Антология экспедиционного очерка

От автора 

Необъятны сибирские просторы. На тысячи километров тянется из конца в конец Сибирь, тая в себе неисчерпаемые богатства: запасы руд, каменного угля, алмазов, неиссякаемую энергию могучих рек, целые моря леса...

Поразительно то, что все эти богатства до последнего времени использовались крайне незначительно. Много исторических и других причин кроется в этом, но одной из них является необыкновенно слабая заселенность территории. На семи миллионах квадратных километрах Восточной Сибири живет лишь семь миллионов человек – по одному на квадратный километр! Но это только в среднем расчете. В действительности же население распределено по площади крайне неравномерно. Подавляющее большинство людей живет в полосе, тяготеющей к Транссибирской магистрали, где культурный ландшафт напоминает европейский; сравнительно много населенных пунктов можно встретить в долинах крупных рек, как, например, Лены. Но стоит только удалиться от таких обжитых районов, и вы окажетесь среди безлюдной тайги.

Такой оставалась сибирская тайга до недавнего времени. И только сейчас начался настоящий штурм Сибири – освоение ее веками нетронутых богатств. Уже строятся гигантские электростанции, рудники и заводы, поднимаются бескрайние массивы плодородных земель, через лесную глушь прокладываются стальные пути и линии связи... Словом, страна пробуждается к настоящей жизни. Однако достаточно бросить взгляд на карту новостроек Сибири ближайшего пятилетия, чтобы убедиться в том, что пока осваиваются наиболее удобные и богатые области этой колоссальной страны. Огромные пространства продолжают еще оставаться нетронутыми. Они ждут к себе смелых и энергичных людей, которые превратят эти русские земли в край высокой экономики и культуры. Задача эта нелегкая и потребует много сил и времени. XX съезд партии наметил перспективу развития Сибири на несколько пятилеток. На освоение восточных областей выделяются огромные материальные ресурсы.

Но больше всего Сибирь нуждается в людях, она ждет их. Ей требуется самоотверженный труд многих людей и среди них тысячи пионеров-исследователей, бесстрашно пересекающих бесконечные пространства глухой тайги. На своем пути им придется столкнуться с бесчисленными трудностями и лишениями. От них потребуются закалка и настойчивость, уменье и смелость в преодолении всех преград.

Но многие из тех, кому предстоит впервые исследовать глухие места Сибири, не представляют себе отчетливо, что их может ждать и к чему надо быть готовым, немного имеется книг, где можно было бы почерпнуть такие сведения.

Автор надеется, что рассказ о природе и условиях экспедиционной работы в одном из глухих районов Сибири принесет некоторую пользу таким людям.

 

По Лене

 

В ночь на 28 мая 1940 года мы, наконец, прибыли в Усть-Кут, расположенный на левом берегу Лены, километрах в 600 от ее истоков. Позади остались тысячи километров железной дороги – от далекой Москвы до Иркутска, многодневная тряска на грузовиках по таежному тракту от Иркутска до Усть-Кута, откуда начинается водный путь по привольной Лене.

В тот год навигация по Лене задержалась, и вместо обычной середины мая первые пароходы пошли вниз лишь в самом конце месяца. А в расчете на нормальное открытие навигации уже две недели в Усть-Кут непрерывным, все возрастающим потоком продолжали прибывать люди и грузы. Множество народа ожидало на пристани, вдоль берега поднимались горы срочных грузов. Во всех этих грузах испытывал крайнюю нужду Ленский золотоносный район, раскинувшийся на сотни километров в таежных просторах Патомского нагорья. Там кончился фураж, не хватало продовольствия, изношенное оборудование требовало замены. Но важнее всего – нужны были люди. Поэтому в Усть-Куте каждый пассажир и каждый грузоотправитель не щадили сил, чтобы получить место на отправлявшийся пароход.

Придя на Усть-Кутскую пристань и увидев, что там творится, мы возвратились к нашим вещам, сложенным невдалеке от берега, совершенно уверенные в невозможности попасть на пароход.

После утомительного пути и бессонной ночи страшно хотелось спать, а потому, едва коснувшись постелей, мы сразу же крепко заснули. На всякий случай двое товарищей были оставлены у билетной кассы, а один в качестве часового остался сторожить спящих и экспедиционный груз.

Нам повезло: наши дежурные уговорили капитана взять всех нас на пароход.

Пришлось поспать не более пары часов, дежурные разбудили нас и стали торопить с погрузкой на пароход. Сонные бегали мы от машин к пароходу, перенося свои грузы. И, когда еще не был окончен последний «рейс», пароход, сильно задымив, дал третий гудок. К счастью, он почему-то задержался. И вот наша компания со всем своим объемистым багажом на борту парохода.

Достаточно было одного взгляда, чтобы оценить обстановку. Мы оказались на обычном товаро-пассажирском пароходе, какие в то время ходили по Лене, к тому же сильно перегруженном. Его трюмы, каюты и палуба были забиты грузами; повсюду виднелись штабеля ящиков, мешки с зерном, ряды бочек, различные машины, круги каната, тюки сена и много, много другого, в чем нуждалось Золотое Бодайбо.

Неожиданно нашей группе опять посчастливилось: мы получили большую каюту, правда, наполовину забитую какими-то тюками. Но все же в ней оставалось достаточно свободного места для нас и нашего багажа. Покончив с устройством в каюте, вся наша компания поднялась на палубу посмотреть отбытие парохода.

В воздухе стоял невообразимый шум. С берега и парохода слышались слова прощанья, всевозможные наказы, бесчисленные поручения. По-видимому, вся эта разноголосица могла бы продолжаться очень долго, но вот прозвучала долгожданная команда: «Отдать концы!» – и почти немедленно полоса воды между берегом и пароходом стала быстро расширяться; вскоре пароход оказался на середине реки.

Позади на длиннейшем канате тянулась большая пассажирская баржа. Там находились наши знакомые – сотрудники другой геологической экспедиции, направляющиеся с той же целью в другие районы Патомского нагорья. На барже пассажиры расположились с большими удобствами, грузы их совсем не стесняли, все спокойно сидели на своих местах. На Лене подобные баржи были обычным явлением, особенно во время большого наплыва пассажиров.

Усть-Кут отдалялся, его строения расплывались и таяли, вот и пристань скрылась с глаз.

Никому из нашей группы еще не доводилось забираться так далеко в глубь Сибири, хотя большинство уже работало в этом крае. С живейшим интересом рассматривали мы окружающую местность – лесистые берега, реку, только что освободившуюся ото льда. Там и тут проплывали небольшие плоты, на которых находилось по два-три человека. Изредка можно было увидеть лодки – груженые или порожние; их тянули на бечеве вверх по течению лошади, идущие по берегу.

В первый день пути Лена не произвела впечатления очень большой реки. Едва ли ширина ее была больше средней ширины нашей русской Оки. Но, несмотря на это, сознание того, что перед нами величайшая река Сибири и одна из крупнейших в мире, приводила нас в восторг. Мы извлекали из памяти все, что знали о Лене, пока не вспомнили, что она знаменита не только своими размерами, но и тем огромным значением, которое имела для Русского государства. С 1632 года, когда сотник Петр Бекетов построил Якутский острог, Лена сразу же приобрела государственное значение. Уже в ближайшие затем годы она служила основным путем для землепроходцев, устремлявшихся для открытия и закрепления за Россией земель Северной и Восточной Сибири, бассейна Амура и вообще всего Дальнего Востока. С тех далеких времен Лена не переставала играть роль важнейшего водного пути, значение которого непрерывно растет.

Весной 1912 года по всей России пронеслась весть о расстреле рабочих в глубине Сибири – в Ленской тайге. Событие это послужило сигналом к массовым выступлениям пролетариата по всей стране против царизма и бесправия.

Река Лена делится на верхний, средний и нижний отрезки течения. Наш путь лежал по верхнему течению Лены, где характер водного потока и строение долины изменяются мало; однако вниз по течению мощность реки быстро возрастает, а вместе с тем увеличивается и ширина долины.

В районе Усть-Кута долина имеет небольшую ширину и делает довольно часто крутые повороты. Река течет одним руслом, занимая все пространство между высокими склонами. Только узкая полоска низменного берега, образованного галечником, и редкие клочки невысоких террас отделяют реку от подножия склонов долины. Такая полоска низкого, обычно галечникового, берега реки в Сибири называется «бечевником». С давних времен, задолго до появления пароходов, по Лене, как и по другим крупным быстрым рекам, для перевозки грузов на лодках вверх по течению применяли лошадей. Пара таких лошадей (на одной из них восседал погонщик с кнутом) тащила на длинной веревке – «бечеве» тяжелую лодку. При путешествии по Лене нам нередко приходилось наблюдать такие картины.

От реки поднимались коренные склоны, сплошь покрытые лесом. Вверху они как бы срезались одной плоскостью, образуя ровную линию бровки, за которой не видно было никаких возвышенностей.

На одной из пристаней, где пароход должен был запастись топливом, я забрался на бровку высокого склона, и увидел, что от реки тянется лесная равнина, продолжающаяся и на противоположной стороне реки. В эту равнину Лена и ее притоки врезали крутосклонные долины глубиной до 200–300 метров.

С большой высоты долина Лены была видна на многие километры. Местами река подмывает то левый, то правый берега, образуя причудливые скалистые обрывы, напоминающие полуразрушенные стены, башни, столбы. Эти обрывы, в которых обнажаются почти горизонтально залегающие слои горных пород – известняков, мергелей, песчаников и других, благодаря своей красноватой окраске резко выделяются на зеленом фоне залесенных склонов, оживляя пейзаж.

Эти осадочные горные породы образовались на дне нижнепалеозойского моря, навсегда исчезнувшего из бассейна Верхней Лены более трехсот миллионов лет назад. С тех пор эта местность оставалась сушей, и к настоящему времени древнее морское дно оказалось изрезанным долинами рек.

Подгоняемый течением, пароход плавно скользил по водной поверхности реки со скоростью 10–12 километров в час. Постепенно долина расширялась, все чаще стали появляться участки террас, на более высоких из них росли сосновые и лиственничные леса или находились пахотные земли, а на низких – пойменные луга.

Пароход останавливается на маленькой пристани, но пассажиров не видно. На косогоре виднеется единственный деревянный домик, а рядом с ним стоят неподвижно две человеческие фигуры. Но едва ли они пассажиры, у них не чувствуется нетерпенья, обычного у отъезжающих. Значит, цель остановки в чем-то другом.

Вдоль берега тянутся длинные ряды штабелей и кучи дров. Когда пароход остановился, один из мужчин, стоящих на берегу, показывает боцману, какие дрова надо грузить. Тот дает команду матросам – погрузка началась. Она займет много времени – это пассажиры уже знают из опыта, а поэтому многие из них сходят на берег, среди них – и я. Но на берегу нет ничего примечательного: к реке подступает лесная вырубка, невдалеке – тайга. Кроме двух человек, замеченных еще с парохода, на пристани ни души.

– Кто-нибудь еще-то живет здесь? – поинтересовался кто-то из пассажиров.

– Живут,– спокойно отвечает бородатый сибиряк, – да сейчас все они в тайге, на заготовке дров, а то рыбачат.

Он показывает на подплывающую лодку, мы спешим к ней. А ну, чем же богата Лена?

– Кому свежей рыбы? – кричат с лодки. Лодка причаливает, на ее широком плоском дне бьется разнообразная рыба; тут и линь, окунь, таймень, но рыбак выбирает несколько крупных стерлядей и предлагает их. Мне приходилось слышать только о волжской стерляди, и я спрашиваю:

– Много этой рыбы в Лене?

– Да, попадается...– следует ответ.

Тут же на берегу варится стерляжья уха, и мы лакомимся чудесным блюдом.

Километров за тридцать от Витима берега Лены завалены глыбами льда. Белые полосы его непрерывно тянутся вниз по реке, до самого поворота ее за выступающий вдали мыс. Мои товарищи и я недоумевали: почему зеленеющие берега выше по реке неожиданно сменились покрытыми толстым слоем битого льда? В наш разговор вмешался пассажир, местный житель, и объяснил...

Во время весеннего разлива на Лене, перед впадением в нее Витима, образуются огромные ледяные заторы («зажоры»); вода поднимается до 8–9 метров, заливает берега и на них скапливается лед, подплывающий по реке сверху. После прорыва заторов вода быстро спадает, а большая масса льда остается на берегах.

От этого ли льда, или от общего понижения температуры воздуха, стало влажно и холодно...

Но вот и пристань Витим! Это важный путь на водной магистрали. Его мы ждали с нетерпением. Здесь нам предстоит расстаться с Леной, повернуть в ее крупнейший приток – Витим. На расстоянии 1800 километров пересекает Витим Забайкальские нагорья, собирая огромное количество воды. Это многоводная и быстрая река. На ее большом пути немало участков со спокойным течением, почти как у равнинных рек, но еще больше – стремнин, порогов, где водный поток бешено мчится через скалистые преграды, окутываясь пеленой брызг. Сколько энергии? Сколько можно было бы построить гидростанций! Но пока эти пороги – только препятствие для пароходов, мешающие освоить этот край, богатый многими полезными ископаемыми, лесами. Весь бассейн Витима заселен весьма слабо, природные ресурсы почти не используются. Только редкие поселки золотоискателей, домики оленеводов и охотников можно иногда встретить по Витиму или его притокам. Густонаселенным районом является лишь Патомское нагорье – Ленский золотоносный район, расположенный на правобережье Витима. В 290 километрах от впадения Витима в Лену находится знаменитое Бодайбо – центр Ленских золотых приисков, конечный пункт нашего водного путешествия и пароходного сообщения по Витиму вообще; выше – пороги.

Могучие воды Витима недружелюбно встретили нас, грозили отбросить пароход назад, его движение резко замедлилось. Еще несколько минут – и нос парохода врезался в пену бурлящего переката. Здесь быстрота течения соперничала со скоростью нашего судна, моментами казалось, что оно не устоит под напором водной стихии.

Пассажиры с большим волнением наблюдали борьбу парохода с водным потоком. Они замечали на берегу одиноко стоящие деревья или другие бросающиеся в глаза предметы и следили, как они меняют свое положение относительно судна. Иногда дерево долго держалось на одном уровне с носом парохода, но затем медленно-медленно с остановками и даже короткими движками назад проползало вперед. Почти целый час потребовался для преодоления каких-нибудь двухсот метров переката!

По мере того, как пароход поднимался вверх по Витиму, местность заметно менялась. В нескольких десятках километров от Лены на обоих берегах выросли высокие залесенные и покрытые снегом горы. Стало так холодно, что пришлось потеплее одеться. Так вот оно какое – Патомское нагорье, край, где нам предстоит работать! Хотя мне приходилось много читать и слышать о нем, облик этой горной страны поразил меня; она казалась более могучей, чем я себе представлял, а мощные снега, сохранившиеся на горных склонах, придавали ей суровый вид.

Обилие снега встревожило нас: если Патомское нагорье, начиная с высоты 400 метров, повсеместно покрыто снегом, то нам предстоит начать работу в очень трудных условиях. Ведь в первую очередь нам следовало приступить к работе в районе, расположенном на высоте более 700 метров. Что если он окажется погребенным под снегом?! Уже наступил июнь месяц, дел – непочатый край, а лето здесь коротко! Еще в Москве мы внутренне подготовились к встрече с возможными трудностями экспедиционной жизни, и вот они не замедлили появиться. Но мы их не испугались, – скорее бы на место, скорее бы приняться за дело!

 

Бодайбо

 

Впереди показалось долгожданное Бодайбо – центр Ленского золотоносного района. Пароход подошел к пристани только в полночь. Всюду горели огни, но они источали лишь тусклый свет в полумраке белой ночи. Началась обычная в таких случаях сутолока. Пассажиры густой толпой повалили к трапам. Со стороны можно было подумать, будто они затеяли спортивное соревнование: кто первым достигнет берега. Впрочем, и наша группа старалась не отстать...

За свою столетнюю историю город этот повидал и разбогатевших золотоискателей-одиночек, шумно разбрасывающих «дикие» деньги, и бессчетные тысячи разорившихся старателей. Все это – в прошлом; времена «золотой лихорадки» давно миновали, но нам говорили, что людей, подверженных этому недугу, еще можно встретить в районе Бодайбо.

Среди массы пассажиров нетрудно было выделить людей, которые уже побывали в Бодайбо, знают эти места, и тех, кто приехал сюда впервые. В числе новичков было немало семейных. Пытливым взором глядели они на берег, словно пытаясь угадать: что ожидает их в незнакомом крае, на этой земле, о которой рассказывают столько удивительных былей и легенд?.. Среди новичков были и «искатели счастья». Они надоедливо расспрашивали старожилов, особенно старателей, о положении на приисках, о новых золотоносных россыпях...

Бодайбо оказался очень приятным городком, с небольшими чистенькими домиками, с несколькими асфальтированными улицами в центре. В некоторых отношениях ему могли бы позавидовать многие районные центры европейской части СССР. Здесь имелась даже узкоколейная железная дорога. Правда, она тянулась в долине реки Бодайбо лишь километров на восемьдесят, но после большого пути через обширные пространства почти необжитой тайги пыхтящий паровозик с несколькими вагончиками производил значительный эффект.

В течение недельной остановки в Бодайбо мы с утра до ночи были заняты всевозможными организационными и хозяйственными делами – оформляли накладные на получение нужных вещей, документы и прочие бумаги для приисковых управлений, на территории которых должны были работать полевые отряды экспедиции. Выписывали и получали снаряжение и продовольствие, оформляли разнарядку на лошадей, нанимали рабочих и совершали еще множество больших и малых дел. Немало времени ушло на заседания. Проводились совещания в узком экспедиционном кругу, где решались внутренние вопросы, заседали с местными геологами, посвящавшими нас в тайны района. В геологических фондах и архивах пришлось перерыть груды отчетов, буровых журналов, карт, отыскивая самые необходимые материалы. В общем у нас оказалась уйма дел, времени не хватало; чтобы выкроить «лишние» часы, приходилось экономить на обеденных перерывах и на сне.

Но наши усилия не пропали даром. Были сдвинуты целые «горы» дел: сформированы отряды, определены районы работ каждого из них и задачи. В тайгу направлялись четыре отряда, начальниками которых были: геолог В. Н. Махаев, геоморфологи – В. Г. Лебедев, Ю. П. Пармузин и я. Первым двум отрядам отводилась юго-восточная часть Патомского нагорья, отряды Пармузина и мой должны были исследовать бассейн реки Хомолхо, протекающей в центральной части нагорья. Пармузину вменялось в обязанность провести детальное изучение геоморфологии и золотоносности верховий Хомолхо, где когда-то были очень богатые золотые прииски, ко времени работ экспедиции пришедшие в сильный упадок. Моему отряду надо было изучить геологическое строение, рельеф и золотоносность всего бассейна этой реки (кроме ее низовьев); мне лично предстояло провести геоморфологическую съемку, изучать четвертичные отложения и золотые россыпи. Моим помощником был А. А. Негребецкий, с которым мы незадолго до того почти одновременно окончили географический факультет Московского государственного университета. В составе нашей экспедиции, именовавшейся Жуинской – по имени большой реки, впадающей в Олекму, было еще несколько воспитанников МГУ: К. Орлова, Ю. Ретеюм, В. Гульдан, Л. Дьячков, В. Лебедев и Ю. Пармузин.

В моем отряде был также геолог С. Т. Борисенко, которого товарищи обычно звали просто «Трофимыч».

На первый месяц, в течение которого должна была проводиться рекогносцировка и маршрутные исследования района, отряду необходимо было иметь шесть рабочих; по мере увеличения горных выработок число их намечалось довести до двадцати.

Рабочих решили подыскать в Бодайбо. В центрах золотой промышленности Сибири всегда имелось некоторое количество не занятых людей, готовых пойти на работу в экспедицию. Чаще всего это были старатели-неудачники.

Многие из таких людей затрачивали иногда целые годы на поиски «золотой жилы», вкладывая в это дело все, что имели, используя государственную субсидию, частные займы. Но счастье редко улыбалось им. Золотоискатели, совершенно выбивались из сил и на какой-то срок опускали руки. Но даже находясь в таком положении, многие «искатели счастья» не успокаивались и ждали лишь удобного случая, который, по их мнению, мог привести к желаемой цели. Более трезвые из них шли на государственные разработки, где нередко оставались навсегда, приобщаясь к нормальной трудовой жизни. Но находилось немало «одержимых» – в их разгоряченных головах все время жила мысль о сказочном богатстве. Такие люди с удовольствием шли в экспедиции, где проводились поиски и разведка золота. Но наряду с этим, здесь можно было встретить и хороших людей, по тем или иным обстоятельствам оказавшихся временно без дел.

Едва экспедиция объявила о наборе рабочих, как сразу же появились желающие.

Для своего отряда я нанял пожилую чету – бездетных мужа и жену, в поисках золота путешествовавших вместе уже более 12 лет. Один раз им «крупно повезло». С полными карманами денег возвратились они на свою прекрасную Украину. Обновили дом, справили все по хозяйству, приобрели одежду и обувь, помогли многим из своих родственников. И, несмотря на все эти большие расходы, у них была израсходована далеко не последняя копеечка. Стали они жить в родных местах. До поры, до времени все шло хорошо и гладко, но... их снова непреодолимо потянуло в тайгу; бросив все, они вернулись туда. С тех пор прошло более четырех лет, эта пара исходила много приисков, перерыла тысячи кубометров земли, работала рядом со старателями, «бравшими» хорошее золото, но им ничего не попадало.

К их чести следует сказать, что он и она оказались достаточно трезвыми людьми, чтобы до конца не поддаться овладевшей ими страсти. Когда приходилось очень трудно,  они шли работать на государственные разработки, что позволяло не только добывать кусок насущного хлеба, но и кое-что откладывать на черный день. О том, что они не хлебнули настоящего горя, заметно было по их виду. Их костюмы, хотя и не блистали новизной, были добротны и чисты. Они имели собственную палатку, старательский инструмент и разную хозяйственную утварь, необходимую для самостоятельной жизни в тайге. С одобрения товарищей я принял их в отряд – его промывальщиком, а ее кухаркой. Несмотря на пожилой возраст, они просили звать их по имени: его – Иосифом, а ее – Анной. Иосиф оказался покладистым человеком и прекрасным золотоискателем; Анна отменно исполняла обязанности повара.

Затем мы наняли еще одного промывальщика – мужчину лет сорока, в совершенстве владеющего своим ремеслом. По отзывам местных жителей, он был очень хороший человек, однако с первого знакомства был скуп на слова и почти ничего не сообщил из своей биографии.

Четвертым рабочим, нанятым в Бодайбо, был Иван Скриба; хотя ему шел только восемнадцатый год, этот парень уже несколько лет промышлял в тайге и считался хорошим охотником. Золото его совершенно не интересовало, но бродить по тайге он любил. Иван Скриба имел восьмилетнее образование и стремился продолжать ученье. Его крепкая фигура и приветливое лицо произвели хорошее впечатление, я оформил его маршрутным рабочим.

Так в отряде появились два промывальщика, экспедиционный рабочий и повариха. Еще двух человек мы намеревались найти уже в самом районе работ – на прииске Хомолхо, в полутораста километрах от Бодайбо.

В последние два дня пребывания в Бодайбо люди всех четырех отрядов экспедиции, как пчелы, стаскивали в наше жилище получаемое снаряжение и продовольствие. Большой зал местной школы, где мы расположились, был заполнен грудами ящиков, мешков, банок, ведер; здесь лежали консервы, макаронные изделия, сливочное масло, крупы, мука, сахар... В одном углу поднималась целая груда инструмента для горных работ, в другом – спецодежда, палатки и прочее полевое снаряжение. У одной из стен четырьмя штабелями, по количеству отрядов, лежали уже разделенные буханки хлеба. Все это имущество нужно было разобрать, проверить по накладным и запаковать – в расчете на будущих лошадей – повьючно. Днем этим заниматься было некогда, приходилось работать ночью.

Для наших двух отрядов – Пармузина и моего – удобнее всего было бы отправиться в район работ на автомашинах прямо до прииска Кропоткинского, лежащего в 120 километрах от Бодайбо, а уже там перегрузить все на лошадей и двигаться с ними оставшиеся сорок километров пешком. Такой способ был для нас более всего удобен; мы избегали ненужных перегрузок с одного вида транспорта на другой. Но пришлось первые 80 километров проделать по железной дороге – в районе чувствовалась нехватка горючего, почти полностью использованного в зимний период; бензин ждали с первыми ленскими пароходами с таким же нетерпением, как продовольствие и фураж. Автомашины ходили лишь по основным трактам в ограниченном количестве, и там, где можно было заменить их другим видом транспорта, это делали в обязательном порядке.

Маленький паровозик, пыхтя и отдуваясь, с трудом тянул короткий состав по дороге, идущей вверх по долине реки Бодайбо. Мы пересекали однообразную местность. По обе стороны тянулись невысокие горные хребты, с очень сильно сглаженными склонами и слабо волнистой линией гребня. Горные склоны некогда были сплошь покрыты тайгой, но теперь мы видели последствия столетней деятельности человека: почти на всем протяжении дороги в нижней части склонов лес был вырублен. Особенно это бросалось в глаза близ населенных пунктов. Всюду, где лес отсутствовал, моховой ковер сплошь покрывал почву, проникая и в тайгу, где он образовал нижний ярус растительности. По опушке леса, на фоне мхов, виднелись багульник, голубика, реже – ерник (березовый кустарник). На вырубках повсеместно торчали пни. Их никто не пытался выкорчевывать – землю там не обрабатывали, за исключением редких маленьких участков, которые с первого раза даже трудно было обнаружить.

Из окна поезда я внимательно рассматривал рельеф местности, обнажения горных пород. Мне, геоморфологу, бросались в глаза очень большая ширина речной долины, по сравнению со скромными размерами самого водного потока, а также обилие рыхлого материала, заполняющего ее. По берегам реки нигде не выступали на поверхность коренные породы. Они были перекрыты плащом рыхлых отложений мощностью в несколько десятков метров, как о том можно было судить по устройству многочисленных шахт, добывающих россыпное золото. С такой загрузкой долин рыхлыми отложениями в невысокой горной местности, какую мы проезжали, мне не приходилось сталкиваться ни в Средней Азии, ни на Кавказе, ни даже на юге Сибири; оно казалось загадочным.

Почти на всех приисках долины Бодайбо добыча золота велась шахтным способом. Только в нескольких местах мы видели старательские артели, работающие на поверхности, но они перемывали главным образом старые отвалы.

Приисковые поселки, состоящие из одноэтажных деревянных домиков, не отличались планировкой и благоустройством. Правда, в каждом, даже самом небольшом поселке имелась улица, где дома тянулись в один или два ряда, а в более крупных – намечались даже кварталы. Как и во многих сибирских поселках, на приисках древесная растительность была вырублена, что должно было подчеркнуть «культурность места», в отличие от окружающих таежных пространств.

С большим нетерпением ожидали все мы знаменитый Апрельский прииск, расположенный на железной дороге; там произошел Ленский расстрел рабочих, всколыхнувший всю Россию. Внешне этот прииск ничем не отличался от других поселков, через которые мы проезжали, но при виде его глубокое волнение охватило нас. Вспомнились жуткие картины расправы царских наемников с рабочими, о чем мы читали, отправляясь в Бодайбинский район.

Перед первой мировой войной Ленские золотые прииски принадлежали русским и английским капиталистам, видным царским сановникам и даже членам царской фамилии, объединившимся для более жестокой эксплуатации рабочих в акционерное общество – «Ленское золотопромышленное товарищество» («Лензолото»). Акционеры получали баснословные прибыли; в 1910 году они получили 56 процентов дивиденда. Рабочие находились в ужасных условиях. Даже по договору с «Лензолото» их рабочий день составлял 11 часов, а фактически длился 13–14 часов. Никто не заботился об охране труда, и это приводило к огромному количеству несчастных случаев. Нищенская зарплата, штрафы, высокие цены на низкие по качеству товары, продаваемые предпринимателями монопольно, создавали невыносимые условия для существования. Ко всему этому –  бесправие, издевательства и притеснения, а также почти полная невозможность выбраться из такого глухого таежного района, удаленного на две тысячи километров от железной дороги.

В начале марта 1912 года рабочие забастовали. Был создан Центральный стачечный комитет, в котором руководящее место заняли большевики. В программу требований к администрации входило: восьмичасовой рабочий день, повышение зарплаты на 30 процентов, отмена штрафов, улучшение продовольственного положения. Забастовка носила мирный характер, но власти решили расправиться с рабочими. В ночь на 4 апреля жандармерией была арестована часть членов Центрального стачечного комитета. В ответ на это 3 тысячи рабочих направились к Надеждинскому прииску (ныне Апрельский) вручить прокурору жалобу на незаконные действия властей. Мирное шествие рабочих было встречено залпами воинских частей.

Ленские события оказали большое влияние на революционное движение в России. Говоря об их значении, В. И. Ленин писал: «Ленский расстрел явился поводом к переходу революционного настроения масс в революционный подъем масс».

Короткий железнодорожный путь окончился. Мы на прииске Весеннем – перевалочном пункте Ленского района, отсюда грузы для Дальней тайги развозятся на автомашинах и лошадьми в самых различных направлениях.

По довольно сносной дороге грузовики доставили нас и экспедиционное имущество на прииск Кропоткинский, за 45 километров от станции Весенний. Здесь отряды экспедиции распростились – каждый двинулся в свой район. Отряды Пармузина и мой несколько задержались в Кропоткинском, чтобы получить лошадей, фураж и продовольствие. До места работ теперь оставалось не более 40 километров, мы с нетерпением стремились в Хомолхо. Но, к нашему глубокому разочарованию, получить годных для работы лошадей в Кропоткинском не удалось, несмотря на привезенные распоряжения. Из-за бескормицы лошади на приисковых конюшнях находились в жалком состоянии. На подножный корм рассчитывать не приходилось: по всему Патомскому нагорью травяной покров был скуден. Сеном, заготавливаемым на Патомском нагорье, лишь в незначительной степени удовлетворялась потребность района: фактически почти весь фураж – овес и сено доставлялись с Лены, за многие, многие сотни километров.

И вот, два полностью подготовленных к полевой работе отряда вынуждены были бездействовать в ожидании овса. Правда, баржи с кормами шли по Лене и Витиму; говорили, будто первая партия овса уже прибыла в Бодайбо... За движением этих грузов следил весь Ленский район, о них часто поступали телеграммы.

Но прибытие овса еще не означало для нас конца «кризиса»: лошадям на поправку требовалось полторы-две недели. Мы не могли ждать такой срок и решили двигаться в район работ пешком. И вот тут-то перед нашим расставанием с Кропоткинским приисковое управление сочло возможным предоставить работоспособных лошадей – правда, не полтора десятка, как требовалось нам, а только двух, притом – лишь на одну поездку. Но мы были несказанно рады и этому...

17 июня караван из двух лошадей, груженных небольшой поклажей, и восьми полевиков – участников экспедиции, с большими рюкзаками на плечах, отправился с Кропоткинского прииска на Хомолхо.

 

Первое знакомство с районом

 

Километрах в двух от Кропоткинского началась тайга. Это был обыкновенный лиственничный лес, притом негустой, с моховым покровом и только что начавшими зеленеть небольшими кустиками сибирского рододендрона. Изредка встречались березки и осины, а из хвойных – лишь ель, выделявшаяся на сером фоне леса лохматыми темно-зелеными силуэтами. Деревья не отличались большой высотой и стройностью стволов и, конечно, не могли соперничать с великанами нетронутых уголков русского леса. Но тайга поражала своей необъятностью. Создавалось такое впечатление, что она тянется во все стороны без конца, а населенные пункты и обработанные поля теряются в ней, как маленькие островки в безбрежном море.

Караван неторопливо двигался к перевалу, за которым лежала долина Хомолхо. Никаких признаков постоянной колеи не было. Полотно дороги (если можно так выразиться) изобиловало камнями чуть ли не полуметровой высоты, глубокими колдобинами и рытвинами; их, во избежание поломки колес, приходилось заполнять камнями. По такой «дороге» наша повозка неуверенно продвигалась вперед. Ее добросовестно тянули две лошади, а по два человека с боков и сзади почти постоянно помогали им. Главным нашим ориентиром была тропа, служившая основной линией связи между приисками Хомолхо и Кропоткинским; колесным транспортом здесь пользовались лишь изредка – в тех случаях, когда требовалось перевозить вещи более тяжелые, чем можно навьючить на лошадь.

Часа через три после выхода с Кропоткинского караван оказался в глухом лесу. Эти места находились в стороне от густорасположенных приисков Ленской тайги, сюда редко кто заглядывал из местных жителей. Лишь изредка здесь можно было увидеть пешеходов или верховых с прииска Хомолхо, лежащего за многие десятки километров от ближайших населенных пунктов.

Мое внимание привлекла невысокая скалистая гряда, поднимавшаяся невдалеке от тропы, – пора было начать знакомиться с горными породами района, к границам которого мы подошли. Предупредив товарищей, что немного задержусь у скалы, я стал осматривать обнажение, отбивать молотком образцы горных пород. Боясь заблудиться в незнакомой местности, я торопился. Но как ни мало времени ушло на осмотр скал, караван успел исчезнуть в глубине леса, и даже громкие понуканья лошадей не доносились до моего слуха.

Я быстро зашагал по тропе, стремясь поскорее догнать товарищей. Вначале по сторонам тянулся довольно густой лес, но вскоре он сменился редколесьем, а еще через несколько минут в просветах между деревьев показалась обширная поляна. Выйдя на открытое место, я увидел вдали караван, уже входивший в лес на противоположной стороне поляны. Я ускорил шаги, но вдруг остановился как вкопанный: впереди из зарослей густого кустарника появился огромный медведь. Он обнюхал тропу, поднял голову и несколько мгновений оставался неподвижным, рассматривая караван, затем не спеша пошел вслед за ним, неуклюже переваливаясь с боку на бок. Трудно сказать, какое у него было намерение, но скорее всего это было просто любопытство.

Мною овладело чувство страха, я не знал, что предпринять: оружия у меня не было, да оно и не помогло бы – с таким крупным зверем мне еще не приходилось встречаться на охоте. Медведь слывет добродушным зверем: на человека почти никогда не нападает первым, а при неожиданной встрече удирает. Все же было благоразумнее избежать столкновения с ним. Мне хотелось поскорее присоединиться к каравану, но на пути находился медведь, еще не почуявший меня, так как ветер дул с его стороны. Что мне оставалось делать?

Вспомнились рассказы охотников о том, что медведи – большие трусы, когда их неожиданно напугают. Я поднялся на большой камень, что было силы закричал: «Го-го-го!..» и стал с силой бить геологическим молотком по железному котелку, привязанному к лямке рюкзака.

Эффект превзошел все ожидания: медведь несколько раз подпрыгнул и стремглав умчался в лес. Боязливо пошел я по тропе вперед, но медведя и след простыл. На том месте, где он стоял, я обнаружил его свежий помет – значит, зверь действительно был напуган...

Перед самым перевалом, лежащим на высоте 1100 метров, лиственничные леса, обрамленные узкой полосой зарослей кустарникового кедра – кедрового стланика, кончились. Залесенные склоны остались внизу, теперь перед нами поднимались «голые горы» – «гольцы», то есть вершинные части гор, не имеющие древесной растительности.

Гольцы имеют широкое распространение в горных областях Восточной Сибири: в Прибайкалье и Забайкалье, Становом хребте, в Верхоянской горной стране. На разных широтах они начинаются на разной высоте: в Саянах примерно с 1800 метров, на Патомском нагорье – уже с 1100 метров; чем севернее, тем гольцы спускаются все ниже, а вблизи берегов Северного Ледовитого океана они сливаются с тундрами равнин.

В горах юга Сибири – на Алтае, Саянах выше лесов идут альпийские луга, усыпанные яркими разнообразными цветами. В более северных районах, например на Патомском нагорье, высокогорных лугов нет, и здесь их место занимают тундры – каменистые поверхности с участками низкорослых мхов и лишайников.

Достигнув перевала, мы остановились на короткий отдых. С живейшим интересом рассматривали лежащую за перевалом местность, где нам предстояло работать все лето. Пасмурная погода обедняла краски сибирского пейзажа, а легкая голубовато-серая дымка скрадывала дали. Но все же перед нами открывалась далекая панорама гор.

Вдоль реки Хомолхо, уходящей от перевала на восток, тянулось широкое межгорное понижение, почти сплошь покрытое тайгой. С юга оно окаймлялось гольцовой цепью Хомолхо-Жуинского водораздела и отходящими от него лесистыми отрогами. С севера к долине подступали залесенные горы, за которыми вдали виднелись гольцовые цепи. Только одна безлесная вершина, как мы позднее узнали – голец Высочайший, поднималась непосредственно над долиной.

От перевала до прииска Хомолхо было всего около 15 километров, но из-за поворота долины за высокий горный отрог самого поселка не было видно.

Пока люди любовались далекими панорамами, проголодавшиеся лошади тщетно пытались найти подножный корм: кроме несъедобных мхов и лишайников да маленьких кустиков карликовой березки, еще не одевшейся листвой, на перевале ничего не росло. У нас также разыгрался хороший аппетит, но мы не желали тратить время на приготовление горячей пищи и решили сократить остановку, чтобы скорее добраться до конца пути.

Спуск с перевала в долину Хомолхо оказался таким же пологим, как и подъем на него. Он вел через разреженный лиственничный лес с довольно сильно заболоченной почвой, покрытой густым высоким мхом и багульником. Ближе к реке появились кустарники ольхи, ивы и небольшие островки трав, преимущественно осоки.

При хорошей обеспеченности лагерным оборудованием полевые партии обычно не останавливаются в селениях, а располагаются в палатках – на лоне природы. Так поступили и мы. Завидев поселок, до которого оставалось километра два-три, мы стали искать удобное место для ночлега. Вскоре на небольшой лужайке у берега реки появились две белые палатки, резко выделяющиеся на темном фоне лесистых гор. Запылал костер, дым его отгонял комаров, набросившихся на нас, как только караван остановился.

Пока на костре варился ужин, мы занялись устройством постелей. Земля оказалась довольно сырой, пришлось под спальные мешки настлать хвойных веток; это не только предохраняло наши постели от влаги, но и делало их более мягкими для отдыха. К сожалению, у нас не было оленьих шкур. Из опыта своей прежней работы в Сибири я знал: если эти шкуры положить мехом на мокрое место, никакая сырость не страшна.

Из богатых запасов продовольствия, полученных в Бодайбо и Кропоткинском, наша повариха изготовила чудесный ужин. Воздав ему должное, мы разошлись по своим местам, и, хотя было еще светло, скоро погрузились в сон.

Утром мы с Пармузиным отправились на прииск Хомолхо. В приисковом поселке, носившем имя реки, было десятка полтора деревянных одноэтажных домиков, вытянутых неровной линией у подножия гор. Некоторые дома имели хозяйственные пристройки, во всех остальных они отсутствовали; заборов не было, домики стояли изолированно друг от друга. Бросалось в глаза отсутствие во всем поселке обработанной земли – люди интересовались только золотом...

Приисковая администрация встретила нас весьма радушно, выражая надежду, что в результате работы нашей экспедиции оживится деятельность обедневшего прииска. Наши жалобы на отсутствие транспорта возымели действие: нам великодушно предложили шесть лошадей – конечно, не на весь сезон полевой работы, а только на время перевозки всех грузов с Кропоткинского прииска. Вот удача! Теперь можно было не задумываться о транспорте по крайней мере в течение двух недель и спокойно проводить работу. За этот срок мы должны будем получить всех обещанных в Бодайбо лошадей, запастись фуражом, а затем сможем отправиться в глубь района. А пока отряд может спокойно знакомиться с местностью вблизи прииска, осмотреть имеющиеся горные выработки.

Нам рассказали о прошлом прииска Хомолхо, некогда знаменитого... В середине прошлого столетия в этой долине впервые нашли золото, а вскоре была обнаружена богатейшая глубокая россыпь, протянувшаяся по долине с перерывами почти на 20 километров. Прииски давали богатое золото. Прошло много лет, пока эта богатая россыпь оказалась почти полностью выработана, прииски Хомолхо стали хиреть.

Ко времени нашего приезда во всем бассейне реки оставался лишь один прииск, где жили около 50 человек старателей. Хотя старатели работали на бедных россыпях и перемывали старые отвалы, зарабатывали они немало. Но это удовлетворяло не всех, иные рассчитывали найти «настоящий клад». В упорном труде люди перерыли целые горы золотоносной породы, но результат не оправдал надежд.

Старатели Хомолхинского прииска перестали удовлетворяться таким положением и постепенно все больше теряли веру в обнаружение богатого золота. Тем временем они чутко прислушивались к свежим вестям: не открыты ли где богатые россыпи? Случись это, и многие из них сразу же отправились бы на новые месторождения.

В Хомолхо нам предстояло нанять недостающих рабочих, но предложений оказалось менее ожидаемого. Правда, в отряд Пармузина охотников нашлось много, видимо потому, что он должен был работать главным образом на территории прииска. Ко мне же обратились только двое. Один из них – молодой мужчина, лет двадцати пяти, по имени Александр, был настоящий старатель, таежник, умеющий все делать: мыть золото, охотиться на любого зверя, ухаживать за лошадьми, разжигать костры... Сперва он показался мне несколько замкнутым и как бы настороженным. Он не пожелал рассказать о себе больше того, что было в документах. Александр, как и все таежники, имел ружье, с которым почти никогда не расставался. Светловолосый, с чисто русской речью, в которой проскальзывали характерные сибирские слова и выражения, он казался все же скорее волжанином или уроженцем наших центральных областей. Однако узкие глаза и несколько выступающие скулы говорили о том, что он коренной сибиряк; мы в шутку называли его потомком Чингиз-хана.

Вместе с Александром в отряд был принят его товарищ – Василий, человек лет тридцати пяти, невысокого роста, с беспокойными бегающими глазами. Это был типичный бродяга, какими они описываются в старых приключенческих книгах. Василий произвел настолько плохое впечатление, что мы не решились включить его в отряд. Но тут Александр заявил, что без Василия, своего товарища, с которым целую зиму бил шурфы и крепко сдружился, он работать не согласен. Положение было безвыходным: идти в далекую тайгу без двух работников мы не могли, да и жалко было отказываться от такого таежника, как Александр; пришлось согласиться и принять обоих: одного – промывальщиком, другого – экспедиционным рабочим.

Осматривая долину Хомолхо, мы были поражены огромными наледями, тянущимися вдоль реки, с небольшими промежутками, на несколько километров. Встречались они и в долинах боковых притоков, но уже значительно меньшего размера. В долине Хомолхо ширина ледяной полосы нередко достигала десятков метров, толщина – нескольких метров. В этой ледяной массе водные потоки промыли узкие ущельица, либо протекали внутри нее, вовсе невидимые снаружи. Белая поверхность льда резко контрастировала с окружающей растительностью, только что одевшейся в зеленый весенний убор.

Эти наледи весьма широко распространены в Сибири. Они возникают под влиянием сильных морозов. Местные жители называют их по-разному: наледи, накипи, тарыны. Чаще всего наледи образуются на реках. Во время сильных морозов здесь нарастает такой толстый лед, что вся масса воды не в состоянии пройти под ним; напор ее взламывает лед, вода разливается по поверхности, замерзает и образует наледь... Нарастание льда продолжается с перерывами или без них всю зиму, и толщина намерзшего льда все время увеличивается. В таких случаях наледь обычно занимает не только русло реки, но и высокую пойменную террасу, если поверхность ее ниже поверхности льда.

Нередко наледи образуются на одном из склонов долины, где имеется родник. Вода, бьющая из недр, сбегая по горному склону, замерзает. Если дебет источника большой, в течение долгой зимы может намерзнуть такая огромная масса льда, что протекающая у подошвы склона река окажется перегороженной им. Наледи такого рода во многих местах Сибири называют накипями. Если их размеры большие, они могут сохраниться до середины лета и дольше.

На осмотр прииска ушел целый день. Только поздно вечером мы вернулись в лагерь. В последующие дни совершались маршруты на водораздельные пространства, а затем и по всей долине верхнего течения Хомолхо.

На гольцы мы отправились вчетвером – Борисенко, Пармузин, маршрутный рабочий Иван и я. Очень хотелось участвовать в этом походе нашему товарищу Саше Негребецкому, но он должен был остаться в долине Хомолхо, и проводить шлиховое опробование речных отложений. Дело в том, что Саша физически не мог выдержать большой маршрут в высокие горы: еще в Москве он тяжело повредил ногу; все были убеждены, что ему вообще не придется ехать в Сибирь. Но буквально перед самым отъездом экспедиции он предстал перед нами, прихрамывая и опираясь на палку, но преисполненный неукротимого желания работать в сибирской тайге.

Все мы стремились в глухие районы этой замечательной страны, поэтому помогли товарищу осуществить его намерение – ему разрешили ехать в Сибирь.

Однако и по прибытии на Патомское нагорье нога у Саши продолжала болеть. В этом был виноват прежде всего он сам: не желая прослыть инвалидом среди товарищей, он храбрился сверх всякой меры и допускал чрезмерную перегрузку. Вот почему мы и ушли в горный маршрут без него.

В верхнем течении реки, где располагался наш первый лагерь, дно долины лежало на высоте более 800 метров над уровнем моря, и подъем на горы, имеющие отметки от 1100 до 1400 метров, обычно не превышал полкилометра.

Вначале наш путь лежал по очень пологому склону, покрытому негустым лиственничным лесом, с пышным моховым ковром, по которому неравномерно рос довольно разреженный багульник – полукустарниковое растение, разновидность рододендрона субальпийского пояса Кавказа. Поверхность горных склонов была основательно заболочена, несмотря на значительный уклон; это происходило из-за большой густоты мохового покрова, обладающего способностью удерживать большое количество воды. Вскоре в наших новых ботинках уже хлюпала вода. То и дело попадались старые пни и горелый валежник, а кое-где – обугленные снизу стволы деревьев. Местами встречались кусты ольхи, деревца осины и белоствольной березки. Выше по склону все чаще стал попадаться кедровый стланик, росший крупными раскидистыми кустами. На большой высоте однажды встретилось несколько крупных кедров. Близ верхней границы леса кедровый стланик образовал почти сомкнутый покров второго яруса растительности. Еще несколько выше по склону стланик обрамлял сравнительно неширокой полосой лесной пояс, оставшийся внизу, отделяя его от гольцового.

Весна здесь только что началась. Деревья лиственницы продолжали оставаться голыми, зеленый пушок свежей хвои был еще очень прозрачен и не заглушал серовато-коричневого фона тайги, обычного для зимнего пейзажа. Кругом было монотонно, хотя хороший художник обнаружил бы здесь большое богатство оттенков, особенно в солнечную погоду.

После наших среднерусских лесов и горных лесов Кавказа, где непрерывно слышатся голоса певчих птиц, сибирская тайга казалась необычайно молчаливой. До нашего слуха не доносилось ни одного звука, кроме слабого шелеста ветвей и еле различимого жужжания сопровождающего нас гнуса. В этой тишине отчетливо слышались и треск валежника, и наши голоса.

Склоны гор не отличались большой крутизной; чтобы не тратить лишнего времени, мы шли прямо в «лоб» ближайшему гольцу. Хотя в тот год мы были первый раз в маршруте, отряд шел легко. Только в средней части склона, где крутизна заметно возросла, по-видимому, градусов до 25, пришлось несколько сократить темпы подъема.

На одной из вершин, поднимающейся над границей леса, мы сделали остановку. Перед нами открылись далекие перспективы. Во всех направлениях виднелись гольцовые гребни гор, мало отличающиеся между собой по высоте и имевшие плоские вершины. При взгляде на них создавалось такое впечатление, что находишься как будто на всхолмленной равнине, глубоко изрезанной долинами рек.

Над этой общей поверхностью слабо выделялись пологие вершины. Гребень водораздельной гряды между двумя притоками Хомолхо, на котором мы очутились, был, как и другие в этом районе, слабо выпуклым и широким. Идти по нему было очень удобно, так как поверхность была ровной, а редкие седловины представляли собой едва заметные плоские понижения.

С гребня водораздельной гряды отчетливо была видна гольцовая возвышенность, поднимавшаяся на противоположной стороне долины Хомолхо. Она имела такую же приплюснутую форму верхней части, как и другие высокие горы района, и в этом отношении ничем не отличалась от них. Внимание привлекали ее склоны. Они были почти не расчленены эрозионными формами; один участок, например, длиною в несколько километров, представлял по существу единый скат – ровную поверхность, спускающуюся от самого гребня до дна долины. Его не пересекали ущелья, овраги и другие формы размыва. Такая слабая изрезанность горных склонов была характерна вообще для Патомского нагорья, по крайней мере для всей той ее части, которую нам пришлось пересечь по пути следования из Бодайбо в Хомолхо. Образование таких ровных склонов, по-видимому, следовало объяснить особенностями развития рельефа в условиях существования вечной мерзлоты, затрудняющей формирование сети мелких эрозионных борозд, способствующей пропитыванию рыхлого материала водой и оползанию его вниз по склону.

Рассматривая верхние части гор как непосредственно нас окружающих, так и поднимающихся вдали, мы были приятно удивлены малым количеством на них снега. Хотя пятна его сохранились во многих местах, но их оказалось, сверх ожидания, очень мало.

Увидев с борта парохода на западных склонах Патомского нагорья мощные снега, мы стали опасаться, что наш район, расположенный на большой высоте, окажется совершенно погребенным под снегом. В действительности же этого не случилось – снега было мало. Чем же можно было объяснить такое явление? Причина могла быть только одна – принос атмосферных осадков на Патомское нагорье осуществляется западными воздушными течениями. Поэтому склоны, обращенные к ним, перехватывают основную часть влаги; климат здесь влажный, с более снежными зимами, чем внутри горной области, где мы находились.

По гребням водораздельных гряд всюду обнажались коренные породы осадочного происхождения, но в сильной степени метаморфизованные (Осадочные горные породы образуются обычно на дне водных бассейнов – морей, озер. Впоследствии они могут оказаться в толще земной коры на разной глубине от поверхности земли. Под влиянием больших давлений и температур, господствующих там, и особенно внедрения магмы осадочные породы изменяют свой внешний вид, минералогический состав и так далее. Все эти изменения называются метаморфизмом, а горные породы, претерпевшие их,– метаморфическими). Это были черные углистые филлиты, кварцитовидные песчаники и кварциты, известняки и мраморы. Слои пород были смяты в крутые складки, обычно опрокинутые в одну сторону.

Несмотря на весьма тщательный осмотр всего участка Хомолхо-Жуинского водораздела, проведенный нашим геологом Борисенко, Пармузиным и мною, нигде не были обнаружены выходы на поверхность земли магматических пород – гранитов, габбро и других, хотя в соседних районах, удаленных на десятки километров и более, они известны. На большой глубине граниты имелись и в нашем районе, об этом говорили многочисленные жилы кварца, образующиеся из гранитной магмы, прорезающие метаморфические породы.

Коренные породы покрывались несплошным тонким слоем рыхлого материала – продуктами их разрушения. Это была щебенка или более крупные обломки тех же песчаников, сланцев и известняков, которые находились в коренном залегании здесь же. Иначе говоря, все это были обломки местных пород. Но вместе с тем на гребнях водораздельных гряд и на горных вершинах встречалось немало обломков – крупной щебенки, полуокатанной гальки, валунов – пород чуждых для района, главным образом гранитов.

Присутствие обломков чуждых пород на Патомском нагорье отнюдь не явилось открытием для науки. Об этом было давно известно и нам. Но одно дело слышать, а другое – видеть собственными глазами.

Присутствие чуждых пород в той или иной местности всегда представляет для исследователя интереснейшую загадку. Происхождение чуждого материала может быть различным, мнения исследователей могут расходиться, пока не будет найдено веское доказательство, удовлетворяющее всех.

С таким явлением приходится сталкиваться, например, в Подмосковье, где на морских породах – известняках, песчаниках и песках, глинах залегает толстый слой рыхлого материала, состоящий в значительной своей части из обломков горных пород, встречающихся в коренном залегании в Финляндии, Карелии. Сейчас ни у кого нет сомнения в том, что весь этот чуждый для средней полосы Русской равнины материал был принесен ледником с севера – из Скандинавии. Но было время, когда люди ломали себе голову над загадкой природы. Подобная же история повторилась на Патомском нагорье.

90 лет назад П. А. Кропоткин выдвинул идею о существовании в прошлом на Патомском нагорье и в горных областях, расположенных южнее, покровного оледенения. По его мысли, оно должно было иметь приблизительно такой же вид, какой в настоящее время имеет Гренландия, где огромная толща льда, достигающая нескольких километров, скрывает коренной рельеф земли – долины, горы. Только наиболее крупные из них, особенно расположенные у края ледника, где он тоньше, несколько выступают над его поверхностью. При покровном оледенении, так же как и в горных ледниках, лед не остается на месте, а медленно, но непрерывно растекается от своего центра, соответствующего наибольшему поднятию его поверхности, к краям. Покровный ледник может перетекать через долины и горы, если они находятся ниже его поверхности.

Ледник всегда несет большое количество каменного материала – щебенки, валунов и глыб, песка и глины, которые перемещаются вместе с движением ледяной массы. Этот каменный материал ледник захватывает с разных участков рельефа, будь то горы или долины, и уносит с собой в другие места, где он при его таянии выпадает. Такими местами могут быть и пониженные места рельефа – долины и возвышенности – горные склоны, вершины. После того как ледник стаял, каменный материал, принесенный им, свидетельствует о том, какую площадь занимало оледенение и даже какова была толщина льда.

Ревностным защитником покровного оледенения Патомского нагорья был и академик В. А. Обручев, изучавший много десятков лет назад эту область. Последующие исследования подтвердили мнение выдающихся ученых, хотя есть еще люди, отрицающие покровное оледенение этой горной области.

Маршрут на гольцы оказался настолько интересным, что мы совсем утратили представление о времени, и, когда, наконец, решили спуститься в долину Хомолхо, было уже десять часов вечера. К этому времени погода прояснилась. Хотя солнце уже скрылось за высокую горную гряду, поднимавшуюся на северо-западе, было очень светло. Это казалось необычайным. Мне пришлось побывать и на Кавказе, и в горах Средней Азии, и я знал, что как только солнце скроется за горизонтом, почти сразу же наступает густой мрак. Здесь же, на Патомском нагорье, в июне было иначе. Казалось, вся северная часть неба испускает свой собственный свет, мягко заливающий поверхность земли. Мы передвигались по гольцам, как призраки, не давая тени, – настолько свет был рассеянным.

– Что такое? – спросил Трофимыч. – На моих часах уже десять, а так светло.

– Это белые ночи,– произнес Пармузин. – Я их видел в Ленинграде, но как-то не думал, что они могут быть и в этой части Сибири.

Мы, действительно, на широте Ленинграда, и удивляться было нечему.

В половине одиннадцатого отряд начал спускаться вниз. Даже в лесу, правда не очень густом, было достаточно светло, чтобы не спотыкаться о камни и валежник, не налетать на деревья. В двенадцать часов ночи мы были у палаток, где наши товарищи уже давно спали. Хотя к этому времени значительно стемнело, нам не потребовалось зажигать свет – настолько было еще светло. Я поднял обрывок газеты и свободно прочитал большой абзац текста. Вот какая бывает полночь!

Покончив с ужином, мы улеглись спать. Я долго лежал с открытыми глазами, ожидая, когда же станет совсем темно. Но так и не дождался.

 

По белому пятну

 

Недели через три после начала полевых работ, получив, наконец, собственных лошадей (правда, не всех), мы оставили район прииска и начали продвигаться в глубь глухой тайги. Первый лагерь был разбит километрах в пятнадцати от поселка Хомолхо. Отсюда мы совершили ряд далеких и близких маршрутов. Для ведения полевой работы лошадей было достаточно, но так как мы находились далеко от пунктов снабжения, пришлось выделить четырех лошадей специально для транспортных целей.

Мы уже стали ощущать трудности с транспортом, находясь километрах в шестидесяти от Кропоткинского. По мере того как отряд уходил все дальше в тайгу, трудности росли. От центральной точки района, лежащей где-то близ устья реки Верхней Чепигеды, до главного пункта нашего снабжения – прииска Кропоткинского расстояние превышало 100 километров.

Находясь в центре района, мы могли бы снабжаться всем необходимым и с другого пункта – поселка Перевоз, расположенного на берегу реки Жуи, в месте впадения в нее Хомолхо. Там находилась база экспедиции. Отправлять на нее караван для всех сотрудников отряда было более желательным, – туда приходили письма, всегда имелись новости. Но хотя расстояние до Перевоза из глубины района было таким же, как до Кропоткинского – более ста километров, дорога туда проходила через высокую гольцовую цепь, подъем на которую и спуск для груженых лошадей были нелегкими. К Кропоткинскому же тропа вела по долинам рек и через невысокий перевал. Этот путь был легче, и наши караванщики всегда предпочитали его дороге через гольцы.

Почти половина грузов, доставлявшихся с такими трудностями для отряда, приходилась на овес. При наличии сносной колесной дороги транспортировка грузов была бы второстепенным делом, но вьючные перевозки превратили ее в настоящую проблему.

Погода нас не баловала. Довольно часто шли дожди, обложные, моросящие, холодные. Влажность воздуха была столь большой, что хлеб быстро покрывался плесенью. Нашей поварихе поневоле пришлось заинтересоваться метеорологией; как только погода улучшалась и в сплошной пелене облаков появлялись просветы, повариха приступала к просушке нашего продовольствия на солнце.

В дождливую погоду маршрутникам бывало нелегко. Стоило только брызнуть дождю, как все становилось мокрым. Моховой покров, сплошь устилающий поверхность почвы, обладает изумительной способностью накапливать воду не только в понижениях и на плоских поверхностях, но даже и на пологих склонах, создавая заболоченность. А вдобавок – мокрые кусты багульника, ерника, ольхи, густо растущие по долинкам боковых речек, вдоль которых обычно проходили наши маршруты. Одежда наша быстро промокала, каждый шаг сопровождался неприятным хлюпаньем в ботинках.

Работая в Сибири, я всегда удивлялся обилию дождей в летнее время; это, казалось, находилось в значительном противоречии с относительно малой среднегодовой суммой атмосферных осадков. Точно так же обстояло дело и на Патомском нагорье. На Кропоткинском, находящемся очень близко от бассейна верхнего течения Хомолхо и расположенного приблизительно в тех же самых условиях рельефа, количество годовых осадков едва достигает двухсот пятидесяти миллиметров. Следовало думать, что в нашем районе их едва ли больше. А между тем первая половина лета отличалась сильной дождливостью. Почему это? Какова особенность этой стороны сибирского климата?

Кажущееся обилие дождей объясняется распределением осадков по сезонам года. Зимой их выпадает крайне незначительное количество: за восемь месяцев – с октября по май – лишь 25–30 процентов годовой суммы, а на летние четыре месяца – с июня по сентябрь – приходится более 70 процентов. Правда, в абсолютном значении эти 70 процентов не представляют большой величины – всего 180 миллиметров осадков. Главное в том, что выпадают они не в виде кратковременных грозовых ливней (громовых раскатов в Сибири почти не услышишь), а в виде моросящих, мелких обложных дождей, идущих нередко сутками. Вот они-то и причиняют неприятности полевикам.

14 июля жизнь в лагере началась очень рано. Почти с рассвета в тот день все уже были на ногах, готовясь к выступлению в далекий путь. Лошади были приведены с ночного пастбища, около них возились Василий, Иван и Иосиф – представители трех маленьких отрядов, уходивших в самостоятельные походы. Караван из четырех лошадей отправлялся в Кропоткинский за продовольствием и фуражом; Трофимыч и неразлучный с ним Иван уходили с двумя лошадьми на юг – в гольцы Хомолхо-Жуинского водораздела. Наконец, мы с Иосифом, взяв также двух лошадей, собрались идти на север, в сторону водораздела бассейнов Хомолхо и Большого Патома.

Начальником лагеря остался Саша Негребецкий, с ним – промывальщик и повариха, выполнявшая одновременно обязанности сторожа, когда все уходили из лагеря на работы. Саша должен был провести опробование отложений Хомолхо и ближайших ее притоков, чтобы выяснить их золотоносность.

После нескольких дней пасмурной погоды и частых дождей небо очистилось от облаков, и солнце, только что поднявшись над гребнем далекой Лесистой гряды, уже посылало по-настоящему летнее тепло. После ненастья эти солнечные лучи вселили в людей бодрость, слышались веселые голоса, шутки.

Еще не было и шести часов, а от костра уже тянуло приятным ароматом готового завтрака. Не дожидаясь особого приглашения, каждый поспешил занять облюбованное место.

После оживленного завтрака и пожеланий друг другу счастливого пути, все три группы почти одновременно выступили в поход. Мы с Иосифом верхом на лошадях двинулись по долине Хомолхо, направляясь к устью боковой речки, по которой надо было пробираться через заросли к далекой гольцовой цепи. Пока мы не свернули в боковую долинку, все виднелись лагерные белые палатки, которые с такой силой притягивают к себе после тяжелого маршрута.

Некоторое время наш путь проходил по долине Хомолхо и нижнему течению ее крупного притока – Верхней Семикачи, по редколесью и пойменным лугам. Но вскоре начались густые заросли кустарника, через который лошади пробирались с величайшим трудом. Нам пришлось спешиться. Тщетно Иосиф искал в сплошной стене зелени просвета в надежде обнаружить там хоть какую-нибудь звериную тропу – никаких признаков ее не было.

После долгих мучений пришлось подняться из долины на склон и по нему продолжать путь, двигаясь параллельно реке. Склон был покрыт чистым лиственничным лесом, с моховым покровом, и идти по нему было значительно удобнее, хотя нашим лошадям нередко приходилось преодолевать трудные каменные россыпи, местами совершенно голые. Их ноги скользили по гладкой поверхности глыб, застревали в трещинах, и лошади шли в таких местах медленно и настороженно.

В тот день мы несколько раз приближались к реке, чтобы взять пробы на золото в ее отложениях и в отложениях притоков, впадающих в нее с противоположной стороны, однако ничего заслуживающего внимания не обнаружили.

На ночевку остановились рано, часа в четыре дня, выбрав место в одном из сильно расширенных участков долины, где с противоположной стороны впадала какая-то крупная река. Поручив Иосифу устройство бивака и заботу о лошадях, я, не теряя времени, отправился на видневшуюся невдалеке вершину. На ней росло лишь несколько деревьев, и я надеялся, что с вершины откроется хороший обзор местности.

В то время на бассейн среднего и нижнего течения реки Хомолхо топографических карт еще не было, если не считать старой двухверстки, на которую инструментально была нанесена только главная река и прилегающая к ней полоса местности шириной не более трех километров; все остальное пространство оставалось сплошным белым полем. Поэтому всем нам – и Борисенко, и Негребецкому, и мне приходилось в маршрутах составлять карту, пользуясь несложными инструментами – буссолью Шмалькальдера и горным компасом. На карту мы наносили речную сеть, рельеф и точки полевых наблюдений.

Эта так называемая глазомерная съемка сама по себе чрезвычайно интересна, но мы относились к ней без особого увлечения, – она отнимала много драгоценного времени.

Проведя на вершине необходимые наблюдения, я стал спускаться прямо к нашему биваку, над которым поднимался густой дым, видимый, пожалуй, за десяток километров.

Иосиф, несмотря на свою сдержанность, встретил меня с нескрываемой радостью. Ему много лет пришлось проработать в Сибири, но он всегда находился среди людей, а сейчас оказался один среди безлюдной тайги и гольцов, которые, казалось, тянутся во все стороны без конца. А тут, в чаще, раздался сильный треск. Какой-то крупный зверь, вероятно, медведь, пробирался поблизости. Иосиф схватил ружье и долго стоял наготове, ожидая нападения, хотя и знал, что ни один зверь не решится напасть на лагерь, в котором горит костер – будь то днем или ночью.

Очень опасны волки, особенно зимой. Однако – это степные хищники, и в Сибири они встречаются только на юге – в лесостепных и степных районах. Впрочем, иногда они появляются даже в Центрально-Якутской низменности, расположенной значительно севернее Патомского нагорья. Но там среди тайги имеются многочисленные степные участки, а значит, и степные зверушки, что и объясняет присутствие волков. На Патомском нагорье, где нет степей, нет и волков, исключая редчайшие случаи.

Когда Иосиф несколько успокоился за себя, он стал опасаться за меня. Он вообразил, что я могу заблудиться, спустившись с горного массива в другую сторону, и мы с ним можем не встретиться в этом глухом районе.

Затем его внимание привлекли лошади; они понуро стояли недалеко от палатки, отбиваясь от комаров и оводов. Вокруг них, как и по всей долине, не было видно ни клочка земли, покрытой травой. Под пологом редкого лиственничного леса расстилался сплошной ковер мха, среди которого виднелись белесые пятна лишайника, известного обычно под именем «оленьего мха». Такое название дано этим лишайникам потому, что они составляют единственную пищу северных оленей, почти совершенно не употребляющих трав и других растений.

Вдоль речных берегов тянулись заросли кустарника – ольхи, ельника. Местами можно было встретить отдельные былинки трав, но их, конечно, нельзя было считать кормом для лошадей.

Отсутствие подножного корма больше всего и печалило Иосифа. Он готов был примириться со всеми невзгодами походной жизни – полным безлюдьем мест, опасностью встреч с дикими зверями – медведем, рысью, возможностью заблудиться в тайге, мокнуть под дождем, оказаться без пищи. Но он не мог видеть наших лошадей голодными.

Тема о кормах была главной в тот вечер. Я успокаивал своего товарища, предсказывая хорошие пойменные луга впереди. Между прочим, следует сказать, что вначале я сам в это верил. Но Иосиф не поддавался на уговоры, более того, его сомнения начали передаваться мне. Я скрывал их, боясь, что мой спутник может вообще отказаться от продолжения пути и нам придется возвращаться в лагерь, не осуществив такого необходимого и интересного маршрута...

Выходя в пятидневный маршрут, мы запаслись овсом, причем даже по более высокой суточной норме, чем получали лошади, находящиеся в долине Хомолхо, где имелись богатые пойменные луга. Все-таки взятого фуража было далеко не достаточно, и мы надеялись встретить хорошие лужайки, где наши кони смогут вдоволь полакомиться свежим кормом. Такая надежда могла возникнуть у нас исключительно из-за нашего незнания природных условий района и прежде всего растительности, хотя об отсутствии трав по таежным речонкам мы не только слышали, но и успели убедиться в этом сами.

На третий день мы оказались в самых верховьях реки, и перед нами выросла горная цепь. Эти горы отделяли бассейн Хомолхо от бассейна Большого Патома, именем которого и было названо обширное нагорье. Так как карт на этот участок не имелось, мы продвигались наугад, нанося на белое пятно планшета лишь реку, вдоль которой шли. Я рассчитывал дойти до Хомолхо-Большепатомского водораздела и оттуда спуститься по другому притоку Хомолхо – Нижней Семикачи. Но найти эту речку можно было только с высокой вершины, откуда открывался бы широкий обзор.

Чтобы не потерять друг друга из виду и не тратить времени на взаимные розыски, мы вместе стали подниматься на гольцовую цепь. Развитые здесь песчаники давали при выветривании многочисленные каменные россыпи, оказавшиеся трудным препятствием для наших бедных лошадей. Перед остроугольными глыбами лошади останавливались, совсем не желая делать дальше ни шагу. Более двух часов взбирались мы на вершину.

Все больше я убеждался в том, что лошади вместо помощи доставляют нам только неудобства. Хотелось наблюдать природу, выбирать путь наиболее интересный с точки зрения исследователя, а приходилось подчиняться другим соображениям: смогут ли пройти здесь лошади, не повредят ли они себе ноги, достаточно ли смазаны они дегтем от комаров и мошки?..

Вот олений караван нас действительно бы выручил! В 1937 году мне довелось работать в Дальневосточном крае с оленями примерно в таких же горно-таежных условиях, и я убедился в отличных качествах этих животных. Олень неприхотлив, ни о каком фураже для него беспокоиться не приходится, в тайге он всюду найдет себе корм – ягель, или «олений мох», это любимая и единственная пища оленей. Олень легко преодолевает болота, даже такие глубокие, где лошадь вязнет по брюхо и ее приходится развьючивать и перетаскивать плашмя – на боку. Он без видимого труда пробирается через гольцы и куда меньше лошади боится каменных россыпей. Правда, олень может нести лишь небольшой груз, обычно 25– 30 килограммов, но в полевых маршрутах нет необходимости перевозить тяжелые вещи. Обслуживать оленей очень легко. Наш проводник свободно справлялся с караваном из десяти животных.

Вспоминая об этом, я сожалел, что наша экспедиция не имеет ни одного оленя и из-за этого отрядам приходится то и дело попадать в неудобное положение – оказываться без фуража для лошадей, отказываться от маршрутов верхом, многодневные походы совершать пешком, таща на себе тяжелый груз.

По плоскому гребню водораздела лошади пошли хорошо. Когда мы достигли высокой вершины, с которой открывался хороший обзор, Иосиф с лошадьми отправился вниз. Мы условились, что он спустится до начала леса, где есть топливо, и у какого-нибудь ручейка остановится на ночевку. Сам же я остался на гольце для необходимых наблюдений. Было около 4 часов пополудни, оставалось еще не менее пяти часов светлого времени, а этого хватало вполне для всех дел.

Между бассейнами Хомолхо и Большого Патома водораздельная цепь гор достигает высоты 1500 метров. От нее в обе стороны уходят отроги. Одни из них на большом расстоянии продолжают сохранять прежнюю высоту, а другие, быстро снижаясь, теряются на зеленом фоне тайги. Вершинные части гор имеют такие же мягкие очертания, как и в других местах Патомского нагорья. Их гребни слабо выпуклы, а вершины едва выступают над общей поверхностью гор, слабо отделяясь друг от друга неглубокими плоскими седловинами.

Гольцовые массивы были сложены теми же горными породами, которые встречались и по долине Хомолхо: метаморфизованные песчаники, различные сланцы, частью напоминающие филлиты; местами виднелись жилы белого кварца, выветрелые обломки которого, достигающие иногда крупных размеров, белели среди серых каменных россыпей других пород. Несмотря на усиленные поиски, я здесь не обнаружил ни одного обломка чуждой породы, например, гранита, почти на каждом шагу встречающегося во всем верхнем бассейне реки Хомолхо и даже на ее водоразделе с бассейном Жуи. Так как в долине, по которой мы шли, гранитные валуны встречались, следовало заключить, что гольцы эти не покрывались древним ледником, но край его достигал их подошвы.

При проведении полевых работ исследователь обязан нанести на карту точку своего наблюдения. Но мне это сделать оказалось не так-то просто: прежде всего требовалось заполнить на карте белое пятно – изобразить речную сеть, рельеф, а уж потом отметить свое местоположение.

При помощи компаса я ориентировался в отношении стран света, а затем, отыскав вдалеке известные мне вершины, уже имевшиеся на карте, определял по ним методом засечек свое местонахождение. Для контроля своего определения пришлось привлечь еще третью вершину, также известную. При этом большой ошибки не получалось, и я вполне удовлетворился достигнутой точностью. Таким образом, с этой задачей удалось справиться легко, но передо мной стояла другая, более трудная проблема – разобраться в лабиринте лежавших внизу речных долин и отыскать среди них верховья реки Нижней Семикачи.

С вершины, где я находился, виднелись многочисленные реки. Долго пришлось мне прослеживать течение каждой из них, чтобы составить общее представление о всей гидрографической сети местности. Почти все речки южной стороны горизонта оказались притоками той реки, по которой мы шли. Лишь одна река, до верховий которой было очень далеко, не принадлежала к этому бассейну и текла самостоятельно в восточном направлении. Создавалось впечатление, что это и есть Нижняя Семикача. Лишь одно обстоятельство смущало – слишком выдержанное направление реки к востоку, вместо ожидаемого южного. Раздумывая над этой загадкой, я стал было колебаться в правильности определения реки, но так как никакой другой речки, расположенной между нею и той, по которой мы шли, не было видно, сомнения мои исчезли и я начал спускаться с горы.

В лагере все было благополучно. Палатка стояла на ровном месте, ее пол был устлан толстым слоем ароматных веток кедрового стланика, костер пылал, сбоку на тлеющих угольках стояли ведерко с уже готовым ужином и чайник. С величайшим аппетитом принялись мы за еду, а закончив ужин, долго еще любовались панорамой местности.

Наш лагерь находился высоко в горах. Солнце все еще посылало нам свет и тепло, хотя стояло низко и вот-вот должно было коснуться своим краем гребня горной гряды, видневшейся у далекого горизонта. А внизу все долины были во мраке – там уже наступила ночь. Кругом тишина и полное безлюдье, но это совсем не угнетало, а, наоборот, превращало наш лагерь в какой-то чудесный уголок, хотя в нем была только маленькая палатка и костер с веселым ласковым пламенем и высоким столбом сизого дыма.

Костер в тайге – необыкновенная, чудесная вещь! Сидя у него, забываешь о том, что тебя обступила глухая тайга, без конца тянущаяся во все стороны, и чувствуешь себя так, будто после долгой разлуки сидишь среди близких тебе людей.

Долго сидели мы у костра и лишь когда совсем стемнело, забрались в свою маленькую палатку. Перед сном условились: пораньше подняться и сразу же начать подъем на гольцы.

Тяжело и долго выбирались мы из этих глухих мест. Много пришлось преодолеть каменных россыпей и крутых спусков, где наши бедные лошади буквально сползали по осыпям. Наибольшим испытанием было отсутствие корма. Овса хватило только на четыре дня, а весь маршрут продолжался семь. Мы вынуждены были отдать лошадям весь свой хлеб, но это не уменьшило их голода – на ходу и на остановках они с жадностью хватали попадающиеся былинки...

На четвертый день после ночевки в гольцах, уже перед выходом в долину Хомолхо, мы неожиданно встретили якута-оленевода, пасшего невдалеке колхозное стадо. Он оказался жителем единственного в то время во всем бассейне Хомолхо селения Бекся (если не считать прииска в верховьях реки). Мы рассказали о нашем путешествии и предположении, что заблудились. Григорий Лукин – так звали нашего нового знакомого – предложил свой скудный запас продовольствия – хлеб и вяленую оленину. Съели мы мало, боясь оставить человека в тайге без пищи. От Григория узнали о своей ошибке. Оказалось, что мы возвращались не по Нижней Семикаче, а по Кадали, впадающей в Хомолхо в 40 километрах ниже по течению. А значительно позже выяснилось, что Нижняя Семикача начинается не у гольцового массива, откуда я проводил наблюдения, а значительно южнее и потому ее истоки не были мне видны; наш обратный путь пролегал в обход всего ее обширного бассейна.

В последние два дня пути, когда запасы продуктов совершенно иссякли, мы с Иосифом начали ощущать слабость, с каждым часом все более возрастающую. Пришлось забраться на лошадей и верхом продолжать путь. Животные, несмотря на отсутствие корма, казалось, не ощущали упадка сил, и, когда мы вышли на нижний участок долины Карали, где пролегала хорошо набитая тропа, они бодро зашагали вперед. Скоро они вынесли нас в долину Хомолхо, и мы, несмотря на мучивший нас голод, сделали здесь длительную остановку, предоставив лошадям возможность вдоволь попастись на чудесных пойменных лугах, прежде чем отправиться в лагерь, до которого было еще не менее 35 километров.

С каким нетерпением мы ждали появления лагеря! Но вот, наконец, в просветах деревьев забелели палатки, и в ту же минуту два человека вышли к нам навстречу. Это были Анна и Петр, завхоз отряда. Перед входом в общую палатку спал Василий, уткнувшись лицом в землю.

– Мы с ним только что вернулись с Кропоткинского, – сказал Петр.

– А почему так долго ездили? – удивился я. – Ведь вам давно бы пора возвратиться.

– Ничего не мог сделать с Василием, он два дня пьянствовал, на третий мне кое-как удалось усадить его на лошадь и вывезти с прииска. Только километров через двадцать Василий стал приходить в себя.

– А сейчас почему спит?

– Пьян.

– Как пьян? Что же он за два дня дороги не успел протрезвиться?

– Привез с собой и тут же выпил. Только разгрузили лошадей, он ушел в кусты, а оттуда еле приполз.

– Но ведь у него не было денег!

Петр помедлил, а потом виновато проговорил: – Продал свою новую спецовку... Не усмотрел я...

Эта новость взбесила меня. У меня появилось желание немедленно выгнать Василия из отряда. Я подошел к нему, схватил его за плечи и стал трясти, надеясь привести в чувство. Попытка не увенчалась успехом. Я дал себе слово сразу уволить его из отряда, как только он проспится.

Своего обещания я не сдержал, поверив Василию, что он будет вести себя хорошо. Мне жалко было терять человека, когда людей и так не хватало и негде было взять пополнение или замену. Этим я совершил большую ошибку.

 

Золото

 

Однажды вместе с товарищами я приехал на прииск Хомолхо. К тому времени мы уже были хорошо знакомы со многими обитателями поселка и местной администрацией. Нам предложили посмотреть золото, подготовленное для сдачи на Кропоткинский. Все мы, москвичи, с большим интересом отправились в контору золотоскупочного магазина.

В белую фарфоровую миску приемщик высыпал из мешочка около стакана золотого песка. Он обладал специфическим желтым цветом; его нельзя было назвать ни матовым, ни блестящим. Значительную часть золотого песка составляли пылевидные частицы, но основная масса состояла из чешуек; встречались также зернышки величиною до 5 миллиметров и даже до 1–2 сантиметров и крупнее, относящиеся уже к разряду самородков. Нам объяснили, что это золото, довольно мелкое, типично для Хомолхо, да, пожалуй, и для всего Патомского нагорья. Что касается размера самородков, то некоторые из найденных весили по нескольку килограммов.

Долго рассматривали мы золото – размешивали его пальцами, по щепотке насыпали на ладонь, желая ощутить его тяжесть.

Но не форма отдельных крупинок, не вес и цвет производили какое-то особое впечатление, а что-то еще, скрытое в нем.

Экономика обширного Ленского района, одного из самых развитых в центральных областях Сибири, основана на золоте – непосредственно на его добыче или обеспечении этой работы. Все население Патомского нагорья прямо или косвенно зависит от золота. Только аборигены – якуты, эвенки и небольшое количество русских занимаются оленеводством, охотничьим промыслом и т. п. Правда, и эвенки, и якуты сменили кочевой образ жизни на оседлый, но это событие произошло вне всякой связи с золотом.

После скупочного магазина наша группа отправилась на прииск, чтобы познакомиться с самой добычей.

Около реки беспорядочно громоздились кучи валунов и гальки высотой в несколько метров, кое-где покрытые дерном. То были старые отвалы – промытая горная порода, из которой золото уже извлекли. Старательский способ добычи золота из горных пород далек от совершенства, а потому некоторая часть благородного металла остается в породе, попадая в отвал. Отвал состоит обычно из рыхлых галечников, песков и валунов. В этот-то материал и попадают золотинки. Пока порода в отвале сухая, золото остается неподвижным, каждая золотинка находится на том месте, куда она первоначально попала. Но вот идет дождь, много струек просачивается в галечники, вода захватывает с собой прежде всего мелкий материал – песчинки, глинистые частицы. При просачивании в глубину в толще горной породы местами образуется пустота, на стенках которой может оказаться золотинка. Благодаря огромному удельному весу, в шесть-семь раз превосходящему удельный вес обыкновенных камней, золото раньше других кусочков породы сваливается вниз – на дно образовавшейся пустоты. За многие годы большая часть золота опустится сквозь рыхлую породу на самый низ отвала, поэтому старатели перемывают обычно самый нижний слой его.

У отвалов мы увидели до десятка старателей, часть из них промывала золото на маленькой бутаре, а остальные – ковшами.

На окраине прииска большая старательская артель разрабатывала новый золотоносный пласт. Работа велась по принципу открытого разреза: были сняты слои горной породы, не содержащей золота, так называемые «торфа», толщиной до трех метров, и на тачках по доскам, положенным на землю, вскрытые галечники возили к бутаре.

Бутара – это промывочная машина оригинального устройства. В передней части машины помещается ящик или квадратное корыто, на дне которого, сделанном из толстого железного листа, имеются многочисленные круглые отверстия диаметром 1–1,5 сантиметра. Этот ящик называют «головкой» бутары. Вот сюда, на «головку», высыпали из тачек породу, или, как называют ее старатели, «песок», хотя она может состоять не только из песка, в обычном понимании этого слова, но также и из галечника и даже валунника. «Песками» золотоискатели называли всякую породу, содержащую золото, противопоставляя этому названию «торфа», то есть породу, практически лишенную золота.

Попадающая на «головку» порода промывается водой, подведенной по канавке из какого-нибудь ручейка, протекающего на более высоком уровне, чем-то место, где стоит бутара. Место у бутары – самое ответственное, и сюда обычно становится сам бригадир артели или какой-нибудь другой очень опытный старатель. Он непрерывно помешивает породу палкой, следит, чтобы она равномерно и хорошо промывалась. Мелкие кусочки промываемой породы вместе с водой падают вниз – через отверстие дна «головки», а крупные куски породы отбрасываются в отвал.

В отверстия дна головки вместе с разжиженной породой падает и золото; все это попадает на плоский наклонный желоб – «плоскань», представляющий собой длинный (до нескольких метров) деревянный ящик. На дне его имеются поперечные планки, перед которыми во время промывки и задерживается золото, как более тяжелое вещество, вместе с некоторыми другими тяжелыми минералами; мелкие же камешки и песок сносятся водой вниз и их лопатой отгребают в отвал.

От тяжелых минералов, осевших перед планками желоба, так называемый шлих, золото отделяется опять-таки отмывкой, производимой в металлическом уральском ковше или деревянном корейском лотке.

Таким образом, извлечение золота из разрыхленной горной породы основано на различии удельных весов горной породы и минералов: золото, как самый тяжелый минерал, труднее всего переносится водой, а смывающую струю регулируют так, чтобы она, унося все остальные минералы и кусочки пород, оставляла золото на дне промывального ковша.

На этом же принципе основано и устройство драг – огромных золотодобывающих машин, где труд человека почти полностью механизирован. Драги используются на государственных разработках золота. Они в большом количестве имеются в Ленском районе. На прииске Хомолхо их не было.

Образование коренных месторождений золота связано с внедрением гранитной магмы в толщу горных пород. При этом выделяется огромное количество различного рода подвижных соединений – газов, жидких растворов, которые проникают в толщу пород через трещины. Такие трещины заполняются минеральным веществом, в том числе и золотом, и образуют так называемые «жилы».

Золото никогда не заполняет всю трещину, а находится в жильной породе (почти всегда это кварц) лишь в виде вкрапленников и мелких прожилок. Такие месторождения золота и называют коренными.

Единственным исключением является коренное месторождение гольца Высочайшего, поднимающегося на левом берегу реки Хомолхо, против одноименного прииска. Здесь, на вершине горы, старатели промывают щебенчатые россыпи, получая хорошее золото. Но это бывает только весной, когда на вершинах имеется вода от тающего снега; летом там разработка не ведется.

Во время нашей экспедиции на Патомском нагорье добывалось только россыпное золото; коренные месторождения, пригодные для разработки, там не были известны.

Из коренных месторождений образуются в дальнейшем россыпные, из которых в основном и добывается золото. Россыпные месторождения возникают за счет разрушения коренных. Все горные породы, выходящие на земную поверхность, под влиянием температурных изменений, механических воздействий и других причин разрушаются, а их обломки скатываются по горным склонам в реки, где они далее измельчаются и переносятся в другие места. Точно такой же путь совершает и золото. При разрушении жилы обломки кварца с вкраплениями золота сползают по склону, все более перемешиваясь с обломками горных пород, не содержащих золота, так называемой пустой породой.

Площадь коренного месторождения по сравнению с общей площадью горных склонов, поднимающихся над рекой, бывает обычно очень мала. Поэтому и количество каменных обломков, содержащих золото, по сравнению с общей массой обломков горных пород, попадающих в реку, ничтожно. Концентрация золота оказывается настолько незначительной, что извлечение его из речных наносов не представляло бы ни малейшего интереса в экономическом отношении – это был бы совершенно не окупающий себя труд.

Для старателей, работающих обычно самым примитивным способом, нужно, чтобы на один кубометр породы приходился по крайней мере грамм золота. Для драг содержание его может быть меньшим; считается достаточным, если оно достигает 200–300 миллиграммов, а для наиболее совершенных золотопромывательных машин – даже 60 миллиграммов.

Оказавшись очень рассеянным среди каменных обломков, попавших в водный поток, золото постепенно начинает собираться в благоприятных местах, где может и образоваться россыпь, то есть пласт с таким содержанием, что разработка его оказывается выгодной.

В реке обломки горных пород, содержащие золото, при движении в потоке истираются, ударяясь о другие камни и выступы скал, и из них выпадают кусочки золота. По мере того, как золото вместе с песком и галькой перемещается вниз по течению, происходит его концентрация в тех местах, где скорость течения недостаточна для перемещения металла. Более крупные, а следовательно, и более тяжелые частицы его сразу же попадают в донные, разжиженные пески или галечники и постепенно, благодаря своему огромному удельному весу, опускаются через них все ниже, пока не встретят более плотного слоя, где и останавливаются. Таким слоем обычно являются скалистые породы, подстилающие рыхлые речные отложения долины, на языке золотоискателей именуемые «плотиком». Однако золото собирается не только здесь и в соседнем верхнем слое песчано-галечного и валунного материала, но также на некоторых плотных, обычно глинистых пластах, называемых «ложным плотиком».

Россыпное золото Ленского района добывается как из современных речных отложений (косовое золото), так и древних (террасовых) шурфами или шахтами. Последние применяются, в частности, в районах древнего покровного оледенения, где ледниковые наносы, нередко мощностью в десятки метров, перекрывают речные золотосодержащие отложения. Такие речные россыпи называют погребенными.

Речные долины бывают очень широкими, а хорошие золотоносные россыпи залегают здесь узкими прерывистыми полосами. В горных областях, не подвергавшихся древнему оледенению, речные долины обычно имеют очень простое строение. Над руслом реки последовательно поднимаются все более и более высокие террасы, чаще всего имеющие в основании коренные породы, на которых лежат речные галечники и пески. Золотоносные пласты, как правило, находятся в основании террасовых отложений. Но есть долины с более сложной историей и иным строением. Например, после образования простой серии террас, очень четко выраженных в рельефе, долина может сильно заполниться рыхлыми отложениями какого-либо другого происхождения, например, ледникового. В таком случае, рассматривая внешний вид долины, исследователь совершенно не обнаруживает признаков, по которым можно было бы судить о ее внутреннем строении, то есть о расположении засыпанных или погребенных древних русел, а следовательно, не может определить даже приблизительно местоположение золотоносных россыпей.

Чтобы правильно понять строение долины, надо отчетливо представлять себе ее историю. Расшифровкой этой сложнейшей и интереснейшей задачи заняты полевые исследователи – геологи и геоморфологи, помогая работе людей, добывающих золото. Не всегда удается решить такую задачу за короткий отрезок времени и лишь методами полевого исследования. Нередко приходится вести работу в течение ряда лет, используя лабораторные методы исследования, производить большой объем горных работ – шурфов, скважин и даже небольших шахт, чтобы решить трудную задачу. Но всегда научный подход является необходимым и оправданным, несмотря на крупные порой затраты, связанные с организацией экспедиционных и другого рода исследований.

Прекрасным примером эффективности научного подхода к решению практических задач являются исследования академика В. А. Обручева. В конце прошлого столетия, будучи горным инженером, он приехал в Ленскую тайгу. В то время золотопромышленники этого района не могли установить, где может быть золото, а где его вообще искать не следует. Владимир Афанасьевич, пробыв на приисках только часть лета, настолько правильно понял особенности строения долин, что первые же его рекомендации о направлении добычных работ блестяще подтвердились.

С тех пор прошло более полстолетия. За этот срок исследователи много сделали для развития золотой промышленности Ленского района. Большие трудности возникали на их пути, не всегда им полностью удавалось раскрыть тайны природы. Встречались такие загадки, над решением которых приходилось биться целые годы, и лишь пытливый ум талантливого исследователя мог разгадать правильное направление пути поисков и этим облегчить задачи производственников. В свою очередь практическая деятельность человека облегчала познание природы. При производстве различного рода горных выработок обнаруживались важные для науки факты.

 

* * *

Увлекательна жизнь полевого исследователя! Сколько калейдоскопически сменяющихся картин природы проходит перед его глазами в длительных путешествиях! Сколько неожиданного и приятного сулит ему экспедиционная работа! А прелесть палатки, костра!.. Борьба со многими трудностями и победа над ними закаляют исследователя, укрепляют его веру в свои силы. Но все это только внешняя сторона полевой жизни. Основное ее содержание – в познании природы, в раскрытии ее законов.

Работа на неизученных просторах Сибири замечательна еще и тем, что полевик должен сам решать трудные задачи, не скрываясь за авторитетами. Это быстро развивает его исследовательские способности. И какое громадное удовлетворение получает он, когда удается правильно понять природу, помочь работе людей и заслужить их признание!..

 

Лесной пожар

 

Еще не было и двух часов дня, когда наш караван прибыл на новую стоянку близ устья небольшой речки Турухты. Дружно закипела работа по устройству лагеря. Вскоре невдалеке от берега Хомолхо забелели палатки, весело запылал костер и к небу поднялся столб сизого дыма. Погода была чудесная: совершенно безоблачное небо и такая изумительная тишина, что даже на макушках самых высоких деревьев не ощущалось колебания тончайших ветвей. Настроение у всех было приподнятое, тем более, что поход прошел успешно и предстоял полдневный отдых. Место для лагеря находилось на опушке редкого леса, перед которым расстилался пышный цветущий луг, обрамленный темными склонами залесенных гор.

Казалось, все было создано для того, чтобы человек мог любоваться красотами тайги и наслаждаться походной жизнью, таящей в себе столько непередаваемой прелести, незнакомой горожанам. Но наше существование отравлял гнус, этот немилосердный бич тайги. Лошадям доставалось еще несравненно больше. Бесчисленные массы мошки, комаров, паутов, оводов, атаковавших нас всю дорогу, с еще большей яростью набросились на караван, как только он остановился. Лошади были развьючены и пущены пастись, но тучи гнуса окружили их, причиняя страдания животным. Вокруг глаз и рта, в пахах – всюду, где кожа более нежна, на местах, где имелись потертости и ссадины, насекомые образовали огромные шевелящиеся пятна. Особенно болезненно реагировали животные на укусы паутов и оводов, оставлявших на теле кровоточащие раны. Несмотря на прекрасные луга, столь редкие в этих местах, лошади быстро утратили к ним всякий интерес и старались отогнать своих мучителей, а потом одна за другой подошли к костру – под защиту его густого дыма. Некоторые даже забирались копытами на горячие угли, их отгоняли, но лошади снова возвращались.

Пришлось оказать им помощь: все уязвимые места были смазаны дегтем. Действие его сказалось незамедлительно: мелкий гнус не осмеливался садиться на смазанные места; множество насекомых еще ползало по спине, брюху и другим частям тела животных, но там была толстая кожа, в которую они не могли впиться.

Однако на крупных насекомых – оводов и паутов –  наша мера почти не возымела действия. Впрочем, запах дегтя был им мало приятен. Прежде чем сесть на животное, они долго кружились над ним. Лошади почувствовали себя настолько спокойнее, что отошли от костра и начали с удовольствием пощипывать траву.

Некоторые люди чрезвычайно болезненно реагируют на укусы комаров и мошки. Для защиты от них на голову надевают волосяную или марлевую сетку черного цвета, обычно именуемую в тайге «накомарником». У нас накомарников не было: в Москве их приобрести не успели, а здесь не могли достать. К тому же сетка эта не пользуется у нас популярностью: в ней трудно дышать, плохо видно, а некоторое количество комаров и мошки все же ухитряется забраться под нее и жалить. Обычно я старался обходиться без сетки, но, конечно, принимал некоторые меры защиты: набрасывал на голову какую-нибудь материю, оставляя лицо открытым; насекомых же отгонял веткой. Вот и получалось: насекомые не кусают и дышать легко.

Видя, что в лагере все идет нормально и в моем присутствии нет необходимости я решил осмотреть окрестности.

Мое внимание привлекла гольцовая вершина, ближе всех подступающая к нашему лагерю. С нее должен был открыться хороший обзор на окружающую местность. Не желая отрывать товарищей от оборудования лагеря и отдыха, я отправился один, захватив с собой ружье, полевую сумку и геологический молоток. Отрог, отходящий от гольцовой вершины, оказался очень удобным для ходьбы, подъем совершался быстро. Хотя было уже далеко за полдень, я не терял надежды засветло возвратиться в лагерь.

Через два часа по выходе из лагеря я уже был на самой вершине гольца, вокруг которого в разных направлениях тянулись более низкие горные гряды, сплошь укутанные лиственничным лесом. Господствующее положение вершины, на которой я находился, позволяло вести с нее круговой обзор.

Легкий ветерок отгонял редких на такой высоте комаров. Воспользовавшись их отсутствием, я снял с себя лишние вещи и остался даже с непокрытой головой. Такого удовольствия нельзя было позволить себе внизу – в речных долинах и даже в сырых горных лесах, не рискуя быть жестоко искусанным насекомыми. Приготовив карту, записную книжку, компас и другие необходимые для работы вещи, я некоторое время сидел без движения, вглядываясь в окружающий мир.

Стояла ясная погода, и, хотя в воздухе держалась легкая дымка, во все стороны открывались изумительные виды на центральную часть Патомского нагорья. В белесовато-голубую даль уходили одна за другой, как бы тая, гольцовые цепи; они становились все менее и менее заметными и, наконец, совсем исчезали у линии горизонта. И только на самом юге, отделяясь от земли как бы слоем воздуха, поднималась вершина гольца Лонгдор, высшая точка Патомского нагорья (высота 1771 метр). На несколько сот метров превышала она окружающие горы, обладавшие почти одинаковой высотой и сглаженностью своих вершинных частей. При взгляде издалека создавалось впечатление, что перед вами расстилается высоко поднятая волнистая равнина. Однако такое впечатление сразу же исчезало, как только взгляд переходил ближе к долине реки Хомолхо, где рельеф становился более расчлененным.

Склоны гор были покрыты лиственничной тайгой. На ее светло-зеленом фоне редкими пятнами и полосками темнел ельник, а по обрывистым склонам долин и высоким террасам – единичные экземпляры или маленькие группы желтоствольных сосенок.

Проведя необходимые наблюдения, я начал спускаться с горы, торопясь засветло добраться до лагеря. На пути меня весьма заинтересовало место, где известняки, слагающие гребень отрога, образовали к долинке глубоко текущего ручья обрыв, высотой, по-видимому, не менее 50 метров. Большое количество кварцевых жил, рассекающих эти породы, по своему внешнему виду показалось мне золотоносными, а потому заслуживающими особенно пристального внимания. Я долго осматривал обнажение, отбивая молотком образцы породы для лабораторных анализов и, наконец, присел, чтобы сделать записи. И тотчас же облачко комаров, сопровождавших меня всю дорогу, набросилось на меня. Очень скоро я перестал ощущать отдельные укусы, а на всем лице, шее, руках чувствовал болезненный зуд. Записывать стало невозможно, а это было необходимо. Пришлось развести костер...

На скалистой поверхности известняков, прикрытых лишь местами тонким слоем почвы, росли редкие деревца сосны и лиственницы, глубоко пустившие корни в расщелины. Это создавало им возможность выдерживать натиск сильных ветров, дующих с западной стороны. Эти ветры иногда достигали ураганной силы, и там, где из-за высокого положения слоя вечной мерзлоты деревья держались в почве слабо, их вырывало с корнями. Так образуются буреломы – поваленные ветром деревья, нередко занимающие в тайге значительные площади.

Набрать достаточное количество сухого валежника и старого мха не представляло труда, и очень скоро получился великолепный дымокур. Он спас меня от комаров и позволил быстро закончить записи.

Во избежание возникновения лесного пожара, в тайге не оставляют горящий костер. Я знал это правило и, как только перестал нуждаться в костре, начал гасить его с помощью молотка. Я расчистил пространство вокруг костра от хвои, погасил головни, тлевшие угольки затоптал. Конечно, для верности место костра следовало бы полить водой, но ее не было: дорогу к ближайшему ручейку, протекавшему метрах в двухстах ниже, преграждал скалистый уступ известняков. Он имел вертикальные стены, через которые нельзя было пробраться к воде, а к тому же ее все равно не в чем было нести: отправляясь в маршрут налегке, я ничего не взял, кроме геологического молотка и полевой сумки и, конечно, ружья, без которого в тайгу никогда не ходил.

Остановка отняла у меня немало времени. Пора белых ночей прошла, и вскоре начали сгущаться сумерки. В горах они продолжаются недолго, и сразу же за ними наступает темная ночь, кажущаяся особенно непроницаемой под пологом леса. Памятуя это, я стал торопиться и, собрав вещи, быстро зашагал вниз по склону.

Не успел я, однако, пройти несколько шагов, как почувствовал на сердце какое-то смутное беспокойство. Быстро оглянулся назад, полагая увидеть что-то неприятное, но ничего тревожного не оказалось – кругом стоял пустынный лес.

У меня отлегло от сердца, и я намеревался продолжать путь, но вдруг заметил тонкую, как от папиросы, струйку дыма, поднимающуюся над местом бывшего костра. Я тотчас же вернулся. Вначале я был в недоумении: зола совершенно холодная, и никаких угольков в ней не было. И, только пустив в ход молоток, обнаружил, что дым поднимается из трещины в известняках, проходившей прямо под золой. В этой трещине торчало несколько корней и некоторые из них тлели. Попытка вытащить их не увенчалась успехом – оторвавшиеся части остались где-то в глубине – их не было видно, так как трещина уходила куда-то в сторону, но из нее продолжал идти дымок, говоривший о существовании очажка огня. Я посмотрел еще раз внимательно на пепел и место вокруг – скалистая поверхность известняка и редкая присыпка хвои позволяли думать, что ничего опасного нет. Я снова тронулся в путь.

Теперь единственной моей заботой было добраться до лагеря, что в наступившей темноте было не так-то легко сделать. Дорогой непрерывно наталкивался на сучья и ветки, спотыкался там, где днем, казалось, было совершенно ровно. Двигаться можно было только медленно и осторожно. Но вот и опушка леса...

Сквозь редкие деревья показался огонь костра, который всегда разводят большим, если кто-нибудь из товарищей не успел засветло возвратиться из тайги. На темном фоне гор белели освещенные изнутри палатки нашего лагеря.

На следующий день я проснулся очень рано и сразу же вышел из палатки. Хотя солнечные лучи еще не коснулись горных вершин, в белесом полумраке рассвета уже можно было различить и ближние, и дальние сопки. Небо было ясно, и только на самом западе, над линией горизонта, протянулась темная полоса облаков, казавшаяся совершенно неподвижной. Что это?!.

На том месте, где я вчера разводил костер, поднимались к небу густые клубы черного дыма. Я покрылся холодным потом и почувствовал во всем теле страшную слабость. Некоторое время стоял в полном оцепенении, наконец я вышел из этого состояния и бросился будить товарищей. Через минуту пожарный отряд отправился в тайгу.

У подножия горы мы встретили караван груженых оленей, сопровождаемый несколькими якутами. Мы поздоровались и попросили помощи в тушении пожара.

Вежливо ответив на приветствие, караванщики отказались тушить огонь, рекомендовав нам отправиться в палатки и заняться своим делом.

– А как же с пожаром? – удивленно спросил я. – Ведь он может распространиться на большую площадь.

– Однако дождик будет, погасит... А мы очень сейчас спешим к стаду, его надо перегонять в другое место, – сказал старый якут.

Я посмотрел на чистое небо и подумал: «Почему местные жители так беззаботно относятся к своим богатствам? Ведь горят их леса»!

И мы снова заторопились к горящему лесу – рассчитывать на помощь не приходилось.

Вот и обрыв, где я вчера разводил костер. Огонь здесь давно уже погас, обрыв помешал ему распространиться в сторону долины. Но в противоположном направлении виднелись обгорелые деревья, некоторые стволы еще дымились, а на почерневшей земле местами горел и тлел валежник.

Заболоченная падь – неглубокая горная ложбина – не дала пожару охватить местность вниз по склону, но вверх по горе и в сторону, куда дул ветер, он распространился далеко.

Мы решили повести борьбу с огнем непосредственно перед его фронтом и, обойдя пожарище по заболоченной балке, вышли на склоны горы. Метрах в ста перед нами по земле расстилались огненные языки. Сплошная пелена удушливого дыма поднималась ввысь, слышался непрерывный треск горевших ветвей, взметывались снопы искр, огненные галки...

Наш отряд начал рыть канаву, чтобы перерезать путь огню. Дело шло хорошо – за какие-нибудь часа полтора протянулся ров длиной не менее полутораста метров. Но работать становилось все труднее и труднее – огонь приближался, мы оказались в зоне сплошного дыма и невыносимой жары. Натиск стихии вынуждал нас отклоняться в сторону.

До самого вечера не прекращалась борьба с огнем, но становилось все более очевидным, что справиться с пожаром не удастся. Ветер усилился, стал порывистым, сила огня и скорость его продвижения возросли.

Люди страшно устали, томила жажда, мучил голод, но из продуктов у нас с собой ничего не было, а отдохнуть не позволяла совесть. Поэтому мы упорно продолжали долбить землю, чувствуя, что удары кайлы с каждым часом становятся слабее.

Неожиданный порыв ветра обдал нас градом крупных капель дождя, так же внезапно прекратившегося. Как по команде прекратили мы работать и, подняв кверху головы, с величайшей надеждой смотрели на небо. Оно было покрыто черными лохматыми облаками, на которых играл багровый отблеск лесного пожара. По виду неба трудно было сказать, приближается ли дождевая туча или ветер гонит сухие облака. Несколько минут прошло в тревожном ожидании. Наши лица, поднятые вверх, тщетно старались поймать падающие капли воды – их не было. С каждой минутой все больше и больше росли сомнения, заставившие нас снова взяться за лопаты. Но вот после короткого перерыва дождь возобновился, вначале как-то неуверенно, с перебоями, но затем он стал равномерным и довольно сильным.

Глубокая радость охватила всех нас, но наиболее сильной она была у меня – виновника этого события. Однако и на лицах моих товарищей играла счастливая улыбка. Долго смотрели мы на шипящую от падающих капель раскаленную землю, не в силах оторваться от этого захватывающего зрелища. Проходило время, а мы все смотрели и смотрели, не замечая, что совершенно промокли.

Вскоре оставшиеся позади фронта огня горящие пни и валежник стали гаснуть, а поднимающийся от них дым начал белеть все больше, смешиваясь с парами воды. Только пламя огневого вала, казалось, никак не хотело сдаваться. Слишком велик был в нем жар, чтобы разрозненные капли дождя, как бы часты они не были, смогли быстро оказать свое действие. Однако, по мере того, как кругом все намокало все больше и больше, пища для огня исчезла и он начал слабеть, пока, наконец, не погас. Но раскаленная почва все еще шипела от падающих капель дождя, и над ней поднималась пелена дыма, перемешанного с паром. Капли дождя продолжали также густо падать на землю, внушая нам уверенность в победе над огнем. В полном мраке, под дождем мы медленно стали продвигаться к нашему лагерю, непрерывно наталкиваясь на ветви и кусты, обдававшие нас холодным душем, спотыкаясь на каждом шагу. Но обо всех этих неприятностях я не думал. Моя голова все также была занята мыслями о пожаре. Перебирая в уме все звенья этого события, я вспомнил о встрече с караваном и разговоре с сопровождавшими его людьми. То, что мне в словах старика показалось беззаботным, когда речь зашла о пожаре, было не чем иным, как полнейшей убежденностью в неизбежности скорого дождя. Насколько коренные жители хорошо знают природу родных мест! Мне было стыдно за свое отношение к их прогнозам, которые я вначале принял как неуместную шутку.

Я попытался осмыслить ход рассуждений якутов – хозяев сибирской тайги, и мне показалось, что стал их понимать. В их караване, хотя и было много людей, но никакого инструмента для тушения лесного пожара не имелось. Голыми руками они все равно ничего не могли бы сделать. До поселка же было несколько десятков километров – потребовалось бы не менее суток, чтобы сходить туда и возвратиться с лопатами, кайлами, топорами. А приближение дождя они уже чувствовали, он шел с запада – с самой «мокрой» для тех мест стороны и можно было вполне надеяться, что он покончит с пожаром лучше и быстрее, чем человек. В то же время где-то за сотню километров большое стадо оленей находилось без корма, его нужно было срочно перегонять на новые далекие пастбища. Раздумывать о том, как поступить, действительно было нечего.

Когда на рассвете следующего дня я вышел из палатки, дождь уже кончился, и небо постепенно очищалось от облаков. Над местом пожара все еще медленно поднималась слабая пелена белесого дыма. Лишь на третий день воздух там стал таким же чистым, как и везде. Только с этого времени я успокоился, и ко мне вернулся нормальный сон.