответила она и повернулась назад, точно прощаясь с пройденными летом местами.

Сема открыл полевую сумку, достал кожаный, без денег, бумажник и вынул единственную уцелевшую плитку шоколада. Под надписью «Золотой ярлык» он с трудом написал мягким карандашом: «Старшему географу и товарищу Мусе на память о «неприкосновенном запасе» от Семы».

 

Пояснения слов и специальных терминов

 

Пыж – зырянский вид лодки, мелко сидящей в воде.

Олений камыс – части оленей шкуры, обычно от колен и ниже.

Осенняя межень – средний уровень воды в реках осенью до установления чрезмерно низкого уровня.

 «Подножный корм» – образное выражение, т. е. то, что может быть добыто на месте работ и употреблено в пищу – звери, птица (дичь), рыба, ягоды, плоды растений.

Чага – березовая губка, трут, нарост на стволе.

Совик – верхняя одежда у зырян и самоедов, сшитая из плотной шерстяной материи, без застежек, с капюшоном, надевается через голову.

Пермские красно-бурые песчаники – горная порода пермского геологического возраста, последнего периода палеозоя.

Мочажины – понижения между кочками и грядками, заполненные водой или жидкой грязью, образовавшиеся в результате оттаивания слоя мерзлоты (при слабой теплопроводности и гигроскопичности мхов) или при выходах грунтовых вод.

Ходырей – зырянское и самоедское название песчаногравийных холмов, закрепленных кустарниковой, лишайниковой и древесной (шпалерной) растительностью; аналогичные формы, но развеваемые ветром называются яреями.

Ерсей – зырянское и самоедское название небольших вытянутых между грядами и буграми озерков, образовавшихся от таяния верхнего слоя вечной мерзлоты.

Сфагновый мох – произрастает на торфяных болотах, имеет длинный тонкий стебель, который ежегодно увеличивается, а из отмерших нижних частиц стебля и маленьких листочков образуется торф, мох очень гигроскопичен и не теплопроводен.

Дымокур – маленький костер из хвои и других органических веществ, которые медленно горят, но сильно дымят и чадят, защищая людей и животных от гнуса (комаров, мошки).

Куртина – островок, группа одного типа растительности среди другой, например: колки в степях, группы деревьев в лесотундре и т. п.

Момга – зырянское и самоедское название сильно уплотненной торфянистой массы, образующей высокие бугры и гряды (иногда ее называют черной землей) в заболоченной тундре.

Ворга (вёрга) – оленья тропа или дорога, по которой оленеводы совершают переезды и перегоны стад с одного пастбища на другое в направлении от взморья к Печоре (осенью) и обратно (весной).

Приглубый – берег при глубине с крутым спуском в глубину.

 

Последний маршрут

 

– Ох, касатики мои ненаглядные! Трудноватице вам будет идтитце по болотицу в эту поруце! Ноне летице-то! Вёдро совсем не было! Залило дождями все по округице! – говорила старушка, прибавляя для звучности «це» и «тце», как это делают многие жители Северного края и Вологодской области.

Старушке, безвыездно прожившей семьдесят два года в селе Усть-Толшемском, которое раскинулось на обоих берегах Сухоны при устье Толшмы, было в диковинку провожать в путь через болото на реку Вою и далее в Костромскую «губернию» этих двух рослых мужчин. Они шли на болото не за клюквой, а «посмотреть места». Добрая старушка, у которой ночевали необычные ходоки, сетовала и убивалась. Ведь в эту пору на болоте, кроме «клюквенников», т. е. собирателей клюквы, да и то по окраине, ни одной живой душеньки нет!

Цапли, и те давно улетели. Скоро опустятся с неба и залетают белые мухи, а эти двое через болото идут места посмотреть! Да не так чтобы только с края посмотреть, а все поперек пересечь! Добро бы болото малое было! А то оно верст двадцать в поперечнике, если не больше. Без провожатого непременно заблудятся или утонут!

– Ты, бабуся, о нас не кручинься. У нас карты с планами и фотокарточки с самолета на те места есть. Я с толшемских мест в Войские шири через Большую Чисть хаживал на охоту. Только бы на ту сторону Толшмы перебраться! Ты нам в запани «щуку»  укажи! На лодке не проберешься – все устье лесом забито.

– Покажу, покажу, родимцы! Вот пойдешь направотце, потом свернешь налевочко, прямо не ходитце. Туточки под кряжечком и щучечка будет! – Бабуся, рассказывая о дороге к переправе, махала руками в разные стороны, так что ходоки совершенно потеряли ориентировку. Они двинулись – оказалось совсем не в ту сторону.

– Ан, нет! Не сюдатце, касатики, пошедьше! Сюда идти надобно!

Она провела их между огородами по извилистым проулкам к реке и, показав на плохо связанную цепями из бревен «щуку», низко поклонилась.

– Вот туточки. Осторожнее идитице! Час вам добрый!

Прихватив на всякий случай по длинному шесту и проверяя ими устойчивость наполовину погруженных в воду бревен, двое мужчин стали медленно удаляться от берега. Старушка постояла, сокрушенно покачала им в след головой и, спрятав под шерстяным платком руки, пошла проулками в горку домой.

Неплотно сбитые в «щуку» бревна качались под ногами. Рискуя оступиться и ухнуть в холодную воду, двое путников медленно перебрались на другую сторону Толшмы. Там поднялись по песчаной отмели к сухой боровине, за которой начиналась Большая Чисть, остановились и закурили. Во время короткой перекурки разложили на песке аэроснимки и стали молча, внимательно их рассматривать.

Огромное болото – Большая Чисть, названное так потому, что оно было почти безлесным, начиналось за невысокой песчаной озовой грядой – веретьей (так называли ее местные жители), – почти от самого берега реки Сухоны возле устья Толшмы и раскинулось далеко к югу и юго-западу до разливных Войских ширей, в которых затерялось русло реки Вой. Безлюдные, ровные, как стол, места с едва заметными впадинами заросших мхами и осоками озер изобразились на снимках однотонно и серо. И точно кляксы от туши, чернели меж кочкарных, ровных и бугристо-грядовых сфагновых болот провальные топи и окна, то залитые сверху водой, то обнажившие месиво зыбучей и вязкой грязи. За Войскими ширями и рекой Сожей к водоразделам бассейнов Сухоны и реки Костромы начинался едва заметный подъем междуречий. Заваленный опрокинутым во время пожара хвойным лесом, с участками чистых безлесных гарей, он резко контрастировал своим пестрым рисунком с болотом. Далее начинались пологие увалы  Сухонско-Волжского междуречья с плакорными формами равнины и широких молодых речных долин, едва врезанных в толщи ледниковых отложений...

В верховьях реки Сожи, за южной границей Северного края, на окраине бывшей Костромской губернии, между лесами и гарями, вдалеке от трактовых дорог и судоходных рек затерялось небольшое село Воздвиженское – конечный пункт хода. Бездорожный вынужденный маршрут в последних числах сентября, после дождливого лета и при полуголодном пайке озадачивал путников. Поэтому они подолгу рассматривали аэроснимки, намечая дорогу.

На обоих, поверх длинных кожаных чулок, перекрученных пеньковыми веревками, были надеты несоразмерно большие лапти. Брезентовые плащи, накинутые поверх стеганых ватников, топорщились на спине, подобно горбам, от вещевых мешков со скудным запасом провизии. Чтобы рукава плащей не болтались по ветру и не цеплялись за кусты, они были вывернуты внутрь наизнанку. Лишь полевые сумки, анероиды, патронташи на поясе и одноствольные централки свидетельствовали о характере работ путников. Обросшие за лето в медвежьих трущобах Сухонско-Волжских лесов, энергичные и мужественные молодые люди напоминали смелых землепроходцев XVIII века, которые самоотверженно покоряли пространства Сибири на лодках и пешком. Расстояние в семьдесят пять километров до Воздвиженья их не смущало – летом приходилось ходить и больше. Но беспокоила погода.

Осень в сентябре 1935 года выдалась в Северном крае такая же плохая, как и лето. Редкие дни проходили без дождей. Болота вздулись. Трясины и низкие места заполнились водой, образуя во многих местах сплошные озера. Сфагновые мхи, впитавшие, как губка, воду, разбухли, и нога, не встречая опоры, уходила выше колен в рыхлую, мокрую дернину. Даже на суходольных лугах не было сухого местечка. А временные, пересыхающие ручейки в лощинах превратились в бурные потоки. Не собранное в сараи сено гнило в валках, копнах и на вешалах. Листва осин и берез почернела, обмякла, опала. Ее темно-бурые хлопья смешались на земле с грязью и покрыли прелую желтую траву на лесных покосах. Лишь на скошенных суходолах зеленела отава. С низких серых облаков в любое время мог зарядить еще более беспросветный, чем летом, мелкий осенний дождь.

Колхозники кое-как справились с уборкой урожая и, готовясь к зимним лесозаготовкам, праздновали дожинки и отмолоты. Почерневшие от дождя дома Толшемского были полны пришлого люда. Колхозные возчики и бригадиры спешили выполнить заготовки и вчистую рассчитаться с государством по всем поставкам, пока на Сухоне не кончилось пароходство и суда не стали в затоны на зиму.

– Ну, что же, Андрей? Трогаться надо. День теперь короткий. Иди вперед, а я дешифрировать снимки буду. Тебе по болоту ходить не в первой! Как-нибудь вылезем!

– До Сожи добраться! А за Сожей сухо будет. Только бы снегу с дождем не было!

Отобрав нужные для дневного перехода снимки, техник-топограф осмотрелся вокруг, наколол первую точку, отсчитал по  анероидам   давление и, поправив брезентовый плащ, пошел  за проводником по узкой тропинке в горку. Извиваясь змейкой между высокими кочками и огибая старый колодник, она вывела на веретью. Шириной в пятьдесят – сто метров веретья напоминала искусственную песчаную насыпь. Она отделяла долину Сухоны от огромного сфагнового болота, поросшего по окраинам редкостойными сосняками. На самом болоте маячили низкорослые, толщиной в руку сосны. Тропинка раздваивалась – одна вилась вдоль Сухоны по сухой веретье, другая вела на болото. Деревья к болоту редели и между ними открывалась «чисть», то осоковая, то бугристо-грядовая с мочажинами и зыбунами. Туда осенью и весной по нестаявшим льдинкам ходят собирать обмороженную клюкву.

На севере местность заметно понижалась к Сухоне, лес неожиданно обрывался и снова синел вдалеке на противоположном берегу, уходя к горизонту.

Идти по веретье было легко и приятно. Под ногами натоптанная песчаная тропка. На кочках краснели грозди спелой, слегка тронутой заморозками брусники, а ближе к болоту встречались смородина и голубика. Иногда путники нагибались, чтобы на ходу зачерпнуть полную горсть брусники и потом, медленно, растягивая удовольствие, высасывать из нее сок. К полудню подул ветерок и разогнал облака. Сквозь белую дымку проглянули тусклые желтые лучи осеннего солнца. Они немного согрели воздух позднего холодного утра. С болота потянуло пряным запахом багульника. Где-то далеко в вышине раздалась тихая гортанная перекличка журавлей.

Непривычный к лаптям топограф Александрыч, переходя по двум тоненьким жердочкам речку, прорезавшую поперек веретью, поскользнулся на мокрой, подгнившей коре и свалился в холодную воду. Чтоб не остынуть, зашагали быстрее и вскоре пришли к тому месту, где веретья кончилась и надо было сворачивать к югу в болото.

После недолгой перекурки, во время которой была сделана очередная бароотметка и опознана на снимках точка, на которой они находились, ходоки направились к открытому болоту. Сфагновые редкие сосняки с высокими кочками и замшелым колодником сменил сосняк карликовый. Изогнутые ветрами сосенки, нетребовательные к почвам, приютились здесь, прижимаясь к высоким буграм, кочкам и грядам. Между грядами от постоянных дождей скопилась вода и образовались борозды и мочажины. Ноги стали все чаше и чаще проваливаться выше колен, то в глубокую моховую подушку, то в мочажины. Путники с трудом выбирали места посуше и потверже.

Шаг стал нетвердым и удлиненным. В поисках прочной опоры ноги невольно вытягиваются. Когда стремишься переступать препятствия из кочек и мочажин, чтобы найти твердый грунт, то приходится делать прыжки от одного подернутого мохом корня к другому.

Так, то перепрыгивая от деревца к деревцу, то бредя выше колен в холодной воде мочажин, проходили двое топографов свой последний маршрут в этих краях. Высокие, пропитанные ворванью кожаные чулки, надетые поверх толстых шерстяных носков и перевитые веревкой лапти, которые не задерживали воду и она тут же на ходу выливалась из них, – не стесняли движений и сохраняли тепло. Ход, намеченный на аэроснимках, медленно, но верно претворялся в натуре. Аэроснимки – какое это благодарное «подспорье»!

Но вот кончился и низкорослый сосняк. Андрей, как утопающий за соломинку, невольно уцепился за последний тоненький ствол сосенки и замер на месте, не зная куда сделать шаг. Впереди было ровное, без бугров и гряд, поросшее мхами и редкой осокой пространство. Нога сразу проваливалась выше колен в мягкий изумрудно-зеленый мох. Впереди, на почти безлесной равнине, кое-где темнели, как полыньи, лужи коричневатой воды. Между ними, от кочки к кочке, от пенька к пеньку, или от маленького деревца к деревцу, тянулась зелеными дорожками осока и бугрились едва заметные гряды то зеленоватой, то уплотненной бурой торфянистой массы. Андрей тронул ногой зыбучие мхи и, как только перенес всю тяжесть тела на одну ногу, перед ним поднялась волна из осоки и мхов. В ней булькала и вскипала мелкими пузырями вода.

Опознавать на снимках места, где находились путники, стало невозможно и, если бы не видневшийся вдалеке по долине речки Молонги лес, можно было бы легко заблудиться.

– Ну, что, Александрыч, вперед пойдем!? Мокро нынче на болоте! А в иные годы клюквенники с собой воду для питья в бутылках носят. Видишь ту палочку, что у кочки торчит? Возле нее стоять можно. Гляди, как идти надо!..

И Андрей легко и быстро перебежал по зыбучей равнине к тоненькому полусгнившему пню низкорослой сосны. Стараясь не ступать в его след, за ним побежал Александрыч. Казалось, что не ноги бегут по земле, а земля бежит под ними, то прогибаясь под тяжестью тела, то вздымаясь волной в междуследьях. Продолжая намеченный ход, Андрей выбирал переходы, быстро перебегал от места к месту, стараясь нигде не задерживаться. За ним по пятам, ступая в междуследье, туда, где еще зыбилась и булькала моховая волна и лопались пузыри, бежал Александрыч. Растянутый шаг сменился на быстрый бег с короткими остановками у тоненьких пней, едва прикрытых в корнях моховой дерниной. С трудом, останавливаясь на миг, чтобы отдышаться и выбрать новое направление для перебежки по извилинам грядок, ходоки продвигались к далекому лесу на Молонге.

Александрыч, несмотря на свою широкую черную бороду, которую для солидности отрастил в медвежьих трущобах Северного края, был молод и вынослив. На коротких остановках, пытаясь определить место, где они находятся, рассматривал снимки. Но серое однотонное изображение с темными кляксами провальных топей и луж было убийственно однообразно, как и само болото – Большая Чисть. На снимках и на местности не было такого объекта, за который можно бы было «зацепиться», чтобы узнать свое местонахождение.

В тщетных попытках определиться снимок был исчерчен овалами, а в конце описания отдельных деталей на обороте стояло краткое резюме – «опознаться невозможно». Кто работал со снимками в таежных трущобах, в тундре или в открытых степях, тот знает, как трудно найти свое место, однажды утеряв едва заметные и редкие ориентиры в девственной природе. Так и теперь – проводник и техник были бессильны. Впереди на Молонге маячили верхушки соснового леса, и это был единственный ориентир. За леском в самой долине должны были быть сараи для сена. Они ясно виднелись на снимках. На них была вся надежда. Там ожидал теплый приятный ночлег, чай горячий и черный, как деготь, и хорошая точка для начала нового отрезка маршрута на завтрашний день.

Так в перебежках между топких «окон» и зыбей незаметно текло время, и короткий осенний день, быстро перевалив за полдень, клонился к вечеру. Небо заволокло низкими тучами. Заморосил мелкий дождик и серой дымкой прикрыл манящий путников долгожданный лесок. Снимки стали совершенно бесполезными, и Александрыч убрал их в сумку. Теперь без задержек, почти не останавливаясь, ходоки бежали в одном направлении, иногда перегоняя друг друга. Одиноко, пустынно и грустно было на этом огромном болоте.

Второпях Александрыч наступил на след Андрея и сразу провалился по пояс в моховую зыбучую топь. Распластавшись на мокром мху и стараясь вытянуть из месива ноги, он засмеялся, но, взглянув на побледневшее лицо Андрея, который обернулся на смех товарища, сразу замолк. Чтобы как-нибудь увеличить площадь опоры, пришлось вытащить с трудом из-за спины централку и подложить ее под грудь. Андрей уцепился за маленькую тонкую сосенку и протянул товарищу ложе своего ружья. Напрягая все силы, уходя выше колен вместе с сосенкой во мхи, Андрей подтянул к себе, словно лодку, лежащего на животе Александрыча и помог ему встать на тонкие корни сосенки.

Но стоять вдвоем у корней было нельзя, они погружались в зыбучий торфяник, и Андрей, выбрав место для следующей остановки, быстро перебежал туда. Держась за сосну, Александрыч развязал веревки и вылил из кожаных чулок натекшую воду.

– Ты чему засмеялся? – спросил Андрей, закуривая.

– А так просто!.. Весело в перегонки с тобой по болоту бегать.

– Ладно, что так получилось! А иные в последний раз смеются. Обернешься, а от человека одна макушка торчит и крикнуть не успеет! Нам еще чуток осталось до первых соснячков перебраться. Видишь, как они все гуще и выше становятся?! Там тверже идти будет. Ну, моли бога, что жив остался! – И Андрей бросил недокуренную папироску.

Молча и сосредоточенно ступая теперь в междуследье Андрея, усталый и мокрый техник-топограф с опаской перебегал от сосенки к сосенке. Он много хаживал по трущобам, бывал и в лесотундре, где, так же как тут, сыро и водяно. Проваливаясь, он каждый раз ложился, расставив широко в стороны руки, и это обратилось в привычку. Но в такое болото он забредал впервые. Наконец опять появились бугры и кочки. Низкорослый лес стал гуще, стволы сосен толще. Под мохом была твердая земля, и ходоки пошли рядом. Уже в полутьме спустились они в долину к небольшой речушке Молонге и сразу среди сенокоса набрели на сарай, набитый до самого верха душистым сеном. Третья часть маршрута была пройдена.

С трудом разожгли под моросящим дождем маленький костер и приготовили незатейливый ужин: по полбанки рыбных с фасолью консервов, по ломтю черного хлеба, по кружке крепкого чая с молодым жидким медом. А если бы этого оказалось мало, то можно было бы еще закусить горьким репчатым луком. В тяжелые переходы, когда знаешь, что каждый килограмм лишней ноши становится тормозом, Александрыч всегда брал с собою мед, а также лук или чеснок. Свежий хлеб был уже лакомством. В запасе остались одни сухари. Питательный мед быстро восстанавливает силы, не отягощая желудка и при любой погоде прекрасно хранится в берестяном туеске.

Выкурив на сон грядущий по папироске, путники залезли под самую крышу на сеновал, разбросали вокруг себя для просушки мокрую обувь и плащи, а сами, подобно тому, как тетерева зарываются в снег, зарылись в душистое мягкое сено. Еще один пройденный за день отрезок пути канул в вечность.

 

* * *

– Э-э-э-эй! Але-екса-андры-ы-ыч! Слезай с сеновала, чай готов. Дождь на неделю теперь зарядил. Все равно просвета не дождемся. Трогаться надо!

– Сейчас слезу. Я снимки раскладываю, отобрать и просмотреть надо. Ты, Андрей, бывал тут ранее? Сколько сараев в вершине Молонги? Два или три? От которого тропка к Самчарскому озеру идет?

– Сараев деревянных должно быть два, третьего не видывал, но скирду большую тут ставили. А тропы на Самчарское нет.

– Так по-твоему, мы в каком сарае заночевали – в верхнем или в нижнем? – продолжал выспрашивать Александрыч, свесив с сеновала обутые в лапти ноги и внимательно рассматривая снимок.

– Да, пожалуй, в нижнем! Между ними скирду ставили. Она на снимок попала?

– Да, есть! А от нее к Самчарскому тоненькая темная полоска идет, она на снимке с трудом прослеживается. Бывал, а тропки не знаешь! И кладей нет?

– Нет тропки, твердо знаю. Вот разве зимничек  запечатлелся, по которому зимой сюда за сеном ездят?.. Он аккурат от скирды начинался... Скажи пожалуйста, и в местах этих не бывал, а рассмотрел все лучше, чем на карте! – удивился Андрей.

Быстро доев остатки консервов и выпив по кружке медового чаю, путники тронулись к зимнику. У заглохшего костра остались пустые консервные банки, надетые на воткнутые в землю палки.

От скирды, прямо в горку, вел едва заметный, вмятый в мох зимник. По нему с шумом бежала вода и водопадом срывалась в русло Молонги. Выйдя из долины на бровку, путники снова попали в болото. Прикрываясь от мелкого дождя плащом, Александрыч взял на бровке бароотметку, опознался на снимке в последний раз и, махнув с досадой рукой, убрал снимки в сумку. Дальше опознаваться по ним стало опять невозможно. Зимник на снимке был едва заметен, а кругом на унылой равнине, грядах и кочках виднелся все тот же низкорослый сосняк...

Залитый водой, как сточная канава, зимник тянулся по просеке на юг, без изгибов и поворотов, прямой, как просека. Несмотря на воду, которая иногда доходила выше колен, под ногами был твердый грунт. Его не надо было отыскивать между кочками и грядами, не надо было делать прыжки и перебегать от сосенки к сосенке. Провальных топей и зыбей на этом пути не было, а мох за зиму и весну хорошо утоптали лошади с санями.

Десять километров были пройдены за три часа, и ходоки подошли наконец к одинокому бараку на берегу Самчарского озера. Скучные ровные берега в плоской котловине зарастающего мхами озера, подернутые серой завесой мелкого осеннего дождя, не радовали взор. Уныло и тихо было вокруг. Даже не верилось, что озеро богато карасями и щуками и что рыболовам зимой достается здесь большой улов.

Задержавшись ненадолго в бараке, чтобы взять очередную бароотметку, уверенно опознаться на снимке и сделать необходимые записи, проводник и техник, не мешкая, направились снова по «торной» тропе дальше на юг к реке Вое. Там против устья реки Совеги стояли бараки сплавщиков леса и можно было найти лодку. В этой глуши, среди ломов и гарей, в самых истоках Вой, в начале тридцатых годов возникли три поселка переселенцев с юга. С большим трудом поселяне отвоевали у девственной природы клочки земли, пригодные для пашен и огородов. Под пашни расчищались старые лома и гари, древесина шла на дрова, а пни корчевались и сжигались на месте. Покосы и выгоны тянулись узкой цепочкой на несколько километров вниз к Войским ширям.

Неподалеку от ширей стоял второй барак лесорубов, такой же одинокий и пустой, как на Самчарском озере. Летом, скрываясь от ненастья, его часто навещали топографы и практиканты-студенты, оглашая Войскую глушь веселыми шутками и звонкими песнями.

Ходили рассказы о том, как сюда к единственной стоянке, где перекрещивались ходы нивелировок  и тахеометрии, в затяжное ненастье дождливого лета за двенадцать километров от поселка, бредя чуть не по пояс в воде, некий отважный юноша Павлик, с рыжей пушистой бородкой, притащил голодному отряду огромный туес со сливками, мятные пряники, две буханки черного хлеба, луку и свежие зеленые огурцы, сорванные прямо с грядки... Настроение «отсидчиков» поднялось, и он вывел их в непогоду к селению Снежная... К этому бараку и стремился теперь добраться Александрыч, чтобы там немного пообсохнуть. А оттуда оставался еще один день перехода через лома и гари к Воздвиженью.

Три километра пути от Самчарского озера до бараков сплавщиков у устья Совеги тянулись долго. Казалось, скучному ровному болоту нет ни конца ни края. К баракам подошли неожиданно и очутились на берегу Вой. Набухшая река с темной, как в болоте, водой, с едва врезанным в топкие берега руслом, будто прекратила свое течение и замерла в ожидании ледостава.

У барака лежали три опрокинутые вверх дном лодки. Выбрав самую маленькую, спустили ее на воду и мхом заткнули большие щели. Отталкиваясь шестами, путники поплыли к Войским ширям. Лодка двигалась напрямик, шурша о заросли водолюбивых растений и побуревшей осоки. Полные утиного царства летом Войские шири теперь были безжизненны. Только изредка, из-под самого носа лодки, всплеснув хвостом, уходила в сторону рыба. Андрей почти наугад направлял лодку к далекому лесу, надеясь снова найти русло и доплыть до барака лесорубов.

Описав по ширям большую дугу, удалось наконец найти Вою. Ее песчаные берега, поросшие прекрасным сосновым лесом, как-то вдруг появились над ровной осокой, и лодка плавно вошла в неширокое русло. Как и в низовьях, вода была в реке темная и застойная.

– Вот они, места Войские, каковы!? Попадешь сюда и завоешь! И никто не откликнется. Потому и река Воей и шири Войскими называются. Весной тут озеро образуется, и вся трава под воду уходит, а летом покосы хорошие! – И, осмотревшись кругом, Андрей добавил: – А нынешним летом и тут вся трава не кошена.

Русло Вой часто поворачивало, петляло, а мелким излучинам и завалам не было конца. Приходилось то перелезать самим через толстые колодины, протаскивая лодку под ними, то перетаскивать ее через колодник, наполовину залитый водой. Вперед продвигались медленно, устали и вымокли.

У одного из таких завалов Андрей предложил оставить лодку и идти пешком по тропинке вдоль правого берега.

Еще засветло добрались до барака. Крепко срубленный из толстых сосновых бревен и покрытый драночной крышей, он стоял одиноко без стекол и без дверей, с полуразваленной русской печкой и накиданной на нары сухой осокой. Дождик захлестывал в окна и двери. Ветер гулял по комнатам. В бараке было сыро и холодно, хуже, чем на любом сеновале, но все же он укрывал от дождя.

На развалинах печки разожгли небольшой костер и на нем приготовили такой же, как накануне, стандартный ужин. Итак, кончился еще один день маршрута, а с ним и две трети пути. Впереди оставались лома и гари – день пути до Воздвиженского, а там – встреча с соседом топографом, маленькая передышка и обратный путь на лодке по Совеге и Ихалице на Сухону.

С этим последним маршрутом кончался и летний сезон полевых работ. Предчувствуя скорый конец перехода, Александрыч и Андрей съели по целой и последней банке рыбных консервов, напились, как всегда, крепкого с медом чая, размачивая в нем ржаные каленые сухари и, прижавшись друг к другу спиной, заснули на нарах.

 

* * *

Раннее утро выдалось серое, но без дождя. Консервы были съедены накануне. В полуголодный завтрак репчатый лук внес приятное разнообразие. Он до слез разъедал глаза. Мед был на исходе. Возиться с пшеном не хотелось. С неполным желудком и почти пустым мешком идти будет легко! И путники, не теряя драгоценного времени, быстро собрались.

Огибая Войские шири с юга тянулась, как у Сухоны, веретья. По ней, как говорили местные жители, шла в «Костромскую» торная тропка, по которой иногда проезжали на двуколках или одних передках от телеги. Зимой и весной по этой тропе подвозили волоком лес к сплаву по Вое. Тут можно было идти так же легко и свободно, как и в первый день по веретье вдоль Сухоны. Но путникам надо было двигаться на юг, там повернуть на запад к Воздвиженскому, пересечь все долины левых притоков Вой и сделать определение высот междуречных пространств. Сквозь лома и гари летом не пробрался с инструментом ни один техник-топограф. Вся надежда была сейчас на анероиды. Сто двадцатая горизонталь, отмеченная неубедительно на снимках, обрывалась где-то на Вое, крутилась вдоль южных притоков и веретьи, и исчезала в болотах за Совегой. Ей надо было найти надлежащее место. Поэтому вскоре с веретьи свернули на юг в сосновую боровину, за которой начинались непролазные лома и гари.

Неожиданно из-под корней опрокинутой толстой сосны выскочил заяц. Сделав огромный прыжок в трех шагах от Александрыча, он отскочил в сторону, сел на задние лапы и осмотрелся. Но бедняге дорого стоила короткая встреча с ними. Андрей не растерялся. Привычной рукой быстро вскинул ружье и выстрелил. Сделав последний предсмертный скачок, заяц камнем шлепнулся на землю.

– Ну вот и пополнились провиантом, – тихо сказал Андрей, запихивая в мешок серого с белой грудкой и белым хвостом зайца, – смотрите, скоро совсем побелеет, зима не за горами!

Не дожидаясь товарища, я влез на первое поваленное дерево и, цепляясь за сучья, перешел по стволу к другому дереву. Земля осталась внизу. Деревья лежали одно на другом, сцепившись ветвями и обнажив могучие корни. Начались новые упражнения в ходьбе. Пробираться по стволам было легче там, где были сучки. За сучки можно было держаться. Но там, где лежали голые комли с подгнившей корой, она обваливалась под ногами и ноги, обутые в лапти, скользили по мокрой гладкой древесине. Приходилось ступать осторожно, извиваться всем телом, с трудом сохранять равновесие. Когда ноги, обутые в жесткие, как колодки, лапти, неудержимо скользят, а из-под них съезжают и падают вниз огромные куски подгнившей коры, – продвигаться вперед не легко! Чтобы удержаться наверху, хватаясь за сучья, и не съехать вместе с корой куда-то вниз, приходилось постоянно балансировать и быстро, мелкими шажками переставлять ноги. Накинутый плащ цеплялся за корни и сучья, а за спиной то и дело переваливался с боку на бок мешок. Он не был очень тяжелым, но всегда тянул книзу, в сторону, и мешал балансировать.

Иногда между нагроможденными один на другой стволами появлялись прогалины, и внизу виднелась поникшая бурая трава и зеленые мхи. Они манили к себе. Спустившись на твердую землю, ходоки отдыхали от неимоверных упражнений в эквилибристике. Чтобы продлить удовольствие от ощущения, что под ногами твердая земля, иногда пробирались под сводом переплетенных ветвей, корней и стволов. Но пролезать под ними было тоже не легко. Сучья и валежник преграждали дорогу и цеплялись за все. Обгорелые корни и стволы пачкали руки, лицо и одежду. От дождя сажа на лице и плащах стекала мелкими струйками и въедалась в кожу и материю. Вскоре она так украсила и без того необычный вид обоих ходоков, что мы стали походить на трубочистов.

Опытный в ходьбе по болоту, Андрей растерялся в ломах и гарях. Попытки оглядеться вокруг и выбрать путь наиболее удобный и прямой не привели ни к чему. Мы еще больше устали, карабкаясь наверх по скользким наваленным горой стволам, и поминутно спускались снова вниз, а затем снова влезали наверх... Но сверху все же было относительно видней, куда нужно идти, чтобы держать одно направление. Внизу же между стволами, корнями и ветвями мы пробирались наугад и натыкались на непролазные стены полугнилого, обгорелого колодника. Казалось, мы уже бесконечно давно карабкаемся, скользим, срываемся и вновь с трудом взбираемся на стволы, как на высокие плетни и заборы.

– Скажи, Александрыч, далеко ль до бараков, что на широкой просеке и ледянке? Ежели так будем лазить, то и до завтра не вылезем из этой заломленной чащобы?.. – спросил Андрей, усаживаясь, как в кресло, на ветвистые толстые корни огромного, приподнятого над землей выскера. – Давай сделаем перекур и бароотметку! Смотри, ни конца ни края нет этой гари! Сколько же тут лесу полегло?! – И Андрей стал свертывать из махорки цигарку.

– Три снимка еще пройти надо. А всего, наверное, около двенадцати километров этой прелести будет.

– А прошли сколько?

– А кто же знает?! Опознаться невозможно! Так и запишем. А времени – уже третий час! День теперь короток. Еще часа три лазить осталось... Да и дождь не перестает!

– Не миновать нам в ломах ночевать!

– Ну что ж, заночуем! – я бросил куда-то вниз окурок и, балансируя на голом подгнившем стволе, быстро перебирая ногами, направился к обгорелым сучкам.

– Пожалуй, и по канатам ходить научимся! – пошутил Андрей и нехотя слез с удобного «кресла».

Остаток дня шли так же: то спускались на землю, то взбирались на высокие завалы и старались подольше не касаться земли. А когда стало темнеть, присмотрели прогалину и толстый ствол исполинской сосны. Под ним расположились на ночлег. От излишних необычных усилий во время ходьбы болели все мускулы. Казалось, что завтра не стронуться с места.

Андрей освежевал зайца, набрал из-под выскера мутной воды, сварил в маленьком котелке половину тушки и заготовил на ночь дров. Чтобы укрыться от дождя, я окорил ближайшие сосны, из коры сделал под нашей сосной навес, а когда освободился единственный топор, нарубил довольно толстых бревен, обтесал с одной стороны и сделал из них настил, уложив на мокрую землю. Получился уютный шалаш. Сосна и навес из коры защищали от дождя, а с другой стороны согревал костер. Освещенная костром маленькая прогалинка среди кладбища леса ожила и, несмотря на сырость и дождь, стала нам хорошим пристанищем.

– Не зря говорят: «идешь на охоту на день, а еды забирай на три!..» Хорошо, что хоть зайчишка подвернулся! Давай кушать, – пригласил Андрей.

Зайчатину ели вприкуску с луком. Косточки обгладывали и обсасывали дочиста. После надоевших консервов заяц был лакомством. Съеденная половина зайца вполне утолила голод. Наступила приятная дремота.

Чай пили без меда, экономя его. Сегодня есть заяц и лук, а завтра может не быть и этого.

Долгую осеннюю ночь под навесом на бревнах не спали, а кемарили. К огню, который грел только с одной стороны, ложились лицом по очереди. Тот, кто кемарил лицом к навесу, прижимался спиной к товарищу и согревался его теплом. А когда его спереди начинал прохватывать холод, он будил товарища, подбрасывал в угли дров и ложился на его место, согревая в свою очередь своей спиной спину спутника. Когда позвоночнику и спине тепло, то и все тело не скоро замерзнет... Лежа спиной к спине, можно дольше дремать и не мерзнуть.

Так, сменяя друг друга, ворочаясь на грубо отесанных бревнах, коротая время в перекурках, отдыхая в сухом, укромном местечке под беспросветным осенним небом и мелким дождем, мы провели бесконечную, долгую осеннюю ночь. В одну из перекурок сварили и вторую половину зайчатины. А когда рассвело, выпили по кружке горячего чая с последним медом и, превозмогая усталость и боль во всех мускулах, снова тронулись в путь.

Опять началось хождение по завалам, лазанье по нагроможденным деревьям, балансирование и неожиданные упражнения в эквилибристике на необычных спортивных снарядах. Понемногу боль в мускулах пропала. Мускулы снова втянулись в работу. Ноги привыкли к шаткой и скользкой опоре, а глаз научился издали выбирать спрямленные переходы. Не спускаясь сотни метров на землю, проворно переставляя ноги на подгнившей, готовой в любую секунду обвалиться коре, перелезая через огромные выскеры и цепляясь за сучья, мы только к вечеру вышли на старую вырубку. Путь, рассчитанный на день, отнял два, и наш ход затянулся. Шесть километров в день – лучшая норма для этих трущоб! Сухари на исходе. Мед кончился. В запасе только немного лука...

А Воздвиженье где-то еще впереди!..

Как легко, свободно было идти по старой вырубке! На ней после пожара торчали одни обгорелые пни, а под ногами на мокрой, но твердой земле зеленел молодой, мягкий мох. Огонь, видно, прошел здесь в прошлом году, и земля еще не успела зарасти травой и кустарником. За вырубкой начиналась пограничная широкая просека. По ней свернули на запад и вскоре в потемках набрели на одинокий, такой же, как на Вое, полуразваленный барак. Дождь не переставая моросил целый день, он вымочил нас насквозь. Перед сном мы закусили луком, затопили уцелевшую в бараке русскую печь и, разместившись на ней, крепко заснули.

 

* * *

Как только, пробиваясь сквозь серый туман и дождь, забрезжил рассвет, Андрей разбудил меня и мы тронулись в путь. Горький чай и окаменевшие ржаные сухари – вот и весь завтрак. Но идти с пустыми желудками и пустыми мешками по ровной просеке, по которой зимой пролегала ледянка, было легко. Конечно, потерянных дней не вернуть, но впереди, не за горами, было Воздвиженье! А там отдых и баня. Баня жаркая с веником и горячей водой! А после бани домашнее житное пиво, которое северяне так вкусно готовят, подбавляя в него свежего меду...

Близость конечного пункта придала нам сил и после хорошей тренировки в ходьбе по ломам, мы шли дружно, широким шагом, плечом к плечу, лишь изредка останавливаясь, чтобы опознаться, сделать бароотметку и покурить.

Вскоре пересекли верховье Сожи. За полдень перевалили последний увал к Совеге. На его склонах появились пашни, полевые дороги и огороженный с двух сторон высоким плетнем прогон. Выпасов, видимо, было мало, и летом пастухи гоняли скотину в лес.

Где-то за бугром, страдая, захлебывалась визгливая северная двухрядка, и частил нестройный хор голосов. Частушки пелись то с залихватским выкриком, то с нежным и заунывным страданием. Слов разобрать было нельзя, но ритм подбадривал. Мы ускорили шаг, и вскоре из-за бугра показались первые домики.

На селе было оживленно. Несмотря на дождь и непролазную грязь, от дома к дому через улицу бегали ребятишки, пробирались с ведрами и бидонами разодетые в пестрые сарафаны женщины. Иногда из открытых дверей и окон вырывались песни и громкие пьяные разговоры, или доносился беспощадный стук каблуков о толстые прочные половицы так, что дрожала изба. Воздвиженье гуляло! Гуляло широко, с удалью празднуя свой престольный праздник – Воздвиженье, дожинки и отмолоты, а вместе с тем провожало в глухие трущобы лесов на лесоразработки свою молодежь.

В праздничной суматохе никто не обратил особого внимания на чумазых, как трубочисты, путников. Мы вошли в дом правления колхоза. Но, кроме старика-сторожа, не нашли никого. Он показал на дом председателя и, шамкая беззубым ртом, проговорил:

– Туда идите! Он у себя с бригадирами и передовиками отмолоты празднует. Только тверез ли?

В большой просторной избе, за двумя накрытыми домотканной холстиной столами, уставленными блюдами с пирогами, соленьями, вареной свининой, жареной бараниной, пустыми бутылками из-под водки и разных наливок, сидели подвыпившие мужики в ярких праздничных рубахах и новых грубошерстных костюмах. В избе стоял гвалт и крик. Кто-то спорил о пользе посевов льна. Конюх рассказывал животноводу о том, как он выходил после опоя племенного жеребца. Кто-то кому-то грозил побить стекла и посуду, кто-то кого-то упрашивал выпить и, обращаясь к председателю, опустившему на стол голову, тяжко вздыхал и жаловался, что его обошли. Бородатые, усатые и бритые лица с опаской повернулись к вошедшим. Толстая дородная хозяйка, не донеся к столу самовар, поставила его на пол и, заложив за спину руки, вызывающе спросила:

– Вам чего и кого надобно?

– Нам председателя. На квартиру встать дня на два. С техником, который тут у вас землю мерил, встретиться хотим.

– Филя! Филемонушко! Подними голову-то от стола! Про тебя люди спрашивают! – крикнула хозяйка супругу.

– А-а-а! Кто-о-оо-о меня спрашивает? Я сегодня выходной. Нет меня. Я отмолоты праздную. – Пробормотал, растягивая слова, председатель и с трудом поднял отяжелевшую хмельную голову. На вошедших уставились серые, слезливые, опухшие глаза, седенькая клинушком бородка зашевелилась, председатель вдруг встрепенулся и, стукнув в наступившем молчании о стол кулаками, выкрикнул:

– Опять на квартиру! У-у-у беглые! Мало вас тут из лагеря на Волгу бегает?.. А мы после за вас лесозаготовки выполняй! Нет вам квартиры! Бригадиры, задержать ихнего брата! В баню запрем!

Председатель уже не говорил, он что-то выкрикивал, хрипя и срывая голос. Нас обступили и схватили за руки. Моя ладонь со смятым командировочным удостоверением была сжата, как в тиски, молодым, рослым парнем. Я пробовал возражать, но парень только пьяно и тупо чему-то улыбался, крепко держа мою руку.

– Ружья не отбирать! У меня чтобы без кровопролития было! Петруха, скачи в Покров в сельсовет за милиционером... Потом с ними разберемся, – продолжал отдавать приказания председатель, снова опуская на стол голову.

Баня была новая. Хотя и с низким потолком, но просторная. И топилась по-белому. Пол не успел высохнуть от предпраздничного мытья. От печурки и полка шло тепло... Когда захлопнулась дверь и в замке щелкнул ключ, мы услышали:

– Пусть посидят! Много их нынче тут шляется! Потом разберемся.

Голодные, мокрые, грязные, смертельно усталые, мы были поражены самоуправством, чуждым обычаям Северного края.

Усевшись на широкие чистые лавки председательской баньки, переглянулись и дружно рассмеялись. Было обидно и глупо... Но что же делать, если не смеяться?!

– Эх, помыться бы тут не мешало! Банька-то ладная! Давайте пока сухарики для праздничка натощак погрызем, – предложил Андрей.

– Вот куда сводка рельефа и сто двадцатая горизонталь завели! – пошутил я, смакуя сухарь.

 

* * *

Поздно вечером нас разбудили голоса. В маленькое оконце пробивался тусклый свет от керосинового фонаря. Кто-то наощупь открыл дверь, и хриплый, очень знакомый басок прогудел:

– Ну и дела! Всю осень по отмолотам езжу... То у Покрова по новому стилю дожинки и отмолоты справлялись, а теперь по старому, в Воздвиженье, престольный праздник и отмолоты! А я смотри за порядком по всей округе!.. Разве это дело землемера?!

– А ну! Выходи! Кто тут беглые! Теперь разберемся, – скомандовал председатель, распахнул дверь и осветил баню.

Не решаясь войти, «землемер» и председатель долго рассматривали необычную картину. На лавках разложены аэроснимки, рядом с ними чертежные перья и прикрытая матовым стеклом тушница. Из раскрытой полевой сумки торчат полевые журналы и остро очинённые карандаши. Рядом с пустыми кружками и котелком лежат анероиды в круглых кожаных футлярах и дырявые лапти вперемежку с кожаными длинными чулками и шерстяными носками. А на полке, в одном нижнем белье, босые и грязные сушатся двое задержанных.

«Землемер» кашлянул, хотел что-то сказать, поперхнулся от смеха и захлопнул дверь. Я узнал топографа Павла Степановича.

– Дуняша! Ду-у-у-ня! Давай воды! Затопляй баню! Гостям помыться надо! – что есть мочи захрипел председатель.

Вскоре «беглые» с наслаждением смывали с себя наслоения из грязи и пота. Маршрут был последним в сезоне. А вместе с грязью смывались и наши обиды.

Так исчезали белые пятна на картах в бывшей Костромской губернии и Северном крае, к югу от города Тотьмы. Глухих трущоб и непройденных дебрей с каждым днем становилось все меньше и меньше.

 

Пояснения слов и специальных терминов

 

Вёдро – хорошая, погожая, солнечная и ясная погода, без осадков.

Щука – особый вид плота, в котором бревна сплочены не плотно и уложены с продольным перекрытием до половины или одной трети ниже лежащего ряда; сплав щукой производится по течению на короткие расстояния.

Боровина – обычно сухое и песчаное возвышенное место, где растет высокий сосновый лес – бор.

Озовая гряда, или оз – длинная узкая гряда или вал, сложенный песками и мелким гравием, отложенными ледниковыми и подледниковыми потоками.

Кочкарное и бугристо-грядовое сфагновое болото – болото, поверхность которого образуют кочки, бугры и гряды (микроформы) из торфяников, богатых отмершими частицами растений, главным образом сфагновых мхов.

Окна – так называют провальные места на болотах, образовавшиеся в пустотах торфяников и заполненные жидкой кашицеобразной грязью.

Увалы – рельеф, представляющий собой вытянутое в одном направлении поднятие с пологими склонами и расчлененное поперечными долинами на отдельные холмы.

Плакорные формы – слабо всхолмленные (полого волнистые) не резкие формы рельефа, сглаженные и выровненные.

Дернина – дерновина, или дерн, вид грунта, в котором почвенный слой скрепляется и уплотняется корневищами растений, обычно злаков.

Суходольные луга, или суходолы – пологие лощины и ложбины без воды (сухменные угодья) с разнотравной растительностью.

Дожинки – точнее отжинки, т. е. праздник в честь окончания жатвы.

Отмолоты – праздник после молотьбы.

Наколоть точку – сделать на аэроснимке тонкой иглой накол и с обратной стороны обвести прокол кружком, так отмечаются места, хорошо опознаваемые – видимые на снимках и в натуре – перекрестки дорог, устья рек и другие.

Анероид – прибор (металлический барометр) для измерения атмосферного давления и температуры воздуха, употребляется также для приближенного определения относительных и абсолютных высот точек рельефа местности.

Бароотметка – высота точки на поверхности земли, полученная анероидом, т. е. барометрическим способом (измерением атмосферного давления в данной точке).

Сфагновые сосняки – растительное сообщество из сфагновых мхов и сосен.

Зимничек – или зимник, неторная дорога, по которой ездят только зимой по снегу.

Нивелировка (нивелирование) – определение относительных и абсолютных высот точек земной поверхности; в данном случае имеется ввиду геометрическое продольное нивелирование.

Тахеометрия (скороизмерение) – быстрое измерение углов, длин линий и превышений, производится специальным геодезическим инструментом теодолитом-тахеометром.

Горизонталь изолиния – линия, соединяющая точки равной высоты, иначе след сечения земной поверхности уровенной поверхностью.

Широтная просека, – т. е. просек, идущий вдоль параллели с запада на восток.

Ледянка – зимняя лесовозная дорога с ледяным покрытием.

Выскеры – вывороченные с землей корневища опрокинутых ветром или пожаром деревьев (сибирское).

Кемарить – дремать, полубодрствовать, полуспать.

Прогон – дорога, огороженная с обоих сторон забором, по которой прогоняют скот на пастбище и обратно.

Тушница – мелкая стеклянная посуда для натирания туши и хранения во время черчения.

 

«Детский сад»

 

Летом 1936 года мне довелось прокладывать высотные ходы и дешифрировать аэрофотоснимки в озерном крае на крайнем востоке Ленинградской области. Здесь все напоминало о русской старине. Город Кириллов и Кирилловский монастырь обосновались над Сиверским озером со времен Ивана Грозного. О древней архитектуре монастыря повествуют зодчие и историки. Мариинская система каналов из Шексны в Сухону, через озеро Кубенское, проложенная по мысли Петра Великого, соединила в 1810 году Северо-Двинским каналом в одну цепочку некогда разобщенные и глухие озера. На их берегах выросли новые села, монастыри и поселения ремесленников.

К югу от канала и Кириллова раскинулась обширная, покрытая лесом равнина. Там в глуши, среди лесов и болот, по берегам извилистых рек приютились редкие малолюдные поселенья. Леса были разделены на дачи, лесные дачи разбиты системой широтных и меридиональных просек на кварталы. В огромной Ниловской даче лес вырубался «кулисами», весной сплавлялся в запани на Шексну, там делалась сплотка и лотовки развозились буксирами. В лесной глуши лесорубы не раз встречали лосей и мишек.

За равниной, с трех сторон поднимаются пологие увалы. На юге по ним проходит железная дорога из Череповца в Вологду, на западе – тракт из Кириллова в Череповец, а на востоке, в истоках маленькой речки Вологды, было полное бездорожье.

В тот год лето выдалось знойное. Почва потрескалась даже на лугах. Над лесами, застилая дали, двигалась голубовато-серая дымка марева. Озера пообсохли, и на отмелых заиленных берегах из сапропелей образовалась потрескавшаяся корка. В июле пароходное сообщение по каналу между Кирилловой и Вологдой прекратилось. Кириллов оказался отрезанным от Вологды и Череповца. Связь поддерживалась только по Шексне через Горицы. В этом краю, богатом озерами, реками и лесами, старики не помнили таких засух.

В снятом на лето в Кириллове для картографической экспедиции помещении на перекрестке двух пыльных проезжих дорог, на самом солнцепеке, стояла невыносимая духота и жарища. Те, кто сидели за вычислениями, выплескивали на пол ведро холодной воды и то и дело прикладывались к ледяному морсу из мороженой клюквы. Видя нерациональную трату времени днем, руководство перенесло рабочие часы на утро и вечер. Участники экспедиции воспользовались новым распорядком и проводили послеобеденный перерыв на живописных берегах Сиверского озера, загорая в полудреме под лучами полуденного солнца. Этот отдых и предвечернее купание освежали, и база вечером оживала. Работа заспорилась, но рабочих и лошадей в страдную летнюю пору добывали с трудом, и это тормозило отправку отрядов.

Взрослые и сильные мужчины шли на полевые работы неохотно: оплата была низкой, а труд – носить рейку и подрубать сучки – слишком легок. «Не работа, а морока одна. И на харчах больше проживешь, чем заработаешь», – обычно говорили, отмахиваясь, мужики. А поэтому отряды чаще всего комплектовались из учеников старших классов школ и первых курсов педагогического училища и техникума. Тех привлекала необычная работа, манили ночевки в палатках, разговоры у костра под звездным небом, романтика и полеты юной фантазии в свое будущее и будущее человечества...

Вскоре экспедиция, однако, исчерпала в Кириллове все запасы молодежной рабочей силы. Я был одним из последних, кому надлежало проложить поперек залесенной равнины несколько высотных ходов, получить горизонты вод озер и рек и к середине августа с этим материалом явиться на базу. Работы предстояло много, но я «сидел на бобах» с нанятой без подводчика подводой – старой, полусгнившей от времени легкой телегой и еще более старым, рослым, но ленивым конем. Подводу наняли специально для обслуживания экспедиции у единственного, уцелевшего в Кириллове ямщика. Черного, как ворон, Цыгана он приобрел за бесценок на ярмарке в Колоче у забредших цыган. На доход от Цыгана ямщик закупал сено для «пары серых» и мечтал осенью сбыть его лесорубам. Но, хотя доход поступал хозяину регулярно, плохо кормленный, застоявшийся конь на глазах у меня непрерывно тощал...

На засидевшегося в городе топографа стали косо посматривать окружающие и товарищи.

Однажды после продолжительной дневной дремы под стеной монастыря, на берегу Сиверского озера, ко мне подсел курносый, широколицый парнишка. Он поставил ведерко с уловом, бросил на землю удилища и попросил закурить. Я дал папироску, и между нами завязался неожиданно деловой разговор.

– Что же, кого надо уже понабрали в отряды? – спросил он, кашляя от глубокой затяжки.

– Нет. Без рабочих сижу. Подвода есть, а людей нет...

– А у вас тоже аэрофотоснимки есть? Интересно! Я видел их. И до чего же хорошо все выходит! В нашем Кириллове каждый проулок видно, каждый дом, а ежели где на задах яблоньки, то и те разглядеть можно.

– Снимки без людей – пустота, их дешифрировать надо. Ты бы набрал подростков для работы. В Ниловской лесной даче по просекам пройтись надо... Да и сам приходи. Ведь время-то летнее – каникулы!

– А где их взять-то? Все старшие классы у вас в экспедиции работают. Я третий год опять в седьмой ходить буду. Хворый я – кашляю и курю.

– А ты не кури и кашель пройдет.

– Пробовал, да не помогает. Скажите, а почему вы из седьмых не берете? Там покрепче меня парни будут. И «записатора» подберем подходящего!

Вот такого ответа я и ждал. Подарив на прощание подростку две папироски, я условился встретиться с ним на другой день вечером на базе.

Парнишку звали Андреем. Он не обманул. И на другой день как только кончился послеобеденный перерыв, в комнату к моему административному начальству, молча, без стука ввалилась компания в пять человек. Федор Иванович встал из-за стола, заваленного счетами и деловыми бумагами, и с недоумением спросил:

– Вам чего, ребятня, нужно?

«Ребятня» стояла в дверях, не решаясь войти. Языки точно отсохли. Андрей, заложив за спину руки, наступал босой ногой на ногу, точно стесняясь их грязи.

– Да вот пришли на работу к вам наниматься!

– Скажите, работяги какие!.. А что делать умеете? Из группы вышел опрятно одетый коренастый паренек и выпалил:

– А таскать да ставить ваши рейки любой из нас сумеет.

– Ишь ты, ловкий какой! А родители в лес отпускают?

– В лес мы сами без спроса ходим, – загудела ватага в один голос.

Я вышел к ним из соседней комнаты.

– Вот пришли наниматься! – радостно крикнул Андрей и подошел ко мне.

Федор Иванович покачал головой, но выдал анкеты для зачисления на работу. Пока они заполнялись, я присматривался к подросткам и определял каждому рабочее место...

Болезненному Андрею поручалась подвода, т.е. ленивый Цыган и все снаряжение с продуктами. Тот же Андрей должен был кормить нас утром и вечером, ставить палатки и следить за конем. При слове «кашевар» мальчонка сделал кислую мину, но когда узнал, что ему поручается Цыган и с ним весь скарб, лицо озарилось счастливой улыбкой. Мальчишеское самолюбие было удовлетворено и «мамкина работа стряпухи» с лихвой покрывалась ямщицкой.

Его старшую сестренку Шуру, которой только что минул семнадцатый год, я решил приобщить к наблюдениям и записям. Аккуратненькая, чисто одетая, курносая, как Андрей, она закончила первый курс педтехникума и должна была справиться с должностью «записатора». Скромная и застенчивая, она была самой старшей.

Крепышу Саше шел семнадцатый год. Он был проворен в движениях, пожалуй, немного задирист, но зато необычайно исполнителен. Ко всему проявлял живой интерес. Будь у меня в запасе человек посильнее его, я поручил бы Саше работать с теодолитом, но другого не оказалось и его пришлось сделать старшим рабочим – поставить на переднюю рейку.

Вторую, заднюю рейку, вручил Лене – подружке Шуры. Ученье Лене давалось с трудом, она осталась на второй год в седьмом классе. Летом делать ей было нечего, и она пошла на работу в отряд – «скоротать длинные летние дни». Ей стыдно было сидеть на харчах у родителей, корм которых пошел «не в коня», как она выразилась, когда я заинтересовался ее семьей. Лена была немного младше Шуры, но замкнутой, пожалуй, немного суровой. Горько сознавая свою бесталанность на поприще ученья, она, видно, искала иных путей приложения своих сил. Я узнал, что она мечтает вступить в артель кустарей, занятых производством гармоний. Некрасивая, смуглая, румяная и здоровая, она напоминала переодетого парнишку. Настолько она была еще не женственна в свои шестнадцать лет!

Самым маленьким был Валерка. Ему шел всего пятнадцатый год. На работу его послал сам отец – хозяин Цыгана, последний ямщик Кириллова. Я мог бы вполне обойтись без Валерки, но расчетливый отец, видно, хотел выколотить из Цыгана как можно больше денег и поэтому в «подводчики» прислал сынишку – худощавого, низенького и юркого. По рыбалке он был закадычным другом Андрея. Я принял его в отряд как принудительный ассортимент, не дал определенной работы и направил к Андрею в помощники.

Просматривая анкеты, Федор Иванович что-то мычал себе под нос, хрипел и, смеясь, поглядывал на меня. Конечно, ехать в леса и болота на месяц с такой «ребятней» опасно. Но выхода не было. Всю ответственность я брал на себя.

Вечером сразу же начались сборы. Получали снаряжение и инструменты, рассыпали по мешкам крупу и сахар, смазывали телегу и чинили сбрую. На этот раз голодный Цыган получил полную торбу овса и целый мешок в запас. Вскоре все было готово. Оставалось поверить инструменты и можно трогаться в путь.

На другой день у крыльца базы остановилась подвода. Весь скарб отряда был плотно прикрыт сверху брезентом и перевязан веревкой. Из-под брезента торчали только длинные рейки с зубастыми шкалами треугольников. На проводы отряда собрались подружки и приятели моих рабочих. Получив последние наставления и деньги, я вышел на крыльцо с научным руководителем экспедиции Алексеем Степановичем Филоненко и своим старшим товарищем инженером-геодезистом Сергеем Федоровичем Коробко.

Алексей Степанович, как всегда летом, был в чистом белом костюме и с маленьким черненьким бантиком. Его строгий, аристократический стиль одежды во время ужасной жары действовал на студентов поучительно: «мальчики» в трусах, при его появлении в поле у инструментов, натягивали брюки, а девушки надевали накидушки на слишком декольтированные сарафаны. Этот невысокий человек читать нотаций не любил, но требовал уважения и полного внимания к работе. Однажды, сделав плохие записи и вычисления его измерений, я уловил только беглый, полный досады взгляд, но был готов от стыда провалиться сквозь землю. После этого я трое суток учился складывать и вычитать спереди, парами цифр, и исписал кучу бумаги.

– Это кто выезжает? – спросил Алексей Степанович.

– Мой отряд.

– Не отряд, а детский сад, – ехидно вставил Сергей Федорович.

– Не сидеть же в такую погоду в Кириллове?! И с детским садом поработаем, – ответил я, усаживаясь на передок и беря у Андрея вожжи.

– Правильно, пускай привыкают! Окрестности своего Кириллова лучше знать будут. Время летнее, не простудятся! Желаю успеха, – поддержал меня Алексей Степанович.

«Ребятня», свесив ноги, уселась на телеге, я натянул вожжи, подстегнул для резвости Цыгана кнутом, и мы шагом выехали из толпы провожающих. С тех пор за моим отрядом укрепилась кличка «детского сада»... А «детский сад» упорно колесил по проселкам и сенокосам, пробирался старыми, не расчищенными просеками в залесенной равнине и делал свое «немудреное дело».

 

* * *

Первые три дня работа только налаживалась: устанавливался твердый распорядок дня, каждый входил в круг своих обязанностей. Дружный коллектив осваивал систему работ, но продвиг был небольшим. Саша быстро понял свою роль и стал хорошо выбирать точки для постановки реек. Так как от Зауломского озера мы шли сенокосами, то расчищать и прорубать визиры не приходилось. Саша уже на снимках успевал опознавать свои точки и только иногда подрубал кусты ивняка. Лена на задней рейке в одиночестве явно скучала. Пока я устанавливал инструмент, она успевала облазить кусты и пригорки, набрать земляники.

Шура аккуратно записывала мои отсчеты расстояний и углов, но вычислять быстро не могла и путалась в цифрах. Мне приходилось проверять ее записи и вычисления, а это тормозило работу. Бедная девушка, видя, что в ней причина задержек, еще больше волновалась, торопилась, смущалась, краснела и не раз отказывалась от своей должности. Но заменить ее было некем, и я упорно учил ее делать подсчеты. К концу третьего дня замешательство и торопливость исчезли. А вечером, когда сели ужинать и я объявил, что норму мы сегодня выполнили, Шура отвернулась и покраснела от удовольствия.

В эти дни тренировки труднее всего было приспособиться к нам Андрею с Валеркой. По началу кашевар из Андрюши вышел плохой. Первая сваренная им пшенная каша оказалась очень крутой, не проварена и подгорела.

– У нас дома мамка стряпает, – оправдывался он, под недоброжелательными взглядами товарищей. – Я в первой кашу варю! Не ешьте, коли не нравится.

– Как это не ешьте? – возмутился Саша. – День целый на ногах топаем с одним куском хлеба. А если нам еще кашу варить, то и спать некогда будет. Шурка, научи брата!

– А она, думаешь, умеет? Спорим, что не умеет! – вызывающе крикнул Андрей и протянул руку. – Она у нас в «училки» готовится, а к ухватам не прикасается.

Все посмотрели на Шуру. Бедная девушка от стыда уткнулась в колени и, пока не смолкли насмешки, не притронулась к каше. А утром, когда все еще спали, она вместе с Андреем возилась у костра. На этот раз каша была заправлена снетковым сущиком  и получилась в виде похлебки, но густой и наваристой. Такое месиво пришлось всем по вкусу, и его окрестили «рыбьем кондёром».

Закончив утренний завтрак, мы забирали инструменты и отправлялись к последней точке продолжать прерванный накануне ход. Андрей и Валерка мыли посуду, складывали палатки, укладывали все на телегу и, гремя мисками и ложками, которые стукались в большом чугунном котле, обгоняли нас сторонкой. Заехав вперед, они отпускали супонь  и седелку, Цыган щипал траву, а приятели, закрутив на голове рубахи в тюрбаны, ложились сверху скарба загорать. Но хозяйские заботы раннего утра, видно, утомляли их, и они засыпали, «добирая» до полудня, то чего «не добрали» утром. Цыган, которого ели слепни, лез в кусты или густой осинник.

После полудня они просыпались и начинали искать нас. Вперед для разведки «дороги» высылался Валерка. Он громко перекликался с Андреем, и мы не могли их не услышать. Но на третий день работ, кончая ход в сумерках, мы так и не встретили нашей подводы. Андрей, видно, свернул с сенокосов на проселок, увлекся хорошей дорогой и отъехал далеко в сторону.

Узнав от встречных косцов, что они видели недалеко от деревни шатер и двух «цыганчат», мы молча переглянулись между собой и отправились на поиски в указанном направлении. Километра три пришлось бродить по скошенным сенокосам. Наконец выбрались на торный проселок и под горою, у маленькой речки, увидали Цыгана, костер и палатку.

Утомленные работой и зноем, усталые от быстрой ходьбы, все молча накинулись на остывший чай. Валерка крепко спал в палатке, но Андрея, как мы ни звали, найти не могли. Разбуженный нашим криком, Валерка долго не приходил в себя и пытался снова уснуть. А когда наконец совсем очнулся, оказалось, он сам ничего об Андрее не знает. Утолив жажду, начали искать кашу и тут обнаружили, что вместе с Андреем исчез котел. Тем временем стемнело, в деревне замелькали огни. Пришлось «навалиться» на черный хлеб с солью и луком.

Когда этот ужин подходил к концу, на горке кто-то стал насвистывать модную тогда песенку Максима – «Крутится, вертится шар голубой». Вскоре свист сменился хриплым детским контральто, пение прерывалось долгим закатистым кашлем. Наконец спичка осветила лицо и в темноте красной точкой замелькала цигарка. Андрей явно был в беззаботном настроении.

– Погоди, я тебе покажу, как «крутится, вертится»! – пригрозил Саша и спрятался за кустом.

Когда Андрей поравнялся с кустом, мы успели рассмотреть в темноте отлетевшую в сторону цигарку, услышали шум возни и сдавленный хрип Андрея:

– Тише ты, черт! Молоко разольешь! Не видишь, обе руки заняты?

– Какое молоко? – со злостью тихо выговорил Саша, – три километра с последней точки топали на твою стоянку, а там и ужина нет?!

– Вот он, со мной.

Вскоре оба появились в свете костра.

– Слушай, Андрей, устраивать ночлег так далеко от маршрута нам нельзя. Палатку надо ставить там, где закончен дневной продвиг. Смотри, сколько времени мы потратили на розыски и потратим еще завтра на возвращение! – я говорил с укоризной, но мой строгий тон был нарушен неожиданной шуткой Шуры.

– Он, наверное, ходил в деревню – учиться кашу варить?!

– А каша-то какая! – с торжеством подхватил Андрей. – На молоке. И бидон полный молока.

Все молчали. Не знал что сказать и я. Андрей, оказывается, хотел порадовать нас... На молочную кашу накинулись с аппетитом, и котел быстро опустел.

Чтобы Андрею было легче искать нас, я стал выдавать ему каждое утро перед отходом смежные аэроснимки. Теперь Валерка правил Цыганом, а Андрей, сидя на телеге, выбирал по снимкам путь. С тех пор мы всегда приходили к готовому ужину и поставленной палатке на заранее намеченное и очерченное на аэроснимках место.

Так кончились неполадки первых дней. С каждым днем наш продвиг с тахеометрическим ходом становился все больше и больше, «ребятня» втянулась в работу, загорала и отдыхала от зимних сидячих занятий. Любознательный Саша стал опознавать точки на снимках не хуже меня и облегчал мне работу. Но Шура, хоть и освоила технику записи наблюдений, не могла постичь премудрости вычислять «спереди» и вычисляла по-школьному – «сзади». Только Лена по-прежнему скучала на задней рейке и, если не было ягод, садилась у колышка, и что-то обдумывала. Она аккуратно выполняла свои обязанности, но особого интереса к работе не проявляла.

 

* * *

На Череповецком тракте есть большое село Быргозово. Там кончились наши странствия по суходольным сенокосам и перелескам. Предстояло сворачивать на восток в Ниловскую лесную дачу. Продукты и кухонный скарб завернули в палатку и нагрузили Цыгану на спину вьюком. Телегу оставили на хранение в Быргозове.

От Быргозова до крохотной деревеньки Пустынь, которая приютилась на берегу маленького круглого озерка того же названия, было не более шестнадцати километров. Дороги, или хотя бы торной тропы туда не было.

Идти с инструментом в лесу сразу стало трудней. На просеках, нечищенных много лет, вырос молодой подрост и мешал наблюдать. Расстояния от точки до точки стали короткими, и Саша не успевал подрубать ветки. На помощь пришел Валерка. В два топора расчистка пошла быстрей, но за день больше семи километров пройти не удалось. На переход в Пустынь и на возвращение терять времени не хотелось, и все согласились ночевать на просеке. Отложив на ужин хлеба, сахара и чая, отправили Андрея с Цыганом в Пустынь.

Тень от деревьев прикрыла от палящего солнца, и мои помощники оживились. Саша и Валерка старательно и быстро расчищали на заросшей просеке визирку. Шура едва успевала подсчитывать итоги моих наблюдений, а Лена между делом набрала полную миску ягод. Однако и в лесу зной и духота к вечеру совсем обессили ребят. Первым стал кукситься Валерка.

– Ну и жарища. Дышать нечем. И воды кругом нет. Ой, как пить хочется!

– А ты терпи! Как дойдем до места, где вода есть, там и остановку на ночь сделаем, – подбадривал его Саша, – теперь чуток осталось!..

Откуда Саша знал, что до воды «осталось чуток» – неизвестно. Но засветло до воды так и не дошли. В лесу быстро сгустились сумерки. Далеко на горизонте, куда уходил просек, вспыхнуло красное зарево заката. Откуда-то вдруг налетели тучи комаров, и мы вооружились ветками.

– К ненастью комары залетали! – спокойно заметила Лена.

Уже в сумерках я тщетно пытался разглядеть рейку и нити, но отсчетов сделать не смог, и работу пришлось прекратить.

Место для ночлега выбрали на бугре под столетними развесистыми елями, недалеко от просеки. Там, среди бурой, прошлогодней хвои, кое-где яркими зелеными островками росла кислица. «Ребятня» с жадностью накинулась на нее и, пока я с Сашей ходил искать воду, у места ночевки не осталось ни одного зеленого пятнышка. Мы нашли воду почти за километр от ночлега – маленькое озерко, всего метров пятнадцать-двадцать в поперечнике, необыкновенно правильной круглой формы. Вода чистая и прозрачная. Дна не было видно. Озерко, наверное, очень глубокое.

Пока мы ходили за водой, девушки и Валерка разложили костер. Чтобы не пустить по всему ельнику пал, пришлось очистить от хвои большой круг. Около костра разложили дымокуры, от которых поднимались столбы белого едкого дыма. Когда большой черный от сажи чайник был водружен над огнем и все разместились у костра со своей скромной порцией ужина, Саша спросил:

– А как вы узнали, что именно там есть озерко?

Я показал на снимок. На нем темным, почти черным пятном среди серого леса виднелось озерко.

– Да-а-а! – протянул Саша и на корточках у огня принялся подробнее рассматривать снимок.

– Воду на снимке всегда легко распознать,– вдруг авторитетно заявил Валерка, – она самая темная и гладкая бывает. А мы с Андрюшкой вышку нашли, что за Быргозовом, как хапер, на горке стоит. А когда в Кириллове были, то на бабкином огороде всю малину с яблоньками разглядели на снимке.

– Ну да! Ты еще яблоки на деревьях видел!

– Вот те честное пионерское, видели!

Саша надвинул на глаза кепку и, раскачиваясь на корточках, как старый цыган, в раздумье спросил:

– А скажите, как получаются снимки?

И пока закипал чайник, а затем с аппетитом уничтожался черный хлеб, посыпанный солью и темный, как деготь, чай вприкуску с рафинадом, я рассказывал то, что знал о развитии авиации и об аэрофотосъемке, припоминая все виденное и прочитанное. Мне вспомнился один из пробных полетов на летательном аппарате в старом Петербурге. На расклеенные по всему городу афиши, оповещающие о поднятии человека на высоту около 40–60 метров над землей, откликнулось чуть ли не все население Питера. К забору испытательного поля устремились толпы рабочих и интеллигенции. Обступив забор, люди наблюдали, как в воздухе появился похожий на стрекозу летательный аппарат с привязанным ремнями к сиденью человеком и, сделав большой круг, опустился за забором. Полет вызвал бурю оваций. Легкая бамбуковая конструкция с маленьким тарахтящим мотором у ног пилота, восседающего между двух плоскостей на низеньком бамбуковом кресле, напоминала книжную этажерку. Популярной была песенка с припевом:

«Легче плавать в табакерке,

Чем летать на этажерке».

С тех пор прошло много времени. Воздух был покорен, летательный аппарат переименован в самолет, и самолеты стали во всех направлениях бороздить небесные просторы. С гидросамолетом, который ежедневно причаливал к полосатому знаку аэропорта на Сиверском озере, мои спутники были знакомы давно, но техника аэрофотосъемки не была им известна...

Когда мой рассказ подходил к концу, небо прорезала желто-зеленая молния и зарокотал отдаленный гром. Над нами еще не было туч, и сквозь широкие лапы елей, мерцая, проглядывали на светло-синем небе звезды.

– Я же говорила, что будет ненастье! – тихо сказала Лена и прижалась к Шуре.

– А вам летать приходилось? – спросила Шура.

– Тот, кто хочет летать, – ответил я,– должен сначала хорошенько по земле походить, карты сделать, тогда и летать будет легче... Земля лучше изучается с земли.

– А когда у нас автомобилей много будет? – неожиданно спросил Валерка.

– А тебе они зачем? – спросил я.

– У меня папка о паре серых мечтает, а ему председатель райисполкома сказал, чтобы он лучше на четырехколесные автоходы перестраивался... Да не везде проедешь! С Цыганом, пожалуй, надежней.

Подул ветер, ели закачались и зашумели. Дым от костра стал крутиться в разные стороны и прижиматься к земле. Вскоре брызнул, зашумел в листве дождь. С первыми каплями дождя мы начали строить «балаганы». Саша и Валерка рубили еловые лапы, а Шура и Лена втыкали их в землю, сгибая дугой. Вскоре вокруг костра разместилось пять низеньких «балаганов». В них можно было только лежать. Сквозь хвою, прикрытую сверху еще осиновыми ветками, дождь не проникал. На старой сухой хвое лежать было удобно и даже мягко.

Гроза стала стихать и уходить в сторону. Засыпая, я услышал, как Саша тихонько говорил Валерке:

– Знаешь, я обязательно летчиком буду!

– Только стажировку на земле пройти надо. Ведь летают по картам?! А карты знать надо, – ответил Валерка.

В наступившей тишине послышалось неразборчивое шушуканье девушек и придавленный смех. Видно, Лена сообщала подружке свои планы на будущее, которые родились в часы долгих дум, во время стояния с рейкой на задней точке. Но усталость взяла свое, и я крепко заснул.

Проснулся, как всегда, раньше всех. Солнце только что взошло и осветило освеженную коротким дождем зелень. В воздухе прохладно и влажно. Свежее утро бодрило, и я быстро поднял всех на ноги. Не умытые, без горячей пищи со вчерашнего утра, мы тем не менее весело тронулись в путь. Началась повседневная работа, в нее втянулись все, без нее скучали.

К полудню на просеку приехал верхом Андрей с котлом «кондера».

– А ты, Андрюшка, подаешь большие надежды в кашевары! – одобрил кондер Саша, облизывая ложку.– Вместо школы учился бы в поварском техникуме! Может и кашлять перестал бы?

– Нет, я в пастухи пойду. Мне свежий воздух нужен, и скотину люблю, особенно лошадей. Меня мамка давно в подпаски прочила, да вот сюда сбили. Андрей поднялся с разостланного плаща, оторвал полоску от газеты и свернул из махорки цигарку. Делал он это не торопясь, привычной рукой и курил, как взрослый.

– Чего смотришь? – обернулся он к сестре, – твое дело, «училка», учить, ну и учи! А я на воздухе жить хочу. Летом мне в избе душно. Потому мамка меня в подпаски и прочит, что дома я все равно не сижу.

Андрей сложил в пустой котел посуду, забрал чайник и верхом поехал назад.

– Скорей в Пустынь приходите! – крикнул он, обернувшись, – киселем из мороженой клюквы накормлю.

Деревушка Пустынь стала нам временной базой. Жители этого заброшенного в лесную глушь селения редко бывали в Быргозове, чаще ездили в Ниловицы на Шексну, где летом регулярно ходили пароходы, а к шлюзу у Ниловиц вел проселок. До Ниловиц от Пустыни километров пятнадцать. Клочок отвоеванной у леса пахотной земли не мог прокормить поселян. Зимой они работали на лесоразработках, а весной и осенью собирали на болотах клюкву, которую возами отправляли в корзинах на продажу в Кириллов. Иногда клюквой даже платили налоги.

Из Пустыни мы совершали переходы по просекам в разные стороны. Андрей подвозил нам еду, а если на вырубках было много травы, то ночевал с нами в палатке или «балагане». К ночевкам в лесу привыкли и на ночлег становились там, где кончался продвиг рабочего дня.

Подходил конец работам, лето было на исходе, ночи стали длиннее, а утренники прохладнее. О «мишках» в Пустыне поговаривали мало, и они нам не встречались. Работа шла хорошо, мои помощники сдружились, наш «детский сад» жил своей непринужденной жизнью и общими интересами. Оставалось проложить последний высотный ход от Быргозова к Угрюмову, на самой южной окраине Пришекснинской равнины.

 

* * *

В середине августа мой «детский сад» пешком, налегке снова переваливал по пройденной просеке в Быргозово. Впереди под вьюком шел Цыган. На вьюк по очереди садились то Андрей, то Валерка. Остальные растянулись гуськом и бодро шагали широким шагом.

Из Пустыни вышли с рассветом, а к одиннадцати часам подошли к Быргозову. Позади осталась Ниловская лесная дача. Проходя по просеке, миновали пять наших старых «балаганов» из согнутых еловых лап. Хвоя на них высохла и стала бурой. Все невольно проводили долгим взглядом свой первый ночлег в лесу, точно прощаясь со старым пепелищем. Пройденный тогда с теодолитом за два дня путь теперь промелькнул незамеченным за три с половиной часа.

В Быргозове Цыгана снова запрягли в телегу, Андрей, как обычно, поехал с ним, а остальные, продолжая работу, тронулись сенокосами с перелесками на юг, к реке Ковже и к Угрюмову. На третий день увидели вдали на горе невысокое двухэтажное сооружение из переплетенных толстых бревен, местное население называет его «хопром», а геодезисты вышкой или сигналом. Около него из соседнего ложка донеслись знакомые голоса и тихая команда «передняя, качай!». Рядом работал кто-то из наших, и наши ходы перекрещивались. Неожиданно от реки, которую мы только что перешли вброд, послышался едва внятный оклик Андрея. Я откликнулся громогласным «е-е-ей!» и стал подражать гудку пароходной сирены. Чтобы Андрей не проезжал мимо нас, мне уже и раньше приходилось отменять обычную сигнализацию флажками и подавать команду реечникам зычно во весь голос. И сегодня – во влажном вечернем воздухе – мой голос далеко разносился по сенокосам. Когда я подал команду «внимание!», из-за кустов неожиданно вышел Сергей Федорович Коробко.

– А! Вот и ты с «детским садом»! Чего так кричишь? Тебя за три версты слышно! На, получи письмо и новое распоряжение. – Он вытащил из полевой сумки конверт и передал мне. Все это произошло так внезапно, что я не успел ни поздороваться, ни разузнать о том, что в письме. А Сергей Федорович, пожелав счастливого пути, также неожиданно исчез в кустах.

От реки по-прежнему доносился протяжный, негромкий окрик Андрея. Думая, что парень нас ищет, я не переставал ему отвечать. Наконец окрик Андрея раздался ближе и громче. Я задержался, и Андрей, задыхаясь, подбежал ко мне.

– Цыган не идет! В броду выше колен стоит и назад пятится. По оглобле ногой ударил и оглоблю сломал. Телегу вытаскивать надо!

Делать было нечего. Незаконченный ход пришлось отложить на другой день и идти выручать телегу.

На середине неглубокой здесь Ковжи стояла телега. Цыган повернулся боком, чуть не опрокинув все достояние отряда в воду. Что не понравилось ему на другом берегу? Почему он непременно хотел повернуть назад – было тайной, известной только ему.

Сначала на берег перетащили имущество. Потом уцепились за сломанную оглоблю и, помогая Цыгану, вкатили на косогор телегу. Как только его распрягли, упрямый конь зафыркал, захрапел и натянул перевязь.

– Конь, а конь! Повернись к речке передом, а к лесу задом, – пошутила Лена, обращаясь к Цыгану. Но он упорно уходил от реки назад.

Вынужденная ночевка на берегу около большой копны свежего душистого сена была заманчива. Более подходящее удобное место трудно было найти. Вскоре на берегу запылал костер, девушки занялись стряпней, Валерка поставил палатку, а мы втроем занялись починкой оглобли...

Откуда-то из-под телеги Андрей извлек большой кусок проволоки. Я вырубил три кола, сделал на них желобы, и мы крепко прикрутили их к обеим половинкам оглобли. Получилось некрасиво, но достаточно крепко. Связанная проволокой оглобля выдержала бы любую дорогу. Но поведение Цыгана вызывало тревогу. Пришлось его привязать на ночь к телеге и дать сена. Непокорное животное, фыркая и сопя, не раз будило меня и Андрея ночью. И чего ему не стоялось спокойно?

На другой день, когда ранним холодным утром заиграли первые лучи солнца и от реки поднялся туман, мы уже переправлялись вброд. Я вел упрямого Цыгана за уздечку, Андрей непрерывно дергал за вожжи и подхлестывал кнутом. Но на середине реки конь поднял высоко морду и стал бить задними ногами в передок телеги. Несмотря на все наши усилия, удержать его на мелком броде не удалось. Он рванулся в сторону, к глубокому месту, и там, подмочив имущество, неожиданно вместе с телегой выскочил на противоположный крутой берег. Взбешенный Андрей, не помня себя от ярости, продолжал нещадно хлестать Цыгана.

Но Цыган встал как вкопанный. А когда его били, он только вздрагивал и подкидывал вверх задом.

Озадаченный со вчерашнего дня поведением коня, я осмотрел берег. И у самой воды на песке обнаружил следы медвежьих лап и когтей. Следы были большие и маленькие. Видимо, наш приход потревожил счастливое медвежье семейство. Я не стал искать дальше следов – встреча с медведицей была бы лишней и не из приятных, а обвел Цыгана вокруг кустов, вывел на дорогу и, показав Андрею вышку, направился с инструментом к последней брошенной вчера точке. Не прошло и трех часов, как ход был закончен на сигнале Угрюмово.

На юге невысокие холмы увалов Андо-Ирменской гряды, исчезая в синеватой дымке, приятно ласкали глаз. К их пологим склонам и округлым вершинам прилепились ветряные мельницы и дома с соломенными крышами. Где-то за бугром трещала конная жнейка – шла уборка хлебов. На север далеко раскинулась широкая, покрытая лесом равнина Ниловской дачи, в которой мы целый месяц бродили по проселкам. На бугре у сигнала приятно обдувал легкий ветерок, дышалось свободно и вместе с воздухом, напоенным ароматом спелых хлебов, в нас вливались бодрость и сила. Все взоры невольно устремились на север – по ту сторону покрытой лесом равнины, где за синеватой кромкой леса должен был быть Кириллов. К нему лежал наш обратный путь.

И только тут я вспомнил о вчерашнем письме, которого так и не прочел. Мокрое и измятое, оно лежало в кармане. Получать письма от кого бы то ни было в лесу, вдалеке от своих, всегда приятно! Я вскрыл конверт, извлек свернутый вчетверо тетрадный листок и, пока остальные любовались синими далями, прочел:

«Уважаемый начальник отряда № 5 (ребятни детского сада)!

С отрядом № 9, который работал в районе Сизмы, произошло неожиданное для нас «несчастье» – начальник отряда «К» и его записатор «О» (оба студенты четвертого курса) расписались в загсе Сизьменского сельского совета. Последствия пока в точности неизвестны, но рабочие разбежались и запланированные нивелирные ходы остались непройденными. Прошу переброситься по другую сторону Шексны и продолжить высотные ходы в нужном направлении и количестве по своему усмотрению. Деньги переведены до востребования в Сизьму. Желаем успеха. Час добрый! Ф. И. П. и А. С. Ф.»

Прочитав письмо, я рассмеялся.

– Чему вы? – спросила Лена.

Едва сдерживаясь, я ответил:

– От начальства пришло дополнительное распоряжение. Нам следует идти порожняком в Ковжу. Там переправиться на другой берег Шексны и поработать немного в районе Сизьмы. Как долго будет это «немного», я не знаю. Как?! Согласны, товарищи?

– Конечно согласны! – последовал дружный ответ «ребятни». – Чем впустую по лесам ходить, лучше сделать крюк, да с работой!

Только Лена наморщила нос, но, вздохнув, решила не отставать от других.

– А как же с оглоблей быть? – спросил Андрей.

– Дотянет! А не дотянет, новую сделаем, – ответил я.

После обеда и короткого отдыха я долго тщетно смотрел в бинокль, пытаясь найти в лощинах признаки присутствия отряда С. Ф. Коробко. Содержание письма, очевидно, было ему известно, но он, кончив нивелировку, еще вчера спешно «смотался» обратно в Кириллов...

Мой «детский сад» тронулся в путь, туда, где случилось «несчастье».

Мы снова дружно бродили по лесам, большим вырубкам, топким болотам и старым гарям.

«Поработать немного» – отняло у нас две с лишним недели.