Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
Источник: Иванов Савва Александрович. Без дорог. (Географические рассказы). Государственное издательство географической литературы. Москва, 1958 г.
* * *
В первых числах сентября, поздно вечером, под воскресенье, отряд въехал в ворота опустевшей базы. Сторож открыл чулан, и мы быстро втащили пустые мешки и инструменты. Продовольствие было съедено. Последние дни жили на мятных и медовых пряниках, которыми запаслись на обратную дорогу в Сизьме. Цыган еще больше похудел, от этого он стал еще ленивей и едва волочил ноги. Но у нас настроение было бодрое и веселое. По домам расходились в темноте, с сознанием выполненного дела.
У детворы уже начались занятия в школе, поэтому отряд собрался на базе только к вечеру в понедельник. Одетые в свою лучшую одежонку, мальчишки стали совсем непохожими на тех «цыганчат», за которых их порой принимали местные жители. Девушки были в новых платьях, которые надевались только по праздникам, как говорят, «приубрались» и даже надушились дешевым одеколоном. Когда все они, загорелые и улыбающиеся, ввалились за мною к Федору Ивановичу, он весело крикнул:
– За расчетом пришли?! А может быть снова поедете, поближе к железной дороге в Чебсарский район?
– Нет, учимся. На другой год, разве?.. – деловито ответил Саша и посмотрел на товарищей.
– Ну так получайте полный расчет.
– Какой расчет? – удивился Андрей, – мы пили, ели, нам получать нечего.
– А расчет вот какой – Андрею причитается три сотни с небольшим и другим примерно по стольку. Ну? Получайте!
«Ребятня» молчала, мялась и не знала что делать с деньгами. Такой куш подвалил им впервые. Деньги со стола брали не пересчитывая и, отходя, говорили спасибо. А когда расчет кончился, из комнаты никто не хотел уходить, и все расселись на лавках у стенок, точно перед отъездом.
– Ну, что же, товарищи, спасибо! Помогли! Прямо-таки выручили! Получите еще и премию.
Федор Иванович посмотрел на меня. Я кинул ребятам два новеньких кожаных мяча и волейбольную сетку. От восторга мои молодые друзья вскрикнули и уходя, забыли поблагодарить.
– Трудно с ними было тебе работать? – спросил меня Федор Иванович, когда захлопнулась дверь.
Я покачал головой и в раздумье ответил:
– Разве что в первые дни...
– Скажи ты, как получилось!.. Оказался «мал золотник, да дорог»!
Пояснения слов и специальных терминов
Высотные ходы, – т. е. нивелирные, во время которых делается определение высот точек земной поверхности.
Дешифрировать аэрофотоснимки – значит раскрыть все то, что на них изобразилось, делается это путем сопоставления фотографического изображения с натурой и при накоплении опыта камерально.
Вырубка леса кулисами – особая система ведения лесного хозяйства, при которой лес вырубается не на всей площади, а небольшими делянками внутри кварталов; вырубки чередуются с лесами, оставленными для возобновления древостоя.
Сапропели – гнилой ил, который откладывается на дне стоячих водоемов, богатых микроорганизмами и планктоном.
Записатор – должность или рабочее место человека, который ведет запись угловых и линейных измерений в специальном журнале при производстве различных геодезических и топографических работ.
Теодолит – оптический инструмент для измерения горизонтальных и вертикальных углов и расстояний между точками, расположенными на земной поверхности.
Рейка передняя и задняя – деревянный трехметровый или четырехметровый брус, на котором нанесены деления (к которому прикреплены шкалы с делениями); одна ставится на переднюю по ходу точку, другая на заднюю по ходу точку.
Поверить – значит произвести тщательный осмотр и юстировку частей инструмента с целью установления его пригодности к работе.
Вычислять спереди – как известно, в школах при складывании и вычитании многозначных чисел это делают начиная с единиц, при геодезических работах – в обратном порядке
Визир – узкий просек, который на местности отмечается колышками и затесками на деревьях, или направление, по которому проходят местность напроглядь.
Снетковый сущик – сушеная, вяленая рыба, в данном случае сущик из снетка.
Супонь – скрученный ремень, которым стягивают клешни у хомута под шеей лошади.
Седёлка – род небольшого седельца для оглобельной упряжки.
Кислица – низенькое травянистое растение с широкими округлыми листьями, кислыми на вкус, цветет мелкими белыми цветами, произрастает в еловых лесах, образуя сообщество ельников-кисличников.
Хопёр – сваебойная бабка, напоминает буровую вышку и геодезический сигнал.
«Передняя, качай» – команда, которая подается наблюдателем у инструмента при геометрическом нивелировании в том случае, если рейки без уровней и отвесов.
Ночевка на Щелкучем
До середины тридцатых годов нашего столетия Горная Шория и Ойротия славились прекрасными лесами и пушным промыслом. Но в первые годы второй пятилетки леса были вырублены и спущены вниз молевым сплавом к предгорьям. Порубке лесов предшествовали аэрофотосъемочные и топографические работы, которые положили начало современному изучению географии и истории этого края.
Стало известно, что во многих названиях гор, рек, озер и населенных пунктов до настоящего времени сохранились корни древнего монгольского языка. В некоторых местах – по долинам рек и на горных перевалах – уцелели глубокие колеи дорог. Видимо, в давние времена здесь пролегали пути постоянной связи хакасов и ойротов с Монголией и Китаем. Хакасы и ойроты сами являются ветвями монгольского народа. Они освоили эти земли много веков назад, еще до нашествия Чингис-хана, перевалив с юго-востока через горы в районе городка Уланком и озер – Убсу-Нур, Улан-Hyp и Ачиту-Нур.
В этих местах, пробираясь к Телецкому озеру и к отрогам Чулышианского хребта, прокладывал высотные ходы и дешифрировал аэрофотоснимки топографический отряд техника Галкина. После обычных трудов к исходу ясного осеннего дня отряд остановился на ночлег в долине небольшого ручья Щекучего. Лагерь расположился на ровной каменистой площадке между двумя скалистыми утесами.
Рабочие-реечники укрепили на кольях брезентовый навес, поставили четырехместную палатку, подвесили лошадям – Рыжухе и Серому – торбы с овсом и разложили костер. Ойрот, охотник и проводник, ощипал и выпотрошил четырех небольших косачей, убитых между делом во время перехода.
Молодой, загоревший на горном солнце топограф Галкин тихо разговаривал с коренастым бородачом. Бородач стоял на высоком камне и, устремив взгляд вверх по ручью, рассеянно отвечал на его вопросы, о чем-то думая.
Его частенько встречали топографы, охотники и лесорубы то на севере, то на юге Ойротии и прозвали Дядей. Говорят, раньше он был где-то учителем, но в последние годы стал краеведом и бродит по горам до поздней осени в поисках останков материальной культуры древних народов. Он был случайным гостем в отряде.
Одежда Дяди, в полную противоположность новому кожаному щеголеватому костюму топографа, выглядела неказисто. Бородач носил очень своеобразный «альпинистский» наряд из больших и малых кусков разноцветных кож и материй, нашитых на домотканую сермягу, напоминающую лоскутное одеяло. От постоянного хождения по кустам и лесу кожаные заплаты на коленях почти протерлись, посерели и напоминали обитые носы детских ботинок. Шапка, наподобие летного шлема, была покрыта капюшоном накомарника с «личиной» – сеткой из конского волоса. Куртку заменял залатанный жилет, подбитый теплой оленьей шкурой, – он был надет поверх шерстяного свитера.
Столь теплое одеяние никак не соответствовало ясному и теплому дню, но Дядя, видимо следуя поговорке «жар костей не ломит», предпочитал все носить на себе, чем таскать в вещевом мешке. Встретясь с этим человеком не в тайге или в горах, а на станции или в городке, его можно было принять за нищего.
Наступали тихие, необыкновенно прозрачные сумерки. Такие вечера бывают только в предгорьях Ойротии перед наступлением ночных заморозков. Рабочие натаскали сухого валежника, разожгли большой костер и, отдыхая, грелись в ожидании ужина.
Топограф Галкин уселся под навес брезента и в свете костра подсчитывал итоги дневного продвига. Потрепанные страницы журналов пестрели красными пятнами от раздавленных комаров и мошки. Мошка и теперь не давала спокойно работать – делать подсчеты углов, расстояний и превышений. Проклиная ее и чертыхаясь, Галкин отмахивался от мошкары и клал около себя дымокур. Журналы и аэрофотоснимки были самым дорогим достоянием отряда.
– Эй, Дядя! Какой день завтра будет? – спросил один из рабочих.
Дядя усмехнулся, соскользнул с камня, поглядел на еще синее небо, на горы, освещенные багряным отблеском зари, и подошел к огню, протягивая озябшие руки.
– У меня костей и поясницы не ломит. Без перемен – ночью мороз, а днем будет ясно и жарко. Нехорошее место для ночлега выбрали. Молодо-зелено! – закончил он, кивнув в сторону топографа, который недоуменно поглядел на него и снова углубился в свои вычисления.
– Не любитель я гор и особенно пиков островерхих, ледников и снежников. Их красота хороша только издали. Там наверху ослепительно светло, голо и ветрено. На иную вершину люди лезут, лезут, а когда до нее доберутся, то и сами не понимают, зачем с таким трудом туда лезли. И кому от этого польза или корысть какая? Чем выше я забираюсь, тем тоскливее на сердце – леса далеко позади остаются, кустарники и те пропадают. Кругом только мхи, лишайники да маки разных цветов под синевато-фиолетовым, почти всегда безоблачным небом. И нет ни жилья, ни людей. Какая это красота? Разве для демонов только? Но чудней всего натура наша человеческая – все-то ей знать нужно. Живет человек в долине у речки, в деревушке или в городке, а ему обязательно в горы хочется. А в горы придет – на равнину, обратно к людям потянет.
Он достал из рюкзака скатанный валиком стеганый спальный мешок из гагачьего пуха и записную книжку в кожаном переплете. Пока рабочие и проводник готовили ужин, Дядя устроился на камнях и полулежа стал делать какие-то записи.
После дневного перехода и сытного ужина людей стало клонить ко сну. Они грелись у костра, следя за взлетом светящихся искр. Наступала холодная морозная ночь. Но у костра под нависшими скалами было тепло и уютно.
Окончив записи, Дядя принялся за ужин. Он съел кондер из косачей с пшенной кашицей и с наслаждением пил маленькими глотками крепкий, темно-коричневый чай из литровой кружки. Глядя в темное пространство за костром, туда, откуда едва доносилось тихое журчание воды, начал рассказывать:
– Давно это было и трудно сказать, в какие века! Наверное, еще до Чингис-хана, Тимура и Батыя. Было тогда Великое Переселение монгольского народа на новые земли Сибири и Средней Азии. Одна из ветвей Великого Полчища осела на землях Ойротии. Глубь истории скрывает от нас причины переселений народов. Но доходят предания, сказы и легенды далекой старины. О далеком прошлом говорят сохранившиеся старинные названия мест. Иногда среди груды галечника в долинах рек попадаются кости людей с украшениями из драгоценных камней и металлов... Почему монголы стали переселяться?.. Может быть под натиском более сильных соседей – китайцев; может быть в поисках новых пастбищ или уходили от ужасных эпидемий и землетрясений. Нам известно, что языки монголов и ойротов имеют общую фонетику и схожие корни. Но как ни странно, связь Ойротии с Монголией разорвалась. Вполне возможно, что стихийные бедствия в горах разрушили дороги, и это привело Ойротию к обособленности.
Веков двенадцать назад, а может быть и больше, доподлинно сказать нельзя, в расцвет буддизма на Китайском Востоке огромное полчище монголов под предводительством Юра Сан Бата, теснимое китайцами к малонаселенной и неплодородной Внутренней Монголии, пересекло песчаные и каменистые пустыни. Оно остановилось у окраинных гор в поисках прохода на север. Истомленные зноем, жаждой и долгими переходами слабые умирали, их бросали на съедение шакалам и гиенам. Но остатки Великого Полчища из самых сильных и выносливых все же добрались до окраинных гор. В поисках прохода они разделились на три части и направились в разные стороны. Во главе двух отрядов стали два сына Юра Сан Бата, из которых старший – Бур Сан Бат двинулся на восток и северо-восток, младший – Мур Сан Бат пошел на запад. Сам Юра Сан Бат, будучи в преклонном возрасте, избрал короткий путь и двинулся прямо на север, в направлении цепи Чулышманских гор и Телецкого озера.
Немногим из людей Юра Сан Бата посчастливилось добраться до плодородных лесных предгорий и основать Ойротию. Но все три ветви, очевидно, прошли через горы и некоторое время существовали как Ойротское и Хакасское княжества. Потом кем-то были покорены и смешались с другими народами.
Западное полчище растворилось среди народов Средней Азии и ранее других перестало существовать самостоятельно. Во времена процветания древнего Хорезма оно рассыпалось и кочевало родами в степях и песках от Иртыша до Каспия.
Лучше других сохранилась восточная и северо-восточная ветвь Великого Полчища. Она осела в предгорьях Саян, распространилась далеко за Восточное Прибайкалье и Центральное Сибирское плоскогорье, не утеряла связей с Монголией и обособилась в пределах современного Бурят-Монгольского национального округа. Эта ветвь Бур Сан Бата оказалась наиболее самостоятельной и жизнеспособной. Только под натиском русских переселенцев она сократила территорию своего господства, но не утеряла собственной многовековой, национальной культуры.
Юра Сан Бату скорее хотелось достичь северных предгорий, выйти к равнине и дать отдых людям и домашним животным. Он упорно шел к поставленной перед собой цели. Медленно тянулись цепочкой арбы на деревянных колесах с домашней утварью и детьми. Их обгоняли быки, лошади с навьюченными тюками и всадники, вооруженные луками и копьями.
Наконец измученные переходом люди спустились в широкую горную котловину. Заснеженные, голые вершины гор отступили к западу и востоку. Перевал был пройден, но впереди полная неизвестность. Небольшие горные ручейки сливались в котловине в горный поток. Кое-где пробивалась побуревшая от солнца трава, которую с удовольствием щипали голодные лошади, коровы и овцы. Весной здесь было бы прекрасное горное пастбище. Эта высокогорная котловина была последней стоянкой Юра Сан Бата. Впереди виднелись горы, покрытые лесом, за ними могла быть возвышенная предгорная равнина с плодородными землями и хорошими пастбищами.
На другой день Юра Сан Бат спустился в долину горного потока и два дня двигался вниз. Чем дальше он уходил на север, тем круче становились скалистые склоны, тем больше встречалось крупной и мелкой щебенки и гальки.
Горный поток, натыкаясь на каменные преграды, то расширялся, образуя спокойные плесы, то совсем исчезал в грудах камней, то стремительно прорывался в узких теснинах ущелий с нависшими скалами, врезаясь все глубже и глубже в толщу твердых горных пород.
Юра Сан Бату было не по себе. Люди беспокойно поглядывали на синее небо и высокие кручи, лелея надежду, что скоро откроется перед ними широкая равнина, о которой они так долго мечтали. Но сумерки опять настигали их в скалистых и мрачных теснинах. В конце третьего дня дорогу преградил впадающий справа горный поток. Переходить его в сумраке было опасно. Надо было найти хорошую переправу. Поэтому на ночь остановились в том же порядке, как двигались,– узкой цепочкой среди камней, под нависшими скалами, у самой воды. Экономя привезенное с собой топливо, разложили маленькие костры, чтобы согреть воды и не замерзнуть морозной ночью.
Грустно и страшно было Юра Сан Бату и его людям в этой теснине.
Наверное тогда, так же как сейчас, между двумя утесами виднелся только небольшой клочок темно-синего неба с путеводными звездами, которые указывали ему дорогу на далекий и заманчивый север.
Дядя остановился и прислушался. Вдали что-то глухо треснуло и с грохотом обрушилось вниз. Лошади насторожили уши. Но опять стало тихо. Лишь доносилось журчание ручья.
– Камни осыпались, – тихо сказал проводник ойрот.
Эхо обвала глухо повторилось по ручью несколько раз и замерло вдалеке.
– Что же стало дальше с Юра Сан Батом? – спросил Галкин.
– В ту ночь, наверное, было так же тихо, как и сейчас. Подавленные тесниной и неизвестностью, люди сидели молча. Вдруг под землей что-то треснуло и из глубины раздался грозный гул. Утес на противоположном склоне пошатнулся и медленно начал оседать. Потом послышался снова сокрушительный треск, а за ним грохот обвала. Все – и утес, и камни съехали к самой воде.
Юра Сан Бат, наверное, не успел даже крикнуть. Он был засыпан камнями. Те люди и животные, которые находились в стороне, замерли от ужаса.
Когда первый испуг прошел, вопли женщин, плач детей, крики мужчин, стоны умирающих смешались с мычаньем коров и ржанием лошадей. В диком хаосе люди и звери кинулись обратно, вверх по потоку. Но тут опять раздался глухой сдавленный треск и грохот. Опять сорвалась глыба и вместе с потоком камней съехала вниз. Обвал преградил дорогу и запрудил горный ручей. Люди и животные, зажатые между двух обвалов в узкой теснине, метались всю ночь.
Среди обломков домашнего скарба и груды камней, люди отыскивали раненых родственников. А когда рассвело, снова собрались в дорогу. Сквозь камни верхней россыпи кое-где начинала просачиваться вода. За нижней россыпью было сухо.
Перебравшись по камням на левый берег ручья, минуя правый приток, люди с остатками скарба торопились покинуть ужасную теснину и быстрее выйти на равнину. Предводителем этой горстки людей был выбран Ой Рот Бат, племянник Юра Сан Бата. Он вывел их в предгорья и основал Ойротское княжество.
Природа предгорий благоприятствовала расцвету Ойротии. Ойроты нашли пути через горы в Монголию и долго поддерживали с ней связь. Но однажды и она в силу неизвестных причин оборвалась. Ойротия обособилась национально и политически на долгие годы.
С тех пор многое изменилось. Новые связи с внешним миром начались на западе с времен покорения Ермаком Сибири. Связи крепли благодаря русским охотникам, шедшим в Сибирь за ценной пушниной. Ведь что сделало в Аляске золото при ее заселении европейцами, то в Сибирских лесах сделали звериные шкурки...
С веками изменилась и та долина, в которой погиб Юра Сан Бат. Может быть она еще больше расширилась и углубилась, может быть совсем высохла, но до нас сохранилось ее название и селение Юрбута, данное племянником в память о дяде Юра Сан Бате. Там можно встретить интересные находки, свидетельствующие о прошлой жизни ойротов, и по ним восстановить характер национальной культуры.
Горные проходы через Ойротию в Монголию и далее в Китай и Индию давно интересовали русских и иностранных промышленников, торговцев пушниной и путешественников – исследователей древней культуры народов, но пробел в истории Хакассии и Ойротии еще не заполнен.
Могильщики гор – это вода, снег, жара и мороз. Снега и ледники, тая летом, превращаются в воду. Стекая с горных вершин, она сливается в горные ручьи и потоки, размывающие землю. Многовековое течение вод образует долины, а горы выравниваются в холмы. Когда вода попадает в трещины горных пород и в них замерзает, она действует, как динамит, – тогда отрываются и скатываются вниз каменные глыбы. Наверное, вода размыла те два горных обвала, где погиб Юра Сан Бат. Наверно, она же размыла дороги из Ойротии в Монголию.
Дядя хотел сказать еще что-то, но рядом раздался приглушенный треск и грохот небольшого обвала. Две каменные глыбы наклонились одна к другой, стукнулись и с обломками съехали вниз, увлекая с собой кустарники и камни. Испуганные лошади высоко подняли морды, натянули повода, привязанные к кольям палатки, и громко заржали. Гулкое эхо обвала несколько раз прокатилось по ущелью и замерло.
Никто не сомкнул глаз. Люди отказались от сна и с беспокойством ждали у костра рассвета. Когда первые лучи солнца осветили вершины далеких гор, отряд был готов к выступлению. Но пришлось ждать. Кругом все покрылось инеем. Ноги скользили по мокрым камням.
Над долиной Щелкучего поднялся туман. Он обволок склоны, прикрыл теплое осеннее солнце и пока не растворился вместе с инеем в теплом воздухе, отряд не мог приступить к работе. Когда туман поредел, все увидели на берегу две свежие каменные россыпи... Галкин подал команду реечникам, и отряд двинулся в поход.
На ходу всем безудержно хотелось спать.
Пути отряда и Дяди расходились. Отряд спускался вниз по ручью, а Дядя шел в горы искать остатки древних дорог. Теперь все понимали причину беспокойства Дяди перед ночлегом и узнали, почему ручей назывался Щелкучим. Эта ночь осталась надолго в памяти всех.
С тех пор, прежде чем располагаться на ночлег стали подыскивать для него безопасное место. Ведь спокойный отдых и глубокий сон по ночам – залог успеха в дневной работе исследователей...
Пояснения слов и специальных терминов
Превышение – разность высот между двумя точками, расположенными на поверхности земли.
Кондер – исковерканное слово кондир, различной формы фигурки, приготовленные из сахарного сиропа с пряностями, которыми украшают торты и другие блюда; в данном случае образное название густой похлебки из пшена с дичью.
Пожар
Не всегда в зверя стрелять надо. Иной раз и человек со зверем одну думку думают – как живыми остаться. И тогда друг друга не трогают. А однажды медведь от пожара троих спас.
Лето 1932 года в Восточной Сибири выдалось необыкновенно сухое и жаркое. К сентябрю земля высохла, уплотнилась и растрескалась. Лиственные деревья, тронутые первыми заморозками, оделись в золотую с алым парчу. Пестрея теплыми красками, тайга уходила к далекому синему горизонту. Особенно пестры и ярки были наряды осин на старых гарях, от желтого и красного до темно-бордового и коричневого. Резко выделялись темно-зеленые с синеватым отливом кроны сосен, кедров и елей, прикрытые кое-где, как вуалью, бледно-желтой хвоей лиственниц. Даже на днищах глубоких рассошин, где царят вечная сырость и полумрак, было сухо. Тайга могла вспыхнуть, как порох, от брошенной спички или небрежного обращения с костром.
Где-то далеко, в бору Шиткинского района Иркутской области, на правом берегу реки Чуны, за деревней Неванкой, вспыхнул пожар. Население окрестных деревень, мобилизованное на тушение горящей тайги, которая угрожала спелым хлебам, много дней топорами и лопатами безуспешно боролось с огнем. Людям становилось все трудней и трудней. Огонь, притушенный в одном месте, едко чадя и дымя, змейками пробирался по мху и валежнику и неожиданно вспыхивал голубым огоньком в сухой хвое. Тысячи искр подхватывались ветром и разносились в разные стороны. Неосторожно оставленный пал вновь бушевал очагами пожара, то вспыхивал ярким пламенем, то дымовой завесой стелился по рассохам.
Дым и пламя с нескольких сторон охватили драгоценную вековую тайгу. Как Змей-Горыныч, пожар с ревом кидался вихрем по ветру, пожирая вековые сосны и кедры. Огромное пламя, гонимое сухим ураганом, перекинулось по верху на левый берег реки Чуны и стало валить боровую тайгу на десятки километров вдоль водораздела с рекой Бирюсой. Пожар уходил все дальше на северо-запад и заглох только в октябре под напором дождей и первых снегов где-то на междуречье рек Тасеевой и Ангары.
Огневой шквал оставил груды обгорелых деревьев.
Наваленные в переплете ветвей один на другой стволы, вывороченные веером корни, глубокие ямы и кучи валежника напоминали о страшной стихии огня.
Лишь изредка над кладбищем леса пронесутся перелетом птицы да в поисках червей, улиток и муравьев к окраине прибредет медведь. Через год-два жуки и гусеницы начинают точить древесину и неподвижная полегшая тайга оглашается торопливыми стуками дятлов. С ними возвращаются и первые мелкие насекомоядные птицы. Длинные в два обхвата стволы с годами превращаются в трухляки и гнилушки, удобряя своими останками землю для новых растений. Сначала появляются травы, затем кустарники, потом березняки и осинники. Они приходят на смену многовековой хвойной тайге, начиная новый цикл развития лесных формаций.
Недалеко от границ пожара, вдали от жилья, в глухих бездорожных местах, почти впроголодь – без хлеба, крупы и сахара, питаясь мясом убитых зверей и птиц, отряды таксаторов с запада на восток бороздили просеками тайгу.
Вдоль водоразделов и по речным долинам сновали отряды топографов, геологов и географов. Изучением рек, ископаемых, минерального сырья, флоры и фауны занимался огромный коллектив ученых, инженеров и техников. Сложная проблема будущего «Ангарстроя» втянула в работу людей самых разных профессий и квалификаций. Тогда впервые была широко поставлена и комплексно решена задача изучения природных ресурсов территории Приангарья.
Под вечер, на узкий тракт, соединяющий Богучаны с Шиткой и Тайшетом, вышел изнуренный зноем, мошкой и жаждой топографический отряд. Тяжелый маршрут вдоль водораздела притоков рек Чуны и Бирюсы в бездорожной хребтине тянулся шестые сутки. Опытный, физически сильный и выносливый техник-топограф прибыл из Москвы. Он впервые работал в Прибайкалье. С ним были пожилой и закаленный в тайге проводник – охотник Афанасий Емельяныч Каверзин и его племянник Василий, оба из деревни Кондратьевой, самой большой в Шиткинском районе.
Впереди, вдоль обочины тракта бежала, высунув язык, сибирская лайка. В поисках воды она часто подбегала к высохшим лужам, обнюхивала и лизала влажную корку и опять сворачивала на обочину.
Люди, загорелые и почерневшие от кровавых укусов мошки и грязи, откинув назад личины – сетки накомарников из конского волоса, поочередно, бережливо прикладывались сухими, вспухшими от жажды губами к единственной фляге с водой, чтобы увлажнить пересохшие рот и горло. От долгого хождения по кустам и валежнику кожаные брюки и тужурка на технике ободрались и посерели. Короткий, чуть выше колен зипун из домотканной материи на проводнике был изорван, клочья, свисая, прикрывали охотничий нож и патронташ на поясе. За спинами, дулом вниз, висели ружья. Серый холщовый планшет глазомерной съемки и блокнот путевых записей были измазаны кровью раздавленной мошки. На суконных брюках Василия пестрели разноцветные заплаты. Чтобы сохранить в тайге свою одежонку, он носил поверх ватника брезентовый плащ. Брезент лучше другой материи выдерживал долгую таежную жизнь и лишь едва заметно лохматился на полах.
Василий вел на поводке маленькую рыжую кобылку с пустыми сумами на седле. Выйдя на тракт, он почувствовал прилив сил, натянул повода и, понукая Рыжуху, ускорил шаги. Но утомленная переходом голодная лошаденка не стала резвей. Она не оторвала от обочины морды и продолжала жадно рвать сухую пожелтевшую траву и хвощ.
Около часа путники медленно шли по тракту и рассматривали деревья, стараясь не пропустить условную затеску и найти долгожданное продовольствие, почту и охотничьи припасы. Не подпуская к себе на выстрел, на тракт вылетали клевать песок глухари и улетали, как только на них с лаем бросалась собака. Иногда Рыжуха поднимала от земли морду, настораживала уши и всматривалась в лесную чащу. Наверное, она чуяла притихшего у дороги зверя. С писком и цоканьем дорогу часто перебегали полосатые бурундуки.
– Ну, что, Емельяныч? Километры вот они те самые, о которых договорено было, а затески все нет. Эх, пить и есть здорово хочется!
– На тракт мы вышли правильно. До пожара еще далеко, но все же надо к жилью подаваться. Раз продовольствие для нас не заброшено, значит некому – на пожаре все.
По тракту до ближайшей деревни в любую сторону было не менее сорока километров. Терять времени на лишний переход не хотелось, но и без еды идти дальше было нельзя. Пока техник и проводник, усевшись на обочине, высказывали свои догадки и строили планы, Василий разложил дымокур и с наслаждением закурил закрутку.
Вдалеке на тракте, на фоне неба, освещенного ярким багрянцем заката, неожиданно появились два всадника. Заметив дым, они быстро подскакали и осадили коней. Один из них крикнул:
– Кто за люди? Зачем огонь разложили? И без того пожар в тайге.
– А ты, Петруха, своих не узнал? Смотри на досуге ребра тебе посчитаю, – пригрозил Василий, поднимаясь с обочины.
– А! Васек! Отколь же ты взялся? Я за дымком-то тебя не приметил. Ой, пари, страшны вы больно! Видно не пивши ходите? Мишуха, давай твою бутылку с водой.
Молчаливый Мишуха передал бутылку Василию и исподлобья присматривался к людям. Потные, с ввалившимися боками лошади тяжело дышали и прижимались от мошки к дымку. Не торопясь, с наслаждением люди пили по очереди из горлышка. Когда бутылка снова вернулась к Василию, и он, сделав последний глоток, перевернул ее горлышком вниз, Емельяныч рассказал какая вышла у них незадача с продовольствием.
Что делать? Отряду нужен был отдых, но пока пожар был ещё далеко, надо было спешить пройти междуречье... Посовещавшись, пожарники взялись доставить начальству записку, а в случае нужды завезти по пути и продовольствие. А техник обещал тем временем отдежурить за них у пожарной вышки. Вынув из папки блокнот, он написал на миллиметровой бумаге коротко: «Вышли на тракт 17h 10m – 25 – IX. Междуречье пройдено. Пожар далеко. Идем Хандальское. Присылайте продовольствие. Жду картошки и луку. Здоровы. Александрыч».
Распростившись с пожарниками, отряд свернул с тракта в осинник, спустился в рассоху и по узкой, едва приметной тропинке поднялся на вершину траппового утеса. Там стояла сооруженная наспех из неошкуренных бревен пожарная вышка. Внизу в рассохе было темно и сыро. Между камнями и кочками пробивался едва заметный ключик. Пользуясь кружкой и накомарником, из него можно было нацедить воды только на котел и чайник.
Емельяныч решил напоить Рыжуху и пошел с нею искать бочаги ниже в рассохе. На всякий случай он всунул в двустволку патроны с жаканом. Заботливый и распорядительный Василий засветло стал готовить ночлег. Техник вместе с Василием ставил палатку и готовил ужин. У входа в палатку они соорудили на ночь нотью – костер из двух сухих лиственничных бревен. Вскоре все было готово. Чтобы не остыли чайник и обычный кондер из последнего пшена с двумя рябчиками, они были поставлены на краю костра. Василий размачивал в кружке собранные в сумах сухарные крошки. Сухари кончились еще вчера.
Сквозь редкие сосны с вершины утеса виднелась бесконечная – без конца и без края – то зеленая, то золотистая, осенняя тайга. Наступали вечерние сумерки, а Емельяныч с Рыжухой не возвращался. Не было слышно ни лая, ни выстрела. Наверное, он ушел далеко, напоил и пас голодную лошадь на хвоще.
– Не иначе, как дядя задумал что-то... Вот увидишь, Александрыч! Не с пустыми руками придет, – Василий сладко зевнул и вытянулся у костра на еловых лапах.
Топограф разбирал и описывал собранные по пути горные породы. Он не был геологом, но собирать образцы было его страстью – второй натурой. Этим делом он занимался с любовью, по всем правилам. Образцы он аккуратно перекладывал во вьючные сумы, которые таскала на себе Рыжуха, и бережно хранил вместе с этикетками в маленьких мешочках, чтобы при первой встрече с геологами подарить им. В ожидании Емельяныча и ужина эта работа сокращала время и отвлекала от еды.
Вдруг вдалеке залаял Бусый и один за другим раздались два выстрела. Затем снова наступила тишина. У костра глаза привыкли к свету и ничего не могли разглядеть в темноте под пологом леса.
Наконец, виляя хвостом, к костру подбежал Бусый и, лизнув Василию руку, тяжело дыша, улегся вдали от огня у входа в палатку. Но прошло много времени пока наконец из темноты донесся глухой тихий звон ботала. Он все приближался и приближался, а с ним доносился хруст веток под тяжелыми шагами. Так мог идти человек только с тяжелой ношей. Вдруг сразу из темноты в свете костра выросла лошадь и за ней Емельяныч. Ружье свободно висело на шее спереди, а за спиной высился черный от крови вещевой мешок, туго набитый мясом. Бусый только повел ушами, но не тронулся с места – он был уже сыт. Тяжело дыша, Емельяныч перехватил в руку ружье и, снимая мешок, радостно крикнул:
– Ну, пари, подвезло! Теперь надолго обеспечены мясом. Завтра с утра вытаскивать будем.
– Ты кого убил-то сохатого или косолапого? – спросил Василий.
– Вари, ешь, да помалкивай! – уклонился от прямого ответа Емельяныч.
Техник был молод и, рассматривая куски свежего мяса, не мог определить убитого зверя. А раздумывать было некогда. Сегодня, хоть без хлеба, но можно было вдоволь поесть и уснуть сытым.
Разложив по мискам кондер, Василий принес котел с водой, наложил дополна мясом и подвесил на таган. Пока ели кондер и пили коричневый плитчатый чай, сварилось и мясо. Наконец пришло вознаграждение за вынужденную полуголодную диету. Остатки мяса поручалось сварить первому ночному дежурному – Александрычу. Чтобы он не уснул на вышке и чаще слезал к костру, ему разрешалось согреваться горячим бульоном.
– Хорошее мясо. Вкусное! Ну, и подвезло нам, – говорил он, полулежа доедая последний кусок.
– Да, силен зверюга попал! Только со второй пули на землю грохнулся, – ответил Емельяныч, подмаргивая Василию и потирая от удовольствия руки.
Не дожидаясь, пока дядя и племянник улягутся спать, техник принес из рассохи воды, заложил в котел новую порцию мяса и повесил его на таган.
Наступила глубокая ночная тишина. Становилось холодно. Изредка потрескивали головешки, глухо ударяло болото, нотья жарко тлела красными угольками, согревая спящих в палатке. Пробираясь на вышку, Александрыч почувствовал под ногами покрытую инеем траву, ичаги промокли, набухли, стали тяжелыми и просторными. На востоке бледно-розовая дымка покрывала небосвод, и в ней, как в тумане, над приподнятым горизонтом повисла луна. Но пожара не было видно.
Так, то влезая на вышку, то кемаря у костра и попивая горячий бульон, Александрыч коротал первую половину ночного дежурства. Через шесть часов разбудил Емельяныча, улегся на его место и крепко заснул.
Его разбудил лай и ворчание собак. Вдали послышалось ржание, ему радостно ответила Рыжуха. Вскоре из рассохи на новых, сытых конях выехали Петр и Мишуха. Техник принял сумы с продовольствием, отдал пустые и стал читать долгожданную почту.
И только тогда, когда окончил чтение и огляделся кругом, он обратил внимание на необычное зрелище. У входа в палатку лежала огромная горбоносая с плоскими рогами голова сохатого. Неподвижный глаз отражал синеву неба. Из приоткрытого с оскаленными зубами рта на землю свисал язык. На жерди между двумя соснами просушивалась серая шкура лося, а рядом висела освежеванная и разрубленная на четыре части туша. Охота на лосей была запрещена, и отряд совершил преступление.
– Ой, пари, да у вас тут свежатины много! А мы свинины им привезли, – с этими словами Петр взял у Василия кусок вареного мяса, густо посолил его, откусил и прихлебнул из кружки бульона.
– Не утерпел я, согрешил. Теперь не только нас, всю экспедицию мясом обеспечить можно. Любой маршрут никому не будет страшен! Не преступлением это считается, а в силу необходимости – для экспедиции. Да и много после запрета развелось этого зверя – не вымрет!
Разбросанные по всему Приангарью отряды нуждались в еде. Доставлять продовольствие регулярно в глухую и бездорожную тайгу было трудно. Поэтому, большинство отрядов жило «на подножном корму». Действительно, теперь экономя крупу, люди могли вволю есть мясо и поделиться с другими отрядами, переправив его через пожарников.
После сытного обеда, проводив Мишуху с мясом к начальству на Чуну, отряд распрощался с Петром, навьючил на бедную Рыжуху тугие, тяжелые сумы и двинулся в путь.
Долго шли не останавливаясь – то спускались в темные и глухие рассохи, то поднимались на плоские, с едва заметным уклоном хребтины междуречий притоков рек Чуны и Бирюсы.
Иногда из-под носа Бусого, тяжело хлопая крыльями, вылетали матерые глухари, иногда вдруг на собачьей шее начинала топорщиться шерсть – Бусый глухо рычал и нехотя расставался с медвежьим следом. Следы косолапых переплетались со следами лося и дикого вепря. Они четко виднелись на влажном мху. Видно звери, как и люди, искали воду и прохладу в темной зеленомошной тайге глубоких рассох.
Привычная для техника работа – маршрутная глазомерная съемка – не составляла труда. По компасу бралось направление, на планшете строился ход, в блокноте велась запись шагов и румбов. Счет шагов тройками, как такт в вальсе, не мешал технику разговаривать и наблюдать природу. Примитивная съемка, когда она освоена, дело несложное и очень увлекательное. Разнообразие природы сокращает расстояния, и только тогда, когда устанут ноги и нестерпимо захочется есть и спать, ощущается пройденный за день путь.
Когда поднялись на хребтину, потянул ветерок, и в сухом воздухе запахло дымком. Солнце спустилось низко к горизонту, неожиданно закрылось багряной завесой и красным диском повисло над лесом. В далекой затененной долине уже упали вечерние сумерки и начал стелиться туман. Где-то в отдалении, справа, что-то гудело, иногда завывало и громыхало. Иногда шум напоминал гром отдаленной грозы и водопада. Все чаще Емельяныч поворачивал голову в ту сторону. Но за косогором и лесом ничего не было видно.
Отряд спустился в рассоху. Под кронами елей было прохладно и сыро. Казалось, еловые лапы еще ниже нависли над зелеными влажными мхами, в которых, неслышно ступая, утопала нога. Зловещая тишина и мрак давили своим спокойствием. Жутко остаться одному в такой тайге!
Потревоженный голосами, а может быть запахом гари, с ночной лежки из замшелой ямы поднялся старый медведь. Он нехотя, лениво поворачивал ожиревшее тело, но, услышав рычание Бусого, урча быстро исчез за косогором. На всякий случай приготовили ружье, но стрелять не пришлось.
– Ну, что же, ребята, пора на ночлег становиться? – спросил Василий и стал деловито осматриваться в полутьме.
– Нет. Хоть и вода близко, но не гоже нам тут оставаться. Люди не удержали огонь. Вон он гудит за хребтиной! Дальше, туда за медведем подаваться надо! Он лучше нас с вами знает, куда спасаться от пожара, – возразил Емельяныч и пошел за косогор.
Бусый повел отряд по медвежьему следу. За косогором след пересекал релку и поднимался на боровину. Не останавливаясь, тяжело дыша и похрапывая, вынесла на бровку под ободряющий окрик Василия тяжелые сумы Рыжуха. На боровине задержались, чтоб отдышаться.
Темная тайга осталась внизу. Тут было теплей и светлей. Стройные, столетние исполины сосны стояли, едва касаясь друг друга ветвями, и, качаясь от легкого ветра, тихонько шептались. Ноги скользили по сухой прошлогодней хвое, дышалось свободно, широко, всей грудью. Красный солнечный диск почти совсем исчез за бледно-розовой густой поволокой, и только в вершинах сосен играл тусклый багрянец вечерней зари.
На хвое медвежьих следов не было видно, но Бусый упорно бежал в одном направлении, нюхая землю. Еле-еле поспевал за ним Емельяныч.
Выбирая между сосен широкие прогалы, Василий тоненьким прутиком подгонял Рыжуху и аукался с Александрычем. Техник вел свою съемку и поэтому отставал... В одном месте медведь разрыл муравейник и, наверное, лакомился муравьями, в другом – перевернул сгнивший трухлявый колодник и исцарапал когтями замшелый пень. Огромный камень, неведомо как и откуда сюда попавший, медведь подрыл с двух сторон и пытался сдвинуть. Но камень точно врос в землю и не поддался мишкиной силе. Медведь, вероятно, был не очень голоден и торопился пройти боровину. За бором в густом молодом осиннике, куда уходил медвежий след, начиналась пологая падь. Идти дальше с лошадью было нельзя. Пришлось обходить осинник и, минуя падь, спускаться прямо в рассоху.
Спотыкаясь о камни и валежник, пошли понизу. Склоны становились все выше и круче. Сбитый со следа Бусый вертелся под ногами, часто лакая меж камней застойную воду, не отзывался на приказания «ищи!» и жался к Рыжухе.
Необычную, жуткую тишину темной тайги, сырость и мрак, летом так любимые глухарями, а зимой соболями и колонками, потревожил глухой звон ботала. И от этого глушь еще сильнее давила на сердце, вызывая тревогу. Но и в эту глубокую и глухую рассоху меж устремленных ввысь елей проглядывало синеватое небо с первыми звездами, и сюда доносился шум сосен и сдавленный гул урагана. Он то утихал, то усиливался, то приближался, то уходил куда-то в сторону и совсем замолкал. Наконец на прогалинах появились сухой вейник, осока и хвощ. Тут можно было становиться на ночлег и подкормить за ночь Рыжуху.
У большого, обросшего мхом камня Бусый вдруг зарычал и с яростью начал откидывать лапами землю. Рыжуха натянула повод, захрапела, затопталась на месте. Емельяныч взвел курки и стал обходить камень.
За камнем показалась темно-бурая, округлая медвежья спина, затем поднялась морда с маленькими широко расставленными ушами. Старый медведь снова нашел себе удобную безопасную лежку и, теперь сидя рассматривал назойливых гостей. Видно, ему очень не хотелось покидать новое логово и он размышлял. Злобно рыча и лая, чувствуя за собой защиту, Бусый бросился к медвежьим гачам. Но зверь быстро повернулся, наотмашь ударил Бусого лапой, урча и рявкая, бросился наутек. Бусый взвизгнул, перевернулся и лая погнался за ним.
– Ату его! Ату! А-а-а-а! – Прокричал вдогонку ему Емельяныч. Он первый оправился от опасной встречи.
Проводив медведя за косогор и видя, что за ним не идут, Бусый вернулся, рыча и лая в ту сторону, где скрылся медведь.
– Так-то, Михайлыч, лучше будет! Найдешь себе новое логово, а мы тут ночевать будем.
Зная медвежьи причуды, Емельяныч зря не стрелял в косолапых.
Выбрав сухое, ровное место, разложили костер и поставили палатку. Расседланная Рыжуха, глубоко вздохнув, шумно встряхнулась и принялась щипать еще сочный зеленый хвощ. Ее привязали неподалеку на короткой веревке так, чтобы на нее падал свет костра. Василий сварил вкусный, необычный для тайги ужин – мясо сохатого с картошкой. Прислушиваясь к отдаленному гулу, Емельяныч и техник с опаской поглядывали на небо и вверх, где за бровкой качались от ветра высокие сосны. Еще дальше наверху гул сменялся треском и грохотом упавших деревьев. В рассохе было безветренно. Кусок темно-синего неба то затягивался в прогалине желтовато-белой пеленой, то озарялся оранжево-багряным заревом.
Неожиданно небо и вершины елей над прогалиной затянуло густой пеленой дыма. Переливаясь с хребтины в рассоху, она стелясь все ниже и ниже, прижималась к земле. Едкий дым от горелой хвои оседал на землю. Его удушливый запах разъедал глаза, набивался в нос, рот и горло, заставлял чихать и кашлять. Люди, прижатые пеленой дыма к земле, задыхались. Они стали судорожно сгребать в потемках, ломая ногти, влажный зеленый мох и закрывать им нос, рот и глаза. Мох служил фильтром... Рыжуха рвалась на привязи, фыркала и дрожала. Пригибаясь к земле, Василий ощупью пробрался к лошади, перерезал ножом веревку, подвел к самой воде и накинул на голову лошади мокрый плащ.
Треск, грохот и гул наверху нарастали. Под ураганное завывание ветра белая пелена дыма задвигалась и потекла через косогор вверх по рассохе. Колыхание дыма, плавное и медленное, то вниз, то вверх, становилось волнистым. И чем сильнее и ближе раздавался рев урагана и надземного гула, тем чаще слои дыма разрывались на клочья, вытягивались, крутились в вихре и проплывали белыми змеями меж склоненных ветром могучих елей.
Вдруг над рассохой взлетело с оглушительным ревом и гулом огромное пламя, на секунды осветило прогалину, обожгло лицо и руки, переметнулось за рассоху и рассыпалось миллиардами искр. Золотой светящийся дождь угасал и рассеивался на лету, а огненный вихрь замелькал вдалеке. На дне рассохи стало жарко и душно, как в знойный день летом. Внезапно наступила тишина. Так неожиданно быстро и счастливо пролетел над людьми этот всепожирающий огненный шквал.
Не зная что будет дальше и что им еще суждено пережить, люди молча, точно оцепенев, сидели с горстями влажного зеленого мха и смотрели туда, где продолжал бушевать, освещая заревом небо, огнедышащий вихрь. Он уносил в буре огня и искр всякое биение жизни, опаляя насмерть то, что было еще вчера исполинским сосновым лесом.
Над головой снова появилось звездное небо. Чуть шевеля ветками, покачивались высокие ели. В воздухе, как от притушенного костра, пахло угаром и головнями. Гул урагана утих. Голодную и измученную Рыжуху начинала кусать ожившая от тепла, неугомонная мошка, и вновь наступившую тишину ночи всколыхнул глухой удар ботала. Он пробуждал людей к жизни и звал их к забытому ужину. Внезапно брошенный ужин медленно продолжался с перерывами всю ночь. Напряженные нервы прогнали сон. Немного слов было сказано в эту ночь, но всем вспоминался дважды потревоженный старый медведь, который торопливо убегал сюда от пожара. Видно, пожары были знакомы мишке давно и спасение от них он находил в рассохах.
Под утро землю сковали заморозки, а в воздухе еще сильнее запахло гарью и головешками. После крепкого чая быстро собрались в путь, но в гору потянулись медленно, точно прощаясь с домашним ночлегом.
– Спасибо Михайлычу! Выручил, – тихо сказал Емельяныч и повесил на плечо двустволку дулом вниз. Чем выше поднимались на хребтину, тем сильнее пахло застойным дымом и гарью. Просветы между деревьями становились все шире, и неожиданно лес кончился. Открылось необычное, грустное зрелище. Бесконечное, как море, кладбище леса в голубой дымке преграждало дорогу.
Мертвая тишина, синеватый, еле заметный дымок и терпкий, смолистый запах обгорелых, но не сгоревших дотла деревьев царили над этим кладбищем.
Вековые сосны полегли, разметав в стороны почерневшие сломанные ветви с опаленной хвоей. Через нагроможденные одно на другое деревья, вывороченные корни, глубокие ямы и груды кое-где дымящихся сучьев могли пролететь только птицы.
Отряд пять суток бродил по окраинам свежих ломов и гарей, но был не в силах пробраться на Чуну и найти Хандальскую тропу. Тайга опустела, как вымерла. Только однажды на вывороченных с землею корнях путники заметили бурундука, да в одной из рассох старую медвежью лежку. Бурундук прижался к корням и затих – он был без хвоста.
Все тяжелее давался людям каждый километр пути. В поисках старой тропы из Хандальской на Чуну отряд потерял еще день и вышел на Бирюсу.
Через два дня от Чуны и Бирюсы навстречу друг другу с пилами и топорами двинулись отряды пожарников. Обходя большие завалы, извиваясь змейкой между верховий залесенных падей, от Чуны к Бирюсе тонкой ниткой протянулась новая тропка. Бирюсинцы и чунари встретились. И пока расчищались последние метры узкой тропы, над кладбищем леса раздавались песни и веселые шутки.
На четвертый день к вечеру отряд Александрыча уже переваливал по этой тропе на Чуну. Впереди бодро шагала Рыжуха, и ботало, как колокол на похоронах, глухо гремело в вечерних сумерках.
Зловещая тишина над диким хаосом поверженного леса еще раз напомнила путникам сказку о страшном, огненном Змее-Горыныче, и они добрым словом поминали соседа-проводника Михайлыча-Косолапого.
Пояснения слов и специальных терминов
Рассоха или рассошина – одна из вершин (распадков) долины ручья или реки, глубоко врезанная в твердые горные породы с крутыми склонами, поросшими лесом, обычно безводная или с пересыхающим ручейком.
Пал – стелющийся по земле в хвое и мхах едва заметный огонь, от которого может вспыхнуть пожар.
Формация леса – тип древесной лесной растительности, геоботаническая таксономическая единица, в которой главным признаком является лесообразующая порода – сосна, береза и т. п.
Хребтина – местное сибирское название наиболее возвышенной приводораздельной полосы на междуречьях.
Обочина – полоса вдоль дороги, обычно между проезжей частью и канавами.
Бурундук – маленький, в серую и желтую полоску зверек из семейства грызунов.
Трапповый утес – название отвесных высоких скал, сложенных основными излившимися горными породами – базальтами разного возраста.
Бочаг – небольшое глубокое место в мелком ручье, округлой и удлиненной формы.
Хвощ – влаголюбивое спороносное растение с мутовчатым расположением игольчатых листьев, иногда называют гусятником.
Ботало – особый род колокольчика, сделанного из толстого листового металла, реже литой, его подвешивают коровам и лошадям, чтобы их легче было найти на лесных выгонах.
Сохатый – лось, обычно мужского пола.
Ичаги (ичиги) – легкая обувь, сшитая из мягкой кожи, навыворот, напоминает индийские мокасины и бродни, но с короткими голенищами.
Зеленомошная тайга – тип еловых лесов, в нижнем ярусе которых растут зеленые (гипновые) мхи.
Релка (рёлка) – грива, гряда, разделяющая лощины, овраги, пониженные или ровные места.
Падь – сибирское название глубоких, с крутыми залесенными склонами и плоскими днищами балок.
Колонок – небольшой хищный зверек, из шерсти которого изготавливают колонковые кисти.
Вейник – высокий злак с пушистой метелкой и длинными ланцетными листьями, растет на опушках и в редкостойных лесах.
Медвежьи гачи – части задних ног медведя, от колен до таза, обрастающие к зиме длинной и густой шерстью.
На порогах Чуны
Утверждают бывалые люди, особенно гидрологи, которые не раз сплывали и поднимались по рекам Сибири, что нет на свете двух рек, как две капли воды, одна на другую похожих. У каждой свой характер и свои причуды. А чтобы знать их, надо и поплавать по ним, и по бережку походить и побечевничать.
Река Чуна, конечно, не красавица Ангара, а причуд у ней не меньше. Когда на других реках наступает межень, на Чуне и на Бирюсе паводок. Бывает это в конце июня или в июле и даже в августе. Тогда талые воды снегов и ледников из Саян и Присаянья бурно устремляются в их русла и наполняют пересохшие старицы, а мелкие шиверы и быстёры делаются глубокими и проходимыми на плотах и лодках. Сколько несметной силы и неиспользованной энергии таят их воды!
Говорят, что один дошлый гидролог сумел в одно лето спуститься по Чуне и подняться по Бирюсе, а потом на досуге высчитал, что запас гидроэнергии на этих реках в полтора раза больше, чем в Падунских порогах на реке Ангаре. Эти расчеты, хоть и сделанные на скорую руку, возбудили много толков и пересудов.
Среди гидростроителей находились и такие, которые утверждали, что на Ангаре не стоит большой «огород городить», лучше мелкие реки обуздать такие, как Чуну и Бирюсу. А с Ангарой и потом справиться можно!
И вот на Чуне для проверки этих толков в 1932 году появились две экспедиции, состоявшие из геологов и гидрологов. Одна сплавлялась на лодках чуть ли не из предгорий Саян, другая прибыла из Тайшета прямо в Неванку по тракту на трех подводах, доверху нагруженных ящиками и тюками. В Неванке по договоренности с председателем только что организованного колхоза для этой экспедиции сооружался плот и подбирались опытные лоцманы.
Однако июль и начало августа в Сибири всегда страдные месяцы – незаконченный сенокос подпирает уборку хлебов и пахоту паров. А поэтому лоцманов, желающих плыть «напроход» до Усть-Усольского, на Тасеевой не было.
Начальнику небольшой экспедиции с трудом удалось уговорить двух старожилов стариков сплавить плот с людьми за первый порог Тюменец. За ним в Березовой можно было найти новых проводников, а также рабочих для расчистки обнажений и промеров глубин.
Плот, на котором экспедиции предстояло сплыть вниз, напоминал утлое суденышко длиной около девяти метров и в ширину не более четырех. Неокоренные, сухие бревна, уложенные в один ряд комлями к корме, скреплялись в двух местах поперек перевитой лозой черемухи с толстыми поперечными переводами. Так как деревья в комле всегда толще, то плот расширялся к корме и сужался к носу. Посередине на трех толстых чурбаках был сооружен помост из тонких жердей и на них уложено продовольствие, инструментарий и личные вещи. На пристроенных у кормы и носа козлах лежали шесты и длинные тяжелые весла. На носу для костра была навалена куча смешанного с глиной песка. В щелях между толстыми бревнами просвечивало каменистое дно. Если на таком плоту кто-нибудь случайно ронял карандаш с металлическим наконечником, патрон или стреляную гильзу, то терял их навсегда.
Это непривычное для цивилизованного путешественника суденышко очень озадачило молодого начальника экспедиции Сережу. На столь примитивном сооружении предстояло плыть по порожистой Чуне, жить и работать на нем несколько недель. Сережа молча обошел вокруг помост с имуществом, попрыгал на бревнах и, убедившись, что плот не кренится набок под его тяжестью, молча вынул из сумки четыреста рублей и передал председателю. Председатель пересчитал деньги и для большей убедительности сказал:
– Вы не беспокойтесь! На этот плот еще столько же нагрузить можно. Не затонет. Ведь не первого вас с людьми сплавляем!
Сережа с недоверием покачал головой, но дал распоряжение готовиться к отплытию. Путешествие на плоту по Чуне было рискованным и опасным, но иного речного транспорта все равно не достать, а в лесах было полное бездорожье.
Когда спал послеобеденный жар и солнце начало клониться к заходу, на плот к разместившейся по краю настила компании пришли два старика лоцмана. Каждый нес в руке небольшой узелок с провиантом на обратную дорогу. Босые, одетые в холщовые брюки и рубахи, с огрубелыми, мозолистыми от тяжелой работы руками, загорелые, рослые и необычно мускулистые для своего возраста старики обошли плот, перекрестились и молча, без разговоров, начали шестами отпихивать его от берега. От усилий мышцы на ногах, шее и руках вздулись, под морщинистой кожей набухли синеватые жилы, а из-под седых взъерошенных волос струйками потек пот.
Вскоре плот подхватило течение, и шесты перестали доставать дно. Тогда на козлы в зарубы были положены весла, старики поплевали в ладони и с помощью экспедиторов выгребли на стрежень. Подхваченный быстрыми водами, плот стал удаляться от Неванки. А по берегу, провожая его в далекое плавание, бежала ватага ребят.
Как только «выгребли на быстёр», на плоту сразу стало нечего делать. Старики уселись на корме на козлы и задымили цигарками из крепкого самосада. На реке стояла предвечерняя тишина, маленький ветерок рябил воду и прижимал тюль накомарников к лицам. Лоцманы с интересом рассматривали своих необычных спутников, особенно девушек, одетых в мужские костюмы, туго перетянутые ременными поясами. Через плечо у всех членов экспедиции висели полевые сумки, а на поясах геологические компасы, охотничьи ножи и маленькие анероиды. Мужчин было только двое – начальник экспедиции лет тридцати с небольшим геолог Сережа и совсем молодой, только что кончивший гидрометинститут, техник гидролог Юрий.
У Сережи находились в подчинении две девушки – коллекторы Вера и Муся, обе студентки географического факультета МГУ, будущие геоморфологи. У Юрия проходила практику студентка-дипломница Московского геодезического института Валя. Она уже успела прослыть геодезистом, мечтала стать всесторонним картографом-полевиком и поэтому свою карьеру на практической работе решила начинать с изучения рек.
Эти пять человек, то ли по молодости, то ли для большего веса среди местного населения, окрестили себя громким названием – экспедицией. Если при встречах с местной администрацией или попутчиками заходил разговор о работе, то к слову экспедиция прибавлялся эпитет – комплексная.
Когда до слуха собеседников доходили слова – «комплексная экспедиция», те невольно терялись, опускали глаза и задумывались. В чем был комплекс – толком никто не знал, но пущенные кем-то мудреные слова привились, жили и приобретали разный смысл.
Экспедицию называли комплексной в силу ее состава – геолог, геоморфологи, гидролог и картограф. У каждого было свое направление в работе, каждый по-своему подходил к изучению явлений природы, но каждый стремился изучать ее комплексно, т. е. всесторонне.
Между членами экспедиции установились простые отношения: начальство, несмотря на его более почтенный возраст, все называли Сережей, гидролога же во время работы Юрием Константиновичем, особенно тогда, когда он священнодействовал на промерах глубин, а с берегов его засекали Валя и Вера. В нерабочее время Юрия Константиновича все называли Юрочкой, а иногда даже Юраськой. Это внерабочее имя дала ему Валя.
Валя считала себя самым главным и ответственным участником промерных работ, которые без ее засечек были бы филькиной грамотой.
У гидролога была отдельная лодка. На ней делались срочные высадки и переброски на обнажения, а в свободное время она волочилась у кормы сбоку плота.
Лоцманы еще не встречали на Чуне такой необычайной компании и, покуривая, молча разглядывали своих пассажиров. А те, чувствуя риск предпринятого путешествия, смиренно смотрели на стариков, как на хозяев реки. От их заскорузлых и мозолистых рук и от опыта прожитой ими на Чуне жизни теперь зависел исход плавания. Наука тут была бессильна!
– А скажи, начальник, что ж у тебя в помощниках все девки или и парни есть?.. Не бывало того, чтобы девушки в Чунские пороги напроход ныряли! – спросил лоцман постарше.
На его загорелом, в глубоких морщинах лице, с большими мешками под глазами появилось строгое выражение. Серые с голубизной глаза смотрели из-под нависших бровей не мигая. В них был долгий прожитой путь, умудренный здравым смыслом и крепкой привязанностью к земному миру. На этот вопрошающий, пристальный и осуждающий взгляд ответить шуткой было невозможно.
Сережа, впрочем, как всегда, тихо хихикнул, – он не умел громко смеяться. Смутился и, покраснев, отвернулся.
– А я, кажется, все-таки мужчина! – весело ответил Юрий. Он приподнял накомарник и показал свое обросшее юным пушком лицо. – Вы, дед, не беспокойтесь! Мы люди бывалые, нам всяко бродяжить приходилось.
– Без нас они совсем пропали бы! Каши путной сварить не умеют! А уж если зашить что, так и совсем не могут, – внушительно заметила Валя и тоже откинула накомарник. – Ой! Девчонки, смотрите! На реке совсем нет мошки и комаров!
Это было неожиданным открытием. Накомарники с темной вуалью поднялись на железных обручах кверху и открыли тронутые загаром молодые девичьи лица.
– Вот так-то лучше! Теперь не спутаем. Мошка с комарами не глупые – они от травы и кустов далеко не полетят. Им земля нужна, – заметил второй лоцман. Он был ниже ростом и помоложе своего товарища, коренаст и сухощав.
Старший, махнув рукой, сокрушенно добавил:
– Не бабье дело по порогам плавать! И штаны тут не помогут!
– Видно мужиков в городах не хватать стало?! – отозвался напарник и, подморгнув девушкам, добавил: – Вы бы таган пристроили, да чайку наладили. Теперь на плоту домовничать начнем. Куда торопиться? Не в порог. К порогу дай бог послезавтра в середине дня будем. Петляет река-то!
Плот действительно стал плавучим домом. От него по утрам уезжали на день обследовать долину и к нему, в условленное место, как к дому, возвращались из далеких и трудных походов по низовьям притоков. На нем домовничал очередной дежурный – готовил утренний завтрак и ужин, провожал и встречал товарищей. Чтобы днем не терять времени, обед заменили дневным перекусом в маршрутах.
На самом верху на мешках Юрий разложил ветхие старые карты, устроил на плоту наблюдательный пункт и, вооружившись восьмикратным биноклем, рассматривал берега. Он делал на картах пометки и вел в толстых тетрадях подробные записи. С берегов на плот привозились в пестрых мешочках образцы горных пород и аккуратно укладывались во вьючные ящики. Комплексный отряд старался вскрыть связь геологического строения долины с режимом реки и падением вод в порогах. А карта реки, как всякая карта, «зарождалась в поле».
* * *
К вечеру второго дня вдалеке показались высокие кручи обрывистых берегов. Пестрая, слоистая толща песчаников, то желтая, то розовая и почти красная, встала стеной. Стиснутая ими река, точно подпруженная плотиной, разлилась широко и казалась тихим спокойным озером. Плот почти не двигался по гладкой поверхности и его медленно относило к берегу. С низовья долетал глухой гул и рокот. До порога Тюменца было больше трех километров, а рев прорвавшихся вод уже разносился над гладью застывшей заводи и предупреждал о близости неукротимого зверя.
Оба лоцмана, приложив ладони ко лбу, старались разглядеть в мерцающей под отблесками солнца реке только им известные приметы прохода в пороге. Молча переглянувшись, старики перекрестились, поплевали на ладони и разошлись по козлам. Старик помоложе – он был послабее – стал подгребать веслом на носу, а старший дед возился с веслом на корме. Вскоре плот медленно выплыл на середину реки и его увлекло течением. Лоцманы прилагали все силы, чтобы выгрести плот на быстёр. Задыхаясь, суровый дед кликнул к себе на помощь Юрия, а Сережа встал к носовому веслу. В воде появились водовороты, и плот понесло быстрее. На берегу замелькали камни, кусты и деревья. Над водой стоял оглушительный рокот.
– Смотри! – крикнул старик, наклоняясь к уху Юрия, – в самое гирло потрафлять надо. Вон оно меж валов с гладкой водой! – И он вытер рукавом вспотевший лоб.
Чтоб весло на носу не мешало, его перетащили на корму и вложили в зарубу.
Юрий осмотрелся кругом. Впереди, у подступивших к воде утесов, вздымались валы. Вода пенилась, ударяясь о прибрежные камни, и с рокотом устремлялась на середину в узкий проход, образуя между валами сравнительно спокойную, ровную гладь. Эта гладь с неимоверной быстротой воронкой устремлялась вниз между пенистых высоких валов. Ее и называл старик гирлом. По обе стороны у берегов играли, дыбились и пенились высокие валы, а плот с нарастающей скоростью проносило по внешне спокойному гирлу...
Сережа и два лоцмана, поджидая первый вал, были начеку у весел. Юрий быстро достал фотоаппарат и ждал, когда плот войдет в валы, там где кончалось «гирло». Девушки, прижимаясь друг к другу, встали рядом у настила и молча, затаив дыхание, провожали глазами мелькающий берег. Когда плот вошел в гирло, они вздрогнули, вскрикнули и, побледнев, плотнее прижались к мешкам.
Плота под ногами как будто не стало. Кругом шумела и бушевала вода. Ноги, по щиколотку в воде, упирались в невидимые бревна. Угли и головешки в костре зашипели и всплыли. Все невольно замерли, затаив дыхание. Но не прошло и минуты, как могучие валы остались позади, плот снова всплыл, мчась на поверхности бурунов и пенистых вод.
У девушек вырвался вздох облегчения. Старики обернулись назад и, провожая глазами порог, долго крестились. А когда на спокойной воде, словно стайки птиц, появились клочья пузырчатой пены и долина стала снова широкой, лоцманы стали подгребать к берегу.
К берегу подгребали не торопясь. Когда ткнулись бортом о камни, Юрий выскочил с чалкой на берег, а лоцманы взяли свои узелки, накинули на головы накомарники с сетками из конского волоса и чинно сошли на берег.
Расчет был недолог – деньги за сплав, как всегда, были даны вперед. А на прощание Сережа вытащил из вьючного ящика бутылку водки и передал старшему деду. Таков был дополнительный сговор.
– Вот за это превеликое благодарствие! До дому веселей идти будет. А то к порогу плывешь и не знаешь, доведется ли еще повеселиться! Час вам добрый!
Дед уложил в свой узелок бутылку, погрозил девушкам на прощание желтым от цигарок пальцем и вместе с напарником скрылся под широкими лапами елей.
Экспедиция еще два дня с берега и с воды обследовала порог Тюменец и благополучно сплавилась в Березовское.
* * *
О Косом пороге ходили разные слухи. Кто говорил, что он очень мелок, другие предупреждали, что опасен и на повороте плоты разбивает об отвесную каменную стену берега. На всем протяжении Чуны от Березовской до Кондратьевой экспедиция не могла найти лоцмана, который бы повел плот напроход – до самого низовья. Как ни старался Сережа подговаривать на это местных охотников и рыбаков – все отказывались, ссылаясь на страду и подготовку к сезону охоты. А поэтому экспедиция сплывала вниз медленно, меняя лоцманов чуть не в каждой попутной деревне. Только в Хае, всего за несколько десятков километров до Косого порога, наконец удалось найти нужного мастака. Но и тот дальше Косого плыть не хотел. За порогом у него была охотничья избушка, и он решил забросить туда попутно сухари на время зимнего промысла.
И вот вечером, накануне отплытия, на плоту появились двое – отец и сын – Николай Михайлыч и Мишатка. Они пришли проверить пригодность плота к сплаву. Отцу было лет под пятьдесят, а сыну девятнадцать. Были они удивительно похожи друг на друга, оба невысокого роста, необыкновенно подвижные, порывистые и упругие в движениях, с широкими лицами, немного напоминали китайцев или тунгусов, вежливые, и всегда застенчиво улыбались. Они совершенно не походили на русских старожилов сибиряков. Люди с таким обликом на Чуне ниже деревни Кондратьевой встречаются чаще, чем типично русские. Очевидно, эта часть Иркутской области, удаленная от железной дороги, около которой оседало русское население из «Европы» (так в Сибири часто называют европейскую часть СССР), когда-то была заселена тунгусами или якутами. Но произошло смешение кровей, и жители низовий Чуны получили особое прозвище – чунари. Прекрасные охотники и рыболовы, они великолепно знали тайгу и многое переняли от своих предшественников – тунгусов. Промысел пушного зверя – соболей и белок – был основным занятием чунарей зимой, а летом они занимались сельским хозяйством. Клочки отвоеванной у леса земли, разбросанные на еланях у далеких заимок, заботливо ухоженные, не всегда приносили богатый урожай. Засухи и ранние заморозки не способствовали развитию земледелия.
– Смотри, Мишатка! Плот-то ладно сделан и веселки подходящие. Плот подъемный, да воды в пороге стало мало – острые камни торчат. Э-э-эх! Неделькой бы раньше! – говорил отец сыну, осматривая плот.
– А что? Косой для сплава хуже Тюменца? – обеспокоено спросил Юрий.
– Да как сказать! У него два прохода и в малую воду оба узкие. Да уж если взялись, так сплавим!
Он по-китайски присел на корточках у костра, откинул темную сетку накомарника и закурил протянутую Сережей папироску. В ожидании лоцмана, плот вторые сутки стоял на причале у берега, и всех донимали комары и мошка.
– Да когда же это гнусавое отродье кончится!? – неожиданно выпалила Валя, отмахиваясь от тучи налетевшей мошки. – Через чулки кусают!
Николай Михайлович засмеялся и, присматриваясь к девушке, заметил:
– Они у нас и после снега кусаются. Снег выпадет, а чуть только подтаивать начнет, мошка уже тут как тут.
– Ну что же, папаня, домой пойдем? – тихо попросил Мишатка, которого с интересом рассматривали девушки, а он краснел под их взглядами.
– Сейчас, сынок. Начальник даст тебе обещанный сахар и чай. Ты иди, а я тут останусь. Завтра на двух лодках сухари подвези.
Сереже не хотелось раскрывать тайники своего продовольственного запаса и раньше времени выплачивать обещанное, но таков уж порядок на Чуне – «в порог плыть – не в лес идти». Если муж «не потрафит» и утонет в пороге, у жены останется хоть чем его помянуть. Мишатка бережно завернул в узел сахар и пачку чаю, осмотрелся с улыбкой кругом, легко, как кошка, прыгнул на берег и скрылся в кустах. Ниже на горке в беспорядке стояли домики Хаи, и от реки туда тропки не было.
Сережа купил большую старую лодку и подговорил на проход еще двух подростков. Тут удалось нанять еще одного подростка и старика с одним глазом из Чуноярской коммуны. Старик раньше часто сплывал с пушниной на плотах по Чуне, Тасеевой и Ангаре до самой Стрелки на Енисее. Ему было под семьдесят, и, потеряв глаз, он не надеялся на себя – «быть лоцманом – годы ушли».
На берегу в палатке у рабочих было весело. Молодые парни сразу окрестили девушек дамочками и, когда делать было нечего, развлекали их шутками и рассказами. Николай Михайлович хорошо знал кривого старика Еремея и с интересом расспрашивал его о дочерях и сыновьях, которые разбрелись из отчего дома по глухим поселениям и жили своими хозяйствами в таежных дебрях. С приходом лоцмана все оживились и до позднего вечера пили чай вприкуску с рафинадом, вспоминая прошлое.
– Что же глазок-то, так и потерял? – спрашивал лоцман у старика.
– Не говори, паря, пеленой покрылся и наполовину вытек. Муть одна! Так солнышко чуток чувствует. И лечить всяко пробовал! И навозные, и луковые примочки прикладывал – не повезло. Окривел!
– А как случилось-то это? – спросил Юрий.
– Как получилось-то! Да просто. Младшая дочка тут виновата. Высватал ее километров за сто пятьдесят отсюда, с Карабулы паренек, тихохонький. И мне приглянулся. Ну со свадьбой я и поехал. А в те поры уже зима началась. У доченьки-то и подвыпил, как водится. Жалко мне с ней расставаться-то было – с последненькой! Мы со старухой вдвоем в большом дому жить остались. Ну, подсадили меня пареньки, я в передок розвальней ткнулся. Сидеть не могу, а лежу, на звезды посматриваю, да песенки невесть какие пою. Небо-то чистое, звездочками, точно шитым пологом, поблескивает. Морозно! На тракту ни лошадушки. Одинешенек! А кони-то, ты Николушка, хорошо знаешь, у меня всегда добрые. А выхоженный дома конь всегда сам к нему придёт. Мне и заботы-то мало! Лежу я; то ли на звезды засмотрелся, то ли вздремнул в тулупе, только чувствую я неладное – швыряет сани в разные стороны, ажио треск стоит. Поднял я голову. Смотрю и тракта нет, по кустам за обочиной в галоп летим и пар столбом валит. А рядом мохнатая туша прыгает. Как увидел я шатуна-медведища, да с испуга и с пьяна, как крикну! Подхватили мои воронки пуще прежнего, только свист в ушах! Да по глазу-то мне что-то и стукнет! Рукавицей от боли прикрылся. А другим глазком наперед смотрю. Смотрю и не вижу. Будто в голове потемнело все. Чувствую шерсть на лице и не помню, что сталось.
Очухался только в Чунояре. Слышу, вопит надо мной у саней моя старуха – помер! А голова вся в воде. Как глянул на небо, так и сощурился. Светло показалось. А в другом глазу пелена стоит, муть одна и боль невыносимая. Поднял я хмельную голову, стал на четвереньки, тут меня братья подхватили и на печку усадили. Старуха вопить перестала. Только плачет – глазок-то, глазок-то где потерял? Весь в крови был, думали мертвенький! Ну, а лечил по-деревенски. После в Иркутске проездом был, к доктору заходил. Говорит – ежели бы сам навозом да луком не лечил, может и сделали бы для тебя что, а теперь так живи. Ну и на том спасибо. Живу, свет белый вижу, и это хорошо. Могло бы и хуже быть! Только, скажу вам, одним глазом в воду за струей смотреть неспособно! И скажи, судьба какая?! На порогах не плошал, а на земле пострадал.
– Ничего, опять попривыкнешь! – поддержал кто-то из молодежи.
– Вы привыкайте! А мне поздно. Мне что в порог, что в могилу – все едино! Старуху я прошлый год схоронил. Теперь один остался... На людях-то легче! – закончил Еремей и вытер ладошкой повисшую на щеке слезу.
Молодежь с уважением смотрела на одинокого старика, который просто и скромно доживал жизнь, богатую приключениями. Оставшись один, Еремей не бросал зимней охоты и, целясь левым глазом, приспособился стрелять с левой руки. А в его опустевшем большом и просторном доме поселилась семья погорельцев.
На рассвете, когда солнце еще не взошло над узкой долиной, к плоту, на котором, поджидая сына, дремал, завернувшись в овчину, новый лоцман, подплыли две лодки, груженные мешками с сухарями. На корме, подгребая веслом, сидела маленькая женщина с широким лицом, на котором играла улыбка. А черные, как смоль, брови округлыми тонкими дугами необыкновенно красиво обрамляли темно-карие, чуть раскосые глаза с узкими просветами меж век. В ней, больше, чем в муже и сыне было что-то тунгусское или китайское. Втроем, они быстро переложили мешки на плот, на прощание расцеловались, и «маманя» уехала с пустыми лодками.
Вскоре лагерь на берегу ожил. Палатки и весь натасканный с плота за два дня скарб снова погружались на плот. Не теряя времени, дежурный приступил к своим обязанностям, и на плоту задымил костер. На берегу остались лишь колья от палаток да клочья порванной, старой газеты.
Не приставая к берегу, сплывали день и ночь. И только на следующий день после полудня Николай Михайлович стал готовиться к спуску в порог. Среди дня прошел небольшой дождь, и влажный воздух донес тихий, как шелест листвы, шорох. Постепенно шорох все нарастал и наконец превратился в страшный шум, похожий на тот, что обычно бывает на мельнице у колеса, но много сильней. У правого берега к самой воде подступала отвесная стена траппов. Из воды торчали острия каменных глыб.
Вода кругом вскипала, крутилась водоворотами, бурунилась о подводные камни и неудержимо стремилась к отвесной стене. На Чуне наступала поздняя межень, вода не перекрывала острых камней, и проходы Косого были мелки.
С трудом налегая на весла, люди выгребли с быстёра в тихую заводь к левому берегу. Левый проход был поглубже, и плот не могло разбить от ударов об отвесную стену. Но Николай Михайлович не хотел рисковать и попросил перетащить в большую лодку ценные инструменты и самое дорогое имущество.
– И девушкам прогуляться полезно, – заявил он, привязывая к носу лодки тонкий, но необыкновенно крепким бечевник, которым Юрий делал промеры глубин и заводил лодку вверх, против течения.
– Как? Мы не на плоту? Пешком! – возмутилась Валя.
– Засекайте по движению плота скорость течения! – предложил Юрий.
– Есть! Будем засекать Юрия Константиновича на плоту в пороге. Идемте девочки! Начальство требует подчинения.
– И я с вами! – крикнул Сережа и прыгнул на берег. – На плоту и без меня мужчин хватит.
Девушки забрали инструменты и расположились двумя группами на каменных плитах у самой воды, как можно ближе к проходу.
Остались на плоту Еремей, Николай Михайлович, один из подростков и Юрий. Мишатка с двумя другими подростками переплавлял на бечевнике лодку. В шуме бьющих о камни волн слов не было слышно, и все объяснялись жестами.
Наблюдая за сыном, отец издали давал указания. Двое парней, упираясь ногами в глыбы камней, постепенно разматывали и отпускали бечевник, а Мишатка, сидя на корме, шестом направлял лодку между огромными острыми камнями.
Маневрировать лодкой в бурном водовороте было трудно, иногда она застревала, срывалась или, подхваченная мощной струей, увлекала за собой упиравшихся кольями подростков. Натянув изо всех сил бечеву, те упирались и сдерживали стремительное движение лодки, не давая стукнуться о камни.
Над порогом стоял туман из мелкой водяной пыли. Более половины километра пришлось спускать лодку на бечевнике, пока она не вошла в маленькую и тихую заводь. Туда же из быстёра, крутясь, заплывали клочья буровато-серой пены и пузыри. Они прибивались тихим обратным течением к берегу и, долго не исчезая, колыхались на поверхности, как выпавший снег.
От берега плот пришлось выгребать на быстёр, а там, где течение раздваивалось на два прохода, снова выгребать на левый проход. На середине реки было мелко, – из воды торчали камни. Прорываясь сквозь них, вода пенилась, вскипала мелкой волной и со страшным шумом рвалась между камнями вниз.
В узком мелком проходе плот плохо слушался тяжелых, длинных весел. Его кидало то вправо, то влево. Лоцман то заставлял людей налегать на длинные весла на корме и быстро рывками грести, то рулил, «потрафляя» в узкий проход меж камней. Вдруг что-то хрустнуло, плот на мгновение замер среди барашков и маленьких волн на месте. Увлекая за собою других, лоцман бросился на нос.
Плот слегка накренился и, задевая бревнами о невидимый камень, снова вышел на глубокое место. Прошло не больше секунды, как плот, подхваченный новым стремительным валом, пролетел в быстрину, мимо тихой спокойной заводи, где стояла в ожидании лодка. Шум стих и в стрежени, вздуваясь пузырями, потянулась серо-бурая лента пены.
– Царапнули нас камни? – спросил Еремей.
– Не царапнули, а все, как есть, бревна плоту пересчитали. Ну, да камень старый, а плот новый! Выдержал! – быстро, все еще скрывая волнение, почти скороговоркой ответил лоцман.
– Воды маловато в пороге, – заметил Юрий и с презрением добавил, – не порог, а шивера дурацкая!
– Тут неделю назад, какие-то вроде вас на трех лодках сплывали вниз. Да без лоцмана видно! Пал они в тайгу пустили, спалили охотничий станок и всю рыбу и пушнину с собой увезли. А мы еле пожар задержали. К таким людям на сплав и не пошел никто. Они сами сплывать решили. Ну из трех лодок одну с двумя людьми в этой, как вы говорите, шивере оставили... Не знаючи – не потрафили. А вы после этого шиверой Косой порог называете! Те тоже себя «экспедицией» называли... а двое утопло!
Об этом Сережа уже слышал от населения, но только теперь понял, почему так нехотя шли старожилы на работу лоцмана.
– Вот и хата моя! Давай, Мишатка, сухари выгружать. Вы как? К берегу приставать будете? А то мы и в лодке переправимся! – спросил Николай Михайлович у Сережи.
– К берегу! – тихо ответил Сережа и задумался. Еремей молча, сосредоточенно рассматривал бурлящие воды пройденного порога, будто старался постичь его тайну единственным глазом.
За перелеском, на небольшой лужайке, стоял вросший в землю охотничий домик. Он переходил из поколения в поколение, хозяева умирали, а лиственничные венцы от туманных зорь и трескучих сибирских морозов только крепчали и каменели. В тесной избушке Сережа снял шапку и что-то шепнул на ухо лоцману.
– Не надо. Сам не пью и сынам не велю, – тихо и строго ответил лоцман.
– Лучше Еремею отдайте. Ему зимой пригодится. Сережа покраснел. Конечно, благодарить водкой за сплав и риск собственной жизнью в пороге – глупо. Но чем же?! И он просто сказал:
– Спасибо.
Вечером, в темноте, девушки принесли сахарного песку. И Николай Михайлович не смог не принять в благодарность этого приношения.
* * *
Километрах в десяти от последнего Долгого порога на Чуне плот задержался. Больше половины запасов муки, сахара и консервов Сережа должен был передать партии таксатора Еськи. Еська был красноярец, знал эти места, но где-то пропадал вместе с рабочими в лесных трущобах, ломах и гарях, сквозь которые не смог пройти к условленному месту. Три дня ждали его у устья маленькой речки, но он не являлся.
Работы у геологов и геоморфологов было очень много – траппы района были изучены плохо, с ними соприкасались выходы древней пестроцветной толщи кембрия, и в этих контактах были драгоценные ископаемые – редкие металлы, и Сережа решил задержаться.
Юрию делать было нечего, и он не знал, чем заняться. Терять время попусту не хотелось. Он оставил на плоту Валю и, погрузив инструменты и часть продовольствия в лодку, посадил на весла рабочего подростка Василия, на корму Еремея, сам пристроился на вещах и решил сплывать вниз. На реке Тасеевой есть порог Дурак, названный так потому, что шумит, а не страшен. У него условились, встретиться.
– Ну что? Напроход поплывем? – спросил Юрий, обращаясь к Еремею, когда они отплыли от плота.
– Да неужели с такими вещами будем вокруг обтаскиваться! Я хоть и окривел, но в свое время порог облазил, знаю его. Лодка не плот, много места ей не надо. Левым проходом сплывем. Готовься! Смотри, какие впереди отвесные кручи к реке подступают. И порог скоро!
– Я без очков в даль плохо вижу! Сейчас еще два глаза нацеплю, – и Юрий достал из сумки очки.
Откинув на голову накомарник, ненужный на быстрой реке, он стал внимательно рассматривать берега. Отвесные скалы траппов подступали к самой воде. В одном месте, у подошвы обрыва, там, где была небольшая, окруженная лесом лужайка, вился дымок. На лужайке стояли две палатки. Кто-то вычерпывал воду из лодки.
– Ишь куда занесло! Трудненько им из заводи выгребаться будет. Там осетры ловятся хорошо, а в порог оттуда плыть – хуже нет! Попал я раз туда – еле-еле вылез. А у них и лодка-то, видать, с течью! – тихо проговорил Еремей.
На окрик высокого парня, который стоял во весь рост у входа в палатку, Еремей не ответил. И когда Юрий приложил руки ко рту, Еремей потянул его за рукав:
– Не кричи! Нечестному народу своя судьба. Почто охотничий станок сожгли, рыбу и меха растащили, пал в тайгу пустили?! Лес не соломина – золото, и скоро не вырастет! Такого худого дела на Чуне еще не бывало! – И Юрий опустил руки, он привык уважать чужой труд и не терпел воровства.
Василий едва касался веслами воды. Из-за поворота донесся глухой гул, словно от далекого урагана. Он был не похож на шум шивер и пройденных выше порогов.
Стиснутая траппами Чуна врывалась всей своей мощью в ущелье. Над узенькой, вровень с водой площадкой нависли отвесные кручи из каменных плит. Красноватое заходящее солнце играло на утесах правого берега. Под кручей левого берега, куда никогда не заглядывал солнечный луч, было сыро и холодно, там царил полумрак.
Кто бы мог думать, что в этом полутемном ущелье у левого берега, где так стремительно несутся тяжелые иссиня-бурые воды Чуны, и скрывается лучший подход к порогу Долгому? А как тепло и уютно должно быть в сосновом бору над кручей правого берега! Но именно боязнь темноты и манящий солнечный правый берег были пагубой для многих людей...
Юрий невольно вспомнил о тех, кто остался сзади. Проскочат ли?! Но помогать было поздно.
Точно уловив его мысли, Еремей отвернулся и строго посмотрел своим единственным глазом мимо него вперед, следя за струей и выбирая проход.
– А ну, Юрий, садись ко мне в корму! У тебя четыре глаза, у меня один. В пять-то глаз надежнее будет! Жаль, что мы не семи пядей во лбу! – тихо и повелительно попросил старый лоцман, и рот скривился в улыбке. Еремей не надеялся на свой единственный глаз.
Спускать лодку на бечеве было поздно. Она уже неслась между каменными глыбами, обходя буруны у подводных камней. Зорко следя за струей, Еремей и Юрий едва успевали поворачивать лодку. Смотреть на берега не было времени, и только за поворотом, когда лодка стукнулась с хода о подводный камень и, скользя по нему, с треском прижалась к самому берегу, Юрия оглушил неожиданный шум. С огромной кручи, каскадами и падуном срывался поток необыкновенно чистой, холодной воды...
Падун мгновенно промелькнул перед глазами и скрылся за выступом траппов. Лодка продолжала нестись в стремнине. Неожиданно она сделала скачок, точно спрыгнула со ступеньки, на миг задержалась, погрузившись по край борта в воду, но под сильными ударами Васиных весел снова выскочила на струю и понеслась по течению.
Вася перестал грести и посмотрел на Еремея. Еремей отложил рулевое весло и кружкой стал вычерпывать воду. Гул стих, водоворот отнес лодку в спокойную заводь.
Так прошли порог напроход, но старая лодка треснула и дала течь. Пришлось лодку и вещи вытаскивать на берег. Еремей достал паклю и мох.
– Вот она неладная! – бормотал он, осматривая лодку, – плохо с одним глазом потрафил, а все вы, Юрий Константинович, виноваты, на падун загляделись. Видно, стекляшки глаза моего не заменят? Не годен я в лоцманы, – и он с силой стал заталкивать топором паклю и мох в щель.
Пока Еремей возился с лодкой, Юрий с Василием отправились вдоль берега назад к Долгому порогу. Идти пришлось под нависшими утесами по узкой каменистой площадке у самой воды. До падуна шли больше часа. А на лодке пролетели так быстро! В округлом циркообразном расширении между двумя утесами с огромной высоты срывался поток. От нескольких каскадов образовалась белая пена и вместе с водой шумно срывалась в Чуну. Среди огромных прибрежных камней река стремительно несла в бурунах темные, иссиня-бурые воды.
На середине, где торчали из пены едва заметные камни, поперек реки к другому берегу тянулись три вала бурлящих вод. Ступенчатый сброс под водой был заметен на глаз. С его верхней обманчивой глади вода срывалась в клокочущий котел. Там, крутясь в бурунах и плескаясь в разные стороны, вода вместе с пеной прорывалась в широкое русло. Это русло с бурлящей водой тянулось между каменными глыбами и мелкими прибрежными заводями не менее километра. Очевидно, поэтому порог и назывался Долгим...
Чтобы лучше его разглядеть, Юрий и Вася забрались на каменный выступ. От холодного падуна летела мелкая пыль и оседала на плитах. Под ногами было скользко, а в воздухе сыро и холодно. Вдруг Вася дернул за руку Юрия.
– Смотрите! Смотрите! В пороге лодка! И за ней вдалеке вторая идет!
– Безрассудные! Почему не спускаются на бечеве?! Смотри! Смотри! Лодку перевернуло! Ты видишь ее?! Нет?
– Она за теми валами, в котле, – ответил Василий. Лодки еще раз промелькнули в пороге и исчезли. Юрий и Василий старались их разглядеть, но солнечные лучи осветили пенистые буруны так, что они резали глаза и в них ничего не было видно. Юрий досадовал на себя, не знал, как помочь людям и предостеречь их от гибели. Юноши молча отправились назад.
Когда они возвратились, Еремей сидел верхом на опрокинутой лодке и, сняв шапку, торопливо крестился. На середине реки, в самом стрежени, неслась одинокая лодка и в ней с шестами в руках на коленях стояли два человека. А в тихую заводь обратным течением прибивало щепки и доски – остатки другой, разбитой о камни лодки.
– Видишь?! Наверное, в самый котел угодили, а тех пронесло...
– А помочь разве нельзя было? – тихо спросил Юрий.
– Какое! В этом пороге бревно стоймя в воде километр несет и вертит! И зачем на рожон лезли?! Бечевничали бы, коли порога не знают! Видно, народ такой непутевый, может уголовные. А помянуть все-таки надо! – Еремей еще раз перекрестился и надел шапку.
До порога Дурака сплавлялись с остановками. Лодка текла и приходилось часто вычерпывать воду. Но в порог напроход не поплыли.
– Он хоть Дурак, а не потрафишь, в нем останешься! С бечевой возле берега безопасней, – заявил Еремей и подгреб к берегу. Он все меньше надеялся на свой единственный глаз.
Пояснения слов и специальных терминов
Гидролог – специалист в области изучения круговорота воды в природе на земном шаре, изучает свойства водных бассейнов, морей, озер, рек и наземных вод.
Шивера – такое место на реке, где нет ясно выраженного порога (уступа) в русле; он сглажен или на большом протяжении прикрыт камнями, от этого и волны и скорость движения воды в шивере значительно меньше, чем в пороге.
Быстёр – такое место течения воды в реке, которое от обычного отличается большей скоростью, чаще это полоса вдоль стреженя.
Неокоренные и окоренные бревна – бревна, с которых не снята древесная кора и бревна, с которых древесная кора удалена.
Поперечные переводы – толстые бревна, которые укладываются поперек плота в его корме и носу, а к ним прикрепляются все остальные продольные бревна, частично погруженные в воду.
Зарубы – вырубленные топором в веслах и в козлах углубления, заменяющие уключины.
Геологический компас – отличается от обычного специальным устройством для измерения направления простирания и падения слоев горных пород разного возраста и состава.
Геоморфолог – специалист в области изучения форм рельефа земной поверхности и их происхождения.
Картограф-полевик – специалист по составлению карт крупных и средних масштабов, которые составляются по материалам полевых геодезических работ и съемок.
Обнажение – выходы на поверхность геологических пород, лишенных почвенного и растительного покрова.
Елань – прогалина, луговина среди леса, встречается на древних речных террасах, реже на склонах долин.
Заимка – место, занятое под хозяйство с угодьями и избой, обычно удаленное и отделенное от общинных земель (заимствованное у леса и елани).
Станок охотничий – маленький бревенчатый склад для хранения добычи (шкур, рыбы, мяса), охотничьих припасов и рыболовных снастей, иногда пищи.
Венцы лиственничные – бревна, врубленные одно в другое концами накрест образуют венец, а венцы образуют стены строения; в данном случае бревна из сибирской лиственницы.
Пестроцветная толща кембрия – слои горных пород разных цветов, составляющие толщу одного возраста – кембрия (палеозоя).
Падун – то же, что водопад.
Ошибка
Реки Чуна и Бирюса, образующие после слияния самый нижний приток красавицы Ангары реку Тасееву, берут начало в отрогах Саян и текут почти параллельно в северо-западном направлении. Пересекая предгорья и западную часть Восточно-Сибирского плоскогорья, на своем тысячекилометровом течении они образуют много шумных быстрин и порогов.
В нескольких километрах ниже порога Дурака, на равнинном берегу Тасеевой, при впадении в нее речушки Усолки, в широкой, уходящей к Енисейскому кряжу котловине расположилось старинное сибирское поселение – Усть-Усольское.
Бездорожные, уцелевшие от пожаров леса, непроходимые лома и старые гари, резко расчлененный сухими рассохами и долинами мелких рек рельеф, сложенный силурийскими пестроцветными песчаниками и прорезающими их траппами, не способствовали заселению этих мест, и они сохранили нетронутым девственный колорит, который присущ местам, отдаленным от железных и шоссейных дорог и судоходных рек.
Только с наступлением зимы, когда устанавливался санный путь, Усть-Усольское оживлялось пришлым народом с конными обозами. Через Тасееву на Ангару и далее на золотые прииски Средней и Нижней Тунгуски вел зимник.
По зимнику на Север, к приискам и пушным базам, в метель и стужу подводчики гнали обозы с провизией, горючим, машинами, одеждой и текстилем. С Севера везли пустую тару, золото и меха. Но как только на Тасеевой появлялись первые полыньи, оживление прекращалось. Проезжий люд оседал либо на Севере – на приисках, либо на юге – у железной дороги, а усольцы, получив расчет за «обозные дела», принимались за сельское хозяйство. Поля на пологом левобережье и на большом острове были не обширны. Но умело ухоженные, они давали хорошие урожаи озимой ржи, сибирской пшеницы и яровых.
Однажды в поисках места для строительства постоянной автострады на прииски в конце сентября через Тасееву переправился в лодках изыскательский отряд: лошадь, две охотничьи сибирские лайки, молодой техник, охотник-проводник и подросток рабочий. Техник Рыжов работал в Новосибирском тресте «Дорстройпроект», который кое-кто в шутку называл «Стойпроект», так как он не успевал справляться с работой, проекты в нем безнадежно задерживались, а построенные им дороги слишком быстро становились непроезжими и без конца ремонтировались. В Усольское Рыжов приехал в командировку по особому ответственному заданию и очень торопился сплыть на Стрелку по Ангаре, а оттуда пароходом в Красноярск.
Охотник-проводник Гаврила Николаевич – местный житель – прекрасно знал все леса и тропинки. Ему было немногим более сорока лет. Невысокого роста, плотного телосложения, он был мало разговорчив и посматривал пристальным, исподлобья взглядом, как у большинства сибиряков, которые добрую половину жизни проводят уединенно в тайге на охотничьем промысле. Соседи и подростки звали его Гаврилой, а сверстники попросту Гавриком.
Рабочий-подросток Ванюша был Гавриле сродни и сызмала жил в его людной семье. «Ртом больше, ртом меньше, – говорил Гаврила, – от этого я не разбогатею и не обнищаю, а вырастет, добром помянет!» Приемыш называл его батей, крепко к нему привязался и, когда «батя» охотился, делал по дому всю тяжелую работу и присматривал за малышами. Детей у Гаврилы было шестеро, почти все погодки, а старшая дочка на год или два моложе Ванюши.
Стояло осеннее «охотницкое» время, как говорил Гаврила, поэтому все были с ружьями, при патронташах, с ножами и собаками. Хотя отправлялись всего на четыре дня, вьючные сумы были туго набиты продовольствием. Четырех дней было вполне достаточно, чтобы пройти пятьдесят километров с глазомерной съемкой и барометрией по зимнику от Тасеевой до Ангары и возвратиться обратно.
Сентябрь стоял бездождный, и пройти сто километров туда и обратно для сильных людей не составляло большого труда.
Отряд вскоре свернул на заросший высокой травой зимник. Дорога, пересекая маленький ручеек, полого поднималась в гору на боровину.
Впереди шел Гаврила, за ним Ванюша вел на поводу лошадь, а замыкал шествие техник. Собаки – Белянка и Бусый – замешкались у реки и поотстали. Техник все время поворачивался то в одну, то в другую сторону, прикладывал на планшете с миллиметровой бумагой визирную трехгранную линеечку, направлял ее то назад, то вперед по ходу, прочерчивал на бумаге какие-то линии и расставлял только ему понятные значки. Отставая, он окликал скрывшегося за поворотом зимника проводника и, когда тот откликался, смотрел на компас и записывал направление.
Неожиданно сзади, играя, выскочили собаки и вспугнули с брусничника стаю сереньких, как рябчики, птиц. Они расселись тут же неподалеку на кусте жимолости и с интересом уставились на техника и собак, не собираясь прятаться или улететь.
Думая, что это рябчики, техник тихо положил на землю планшет, снял с плеча одноствольную централку и, не сводя глаз со стаи, крадучись начал обходить куст. То ли он отошел от куста слишком далеко, то ли у него разбежались глаза, когда он выбирал такое место, чтобы одним выстрелом сразу убить не менее двух, но только после оглушительного выстрела все птицы остались сидеть на своих местах и удивленно поворачивали головы, посматривая на стрелка своими оранжевыми глазками. Техник решил, что рябчики не пуганы и быстро перезарядил ружье.
– В кого стрелял? – громко из-за поворота окликнул Гаврила.
– В рябчиков! – тихо ответил техник, делая знаки проводнику, чтоб тот не шумел, и приготовился ко второму выстрелу.
– Не портите зря патроны, товарищ техник! Себе дороже будет! Смотрите! – сказал Гаврила, подходя к технику и беря первый попавшийся полусгнивший сук. Он подошел к жимолости на десять шагов и бросил сук в ближайшую птаху. Упав, она не успела расправить на земле крылья, как была накрыта гаврилиной кепкой.
– Вот вам! Живехонька! А теперь сажайте за пазуху и несите до ближайшего привала, а там на костре сварим. Ванек! Хочешь на ужин куру-дуру? – крикнул Гаврила приемышу.
– Не-е-т! – послышалось где-то вдалеке, – тетерю доедать надо!
Гаврила отбросил в сторону поднятую было палку, а покрасневший от стыда техник с интересом рассматривал глупую птицу. Гаврила расстегнул верхнюю пуговицу ватника и посадил ее за пазуху.
– Ну, если мы так двигаться будем, то к вечеру до зимовья не доберемся. До него двадцать пять километров отмахать надо, а дни-то стали короткими!
Он поправил ружье, быстро зашагал по зимнику и скрылся за поворотом.
Глазомерная съемка – труд упорный и кропотливый! Она особенно трудоемка в местах закрытых, на извилистых с крутыми поворотами дорогах и тропах. И каким бы опытом техник не обладал, он всегда вынужден отставать от обычного пешехода. Привычка считать шаги тройками и брать направление по компасу на голос проводника или рабочего вырабатывается не сразу, а после долгой тренировки и требует опыта. Результат в большей мере зависит от того, насколько удачно сумел съемщик приспособиться к местности. И техник работал, не покладая рук, без перекурок и лишних движений. Он то почти нагонял проводника и идущую размеренным шагом лошадь, то отставал от них на двести-триста шагов.
В низинах и на высоких местах отряд делал остановки, там брались показания по двум анероидам, из которых один был у проводника, а другой висел на ремне у техника. Показания аккуратно записывались в специальные бланки журнала. В такие минуты все соединялись вместе и перекидывались несколькими фразами. Техник спрашивал у Гаврилы названия новых речушек и мест и записывал их на планшете.
Зимник, заросший высокой травой, кустами смородины и малины, то поднимался на почти плоские выровненные междуречья, то, извиваясь змейкой, спускался в долинки, выбирая пологие скаты вдоль рек и рассох. Иногда техник останавливался, вытаскивал из полевой сумки эклиметр и замерял уклоны. Когда спуски были круты и извилисты, он обгонял отряд, уходил вперед и, окликая проводника, брал направление засечкой на себя. Работа спорилась, отряд быстро продвигался вперед.
Гаврила увидел на уцелевшем от пожара старом кедре двух белок и снял ружье.
– А ну-ка, Ванек, посмотрим, как ты умеешь стрелять! Интересно, готова ли белка к зиме?!
Ванюшка выбрал удобное место, приложился и выстрелил. Белка камнем полетела вниз и застряла на нижней ветке.
– Чем же, сынок, ты стрелял в нее? Смотри, как изрешетил! Остается нам только хвост один, а остальное собакам! Такую белку приемщик забракует! – сказал Гаврила, рассматривая совсем серую, с едва заметным коричневатым отливом на спине пушистую шерстку белки.
– Дробью, четвертым номером, батя, – смущенно ответил Ванек и, покраснев, отошел в сторону.
– А все ли они такие? Ежели все, то и промысел начинать можно, – продолжал Гаврила, обходя кедр и прицеливаясь в притаившуюся на самой вершине белку. Грянул выстрел, и белка, падая с сучка на сучок, наконец, свалилась вниз.
– Вот глядите! – и он показал пробитую круглой пулей голову белки. – Нам сподручнее их из мелкоколиберки в носик стрелять. Пулька маленькая, застревает, а мех не портится. Для почина шкурку с собой возьмем! – и он, быстро сделав ножом надрезы, «чулком» содрал шкуру, а тушку бросил собакам.
– Хорошо стреляете! – похвалил техник и мечтательно добавил: – Нам бы медведя убить! Вот это дело бы было!
– А ну их к лешему! – огрызнулся Гаврила, – медведи к осени от жира причудливы и опасны бывают. Лучше уж с ними не встречаться!
Снова тронулись в путь.
У маленького ручейка лошадь стала пить воду, и Гаврила с сыном отстали. Техник поднялся в угор и, пользуясь длинным прямым отрезком зимника за поворотом, далеко ушел вперед. Осматриваясь, чтобы определить новое направление, он заметил, как кусты смородины на пригорке зашевелились, а из-под них высунулась мохнатая медвежья морда. Медведю не хотелось уходить из ягодника. Зверь не спускал с техника маленьких глаз и замер на месте. Бросив планшет, техник быстро схватил централку, всунул в патронник гильзу с жаканом и, почти не целясь, навскидку, выстрелил в медвежью морду.
Неизвестно, попал он или нет, но медведь рявкнул и, раздвигая кусты, встал во весь рост на задние лапы. Ковыляя, подняв к груди передние лапы, он начал сползать с бугра к технику. Рыжов видел раскрытую с высунутым языком пасть, налитый кровью белок медвежьего глаза и, не имея сил вытащить из патронника раздутую от пули гильзу, схватился за висевший у пояса финский нож.
Человек замер на месте, не спуская с медведя расширенных от ужаса глаз. Но медведь почему-то на него не бросился сразу и, приготовив для ударов передние лапы с большими когтями, тоже замер на месте. Повернув в сторону голову, он смотрел на врага одним глазом, сверкая белком. Минуты и секунды казались Рыжову вечностью, но он стоял и ждал нападения со сжатым в правой руке ножом, а в левой держал централку с застрявшей гильзой. Увы, ружье стало бесполезным как раз тогда, когда стрелять второй раз было так удобно!
Трудно сказать, долго ли они еще так простояли бы? Но с зимника на выстрел примчались собаки и с лаем бросились к медведю. Зверь перевалился на бок, рявкнул и, шурша по кустам, бросился наутек. Огрызаясь, хрипя и лая, собаки ринулись за ним, и голоса их вскоре замерли вдалеке.
– В кого стрелял? – совсем рядом спросил Гаврила и с усмешкой посмотрел на побелевшее лицо техника.
От неожиданности Рыжов вздрогнул. Колени его затряслись, и не в силах удержаться на ногах он присел на сухую осеннюю траву. Вложив трясущейся рукой в ножны финку, тихо ответил:
– В медведя. Но, наверное, промахнулся! – и отдал Гавриле централку.
Впервые в жизни Рыжов понял, что значит «трясутся поджилки»... Пока Гаврила и Ванюша возились с его ружьем, он отсиживался на земле, скрывая, что не может стоять на ногах. Наконец с трудом поднялся с земли. Ноги в коленях продолжали непроизвольно дрожать. Глубоко вздохнув, он попросил закурить.
– Не пристрелялся еще к ружью...– сказал он смущенно, – должно быть высит оно у меня.
– Всяко бывает! – отозвался Гаврила. – А велик ли мишка был? Далеконько ушел! Собак не слышно.
– Да, пожалуй, когда на задних лапах стоял, с меня! А может чуть и поболее! – в раздумье ответил техник.
Гаврила посмотрел на техника, покачал недоверчиво головой и, раздвигая траву, зашагал по зимнику. «Вот уж у страха глаза велики», – подумал проводник, но ничего не сказал и строго посмотрел на сына, который весело улыбался, едва сдерживая смех.
Уже в сумерки отряд выбрался из ломов к зимовью, которое расположилось в долинке маленькой речки. Одинокое и безлюдное летом, оно затерялось на середине между Тасеевой и Ангарой в окружении непроходимого леса. Одинокая сторожиха была рада пришельцам и, сидя за большим самоваром, угощала подслащенными ягодами и свежим вареньем.
Собаки не возвращались, и Гаврила часто выходил за дверь, трубя в дуло своей централки. Наконец поздно вечером, тяжело дыша, Белянка и Бусый прибежали и, не притронувшись к птичьим костям, улеглись на крыльце. Освещая керосиновой лампой, Гаврила долго осматривал их и гладил отросшую к зиме шерсть.
– Сытыми прибежали! У Бусого правое ухо разодрано. Не иначе, товарищ Рыжов, твой мишка свой век уже дожил! – усмехаясь, сказал Гаврила, входя в горницу и впервые обращаясь к технику по фамилии. Тот молча посмотрел на него и ничего не ответил. Искать убитого зверя было некогда.
* * *
С тех пор прошло больше двенадцати лет. Далеко на западе нашей Родины отгремела тяжелая война. Наступил первый послевоенный год. Высоко в небе, сверкая серебряной молнией, застрекотал самолет. Он несколько раз пролетал над Усольским – то на юге, то над самым селом, то на севере, пока не скрылся за лесом. Но стрекот мотора еще долго отрывал от игр ватагу ребят. Поднимая к глазам ладони, они старались разгадать направление равномерных, прямолинейных маршрутов в воздухе. С самолета делалась аэрофотосъемка.
Через месяц или два после этого с Ангары в Усольское пришел маленький серенький катерок, а с верховьев, не то с Чуны, не то с Бирюсы, через порог Дурак сплавился немноголюдный отряд геологов.
Прибывшее на катере начальство с широкими золотыми нашивками на рукавах было радостно встречено тремя загорелыми в длинных спортивных штанах девушками и обросшим бородой и усами мужчиной. Такова уж судьба! Обычно на полевые работы мужчины уезжают юнцами, а приезжают обросшие, солидные и возмужавшие.
Мужчину звали Сережей, он был недавно демобилизован и снова возвратился к своему любимому занятию – геологии. Работая начальником партии в недавно организованном с большими перспективами учреждении – «Аэрогеология», он с энтузиазмом осваивал новое и теперь неотъемлемое «подспорье» в работе геологов – аэрофотоснимки, особенно ценное потому, что его отряд не имел подробных карт.
В просторной избе, на чистом, выскребленном с песком полу, из снимков был сделан накидной монтаж и по нему карандашом проведены границы стратиграфических толщ. В пестрых мешочках на окнах и ящиках лежали образцы горных пород. В углу были сложены в кучу палатки, котлы и чайники вперемежку с седлами и конской сбруей. Вдоль стены лежали сложенные спальные мешки и на них теплая одежда.
Человеку постороннему могло показаться, что он попал не то в учреждение, не то в упаковочный склад, не то во временное общежитие, которое куда-то переводилось. Но кажущийся на первый взгляд хаос, был на самом деле естественным и высокоорганизованным состоянием походной лаборатории отряда, в которой подводятся предварительные волнующие итоги пройденным маршрутам и сделанной за лето полевой работе...
Впрочем, в такие дни сборов руки и ноги у молодежи излишне подвижны, они могут быстро и долго работать, но голова?!.. Голова уже далеко! Она там, где родные и знакомые, где учатся подруги и товарищи, а может быть и будущие родственники!.. Пятый курс редко проходит без свадеб, женихов и невест!
Начальство приехало немного рановато – в самый разгар последней «адсорбции» отрядом образцов, из-за которых нередко возникали споры и приятные воспоминания о тех местах, где они были взяты. Может быть именно к этому времени, чтобы оказать нужную помощь, и подоспело начальство – человек с большим опытом полевых работ? Невзирая на свои отличительные нашивки, засучив рукава, он с увлечением помогал проводить эту адсорбцию для экономии средств на багаже.
После вручения стопки писем, которая быстро разошлась по адресатам, после шумных и радостных возгласов девушки подвели начальство к огромному, как татарский гроб, ящику, в два с лишком метра длиной и шириной чуть не в метр.
– Вот! Полюбуйтесь моей находкой! – сказала одна.– Неправда ли, хорош экземпляр? И как прекрасно сохранился! Меня совершенно загрызли огромные муравьи, которые устроили свой муравейник перед самым входом в пещеру. Это было совсем недалеко отсюда – на последнем обнажении красных песчаников силура, страшно крепких, наверно сильно метаморфизованных, но уже с ископаемой фауной. Это было вот тут...
Она подвела начальство к накидному монтажу из аэрофотоснимков и показала на снимке то место, где были найдены кости. Там же на месте они были аккуратно уложены ею в ящик, каждая под своим номером, уложены в том порядке, в каком они лежали в пещере.
– Вы знаете? Мы думаем, что «он» пещерный. Его голова была в дальнем углу, а ноги почти у самого входа. Огромный! – закончила она со вздохом.
Начальство долго и внимательно рассматривало череп.
– Не думаю! Зубы, копчиковые и шейные позвонки не такие, как у медведя пещерного. Смотрите! В лобной пазухе дырка!
Тут череп повернули вниз. Из него вывалилась и покатилась по полу простая, слегка сплюснутая круглая свинцовая пуля. Девушки ахнули, а молодой палеонтолог покраснела до корней волос. Ее рука невольно потянулась к костям, так аккуратно собранным и уложенным в медвежий гроб. Она хотела их выбросить.
– Не трогать! – остановило начальство, крепко держа ее руку, – они пригодятся зоологам и уложены хорошо. Из вас наверняка выйдет хороший палеонтолог!
Мишкин череп осторожно был положен назад, и Сережа задумчиво добавил:
– Охотнику, видно, не хватило времени найти свою жертву... Смотрите, как чисто муравьи обглодали мишкин скелет! А мишкиной шерстью, они, наверное, прекрасно утеплили свой муравейник от сибирских морозов. Вы этого не заметили?.. Вам было не до того?.. Так сильно они вас искусали?
Девушка сконфуженно посмотрела на начальство.
Но кто тот человек, который убил когда-то такого большого медведя?
Ванюша вспомнил Рыжова, медведя и приемного отца. Уйдя на войну, Гаврила не вернулся, и Ванюша стал в доме бати за старшего.
Пояснения слов и специальных терминов
Автострада – дорога, предназначенная для непрерывного движения многотонных автомашин с повышенными скоростями.
Эклиметр – прибор для определения углов наклона земной поверхности.
Засечка на себя – особый прием для измерения расстояний и углов между двумя точками, по которым определяется местоположение третьей точки.
В угор – пологий подъем по склону перед горой (у гор).
Жакан – род охотничьей пули, которая, попадая в цель, расщепляется (разрывается), образуя большое отверстие или рану.
Накидной монтаж – монтаж аэроснимков вдоль полетных маршрутов на определенную площадь по изобразившимся на снимках идентичным объектам местности, при этом снимки прикрепляются к стене, полу или листам фанеры кнопками или грузиками.
Стратиграфические толщи – пласты горных пород, размещенные на территории в последовательном возрастном порядке (расположение горных пород разного возраста и состава).
Адсорбция – поглощение газообразных или растворенных веществ поверхностями твердых тел, в данном случае образное выражение в смысле отбора ненужных образцов.
Метаморфизованные породы – существенно измененные действием воды, высокой температурой и давлением.
«Жуки»
Сначала их было семеро – четверо взрослых мужчин и трое восемнадцатилетних парней. Все, кроме начальника изыскательского геодезического отряда, местные жители из немногочисленных селений, разбросанных по притокам Енисея.
Отряд под руководством опытного сорокалетнего инженера Павла Михайловича Войнова за семь суток пробрался с теодолитным ходом по правому притоку Енисея – Усу от устья к селению Верхне-Усинскому. Его жители чем могли пополнили запас продовольствия, и изыскатели с самым необходимым скарбом тронулись дальше в горы.
Только немногие охотники знали тропы и дороги от Минусинска в окруженную со всех сторон горами Туву.
Город Кызыл, расположенный почти в самом центре огромной межгорной котловины, долгие годы не имел хорошей регулярной связи с югом Красноярского края. Бурный, порожистый в верховьях Енисей не благоприятствовал развитию судоходства и затруднял связи этой обособленной территории с остальной Россией. Перед отрядами дорожников была поставлена задача найти невысокие седловины и пологие склоны, удобные для перевалов через Куртушибинский хребет в Тувинскую котловину.
До конца намеченного Войновым пути было не менее восьмидесяти километров. Предстояло выйти к Турану или Уюку. Перед этим невысокие горы с перевалами на высоте около тысячи пятьсот метров не казались страшными и опасными. И вдоль Уса можно было пробраться к самому водоразделу, а, перевалив через него, легко спуститься в котловину. Но пройти шестьдесят или восемьдесят километров по новым неизвестным местам с теодолитным ходом оказалось не так-то просто.
Хребет Куртушибинский выше двух тысяч метров. Подступы к его перевалам покрыты лесом, почти безводны, а главное безлюдны. Переход, рассчитанный на шесть дней, затягивался на неопределенное время. Продовольствие, несмотря на жесткую норму, быстро убывало. А снаряжение и инструменты, которые пришлось нести на себе, с каждым часом от усталости людей и недоедания становились все тяжелей и тяжелей.
Взрослые крепились и туже затягивали пояски. Трое пареньков, проглотив свои порции сухарей и каши, частенько исподлобья глядели на старших, которые ели медленно, растягивая приятное ощущение наступающей временно сытости. Иногда молодым доставался от старших добавок и тогда они делили его поровну на троих.
После незатейливого утреннего завтрака, заложив за пазуху по сухарю для дневного перекуса, изыскатели начинали расчистку визирки и прокладку хода. Реечники, обычно вдвоем оставались около инструмента и передвигались вместе с Павлом Михайловичем по расчищенной визирке, а остальные, втроем или вчетвером, перетаскивали все снаряжение и продовольствие за два-три километра вперед. Там складывали его у приметного дерева и накрывали поверх брезента еще сосновыми или еловыми лапами. Потом все соединялись вместе и продолжали расчистку визирки.
Однажды после обычной заброски вперед скарба и продовольствия двое парней на расчистку не явились. Один из них – Василий – крепко избитый, с трудом прибежал к Павлу Михайловичу и, показав синяки, всхлипывая, простонал:
– У-у-бегли прокляты! Взад дорога знакома. Вас стороной обошли. Продовольствия часть утащили. Ох! Ох! Как жить дальше будем?! Сказали – с вами на погибель идти; от голодухи ноги таскать перестанешь. Меня уговаривали, да я не поддался. Ну и побили.
Павел Михайлович молча выслушал несвязный Васькин рассказ и, вытащив из горлышка фляги деревянную пробку, дал отпить ему глоток разведенного спирта. Крепкий, непривычный напиток перехватил парню дух, Васька поперхнулся, но вскоре язык его развязался:
– Давно они сговор вели – убечь. Меня уговаривали, да я не сдавался, ну и побили. Добредут ли до жилья-то?
– Правильно сделал, что остался. При расчете тебе больше за труды достанется. Они не получат расчета, – спокойно заметил Павел Михайлович. – Как-нибудь впятером справимся. Меньше таскать всякого барахла будем.
А когда подошли к развороченной куче имущества, Павел Михайлович бережно связал и отложил в сторону посуду и ватники беглецов.
Если питаться, как раньше, продовольствия хватило бы оставшимся только на три дня. Беглецы утащили почти половину. Позади было пройдено за шесть дней сорок два километра. А сколько предстояло еще пройти вперед – сказать никто не мог.
Никто из рабочих в этих местах никогда не был, и Павел Михайлович шел на ощупь, почти вслепую, полагаясь на старую десятиверстную карту, свой теодолит и магнитную стрелку буссоли теодолита. Прерывать на половине ход и возвращаться за продовольствием в Верхне-Усинское было бы непростительной потерей времени. Войнов решил еще сократить норму еды, но при любых условиях двигаться только вперед.
Утром к отложенному имуществу беглецов добавили две легкие палатки, брезент, тяжелый чугунный котел и закопченный медный чайник. Ложки, миски и продовольствие разложили по вещевым мешкам. Теперь каждый сам по ходу работы перетаскивал вверенный ему груз. Тяжелую работу по расчистке и прорубке визира стали делать все по очереди. Васька был самый младший и ему поручили носить заднюю рейку и подрубать в случае нужды мелкие ветки. У каждой точки, закрепленной на местности колом, Васька обязан был делать на ближайших деревьях большие, издали заметные затески. Эту работу сначала он делал легко и быстро, но на третий день после бегства товарищей от урезанной вдвое и до этого полуголодной нормы он еле плелся с вещевым мешком и рейкой. Длинную четырехметровую рейку он волочил по земле – она казалась ему страшно тяжелой и дрожала в руках, когда он ставил ее вертикально на кол, а привычный рукам топор ему уже не повиновался, затески выходили неровные и кривые.
После того как оставили в лесу громоздкую поклажу, ночевать приходилось под открытым небом. Кашу варили в маленьком медном котелке, а в другом, таком же, кипятили чай. Павел Михайлович любил, чтобы чай был крепким и душистым. Чтобы заполнить чем-то пустой желудок, он пил его вечером по три-четыре кружки. Запаса чая, наверное, хватило бы еще на два месяца, но сахар уже кончился.
Утром и вечером каждому выдавалось по одному сухарю и по нескольку ложек пшенной или перловой жиденькой каши с кусочком свиного сала.
Пока шли вдоль небольшого безыменного ручейка, который едва заметно пробивался в корнях деревьев, горьким, душистым чаем наслаждались вволю.
– Пейте пользительную китайскую траву, пока вода есть, – говорил Павел Михайлович, – правда, сухарей она не заменит, но общий тонус организму придает! Впереди, может, и воды-то не будет!
Его предсказание сбылось.
На четвертый день к вечеру ручей исчез.
Отряд вышел из леса на склон округлого небольшого гольца. Скудные щебнистые почвы покрывали коренные породы из розового гранита. Солнце опускалось за другой далекий голец на горизонте и краем красного диска зацепилось за его склон.
На северо-восток, то теряясь в синеве бесконечных лесов, то резко очерчиваясь куполообразными сводчатыми вершинами на фоне неба, освещенного оранжеватым багрянцем зари, уходили вершины Куртушибинского хребта...
Здесь, наверху, ветерок приятно щекотал щеки. По северным склонам, в низинах, сгущались туманные сумерки, предвещая утренние заморозки или холодную росу. Жаркие и ясные дни последних чисел августа в этих местах всегда сменяются неожиданно темными и холодными ночами. Дожди, редкие в августе, еще реже бывают в сентябре. Так было и теперь.
Ручей кончился позади где-то в лесу, истоки его сухого русла протянулись к пологой седловине, где после зимних вьюг, тающих снегов и летних дождей могло образоваться маленькое озерко. Но на его месте в седловине оказались лишь густые заросли кустарника и травы. Дернина была влажной и мягкой, но посланный туда рабочий Игнат не смог набрать в котелок воды.
Впереди предстоял длинный и трудный спуск. Возвращаться на поиски потерянного ручейка в темноте было бесполезно. Пришлось довольствоваться остатками холодного чая, который всегда брали с собой на день в бутылках. На перевале ночевали у костра, подложив под себя ватные куртки.
Рассвет и первый утренний заморозок, – а в горах наступает холод и встает солнце всегда раньше, чем в долинах и на равнинах, – слишком рано подняли всех на ноги.
Чтобы немного согреться, подбросили в заглохший костер охапку сухого валежника, но варить на костре было нечего. Не задерживаясь, грызя на ходу последние сухари, быстро собрались в дорогу.
Рубить и чистить визир не пришлось – перевал был безлесен. Это экономило силы и время. В работе не заметили, как пересекли межгорную седловину и перевалили на юго-восточный склон. Тут было совершенно безветренно и тоже сухо.
Невдалеке виднелся низкорослый редкий лесок, в котором можно было набрать сухого валежника для костра, а днем едва укрыться от палящего солнца. Как и все, измученный жаждой, с пересохшим горлом и почерневшими воспаленными губами, Павел Михайлович решил остановиться на ночлег раньше обычного.
– Ну что ж, товарищи! Перевал пройден, к жилью подаемся. А где оно – ни мне, ни вам неизвестно. Знаю, впереди есть жилье и наверное ближе, чем Верхне-Усинское. Без еды день-два еще протянем, а потом...
Что потом, Павел Михайлович не знал. Его длинная фигура, немного сутулая и угловатая, как всегда, сохраняла невозмутимую мужественность, но впервые за все время их совместной жизни он стоял, застыв без движений. По вечерам, когда располагались лагерем на ночлег, он всегда принимал участие в приготовлениях ужина, рубил и подтаскивал сучья, навешивал на таган большой чайник, засыпал в котел крупу и делал много других хозяйских дел. Теперь варить было нечего. Последние сухари съели утром. И не было даже воды, чтобы смочить пересохшие губы и горло.
Он обращался к своим помощникам, но, собственно говоря, это были мысли вслух, беседа с самим собой и его речь внезапно оборвалась на каком-то слове, которое он не успел произнести; она оборвалась в тот момент, когда он подумал о помощи... Но откуда она могла прийти!? Весьма возможно, что и другие отряды были в таком же положении. Он оглядел спутников. Суровые, закаленные в Приенисейской и Мариинской тайге, охотники с мужественными лицами невесело смотрели на него. Только Васька, растянувшись под тенью одинокой, корявой, ветрами перевитой сосны, спал крепким, тяжелым сном.
Пройденные отрядом за день последние шесть километров Васька не шел, а едва волочил ноги. Он где-то бросил свой вещевой мешок и ватную куртку. Из голенища стоптанного набок сапога торчала деревянная ложка, а у пояса болталась привязанная кружка. Он спал, разметав руки и повернув к небу загорелое, в пожелтевших синяках лицо. А в небе над ним застыли редкие перистые облака. Павел Михайлович нашел наконец нужные слова. Боясь разбудить парня, он тихо сказал:
– Не потом, а теперь надо поискать воду вокруг. Это самое главное. С водой и чаем еще три дня идти можно. Разойдемся на поиски, а к вечеру, как солнце за ту горку заходить начнет, к этому дереву соберемся. Если зверь попадет – кликнете. У кого ружья нет – мое возьмите.
– Какая ныне зверюга, Михайлович? Сушь! Поубралась всякая животинка в долины к речкам. Разве что, вроде нас, непутевая встретится?! – отозвался невысокий, худощавый охотник Тимоха. Пожилой, он был физически слабее других, но жилист и вынослив, необыкновенно проворен и легок в ходьбе.
Молча расходились в разные стороны, забирая на всякий случай ружья и посудины для воды.
– А воды не найдем – ход бросим. До жилья доберемся – оттуда на стык пойдем, – негромко крикнул Павел Михайлович расходящимся в разные стороны рабочим.
Прислонившись спиной к одинокому дереву, он погрузился в свои обычные вычисления и записи, которые делал ежедневно до сна после ужина.
В сумерках все собрались у дерева. Лощины были сухи. Ни воды, ни зверя, ни дичи никто не нашел. Жалко было потерянных сил и времени. Натаскав сухого валежника, разожгли большой костер и разместились вокруг. Разговаривать было не о чем, и скоро все заснули чутким, тревожным сном. Пустые желудки не согревал и жаркий костер.
Проснулись на заре. Мох и сухую траву покрыл иней. Он играл в утренних лучах солнца миллиардами разноцветных искр, предвещая туман и ясный солнечный день. Освеженный утренней прохладой, Василий ползал на четвереньках и, набрав в горсть травы, с наслаждением облизывал на ней иней. Но капли влаги только слегка смачивали рот и горло, а пить от этого хотелось еще сильнее.
– Брось нестоящим делом заниматься, Василь! Собирайся в поход. Без работы нынче топать вперед будем. Может к полудню и набредем на жилье. Клади здесь под приметное дерево что потяжелее, – сказал Тимоха, аккуратно складывая топоры, рейки, штатив и теодолит в ящике.
Павел Михайлович снял с себя казенный брезентовый плащ и бережно накрыл инструменты. Поверх брезента навалили сосновых лап и прижали их кольями.
– Ну, теперь никакая непогода не страшна. Разве что любознательный мишка все разворочает, – смеясь заметил Игнат.
Он часто охотился в Мариинской тайге на медведей и знал их повадки. Ему было под пятьдесят, и за тридцать два сезона своей «охотницкой» жизни, испытав все способы охоты на медведей, он убил сорок восемь «мишаток», как он их шутя называл. С мишками у него были свои счеты. Жил он на отлете в заимке, и медведи не раз растаскивали на его пасеке улья. Впрочем, этот убыток Игнат с лихвой покрывал выручкой от продажи медвежьего мяса и шкур, которые охотно покупали в Красноярске.
На поясе, у ножен, Игнат носил ожерелье из медвежьих клыков и свято верил в его целебное свойство – он уверял, что благодаря этому ожерелью у него никогда не болели зубы. Невысокого роста, с несоразмерно длинным туловищем, он при ходьбе переставлял крепкие, короткие ноги быстро и часто. А его руки не могли повиснуть, как у других, вдоль боков – мешали огромные бицепсы. На ходу он оттопыривал руки в стороны. Говорят, однажды он вывез на себе по глубокому снегу из леса за десять километров от заимки сразу всю тушу убитой медведицы и двух медвежат.
– Какие тут медведи?! Разве олень или козел забредет! Да и то ненароком. Все цело будет. Мы в эту лесную пустынь занесли, нам и вытаскивать придется, – спокойно заметил Гаврила.
Высокий и худощавый, он отличался медлительными движениями и рассудительностью. «Этот лишнего не переделает, у него все с расчетом», – говорили про него товарищи и частенько укоряли за то, что слишком бережет себя на работе. Упреки Гаврила выслушивал молча и скрепя сердце, нехотя, с удвоенной медлительностью делал то, о чем просили товарищи.
Возвращаться обратно никому не хотелось. Но иного здравого решения никто предложить не мог. И как только рассеялась утренняя поволока тумана и начало припекать солнце, тронулись вперед через редкий сосняк вниз по склону. Чем ниже спускались, тем лес становился гуще, к полдню он прикрыл своею тенью путников от жарких лучей. Шли широкой цепочкой на расстоянии окрика один от другого, как обычно ходят в облаве на крупного зверя. Справа крайним шагал Павел Михайлович, соседним с ним Васька, за ним Игнат, дальше Гаврила, на левом краю Тимофей.
Чтобы не потерять друг друга и сохранять одно направление, временами перекликались. А чтобы легче было найти обратную дорогу, свой путь отмечали затесками на деревьях. В ходьбе время летело быстро, и никто не заметил, как солнце перевалило к вечеру. В лесу от безветрия стало душно. Звук из пересохшего горла вырывался с трудом, был хриплым и едва разносился в сухом воздухе. С каждым километром идти становилось трудней и трудней – мучила жажда, мешали деревья, колодник и кочки. Только тихие оклики изредка нарушали безмолвие леса.
И вот один из ответных окликов Василия показался Павлу Михайловичу слишком далеким. Инженер замедлил шаг и через короткий промежуток времени окликнул вторично. Ответа не было. Павел Михайлович окликнул еще, но Василий молчал. Тогда инженер выстрелил в воздух и отправился на поиски парня. Остальные, перекликаясь между собой, собрались вблизи от того места, где выстрелил Павел Михайлович, и стали ждать.
Торопливо шагая вверх по склону, Павел Михайлович часто окликал Василия, но долго не слышал ответа. Наконец неподалеку прозвучал приглушенный стон и едва внятный тихий отклик. Павел Михайлович повернул в ту сторону и нашел Ваську лежащего ничком на земле. Тяжело дыша, парень издавал непонятные хриплые звуки. Его руки в попытках найти ягоды судорожно сжимали жесткие лепестки брусники. Но ягод не было, и это, видно, озадачило парня. Он приподнялся и сел. Его рот растянулся в горькой улыбке, из глаз текли слезы. Он не слышал шагов Павла Михайловича, а когда увидел его, стал ползать на четвереньках, повторяя бессвязно:
– Ягоды, ягоды!.. Тут были ягоды... Много ягод было!.. И точно испугавшись, что их найдет и съест другой, снова стал пучками рвать меленькие кустарнички брусники и, перебрав пальцами, отбрасывать в стороны. Бегающие глаза Василия запали и глядели куда-то внутрь. Такие глаза бывают у людей на грани потери рассудка.
– Вставай! Идем! Не теряй попусту времени, Василий, – громко и повелительно сказал Павел Михайлович.
Васька всхлипнул и сел, подобрав по-турецки ноги. В глазах промелькнуло сознание. Он посмотрел на начальника и, опустив взгляд в землю, упрямо и тупо ответил:
– Идите сами. Я не пойду. Нет больше сил моих!
– Ты что?! – Павел Михайлович посмотрел на Ваську и понял, что словами убеждать его бесполезно, глаза, не останавливаясь, снова забегали по кочкам брусничника.
– А ну вставай! Не то пристрелю! – крикнул он, снял с плеча ружье и щелкнул затвором.
Васька вздрогнул, встал сначала на четвереньки и потом медленно разогнул ноги в коленях. Он перестал бормотать, только шумно дышал и не сводил глаз с наведенного на него дула,
– Поворачивай и иди передо мной. Я тебе покажу – «не пойду!» – пригрозил Павел Михайлович.
Они медленно тронулись туда, где их ожидали остальные рабочие. Васька шел впереди и с опаской поворачивал голову в сторону ружья, которое держал наперевес Павел Михайлович. Ваське не приходило в голову, что оно не заряжено.
– Ты что же это вздумал, паря? – укоризненно спросил Тимофей, когда они подошли к остальным.– Али в тайге на съеденье чертям решил оставаться? Э-эх! Дурная у тебя голова. Да разве мы можем человека оставить?
– Ишь! Под ружьем-то славно ты топаешь! А то «не пойду!» – съязвил Гаврила и тихонько подтолкнул Ваську в спину. – Только время зря потерять заставил! Теперь далеконько бы были.
– Будет тебе на него нападать, – остановил Игнат, – видишь, из последних сил парень тащится! Мы-то с тобою в лесу всякого уже похлебали, а ему впервой довелось... Ну и тронулся малость. Ничего, Василь, мы должны скоро выбраться. Немного еще потерпеть надо.
Василий исподлобья посмотрел на Павла Михайловича и тихо сказал:
– К чему неволите? Не выдюжу я. Коль не с голоду, с жажды помру. Ужо думал одного оставили. Зря я откликнулся! Да одному боязно стало!
– А не откликнулся бы, всей артелью искать бы начали. А как нашли, так уж держись – всыпали бы. Ну, ну, ну, вышагивай! Помирать будешь – силком вытащим! Не таких, как ты, медведей на себе вытаскивал! – ответил Игнат и пошел рядом с Васькой.
Теперь Василий был под двойным надзором, Тимофей и Гаврила шли поодаль, откликаясь на оклики Павла Михайловича.
В сумерках вышли к сухому руслу, заросшему высоким, густым вейником. В надежде найти в нем воду, не останавливаясь, растянулись гуськом и так шли по руслу, до темна. Но воды не нашли. В сгустившихся сумерках разожгли на опушке костер и заночевали.
– А недалече должна быть вода! Смотрите! Долинка-то все шире и шире становится! Не зря я с собой чайку прихватил. Непременно завтра пить чай будем, – подбадривал Павел Михайлович товарищей, поворачивая в руках три пачки чая, которые он вытащил из полевой сумки и, как заманчивое лакомство, любовно перекладывал с ладони на ладонь. – Ну да что там говорить! Дойдем – увидим!
– Дойдем, коли доживем! – поправил Гаврила.
– Он! Что-то и ты, паря, к ночи о смерти подумал! – заметил жилистый Тимофей, – не рано ли?!
Гаврила не ответил, и разговор прекратился. Но заснул у костра только Васька. Остальные молча лежали вокруг, всматривались в звездное небо и летящие ввысь искры. Говорить не хотелось, да и не о чем было. От сухости в горле страшно хотелось кашлять, но кашель еще сильней раздирал слизистую оболочку... И без того почерневшие губы распухли и потрескались, в горле непрерывно першило, а звук из него вырывался мучительно, сиплый и хриплый. Во рту не хватало слюны, чтобы смочить сухие губы... В полусне, в полубденье тянулась ночь.
А по утру, как накануне, ползая по сухой осенней траве, покрытой миллиардами маленьких кристалликов инея, Василий снова обсасывал травинки. Увлеченный своим занятием, он не заметил, как над руслом поднялся редкий туман и, сквозь него, в желтой мгле проглянуло солнце...
Он все полз и полз, удаляясь от опушки в лес. Вдруг его рука неожиданно стукнулась о что-то твердое. Сначала он подумал, что это камень и машинально поднял руку выше, но она опять уперлась во что-то. Это его озадачило и пробудило сознание. Он поднял голову и увидел то, чего никак не мог ожидать, – его загорелая грязная рука лежала на торце сухого полена, аккуратно уложенного в поленицу. Еще бы немного, и Васька стукнулся о поленицу головой. Василий весь съежился, притаился и замер. Теперь он ясно ощущал – нет, это не камень. От камня рука ощутила бы холод, а от полена в руку шло тепло!..
Над поленницей поднимались маленькие струйки пара, образовавшиеся от согретого солнечными лучами инея. Васька осознал, что сделал большое и необыкновенное открытие. Он прижался щекой к согретому солнцем торцу и с наслаждением впитывал в себя его теплоту. Вместе с теплом в сознание вливалось что-то новое, что вдруг придало ему силы, а все остальное куда-то ушло – и голод, и жажда и с трудом пройденный путь...
«Поленница! Дрова! Значит, люди! Значит, жилье, вода и еда»! – пронеслось у него в голове. Простые, подсохшие за лето дрова, вдруг пробудили надежду и радость. И Василий не выдержал: он привстал, прижался к дровам спиной и крикнул – крикнул душераздирающим радостным криком.
– Дрова! Дрова! – и еще плотнее прижался к поленнице.
Может быть ему показалось, что он кричал очень громко или от того, что ждал такого же громкого отклика, но он вдруг почувствовал в себе страшную силу, а ответ услышал совсем рядом с собой слабый и хриплый:
– Иди сюда! Не трать попусту силы.
Ему не верили, не верили в его открытие и разум.
Василий схватил сверху полено и, прижимая его к груди, бросился бегом туда, откуда к нему из тумана донесся этот хриплый, едва внятный голос человека, который ему не поверил.
– Вот! Вот! Смотрите! Полено! Дрова! – хрипел Василий, задыхаясь и протягивая на бегу Павлу Михайловичу полено. – Туда, туда идти надо!
Инженер взял из Васькиных рук полено, и оно дрогнуло в его сильных, темных от загара пальцах. Молча и сосредоточенно смотрели теперь все на простое сосновое полено, еще не веря тому, что скоро наступит конец голодовки и нестерпимой жажде.
Закидав землей чадящие в костре головешки, отправились за Василием. Поленница в лесу оказалась не одна, они виднелись по всему косогору. К ним вдоль сухого русла шел едва заметный, наезженный еще по снегу зимник. Кто-то заготавливал дрова зимой, а летом они подсыхали на солнышке. Где-нибудь неподалеку должно было быть зимовье или хотя бы одинокая охотничья избушка.
Впереди всех по зимнику быстро шел Васька. От прежней усталости не осталось следа, на лице играла счастливая улыбка. На ходу он торопливо поворачивался назад, проверяя, все ли успевают за ним и не случилось ли чего-нибудь позади. Гуськом, иногда обгоняя друг друга, молча шли остальные. Только Гаврила, отставая, бормотал себе под нос:
– Ну, понесла нелегкая! Откуда прыть взялась у притворы?!.. То на четвереньках ползал, а теперь не догонишь!
Павел Михайлович едва поспевал за Васькой и молча с удивлением покачивал головой.
Зимник становился все торней и торней. Вдалеке проглянула поляна и за ней ярко-желтое поле овса, освещенное жаркими предвечерними лучами солнца. Неожиданно, уходя за противоположный склон сухого русла, кончился лес. В тени крайних деревьев на поляне стояли, лениво отмахиваясь от мошки, лошади и, опустив низко морды, дремали. Неподалеку от них, на пологом бугре, путники увидели одинокую, крытую тесом избушку. А рядом с ней большой просторный сарай. Поперек ложбинки на лугу лежала большая колода для водопоя и по ней из маленького ключика, скрытого в косогоре, бежала струйка чистой и холодной воды. Падая дальше в сухое каменистое русло, она искрилась и тихо нежно журчала.
Неожиданно, откуда-то из-под телеги в ноги к пришельцам с лаем бросилась собака и в раскрытых воротах сарая показалась босая женщина в пестром ситцевом сарафане. На плече у нее висел серп, на ходу она повязывала голову белым платком, один конец его держала в зубах, другой затягивала узлом. От неожиданной встречи она в испуге застыла с поднятыми руками, не закончив привычного торопливого движения, и долго пристально смотрела на пятерых исхудалых мужчин в обносках.
А те стремительно подошли к колоде, долго черпали холодную воду кружками и пили, отходили и, не утолив мучившей жажды, снова возвращались к колоде и пили... Женщина смотрела на них и с опасением ждала, что будут делать эти пришельцы дальше.
– Что, бабонька, аль не узнала? – задорно, испугавшись собственного звонкого голоса, крикнул Игнат.
– Вижу, что люди. А кто такие и откуда, не ведаю, – тихо, с еще неостывшим испугом в голосе ответила женщина и, чтобы лучше разглядеть пришельцев, прикрыла от солнца глаза рукой.
– С той стороны Куртушибинского, бабонька. Да не ведаем, где и находимся. С инженером вот ходим, да четверо суток не ели и не пили.
– Уюкские мы. Отсель до Уюка верст двадцать с лишком считаем. Ключишной это место зовем. Ну что?! Коли люди вы добрые – в сарай заходите. На соломке пока прилягте. Я поесть соберу, что смогу. Не в дому ведь... На жнивье приехала.
– Нам с голодухи-то много не надо. Чайку бы горячего? С сухарем и медком поначалу? – несмело и тихо попросил Павел Михайлович.
– Чайку-то, почитай, три годка, как не было! – со вздохом ответила женщина и добавила, – а медку раздобуду. Вчера мужики колоду разбили на пасеке, сегодня в Уюк с лошадьми отправить хотели. – Она сняла с плеча серп и воткнула в щель между бревен сарая – Сегодня на пожне, видно, мне не бывать. Ну, да уж ладно! Я ведь здесь в стряпухах – домовничаю.
– На, возьми! Из одной нам завари, остальные припрячь, – сказал Павел Михайлович, протягивая три пачки чаю, – кроме него, есть деньги, а больше делиться нечем.
Женщина не хотела брать весь чай, но искушение было так велико, что она не смогла его побороть и взяла.
Лежа на мягкой яровой соломе в сарае, Васька ворочался и стонал:
– Ой, не могу! Пить хочу, а больше не пьется! Есть хочется. Пирогов бы теперь с красной рыбой и щей свежих! Схожу еще один голоток воды выпью. Она тут хороша – ключевая! – Он сполз с соломы и исчез за воротами.
Не прошло и минуты, как из открытого окна избы донеслись стук, возня и женский крик:
– Ах ты несносный! Почто со стола все творожники за пазуху поклал? Креста на тебе нет! Люди добрые, помогите!
В ту же минуту в воротах сарая показался Васька. Из набитого до отказа рта торчал край пшеничной ватрушки. У ворота рубаха была разорвана, а низ, заправленный под поясом в брюки, отвис и топорщился. Васька с разбегу бросился ничком на солому и, поперхнувшись застрявшей в горле ватрушкой, закашлялся. Игнат быстро и крепко схватил его за руки, скрутил их и вывернул. В его медвежьей хватке Васька сразу обмяк, стал покорным и тихим. Его повернули на спину, расстегнули ремень и из-под пропитанной потом, грязной сатиновой рубахи вытащили шесть еще теплых, только недавно вынутых из печки ватрушек. Лежа на спине, Васька с трудом поворачивал челюсти, стараясь поскорей проглотить неразжеванную ватрушку.
– Ну и жук же ты, Васька! Смотри пристрелю, коли будешь еще своевольничать, – пригрозил ему Павел Михайлович, отбирая и возвращая хозяйке ватрушки. – С голодухи он, бабонька. Молод... Пообтерпится – просить прощения придет. А пока пусть сидит связанным, из рук кормить будем. Потом сам спасибо нам скажет. С голодухи от еды заболеть можно.
Весть о пришельцах в тот же вечер в Уюк привез посыльный с медом. В Ключишную заимку пришла подмога. Пять дней путники отсыпались и отъедались, понемногу приходя в себя, а на шестой, набравшись сил, тронулись с новыми людьми вверх по сухому руслу. Просеку расчистили в стык, а сверху от одинокой сосны к заимке протянули тахеометрический ход. Через две недели вся работа была закончена, и Павел Михайлович, сидя в просторной избе сельсовета, давал полный расчет старым и новым рабочим.
Пришел черед получать заработанные деньги и Ваське. Инженер внимательно посмотрел на парня.
– Тебе, жуку, и денег давать бы не надо! – глухо, с усмешкой, проговорил он.
Васька покраснел и опустил над столом голову.
– Не дадите – не надо. Ваша воля. Дали бы мне только вон ту маточку, что у вас в сумке на цепочке висит и в потемках светится. С ней на охоту ходить сподручней, – тихо и робко попросил Васька.
– Ишь ты жук какой! – вмешался Игнат, – знает, что хорошо и что плохо!
– Ну, какой же я жук? – запротестовал Василий.
– А такой! Его тронешь, а он лапки подожмет и мертвеньким притворится. Вроде тебя! – вставил Тимофей.
– Не с разума же плохое я делал. Думал, не выдюжу, – виновато оправдывался Васька.
И на его лице медленно расплывалась кривая, горькая, чуть не до слез улыбка. Вспоминать прошлое Ваське было противно.
– А со стороны смотреть – ты жуком выглядел, – тихо сказал Игнат и покачал с недоверием головой.
Павел Михайлович задумался и, посмотрев в серые, подернутые влагой Васькины глаза, махнул рукой.
– На, забирай и деньги, и матку. На пользу пойдет, – добром помянешь.
Васька, не считая, взял деньги и, сказав тихо: «Спасибо», уступил место Игнату, а сам пересел в угол с зажатой в кулак маленькой маткой. В полутемном углу он долго следил за движением светящегося конца магнитной стрелки, пока тот не остановился между светящимися буквами – С и В. Тогда он тихо прошептал: «северо-восток» и еще крепче сжал в кулаке маленький компас.
* * *
– Вы, что же это, милостивый государь, полевые журналы с «жуками» почтой присылаете? – укоризненно говорил начальник геодезической партии Алексей Владимирович, нервно шагая между рядами столов.
Низенького роста, коренастый и физически удивительно крепкий для своих пятидесяти лет, Алексей Владимирович не утратил юной любви к полевым геодезическим работам и сохранил выработанный с годами в долгих переходах необычный для низеньких людей длинный шаг. Заложив за пуговицу на борту пиджака четыре пальца правой руки, а левую руку сунув в карман, он неожиданно обернулся и остановился перед сидящим на табурете молодым парнем.
– Это что же творится, товарищ Самородков? Вы прибыли к нам на работу, а допускаете подтасовку полевых наблюдений в журналах?! Какое безобразие! Сделали промах в работе и, вместо того чтобы повторить пройденный ход, подгонкой занимаетесь! Вот уж не ожидал! Бледное лицо сидящего на скамье топографа словно замерло. Нижняя челюсть как-то отвисла, все лицо округлилось в горькой обиженной мине, а глаза безразлично уставились в пол. Он виновато молчал, очевидно не находя оправдания.
– Посмотрите на свои записи и сличите с аэроснимками!..– продолжал вразумительно Алексей Владимирович, стараясь пробудить в топографе проблески сознания и интерес к полевым журналам, которые стопкой лежали на соседнем столе. Но топограф хорошо знал им цену, знал, с каким трудом они дались ему, знал, что все они полны раздавленных комаров, подмочены болотной водой, потрепаны и замызганы. У него не было никакого желания снова перелистывать страницы и вспоминать пройденные места.
– Вы что же и взглянуть не желаете?! А мы вот трое суток их разглядывали! Вы кого обмануть хотите?! Я ваших «жуков», как свои пять пальцев вижу. Таких работников нам не надо.
– Расчет давайте, – тихо произнес Самородков и не спеша закурил папироску.
– И дам расчет! – выкрикнул расстроенный начальник. – Только сначала переделайте всю работу заново. А не сделаете – под суд пойдете. Вот полюбуйтесь – у горизонта воды в ручье высота больше, чем на обоих берегах; на холмах высоты меньше, чем в лощинах. Этого же быть не может!
– С «балометрией» все может быть, – сквозь зубы тихо процедил Самородков и нехотя добавил, – добро бы инструмент был путный, теодолит или нивелир, а по этим барометрам достаточно легонько постучать, и они покажут что угодно!
– Что-о-о! Плохие барометры – высотомеры, купленные на золото у фирмы Нодэ?! Эй-эй! Терещенко, дайте сюда его анероиды, – крикнул Алексей Владимирович в чуть приоткрытую дверь соседней комнаты, которая служила складом.
Длинный, худой, непроспавшийся после вчерашней вечеринки с рабочими завхоз вынес два анероида в кожаных футлярах и положил на стол. Осуждающе посмотрев на тупо молчавшего Самородкова, завхоз легонько тряхнул один анероид за ремень. И вдруг внутри анероида что-то зазвенело и перекатилось, как в погремушке.
– Что такое?.. И это...– Алексей Владимирович не договорил, он задохнулся от гнева. Лицо его принимало все более негодующее выражение, одна щека раздулась и покраснела, казалось, вот-вот он влепит непутевому молодому топографу крепкую оплеуху.
Он взял в трясущиеся руки анероид. Тот гремел, как погремушка. Его звон оторвал от тихой чертежной работы товарищей – молодых топографов, которые уже третий день, согнувшись над столами, скоблили ланцетами фотопланы, очищая их от лишних болот. Все с любопытством ожидали конца необычного инцидента. Не в силах больше сдерживаться, Алексей Владимирович отвернулся. На его глазах заблестели слезы. Но топограф не заметил их и, продолжая курить, тихо сидел на стуле с обиженной миной и прежним туповатым выражением на лице. Чего хотел от него этот маленький человек?! Заслать опять в леса и болота на съедение комарам?! Нет уж, дудки! Хороших результатов добиться с никчемными средствами невозможно.
– Как! К-а-а-ак это получилось? Лучшие в мире анероиды превращены в погремушки! – еле слышно прохрипел Алексей Владимирович и, чтоб окружающие не увидели слез, отошел к окну.
Месяц напряженной полевой работы в Заволжских лесах, в глухих замшелых трущобах и на непроходимых от дождей болотах, которыми богаты междуречья Ветлуги, Неи, Унжи и Керженца, пролетел почти впустую. Совместная работа таксаторов, лесников, топографов и геодезистов не спорилась, и на базу в маленький городок Ветлугу часто поступали бракованные материалы. Таксаторы и топографы, казалось бы, уже окончившие работу на отведенной им территории, снова направлялись туда же на повторные маршруты и всякого рода уточнения.
– Я сам не знаю, как это получилось, – вяло проговорил Самородков и безнадежно посмотрел в спину начальству.
– К хвосту лошадиному вы их привязывали что ли?! – выкрикнул Алексей Владимирович, резко повернулся на каблуках и стремительно подошел к Самородкову. – Ведь это же преступление – довести до такого состояния драгоценный, на золото купленный инструмент!
– Не к хвосту, а к седлу, Алексей Владимирович, – поправил топограф и добавил тихо, – да, видно, барометры для этих равнин непригодны: – амплитуды высот малые и ошибку в пять-десять метров всегда получить можно. Не анероидами эти высоты мерить надо, хоть они и заграничные, а чем-то другим. Поточнее-то лучше бы было!
Алексей Владимирович хотел что-то возразить, но, бережно положив на стол звенящий анероид, осмотрел Самородкова долгим неприязненным, полным презрения взглядом, в котором, кроме глубокого возмущения, можно было прочесть: «Ну и осел же ты, юный недотепа! Больше нам не о чем с тобой разговаривать».
Конец двадцатых годов был периодом бурных исканий новых простейших способов определения высот рельефа. Многие уповали на барометрию, но обработка барометрических наблюдений была громоздкой и результаты получались плохие. Поэтому барометрию в шутку называли «балометрией».
На территории лесоустроительной экспедиции «балометрию» пытались вести все – таксаторы, геодезисты, топографы и географы. Лесникам нужны были карты с рельефом масштаба 1:100 000, и топографо-геодезическая партия пыталась их сделать. Но уже с самого начала эксперимент с анероидами потерпел неудачу – в экспедицию вместо карманных часов с завода прибыли будильники.
Пользоваться ими в трудных лесных условиях было невозможно, и их меняли и распродавали. За пять-шесть будильников у местных часовщиков удавалось получить карманные часы «времен очаковских и покорения Крыма». Эти часы без конца сверялись с сигналами времени по радио, часто портились и бесконечно чинились. А поэтому было невозможно вести необходимый контроль вычислений высот по показаниям барометров.
Хотя барометрические наблюдения считались обязательными и для таксаторов, но большинство из них эту работу делало только от случая к случаю. «Ежели нам еще с будильниками по лесам лазить, то и на соль рабочие не заработают», – говорили таксаторы. И Алексей Владимирович, зная их жесткие нормы и тяжелый труд, скрепя сердце перестал настаивать на барометрическом определении высот, склоняясь к тому, что это дело особое и важное.
Случай с Самородковым был не первый. Заправские топографы привыкли к мензульной съемке и высотам, полученным «наверняка», без излишних раздумий и многодневных вычислений с поправками на погоду и время. Абсолютные высоты и время наблюдения – различные категории мышления, и у многих они не совмещаются в голове. Но главное – кому нужна в равнинном рельефе точность в +5 метров?! Многие, как и Самородков, безнадежно «долбили» кулаками по стеклам циферблатов своих анероидов, стараясь выдолбить из них вместо превышения с плюсом, превышение с минусом. Иногда это и удавалось. Но чаще привязанные к седлу анероиды во время быстрых перебросок превращались в погремушки и показывали любое давление и высоту. И затем этот «золотой балласт» фирмы Нодэ за негодностью постепенно скапливался на складе базы вместе с часами необычных старинных фирм и самых разных систем.
Положение топографо-геодезического отряда в лесоустроительной экспедиции становилось незавидным. Лесникам нужны были карты с рельефом, а высотные данные у геодезистов «прыгали и летели», о методике их определения толковали много, а новые инструменты еще только конструировались в лабораториях научных институтов. В то время как аэрофотосъемка шагала вперед, техника обработки аэрофотоснимков отставала.
Один из печальных результатов Самородков мог видеть сейчас вокруг себя на столах. Когда были получены первые фотопланы и вычерчены по отдешифрированным в поле аэрофотоснимкам, старший географ экспедиции обнаружил, что на них слишком много болот. Получилось это от того, что, обескураженные дождливой погодой и огромными площадями моховых сфагновых лесов, топографы «болотили» на фотопланах все те места, где попадалась «моховая подушка». И вот теперь болота в умелых руках топографов и чертежников превращались на столах базы из непроходимых в труднопроходимые, а труднопроходимые в проходимые. В результате планшеты получались все-таки сносными. Во всяком случае это было лучше, чем ничего. Скидка и поправка на дождливую погоду приближала к истине. Но подобная корректура болот отняла много времени, сил и денежных средств.
– Не пойду я с «балометрией» по старым маршрутам,– не будет от этого толку,– упрямо и глухо проговорил Самородков.
– Как это не пойдете? А под суд пойдете? – выкрикнул Алексей Владимирович и зажал в кулак пуговицу на груди.
– Я от работы не отказываюсь,– но другой инструмент давайте.
– Вы с нивелиром ходили, а на болоте в замкнутом ходе невязку в один метр сорок пять сантиметров принесли! Какой же вам теперь еще инструмент давать прикажете? Вот полюбуйтесь на свой нивелирный журнал!
– Не может этого быть! Сам высоты подсчитывал. Сорок пять сантиметров на двадцать пять километров хода было. Да и это еще проверить надо.
– Сорок пять получили, а метр хотели спрятать! Вот полюбуйтесь!
Самородков взял из рук Алексея Владимировича журнал. Мелкие, написанные карандашом сбоку и сверху цифры были подчеркнуты чернилами, в примечаниях стояли вопросительные знаки и возможные варианты превышений. Когда Самородков перелистал несколько страниц, перед ним, как наяву, встали в памяти непролазные места гнилых болотных трущоб... Пройденный в двадцать пять километров нивелирный ход тянулся около двадцати километров по двум жердочкам кладей через огромное сфагновое болото. Почти в центре его черным пятном зияло на снимках большое округлое озеро с зарастающими берегами. Подобраться к воде было нельзя, и высота его осталась неопределенной.
«Жук» в полтора метра на ровном болоте был в вычислениях налицо, но, очевидно, результат какого-то несознательного, случайного грубого промаха, не замеченного в пылу работы и в условиях тяжелого полуголодного житья. Самородков перелистывал страницы, клал на стол потрепанный журнал, снова брал, перелистывал, оттопыривал вперед подбородок, что-то припоминал, но не мог вспомнить и наконец с досадой отбросил в сторону.
– Расскажите хоть, как вы шли по этому болоту?
– Шли, как обычно. Как везде. Только отсчеты приходилось брать по особому. На болоте-то горизонт естественный, а инструмент в мох по самую головку штатива уходит.
– А вы знаете, что на болотах под ножки штатива инструкция рекомендует забивать колья?
– Знать-то знаю, да где взять их?! Не за восемь же километров на себе таскать?! Да это и бесполезно. У нас были даже шестиметровые шесты. Но чем глубже их в мох суешь, тем легче вглубь уходят. Словно под мохом вода. А в этом месте приходилось балансировать с нивелиром на кладях из двух жердочек, как на проволоке. Ловишь мгновение, когда уровень встанет на середку, и команду даешь – отсчет!.. а иначе век на точке стоять будешь. Но откуда на болоте такое большое превышение получилось – не знаю... Ведь метр с лишком сразу куда-то утопло! Одно могу сказать – не сознательно это получилось, Алексей Владимирович.
И топограф впервые взглянул в лицо начальника, точно признал свою вину и просил не судить его слишком жестоко.
– А как ночевали на болоте? – спросил Алексей Владимирович и с лица его исчезла брезгливая гримаса.
– Да так, как свиньи в грязи! С вечера вытянешься на двух жердочках да от комаров отмахиваешься, пока не устанешь и не заснешь. А на другой день, чуть светать начнет, мокрые и грязные вылезаем из «моховой подушки», как из норы. За три дня только один котел шрапнели съели, сваренной загодя, еще в Филине. Всех сортов болотной воды перепробовали. На четвертый день на малину набрели, вечером свежего молока в лесной сторожке раздобыли – веселей жить стало. Ну да что прожитое вспоминать – живы остались! Только рабочий один, Ленька, ноги спарил.
В комнате наступила тишина. Краткий рассказ топографа был сбивчив, но ясен. Большинство присутствующих, хотя бы краешком или «наискоски», попадало в такие болота и потом, уже сидя на базе за вычерчиванием фотопланов, долго с проклятием вспоминало предательскую гигроскопическую «моховую подушку».
Алексей Владимирович молча закурил папиросу, вооружился очками и взял нивелирные журналы. Перелистывая страницы, он мысленно тянул нить высот от репера у реки Ветлуги, через уступы трех невысоких террас к пологому подъему в коренной берег и через его пологие холмы к ровному болоту, где отметки высот прыгали то с плюсом, то с минусом, в пределах двадцати-тридцати сантиметров и меньше, и вдруг одно превышение выскакивало в метр с лишком. А за ним все опять шло своим чередом. «Что бы тут могло быть?» – думал Алексей Владимирович. Ему было обидно из нивелирного хода делать нечто среднее между тахеометрией и барометрией, так как высоты были несомненно точнее барометрических. За свою жизнь он видел много промахов в работе, вылавливал мастерски «утопленных жуков», но с таким «жуком» встречался впервые. Он курил папиросы одну за другой, пыхтел, отдувался, точно шагал с тяжелой ношей, снова, может быть в сотый раз, листал претерпевший болотную жизнь злополучный журнал.
Почти напротив него, бессмысленно перебирая пальцами, сидел Самородков и с трудом что-то припоминал. Его лицо постепенно оживлялось и тупое, упрямое выражение наконец сменилось молодой, задорной и загадочной улыбкой. Рука потянулась к карандашу и вывела на крышке деревянного стола мелкие, как бисер, четкие цифры. В результате подсчетов получилось число двести пятьдесят, и Самородков, откинувшись назад, облегченно захохотал.
Алексей Владимирович забыл о потухшей во рту папироске, мундштук которой он пережевывал, и вопросительно посмотрел поверх очков на смеющегося Самородкова.
– У вас, Алексей Владимирович, такой ошибки никогда не получится! – объявил наконец тот, когда кончил смеяться.
– В чем дело, Самородков? Почему? Объясните!..– тихо попросил начальник.
– Вы слишком маленького роста.
– А причем же тут рост? Не понимаю.
– А видите, на болоте штатив очень глубоко уходит в мох и горизонт инструмента низок. Кроме того, кругом все колышется и колеблется, а отсчитать надо сразу в момент команды. Ложиться, стоять или садиться на двух жердочках кладем рядом с инструментом нельзя – уровень непременно уйдет, а поэтому я приспособился отсчитывать, наклонившись над инструментом сверху, но при этом получалось прямое изображение. А тут, помнится мне, я дважды обругал реечника за то, что он не перевернул рейки и цифры были перевернуты. Смотрите, отсчеты везде почти на пределе – около двух с половиной метров, а тут единственный всего шестьсот пятьдесят миллиметров. Замените его дополнением до трех метров, это будет отсчет на заднюю рейку, вычтете 2100 мм отсчет на переднюю рейку. Вы получите правильное превышение, но знак будет обратный – не плюс, а минус.
– Ну и ну, молодой человек! Кто же бы смог до этого додуматься?! – Алексей Владимирович покачал головой и отбросил коробку со спичками.
– Сами условия подсказали, что пузырек уровня легче устанавливается именно так, сам стоишь на двух бугорках и инструмент у тебя между ногами где-то внизу на кладях увязает по самую головку, а рейки перевернуты. Ну а изображение будет прямым. Тут горизонт получается вроде естественный, водяной, и сам себе видеть не мешаешь. А для отсчета – физкультурное упражнение – наклон корпуса вперед до поклона нижайшего... Много пришлось на болоте таких поклонов сделать! А вы говорите – колья вбивать! Да ежели колья из леса таскать, то через болото не три, а шесть дней идти надо! Да не везде и кол-то в «моховой подушке» задержится!
Алексей Владимирович молча, с недоверием покачал головой, но исправил «жука» в журнале своей рукой. Резким движением, точно отмахиваясь от чего-то – «будь, что будет», он бросил изжеванный окурок в окно и весело крикнул.
– Эй! Терещенко! Да куда вы там провалились?
А когда в дверях появилось заспанное лицо завхоза, распорядился:
– Выдайте ему теодолит и прочее снаряжение. Пошлем его на новые высотные ходы между маршрутами, пройденными с анероидами. Так надежнее будет.
– Разрешите закурить папироску? – спросил Самородков, и Алексей Владимирович протянул ему свою пачку.
* * *
Прошло всего два месяца, как кончилась Великая Отечественная война, и время было еще тяжелое... На дорогах к западу от Москвы железнодорожные пути наполовину разобраны, мосты наведены временные, в насыпях и по обочинам дорог воронки от сброшенных с самолетов бомб. На запад еще шли специальные воинские и товарные поезда, а оттуда привозили раненых и металлолом. На Белорусско-Балтийской железной дороге по одному наскоро уложенному пути начиналось с грехом пополам движение поездов по расписанию. Почернелые, некрашеные с самого начала войны станции стали разъездами. На них в ожидании встречных поездов шумно пыхтели паровозы, выбрасывая столбы черного дыма от Печорского и Кузбасского угля. Донбасс еще не был восстановлен.
Как в двадцатых годах, единственный для перевозок местного населения поезд – «пятьсот веселых» – ходил один раз в сутки и не вмещал всех желающих попасть из пригородов в Москву. Нужда заставляла ехать с вещами и мешками хотя бы на крышах, в тамбурах, на подножках и буферах. Кто не мог сесть на поезд, обращался за помощью к попутным шоферам. По разбитым большакам, старым шоссе и автострадам сновали отечественные и трофейные автомашины.
От вытянувшихся раньше вдоль рек и дорог больших деревень уцелели только отдельные домики да развалины вместительных русских печей. Оставшиеся в живых жители, вернувшись из глубокого тыла, ютились под израненными ветлами в землянках, вырытых рядом с остатками родного пепелища. Кое-кто понемногу начинал новую стройку. В лесах и на покосах люди натыкались на оставленные мины и подрывались. Западная часть Московской области, наиболее пострадавшая от оккупации, надолго сохранила следы сражений. Все, что было создано после революции и гражданской войны, снова было разрушено.
На опустошенной войной территории было невозможно планировать и организовывать хозяйства, не имея карт. Поэтому в первую очередь сделали аэрофотосъемку и по снимкам составили крупномасштабные карты. Частицу этой огромной работы в наиболее отдаленных и глухих местах, главным образом в разбросанных по Московской области заповедниках, поручили студентам географического факультета Московского университета.
Что может быть полезнее после трехлетней учебы, чем походы в лесу и в поле?.. Пусть у колхозников слишком дорого молоко! Пусть за продуктами и хлебом приходится ездить в Москву и там, выстаивая в очередях, получать по карточкам скупую норму!.. А после движения на свежем воздухе так хочется есть!.. Но ведь война кончилась, и жизнь возрождается вновь. А это для всех и, особенно для молодежи, самое главное. Труд на природе, даже при ограниченном пайке, быстро восстанавливает силы. Он помогает человеку сосредоточиться внутренне и обрести самого себя. А усталый организм, впитывая чистый воздух и солнечный свет, закаляется в утренних прохладных росах и в осенних заморозках, в ночевках на свежем воздухе, в ходьбе под дождем и под ветром.
В одном из глухих уголков – в Верхне-Москворецком заповеднике у истоков реки Москвы только начала пробуждаться хозяйственная и научная жизнь. Студенты картографы производили несложные съемочные геодезические работы для составления топографического плана. Разбитые на две бригады, они самостоятельно выполняли все виды работ – от скучного труда простых реечников до сложного составления и вычерчивания плана. Направление теодолитных и нивелирных ходов было намечено на аэроснимках заранее, и теперь эти ходы прокладывались студентами в натуре.
Тот, кто когда-нибудь работал с теодолитом и нивелиром на больших площадях в лесу, знает, как кропотлива эта работа и какого требует внимания. Дешифрировать снимки, делать отсчеты по верньерам и рейке и достаточно аккуратно вести записи в специальном журнале – не сложно, но и для этого нужна предварительная тренировка. Когда техника освоена, работа спорится и не мешает наблюдать природу.
Но самым ответственным бывает финал. Он всегда приносит одно из двух: горе или радость. Другого тут ничего не может быть. Рядом с полевыми записями простым карандашом появляются чернильные, сделанные «второй рукой», – рукой постороннего человека вычислителя. И, если результаты близки, начинается головоломный труд по подсчету и разброске допустимых невязок. А они, как на чистосердечной исповеди, рассказывают о всех прегрешениях, больших и малых, которые совершались наблюдателем, записатором и даже реечником. Тогда комната наполняется треском арифмометров и стуком косточек счет. Вычисляющие становятся невменяемы, а остальные ходят на цыпочках и, нервно позевывая, с нетерпением ждут конечного результата.
О конечном результате окружающие догадываются по поведению вычислителей: если те по окончании глубоко и долго зевают, поднимают вверх руки, распрямляют спину, а под столом вытягивают во всю длину ноги и говорят лаконичное – «есть!» или «жрать!», значит, в работе грехов мало, и все они умещаются в пределах норм, установленных веками. Но если вычислители вместе с наступающими сумерками все ниже и ниже сгибаются над полевыми журналами, все сильнее стучат на счетах или ускоренно вертят ручку арифмометра, а на оброненное кем-нибудь «надо ужинать!» посылают всех к чертям, значит, прегрешения не допустимы и выше предельных, концы с концами и узлы с узлами не сходятся, все расползается и трещит по всем швам.
И вот тогда-то у молодых горе-геодезистов начинается внутренняя душевная борьба. Совесть твердит – «иди и снова прокладывай ход», а сатана уговаривает – не трать попусту время. Землю Эратосфен еще в третьем веке до нас мерил, а она так неизмеренной и осталась, наплюй на невязки, сбалансируй!» И слабовольные подчиняются сатане – в журнале появляется «жук». «Жук» большой или маленький, но сбалансированный, иначе говоря утопленный и невидимый для невооруженного глаза.
Если на территории работает одна бригада, тогда «жук» может кануть в вечность. Но если рядом прошла другая бригада, и ходы переплетаются в сложную сеть с витиеватым рисунком, а результаты получаются разные, тогда начинаются споры и взаимное недоверие. В таких случаях перелистываются в несчетный раз все журналы, а вычислители, особенно молодые студенты, становятся похожими на петухов. Ну а что касается вычислителей, принадлежащих к прекрасному полу, то тут мужчинам в спор лучше не вмешиваться...
В окруженный со всех сторон лесами центр Верхне-Москворецкого заповедника в конце августа съехались обе бригады. Нам осталась неизвестной картина финала, которая разыгралась в одной из комнат брошенного кирпичного дома без стекол и дверей на правом, высоком берегу реки Москвы. Говорят, там три дня подводились итоги двухнедельных блужданий с теодолитами и нивелирами по просекам и лесным дорогам, лугам и болотам заповедника. Раскинувшийся по обе стороны реки Москвы на площади в двадцать семь квадратных километров, он был исхожен студентами везде, где только можно было пролезть. Закончив все предварительные подсчеты и отложив в сторону журналы и аэрофотоснимки, члены бригад в ожидании начальства наслаждались тишиной и заслуженным отдыхом. Но бедное начальство в те поры выполняло самые разнообразные функции и, как всегда, с трудом укладывалось в жесткие сроки. Кроме общего руководства, оно выдавало зарплату, ездило за продуктами в Москву и появлялось в бригадах, когда его там совсем не ждали.
Так случилось и на этот раз. Начальство с продуктами и хлебом ждали вчера, но оно не приехало и сегодня. Бригадирами были демобилизованные младшие офицеры, остальные – девушки, поступившие в университет сразу после десятилетки. Всего восемь человек, в каждом отряде по четыре. Девушки называли бригадиров Валькой и Додкой, но подчинялись их мужскому превосходству.
Крепкой, спаянной дружбы между отрядами не было. Бригадиры часто между собой «цапались» по пустякам. Но внутри бригад выработался трудовой этикет, а по сравнению с ним все остальное казалось мелочным и отходило на второй план. Каждая бригада сама вела свое хозяйство, укладываясь в тот минимум денежных средств и продовольствия, которыми она располагала на общих договорных началах. Бригадиры, вкусившие в той или иной мере военную жизнь, старались возможно разумней распоряжаться в трудных, хотя и мирных, условиях работы. Во всяком случае, обе бригады своевременно пришли к финалу и, судя по спокойному завершению работ, у них концы с концами и узлы с узлами вязались неплохо.
Но как нарочно начальство задерживалось, а продукты в Додкиной бригаде кончились. И вот не в силах больше выносить полуголодную диету и отсутствие папирос, Додка, не дождавшись начальства, уехал вместе с двумя девушками в Москву. Все материалы для просмотра начальству были оставлены самой младшей девушке Катюше. На питание и под свою опеку ее взял Валька. Работа по существу кончалась, а у него в бригаде остался запас «шрапнели», из которой мололи муку, а из нее пекли на соде лепешки. Молоко покупали на мельнице в соседней деревне. Там же удавалось доставать даже мед.
Начальство – Владимир Николаевич Кныш с двумя рюкзаками, набитыми до отказа хлебом и прочей снедью, «приперся пехом» только на следующий день вечером. Автомашина сломалась за двадцать семь километров от заповедника, застряв в непролазной грязи на большой дороге где-то между Красновидовом и Мышкином. Терять времени не хотелось и, привычный к ходьбе «батька Кныш» потащился с двумя рюкзаками проселками, от деревни к деревне. Он шел больше шести часов. Отдышавшись и осмотрев помещение, очень удивился известию, что работы окончены. Принесенное им продовольствие сразу оказалось на столе и заменило сваренную на молоке из шрапнели кашу и лепешки, которые успели всем надоесть. Пиршество и веселый смех продолжались до полуночи. А утром в соседней рабочей комнате, где было единственное с несколькими уцелевшими стеклами окно, Владимир Николаевич сел за приемку работы.
Снова листались журналы, снова щелкали счеты, снова подводились итоги из шестизначных и семизначных цифр, снова составлялись схемы ходов и увязки. Обложенное со всех сторон снимками, журналами и схемами, начальство к полудню стало невменяемо. Все с нетерпением ждали конца, говорили вполголоса и ходили мягко ступая. В соседней комнате, где молодежь успела сделать для спанья высокие нары и натаскать на них сена, царили полумрак и тишина ожидания.
В сумерках всем стало ясно, что «батька Кныш» на что-то напоролся. Пришлось доставать лампу, и, погрязший в вычислениях «батя» самоотверженно продолжал до полуночи щелкать счетами. По всему его поведению было видно, что обнаружен «жук». Но где и каков по размерам? В любое время за отрядом могла прийти машина, и тогда всему наступил бы роковой конец. А потом, вдалеке от заповедника, в Москве, пришлось бы попросту перечеркивать негодные записи и тем самым вместе с ними выбрасывать целый ход. Чтобы ускорить работу, стали считать под диктовку Владимира Николаевича на двух счетах, и все убедились, что «жук» в пятьдесят пять сантиметров сидит в нивелирном ходе и в пять раз больше допустимого предела. На этом в два часа ночи закончился рабочий день.
Девушки в бригаде Вальки торжествовали – нивелировку с жуком вел Додка. Они сразу воспрянули духом и решили утром «топать пешком» на станцию Уварово за двадцать три километра, чтобы с поездом «пятьсот веселых» добираться до Москвы. Машины все не было.
Пятьдесят сантиметров на десять или двенадцать километров хода – ошибка грубая для нивелировки, но в конце концов полученные и с этой ошибкой высоты можно использовать для рисовки рельефа с сечением в два с половиной метра – ход нивелирный приравнивался к тахеометрическому. Но Кныш решил по-иному. Его перестали интересовать сами высоты и место «жука». Но интересовал человек, интересовала совесть того, кто постарался незаметно для всех утопить «жука». Найти место «жука» теперь было просто. Но обидней всего было то, что в такое счастливое время, когда жизнь после войны так прекрасно возрождалась и расцветала, кто-то совершил нечестный поступок, равносильный подлогу, и спешно покинул вместе с другими рабочее место. Виновника надо было найти и наказать.
Теперь журналы тахеометрической съемки были отложены в сторону и вместе со снимками крепко перевязаны веревкой. Методом исключений по точкам пересечения нивелирного хода с тахеометрическими начались поиски «жука» в нивелирных журналах. Вскоре был обнаружен тот отрезок хода, где сидел утопленный «жук»: больше того, тот километр между квартальными столбами, откуда «жуку» теперь уже некуда было вылезти. Только мало сведущий в геодезии неразумный студент мог попытаться так наивно и глупо утопить «жука». Но Владимир Николаевич, делая вид, что ошибка ужасна, продолжал рыться в журналах. Автомашина все не приходила и времени для ловли «жука» было много.
– Есть в геодезии вещи, которые понимаются только практически, и только после того, как пройден ход и освоены навыки измерений, – вслух рассуждал Владимир Николаевич. – Объяснить новичку, почему надо делать так, а не иначе, не всегда легко. Разумные правила понимаются только тогда, когда наступает финал полевых работ и обнаруживаются промахи. Вот не желаете ли просмотреть журналы на этом отрезке хода, – обратился он к оставшемуся бригадиру. – Пятьдесят пять сантиметров недопустимая для нивелировки ошибка. Не пришлось бы заново на месте прокладывать этот отрезок хода! – спокойно заметил он и посмотрел на Катюшу.
Катя из-за Валькиной головы взглянула на те страницы, которые он перелистывал, и, немного смутившись, отошла в сторону. Она делала вид, что журналы ее мало интересовали, но, занимаясь хозяйственными делами, она все время прислушивалась к тому, что делалось за большим столом. До нее снова долетело назойливое щелканье счет, снова шуршали за столом страницы нивелирных журналов и негромко сообщались результаты подсчетов. Теперь уже Валька с интересом вылавливал «жука». Интерес был тройной. Во-первых, его интересовал сам метод подсчетов и обнаруживания грубого промаха. Во-вторых, ему не улыбалась перспектива повторения хода, да еще не своего, в то время, когда все давно вернулись к оживленной московской жизни. В-третьих, эта работа окончательно убеждала его в том, что Додка не просто дрянной работник, но и мелкий жулик.
Но и второй день вычислений подходил к концу, а точное место «жука» в журнале все еще им не обнаруживалось. Было известно, на каком он отрезке, но где именно – установить по записям трудно. Цифры были написаны ровно, может быть даже слишком чисто, одним разборчивым почерком. Плохие неудачные наблюдения были зачеркнуты и около них стояло ясное латинское «bis». На «бис» обычно повторяют то, что имеет успех, а в геодезии, наоборот, требуют повторного измерения ошибки и плохой результат.
– Смотрите, как этот «жук» нас запутал. Двое суток сидим над журналами, а место его так и не нашли! За это время весь километр хода на месте переделать успели бы.
– Я не причем. Додкина это работа, – отозвался Валька и полез спать на нары. Шел первый час ночи.
Владимир Николаевич не заметил в темноте, как покраснела Катюша. Она положила на голову вторую подушку, плотно завернулась в ватное одеяло и беззвучно заплакала.
На другой день, когда все, кроме «батьки Кныша», спали, вдалеке, поднимаясь в гору, громко затарахтел мотор и через несколько минут к «научному центру» подкатила полуторка. Ее шум разбудил Катю. Она радостно вбежала в комнату, где «батя» снова листал злополучный журнал, на миг остановилась в нерешительности перед столом и счастливое выражение медленно сползло с лица. Она все поняла и растерянно вышла во двор приготавливать на костре завтрак.
– Пока «жук» не найден – в Москву не поедем. Придется снова прокладывать ход. Машину на день или два задержку, – громко заявил Владимир Николаевич и снова погрузился в журнал.
А за стеной, где были нары и общая спальня, застыл в растерянности Валька. Он уже складывал оставленные подушки, одеяла и личные вещи.
Катя часто входила в комнату с ложкой и ножиком, громко, нервно стучала каблуками высоких сапог, о чем-то шепталась с Валькой, и, покраснев, убегала. Как-то она пробежала особенно быстро и скрылась за дверью. Заметив это, «батя» неожиданно встал из-за стола, пошел за ней к двери и негромко спросил:
– Скажите, почему в этом журнале необычная нумерация страниц? Номера повторяются... А последние листы слишком чисты. В чем тут дело?
Сидя на корточках у костра, девушка не отвечала, и он снова уселся за стол рассматривать тот же журнал.
Неожиданно Катя влетела в комнату и, вытирая кулаком с зажатой в нем ложкой глаза, горько рыдая, простонала:
– Тут... тут, вы-ы-ырваны страницы. Ход не вязался. Додка переставил записи, чтобы получить превышение с другим знаком и подшил другие страницы, а мне не велел говорить, – она не могла смотреть Кнышу в глаза и, шумно вздыхая, подергивала плечами.
Изумленный этим поздним, но откровенным признанием, Владимир Николаевич встал во весь рост и долго молча стоял неподвижно, переводя глаза с журнала на Катю.
Из соседней комнаты вышел Валька и, взяв из его рук журнал, молча положил на стол рядом с другими. Финал напоминал похороны.
Все от начала до конца было противно, и особенно было жалко потерянного попусту времени. Но Владимир Николаевич не сказал ни слова. Однако заново в ход не пошли и, сложив в кузов полуторки инструменты и вещи, так и уехали с «жуком» в Москву.
После практики студентам географам полагается отпуск, и все разъехались по домам. Додка так и не появлялся. Полевые материалы, аккуратно уложенные в папки и связанные, были заперты в сейф. Пока делались фотопланы, к журналам никто не прикасался. Но вот дошла очередь до рельефа, и тогда все журналы снова поступили в работу. Для полной сдачи материалов пришлось вызвать и Додку.
В комнате со сводчатыми потолками, где едва можно было протиснуться между рядами столов и летом всегда царил полумрак и прохлада, теперь было шумно и людно. Пробираясь между столами, Додка полами военного кителя задевал и смахивал разложенные карты, чертежные принадлежности и бумаги, извинялся, нагибался и поднимал, пока наконец не пробрался к начальству и, облокотившись на стол, краснея и заискивающе глядя в глаза, тихо проговорил:
– Зачем я вам нужен? Вы же ведь все знаете! Катя вам сказала.
– Катя мне ничего не сказала. Рассказывайте все, что вы тут натворили, – громко так, чтобы слышали все окружающие, попросил Владимир Николаевич и раскрыл ту страницу, где сидел утопленный «жук».
Краснея и сбиваясь, Додка рассказал, что он в конце хода переписал «начисто» страницы, где не вязались высоты, и переменил знак превышения.
– А вы знаете, что это подлог, и он подлежит судебному рассмотрению?
Додка молчал. Нечистая совесть краской проступила сквозь загорелую кожу, и он был готов провалиться у всех на глазах. Окружающие ждали развязки.
– Что же вас побудило именно тут «утопить жука»? Промах совсем в другом месте.
– Тут, судя по высотам, было подходящее превышение, – снова краснея и опуская глаза под пристальным взглядом Кныша тихо ответил Додка.
– А скажите, вот здесь в лесу, очень мокро было? – продолжал допытываться неугомонный Владимир Николаевич.
– Тут черноольшанники на болоте. Мы стали вязнуть выше колен, а кругом все тряслось. Еще раз к нему подошли с другой стороны. Темно и страшно там очень! В лесу подорвались дети на минах, – он поднял от стола голову и посмотрел подернутыми влагой глазами.
Резким движением «батя Кныш» вырвал из-под додкиных локтей переписанные страницы журнала и громко сказал:
– Вон отсюда! Вы слишком много отняли у нас драгоценного времени. Стране, возрожденной из руин войны, «жуки» не нужны! Убирайтесь!
Додка поднялся с места и, радуясь, что все обошлось без суда, начал под десятком устремленных на него глаз быстро пробираться, извиваясь всем телом, между рядами столов. С тех пор в этой комнате его больше не видали.
Пояснения слов и специальных терминов
Геодезия – землеразделение, наука, изучающая геометрическую форму и размеры Земли методами различного рода измерений для составления профилей, планов и карт.
Теодолитный ход – или полигон, ломаная линия, многоугольник, закрепленные на местности в точках поворота опознавательными знаками, между которыми углы измерялись теодолитом.
Прокладка хода – совокупность действий, во время которых производятся на местности измерения углов, расстояний и высот между точками земной поверхности и закрепление их опознавательными знаками – кольями, вехами и другими.
Реечник – рабочее место человека, в обязанность которого входит носить, ставить и держать рейку во время прокладки хода.
Буссоль – усовершенствованный компас.
Голец – округлая, сглаженная денудацией горная вершина, почти лишенная почвенного и растительного покрова.
Нивелир – геодезический инструмент для определения превышений горизонтальным лучом визирования, – геометрическим нивелированием.
Барометр-высотомер – так раньше называли обычные анероиды (металлические барометры), позднее так стали называть усовершенствованный высотомер, сконструированный впервые Д. И. Менделеевым.
Фотоплан – одномасштабное фотографическое изображение местности, полученное в результате монтажа на жесткой основе (алюминий, фанера) приведенных к одной горизонтальной плоскости снимков; монтаж производится по точкам геодезической основы, нанесенных на жесткую основу по координатам.
«Моховая подушка» – так топографы (реже ботаники) называют сплошной покров из гигроскопичных сфагновых мхов, образующих мягкую дернину.
Невязка – так геодезисты называют фактическую сумму случайных ошибок в измерении высот, длин линии и углов, которыми всегда сопровождаются измерения; в данном случае высотная невязка выражена в метрах, сантиметрах и миллиметрах.
Шрапнель – образное название недробленой перловой крупы.
Репер – особый геодезический знак (сооружение) на местности или на здании, высота которого имеет абсолютную отметку (высоту над принятой в данном государстве уровенной поверхностью).
Нивелирные ходы – высотные ходы, прокладываемые нивелиром.
Верньер – приспособление или часть угломерных инструментов, предназначенная для измерения углов с точностью до малых долей градуса, минут и секунд.
Разброска допустимых невязок – распределение невязок по частям на все точки хода. Предельные или допустимые невязки (ошибки), такие, которые не превышают определенного предела и встречаются при определенной системе измерений редко – 0,7%. Если невязка больше предельной, то в измерениях есть грубый промах.
