Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Елаховский Станислав Борисович.  На лодках через снежные горы. Издательство «Мысль», Москва, 1969 г. 

На хвосте зимы 

Тундра и солнечная ночь 

Мы проснулись и вылезли из палатки. На термометре было минус десять, на часах – семь. Семь вечера. Это нетрудно было понять, так как солнце находилось на западе. Оно, наверное, вывалилось из облаков вскоре после того, как мы легли, и светило весь день: с южной стороны на угловых веревках палатки наросли сосульки. И спать было тепло. Так тепло, что среди сна мы выползли из спальных мешков, а Борис даже стянул с себя рубашку и, широко раскинувшись, лежал в майке. Но, несмотря на яркое солнце, днем не отпустило – снег на боковых стенках в тени так и лежал, как был, привалившись к палатке и ничуть не подтаяв. Ветер, остановивший нас в пять утра и заставивший делать защитную снежную стенку, стих совсем.

– Что будем варить? – спросил Петр.

Он дежурил по кухне, и это ему полагалось думать о том, что варить. Нам все равно: что сварит, то и будем есть. А вообще-то мы и так знали, чем нас будут кормить. И сам Петр знал.

Все промолчали, потом Вилен Шустваль заказал:

– Борщ из свежей капусты. И печенку жареную с гречкой. Ну и кофе черный с лимоном.

– Борщ-то со сметаной?

– Конечно. Какой же это борщ без сметаны? – Вилен вытряхнул снег из ботинка.– И без свеклы это тоже не борщ, а так себе... щи зеленые.

Петр извлек из большого брезентового мешка другой мешок, поменьше, а из него – мешочек с вермишелью и достал две банки тушеного мяса. Перед началом трудового дня, когда нет дичи и рыбы, меню уже отработано: густой суп (или жидкая каша) с тушенкой и кофе со сгущенным молоком. Правда, у нас остались от предыдущего дня три куропатки, но ясно было, что Петр перед выходом не намерен с ними возиться. Вдобавок не было воды, чтобы обмыть их.

Однако Петр очень удивил всех нас, и в особенности Вилена, вытащив из рюкзака еще и лимон. Он положил все это на красную фанерку перед железной печкой, растопырившей свои тонкие ноги на дюралевом листе у входа в палатку, и стал разводить огонь.

Горы сочились ослабевшим к вечеру солнцем. Было очень тихо. Горы нежились на солнце, отогревая настывшие за зиму и все еще белые бока.

Петр замычал какую-то сложную мелодию. У него было хорошее настроение и у нас у всех – тоже.

Облив головку паяльной лампы бензином, Петр зажег спичку. С шумом полыхнуло. Затем он набил две кастрюли снегом, истратив на это один кирпич с защитной стенки, и опустил кастрюли в круглые отверстия печки.

– Минус двенадцать, – сказал Вилен, высунувшись из палатки и взглянув на термометр, висевший на угловой веревке.

Наш «штатный» кинооператор Борис тоже вылез наружу, накрутил пружину кинокамеры «Киев» и отошел от палатки, выбирая точку для съемки.

– Если так будет всю ночь, тихо и морозно, – сказал он громко и не отрываясь от камеры, – то мы сможем за один переход выйти к Уралу. Правда? Смотрите, какие высокие и четкие облака... Это к погоде.

Облака были действительно очень высокие и похожие на мазки краски на холсте. С одного конца округлые, с резкой и чуть потемневшей кромкой, а с другого – острые и в то же время расплывающиеся, словно краску слегка смазали. И золотистые.

– На Кольском, – заметил Петр, – когда мы поднялись на плато Чивруай, вечером тоже были такие облака, а ночью как дунуло!

– Не поморозились? – спросил Вилен.

Петр не успел ответить: пока он рассматривал облака, снег в одной кастрюле растаял, она наклонилась, и на печке зашипело, повалил густой пар. Петр подхватил кастрюлю рукавицей, выправил и подсыпал в нее еще снега. Паяльная лампа, вставленная головкой в отверстие торца печки, продолжала ровно и сильно гудеть, накаляя докрасна ее стенки. Посматривая за кастрюлями, Петр сложил свой рюкзак, скатал тугой трубкой спальный мешок, вытряхнул из палатки снег. Потом соорудил из одних нарт стол, из снежных кирпичей стулья, постелив на них кусок брезента. Мы тоже перетащили рюкзаки в одно место, чтобы увязать все веревками, но в это время Петр крикнул:

– Завтрак готов!

– Ужин, товарищ Лукоянов, ужин, а не завтрак, – сказал Вилен, вынимая ложку из кармана штормовки.

Действительно, какой, к лешему, завтрак, когда уже половина девятого вечера. И вообще, долго мы еще будем путаться – ночь, день, ужин, завтрак? Ничего непонятно, когда в полночь солнце. Когда мы двигаемся, стараясь ухватить мороз, не днем, а ночью.

Мы ели и говорили о погоде, о ветре и облаках, о том, возможен ли дождь, и если будет, то какой – проливной или нудный, северный.

Хорошая тема – погода. О ней можно говорить бесконечно. Но для нас это был не тот разговор, что заводится при первом знакомстве или вообще когда не о чем говорить. Мы эту погоду чувствовали своими боками. Мы давно знали, что погода для нас – это все. Поэтому и начали говорить о ней еще в Москве. От погоды зависело состояние снега, скольжение лыж и нарт, а значит, и то, какими усилиями достанется нам подъем с большим грузом на Урал.

Вчера, например, была оттепель, и нарты скользили так плохо, что мы еле выволокли их на плоскогорье. А когда после остановок мы трогались с места, приходилось ставить лыжи елочкой и дергать нарты рывком. Но больше всего мы опасались сильного встречного ветра. Сильного ветра вообще, потому что на ровной поверхности тундры мы были как букашки на столе.

Петр вздохнул и оглядел небо.

– Сейчас тихо, а через пару часов как дунет... Как тогда на Кольском. И будем сидеть.

У Петра это называется шаманить. Подчеркнуто представлять метеорологическое будущее в самом плачевном виде. Авось кто-то там, от кого все зависит, возьмет и назло сделает все наоборот: вместо дождя, вместо ветра, как «предсказывали», нате, пожалуйста, мороз, тишь и солнышко. Однажды это получилось. Накануне, когда вышли из Елецкого, была оттепель, сыпал мокрый снег. Петр и запел тогда. Вот, мол, хорошо. Тепло, уши не отморозишь. И спать можно в тонких тренировочных брюках без шерстяных носков и брезентовых бахил. Подольше бы так – пухлый снежок, да еще бы дождичек. «Услыхали» ведь Петра: перед следующим переходом, ближе к ночи, прояснело, подморозило, и мы понеслись, делая с тяжелыми нартами километра по два, а то и по три в час. Но видно, слишком обрадовались – на небольшом спуске Борис и Вилен поторопились, лихо, как слаломисты, развернулись – и на кочку. Лыжа пополам. Два часа ушло на ремонт, а тут как раз ветер в лоб, все сильнее и сильнее. Еле дотянули до речки Средней Кёчпели. До кустов, в которых можно было хоть немного укрыться.

А потом Петр как-то забыл поплакаться, и вот, пожалуйста, оттепель, и снова пришлось пыхтеть по мокрому липучему снегу.

Шаманить надо. Это уж точно.

Петр справился с ужином раньше всех. Выскоблил снегом ложку, перевернул и ввинтил в снег миску. Так у него выглядела операция «мытье посуды».

– Командор, я готов.

Это он мне. Когда солнце, когда хорошее настроение, он называет меня так торжественно и насмешливо – «командор», а когда дождь либо что не так, не сходимся в чем-то, зовет подчеркнуто вежливо, полным именем.

Вилен и Борис тоже вымыли снегом свои миски. Петр вытряхнул на снег из кастрюли заварку – комок разопревших, вываренных чаинок. Пошел густой пар, комок остывал, но в нем еще было много тепла, и он медленно погружался в снег.

Над палаткой пролетели две куропатки и сели метрах в тридцати. Белая самочка, сразу пропавшая на снегу, и самец с черным ошейником. Самец закричал пронзительно и тоскливо, и крик этот затем перешел в человеческий хохот. Я поднялся со снежного стула, чтобы посмотреть на куропаток, но взгляд мой вдруг задержался на чем-то необычном. Возле палатки, привалившись к снежной стенке, стоял высокий мешок с частями байдарки «Луч». Из мешка торчала и блестела на солнце лопасть весла. Утром весло лежало под веревкой на верхнем ряду снежных кирпичей – его подложили, чтобы натянутая веревка не резала стенку. А потом, наверное, Борис, когда бродил по лагерю с кинокамерой, выставил его перед палаткой как эффектную деталь.

Весло на заснеженной равнине у подножия Урала. Сюда бы еще велосипед...

Когда все поели, вытащили вторые нарты, которые перед сном закопали в снег, чтобы не унесло ветром, и стали грузиться, плотно укладывая на нарты рюкзаки и все свое походное имущество.

На каждые нарты приходилось килограммов по сто груза, но по крепкому ветровому насту, да еще в начале перехода нарты пошли легко, вздрагивая лишь на мелких буграх.

Солнце зашло вблизи горизонта за облако. Вокруг все стало каким-то призрачным. Все белое – высокие горы впереди, ближние увалы и небо в пелене облаков. Белое на белом. И все это, не сливаясь, повисло в недвижном стеклянном воздухе, лишая нас привычного ощущения пространства. Белое на белом в пустоте. И сами мы словно растворялись в этой белой вечности.

...– Стоп! – крикнул сзади Борис. Он поднял над головой футляр с кинокамерой: мол, подождите, обгоню и буду снимать.

Мы остановились. Петр поправил свою белую с кисточкой шапочку, выдернул из мешка кончик лопасти весла. Петр знает толк в киносъемке. Но он еще не знает, что скоро нам надоест позировать, что и без этих пристроенных в кадре весел будет такое... Однако нельзя же ждать, когда кадры посыплются на тебя сами. Не откладывай – вот одна из заповедей путевого документального кино. Спеши снимать, не оставляй ничего на потом. Спеши, пока удачное освещение, пока есть желание держать в руках кинокамеру, пока она не сломалась или не утонула.

А весло запомнилось Петру, наверное, еще со стоянки. Я тоже невольно смотрю на весло и стараюсь в мыслях привести в соответствие эти несовместимые вещи. Весла. Горы. Байдарки. Снег. Не слишком ли все нелепо и надуманно?

 

А началось все с размышлений о том, что волна «великих водных спортивных походов и открытий», которая всколыхнулась где-то в конце 40-х годов и все росла с тех пор, прокатилась уже по таким местам, как Алтай, Кольский, Урал, Саяны, и закрасила на карте почти все пунктирные ниточки – сложные, неведомые реки. Все пройдено. Как к XX веку известными стали все материки и обширные горные системы, так теперь, в конце второй трети века, покорены многие вызывающие уважение реки: Казыр, Каа-Хем, Ока (сибирская), Ципа, Катунь. Осталось, конечно, еще много и нетронутого, в основном в труднодоступных далях Северо-востока страны и поближе – на Алтае и Памире. Еще на Кавказе. Этого хватит на пять, на десять лет. А дальше что? Когда любителей водных подвигов станет во много раз больше? Плавать по бурным рекам гуськом? Записываться на очередь в верховьях? Можно и так, но вряд ли это придется по душе современным Колумбам и Пржевальским. Но разве новые возможности только в расширении географии путешествий? А если, например, раздвинуть границы сезона, подходящего для сложных водных походов? И вот уже она, идея – путешествие на стыке зимы и весны.

Все очень просто – на лыжах и с нартами. На нартах байдарки и обычный походный груз – продукты, вещи, палатки. Выходим со всем этим имуществом в верховья реки к началу половодья, собираем байдарки – и вниз. С большой водой, вместе с ледоходом, вдоль снежных берегов. Район для такого необычного похода? Крайний Север. Там плотный, спрессованный ветрами снег, там весной светло и по ночам, там ночью, когда ненадолго скрывается за горизонтом солнце, бывают и морозы. А морозы нужны, чтобы лучше скользили лыжи – наши собственные и те, на которых нарты.

Итак, Крайний Север. А точнее – Полярный Урал. Безлюдные, дикие горы, край быстрых и бурных рек.

Все очень просто, но многое неясно. Например, как угадать, когда там сходит снег и когда вскрываются реки? И нет ли между этими двумя явлениями природы слишком длительной паузы? И есть ли она вообще: может быть, и последний снег, и первая вода на реках по срокам наезжают друг на друга? И каков он, весенний снег, в тундре и в горах – такой же крепкий, как и зимой, и не разрыхляется от солнца? А ледоход – как он выглядит на горных реках? Наконец, можно ли вообще плыть по ним в такое время?

...Забавно мы уезжали тогда, 22 мая, из Москвы.

Деревья были в плотной листве, а женщины в легких, цветастых платьях, когда, ощетинившись лыжами, мы шли по улицам к Ярославскому вокзалу. Нас смущали деревья и женщины, мы думали: неужели там, куда едем, еще лежит снег?

А наши лыжи смущали встречных. Они подолгу разглядывали нас, но потом успокаивались, решив, видимо, что, потревоженные весной, мы возвращаемся с какой-нибудь высотной горнолыжной базы. С Памира, например. Никто и не замечал, что наши лыжи – простые, равнинные, старенькие доски с полужесткими креплениями (чтобы можно было шлепать на них, если заставит весна, и в ботинках, и в резиновых сапогах). Могло ли также встречным прийти в голову, что кроме лыж мы везем с собой и байдарки?

В поезде мы ждали, когда появится снег, но увидели его лишь в конце пути, за Интой. Снег был свежий, ослепительно белый и непрочный. Он мягко ложился на прошлогоднюю жухлую траву и быстро таял. Потом появился и зимний снег: вдали, справа от железной дороги, забелел Урал. Наконец настоящий снег вынырнул откуда-то из чахлого лиственничника и стал сжимать черную полосу земли вдоль полотна железной дороги. В Елецком же, откуда мы наметили начать свой путь к Уралу, на улицах высились сугробы.

Все начиналось хорошо, и вдруг...

В Елецком я попал в больницу. Температура тридцать восемь, ангина. Высунулся, видимо, разгоряченный из окошка поезда, торопясь увидать снег. Я знал свои ангины, обычно они на неделю, не меньше. Я знал свои ангины и решил, что все кончено. Провалился, так и не начавшись, наш необычный опыт. Повисла в воздухе идея новых путешествий, с которой мы столько носились перед отъездом. И дело, главное, не в том, что не положено идти без руководителя группы. Без меня просто было нельзя, и прежде всего потому, что оставалось трое. На две байдарки, на двое нарт, на кучу груза, на сотни километров неведомой дороги. Без меня, к сожалению, пришлось бы заворачивать обратно... Но то ли мне очень хотелось посмотреть, каковы весной северные горы и реки, то ли медсестры в елецкой больнице хорошо поработали, неустанно вкалывая мне пенициллин, не знаю уж что главное, но к концу второго дня с нормальной температурой я уже стоял на лыжах.

 

Борис с Виленом проехали с нартами мимо нас, потом остановились. Борис зашел вперед и, приложившись к кинокамере, махнул рукой. Перед тем как двинуться с места, я оглянулся, чтобы представить, как будут выглядеть кадры и что станет фоном для движущихся по снежному плоскогорью фигурок.

Тонкая полоса облаков над горизонтом плавилась по кромке. Угадывалось уже место, где солнце, как золотая рыбка, выскользнет из сетей облаков. Еще минут десять, и горы вокруг нас вспыхнут. И все белое перестанет быть белым и заиграет малиновыми бликами. А еще через полчаса, то есть примерно в половине второго ночи, мы тоже окунемся в солнце.

Натянутая веревка ослабла. Это нарты, пристывшие, пока мы стояли, стронулись и пошли легко, словно под уклон. Мы с Петром двинулись вперед, сильно отталкиваясь палками и догоняя Вилена, который тянул нарты один. Борис, прильнув к кинокамере, стоял на остроконечном камне у нас на пути.

 

Гидрометеорологическое отступление. О снеге, весеннем половодье и ветрах

 

Небольшое предисловие к первому и последующим отступлениям.

При подготовке к весенним путешествиям на Полярный Урал автору и его друзьям по походам пришлось прочитать немало книг и справочников в поисках разнообразной информации об этих краях, о северной природе весной. В иных книгах такая информация содержалась пластами, но чаще приходилось собирать ее по крупицам, порой из редких, специализированных или старинных изданий. Чтобы результаты этих изысканий могли использовать и другие и чтобы нашим последователям (а таковые могут быть, как наивно полагает автор) не пришлось начинать книжные изыскания сначала, очевидно, следует сообщить хотя бы самое основное.

Приняв это решение, автор оказался перед необходимостью выбрать способ преподнесения интересных и деловых сведений в книге, которая в общем-то посвящена событиям и людям. В путевых очерках, книгах о профессиональных путешествиях и спортивных походах, опубликованных в разные времена, а также в неопубликованных рукописях о вольных странствиях, с которыми автору довелось ознакомиться, используется несколько основных способов, которые и была сделана попытка проанализировать.

Способ первый. Он носит условное название «Подошел старик». Дело обычно происходит так. Где-нибудь, например на берегу Байкала, сидят путешественники и любуются разбушевавшимся озером. В это время подходит старик. Седой, но моложавый (дают ему шестьдесят, а оказывается, что восемьдесят четыре), с суковатой палкой в руке. Происходит знакомство, затем начинаются разговоры о погоде, о здоровье, о возрасте. И вот уже старик, начав, конечно, со знаменитого «однако» и удачно вставляя его в дальнейшем, рассказывает легенду о том, как красавица Ангара убежала от своего отца, свирепого Байкала, к красавцу Енисею. Попутно он сообщает, что Байкал самый глубокий в мире пресный водоем (1742 метра, а по новым данным – 1620) и что в нем водится глубоководная рыбка голомянка, «такая жирная, что когда ее, того-этого, на палубу выволочешь, то все кости наскрозь видно». И тает она «не только на сковороде, а прямо на солнце, как сосулька». Если старик попадется разговорчивый, то читатели получат и подробные сведения о произрастающем в Прибайкалье реликтовом растении мегадении («из семейства крестоцветных однако»).

Способ проверенный, но в данном случае он не подходит, и прежде всего потому, что район наших путешествий, Полярный Урал, – очень мало населенный и читателям наверняка покажется подозрительным, если образованные старики будут подходить к нам очень часто.

Второй из рассмотренных способов более универсальный. А также очень непринужденный и весьма современный. Состоит он в следующем. Предполагается, что среди участников путешествия находится этакий юный умник. Эрудит. Обычно он физик, математик или специалист по вычислительной технике – словом, «кибер». Сам он, несмотря на небольшой производственный стаж и возраст, уже выдающийся авторитет в своей области знаний. Но, кроме того, он попутно и глубоко интересуется историей буддизма, техникой хождения под парусом на полинезийских катамаранах, систематикой чешуекрылых (то есть попросту бабочек), японским искусством икебана, а также выращиванием карликовых деревьев в цветочных горшках. Кибер этот по всем вопросам вступает в споры с оказавшимися в путешествии узкими специалистами – историками, гидрологами, ботаниками – и всех, конечно, побивает. Но главное не в его победах, а в том, что от сталкивающихся лбов спорящих во все стороны летят искры и шаровые молнии знаний, озаряя остальных. Серых.

Этот заманчивый способ сообщения полезной информации тоже был отвергнут и также по соображениям достоверности, этого краеугольного камня жанра документального повествования. Дело в том, что, придерживаясь принципа достоверности, просветительские обязанности юного всезнайки должен был бы взять на себя сам автор, так как именно он, будучи инициатором весенних путешествий на Полярный Урал, а также их руководителем, в основном и копался в книгах. По вполне понятным причинам описывать себя в роли эрудита автору показалась делом неподходящим. Кроме того, он не очень юн. А также не кибер.

Еще способ. В книгах о путешествиях, не совсем новейших, но тем не менее очень интересных, с проблемой сообщения познавательной информации часто обращаются весьма просто, помещая ее без оформления, так сказать, в голом виде, там, где это придется к месту. Надо признаться, что такая честная прямота автору по душе и кажется вполне современной. Однако, стремясь избавить заинтересованных читателей от необходимости выуживать нужные им сведения и, по нескольку раз перечитывая книгу, ставить галочки на ее полях, он решил пойти по пути концентрации всех любопытных и практических сведений, разделяя их лишь по темам.

Итак, о снеге, весеннем половодье и ветрах.

Снег на Полярном Урале и в предгорной тундре выпадает круглый год, в том числе в июле и августе, но летом он бывает редко и быстро сходит. В остальное же время года, то есть девять месяцев, снег идет регулярно, и поэтому образуются большие его запасы. На Уральском хребте, например, средняя толщина снега к концу зимы доходит обычно до метра, а в иные годы бывает и значительно больше. В тундре западнее Урала толщина снежного покрова заметно меньше, и не потому, что снега там выпадает мало: просто ветрами уносит его к Уралу и за хребет. Из-за ветров и распределение снега по тундре и в горах очень разное: ровные места и особенно бугры едва прикрыты, а понижения, русла рек, впадины и овраги забиты слоем снега толщиной в несколько метров. Вот почему нередко поздней весной, даже летом, когда реки, стекающие с Полярного Урала, очищаются от льда и давно уже стоит теплая погода, наблюдатели на метеостанциях, например в Елецком, отмечают, что треть, а то и половина площади тундры еще под снегом. Таким образом, снежная дорога на безлесных пространствах Севера сохраняется долго; факт этот очень важен с точки зрения возможности там весенних путешествий с тяжело груженными нартами.

Снег на Севере не только долговечный, но и плотный. И опять-таки из-за зимних ветров. Уплотняющая снег работа ветров настолько добросовестна, что уже в середине зимы на поверхности его образуется толстая и крепкая корка – ветровая доска, как называют ее метеорологи. Толщина этой «доски» достигает тридцати сантиметров, а плотность местами близка к плотности льда. По снежной ветровой доске на открытых участках тундры и в горах Полярного Урала можно спокойно ходить без лыж и ездить с грузом на автомобиле.

Облегчает зимнее движение на Севере и то, что поверхность снега в тундре ровная. Довольно странное явление – открыты пространства, много ветров, а снег словно приглаженный. В степях, например вблизи Южного Урала и в Казахстане, зимой под действием ветров образуются жесткие и крутые снежные волны – заструги. По ним не только на аэросанях или на колесном буере – трудно проехать просто на лыжах. В тундре же застругов почти нет. Лишь кое-где, вблизи высоких кочек, выступающих камней и одиноких кустов. Очевидно, это можно объяснить тем, что на Севере ветры обычно не прекращаются и в большие морозы, снежинки при этом становятся твердыми, как песчинки, и стачивают еще «в зародыше» появляющиеся на поверхности снежные бугорки. Да и ветры на Севере посильнее: несущиеся вдоль земли снежинки срезают не только снежные волны, но и торчащие над ними верхушки кустов.

Работяги северные ветры, прокладывающие во все стороны по тундре дорожное полотно, изготовляют заодно и строительный материал – прессованный снег. Материал этот сезонный, но необычайно дешевый и удобный в обработке и при строительстве.

Снежная архитектура уходит своими корнями в глубокую древность. Ее родоначальники – эскимосы, и поныне строящие себе хижины из снега – иглу. Иглу бывают разных размеров – от маленькой снежной клетушки на одного человека до целого дома на тридцать – сорок жителей, строительство которого требует нескольких часов.

Куполообразные иглу эскимосы сооружают из снежных кирпичей, вырезая их в ветровой доске ножами, в былые времена костяными, а теперь – металлическими. Снеговой нож у каждого эскимоса всегда на поясе.

Как во всяком жилище, в эскимосском иглу есть очаг и светильники, при помощи которых даже раньше, когда в качестве горючего использовался лишь тюлений жир, температура в иглу доводилась до тридцати градусов жары (конечно, жары – на Севере такую температуру иначе и не назовешь).

Жилые постройки из снега давно уже применяют и полярные исследователи.

В хижине из льда и снега была обсерватория во время знаменитого дрейфа «Фрама» в 1895 году.

Снежные склады и помещения для научных наблюдений применялись и во время экспедиции Седова к Северному полюсу в 1912–1914 годах.

Известный исследователь Антарктиды американец Бэрд в одну из зимовок на ледяном континенте несколько месяцев прожил в неотапливаемой снежной хижине, когда мороз снаружи доходил до шестидесяти.

Амундсен и его спутники в своем успешном походе к Южному полюсу сооружали из снега специальные ориентиры, чтобы прометить ими обратный путь. На расстоянии полутора тысяч километров они сложили сто пятьдесят двухметровых снежных столбов, вырезав при этом из снега девять тысяч больших кирпичей.

Во многих районах Крайнего Севера и на полярных станциях постройки из снега применяются и сейчас – как склады и временные «рабочие кабинеты» для метеорологов.

Ведутся исследования по строительству снежных галерей на выемках проходящих в тундре железных дорог, чтобы защитить дороги от заносов и обеспечить бесперебойное движение поездов.

Не обходится без снежного строительства, конечно, и в зимних спортивных путешествиях по тундре, по северным горам. Чтобы не сдуло палатку, ее обязательно прикрывают от ветра снежной стенкой. А в последние годы появились сторонники сложных походов и вовсе без палаток. С ночевками в снежных хижинах. Современные поклонники иглу утверждают, что при небольшом навыке построить иглу можно быстрее, чем поставить палатку со снежной стенкой. Кроме того, говорят они, иглу крепче, надежнее, ну и, конечно, романтичнее.

«Скользкость» снега. Не слишком ли она ухудшается весной под действием солнца, туманов и дождей? Конечно, на Севере, как и всюду, в оттепель лыжи скользят хуже. Как и всюду, во время бурного весеннего снеготаяния на Севере велика разница дневных и ночных температур. Нередко даже в июне, не говоря о конце мая, по ночам в тундре бывают морозы. Но зато на Севере, и этого уж нет нигде, весенними ночами светло, как днем, и можно идти на лыжах, плыть – в общем передвигаться. Последнее обстоятельство очень важно для весенних путешествий на Севере, но, не уповая только на него, мы внимательно прочли книгу Л. В. Новикова «Снеговые и ледяные дороги». Книге этой уже больше тридцати лет, она была задумана как справочное руководство для работников конного транспорта и потому оказалась адресованной и нам, решившим волочить с собой в парных упряжках двое нарт, на каждые из которых приходилось килограммов по сто груза. Условно приравняв себя к четвероногим труженикам, мы установили из этой книги, что при длительной работе рекомендуемая нагрузка, то есть тяга, должна составлять на каждого из нас по одной пятой его собственного веса. Мы провели несложные вычисления для предполагаемых условий движения с нартами – твердый снег, слабый мороз, небольшой подъем (в книге есть все необходимые для расчета коэффициенты), и получилось, что тяга на каждый наш «живой килограмм» меньше, чем полагается средней лошади.

Этот неожиданный итог расчетов нас, конечно, вдохновил, и мы уже стали воображать, что часть пути нам удастся преодолеть рысцой, однако расчеты для оттепели нас остудили. Коэффициент скольжения оказался вдвое хуже, и на каждого пришлось уже больше нормальной лошадиной дозы.

И все же мы решили, что это не страшно. Утешения такие. Первое: мы ведь тренированные люди. Почему же спортсмены должны уступать, простите, лошадям? Второе: бедные животные работают со своей «нормальной» нагрузкой круглый год (летом, с телегами, им приходится не легче), а нам тянуть нарты всего дней пять. Третье: лошадям никогда не натирают полозья саней лыжной мазью, а мы-то можем надраить лыжи нарт, например, «серебрянкой» – смесью парафина с алюминиевым порошком. Наконец, четвертое: не всегда же будет оттепель! Должно же иногда и подмораживать.

К стыду своему, при первом чтении книги о снеговых дорогах, еще до похода, мы как-то не разглядели в ней известия о том, что коэффициент трения при скольжении по снегу у металла примерно вдвое ниже, чем у дерева. Зная это, мы уж обязательно подбили бы лыжи своих нарт хотя бы жестью от консервных банок.

Интересна и еще одна наша «добыча» из книги Новикова – таблица, позволяющая определить уменьшение фактической тяги каждой лошади в зависимости от числа их в одной упряжке. Имеется в виду склонность лошадей при совместной работе слегка надеяться друг на друга. Замечено при этом, что, если лошадей в одной упряжке только две, тяга каждой уменьшается ненамного, процентов на пять, когда четыре – уже на пятнадцать, а для шести – на тридцать. То есть четыре лошади поодиночке тянут в сумме почти такой же груз, как шесть в одной упряжке!

Разумеется, к «лошадиным данным» нельзя относиться очень серьезно, но, все же, намечая сложные зимние походы на Крайнем Севере и определяя необходимое количество нарт, не вредно об этих цифрах и вспомнить. Кто знает, может быть, трудолюбивые коняги работают согласованнее, чем мы, грешные... Как существа, несомненно, более развитые, попав друг с другом в одну упряжку, мы каждый в отдельности ослаблять свои усилия будем, видимо, еще в большей степени – любуясь природой, погрузившись в размышления или просто так, отдыхая.

При подготовке к путешествию особенности и различные свойства северного весеннего снега интересовали нас лишь до тех пор, пока мы планировали свое движение с нартами по тундре и горам. Но стоило нам вывести на карте свой маршрут к реке, как появились новые вопросы. Что будет с рекой – вскроется она к тому времени или нет? И вообще каковы весенние причуды рек, текущих с Полярного Урала на восток? Узнать характер реки не легче, чем характер человека. Во всяком случае времени для этого требуется больше, так как река различные черты своего характера проявляет хоть и регулярно, но редко. Весенний ледоход, например, бывает в году лишь однажды, а видеть его нужно раз двадцать, не меньше, чтобы судить о том, когда же ледоход начинается в среднем и когда наблюдается раннее или позднее вскрытие реки.

Систематические наблюдения за реками ведутся на гидрометеостанциях и водомерных постах.

К сожалению, режимы рек восточных склонов Полярного Урала регулярно никто не изучает. Эти реки слишком малы, чтобы на всех на них устраивать посты. Исключение сделано лишь для Соби, в верховьях которой гидрологические наблюдения ведутся с 1952 года. А так как все другие реки такого размера к юго-западу от Соби похожи на нее, по этим наблюдениям можно судить и об остальных.

Характер у Соби неровный, капризный. Были весны, когда лед на ней в верховьях трогался и 11 мая, и 14 июня. Вот и попробуй тут угадай, когда она вскроется в твою весну. Существуют, конечно, методы предсказания поведения рек – гидрологические прогнозы. Но они разработаны пока лишь для главных северных рек – для Оби, Печоры, Вычегды, Северной Двины. Для рек с большими бассейнами. Когда можно учитывать лишь главные атмосферные явления и закономерности, влияющие на величину снегозапасов, таяние снега и сроки вскрытия рек. Прогнозы по крупным рекам обычно неплохие даже на месяц вперед, а на более короткие сроки – на неделю, на две – они вполне надежны.

Разная же речная мелкота – Собь, Войкар, Уса в верховьях, Хара-Маталоу – прогнозам пока не поддается. Предвидеть изменения режима этих небольших рек чрезвычайно трудно, и прежде всего потому, что, имея маленькие бассейны, они полностью зависят от своей, местной, погоды. А погода эта крайне неустойчива, особенно вблизи Полярного Урала, где нередко, главным образом весной, проходят жестокие воздушные бои между теплом и холодом и где «фронтовая линия» порой решительно меняется в течение нескольких часов.

Ветры. Без ветров Полярный Урал это не Полярный Урал. Сильные ветры – такая же его характерная черта, как и обилие света весной. Недаром Полярный Урал считают вторым (после Антарктиды) районом по величине средней за год скорости ветра. Ураганных ветров, подобных тем, что в тропических широтах разрушают каменные здания, на Полярном Урале не бывает, но ветры, доходящие до сорока и даже до шестидесяти метров в секунду, не так уж редки. При ветре, дующем со скоростью сорок метров в секунду, можно, не отрывая ног от земли, лечь грудью на тугой, упругий воздух и держаться на нем устойчиво в наклонном положении. Как в прыжке на лыжах с трамплина. При ветре в пятьдесят метров недолго, пожалуй, и взлететь. В такой ветер никто не рискует выходить из помещения, чтобы не превратиться в несущийся по горной тундре шар «перекати-поле».

Таким ли ветром или посильнее в декабре 1953 года вблизи Полярного Урала на железнодорожной ветке Сейда – Лабытнанги сбило с рельсов поезд. К счастью, пассажиры не стали вылезать из перевернутых вагонов, а сидели в них, покорно пережидая непогоду. Лишь один из них рискнул пробиваться к ближайшему разъезду пешком и погиб в пурге.

Сильные ветры на Полярном Урале бывают чаще всего с декабря по февраль, но не редкость они и весной. При этом сильные ветры иногда сопровождаются резким похолоданием. Вот несколько цифр из наблюдений на метеостанции Рай-Из, расположенной вблизи хребта на высоте восемьсот девяносто метров.

24 мая 1946 года в течение двенадцати часов дул ветер со скоростью сорок метров в секунду. Температура воздуха была от двенадцати до шестнадцати градусов мороза.

9 июня 1959 года с семи утра до полудня при температуре минус восемь градусов был северный ветер со скоростью тридцать пять метров в секунду. (Интересно, что за три дня до этого, 6 июня, стояла тихая и солнечная погода, а температура в тени поднималась до десяти градусов тепла.)

В мае и в июне это бывает тут часто: то дождь, то снег, то затишье, то солнечное пекло, а то и крепкий мороз. Такое уж время на Полярном Урале. Царство света, царство ветра, и восхитительное непостоянство. Горная северная весна.

 

 

 

 

Бросок через горы

 

– Не пойду! Дальше не пойду. Пора ставить лагерь. Надо выспаться, отдохнуть и тогда уже лезть выше...

Борис обращается не то ко мне, не то ко всем сразу. Говорит он это очень зло, и поэтому никто ему не отвечает. Только Петр удивленно взглянул на Бориса, хотел что-то сказать, но промолчал.

Мы только что закончили подъем по долине крутого ручья и вышли к тому месту, откуда надо было карабкаться прямо на хребет по ребру горы Сомхен-Пай. Путь по ручью оказался удобным – ровная лента с крепким снегом и длинными ледяными натеками в русле. Мы прошли по ручью метров триста, пока догадались скинуть лыжи, привязали их к нартам и пошли дальше просто в ботинках. Двигаться стало легче, уверенней держалась нога на снегу, и Петр даже сказал, когда мы остановились поджидать вторые нарты, что зря не шли без лыж и раньше, по тундре на подходе к Уралу. Снег там почти повсюду крепкий. Мне трудно было ему возразить даже просто так, для поддержания разговора, и я согласился. Да, конечно, если бы сразу пошли без лыж, было бы лучше. Только не мешало бы привязать к ботинкам какие-нибудь небольшие кошки с зубцами. А на лыжах походить мы еще успеем – на спуске с хребта или уже вблизи рек, в лесу, где, наверное, придется ползти по рыхлому снегу.

Поднявшись по ручью, мы остановились у большого камня, одиноко торчавшего на невысоком бугре. За ним удобно было укрыться от ветра, чтобы приготовить обед и подкрепиться перед подъемом. В стороны от этого камня разбегались и повсюду чернели камни помельче. В разлитой вокруг белизне они возвращали долине ручья и склонам их размеры и очертания. Без этих черных точек все повисло бы в пустоте.

Мы забрались уже высоко – тундра с ее увалами и долинами лежала ниже нас и блестела в пологих лучах утреннего солнца. В ложбинах виднелись белые распластавшиеся вдоль земли полосы. Там уже задул ветер и появились хвосты поземки.

– Тебе, наверное, плевать на свое сердце, вот сам и лезь. А нам здоровье еще пригодится, – теперь Борис обращается уже ко мне. – Не пойду дальше, ясно?

Он отстегнул крепления лыж, скинул их на снег, подошел к нартам и стал развязывать веревку, которой был стянут весь груз. Достал кастрюлю и банку тушенки. Подумал немного и вытащил еще одну. Петр зажег паяльную лампу, вставил ее головкой в печку и повернулся к Борису.

– Что ты раскричался? «Не пойду, не пойду...» Я старше тебя на десять лет, и достается мне не меньше твоего. И тоже хочется в спальный мешок, но надо еще немного потерпеть. Ты посмотри, какая погода! – Петр широким жестом обвел вокруг. – Ветер слабый. Солнце. Подморозило. Надо быть олухами, чтобы не воспользоваться этим.

Петр выдернул из рук Бориса кастрюлю и стал набивать ее снегом.

Конечно, Петр прав: спешить, спешить, пока погода. В любой момент может пойти дождь. Или появится туман. Подъем на вершину тогда обойдется вдвое дороже. А Борис ведет себя очень странно. Что он, устал или просто упрямится и хочет по-своему? Крепкий парень, с ладной, коренастой фигурой. С грубоватым лицом рабочего человека, привыкшего к тяжелому физическому труду. Не в первый раз в сложном походе. Неужели ему так трудно? Настолько трудно, что он уже не может этого скрывать? Но зачем же скандалить, нельзя разве проще: мол, простите, дорогие, но я что-то плоховато себя чувствую, давайте повременим с этой чертовой горой. Никто бы поперек и не заикнулся. Может, это все от чистого воздуха, от усталости? Вроде бы я неплохо знал Бориса, в походы, правда, с ним не ходил, но встречался часто. А тут... Впрочем, уже в первые дни он выкинул несколько номеров – то в разведку убежал один, то предложил какой-то странный путь движения к хребту и долго настаивал на нем...

На хребет мы сможем подняться и после ночевки, беды большой не будет, хотя это и не лучший вариант – ясно, что нужно подниматься сейчас. Но что будет за хребтом, если уже здесь начинаются разговоры? Может быть, поговорить со всеми напрямик? Либо каждый будет придерживаться так называемой общественной дисциплины, либо... Дорога назад известна. В Елецком будем на второй день. Можно, конечно, и так, но это уже похоже на игру. А ставка слишком велика – необычный маршрут, подготовка к нему, пройденный уже путь. Отпуск, наконец. Неужели Борис играет на том, что для всех нас так дорога идея?

Петр копошился у печки, засыпая в кастрюлю лапшу, Вилен помогал ему, подкачивая паяльную лампу. Вилен приятель Бориса, и от него во многом зависит, как у нас все повернется. Но пока в этом споре – ставить палатку тут или начинать подъем на вершину – похоже, что Вилен его не поддерживает.

Борис стоял в стороне и чинил кольцо лыжной палки. Перетягивал ослабшие ремни. Я подошел к нему и сказал, что нужно сходить на разведку. Чтобы выбрать путь, которым лучше всего подниматься на вершину. Когда начать подъем, это мы решим за обедом, а сейчас надо идти на разведку. А для того чтобы от нее было больше толку, незачем нам ходить гуртом, лучше ему, Борису, подняться к перемычке, за которой угадывалось озеро, и просмотреть ближний путь, а мне залезть на противоположный склон долины и оттуда наметить дальнейший подъем.

Борис ничего не ответил, надел лыжи и полез к перемычке.

Когда мы вернулись, обед уже был готов и Вилен привязывал печку к нартам.

Мы стали торопливо есть: из-за хребта скоро должно было появиться солнце, оно грозило разогреть снег на склоне, по которому нам предстояло подниматься. Солнце уже освещало вершину, и граница тени и света быстро спускалась к перемычке.

Петр привязал капроновую веревку к нартам и сделал на другом конце ее четыре петли. Мы должны были влезть в эти петли и все сразу, цугом тянуть нарты вверх по склону.

Первые нарты дотащили до перемычки быстро, но, вытянув вторые, от усталости свалились в снег. Затем, отдышавшись, подошли к первым нартам, привалились к ним и долго стояли так, уныло оглядывая оставшуюся часть подъема.

Я ждал, что Борис опять заведет разговор о ночлеге, и приготовился уступить ему, тем более, что место для лагеря на перемычке было удобное, прикрытое скалами, но Борис молчал. Прошел, видимо, мертвую точку и уже сам хочет лезть выше. И вид у него был вроде бы ничего. Ожил. Хуже Петр. Лицо его осунулось, почернело.

– Давай дотянем до конца каменистой гряды, а там уж и остановимся, – сказал Петр, словно почувствовал, что его жалеют.

Мы разгрузили одни нарты и, взяв каждый по рюкзаку, полезли вверх.

Подниматься было тяжелее, чем на первом отрезке, потому что стало еще круче и, кроме того, на склоне торчало много больших камней, в стороны от которых тянулись жесткие снежные гребни. Некоторые из них были покрыты ледяной коркой; ступая на нее, мы скользили и падали. Чтобы подняться, приходилось сбрасывать рюкзак с плеч и, встав на ноги, снова наваливать его на себя. О том, чтобы идти на лыжах, нечего было и думать, и мы оставили их внизу, у нарт.

Солнце поднялось еще выше и теперь освещало весь склон и даже тот камень внизу у ручья, где мы обедали и откуда начали крутой подъем. Но снег был еще морозный – не отпускало, наверное, оттого, что дул свежий северный ветер, который едва заметно, но непрерывно усиливался. Мы надели защитные очки, но они быстро запотевали, и приходилось часто останавливаться и протирать их. Чем еще хорошо двигаться ночью, когда солнце слабое или его нет совсем (кроме того, что в мороз хорошо скользят лыжи), – не нужны эти проклятые очки. Придется выходить теперь по вечерам еще раньше, чтобы останавливаться задолго до яркого солнца.

 

...Восемь утра. Палатка прилепилась к торчащей ребром гранитной плите. Свистит ветер. Пока мы поднимались, он успел уже перемениться. Теперь ветер дует вниз по склону и не дает лезть выше, даже если бы у нас еще были силы. Мы сидим вокруг печки и, глотая слюни, смотрим, как подпрыгивают крышки обеих кастрюль. Снежные змеи сползают со скалы и вьются над нами. И рассыпаются, окутывая наш лагерь сплошной пеленой. Сброшенные ногой куски плотного снега катятся вниз по склону. Обтачиваясь на ходу, они превращаются в бочонки, колесики и исчезают в белой мгле.

Временами, когда ветер внезапно стихает, снежные змеи опадают и, не растворяясь в воздухе, опускаются на снег близко от нас, и тогда в просветы между вьющимися по бокам от нас струйками снега мы видим тундру на запад от хребта. И на ней весь наш путь от Елецкого к Уралу. Отсюда, сверху и издалека, на пути нашем не видно деталей – ни кустов на Средней Кёчпели, ни камней и проталин в тундре, и от этого он кажется каким-то бесконечным. И трудно представить, как мы прошли его с гружеными нартами, как вылезли на такую высоту, откуда уже совсем рядом до вершины. В следующий переход мы будем там, если не задержит ветер.

А ветер свистит. Мы то и дело поглядываем на вьющиеся над нами белые змеи и стараемся определить, что с ветром – стихает или наоборот... Достанутся нам или нет знаменитые уральские сорок метров в секунду?

Мы укрепляем палатку, загоняя по углам в снег еще по одной лыжной палке. И, не надеясь на гранитную плиту, которая может оказаться бесполезной, если переменится ветер, ставим стенку из снежных кирпичей.

На ветру от солнца никакого тепла, один свет. Чтобы не стыла еда и чтобы заодно грелись руки, мы наваливаем эту еду (обычное походное варево, что-то среднее между рисовой кашей и мясным супом) прямо в кружки, из которых потом будем пить чай. Но даже в кружках все быстро холодеет, и чай мы пьем уже едва теплый.

В палатке, когда мы кончили возиться и влезли в мешки, Петр опять вспомнил про тот вечер, что застал его в походе на Кольском, на плато Чивруай. Он закурил, вытянулся в мешке и стал рассказывать о том, как засыпанные снегом, они лежали в двух палатках рядом и долго не могли попасть друг к другу. А нужно было: в одной палатке оказались примус и бензин, в другой – почти все продукты. И вообще всем вместе веселее. Пришлось откапываться и делать в снегу между палатками тоннель. Сколько они так пролежали, неизвестно, потому что на второй день обнаружили, что у всех стоят часы.

Это последнее, что я помню из рассказа Петра. Как раз когда он говорил о часах, я посмотрел на свои и заметил, что было девять. Девять утра 28 мая. И еще я услышал, как в углу палатки похрапывали: Вилен и Борис уже спали. Я заснул, так и не узнав, чем кончилось все тогда на плато Чивруай.

 

Урал. Слово это звучало для нас, как «ура», когда мы поднялись на хребет. Позади остался путь, вызывавший больше всего тревоги. Но видимо, не так страшен Урал.

Тогда Урал был совсем не страшен. Задумчив и тих. Словно и не свистел вчера в камнях ветер. На севере чуть правее стрелки компаса не то из-за гор, не то из-за туч выползало солнце. Было около часа ночи. Еще правее, недалеко от нас – Пайер. Потемневший в тени конус его не так внушителен, каким он казался снизу, из тундры. В матовом блеске тонули белые горы. Это проделки весны. Она забралась и сюда, на округлые вершины и гребни, и нажгла их солнцем, чтобы ночью, на ветру и морозе, они заледенели. И звенела под лыжами толстая ледяная скорлупа.

Заглянувшая на вершины весна не успела еще разрушить приметы зимнего нрава гор. Молчаливые, как обелиски, стояли облепленные снегом камни. И деревянная вышка на вершине, через которую проходит наш путь, тужилась под грузом снега и льда.

И всюду – волны. Они друг в друге, словно числа разного порядка. Едва заметные волнишки на поверхности снега и на ледяной скорлупе. Волны крупнее, заструги – в стороны от скоплений камней, от одиноких белых обелисков. И сами хребты вокруг – как волны.

Солнце снова начало распаляться. Нам не было никакого смысла задерживаться на вершине. Вниз, только вниз. Пока погода, пока хорошее скольжение.

С юго-восточной стороны вершины, как раз с той, с которой нам спускаться, –  сплошной лед. Целые ледовые поля, по которым можно кататься на коньках. Результат объединенных усилий солнца, ветра и мороза. На льду трудно удержаться даже без лыж.

Теперь мы идем позади нарт, рвущихся вниз по ледяному склону. Чтобы удобнее было сдерживать их, привязали к задним стойкам нарт лыжные палки, и получилась тачка на лыжах. «Тянитолкай». Когда нарты выезжают на мелкий порошкообразный снег и останавливаются, мы подталкиваем их, упираясь в палки. Но чаще палки надо тянуть к себе, чтобы уменьшить скорость нарт. На самых крепких участках льда, когда каблуками ботинок мы не можем пробить ямки для упора, нарты увлекают нас за собой. Приходится ложиться на лед и так волочиться по нему, телом своим сдерживая нарты и направляя их на естественные тормоза – полосы мелкого надутого ветром снега.

Километрах в двух от вершины лед исчез. На склоне – крепкий ветровой наст, покрытый тонким и ровным слоем мягкого снега. Для спуска лучше не придумаешь. Мы едем теперь на лыжах рядом с нартами. Притормаживаем их и направляем. Потом додумались: один на лыжах едет просто так, катается, а другой, привязав лыжи сверху вещей, сидит у нарт на запятках. И правит, как мальчишка на санках: бороздит ногой по снегу с той стороны, куда надо повернуть. Это Вилена осенило, когда Борис уехал на лыжах вперед с киноаппаратом. Теперь и мы с Петром едем по очереди то на лыжах, то на запятках у нарт.

Из-за ближнего гребня появляется солнце, и приходится напяливать очки. Но снег по-прежнему морозный. И тихо. Как на плесе сибирской горной реки перед большим порогом.

Мы разыгрались, катаясь на нартах. И когда выпадает моя очередь спускаться на лыжах, я вручаю палки, привязанные к нартам, Петру, а сам бросаюсь вниз.

Расставаясь с Петром, я на секунду задерживаю взгляд на его очках. В темных стеклах четко отражаются горы и белые облака. И едва заметные движущиеся черточки. Это Борис и Вилен. Черточки в выпуклых стеклах стремительно уменьшаются, превращаются в точки, исчезают совсем. И я качусь вниз, воображая, как в отражении на Петровых очках буду так же быстро уменьшаться.

На спуске встречается участок склона покруче, чем было раньше, и мне бы там остановиться, чтобы помочь Петру, но разве удержишься от соблазна просвистеть с полкилометра по ровному склону? Остановился внизу и жду. Вижу Бориса и Вилена, задержавшихся перед крутым участком и раздумывающих, что же делать дальше. И вдруг из-за пригорка верхом на нартах вылетает Петр. Он замечает, что ниже стоят другие нарты, пытается на ходу повернуть, но, неудачно зацепив ногой, отрывается от нарт и падает в снег. А нарты мчатся дальше. Петр кричит, Борис с Виленом суетятся, отодвигая свои нарты то в одну, то в другую сторону. Наконец, бросив их, они разбегаются, а те, сорвавшиеся нарты несутся прямо на стоящие поперек склона. Я слышу лязг столкнувшихся нарт, и чуть ли не одновременно мимо меня по снегу проносится какой-то черный предмет. Вылетев на небольшой пригорок, он останавливается. Резиновый сапог. Я поднимаюсь по едва заметному следу, оставленному им на снегу.

Петр уже хлопочет у нарт, приступая к их ремонту. У него виноватый вид, но мне кажется, что он даже рад, что так все получилось – можно хоть что-то отремонтировать. И не в мастерской, а в полевых условиях, без настоящих инструментов и необходимых материалов. Это он любит – из гвоздя и бечевки мастерить электродвигатель или киноаппарат. Левша.

Нам остается утешать себя, что могло быть и хуже. Например, если бы нарты на кого-нибудь налетели. Да, могло бы, но мы об этом уже не думаем. Мы говорим о том, что было бы, если бы нарты не столкнулись. Те, верхние, так и пролетели бы вниз до конца склона, не перевернувшись? Наверное. Внизу ведь ни камушка. Ах, если бы не надо было чинить эти взбесившиеся нарты и те, другие, которые они сшибли, как хорошо мы покатались бы на лыжах по этим ровным открытым склонам... Разделись бы до трусов, и загорали, и носились бы с горы и в гору.

 

Ремонтируя нарты, мы провозились часа четыре, но сделали зато на совесть.

Когда сложили вещи и стали спускаться по крутому склону, стало ясно, что теперь выпускать нарты из рук можно не беспокоясь: снег так раскис, что их приходилось даже подталкивать. А было семь утра. К первым деревьям с восточной стороны Урала, к жиденьким лиственницам, мы вышли к десяти. К этому времени мы едва держались на ногах. И не удивительно – минуло двенадцать часов с тех пор, как вышли из лагеря. Кроме того, подошло время, когда мы обычно уже спали. В переводе на нормальный человеческий режим было двенадцать ночи. Я заметил, как у Петра слипаются глаза. У меня они тоже, наверное, слипались: я умудрился налететь на камень, одиноко торчащий на берегу ручья, по которому мы двигались, и чуть не сломал при этом лыжу.

Мы пересекли речку Левую Пайеру и вышли на проталину, к трем низким деревцам. Там у меня и появилась идея, вся нелепость которой стала ясна позже. Я предложил остановиться часа на три. Только и всего. Приготовить обед, поесть, поспать часочек, и снова в путь. К финишу нашего лыжного пути – к реке Танью. Заодно представлялась возможность сломать установившийся уже распорядок. Вернуть на место день и ночь.

Так и сделали – поели и легли. Палатку впервые за поход поставили на земле, на проталине.

Как ни странно, проснулись действительно скоро. Проснулись от крика. Это Петр закричал: «Держи!» или что-то в этом роде, но нам и так было ясно, что надо держать.

Палатка упиралась в нас крышей и боками. Снаружи трепыхалась и лязгала по камням половинка весла, которую мы использовали, как основной кол. Полоскалась на ветру и вся палатка, готовая взлететь и утащить нас с собой.

Мы поползли все сразу, не вылезая из мешков, к стенке, в которую давил ветер, и навалились на нее. Палатка немного успокоилась. Петр выбрался из мешка, надел ботинки, расстегнул вход и вылез наружу. Вилен попытался последовать за Петром, но палатку подняло и чуть не перевернуло. Опять раздался крик Петра: «Держи!» Мы навалились на палатку и лежали, прислушиваясь: что там снаружи? Петра долго не было слышно, и мы не знали, что с ним, может быть, его уже унесло ветром, а мы бессильны помочь ему – не можем ни вылезти из мешков, ни выпрямиться. Стоило начать это делать кому-то одному, как палатку поднимало ветром и приходилось опять кидаться навзничь и прижимать ее к земле.

Вдруг мы почувствовали, что один угол палатки отошел. Выходит, Петр был рядом и натягивал веревки. Послышалась какая-то возня, стук больших камней, падающих на землю, потом к палатке снаружи привалилось что-то грузное и широкое. Мы догадались, что Петр укрепляет палатку мешками с байдарками.

Когда палатка немного окрепла и приобрела форму, напоминающую обычную, вылез Вилен и стал помогать Петру. Мы с Борисом продолжали держать палатку изнутри. Нам было как-то неловко сидеть в тепле, когда Петр и Вилен трудились на ветру, но мы еще были здесь нужны и, пожалуй, даже немного радовались тому, что нам нашлось такое уютное дело. Мы еще долго сдерживали палатку, упираясь в нее спинами. Наконец, дверца откинулась, и прямо на нас свалился Петр, а за ним и Вилен.

Когда они влезали, в просвете входа я заметил согнутые в три погибели чахлые лиственницы и маленькие белые облака, несущиеся по яркому, синему небу, как яхты по озеру.

Палатка тяжело вздрагивала от ударов ветра, но стояла. Мы лежали, и, видимо, каждый думал о том, выдержит ли она, если ветер немного прибавит. Веревки крепкие, но не вырвет ли их «с мясом» и не разворотит ли каменные пирамиды, которые воздвигли Петр и Вилен, закрепляя растяжки.

– Петр, – сказал Вилен, нарушив молчание и тем самым вроде бы заверив нас в том, что палатка выдержит, – чем же у вас все кончилось? Тогда, на плато Чивруай? Значит, прокопали вы тоннель между палатками, убедились, что все часы стоят, а дальше?

Я подумал – не может быть, чтобы Вилен и я во время первого рассказа Петра, еще перед подъемом на вершину, уснули одновременно. На том месте, где он говорил о часах. Скорее тогда первым уснул сам Петр.

– Ну что... Сидели пять дней. Еду себе не варили, потому что, когда попробовали зажечь примус, сразу стали задыхаться от гари. Пришлось потушить. Жевали всухую компот, сахар, масло сливочное кусками. И колбасу копченую, знаете, такую дорогую и жесткую. Киевскую. На деснах от нее мозоли появились. С тех пор, какой бы я ни был голодный, копченую колбасу есть не могу. А пили мы снег. Подсаливали его и сосали. Вылезали наружу по делам раз в сутки, а то и реже. Обалдели совсем от свиста ветра и безделья. И вдруг однажды просыпаемся ночью все сразу. От тишины. Вылезли и видим – звезды. Куда ни глянешь – одни звезды. Крупные, как елочные игрушки... Не дожидаясь дня, стали собираться. Правда, все равно провозились до рассвета. А восход солнца был, тоже не забуду! Красное-красное вышло оно из-за тундр. И горы сразу все стали тоже красными... За что люблю Север – за восходы и закаты. Вообще за небо. Особенно зимой.

Петр замолчал и стал прислушиваться к ветру.

– Это еще что, а вот однажды на Приполярном мы тоже вот в такой ветер решили не ставить палатку, а построить снежную хижину, иглу... Хотите, расскажу?

Никто не отозвался, из чего Петр сделал резонный вывод, что про снежную хижину иглу никто не хочет.

Он повернулся на бок и тотчас же захрапел.

 

В ловушке

 

– Вода! – закричал Петр, и это прозвучало у него как возглас измученного жаждой странника, увидевшего в пустыне оазис.

Мы и так ведь были среди воды – вокруг снег, в ложбинах ручьи. Но это была не настоящая вода, а так, жидкость для чая. А нам нужно было много воды, целая река, шумящая в порогах и бьющаяся в берега льдинами.

Перед тем как Петр это закричал, мы вышли на широкую поляну. Яростно светило солнце, и нарты едва ползли. На карте к этой поляне подходили четыре реки: Бурхойла, Хойла, Левая и Правая Пайеры, и все они, складываясь, давали начало одной – Танью. Это место называлось Пятиречье. Отсюда намечалось плыть. И мы были настроены на то, что нарты потянем лишь до Пятиречья.

Но всюду был снег. Толстый, уверенный, он накрывал все реки, и лишь по очертанию лесных кромок да по крутизне берегов можно было угадать, где их русла. Бурхойлы, Хойлы и остальных. И тут-то Петр закричал: «Вода!»

Впереди что-то виднелось.

Мы прибавили ходу и, пройдя метров триста, подошли к открытой реке. Она начиналась внезапно, прямо из-подо льда. Как раз там, где четыре реки, текущие с хребта, собирались вместе, чтобы положить начало пятой.

Слегка прикрытая туманом, Танью шумела в камнях. Снег круто и округло спускался с берегов в воду. Ниже переката река растекалась вширь, становилась мельче, на камнях там торчали большие снежные шары и обломки льдин. За поворотом реки шумел порог, но и он угасал на плесе в отвесных снежных берегах. Нырнув под лед, река кончалась.

С высокого берега, от края леса, долина просматривалась километра на три – и всюду лежал снег... Значит, перед нами не весенний шальной поток, сдирающий с реки снежную и ледяную шкуру, а просто не замерзавший и зимой ее участок – майна.

Пересечь с байдарками всю тундру от Елецкого, перебраться через Урал, и вот награда – река под снегом и льдом...

Дальше с нартами идти нельзя. И не потому, что мы уже изрядно намотались, а до конца маршрута еще километров двести пятьдесят. Просто здесь не тундра и не голые горы, кругом лес, сильных ветров зимой не бывает. Снег поэтому рыхлый, непрочный. Снег не для наших тяжелых нарт. И если даже можно как-то двигаться, то лишь морозной ночью, когда появится наст. А если не будет хорошего мороза? Или вообще никакого?

Похоже на то, что мы попали в историю – вышли к реке недели на две раньше, чем следовало. Кто же мог знать... Вроде все было так, как и намечалось: мы выехали из Москвы в тот день, когда тронулся лед в низовьях Оби, у поселка Мужи. А это, по всем приметам, означает, что через неделю должны вскрыться и реки, текущие с Полярного Урала на восток. Правда, лед у Мужей не совсем тронулся, была только подвижка... Видимо, весна, хотя и пришла на Полярный Урал в обычные сроки, затем остановилась и даже отошла назад. Прорвался какой-нибудь там холодный фронт. А сегодня ведь конец весны, 31 мая. Завтра лето. Но сегодня зима, и завтра будет зима...

Долго, наверное, придется нам сидеть тут, как в зале ожидания, в надежде приобрести билеты на речное плавание. Сидеть и проделывать дырки в своих поясах. Ведь отбирая груз для перехода через Урал, мы экономили и на продуктах. Есть, конечно, НЗ. Но НЗ – это НЗ.

 

...С одной стороны – костер, с другой – нагретая солнцем стенка палатки. Между ними на куче елового лапника расстелены спальные мешки. Мы закрыли глаза, уткнулись в мешки и лежим, купаемся в солнце.

– В Астрахани лето уже в разгаре. Жара,– говорит Борис. Он родом из рыбацкого поселка в астраханских плавнях. Потомственный рыбак, хоть теперь уже и москвич, инженер.

– Неужели жарче, чем сейчас? – спрашивает Вилен.

– В Астрахани в конце мая пропасть рыбы. Осетр, правда, уже проходит. После нереста он спускается назад в море еще в начале мая. Но зато полно судака, леща. Сети от натуги стонут.

– А что – в плавнях легко заблудиться? – Вилен переворачивается, чтобы загореть и спереди. Широко раскидывается, как на пляже.

– Помню, с дедом, еще мальчишкой, ездил я по протоке Сумница к Иголкинскому банку, это от нас километрах в тридцати. Рыбы привезли – полную бударку... Кстати, бударки не имеют ничего общего с нашими байдарками. Это – большие грузовые лодки. Широкие, с палубой, с навесом – не от дождей, а от солнца. На бударке в плавнях хорошо с парусом.

Вилен уже посапывает. Уснул. А Петр не может валяться. Полчаса, больше не выдерживает. И об этой потере, кажется, уже жалеет. Полежит немного, вскакивает стремительно с мешка – и в снег. Поплещется в нем, как воробей в песке, и сидит уже у палатки, а вокруг инструменты. Чинит рюкзак или крепления у лыж переделывает. Или что-нибудь еще придумает. Например, солнечные очки новой конструкции. Наверное, из-за своей неусидчивости и суетливости Петр такой худой и жилистый.

Слышится плеск обламывающихся и падающих в воду ледяных краев майны. Издали доносится глухой звук – это под толстым слоем снега лопается лед. Со свистом проносятся утки и падают в воду возле переката.

Узкая проталина рядом с палаткой еще вчера тянулась всего метров на десять, а теперь ушла далеко и подалась вширь, обнажая быстро высыхающую на солнце гальку. Из кочки у бурой кромки берега вылез первый цветок – водянистая, бледно-зеленая ножка с бутоном, покрытым седым пушком. На синей глади майны появились круги. Рыба?.. Конечно, рыба. А это означает, что продовольственной проблеме пришел конец. Примерно через полчаса, когда будут срезаны длинные, гибкие удилища и привязаны к ним лески с искусственными мушками, наши провиантские склады начнут пополняться хариусами. Можно уже ставить воду для ухи. В большой кастрюле.

Я срываюсь с «пляжа», одеваюсь, напяливаю сапоги – и в лес на лыжах. За удилищами.

Возвращаюсь я с рыбалки всего с тремя хариусами. Но крупными, каждый с килограмм. Не знаю, почему я не натаскал их кучу. Видел же, когда бродил на лыжах с удилищем по краю майны, как кружат над круглыми камнями стаи хариусов. А не берут. Неужели понимают, увидев на поверхности воды искусственную мушку, что это не настоящая? Действительно, откуда взяться мухам, мотылькам и бабочкам, когда повсюду снег. А может быть, мешала рябь от ветра? Или я сам, заметный на снегу, отпугивал и настораживал хитрых хариусов? И все же можно было поймать и больше. Борис подбрасывает хариуса на ладони.

– Хорош! Ты сколько времени ловил? Час? Полтора? В астраханских плавнях за этот срок... Впрочем, зачем так далеко ходить? Предлагаю соревнование. Кто больше поймает – ты удочкой или я сеткой.

Я всегда готов спорить до хрипоты, что на северных и сибирских горных реках удочкой рыбы можно наловить в два, в пять раз больше, чем сетью. Соревнование! Смешно. Будто я впервые взял в руки леску с мушкой. И я говорю Борису:

– Ладно. Мои полтора часа прошли. Теперь ты. На помощь можешь взять Вилена и Петра.

Я снимаю с сучка ружье и ухожу в тайгу на лыжах.

Не признаю ловли рыбы сетью. Это уже не любительство, а промысел. В Москве мы все были против того, чтобы брать с собой сеть. Но Борис настоял. На аварийный случай, говорил он. Борис оказался провидцем – случай наступил. Теперь нам очень нужна рыба. Но я почему-то не верю в эту затею с сетью. Рыба ведь не дура – в прозрачной воде, при свете в сеть она не пойдет. А стукнешь палкой по воде, чтобы загнать, кинется под лед и обойдет сеть стороной.

Я сам не знаю, чего мне хотелось бы – победить в этом маленьком соревновании или чтобы у нас было много рыбы. Черт знает, что лучше, поэтому я и ухожу в тайгу с ружьем.

В тайге – как будто сегодня не 1 июня, а февраль или март. Всюду снег. И нет ни проталин, ни усыпанных хвоей воронок вокруг темных стволов деревьев. На снегу следы. Мелкие крестики во все стороны – это бродили куропатки. Следы-двойняшки. Белка. Следы покрупнее, лунка за лункой, словно по линейке. Куница? Соболь? Этих следов я не знаю. И вдруг – крупные, глубокие следы, неровные, вразвалку, как будто кто-то, возвращаясь с хмельной вечеринки, ломился по тайге напрямую. Конечно, медведь. Уже вылез, милый, из берлоги. Может, будет у нас не только рыба? Пули есть.

Вдали, в той стороне, куда ушел медведь, пронзительно кричит куропатка. Наверное, спугнул. Истошный крик ее возвращает мне благоразумие. С одним ружьем? А вдруг осечка?

Когда я возвращаюсь к палатке, рыбаки уже на месте. На снегу вблизи костра – хариусы. Груда крупных хариусов. Полсотни, не меньше. Они еще подпрыгивают на снегу. Борис около рыбы с кинокамерой в руках. Хорошо, что он не снимал меня тогда, когда я выуживал несчастных трех.

Борис действительно рыбак, если ухитрился среди льдин и в чистой воде загнать в небольшую сетку стаю хариусов.

А все-таки хорошо. Теперь мы можем спокойно ждать воды. Глядишь, и еще Борис прихватит. А может быть, и у меня пойдет.

Борис выкапывает яму в снегу, сгребает туда хариусов и присыпает их сверху снегом. Штук пять он оставляет, садится на обрубок бревна и начинает их чистить. Потом, подкинув дров в костер, заправляет воду в кастрюле перцем, солью, луком и по ходу дела рассказывает нам, как нужно по-настоящему, по-рыбацки, варить уху.

– Во-первых, рыбу мыть внутри не надо. Почистить, прополоскать от чешуи, а затем уже потрошить и кровь не обмывать. Это же не из магазина, а свежая рыба. Кровь дает навар и цвет... И лучше уху варить не из одного вида рыбы, а из разных. У нас вот только хариусы, а неплохо было бы сначала кинуть в воду небольшого окунька или налимчика. А как узнать, что уха готова? По пене. Вначале пены много, а затем она пропадает. Значит, рыба проварилась. И потом, в уху никакой крупы или картошки не кладут. Уха – не рыбный суп.

После ужина (или второго обеда – не поймешь, потому что было часов пять) мы забрались в палатку. Она хорошо прогревалась солнцем, а от ветра была защищена с трех сторон снежной стенкой. На берегу реки, рядом с лесом, снежная стенка казалась лишней предосторожностью, даже нелепостью. Но мы были уже пугаными воронами после того ветра, когда нас чуть не унесло. Поэтому решили все-таки сделать. И не зря: полностью укрытая от ветра палатка на солнце прогревалась так сильно, что можно было спать, не залезая в мешки.

Когда проснулись, Бориса в лагере не было. Никто не слышал, как он ушел.

– Отправился ставить сеть, – предположил Вилен.

На реке Бориса тоже не было.

Петр заметил, что нет и одной пары лыж. По обоим берегам майны было много лыжных следов – мы бродили там, когда рыбачили. Но от того места, где кончалась чистая вода и река исчезала подо льдом, вниз по долине Танью шел лишь один след. Раньше туда никто не ходил, это был след Бориса. Ружья Борис не взял, оно висело на дереве у палатки. Я вспомнил про свежие следы медведя. Человек, разумеется, самый страшный зверь, в том числе и для медведя, но ведь он, этот медведь, возможно, очень голоден. Только что из берлоги, и нет ни грибов, ни ягод, ни птиц на гнездах. И рыбу, пока она стоит подо льдом или в тихих глубоких ямах, не очень-то поймаешь...

– Надо всем троим идти по следу, – сказал Петр. – Мало ли что. Вдруг где-нибудь провалится.

Мы стали быстро собираться, взяли моток капронового шнура, спички, патроны, и, когда уже хотели выходить, далеко на реке, километрах в двух, появилась черная движущаяся фигурка.

Мы снова разделись и бросили за палатку капроновый шнур.

– Внизу длинная промоина, – сказал Борис, возвратившись в лагерь. – Она начинается от первого притока справа от Лагортаю и тянется по крайней мере на километр. А дальше я не видел.

Промоина – это хорошо, но отправляться одному за шесть километров от лагеря без ружья и при этом, видимо, несколько раз пересекать реку по льду...

– Как дорога до Лагортаю?

– Надо два раза перейти реку по снежным мостам. Там, где короткие полыньи и скалы возле левого берега. А так все нормально.

– Думаешь, следует туда перебираться, чтобы начинать уже плыть на байдарках?

– Конечно. Сидеть здесь толку мало. Немного отдохнули, рыбы наловили, что еще тут делать? А там соберем байдарки и понесемся. Может быть, эта промоина так и идет все время?

Промоина – это, конечно, здорово, но не стоило Борису ходить на разведку одному. Он, правда, сегодня герой, рыбы наловил, ухой нас побаловал, но к чему эта самодеятельность. Что, если бы ледовый мост, которым он проходил, обвалился? Борис оказался бы в воде, его стало бы затягивать под лед... А ведь в таком случае, если ты не один, может спасти просто протянутая с берега рука. Нет, это не смелость – ходить одному. В такой глуши пренебрежение к себе – пренебрежение к спутникам.

Ворчун, подумал вдруг я о себе. Ну что ты ноешь? Не говорит ли в тебе задетое самолюбие старшего, у которого не спросили разрешения? Или ты до сих пор не можешь забыть поражение в рыбном чемпионате?

И все же я прав. Недаром у нас было все по-другому тогда, на Алтае, в первом нашем настоящем походе, пятнадцать лет назад. Мы были тогда совсем зелеными, еще учились в институтах. Едва знакомые друг с другом, собравшиеся вместе в общем-то неожиданно, мы на всякий случай написали свою собственную «походную конституцию». В ней мы изложили права и обязанности каждого и способы решения споров в разных ситуациях. Наивное писание та «конституция», но в ней было немало и житейской мудрости, и заботы друг о друге. Значился в ней и пункт, разрешающий уходить из лагеря поодиночке лишь на сто метров, не дальше. Пункт этот однажды сработал очень наглядно – на разведке вдвоем мы встретили медведя. Нос к носу. Может быть, он не тронул бы и одного, но один-то, видимо, дрогнул бы и дал ходу. А было это как раз среди скал, в зарослях кедрача, где впопыхах нетрудно и сломать себе шею.

– Хорошо, Борис. Завтра утром пойдем к Лагортаю. Только очень рано, чтобы успеть дойти до того, как от солнца размякнет снег. Надо выйти в три часа. Проснуться, значит, в полвторого. Сейчас девять, пьем чай и ложимся.

– Придем завтра к Лагортаю, – мечтательно сказал Петр. – Соберем байдарки и поплывем...

– Попробуем поплыть, – осторожно сказал Вилен. – Посмотрим, что из этого получится.

Когда мы укладывались спать, Борис залез в палатку и достал кинокамеру. Затем он надел штормовку, сунул в карман несколько сухарей и направился к лыжам, воткнутым в снег возле ближних нарт.

– Далеко? – спросил Петр.

– Хочу поснимать каньон, который вчера проходили, – ответил Борис.

Петр взглянул на меня. Мол, я не подстрекатель, но смотри. Ты тут командор.

Я не сразу понял, о чем говорит Борис. Какой каньон? Тот, что мы проходили, когда ушли со стоянки, где нас прихватил ветер? Километрах в семи отсюда? Боря, оказывается, шутник.

– Так куда ты собираешься, Борис?

– Я уже сказал. Хочу сходить с киноаппаратом до каньона, где ледопад. Мне нужно снять там скалы.

– А как же выход вниз, к Лагортаю, намеченный на три часа?

– К трем я вернусь.

– Во-первых, надо быть здесь не к трем, а к часу, чтобы всем вместе готовить завтрак, снимать лагерь и укладывать вещи. А во-вторых, надо как следует выспаться – ведь завтра нам предстоит еще и плыть.

– Я завтра не дежурный. Петр дежурит, пусть он и готовит завтрак. А насчет сна – за меня не беспокойся, я могу выдержать без сна и больше.

– Это ты брось, – слегка насмешливо, как обычно, сказал Вилен. Он, видимо, все еще считал, что Борис шутит. – Мне с тобой плыть в одной байдарке. Что же, веслом тебя тыркать все время, чтобы не уснул?

Борис ничего не ответил и стал пристегивать крепления к лыжам.

– Еще вопрос. Ты опять намерен идти один?

– Да.

Очень мило. Что с Борисом? Может быть, кто-то из нас обидел его?

Может быть, вчера, у каньона? Я лазил тогда с фотоаппаратом с одной скалы на другую, все щелкал. Черные отвесные скалы. Ледопад. Наверное, у меня был непривлекательный вид дотошного репортера, Борису пришлось это как-то против шерсти, и он не стал снимать кинокамерой. А вернее, он просто очень устал после четырех трудных дней. Петр тогда и сказал ему, мол, что ты делаешь, пропускаешь такие кадры. Это не повторяется. И свет как по заказу – солнце сбоку, редкие облака. Ясно, что после этого Борис совсем взвился. А Петр еле удержался, чтобы не попросить у него камеру. Потом, когда мы ушли дальше, где-то на остановке Петр опять вспомнил этот каньон и с присущей ему прямотой сказал Борису, что не снимать в таком месте – это кроме всего прочего еще и свинство по отношению к своим спутникам. Неважно, что киноаппарат собственный, в сложном походе все общее, и кино – это дело всех. Борис на это ответил, что кино он снимает не для географического общества или для телевидения, а лично для себя. Чтобы показывать потом, в старости, внукам – смотрите, мол, где был дед.

Разговор тогда так ни к чему и не привел, но, видимо, Борис после него в душе что-то затаил. И вот теперь...

Борис продолжал подгонять крепления лыж к сапогам. Если тогда не снимать каньон было, как сказал Петр, свинством, то теперь собираться за семь километров одному – это не лезло уже ни в какие ворота. Тем более что идти-то туда уже нет смысла: когда Борис придет в каньон, солнце зайдет за гребень соседней горы. А потом кадры уже будут не те – людей и нарт там никто ему не выставит. Только каньон. Снег и скалы.

– Лучше тебе не ходить.

– Это я уж сам знаю, что лучше.

– Тогда так: я не разрешаю тебе идти сейчас в каньон. Борис повернулся и, опуская лыжи на снег, сказал мне с усмешкой:

– Смотри-ка, какой командир роты. А у нас, между прочим, здесь не армия. Кроме того, я в отпуске.

Наверное, я очень невыдержанный или вообще не гожусь даже в маленькие начальники. Не знаю. Но меня прорвало – я выложил все, что думал: и насчет отпуска, и насчет того, что у нас тут не армия. Борис продолжал как ни в чем не бывало возиться с креплениями. Вопрос встал ребром: руководитель я похода или нет и что у нас тут – спортивная группа со всеми обычными формами ее организации или вольный сброд? Вопрос стоял именно так, и у меня оставался лишь один, последний шаг, который на парламентском языке называется голосованием о доверии.

– Ну что ж, будет так, как решит группа. Что думаешь ты, Петр?

– Борис должен остаться в лагере.

– Ты, Вилен?

– Уходить ему не следует. Тем более одному.

– Все. Теперь ты можешь идти куда тебе вздумается. Я взял удилище и направился к реке.

Уходя из лагеря, я слышал, как Борис, тоже особенно не задумываясь над благозвучностью выражений, сказал, что он соберет свои вещи и уйдет от нас совсем. Меня это не тронуло, я лишь как-то равнодушно подумал о том, что приду с рыбалки, а Бориса не будет. Тем лучше.

Когда я вернулся в лагерь, Вилен и Петр лежали уже в мешках. Бориса в палатке не было. Он вытащил из нее свой спальник и улегся возле костра под открытым небом, Петр долго ворочался и раза два принимался курить. Я тоже не спал и думал о том, зачем мне все это нужно – корчить из себя то командира, то няньку. Я тоже в отпуске. И Вилен в отпуске. И Петр.

Наверное, во время разговора у костра я вел себя как идиот и говорил совсем не то. Можно было не кипятиться, а спокойно и тихо изложить, почему в походе каждый должен считаться с другими. Это же очень просто – все мы связаны одной веревочкой маршрута. Полная свобода, независимость в решениях и поведении – это все только кажется. «Уйду совсем из лагеря». Пожалуйста, иди. Хотел бы я видеть, как бы он это сделал...

Эта наивность – думать, что, очутившись в безлюдье, вдали от общественного мнения и милиции, мы становимся каким-то новым, абсолютно вольным сообществом. Крохотным государством в государстве. Что, лишенные обычных материальных или моральных рычагов воздействия друг на друга (я не могу, например, пригрозить Борису, что снижу ему зарплату, а он не может на меня написать жалобу в местком), мы все наши противоречия будем решать по «законам тайги». Ничего подобного. Уйдя из «большого человечества» и выделившись на время в подвижное «таежное Монако», мы это человечество и все его главные устои несем в себе. Здесь, в глуши, бессмысленны кодексы и прочее (куда заявишь, если кто-то тебя обидит – в суд, в газету?), и, чтобы как-то восполнить этот дефицит законности, мы несем с собой неписаные правила общежития, справедливости и здравого смысла. И как бы любой из нас ни пытался вырваться из-под их власти, у него ничего не выйдет. «Уйду совсем из лагеря». Пожалуйста. Но, прежде чем уйти, ты подумаешь, что скажут о тебе другие. И вряд ли тогда уйдешь. Стремление к справедливости, окружающее нас в той среде, где мы выросли, где проводим большую часть времени, где мы работаем и живем, оно с нами, как инерция вращающегося волчка. Заденешь волчок, он покачнется, но выправится и будет продолжать крутиться.

Волчок... А вдруг от прикосновения он наклонится настолько, что коснется пола? Тогда он судорожно заковыляет и свалится набок.

Донесся треск разгорающихся в костре сухих сучьев. Борис замерз, видимо, один у потухшего костра. Снаружи было уже градуса два мороза.

Да, то, что у нас, – волчок. Но так, наверное, может быть лишь до тех пор, пока группа мала. Пока в ней четверо, ну шестеро. А что, если в глуши в спортивной группе, а не в геологической партии будет, например, человек двадцать? И среди них люди, как-то связанные друг с другом, там, в «большом человечестве»? Появятся компании и группировки. Всплывут наружу честолюбие, зависть и прочие прелести. Наконец, что станет с такой большой группой, если в ней будут еще и женщины и между участниками похода возникнут новые связи, не подконтрольные ни рассудку, ни простой логике? Не получится ли небольшая модель действительного общества? Удержится ли она на одном стремлении к справедливости?

Между прочим, в нашей маленькой группе женщина могла бы сыграть и другую роль. Она бы, наверное, побуждала нас к сдержанности и благородству. Она бы не позволила нам опуститься до базарной ругани. Да, конечно, в присутствии женщины, а точнее, симпатичной молодой женщины у меня с Борисом не произошел бы этот разговор. Наверное, мы и меньше бы уставали, и меньше раздражались по пустякам: куда это годится – выглядеть злым и утомленным в глазах женщины? Что ж, будем теперь умнее. В следующий раз возьмем с собой женщину – симпатичную и молодую. Пусть будут любые трудности в пути, мы пронесем ее на руках через все, но возьмем.

Я взглянул на часы и увидел, что уже половина второго.

На берегу, в дальнем конце проталины, сидел Петр. Борис лежал у костра, забравшись с головой в спальный мешок, и, видимо, спал. Я не слышал, как Петр вылез из палатки. Это хорошо: значит, я в какой-то момент уснул и немного отдохнул.

Перед Петром стоял маленький самодельный этюдник, на котором уже можно было различить реку во льдах, лес, красные горы вдали. И над всем этим – розовое небо. Я не удержался:

– Что же ты небо так раскрасил? Ведь оно серое. И горы не красные, а лиловые.

– Я это все вчера задумал, – ответил Петр. – А тогда небо было еще розовое.

Промоина на перекате

 

Отступление историческое 

Итак, мы перебрались с лодками через горы Полярного Урала. Надо сказать, что были удачные попытки сделать то же самое и раньше нас. Намного раньше, лет на девятьсот. Разумеется, мы и не первые исследователи (если так можно назвать нас, непрофессионалов) Полярного Урала, закономерностей и причуд его природы и погоды.

История открытия и исследования Полярного Урала длинна и необычна.

Из-за сурового климата и удаленности Уральский хребет в северной своей части оставался для исследователей трудным барьером гораздо дольше, чем в центре или на юге. Первыми, как нередко бывало в истории открытия различных земель, барьер этот преодолели военные и деловые люди. Еще в XI веке через Урал и низовья Оби проникли лихие новгородские ушкуйники. Они забрались за Урал (за Камень, как тогда называли) в поисках дорогого пушного зверя. Совершая свои походы по рекам на ладьях, новгородцы перетаскивали их волоком через хребет тремя путями: с реки Илыча на Северную Сосьву, со Щугора на Ляпин и самым северным путем – с Ельца на Собь. В дальнейшем эти пути и еще кружные, через Иртыш, использовались различными «государями русскими» для пополнения казны за счет пушных богатств низовьев Оби и Зауралья.

С появлением Мангазеи, крупного торгового центра в низовьях Таза, когда значение путей через Полярный Урал повысилось, был открыт новый маршрут – напрямик через Ямал, через южную его часть, с подъемом по реке Мутной и волоком на Зеленую, впадающую в Обскую губу. В начале XVII века этот путь был очень оживленным, ходили по нему на больших лодках – кочах, а все путешествие от Печоры до Тазовского острога занимало три месяца. Маршрут, конечно, нелегкий и долгий, но зато это было безопаснее и быстрее, чем в обход Ямала по Карскому морю, где часто из-за скопления льдов вообще нельзя было пробраться к Оби.

Сложность плавания вокруг Ямала и большая протяженность волока через полуостров заставляли искать новые пути для регулярного сообщения по воде с низовьями Оби, прямо через Полярный Урал. Особенно упорными эти поиски стали с начала XIX века. В 1807 году инженер-полковник Попов решил возродить один из волоков, известных еще новгородцам, – с Ельца (притока Усы) в верховья Соби. Однако обследование района волока показало, что для сооружения каналов и шлюзов место это не подходит – слишком каменистый грунт. Через некоторое время исследования в верховьях Ельца и Соби возобновил Латкин. Это была последняя попытка открыть здесь регулярное судоходство через Полярный Урал, так как внимание исследователей стал занимать более северный район, понижение хребта в верховьях рек Сартъю (Большая Уса) и Лонготьеган.

Этот водный путь открыли ижемские купцы, пробиравшиеся по нему на Обь, с волоком через Урал всего в два-три километра, на лодках, груженных мукой. Много усилий на исследование лонготьеганского варианта регулярного водного сообщения через Урал потратил Павел Иванович Крузенштерн. Был ли он родственником или однофамильцем знаменитого Ивана Федоровича Крузенштерна, первого русского кругосветного мореплавателя, сейчас трудно установить, но «фамильная» тяга Крузенштернов к водным путешествиям несомненна: известен и еще один Крузенштерн, лейтенант, возглавлявший экспедицию, которая пыталась в 1862 году обойти Ямал Карским морем. Очевидно, именно этот северный морской поход, окончившийся неудачей, и побудил Павла Ивановича Крузенштерна серьезно заняться поиском водных путей через Полярный Урал.

Первая его экспедиция на Север состоялась в 1874 году. С трудом заинтересовав своей идеей царское правительство и Академию наук, Крузенштерн все же добыл средства для исследования, но выехал в путешествие слишком поздно. Поднимаясь уже осенью по Печоре и Усе, он успел к началу морозов дойти лишь до Сартъю и обследовать ее низовья. Осмотр этой реки убедил Крузенштерна, что она судоходна. Вернувшись из экспедиции, он сразу же стал готовить следующую.

Путешествие 1876 года началось успешно: Крузенштерн добрался до верховьев Сартъю и нашел удобное место для перевалки судов. Но тут экспедицию стали преследовать неудачи. Сначала один рабочий, стреляя из ружья, умудрился разбить себе прикладом голову, затем на пороге перевернулась лодка и утонули все продукты, а в заключение всех злоключений топограф экспедиции потерял полевой дневник с записями по нивелировке. В общем Крузенштерну не везло. В результате его экспедиция не смогла пройти намеченный путь, то есть выйти на Обь, и поэтому усилия Крузенштерна и его выводы не произвели на правительственных чиновников необходимого впечатления.

Трудно сказать, смогли бы в конце концов энтузиасты водного пути через Полярный Урал добиться сооружения на одном из удобных проходов системы для перевалки судов – шлюзов либо механизированного волока – или сложность устройства регулярного водного пути через горы так и осталась бы непреодолимым препятствием, но с появлением ледоколов и ледокольного флота, то есть с начала XX века, вопрос о водном сообщении через Урал был снят и устойчивый северный водный путь в низовья Оби уже, видимо, окончательно был проложен вокруг Ямала.

Научное исследование Полярного Урала тоже очень задержалось. В XVII и XVIII веках ударные силы науки, подобно передовым воинским соединениям завоевывая территорию за территорией, стремительно продвигались на Восток – на Алтай, за Байкал, на Камчатку, а Полярный Урал, как попавший в окружение противник, неведомый и неизученный, оставался в тылу. Было время, когда о Полярном Урале ученые знали меньше, чем о Таймыре или верховьях Яны.

Первой научной ласточкой, залетевшей на Полярный Урал, явился петербургский студент Зуев, ученик известного исследователя Сибири академика Палласа. В 1791 году, возвращаясь из очередной сибирской экспедиции, Паллас направил Зуева в низовья Оби для «исследования района в естественно-историческом отношении». Аккуратный студент не только выполнил это задание, но побывал еще и на самой северной крупной реке Урала – Байдарате, а также на Щучьих озерах и в верховьях Соби.

Планомерное исследование самой северной части Уральского хребта началось лишь в 1848 году экспедицией Эрнста Гофмана.

Сам Гофман был геологом, но в экспедиции его работали различные специалисты, и поэтому она оказалась очень плодотворной. Наряду с общим исследованием края, его геологии, растительности экспедиция произвела угломерные измерения высот ряда узловых точек Полярного Урала, в том числе вершин Пайер и Хордьюс.

Изучение Полярного Урала экспедиция Гофмана начала с востока, от Оби, поднялась по Войкару, затем в верховьях Кокпелы перевалила хребет и, двигаясь вдоль него на север, дошла до северной оконечности Урала, возвышенности Пай-Хой, и дальше – до Байдарацкой губы.

О своей экспедиции и вообще об исследовании северной части Урала Гофман написал объемистый труд «Северный Урал и береговой хребет Пай-Хой». Труд этот и до сих пор одно из наиболее точных и полных описаний природы Полярного Урала.

После экспедиции Гофмана наступила полоса частных – геологических, ботанических и других «целевых» (те же поездки Крузенштерна) – экспедиций, среди которых выделялась широтой исследований и охватом территории так называемая экспедиция братьев Кузнецовых.

Два брата Кузнецовы были не научными работниками, а московскими купцами меценатами, финансировавшими экспедицию. Профессиональная специализация братьев – а торговали они чаем, – видимо, предрешила главное направление экспедиции – ботаническое.

Кузнецовы не только дали деньги для экспедиции, но и сами поехали на Полярный Урал. Однако их непосредственный вклад в работу экспедиции состоял в основном не в составлении гербариев, а в охоте, которая и сейчас на Полярном Урале может оказаться очень удачливой, а в те годы и подавно. О размахе охотничьих замыслов братьев Кузнецовых говорит хотя бы то, что на Полярный Урал они захватили целую ватагу охотников.

Справедливости ради все же надо сказать, что занятия братьев-купцов и их дружков в экспедиции состояли не только в снабжении научных ее кадров мясом и рыбой: они участвовали и в основных экспедиционных работах. Лазили, например, с бреднями и сачками по холодным озерам, вылавливая для исследования обитающих в них рыб, лягушек и прочих представителей водной фауны. И, так же как и другие сотрудники экспедиции, отчаянные эти Кузнецовы, странствуя по тундре и горам, частенько попадали в различные переплеты.

В экспедиции братьев Кузнецовых работал ассистент ботаники Лесного института В. Н. Сукачев, ставший впоследствии одним из корифеев советской ботанической науки.

Из более поздних дореволюционных исследователей Полярного Урала привлекает внимание Н. А. Кулик, геолог, работавший в 1910 году в бассейне Усы. Интересно, что примерно в это же время, в 1911 –1912 годах, и тоже на Урале, в Миассе, помощником лесничего был Л. А. Кулик, прославившийся затем на весь мир своими находками упавших на землю космических тел и упорством в изучении района падения «огненного камня» – Тунгусского метеорита. Первый Кулик – Нестор Алексеевич, второй – Леонид Алексеевич. Трудно отказаться от мысли, что Кулики эти братья. Впрочем, в духовном родстве им уж никак не откажешь – оба неистовые исследователи природы.

И наконец, еще одно «фамильное» совпадение. Оно связано с Полярным Уралом и с Севером вообще. Кроме того, оно, как говорится, совсем в другом плане. Речь идет о двух Пайерах. Один – самая высокая (полторы тысячи метров) вершина Полярного Урала – Пайер, другой – известный исследователь Севера Юлиус Пайер. В 70-х годах прошлого столетия австро-венгерская экспедиция, которой руководил Пайер, совершила, пожалуй, последнее крупное открытие в Ледовитом океане – обнаружила и частично исследовала архипелаг островов, названный впоследствии Землей Франца-Иосифа. На полном созвучии это совпадение, видимо, и кончается, так как «Пайер» по-ненецки означает «владыка гор», а в истоках фамилии полярного исследователя, надо думать, лежит что-то другое.

Начало советским исследованиям северной части Урала было положено в 1924 году, когда комиссия Уралплана направила сюда экспедицию под руководством Бориса Николаевича Городкова, одного из крупнейших знатоков растительности Севера.

Экспедиция Городкова, проводившая кроме ботанических и комплексные исследования, в течение трех лет работала в наименее известной в то время части Полярного Урала – на восточных его склонах, в верховьях Соби, Войкара, Сыни.

После Городкова изучением растительности Полярного Урала занимались и многие другие ботаники – Игошина, Сочава, Андреева, Срезневский. Повышенный интерес к Полярному Уралу со стороны ботаников объясняется тем, что северная его часть – бассейны Кары и Щучьей, верховья Усы – является районом активного оленеводства, а южная – верховья Войкара и Сыни – служит для перегона оленьих стад с низовьев Оби на летние пастбища Большеземельской тундры. Кроме того, Полярный Урал, находящийся в основном за Полярным кругом и имеющий значительную среднюю высоту, представляет большой интерес как естественная лаборатория для исследования растений на крайнем северном пределе их распространения.

Полярным Уралом интересовались, разумеется, не только ботаники, здесь работали и геологические экспедиции, велись поиски железнодорожных трасс через хребет. В результате этих исследований была построена вскоре после Великой Отечественной войны первая железная дорога через Полярный Урал, дорога Сейда – Лабытнанги.

Очередной подъем в исследованиях Полярного Урала был связан с открытием в истоках Большой Хадаты гляциологической станции Академии наук.

Интересно, что современное оледенение на Урале стало известно науке лишь в 1929 году, когда геолог А. Н. Алешков открыл ледники на Северном Урале, на хребте Сабля. Сейчас только на Полярном Урале обнаружено несколько десятков ледников. Уральские ледники по величине своей, конечно, неровня тянь-шаньским – длина их от сотни метров до двух километров. Кстати, преодолевая хребет южнее массива Пайер, мы прошли мимо трех средних по уральским понятиям ледников: Кёчпельского – на западном склоне, а также Безымянного и ледника Падалки – на восточном, в верховьях Левой Пайеры.

В последние годы Полярный Урал снова стал привлекать внимание. На этот раз им заинтересовались любители дальних странствий, которые обнаружили здесь «залежи» суровой и труднодоступной северной красоты.

Современная мода на водные путешествия по Полярному Уралу началась, пожалуй, с похода группы москвичей под руководством Сергея Смирнова по рекам Соби, Хара-Маталоу, Танью и Войкару. Это было в 1961 году. С тех пор на восточных склонах Полярного Урала побывало много групп с байдарками и резиновыми лодками, но маршруты, пройденные ими, как правило, ограничиваются именно этими реками. Подвиг новгородских землепроходцев – преодоление Урала со своими «плавсредствами» – удалось повторить лишь нескольким группам.

Сложные спортивные путешествия на Полярном Урале, главным образом лыжные, совершались и раньше, в начале 50-х годов, однако они никогда не были особенно частыми. Причина – чрезвычайно жесткие погодные условия зимой, из-за которых даже сильные группы, попав в пургу, отсиживались по нескольку дней и возвращались в «населенку», не пройдя намеченного маршрута. Бывали и случаи, когда на поиски попавших в непогоду путешественников отправлялись спасательные отряды.

Стараясь не отставать от спортивной моды, появились на Полярном Урале и мы. Появились с нескромной целью убить сразу двух зайцев: малой кровью, то есть не просидев при этом неделю в снежной пещере, преодолеть Полярный Урал еще по зиме и получить на спуске к Оби по уральским рекам все радости сложного водного путешествия.

Спасательный отряд за нами пока еще не вышел.

 

Петр, Борис и другие

 

Наши байдарки с нартами на корме плывут рядом. Мы с Петром чуть вырвались вперед, и поэтому я на одной линии с Виленом, сидящим в байдарке впереди Бориса. Меня подмывает поболтать. Так, ни о чем, обо всем сразу. Это оттого, что мы, наконец, выползли на воду. И от солнца. Вчера оно было такое яркое, что, казалось, дальше некуда, а сегодня еще ярче. Даже в темных очках устают глаза. Промоина, по которой мы плывем, узкая, с высокими краями. Словно пробил этот канал ледокол, а потом вдруг ушла вода. С нависающих заснеженных кромок падают в реку и тонко стучат капли. В прозрачной, как воздух, воде над загадочными зелеными камнями висят хариусы. Перед байдаркой они неторопливо расходятся в стороны и уступают нам дорогу.

Мы проплыли по реке уже километра полтора, а канал все тянется, и кажется, что так будет до конца нашего пути.

Борис с Виленом немного отстают, Борис снимает нашу байдарку, затем они догоняют нас как раз на повороте.

– Что там впереди? – спрашивает Борис.

– Пока вода.

– Впереди всегда неожиданности, – говорит Вилен. Сегодня он склонен к обобщениям.

– Сейчас неожиданности нам как-то ни к чему.

– Они не спрашивают, когда явиться.

– Гуси! Вот они, высоко. Справа. Один, два... семь штук. А впереди действительно что-то есть. Поворот кончается, и поперек реки видна белая полоса. Ледовый мост? Мы подплываем ближе и видим, что река уходит под лед. Причаливаем, не доплыв метров двадцать, и подходим к мосту. Река там уже глубокая, а перед самым тупиком большая воронка – вода всасывается под лед со звуком, напоминающим рычание собаки, у которой хотят отнять кость.

Впереди, метров на двести, снежное поле, а за ним что-то виднеется. Наверное, следующая майна.

От воды до поверхности снега около метра. Мы ложимся и, вцепившись в фальшборт байдарки, пытаемся выдернуть ее из воды и поднять на снег. Байдарка не поддается, тяжелая. Тогда мы подкладываем три весла, как ваги, уперев их лопасти в дно и положив другие концы на снег, и вытаскиваем каждую байдарку по этой наклонной плоскости.

Потом мы с Петром ставим свою байдарку на нарты и тянем их к виднеющейся вдали майне. Снег на солнце рыхлый, нарты идут неровно, проваливаясь то одной, то другой лыжей, байдарка соскальзывает, наклоняет нарты и падает вместе с ними на бок. Петр кричит: «Пошел!», «Стой!», «Держи!», я тоже что-то кричу, но все это мало помогает, и мы, бросив байдарку, идем помогать Вилену и Борису, которые тоже не могут справиться с нартами. Да, снег на реке уже не тот крепкий снег, что был в тундре.

Вчетвером мы доволакиваем обе байдарки до промоины.

Следующая операция – спуск байдарок на воду с высокого края покрытой снегом льдины. Но это уже легче – все-таки вниз. И потом тут уже можно сползти в речку и, стоя на камнях по колено в воде, поддерживать байдарки снизу.

В новой майне течение быстрее, много камней и крутые повороты. Приходится плыть осторожно, не приближаясь к нависающим с берегов льдинам.

Мы проходим с Петром самый каменистый участок и вылезаем на снег подождать своих.

С берега, со снега, байдарка, плывущая по реке, выглядит очень эффектно. Борис высадил Вилена и проходит трудное место один.

Мне нравится, как плывет Борис, хоть и сидит он в байдарке, как принято сейчас на мелких реках Кольского и Карелии – закинув ноги за фальшборта, на деки. Чтобы можно было оттолкнуться от камня и быстро выскочить, если налетишь на мель. В такой посадке с виду больше спортивности, но грести неудобно. Борис же ловко управляется с байдаркой. И там, где мы с Петром задевали камни и даже слегка подсели, он проходит четко.

– Эй! – кричит Вилен, прошедший по берегу вперед. – Мост!

Вылезаем, перетаскиваем байдарки по снегу и опять в реку. А дальше все это повторяется через каждые сто метров. Вверх, вниз. И проваливаются в снег нарты, и сползает с них байдарка. И Петр, обычно сдержанный, зло бросает веревки и идет помогать мне ставить байдарку на нарты.

Усталость лишает нас осторожности. Соскользнул в реку и промочил ноги Вилен. Петр провалился и тоже промок. Остановились на минуту, отжались – и снова за байдарки. Хорошо хоть светит солнце. Не холодно.

Какова вода в реке, узнал и я, когда решил проверить прочность ледовой кромки и, стукнув по ней ногой, обвалился в реку вместе с льдиной. Ухнул по пояс. Обожгло ледяной водой, я бросился к берегу, к торчащей из снега скале.

...Голые ступни ног медленно отходят на теплом камне. Да, конечно, для полного счастья мне не хватает снова заболеть ангиной. Здесь, в глухомани. Я думаю о том, что неплохо бы хоть глоток спирта, и хочу уже достать его из рюкзака, но вспоминаю, что Петр и Вилен тоже побывали в воде и ничего, обошлись без спирта. Перебьюсь и я.

Преодолеваем еще пару промоин и, взмокшие, садимся отдыхать. По карте видно, что мы прошли на байдарках всего километра четыре. А трудимся уже семь часов. И двенадцать часов прошло с тех пор, как покинули лагерь.

– Вторая космическая скорость, – говорит Вилен. – По чистой воде тут плыть полчаса. И то если по дороге будешь позировать фото- и кинорепортерам.

– В гору с гружеными нартами и то легче, – соглашается Борис.

Заметно, что он очень устал, Петр тоже. Время останавливаться, искать место для лагеря. Двигаться дальше среди промоин и по снегу – лишняя трата сил. Лучше подождать, когда прибудет вода. А она должна. Вот-вот...

Дело идет к ночи, и становится заметно холоднее. Замерзает вода на деках байдарок, и хрустящей корочкой льда покрываются рукавицы.

 

Левый берег горбатился обтаявшим пригорком и обрывался к реке гранитными скалами. Ниже скал мы нашли удобное место, где можно было вылезти на пригорок. На нем рос редкий лиственничник. Мы вытащили весь груз из байдарок, выволокли их наверх, перевернули и положили на пологий склон, поросший мхом и брусничником. От байдарок до льда на реке по высоте было не меньше метра, но Петр все-таки привязал их к лиственницам. При этом Вилен не упустил возможности напомнить ему историю, которая приключилась с бароном Мюнхгаузеном, когда во время пурги он привязал свою лошадь к колышку, торчавшему из-под снега, а сам устроился спать поблизости. Известно, что ожидало славного барона утром... Петр ответил, что нам грозит несколько иное – мы можем проснуться в воде, пробравшейся в палатку, и, выскочив из нее, увидеть, как река уносит наши байдарки.

Привязав байдарки, Петр предложил лечь спать в спасжилетах – чтобы в случае чего не утонуть. Тут-то мы уже поняли, в чем дело: Петр снова принялся шаманить. Теперь он и за ужином, и в палатке будет капать в одну точку. Повторять, что завтра река вздуется метра на полтора, что сломает лед и понесет его (чего доброго, срежет веревки палатки). Или, наоборот, что вода не начнет прибывать еще неделю или даже две.

И все это лишь для того, чтобы за ночь она поднялась хотя бы на десять сантиметров.

 

...Проталина, на которой стоит палатка, растет. Так же неумолимо и незаметно для глаз, как движется часовая стрелка. Смотришь на проталину минуту, десять, полчаса – все та же, снег по краям на том же месте. Отвернулся чуть, забыл про нее, и вдруг видишь, что проталина раздалась в стороны и клином приближается к реке.

На низком берегу возле лагеря появились черные точки. Это на косе из-под снега вылезают камни.

Рядом с лагерем с треском и клекотом взлетают самцы куропаток и, усевшись на лиственницы, удивленно замолкают. А самочки белыми комочками застенчиво прячутся внизу, на снегу.

Серебрится перьями облаков небо, и матово блестят в неярком солнце ледяные лысины гор.

Едва не задевая крыльями верхушки лиственниц, проносятся над нами кулики, гагары, утки. Откалываясь парочками от стай, они падают на воду промоин. Оставшиеся летят дальше по реке, выискивая места получше.

К костру подлетают мелкие лесные мухи. Они садятся на ладони, быстро бегают по ним и приятно щекочут.

Пахнет теплым багульником и молодой сыростью.

 

– Не отвлекайся, не отвлекайся. – Вилен взял из рук Петра ложку, вернее, березовую щепу, которая едва начала приобретать форму ложки, и стал продолжать строгать ее тонким перочинным ножиком. – Дуй дальше... Значит, того старшего лейтенанта, сапера, которого прислали к вам в полк, прозвали Студентом...

– Да, Студентом. Наверное, потому что он был какой-то мешковатый и в очках. А он действительно учился до войны в МВТУ и с третьего курса ушел в армию. Командовал он ротой так: «Пожалуйста, нале-во! Благодарю вас...» – и приподнимал при этом свою пилотку. Солдаты, конечно, посмеивались, но уважали его – толковый был полковой инженер и много полезного знал о минах, о взрывпакетах. И вот однажды на очередных занятиях он рассказал о применявшейся немцами так называемой шпринг-мине. Перед тем как взорваться, эта мина подпрыгивает над землей метра на полтора и там уж разлетается на мелкие осколки. Одна такая мина может вывести из строя целый взвод. Зарывают ее в землю неглубоко, а на поверхности торчат три усика, проволочки такие величиной со спичку. Надавишь ногой или колесом хотя бы на один из усиков, и все – мина взведена. Можешь стоять на ней хоть целый день, ничего не будет, но стоит отпустить усики, сработает взрывпатрон, подбросит мину и... Одним словом, отпускать нельзя.

Через неделю после этого занятия нам в наступление. Командир полка еще не вышел из госпиталя, и я, как его заместитель, стал в полку за главного. И вот едем мы на машинах на передовую. На полдороге, где-то на открытом участке, вдруг налетели на колонну фокке-вульфы. Все сразу рванули из машин, разбежались по сторонам и носами в землю. Ну и я тоже. Лежу, слышу, как они из пулеметов садят, и вдруг чувствую, что сквозь гимнастерку колет грудь. Словно лег на что-то острое. Тут я и вспомнил про лекцию Студента. Усики... Шпринг-мина! Заледенел весь. Лежу, а в мозгах стучит: «Мина... конец... мина...» Не заметил даже, когда немцы улетели, слышу лишь, кричат на дороге: «Командира полка убило!» И топают, бегут ко мне. Сейчас, думаю, подбегут, схватят меня, перевернут, чтобы посмотреть, жив ли еще, и оторвут от усиков... «Стойте! – кричу.– Не подходите! Лежу на прыгающей мине!» Остановились все и затем назад даже попятились. Подошли другие. Спрашивают, что такое. Я объясняю – три усика грудью придавил. На мине лежу. Еще дальше, смотрю, отодвинулись. Расселись все вокруг. Молчат. И вдруг ординарец мой, кавказец Гриша Кулумбеков, заголосил: «Ай-вай, моего командира убило! Какой был человек! Аллы-баллы... командир погиб...». Потом вдруг перестал причитать и говорит мне сердито: «Слушай, командир, тебе хорошо, тебя убьет, и все, а меня на передовую из-за тебя пошлют. А?»

Я лежу, слушаю и думаю: надо что-то делать. Зову солдат. Говорю, чтобы рыли впереди меня, метрах в двух, яму. Попытаюсь, говорю, нырнуть в нее: может быть, успею. А нет, так и могила будет готова. А пока дайте мне бумаги и карандаш. Написал письма. Матери. Другу лучшему. И девушке своей в Свердловск. За это время ребята как раз выкопали для меня яму, под ногами углубления для упора подрыли – такие, как раньше делали себе на старте бегуны. Отдал я письма, попрощался с полком, с друзьями. Все отошли подальше и залегли. Кричат: «Давай!» Я сжался весь и... не могу. Не могу и все, словно отнялись ноги. Минута проходит, другая, полчаса, наверное, а я не могу решиться. Чувствую, надоело всем ждать, зашевелились. Ну и, конечно, интересно, успею или нет, а я все тяну резину. Задерживаю представление. Попробовал считать – раз, два, три... Все равно не могу. Зову комиссара. Прошу дать мне спирта. Осторожно приподнял голову, выпил почти целую кружку. Без закуски, конечно. Ни в одном глазу. Но наверное, где-то там, внутри, забрало. Все, думаю, хватит. Командую громко: «Ложись!» Вздохнул глубоко и... рванул. Стукнулся я головой о дно ямы, наверное, здорово, потому что на какое-то время потерял даже сознание. Потом очнулся и думаю, почему же нет ничего, и вдруг – взрыв...

Петр замолчал, послюнявил козью ножку, которую во время рассказа не спеша набил трухой из остатков табака и сухарных крошек, достал из костра сучок с огнем на конце и жадно затянулся.

– Слышу, взрыв... смеха. Я высовываюсь из ямы и вижу: стоит рядом Студент и держит в руках торжественно, как фокусник в цирке, дощечку от ящика для снарядов. А в ней пара проржавевших уже гвоздиков. Усики...

 

...Напротив лагеря низкий лиственничный остров, за ним – протока. С осени она, наверное, была сухой, поэтому за зиму на ней не появилось льда, а сейчас, когда река поднялась, протока чистая, залитая водой. Течение на ней тихое, и хорошо видны камни на дне, заросшие зеленым мхом и водорослями. В протоку, как в столовую, прилетают на кормежку птицы.

Метрах в пятнадцати от берега на снегу мы соорудили шалаш из еловых веток и сидим в нем по очереди с фотоаппаратом или кинокамерой. На протоке идет бойкая весенняя жизнь, и, наблюдая за ней в щелки шалаша, мы забываем о съемках.

Первыми на протоку обычно прилетают маленькие звонкие кулички плавунчики. Они суетливо бегают по залитым водой камням и, потешно встряхивая головками, заглатывают лакомые кусочки, обнаруженные в самых мелких местах протоки.

Всегда внезапно плюхаются у шалаша на воду утки. Опустившись в протоку, они не сразу принимаются пастись на подводных нивах, а плавают вначале кругами и обрадовано покрякивают. Вот, мол, мы какие, нашли себе местечко, сейчас поплаваем и приступим. И вот уже торчат из воды, вздрагивая, как поплавки при слабой поклевке, утиные зады. Селезни кружат возле своих подруг, зорко охраняя их от посягательств менее удачливых соперников. Иногда из-за уточек вспыхивают драки, но, едва начавшись, прекращаются, и недавние драчуны плавают рядом, мирно пощипывая подводный корм.

Важно расхаживают по дну протоки крупные кулики кроншнепы. Куда бы они ни шли на своих тонких ходулях, вода всюду им по колено. Кажется, что так вот, не замочив ног выше колен, они смогут перебрести и Танью.

На протоку прилетают и чайки. Они не бродят по воде в поисках пищи, а садятся на выступающие и обсохшие камни и, склонив головы набок, греются на солнце. При этом они, наверное, жмурятся, как кошечки, а может быть, и мурлыкают.

Иногда эту будничную птичью безмятежность нарушает тревога. Кулички с писком срываются и исчезают, утки поспешно плывут к берегам и жмутся к их отвесным снежным краям и к кустам, затопленным водой. По протоке, по ее берегам грозно скользит большая тень. Это хищник – орлан белохвост.

Тень уплывает, и снова появляются кулички. Шустрые, смешные птички. С ними не соскучишься.

 

– Насколько поднялась вода? – спрашивает Петр.

– Совсем не поднялась, – отвечает Вилен.

– Ну это ты брось. Я же вижу, что промоина ниже лагеря увеличилась.

– На два сантиметра. И это, по-твоему, поднялась? Просто промоина стала чуть больше, потому что от солнца ослаб лед, вот и все.

Вилен регулярно следит за уровнем воды на реке. Он оборудовал для этого небольшой гидропост – забил под водой, в расщелину скалы, толстую палку; получилась своего рода водомерная свая. На нее два раза в день, утром и перед сном, он ставит рейку – тросточку с метками-надрезами. Большие надрезы через пять сантиметров, тонкие – через один.

Медленно прибывает вода, но перемены заметны. Река долбит, грызет ледовые поля, проступает сквозь снег на льду зеленоватыми пятнами или вдруг наплывает волной на льдины, слизывая с них снежную крышу. Давит на лед и ломает, отрывая его от берегов. Там, где два дня назад мы тащили байдарки на нартах, уже бьется о ледовые берега поток.

Порог ниже лагеря наступает на ледовое поле с другой стороны, неумолимо его подгрызая. Льдины откалываются, несутся по порогу и, проплыв промоину, упираются в ледовое поле. Там они толкутся, колотятся друг о друга и становятся на дыбы. Чтобы так и остаться на некоторое время или исчезнуть совсем, нырнув под ледовое поле.

– Нельзя плыть,– говорит Борис, глядя на реку. – Чуть зазеваешься, затянет байдарку, как льдину.

– А когда лед пойдет сплошняком, думаешь, будет лучше?

Вилен сидит у костра и догрызает вторую утку. Сегодня у нас день здоровья. На завтрак каждому по две утки. Утки крупные, но Вилен ухитряется одолеть обеих.

– Если ледоход начнется сразу, лед быстро пройдет.

– А вдруг наступит так называемое продолжительное и сильное похолодание? И снова замерзнет река?

Вилен виртуозно расправляется с дичью и рыбой. Сначала он съедает мясо и хрящи, а все косточки складывает в желтый мешочек. Этот мешочек у него как кисет. Когда мы останавливаемся для отдыха при движении на нартах, или если случится заминка на реке, и даже когда плывем на байдарках, Вилен достает косточку и начинает ее не спеша и тщательно разжевывать. В конце концов он съедает все кости, даже самые твердые. Всю куропатку или хариуса – с головы до хвоста. Но, несмотря на такой высокий коэффициент поглощения дичи и рыбы, Вилен внешне заметно сдал. Удлиненное лицо его осунулось и от этого стало казаться еще более вытянутым. Не очень-то упитанный и до похода, теперь он стал совсем поджарым. Хилый, хилый, но на удивление выносливый и терпеливый. Хоть бы раз за поход каким-либо образом дал понять, что тяжело... А косточки эти Вилен так чисто перерабатывает, конечно, не от страха возможной голодной смерти, это для него, некурящего, просто заполнение досуга. Как семечки. И если нет какого-нибудь походного дела или занятия, Вилена можно застать лишь за его любимыми двумя – вырезанием ложек из березовых чурок и поглощением косточек. Впрочем, часто эти развлечения Вилен совмещает.

– Будет похолодание, пойдем снова на нартах, – продолжая разговор, отвечает Борис. – По крайней мере не так опасно.

Мы понимаем, что, если будет похолодание, придется впрягаться в нарты, но молчим. Не за этим мы ехали на Полярный Урал, чтобы тащить байдарки вдоль реки.

– Сейчас уже июнь. Шестое июня, – говорит Петр. – Должно же наступить лето...

И снова молчим и, подкидывая ветки в потухающий костер, смотрим на реку. Вилен вырезает новую ложку и пережевывает очередную косточку. Мы тоже берем по косточке и начинаем их грызть. Делать больше нечего. Как это мы не догадались взять с собой на случай непредвиденной задержки с полсотни кроссвордов?

Облака упали на горы и остановились. Застряли, как льдины на камнях. За ночь похолодало, и посыпал редкий снег.

Появилась надежда, что к середине дня снег перейдет в дождь, взбухнут ручьи и речки и на Танью взломается лед. Но облака так и не превратились в ливень, лежали неподвижно на высоких горах и даже днем роняли снежинки. Поняв, что дождя не будет, мы решили сходить с Петром на разведку вниз по Танью, посмотреть, не вскрылась ли река там, ниже. Сидим тут, а может быть, в трех – пяти километрах от лагеря чистая вода...

За первым поворотом реки наткнулись на остатки лося. Из-под снега торчали ребра и обглоданный череп с шерстью на лбу. Вокруг было натоптано, свежие следы направлялись вниз по долине. Мы решили, что это росомаха. Следы шли вначале по берегу, а затем, спустившись к воде, бросались налево, к речке, впадавшей в Танью. Речка оказалась глубокой, а вода в ней была темная, красноватого оттенка. Видимо, где-то в верховьях она текла через торфяные болота.

Напротив этой речки, справа от Танью, возвышался холм с голой вершиной. Мы подумали, что неплохо было бы туда взобраться.

Мы перешли на лыжах Танью через поток, текущий поверх льда. Мы втыкали под водой в лед палки и упирались в них лыжами, чтобы не снесло на скользком дне, и при этом неоправданно рисковали, но очень уж хотелось забраться на этот высокий холм, чтобы посмотреть, что там, дальше.

И вот теперь мы лезли в гору. Было тяжело, и Петр злился. Конечно, злился он не зря, потому что я шел сзади и все подсказывал, куда идти, какой выбрать путь, чтобы легче и быстрее забраться в гору. Действительно, как нянька. Тут мог взвиться и менее самолюбивый.

Мы обогнули холм с юга и вылезли на его вершину.

От холма во все стороны простиралась зима. Всюду снег. Лишь на юге виднелась бурая тундра, но и она была вся в белых пятнах – на тундровых озерах еще стоял лед. Хорошо просматривался и ближний участок Танью. Сверху видны были зеленоватые плети потоков, текущих поверх льда, и совсем открытые отрезки реки. Каждый из них кончался ледяным крошевом – полем колотого льда. Значит, местами уже прошел ледоход.

Там, где Танью просматривалась с холма, уже можно было плыть или проводить байдарки по чистой воде закраин. Но это только в горной части реки. При выходе на равнину Танью слегка заворачивала влево и была закрыта высоким гребнем, но дальше на юго-восток, там, где земля сливалась с серым повисшим над ней небом, виднелись белые извилины. Мы долго не могли их рассмотреть, так как их то и дело прикрывали тучи, проползавшие по склонам холма, на котором мы стояли. Но потом тучи разметало ветром, и мы увидели, что белые извилины – это Танью в тундровой ее части, ниже впадения крупного левого притока Сезымъегана. Значит, там, в тундре, река еще стоит и нет, наверное, ни закраин, ни потоков воды поверх льда. Только снег. Иначе извилины не были бы такими белыми.

– Странно, что нам не пришло это в голову раньше, – сказал Петр, – ведь Танью в низовье, перед озером Варчато, спокойная и глубокая, лед там нарастает толстый, а быстрого течения, чтобы его сдернуть, нет. Там, наверное, как на озере: лед держится, пока не растает на месте от солнца.

Да, похоже, что теперь-то мы уж точно в ловушке. До тундры еще как-нибудь доберемся. По закраинам. А там что? Восемьдесят километров по льду?

Петр молчал. Может быть, он подумал о том, что, когда вода в реке сильно прибудет, лед все же должен пойти: ведь бывает же ледоход на тихих реках у нас в средней полосе? А может быть, Петр мудро решил, что время разгадает все загадки. Надо только протянуть это время.

– Спускаться по Танью можно, но лучше дня два подождать, – сказал Петр. – Вдруг пойдет лед и там, на равнине? Да и в горах за это время река станет чище.

Я согласился. Конечно, надо ждать. Если начнем спускаться через два-три дня, мы все равно придем к Варчато ненамного позже, зато достанется нам этот путь гораздо меньшей ценой.

– Посмотри, какой красивый перекат, – сказал Петр. И правда, протоки, как кровеносные сосуды, расползлись по льду. И каждая своего цвета и оттенка. Голубые, зеленоватые, совсем зеленые. Наверное, это зависит от цвета льда и дна, на котором он осел.

Обратно через Танью мы переправились с большим трудом. Вода заметно прибыла, кроме того, потоком размыло лед, и стало глубже.

От переправы до лагеря было километров пять, но мы так измотались за день, что еле добрели. Последний километр пришлось еще тащить тяжелого глухаря, который вылетел из тайги и весьма неосторожно сел метрах в двадцати на голую лиственницу прямо перед нами.

В лагере было тихо. Петр заглянул в кастрюлю, висевшую над остывшим костром, и обнаружил, что в ней лишь холодная вода. Из палатки доносился храп.

– Борис! – крикнул Петр.

В палатке завозились, затем Борис отозвался сонным голосом:

– Ну что?

– Почему не готов обед? Ты же дежурный!

– Сейчас приготовлю, – ответил Борис и что-то проворчал еще. Мне послышалось, что он сказал: «Полковник... Привык командовать...» Не знаю, слышал ли это Петр, но он швырнул на землю глухаря и полез в карман за сигаретой.

Я подумал, что злится он зря. Мне тоже хочется есть, и в душе я также проклинаю Бориса, но раз у нас все так сложилось, надо стараться сдерживать себя.

 

К вечеру тучи разошлись, и появилось солнце. Только теперь, на ярком свету, мы заметили, как изменилось все вокруг. Не только на реке, но и на берегах. Бугор, на котором стояла наша палатка, почти совсем очистился от снега. Вылезла наружу и вся каменистая коса ниже лагеря. На кромке берега возле скал появились мелкие белые цветы. Среди них виднелось и несколько высоких растений с бутонами на бледных ножках. Бутоны еще не раскрылись, но сквозь тонкую водянистую их кожицу уже угадывалось что-то лиловое.

С протоки, где стоял наш шалаш, из тайги, с оттаявшей каменной косы – отовсюду доносились крики птиц, сливавшиеся в один радостный вопль. И в этот весенний галдеж особым звуком врывалась река. Слышались удары, шорох воды, волной прокатывающейся по ледовому полю и слизывающей остатки снега, вздох льдин, оторвавшихся от камней и береговых скал и всплывающих на поверхность воды.

Еще два-три дня – и река прорвется и потащит на своей спине лед.

 

– Слава, что ты собираешься делать дальше? – спросил Борис, когда мы расправились с обедом. – Пора двигаться вниз.

– Зажирели уже. Хочется пошевелиться, – сказал худой как скелет Вилен.

Похоже было, что Борис и Вилен все тут обсудили и все решили, пока мы с Петром ходили на разведку.

– Надо подумать. Не все так просто.

– А чего ждать-то? Вода прибыла, она почти всюду течет поверх льда, много чистых закраин.

– Извини, Боря, но мы с Петром и поднимались на гору как раз для того, чтобы посмотреть реку и решить, что же делать... И видели мы больше, чем можно разглядеть из лагеря...

Борис воткнул топор в ствол стоявшей рядом лиственницы.

– Может быть, ты не спешишь, а у нас кончается отпуск. Интересно, у кого это «у нас»? Отпуск кончается у всех, но это не значит, что надо лезть на рожон. И для чего – чтобы через два дня упереться в ледовое поле там, где Танью выходит в тундру?

– По реке можно идти лишь километров десять или пятнадцать. А дальше лед стоит, и...

– Ну и хорошо, пройдем хоть десять, а потом будем думать, что делать дальше...

– ...и не видно просвета. Поэтому вряд ли есть смысл трогаться сегодня же. У нас здесь хороший лагерь. Рядом протока, на которой удобно охотиться. Недалеко ушли от того места, где ловили рыбу. Заботы о питании здесь не будет, а на ходу вряд ли мы сможем добывать дичь и рыбу... Кроме того, идти сейчас тяжело и очень опасно.

– А ты знаешь, что будет здесь через два дня? Может быть, пойдет такой лед, что в реку не сунешь и носа?

– Тогда и там, куда доползешь за эти два дня, тоже нельзя будет плыть. Зато потом, когда пройдет основной лед, за три часа можно будет пройти то, что сейчас обойдется в двое суток.

– Откуда ты все так хорошо знаешь?

– А я ничего не знаю, я лишь предполагаю. В нашем положении, к сожалению, только это и остается делать.

Мне вдруг стало ясно, что все это пустой разговор. Еще немного, и мы опять собьемся на тему: «А ты кто такой?»

– Давайте решать вместе. Ты за то, чтобы двигаться вниз сейчас, я – через два дня. Ты, Вилен?

Вилен продолжал сосредоточенно вырезать ложку. На этот раз он задумал, видимо, сделать черпак – такую большую он взял березовую чурку. Мне показалось, что Вилен не слышал вопроса, но он, не отрываясь от ложки, ответил:

– Все равно. Могу подождать, могу и плыть сейчас. Мне трудно судить, я ведь на разведку вниз не ходил.

– Петр?

– Ждать здесь. Два дня, не меньше.

Борис плюнул в костер и сказал так, словно плюнул и в лицо Петру:

– Конечно, что Слава, то и ты. Подпевала!

Раздался треск. Петр так быстро вскочил с толстой палки, на которой сидел, что она переломилась. Потом вдруг появилось серое облако, и сквозь него я увидел, что Борис лежит на земле за костром, а по эту сторону костра – Петр, пригнувшийся перед новым прыжком. В медленно оседающем облаке золы я разглядел также, как Борис быстро поднялся, схватил обгоревший кривой сук и приготовился кинуться на Петра. Но на Бориса бросился сидевший с ним рядом Вилен и повис на нем, уцепившись руками за палку. Я схватил сзади Петра и потащил его в сторону.

 

...Петр надел лыжи и куда-то ушел. Наверное, мне надо было пойти за Петром, присмотреть, чтобы не влетел куда-нибудь сгоряча. Может быть, и надо было, а может, и нет. По правде говоря, мне уже надоела педагогическая деятельность. И вообще я даже рад был, что Петр ушел. По крайней мере пока он вдали от Бориса, продолжения не будет. Впрочем, куда уж дальше... Дальше только... Мне лезли в голову всякие нелепые мысли, и я собрал все патроны, которые у нас были в разных местах, сложил их в коробку, крепко завязал и сунул себе в рюкзак. Ружье я положил в палатку, под мешок. Охотничий нож свой, торчавший в дереве, спрятал в ножны. И топор – выдернул его из лиственницы и бросил на землю в сторону от костра.

Итак, что будем делать дальше? Ясно одно – нам надо быстрее выходить из тайги. Волчок снова наклонился и может завалиться. Не подходим мы друг к другу. Не совпадают группы характеров. К сожалению, мы не можем расстаться тотчас же, мы связаны одной ниточкой – называется она Танью. И пока эта ниточка не кончится, придется друг друга терпеть.

Дело, видимо, еще и в том, что сидим мы сейчас без занятия и без движения. Но не глупо ли ломиться вниз по реке только потому, что это лекарство? Может быть, и не глупо.

Петр вернулся из тайги к ночи. Молча снял лыжи, стряхнул с них рукавицей снег и приставил к лиственнице. Посмотрел на них и перенес на другую, солнечную, сторону. Повесил рукавицы на сучок и стал шарить на земле вокруг костра. Нашел два крохотных окурка, выдавил остатки табака из них на обрывок газеты и скрутил тонкую трубочку. Снял штормовку, пристроился удобно у костра, прикурил от горящей ветки и, затянувшись, сказал, обращаясь к Вилену:

– Видел сейчас двух белочек. До чего хороши! Меня не замечают, бегают друг за другом по веткам. Крутятся на дереве, как в колесе. Пожалел я, что не было со мной кинокамеры.

 

– Только сеть возьмем? – спрашивает Борис. – А спиннинг или леску с мушкой брать не будешь?

– Сеть одну. Возиться еще с удочками.

Мне действительно не хочется рыбачить. Вся эта затея лишь для того, чтобы было какое-то занятие. Ставили мы уже сеть тут, возле лагеря, но ее всю забило тиной. Вода прибыла, пошла мелкими протоками и, смывая траву с камней, понесла ее в реку. Тогда Борис и предложил сходить километров за пять от лагеря, на приток Танью – может быть, там повезет.

За рыбой мы собираемся втроем. Петр посидит с ружьем в шалаше на мелкой протоке. На Петра я рассчитываю больше, чем на нашу рыболовную экспедицию.

Из лагеря выходим почти одновременно. Петр, ощупывая палкой лед, переходит на лыжах через реку и скрывается на острове, в лесу. Там, за густым лиственничником, стоит шалаш.

А мы метрах в пятидесяти от лагеря, сразу за нашей проталиной, натыкаемся на большие свежие следы.

Медведь направлялся прямо к палатке, но, учуяв нас, резко свернул в тайгу. Похоже, что он где-то близко. Нам-то что, нас трое, и мы уходим, но как там Петр? У него, правда, единственное наше ружье, но он один...

Мы кричим Петру, чтобы был осторожнее. Ответа нет, хотя Петр, конечно, должен нас слышать – он всего лишь в сотне метров от нас, в тихой протоке. Наверное, на протоку только что сели утки и Петр молчит, чтобы их не спугнуть. И мы отправляемся своим путем, вверх по Танью.

Река очень изменилась. Там, где мы везли байдарки по снегу на нартах, теперь течет вода. Камней на перекатах уже не видно, лишь белые буруны над ними. Конечно, мы поторопились уходить из первого лагеря. Я вспоминаю, как тогда Борис рвался в тайгу один, чтобы снимать скалистый каньон. И весь тот разговор. Труха это все – авторитет, принцип, самолюбие. Надо было тогда задержаться дня на три, на четыре, поснимать вдоволь, поохотиться, покататься со склонов на лыжах. Глядишь, и вода к этому времени подошла бы. Ясно, что я тогда в чем-то сделал ошибку. Но не делаю ли еще большей ошибки сейчас, задерживая выход?

Мы идем, молчим. Тень случившегося лежит между нами, и не тянет нас разговаривать. Что ж, тем лучше. Иди себе, поглядывай по сторонам, наблюдай весну. А если что в голову лезет, жуй и проглатывай это сам.

 

Вернулись мы без рыбы. Едва поставили сеть, как ее забило тиной. А Петр пришел с добычей – у костра валялись три утки. Но самого его в лагере не было. Не видно и ружья. Мы решили, что, сварив ужин, он снова отправился на охоту и засел в шалаше, но тут Вилен увидел Петра на косе. Он устроился на толстой коряге, перед ним, на подставке, был неоконченный этюд. Петр писал маслом реку, и горы вдали, и оранжевое с сизым вечернее небо. Рядом на колышках, издали похожее на ручной пулемет старого образца, лежало ружье. Он увидел нас и направился к палатке. Вид у него был радостный и немного растерянный.

Оказывается, пока мы совершали свое безуспешное путешествие за рыбой, тут происходили волнующие события.

...Убив трех уток, Петр вернулся в лагерь, и в этот момент прямо над костром пролетел глухарь и сел на дерево где-то недалеко. Петр зарядил ружье патронами с крупной дробью и направился в тайгу за глухарем. Ну и, конечно, налетел на медведя (нашего предупреждения он не слышал, возился в это время в шалаше, устраиваясь поудобнее). Увидел он медведя метров с десяти, испугался – и драпу. Запутался в кустах лыжами, упал, выронил ружье, и оно, как назло, нырнуло под снег. Вначале пытался найти, но вдруг ему показалось, что сзади затрещали сучья; Петр бросил все и мигом вскарабкался на ближайшую лиственницу. И тут увидел на соседнем дереве глухаря, с любопытством на него взиравшего. Картинка, конечно: глухарь и Петр сидят рядом на деревьях... Посидели они так рядом, а потом мирно расстались – Петр спустился с лиственницы за лыжами и ружьем, а глухарь улетел своей дорогой.

– Все ясно: пока вы там с глухарем сидели и смотрели друг на друга, медведь пришел в лагерь и съел весь компот, – сказал Вилен, проверив содержимое кастрюль.

Борис громко засмеялся. Пожалуй, он смеялся впервые за последнюю неделю.

А перед сном, когда мы с Петром остались у костра одни, я все же не удержался:

– Ты и шутник, Петр... Полез от медведя на дерево. Он бы тебя стряхнул оттуда, как шишку...

– Так интереснее.

– Что интереснее?

– А ты не понял?..

 

...Увидели медведя мы все вместе. Когда укладывали вещи в байдарки, готовясь отплывать вниз.

Медведь появился у реки метрах в двухстах выше лагеря. Когда мы его заметили, он стоял на снегу и смотрел в нашу сторону. Можно было подумать, что он прощается с нами, понимая, что теперь мы поплывем по вышедшей на лед воде и ему за нами уже не угнаться. Но скорее всего он с нетерпением ждал, когда же мы наконец уберемся отсюда, чтобы прийти на место лагеря за объедками. Бедный голодный зверь, поднятый весенним теплом из берлоги и тоскливо шляющийся по тайге в поисках пищи, немного же поживы останется тебе после нас. Особенно после Вилена.

Медведь постоял и побрел к реке. Мы гадали, как он будет через нее перебираться: там, куда подходил медведь, уже чернела полоска воды. Поплывет или перепрыгнет?

Но медведь оказался не таким уж простаком. Он подошел к воде, понюхал ее и побрел по кромке льда вверх по течению, туда, где через всю реку тянулась полоса льда. Тогда мы решили, что медведь все-таки провалится там на ледовом мосту. Но он и тут не доставил нам удовольствия – постоял на льду и по каким-то только ему ведомым приметам, выбрав место, где лед крепче, проворно проковылял по нему на другой берег и, оглянувшись еще раз на наш лагерь, скрылся в тайге.

Временные рыбацкие дома — берестяные чумы

«Плавание» по ледовому полю

Последние метры перед хребтом