Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Елаховский Станислав Борисович.  На лодках через снежные горы. Издательство «Мысль», Москва, 1969 г. 

На хвосте зимы 

Байдарки уткнулись носами в берег. На камнях – костер. Яркое солнце. Мы сидим без рубашек, но даже вдали от костра, у реки, тепло. Метрах в тридцати ниже байдарок река кончается. Дальше – крепкое ледовое поле. В тупике нагромождение льдин. Мы молча смотрим на прыгающие по веткам языки пламени.

С реки доносится гул. Затрещало, сломалось ледовое поле, и двинулись льдины, выталкивая одна другую на берега. Но до ледового моста ниже нас дело не дошло. Это еще не сплошной ледоход, а местное событие. Подвижка. Теперь мы глядим не на костер, а внимательно наблюдаем за рекой выше, готовые в любой момент, если пойдет лед, выдернуть байдарки дальше на берег. Но лед неподвижен. Мы быстро обедаем и «отплываем» вниз – берем байдарки и, не разгружая их, вчетвером переносим каждую метров на сто, за ледовый мост. Там начинается узкая закраина, и на другом, правом, берегу тоже видна полоса воды. По правому берегу идти лучше, там нет ни кустов, ни снега, лишь узкая лента вытаявшей на солнце гальки.

 

– А ну, взялись за борта, – командует Петр.

Мы вытащили одну байдарку на ледовое поле посредине реки, и теперь нам предстоит перетащить ее в закраину вдоль правого берега. Всего метров на двадцать. Нам не хочется возиться с нартами – отвязывать их с кормы, ставить на них байдарку, тянуть затем, поддерживая, чтобы не перевернулись. Мы думаем, что легче просто продернуть байдарку на руках. Аккуратно приподнимая, чтобы мерзлым, шершавым льдом не содрать заплатки с оболочки.

– Взяли... И-и-и раз! И-и-и раз!

Байдарка повисает на наших руках, делает рывок вперед и опускается на лед. И снова – повисла, рывок, на лед. Так мы подтаскиваем к закраине обе байдарки.

– Осторожно! – кричит Борис.

Он идет первым, тянет байдарку на бечеве и медленно, ощупывая лед сапогом, приближается к кромке льда. У закраины кромка тонкая, изъеденная течением, вся в раковинах и дырах. И прозрачная как стекло, такая, что под водой еле видна.

Под ногами у Бориса лопается льдина, но он успевает спрыгнуть с нее на выступающий из воды большой полосатый камень. Вилен хватает байдарку за нос и толкает ее по воде к Борису, а затем вместе с Борисом подтягивает ее к спускающемуся в реку снежнику.

– Лед! Лед! – кричит сзади Петр.

Ледовое поле, на котором он стоит, вдруг поползло. Захрустело вдоль берегов. Затем раздался звук, словно лопнула натянутая туго веревка, и через всю реку пробежала извилистая, как молния, трещина. Полоса воды между берегом и льдиной быстро увеличивается.

– Прыгай, Петр! – кричит Вилен. – В воду, к берегу!

– Байдарку! Байдарку ему толкни! – Это Борис.

– Лови! – Я бросаю Петру весло, и в этот момент льды вдруг останавливаются. Ничего страшного не случилось, никакого ледохода, просто опять подвижка. Петр бросает весло обратно и, подтянув голенища сапог повыше, спускается с льдины на дно и по камням доходит до берега.

Отдохнув, мы снова идем вдоль закраины. Петр по льдине, а я берегом. Барахтаюсь в снегу, то и дело проваливаясь в него выше голенищ длинных резиновых сапог. Но мне обязательно надо идти по снегу, чтобы продергивать байдарку в узких местах.

Метров через триста колотые льды занимают всю реку. Закраины никакой нет, и нам приходится пробираться сквозь льдины, расталкивая их веслами и ногами.

– Дави вниз вот эту, длинную! Под лед ее, под лед!

– Взяли за борта все вместе. И-и-и раз!

– Вилен! Борис! Ногами на льдину. Топите ее. А мы над ней проведем байдарку. Так... Пошла!

Обманутая льдина с шумом всплывает позади байдарок.

– А теперь протопчем канал в снегу. Для байдарок. Ну, пошли все сразу. Шире... Шире!

Великое дело – опыт. Еще вчера, двинувшись вниз по Танью после долгой стоянки на бугре, мы чувствовали себя на льду, как коровы. Резиновые копыта наши, правда, не разъезжались, но они подолгу и нервно ощупывали лед в поисках надежной опоры. И все равно мы проваливались. И от этого становились все осторожнее и старались не ходить по льду без лыж. Они у нас всегда наготове, на деках байдарок. Причалив к льдине, мы сбрасывали на нее лыжи и, надев их, вытягивали байдарки и тащили на нартах к ближней полынье или закраине. В первый день после стоянки мы боялись ходить по льду. А сегодня как-то сразу, с утра, у всех нас появилось чувство льда. Как будто это привычное дело – плыть по весенней реке. По цвету, по виду кромки, по слою воды или снега сверху льда, по характеру берегов мы научились определять, что за лед перед нами. И теперь уже ходим по нему без лыж. Когда тащим байдарки на нартах по ледовому полю, идущий впереди берет лишь весло и держит его поперек, как шест. Всматриваясь в лед впереди, он обходит опасные участки – темные промоины, отверстия, трещины, обглоданные рекой кромки льда. А когда надо сталкивать байдарку в воду с края льдины, мы крепко держимся за оба фальшборта. Треск лопающейся под ногами кромки – и мы уже внутри, на своих сиденьях.

А вода прибывает. Это хорошо видно на крепких еще ледовых полях, прилипших к дну и берегам. Сквозь дыры в льдинах, сквозь трещины вода выбивается фонтанами, как из родников.

На некоторых перекатах лед не потрескался и не оторвался от камней – так и лежит на дне, придавленный несущимися сверху потоками. Вода сверху кажется зеленоватой от сорванной с камней тины, от льда, просвечивающего насквозь.

Байдарки в потоках, несущихся поверх льда, плывут лихо, и даже на мелких участках, задевая лед днищами, они не снижают скорости и соскальзывают на глубину.

 

Посреди переката – остров, покрытый снегом. И камни, проступающие сквозь снег. На острове олени. Четыре оленя. Они пощипывают тальник. Нас еще не видят.

Я хватаю Петра за плечо.

– Тише...

Машу рукой Борису. Они с Виленом немного отстали. Машу и показываю в сторону оленей. Борис заметил и все понял. Он склонился над байдаркой и ищет там кинокамеру. Достал и, пригибаясь, спешит по воде, а затем по снегу к оленям. Они все еще нас не видят. Мне тоже хочется вытащить из-за пазухи фотоаппарат, но мы с Петром, как назло, стоим в воде на быстрине, и байдарку разворачивает и прижимает потоком к льдине, застрявшей на мели. Мы забываем про оленей и, вцепившись в фальшборта, пытаемся выправить байдарку и поставить ее вдоль потока. Когда нам это удается, мы видим, что Борис уже метрах в тридцати от оленей. Они с любопытством разглядывают Бориса и потихоньку удаляются. Наверное, им не хочется уходить с острова, лезть в воду и переправляться через протоку, забитую застрявшими на камнях льдинами. Борис опустился на колено и провожает объективом оленей. Потом хватает из-под снега камень и бросает в них. Не нравится ему, что олени идут так медленно, как домашние. Они должны мчаться в сверкающих брызгах воды и снега. Тогда это будут кадры... Олени, словно поняв, что надо Борису, припускают, и брызги, воспламеняясь на солнце, разлетаются далеко в стороны. Сейчас они уйдут в тайгу. Я спохватываюсь, достаю фотоаппарат и, забыв про байдарку, чуть приседаю к воде и щелкаю затвором. В последний момент я замечаю, что в кадре не только олени, но и весло, и искаженное лицо Петра, еле удерживающего байдарку в потоке. Я прячу аппарат назад за пазуху и, уже схватившись за байдарку, слышу крик Вилена:

– Лед пошел!

Выше острова лопается лед. Мы видим, как мечется Вилен. Сначала он бросается по воде к берегу и пытается вытянуть к себе за веревку байдарку. Но она уже застряла в льдинах и вместе с ними ползет по течению. Тогда, перелезая с льдины на льдину, Вилен добирается до байдарки, прыгает на нее, как на лошадь, верхом и хватает весло. Ясно, что он хочет остаться на байдарке в ледоходе, чтобы попытаться спасти ее. Пролезть среди льдин в затишье, на чистую воду. А сам он полагается на свой спасжилет. Все верно, но Вилену надо помочь. Я оглядываюсь, чтобы крикнуть Борису, и вижу, что он, ничего не замечая, продолжает снимать оленей, уже выбравшихся на берег и поднимающихся по крутому снежному склону. Тогда мы с Петром вытаскиваем свою байдарку по снегу в кусты на остров и по льдинам бежим наперерез Вилену. Ниже острова порог, и видно, как льдины налетают там на камни, сталкиваются друг с другом и лезут на груды льда на отмелях. Надо успеть... Мы подбегаем к Вилену и втроем волочим байдарку по льдинам к острову. Наверное, с днища ее отлетают заплатки, но мы об этом не думаем, мы перепрыгиваем через разводья между льдинами и продолжаем тащить байдарку к берегу. Проваливается, едва успев схватиться за фальшборта, Вилен, я падаю на льдине, вымокнув в луже талой воды, и перед самым порогом, впрыгнув в байдарку со льдины, мы подплываем к острову.

Проваливаясь в снегу, к нам бежит Борис, но, увидев, что все в порядке, останавливается и, вскинув на плечо, как двустволку, кинокамеру, снимает. Вначале нас, а затем проплывающие мимо льдины. И стаю гусей, словно по заказу налетевшую с юга на остров и взмывшую над нами вверх. Так и надо. Снимать в любых условиях. И чем напряженнее события, тем важнее снимать. Такое не повторяется. Такое особенно ценно. Мало толку без конца утюжить объективом солнечный пейзаж. Вода, льдины, снежные горы вдали, пушистые сережки ив на переднем плане. Это сможет всякий. А вот попробуй снять байдарку, затертую льдинами, когда дождь и ветер, когда напарник твой только что окунулся в реку и сам ты побывал в ней полчаса назад. И чтобы в кадре была не только эта суровая действительность, но и вязкая дымка над рекой, или причудливое облако над горами, или извилистая струйка потока.

Сколько упущенных кадров во всех прошлых странствиях!.. Самых ценных, неповторимых... Из-за того, что ты устал или замерзли руки, из-за боязни покинуть теплое местечко у костра, просто из-за лени. И каждый раз, возвратясь домой и проявив пленки, клянешь себя за бездеятельность и нерасторопность и думаешь, что вот уж в следующий раз... Но приходит время, появляются эти «самые-самые» кадры, и опять не хочется вылезать из палатки ранним утром, когда густой, как сметана, туман еще висит над рекой и прорываются сквозь него зыбкие очертания деревьев и палаток. И опять лень карабкаться на скалу, чтобы оттуда, сверху, снять крохотные байдарки, плывущие по реке и разом, как магнитные стрелки, поворачивающиеся у препятствий на пороге. И не тянутся руки к камере, когда происходит вдруг исключительное событие, участвовать в котором ты по каким-то причинам не можешь – лишь таращишь глаза в праздном любопытстве.

...Байдарки собираются вместе. Мы поглядываем на реку. Лед прошел. Опять был не решительный ледоход, а просто вскрылся кусок реки.

Выше порога – чистая вода. На пороге видны узкие свободные ото льда проходы. Ниже тоже чистая вода. И только далеко, ниже по течению, видна белая полоса. Там лед остановился, натолкнувшись на другое крепкое поле или на отмель.

Порог вполне проходим, это хорошо видно с острова. Немного неприятно лезть в нагромождение льдин, но ничего не поделаешь. Мы плывем к порогу.

– Левее! – кричу я, едва мы входим в слив, но, сообразив, что вторая байдарка в гуле воды меня не слышит, я поднимаю весло и машу им влево. Левее – потому что поток бьет в завал льда на правом берегу и надо от него подальше.

Проносятся мимо стоящие торчком льдины. Свежие, только что пришедшие сверху подмяли лежавшие раньше и уже изъеденные солнцем. Льдины искрятся, играют бликами и угрожающе неподвижны. Мы машем веслами и, выписывая повороты в извилистом потоке, выкатываемся на тихую воду. Позади нас над льдинами тоже сверкают весла.

Через проталину на левом берегу прокатывается белый комок, скрывается на снегу и снова выскакивает на проталину. Заяц. Не оборачиваясь и не замечая нас, он спешит куда-то по своим делам.

Слышен свист крыльев. Рядом с байдаркой плюхается на воду стая уток. Северные, черные с белыми ошейниками. Они опасливо поглядывают на нас, покрякивают и не спеша отплывают в сторону.

Из-за льдин выскакивает вторая байдарка. Борис и Вилен перестают грести. Борис вытаскивает камеру, снимает нас и уток рядом. Потом мы опять беремся за весла и плывем по чистой воде туда, где видно следующее ледовое поле. Перед ним мы будем ночевать. Хватит на сегодня – за день мы проплыли и протащились по льду и снегу километров пятнадцать. Немного, конечно, но по сравнению со вчерашним днем, и тем более с пятью предыдущими, это уже кое-что.

 

– Боря, подержи-ка, – говорит Петр. – Вот здесь, за лыжу... А я пока натяну веревку.

Петр сидит на сухой прошлогодней траве рядом с перевернутой байдаркой и что-то мастерит из лыж и веревок. И руководит, стараясь привлечь и остальных к своему занятию. Всегда так: когда что-нибудь начинаешь делать, хочется втянуть в это дело и других.

Петр увлечен работой и весь как-то приободрился. И лицо его, еще недавно выглядевшее утомленным, засияло, посвежело. И задиристо торчит клинышек его монгольской бородки.

– Тяни! – покрикивает Петр. – Тяни веревку сильнее! Вилен... Слава... Подержите лыжи с другой стороны. И у кормы тоже.

– Ничего у тебя не выйдет,  говорит Борис, помогая Петру. – Развалится все это устройство, едва стукнется о льдину.

– Выйдет. Еще как выйдет. Держи.

Петр задумал соорудить подстил под байдарку. Из восьми лыж – наших с ним четырех и четырех от нарт. Шесть лыж с обрубленными носками будут в середине, одна, загнутая, – с носа и одна – на корме. Идея простая: лыжи, прижатые веревкой снизу к оболочке байдарки, должны защитить ее от ударов о камни и льдины. На таком подстиле без всяких нарт можно будет перетаскивать байдарку по льдинам, по снегу. Быстро, никакой возни с нартами, устойчиво.

По замыслу должна получиться байдарка-вездеход, но пока неизвестно, получится ли и не сорвет ли с нее этот подстил первым же хорошим ударом.

Петр убежден, что подстил будет работать. Разве можно, сомневаясь, с таким азартом загибать на камнях гвозди, чтобы сделать из них петли для закрепления веревок? Разве можно, сомневаясь, сидеть у байдарки три часа, забыв про ужин? И это после трудного дня!

Петр просто великолепен в своем конструкторском порыве. И пусть не сразу у него выходит все так, как задумано. Главное, что он творит, трудится и верит, что это необходимо.

Главное – верить.

 

– Хороши были олени, – говорит Борис.

Костер у нас под высокой елью, на сухой хвое. Чтобы она не загорелась и не подпалила корни ели, Петр принес в большой кастрюле воды и выливает ее из кружки кольцом вокруг костра. Вилен вырезает ложку.

– Домашние олени-то, – отвечает Вилен. – Поэтому и подпустили так близко.

– Дикие, – не соглашается Борис. – У домашних должна быть веревка на шее. А у этих ты видел?

– Домашние. Просто давно отбились от стада, и веревки истлели и оборвались о сучья.

– Это другое дело – давно отбились. Значит, не домашние, а одичавшие. Такие олени называются... Забыл как. В общем стрелять их не только можно, но даже нужно. Чтобы не выманивали и не уводили из стада в тундру действительно домашних.

– Куда тебе – стрелять их, – говорит Вилен. – Мяса мало, что ли?

Он кивает на нижнюю сухую ветку ели, на которой висят пять уток и глухарь.

– Мясо-то есть, – говорит Борис и замолкает, не зная, что сказать, чем оправдать даже не осуществленную, а воображаемую охоту на одичавших оленей.

У костра в большой жестяной коробке, в медицинской аптечке, роется Петр. Оборудование байдарки подстилом он закончил – на берегу лежит перевернутая черная туша с лыжами на брюхе. Туша эта готова к испытаниям. Но пока Петр намерен заняться врачеванием. А необходимость в этом есть. У Вилена белым налетом покрыты щеки, лоб, нос. На губах огромные волдыри. Опухли уши. Все от солнца.

Носы у нас у всех обгорели, но этого хоть не чувствуешь, а вот руки... От ветра, от воды, от холода и солнца кожа на пальцах и на ладонях потрескалась. Руки болят. Еще не притерпелись, еще линяют, как говорит Вилен, с городских на таежные.

Петр достает из жестяной коробки какую-то мазь и аккуратно выструганной палочкой ровно размазывает ее Вилену по щекам и по носу. Затем он всем нам этой мазью покрывает трещины на руках и перевязывает их бинтами.

Петр много что умеет и любит делать, но врачевание, безусловно, одно из главных его умений. Еще на пути к Уралу он вылечил двух встретившихся нам больных. Одного простудившегося в поезде, а другого – с нарывом на руке – уже в Елецком, в зале ожидания. Особенно Петр любит хирургию. Вскрыть нарыв, промыть глубокую ссадину, вытащить занозу из-под гноящегося ногтя – для него обычное дело. Очевидно, это осталось с войны, когда, не дожидаясь санитаров, приходилось помогать товарищам.

Я смотрю, как заботливо Петр лечит Бориса, как Борис мирно с ним беседует, и просто не могу представить, что три дня назад...

 

С утра на закраинах – тонкий ледок. И сосульки на притулившихся у берега льдинах. Значит, ночью и даже с вечера, когда еще светило солнце, был мороз. Мы его проспали, не заметили.

Ледок, как ножом, режется лыжным форштевнем нашей оборудованной подстилом байдарки. Когда разгоняешься в потоке, где есть течение и где лед ночью не нарос, и вылетаешь на замерзшую закраину, раздается такой звук, словно рвется длинный кусок брезента. И мы невольно смотрим на дно байдарки – не появится ли вода, и, лишь привыкнув к треску вспарываемого ледка, плывем, не обращая на него внимания.

Все-таки это вещь – подстил, который соорудил Петр. Мы не знаем теперь забот, когда надо преодолевать ледовое поле. Мы выбираем место, где оно вровень с водой, разгоняемся на веслах и с ходу залетаем на льдину, подминая под себя ее тонкую кромку. Если сильно разогнаться и льдина попадет скользкая, залитая водой, молено выскочить на нее полностью, так что за кормой байдарки до воды остается еще метра два. Тогда мы вылезаем с Петром на крепкий лед и тянем по нему байдарку без всяких нарт до следующего разводья.

Борис и Вилен плывут по-прежнему, с нартами на корме, и перетаскивают байдарку через лед на нартах. Времени и сил это требует больше, и они часто отстают. Тогда мы останавливаемся и отправляемся назад, помогать Борису и Вилену.

Борис покорно предоставляем нам места у фальшбортов, и мы вчетвером выдергиваем байдарку из воды и ставим на нарты. Борис давно признал, что напрасно он тогда посмеялся над Петром: подстил штука стоящая. Но сам на свою байдарку подстила делать не хочет. Говорит, что лед скоро кончится.

Нам с Петром что-то не верится. Мы же видели с холма белую ленту реки. Она шла далеко вниз. Не может река очиститься так быстро. Но мы не спорим – пробираемся по закраинам, залетаем с разгона на ледовые поля, тащимся по льдинам. Поплывем – увидим.

И вдруг впереди вода. Большая вода, на пятьсот метров, на километр. Такого еще не было. Неужели здесь и всюду ниже лед уже сошел? Остались лишь льдины на берегах? Но почему тогда течение такое медленное? Где-то недалеко отсюда в Танью впадает тундровая река Сезымъеган – может быть, в ней много воды и это подпор от нее?

Мы плывем по чистой воде. Вдали поперек реки появляется белая полоса. Мы подплываем ближе и видим скопление льдин, за которым река словно исчезает. Нет, она есть, но вода там ниже метра на два или на три и едва сочится по камням.

Это плотина. Ледовая плотина. Мы быстро плывем к берегу. Я посматриваю искоса на плотину и представляю, как все будет, если плотина вдруг прорвется, как начнут там громоздиться друг на друга льды, и молоть нас, и корежить...

Наконец мы причаливаем к льдинам у берега и облегченно вздыхаем. Пронесло.

Но еще не совсем пронесло. Надо еще перелезть через льды на краю плотины. И уйти от плотины на достаточное расстояние – если она прорвется, пока мы рядом с ней внизу, будет не легче.

 

Лед под ногами хрустел и расползался, и ноги проваливались в него, как в жидкую грязь, по щиколотку. Лед стеклянно звенел, и отдельные льдинки выскакивали наружу и переливались на солнце. Весь верхний слой льда состоял из острых сосулек толщиной в палец, плотно подогнанных друг к другу, словно воткнутых в настоящий крепкий лед. А крепкий лед был внизу, под ледяными иглами, поэтому мы и не проваливались глубоко. У краев ледяные иглы в воде не видны совсем, и льдина легко пробивается веслом.

Ледяные иглы – это проделки весны. Она способна и не на такое. На перекате, ниже ледяной плотины, мы видели кусок льда, похожий на коралл. Обломок льдины, изглоданный потоком, выбросило течением на отмель и там перевернуло, явив свету творение весны. И еще подправило солнцем, ветром и придало ему вид произведения абстрактного искусства.

Весна, всюду властвует весна. На берегах – цветы, залитые водой. Желтые шарики сережек, рассыпанные по затопленным кустам. Птичий гомон в протоках за прибрежными деревьями. Плавные и высокие круги орланов белохвостов над огромными, как копны сена, гнездами, насаженными на сухие верхние сучья самых больших лиственниц.

Мы ушли уже далеко от гор, и с обоих берегов Танью за узкой, как забор, полосой леса проглядывалась темная низина.

Снег по берегам уже кончается. Скоро ли кончится лед на реке?

 

– Ну? – торжествуя, сказал Борис. – Что я говорил?!

Мы только что перебрались через ледовое поле и вышли к чистой воде чуть выше Сезымъегана. На последнем участке было особенно трудно – льдины забили всю реку, но сами они были небольшие и тонули, стоило только надавить близко к краю. Пока мы через них перелезли и перетащили байдарки, отмотали все плечи. А под Виленом, самым худым и легким из нас, опять обвалился край льдины: это, если считать все ледовые купания по пояс и выше, было у него четвертое.

И вот мы дошли до Сезымъегана, и льда на Танью уже нет. Лед как отрезало. Мы даже доплыли до крутого поворота и заглянули за него. Там далеко тянулся прямой участок реки, и льда на нем не было.

– Надо же, – задумчиво сказал Петр. – А ведь видели мы лед с вершины... Наверное, сорвало водой, которая подвалила из тундры по Сезымъегану.

На берегу, куда мы пристали, валялись остатки дощатого ящика и разбитая бочка без дна. Первые человеческие метки на нашем пути. До этого нам не попадалось на глаза ничего, что выдавало бы хоть давнее присутствие человека в этих краях. Ни зарубок, ни старых пней. А тут эти знаки – ящик и бочка – и чистая вода на Танью, и я вдруг почувствовал, что наша ледовая страда скоро должна кончиться. Может быть, она уже кончилась и через три-четыре дня мы выйдем в жилые места.

На снегу на другом берегу реки виднелись следы полозьев. Это нарты оленеводов. Они проезжали здесь неделю назад, не больше, раз еще видны следы. В той стороне, куда шли следы, залаяла собака. Мы прислушались. Тихо.

– Что мы стоим? – спросил вдруг Вилен; мы повернулись к нему и увидели, что он мокрый и посиневший от холода.–  Надо варить ужин и быстрее ложиться спать, чтобы раньше отправиться дальше вниз. Надо плыть, пока чистая вода. Кто может поручиться, что сверху не подойдет лед и не забьет реку? Что мы – по льдинам не наползались?..

Словно подстегнутые, мы бросились в лес за кольями для палаток, за дровами, стали рубить остатки бочки и разводить костер.

Когда ложились, я заметил, что неба над головой нет. Ни облаков, ни синевы. Все серое, затянутое не то туманом, не то низкими тучами. Мы взяли спальные мешки и затащили их в палатку.

...Проснулись мы от солнца. Оно нагрело крышу палатки и торцовую стенку, и стало душно. Было семь утра. Река по-прежнему поглядывала на нас чистой водой. Мы согрели чай, стоя перекусили и бросились сворачивать лагерь.

– Не думал раньше, что байдарка такая быстроходная посудина, – сказал Петр, когда мы проплыли километра три. – Видишь наклонное дерево справа? Мы дойдем до него минут за двадцать. Замечай... А четыре дня назад на такое расстояние мы тратили несколько часов!

Борис и Вилен плыли рядом.

– Вот бы все время была чистая вода, – сказал Борис. – Без ледовых полей, без заторов... Сейчас бы уже сидели в поезде и пили пиво.

Вилен промолчал.

– Представляете, – продолжал Борис, – приезжаем в Москву, а там в разгаре международный кинофестиваль. И вот ты идешь на вечерний сеанс с подругой под руку, в белой рубашке, и от костюма твоего не тянет за версту ни рыбой, ни дымом...

– Всему свое время, – рассудительно заметил Петр. – Цивилизация – это хорошо. Но чтобы ею так дорожить и так к ней стремиться, надо хоть на время от нее отказаться.

Мы поравнялись с деревом, которое заметил Петр. Он посмотрел на часы и сказал, что прошло двадцать две минуты. Мы опять наметили впереди дерево и снова стали считать до него время. И так плыли, от дерева к дереву, километров пятнадцать.

Потом нам эта игра стала надоедать. Надоела и сама река – чистая, спокойная, какая-то пустая. Я не видел Петра, он сидел у меня за спиной, но по тому, как временами байдарка шла заметно медленнее, я понял, что он хоть и опускает в воду весло, но засыпает. Тогда я с шумом молотил по воде, и Петр сразу принимался грести сильнее. Я не видел Петра – может быть, он просто любовался природой или слушал птиц, но зато я видел плывущего рядом Бориса. Он то и дело клевал носом.

– Сейчас бы встретить порог, – сказал Вилен. – Или небольшой ледовый заторчик. Чтобы поразмять плечи.

Мы так рвались к чистой воде, так проклинали льды и заторы, а теперь, всего через три часа спокойного плавания, начинаем с тоской и чувством утраты вспоминать оставшиеся позади преграды... Там было тяжело и рискованно, но там мы боролись, хитрили, трудились... Слишком резким, видимо, оказался переход от насыщенной событиями схватки со льдами к покорной и тупой работе веслами.

На пятом часу безмятежного плавания за поворотом реки появилась белая бугристая полоса. Мы догнали ледоход.

...Было очень тихо. Лишь по капюшонам штормовок мелко постукивали капли дождя. Первого дождя на нашем пути. И в этой тишине густо расползался по реке и по ее пустынным берегам скрежет трущихся друг о друга льдин. Лед шел. Лед полз.

Прижимаясь одна к другой, перемешиваясь, льдины занимали всю реку и медленно, еще медленнее, чем течение, продвигались вниз. Перед этим движущимся ледовым полем бессильны были и нарты, и наш подстил из лыж. И когда Вилен предложил обогнать ледоход по берегу, с байдарками и со всем грузом, это было воспринято остальными как грустная шутка.

Река хрустела. От нас не требовалось много сообразительности, чтобы принять единственно верное решение – вытащиться на берег, поставить палатку и лечь спать. В расчете на то, что лед пока будет двигаться, а река – очищаться.

 

– Давай на льдину! Быстро! Весло поперек – и прыгай! Это Борис Вилену. Байдарка их врезалась в гущу льдин.

Справа, ближе к берегу, открылась полоса чистой воды. По ней можно проплыть метров триста. Скорее туда. Петр мне тоже что-то кричит. Мы лихо перелезаем с байдаркой через льдину. Азарт наш подкреплен уверенностью: полдня мы возимся в реке среди льдов, но никто не промочил даже ног. И разносится над рекой:

– К той льдине, к той!

– Взялись за борта. И-и-и раз!

– В байдарку! Прыгай скорей!

– И-и-и раз!

Отправляясь в поход, мы намечали на хвосте зимы вылезти на Урал. А вышло так, что зиме на хвост мы наступили только в низовьях Танью. И поехали на нем от Урала.

Именно поехали – догнав утром километрах в пяти от ночевки ледоход, мы втащили байдарки на льдины и доверились их лоцманскому искусству. И убедились вскоре, что верхом на льдинах плыть лучше. Не сидишь, скрючившись между фальшбортами, а разгуливаешь себе на свободе и с более высокой точки выглядываешь, что впереди. Большие льдины идут быстрее, чем вся масса льда. Они врезаются в ледоход, расталкивая мелочь могучими плечами. За полчаса езды на льдинах мы вклинились в ледоход метров на двести, а потом Танью вдруг расширилась, льдины стали расползаться, появились разводья. Мы скинули байдарки в реку – и началось... Мы выискивали впереди щель чистой воды и стремились к ней, расталкивая веслами льдины. Мы находили проточки, идущие за кустами и не забитые льдом. Натыкаясь на пробки ползущего льда, мы обносили байдарки по берегу, чтобы проскочить, пока не образовался затор там, где его не обойти.

И опять размышляли над относительностью всех благ и потерь. Ведь совсем недавно, едва попав на свободную ото льда реку, мы стали скучать, жаждать борьбы и действий, а теперь стараемся избавиться от льдин и ищем чистую воду. Такова уж натура всякого любителя трудных странствий. Исхлестанный непогодой, он бредит теплом спального мешка, но, едва отогреется, снова рвется в метель и ветер. В глуши считает дни и часы до возвращения в уют и людность больших городов, чтобы, попав в них, мечтать о новых дорогах. Все, как в этих строках:

Запутав след в тайге суровой,

Имея по два сухаря,

Даем, измученные, слово

Остепениться с января.

Но, прожив дома год, неловко

Мы чертим карты от руки,

Латаем старые штормовки,

Кладем консервы в рюкзаки.

И, грусть мешая с наслажденьем

(Себя никто не разберет),

Вдали от дома дни рожденья

Подряд справляем третий год.

Все как в строках Юрия Чаповского, московского инженера, скромного и надежного парня. Юрий так и не остепенился «с января». В марте 1967 года он погиб в снежной лавине на Саянах.

Мы помним и всегда будем помнить, что произошло с Чаповским. И с другими, кто так же неожиданно и трагично закончил свою земную тропу. И память эта будет требовать от нас большей осмотрительности в пути и большего походного искусства, но вряд ли и она заставит нас остепениться. Это неизлечимо.

 

– Избы! – кричит Борис.

Мы только что выплыли из-за поворота. На правом берегу, освещенные солнцем, на фоне тайги четко выделяются три дома. До них километра два, но все эти два километра забиты мелким льдом, а берега поросли кустами. Берегами не проберешься.

Мы знали, что в нескольких километрах выше озера Варчато есть рыбацкий поселок. Мы давно уже встречаем приметы близости жилья – рогульки от костра, следы топора на деревьях, остатки небольших северных стогов. И вот дома. Но до них два километра колотого льда. Неужели нам так и придется ночевать, не дотянув до этих милых, освещенных солнцем избушек? Или, бросив байдарки, идти к ним пешком по берегу?

Не спуская глаз с цели, мы штурмовали ледовое поле. Месили веслами острые ледяные иглы, прорываясь через их скопления, отталкивали ногами льдины, мешавшие плыть по узкой закраине, но дома почти не приближались.

Мы останавливались и отдыхали, надеясь, что за то время, пока мы стоим, льдины раздвинутся и образуется щель.

– Что-то не видно людей...– гадал Борис.– На охоте, наверное. Или на рыбалке.

– Посидим хоть в избе, – мечтал Петр. – В бане помоемся...

И мы снова шли на приступ ледового поля и опять едва ползли по нему.

 

Отступление краеведческое

 

За Полярным Уралом в верховьях Танью, Войкара и Сыни и дальше на восток – Шурышкарский район.

Возле хребта он безлюден. Лишь ранней весной можно встретить тут кочевья оленеводов, перегоняющих стада в Большеземельскую тундру, и в начале зимы, когда они возвращаются обратно. Но ближе к Оби уже встречаются отдельные домики и поселки.

Живут в них рыбаки.

Разговоры на рыболовную и водную темы в летнее время самые ходовые в Шурышкарском районе. И если бы патриоты этих мест вдруг решили создать свой, шурышкарский, герб, то на нем они обязательно изобразили бы лодку и сеть. Нашелся бы, наверное, уголок и для оленьих рогов, но это уж так, попутно, чтобы подчеркнуть принадлежность района к Северу. Главное же – это лодка.

Несколько лет назад довелось мне постранствовать по водным просторам Шурышкарского района, по станам рыбаков, разбросанным среди бесчисленных протоков Оби, по Сыне и Куновату. Конечно, за месяц многого не увидишь, разве лишь отдельные детали и черточки, но и они в какой-то мере отражают особенность края, его сущность.

Нижняя Обь не похожа на другие места, облик ее очень своеобразен.

На Обском Севере нередко встречаются приметы современности: есть там радиомачты и оборудованные больницы, оснащенные холодильными установками рыболовецкие суда и зверофермы, пионерские лагеря, гидросамолеты и оранжереи с помидорами. Все это есть, но к проникающей способности нового мы уже привыкли, и глаз поэтому невольно останавливается на таких деталях быта, которые пришли в наши дни из тьмы веков и тем не менее неплохо уживаются с современностью.

Коренные жители Шурышкарского района – ханты. Лесные люди (так их называли раньше) – прекрасные охотники. Но это зимой. Летом ханты ловят рыбу. На лодках.

Обские просторы бороздят сотни моторных судов и суденышек, но все они лишь около рыбы, лишь обслуживают промыслы, а рыбачат тут в основном на простых лодках. Только при лове плавными сетями на лодке стоит мотор, помогающий заплывать против течения по «песку» (так на Оби называют места лова). В остальном же лодки такие, какими они были и сто, и триста лет назад. Рыбацкую рабочую лодку в этом смысле можно, наверное, сравнить с обыкновенной ложкой, которая до сих пор и почти в неизменном виде остается основным «орудием труда» за столом. На Оби несколько типов лодок.

Самая маленькая – калданка. Она делается без единого гвоздя – из трех выгнутых по-особому досок, сшитых между собой кедровыми корнями. Щели замазываются смолой. Калданка очень верткая лодочка, но зато легкая и ходкая. Рыбаки-ханты управляют калданкой с артистической непринужденностью, орудуя лишь одним кормовым веслом. На калданках они пересекают широкие плесы в такую волну, когда не рискуют выходить даже катера.

Следующая по размерам лодка – городовушка. Она рассчитана на несколько человек и используется для перевозки небольшого груза.

Потом – бударка, основная промысловая лодка для лова плавом, при помощи длинной сети, плывущей по течению.

Наконец, неводник – большая лодка, предназначенная для перевозки груза в несколько тонн: рыбы, сетей, соли и всего рыбацкого имущества при переездах с песка на песок.

Особое слово о веслах.

На калданках весла с длинной стреловидной лопастью. На городовушках лопасть весла как секира либо прямоугольная. Каждому веслу – своя роль, своя лодка. Гребут ими тоже по-разному. При работе с сетями калданкой управляют одним кормовым веслом. Если надо быстро проплыть небольшое расстояние, пользуются уключинами и гребут, как на обычной так называемой распашной лодке – рывками, сразу двумя веслами. А когда требуется плыть далеко и долго, например целый день, сидят в середине калданки и, монотонно поскрипывая уключинами, загребают то одним, то другим веслом. Конечно, это не зря – гребут по очереди каждым веслом: попеременность работы утомляет меньше, потому что она естественна. Как ходьба. Как бег. Как самый распространенный способ ходьбы на лыжах. (Видимо, то же стремление добиться экономии энергии лежит в основе конструкции весел гренландского каяка и современной байдарки.)

Большие мастера деревянных ремесел ханты делают себе из местного материала и временные дома – берестяные чумы.

Самобытные жилища эти, несмотря на то, что появились они еще в глубокой древности, до сих пор в лесных районах Севера успешно конкурируют с палатками.

Чумы удобны и вместительны. В них прямо на земле горит костер, и дым отпугивает комаров и мошек, но сам, не мешая обитателям чума, выходит через отверстие вверху. Главное же достоинство чумов то, что они сделаны из дешевого, прочного, всегда имеющегося под рукой материала и являются разборными. Последнее их качество особенно ценно для часто кочующих рыбаков.

Собираются чумы из отдельных полос – нюков, которые изготовляются из кусков бересты, проваренных в кипятке с золой и жиром и сшитых в несколько слоев. При перевозке на лодках нюки складываются в трубы.

В берестяных чумах рыбаки-ханты и их семьи живут лишь летом, на местах лова, а в остальное время – в постоянных поселках, в обычных бревенчатых домах. Поселки эти расположены на высоких горных берегах Оби и среди ее проток на возвышенных островах – пугорах. Названия хантыйских поселков звучные, оканчиваются они, как правило, словом «горт», что значит «селение»: Шижимгорт, Карвожгорт, Анжигорт.

Берестяные поселения часто располагаются по соседству с основными, и тогда они выглядят как дачные поселки.

...В поселке Летние Лопхари в устье Куновата берестяных чумов больше десятка. Как белые палатки в спортивном лагере, стоят они в ряд вдоль реки вблизи запора – загородки из кольев поперек Куновата (возле специальных отверстий в запоре в воде растянуты ставные невода). У чумов на жердях висит вяленая рыба – шомух. Хлопотливо снуют женщины в ярких, цветастых платьях и с травяными косами, искусно вплетенными в черные волосы. На вешалах сушатся сети. У сетей рядом с отцами возятся ребятишки. Едва научившись ходить, они уже бродят по берегу с короткими удилищами, таская прожорливых щурят – щурогаев, как говорят на Оби. Уж эти щурогаи... В низовье Оби еще много, очень много настоящей хорошей рыбы – осетра, муксуна, нельмы, сырка. Но, говоря об обской рыбе, нельзя не упомянуть и это бесчисленное потомство щуки. В июле, достигнув размера в ладонь, щурогаи несметными стаями идут вдоль берегов обских проток. Плотным строем, как саранча. В это время на всех пристанях, на каждом дебаркадере можно увидеть ватаги ребятишек и ожидающих пароходы командированных с удочками в руках. На крючке может быть что угодно – червяк, кишки того же щурогая, тряпочка, окурок. Ребятишки надергивают щурогаев за час по сотне, по две и, груженные тяжелыми связками, бегут домой, чтобы тотчас же вернуться и продолжать свою лихую ловлю.

Щурогаи на Оби не только забава детей и командированных, ими интересуются и настоящие рыбаки. Причина этого интереса такова.

Для охраны рыбных запасов на Оби после короткой ранне-летней путины (вонзя, как здесь говорят) вводится запрет на вылов осетровых и лососевых. Рыбаки тогда переключаются на лов «черной» рыбы – окуня, налима, чебака, щуки. На рыбозаводах, на плашкоутах все емкости, приспособленные для хранения рыбы, в это время бывают переполнены, и, чтобы не сокращать добычу, нашли выход. Стали частыми неводами ловить щурогая и партиями в несколько тонн каждая выпускать живьем в естественные садки, очищенные от коряг сора (озерца на островах). Там щурята, питаясь друг другом и оставшимися в водоеме мальками, уменьшаются числом, но растут, прибавляя в весе, и превращаются в товарных щук. А в начале зимы по первому крепкому льду «щукохранилища» подчистую облавливаются, и мороженая рыба, не требующая хлопот по сохранению, лежит прямо на воздухе, пока не перевезут ее на рыбозавод.

На нижнюю Обь в последние годы приехало много рыбаков из тех мест, где рыбы заметно поубавилось, – с Волги, с Камы, с Азовского моря, с Каспия. Говорят, что привлекает их на Север большой заработок. Да, платят тут неплохо, но дело в основном не в этом. Дело в том, что рыбак хочет ловить рыбу. Не елозить сетями по пустому водоему, изредка вытаскивая пропахших керосином сазанов или лещей, а ловить настоящую, большую, вкусную рыбу. И на Оби ее ловят.

Условия для рыбацкого труда тут суровые: холода, туманы, дожди, ветры. Может случиться и так, что за все лето ни разу и не пройдешься в одной рубашке. Но люди живут, работают, радуются.

В странствиях по протокам Оби мне приходилось встречать много рыбаков, простых в обращении, приветливых, смелых. Но особенно запомнился рыбак Кушеватского рыбозавода Иван Николаевич Шерстобитов. Человек тяжелой судьбы, победивший свое горе.

В молодые годы, еще перед войной, Шерстобитов попал в пургу и крепко обморозился. Требовалась срочная медицинская помощь – рыбака необходимо было перевезти в Салехард. Но та же пурга не пустила самолет; когда же он смог прилететь, началась гангрена.

Из больницы Шерстобитов возвратился без обеих ног по колено, без кисти на левой руке, без пальцев на правой. Но из больницы вышел не инвалид, а человек.

Первое время было очень трудным, но вот наступил срок, и Шерстобитов появился на работе. На своей работе, к которой привык до несчастья и которую хорошо знал. Он сел в лодку и стал рыбачить. Люди вначале смотрели на Шерстобитова с жалостью, но он заставил их удивляться: он стал одним из лучших рыбаков района. А несколько сезонов был самым лучшим. И без скидки на увечье, просто первым по количеству выловленной рыбы.

Я видел Шерстобитова на рыбной ловле. Ловит он плавом, то есть заплывает на лодке на середину протоки, выбрасывает поплавок и затем, удаляясь от него поперек реки, спускает в воду длинную, метров на полтораста, сеть. И еще один поплавок. И так они плывут рядом по течению – сеть на поплавках и Шерстобитов в лодке. Потом он быстро и проворно выбирает сеть в лодку, и бьются в ней тяжелые осетры и нельмы.

В Горках, где живет Шерстобитов, рассказывают, что зимой он тоже не сидит без дела, а ремонтирует сети на рыбозаводе или работает плотником на строительстве. Например, кроет крыши...

Лицо у Шерстобитова задумчивое и немного суровое, но просветленное внутренней силой...

 

Озеро Варчато

 

– Значит, путешествуете? – Богатырев прикуривает, затягивается и, вытянув вперед нижнюю губу, тонкой струйкой пускает дым к потолку. – Так, так... Хорошее дело. Видел я вашего брата здесь немало. Но только летом или осенью. А чтобы так рано, при снеге, не было еще этого...

– Давно, Иван Михалыч, живешь тут?

– Нет, не было, – продолжает рыбак. – А летось четверо у меня тут жили. Тоже из Москвы. Баню я еще им топил. Да вот они...

Иван Михайлович открывает темно-красный чемодан из фанеры, который лежит рядом на лавке, и вынимает оттуда фотографию.

– Не узнаете? Ваши. Земляки.

Надо же – в Москве семь миллионов земляков, а мы узнаем. На фотографии мой давнишний товарищ, спутник по дальним походам – Терехов. И Шаститко. Узнаем. Наши.

– Ну что я говорил? Земляки. Когда расставались, этот вот, с бородой, сказал: «Спасибо, Михалыч, не забудем. Фото пришлем». И вот смотри, прислали. С осени еще.

– Так давно ты здесь, Иван Михалыч? На озере-то?

– Давно. Годков этак пять. А может, шесть. Как постоянный лов открыли.

Иван Михайлович косится на флягу. Сквозь желтоватый полиэтилен кое-что еще просвечивает.

В низкой избе тепло, дымно от папирос, пахнет оленьими шкурами, трудовым человеком и щами. Стены черные, хоть и есть труба у большой печки с вмазанной в нее плитой. На стенах, вблизи плиты прикреплены, как карманы, куски рыболовной сети, а в них набросаны недоеденные ломти хлеба: сушатся сухари на черный день, если он вдруг случится. Все-таки тайга, безлюдье. В таких же сетках на стене напротив плиты по-холостяцки, без разбору, навалено всякое необходимое имущество – патронташ, резиновые сапоги, пачки папирос, чучела уток. На высоком фанерном ящике в углу избы, как икона, старенький ламповый приемник с батарейным питанием. Он мурлыкает что-то нежное. Не лесное.

Сидим, курим все, даже те, кто обычно не курит. Стянув куртки и свитеры, блаженствуем. Хорошо, что дошли до этой избы.

Те домики, к которым мы пробивались сквозь кашу из ледовых игл, оказались нежилыми. Брошенный дом в тайге – это еще хуже, чем сама тайга. Пусто, тоскливо. Решили пробиваться дальше. Туда, где возле самого озера Варчато на карте отмечены избы. Там должны быть люди. Но дальше по Танью совсем нельзя было двигаться – мелкий лед забил всю реку, а берега крутые, в буреломе и кустах. Забрались тогда на геодезическую вышку, что стояла недалеко от нежилых домов, и оттуда выбрали себе путь. Он оказался длинным, но зато свободным ото льда, в обход Танью, по кривым и узким озеркам, облепившим с севера Варчато. Выскочили опять к Танью как раз там, где на берегу стояли другие дома, уже жилые. Хозяева были в отлучке. Долго не раздумывая, мы расположились в избушке побольше и в ожидании хозяев на их же печке и дровах стали готовить обед. Наверное, мы очень огрубели в глуши, раз вошли без спросу в чужое жилище, но когда мы представили себя ожидающими хозяев в холоде на пороге дома, то чуть не рассмеялись. А уж хозяева, застав неожиданных своих гостей, переминающихся в нерешительности у двери без запора, наверняка бы посчитали их большими чудаками. Это ж не подмосковная дача с высоким крашеным забором, а дом в тайге...

Пришел один хозяин. Хозяин озера Варчато, как он нам представился. Бригадир рыболовецкой бригады Иван Михайлович Богатырев. Самой бригады еще нет, не сезон, а он живет тут один, поддерживает в нормальном состоянии базу, приводит в порядок снасти.

Иван Михайлович еще крепкий, хоть и за пятьдесят ему, судя по выцветшим синим глазам. Невысокий, с седыми прядями, с рябоватым лицом.

В низкой избе тепло, дымно, уютно. Мы очень довольны, что встретились с человеком. Да и Иван Михайлович рад встрече. Ему ведь труднее, чем нам: месяцами один, с кем поговоришь... Разве что с собакой, да и то надоест. Правда, он привычный к суровой жизни, не то, что мы, городские. Для него скитания в тайге – нормальная вещь, работа. А для нас – так... метания беспокойного духа.

– Это вы правильно, ребята, что двинули на Север, в тайгу, что не побоялись, –  угадывая наши мысли и тему частых споров у костра, говорит Иван Михайлович. – Надо бродить по свету, пока есть силы. Я вот в молодости всю Обь обошел, в губе был, на Ямале. На Пуре.

Он рассказывает нам о Севере, и мы вытягиваем босые ноги, и плывем, и тонем в табачном дыму, в тепле, в запахе булькающей на плите ухи. Мы давно уже не ели рыбы, еще с тех пор как провели четыре дня на лиственничном бугре в ожидании воды.

Иван Михайлович рассказывает о своем житье-бытье на Варчато. Трудное оно. Рыбы ловят много, но не успевают ее вывозить. Весной еще хорошо, можно сплавить баржу-другую по Войкару, а летом, когда спадет вода, к озеру снизу не подберешься. Пороги. По суше и думать нечего – болота кругом, тайга, обычной дороги нет. Один путь – воздух. Вот и летает сюда из Салехарда, с рыбокомбината, гидросамолет. Каждый день, а то и по два раза на дню.

– Ну а как снабжение тут организовано? – задает деловой вопрос Вилен.

– Летом какое снабжение? Скажу пилоту, он привезет что надо. Самолет-то сюда пустой идет. Летом что, заботы нет. Зимой вот снабжение. У меня, правда, рация есть. Что потребуется – запрашиваю. Не сразу, конечно, но привозят. Через неделю, через две. Только, я заметил, шутники они там. На рыбокомбинате-то. Закажешь сахара – привезут ящик мыла. Слышимость, мол, подвела. Папирос попросишь – соли доставят. А солью я сам весь Салехард год могу кормить. Газеты надо – будет гречка. Я теперь уж приспособился. Надо мне батарейки для приемника – прошу макароны. Летят. Везут. В крайнем случае – вместо батареек доставят дроби и пороха. Тоже хорошо.

Мы смотрим в маленькие окошки на реку. На Танью все лед, но теперь он кажется каким-то очень белым. Ослепительно белым. Да, конечно, это снег. Свежий снег лег повсюду уверенным пушистым слоем. И вода в закраинах по соседству с новорожденным снегом кажется черной и густой, как нефть. А снег все идет. Крупные мохнатые снежинки падают в воду, но тонут не сразу, а лежат еще несколько мгновений на поверхности, как пушинки тополя.

А снег все идет. Плыть нам дальше или переждать? Подождать, оно, конечно, лучше. Переспать в тепле, под крышей. Куда там плыть – нас так разморило от ухи, от спирта, от чая, черного, как кофе. Нет, сегодня лишь подготовиться, а плыть уж утром.

 

Утром Иван Михайлович вышел с нами на берег. Снегопад прекратился. Снег лежал вокруг тихий, смирный. Солнце было в облаках, но после черноты и сумрака избушки резало в глазах от всеобщей белизны. От берегов и покрытой льдом реки. Иван Михайлович снял меховую шапку и примял ладонью растрепавшиеся седые волосы.

– Значит, так... Отсюда правым берегом. До развилки. А там средней протокой. Только поправее жмитесь. В озеро выйдете и смотрите влево, на край мыса. Ельник там высокий. Напротив мыса каменный пуп в озере. Остров такой. На него и держите. Промоина в озерном льду всегда идет мимо этого пупа. Там и спрятаться можно, если зацепит ветер.

Он посмотрел на небо, на темную полосу воды между берегом и льдом.

– А ветер будет. На самом краю зимы он всегда тут гоняется. Как загудит, значит, сразу ко льду поближе, где волну не больно разматывает. Не дай бог, занесет в середку промоины. Зальет или выкинет на лед возле берега.

Ветер крепчал. Нужно бы подождать, но легко попасть в ловушку – ледовое поле начинает потрескивать, а по закраине поплыли отколовшиеся где-то выше по течению льдины. В любую минуту лед может тронуться и забить все выходы к чистой воде Варчато.

– Ну, давай, – сказал Иван Михайлович, когда мы сели в байдарки. – На каменный пуп. И вдоль льда все время, ясно?

Мы отплыли. Оглянувшись, увидели домики, занесенные снегом, две лодки на берегу и возле них одинокую фигурку хозяина озера Варчато.

 

– Ничего себе ветерок, – говорит Борис, наклоняется с края льдины к байдарке и привязывает к ней покрепче мешок с кинокамерой. – В такой ветер только и плыть по озеру...

Ветер действительно силен. Он дует со стороны Урала, оттуда, где серебрятся заледеневшие на солнце и ветру вершины. Ветер срывает с крепкого ледового поля снег и бросает его пригоршнями в воду. Рядом с льдиной вода гладкая, в десяти метрах уже рябь, потом мелкие волны, а там вскипает озеро белыми гребнями, и несутся они через промоину к покрытому лесом низкому берегу.

Напротив леса вдали – сверкание. Словно там кто-то балуется зеркалом. Это волны бьются в скопление льда у берегов, взлетают брызгами и вспыхивают на солнце.

– Парус бы еще поставить в такой ветер, тогда уж точно кранты.

– Что же теперь – возвращаться в избу к Михалычу? Борис пожимает плечами.

– Нет, зачем же. Только среди льдов с ветром шутки плохи. Может быть, просто переждать?

Мы вытаскиваем байдарки на крепкий лед и ходим вокруг них, поглядывая на озеро. Кажется, промоина, которой мы двигались от устья Танью, упирается в тупик. Не видно, где она продолжается, – впереди всюду лед. Наверное, ветром разрушило часть основного ледового поля и забило промоину. Зато левее, прямо по ветру, виден чистый проход, до самого берега. И брызг там нет – наверное, волны гаснут в скоплениях льдин на отмелях. Если ветер еще с полчаса не перестанет, надо идти к берегу. Там хоть можно заночевать – есть лес, крепкая земля...

Ветер не стихает. Мы сталкиваем байдарки в воду и плывем к берегу. Пройти бы метров семьсот. Последний отрезок промоины, а там уже и берег.

Байдарки начинают качаться на волнах, скрипеть, но уходят от волн мягко. Словно в люльке – вниз-вверх, вниз-вверх, и никаких ударов о волны, никаких брызг. Набегающие сзади гребни тупо подталкивают байдарку в корму, рассыпаются рядом, вдоль бортов, и отстают, уходят назад.

...Костер горит в лесу, вдали от волн и шума озера. Вокруг снег и кочки. Место плохое. Мы тянем из кружек чай и говорим о том, что надо уходить отсюда. Для ночевки следовало бы найти что-нибудь получше. Хочется нам и пройти озеро, чтобы увидеть, наконец, что там ниже, на вытекающей из него реке Варчатовис. Если на ней уже нет ни льда, ни заторов, если нет их и на Войкаре, то два дня – и мы на Оби.

А на озере все ветер. Даже через заслон елей слышны тяжелые удары волн по льдинам и скрип ледяных осколков, ерзающих в ослабших волнах у самого берега. Мы сидим. Ждем. Наконец удары слабеют, мы собираем посуду, мешок с сухарями и направляемся к берегу озера, туда, где на снегу стоят байдарки.

 

– Борис! – кричу я. – Сюда! Тут легче спуститься в воду. Ветер в сторону Бориса и Вилена, они меня слышат, но все равно садятся в байдарку и начинают, распихивая веслами льдины, пробиваться к чистой воде. До края колотого льда им метров семьдесят. И льдины прижимает ветром к берегу и друг к другу. А с озера все подплывают и подплывают свежие осколки ледового поля.

Им не пробиться через эту кашу. И потом, мы же договорились – Петр и я идем с байдарками на плечах по большой льдине и, найдя удобное место для спуска в озеро, зовем Бориса и Вилена. Что ж они не дождались и полезли в ледовое пекло? Что – снова начинается?

– Петр, пойдем вытащим их обратно на лед. Ну куда они полезли?

– Пусть. Ничего страшного, зато ничто так не учит, как неудачный личный опыт.

Сталкиваем байдарку в скрипящую и вздыхающую кашу из ледовых осколков и, оттолкнувшись веслами от крепкого льда, выскакиваем на чистую воду.

Ветер стих почти совсем. Мы подплываем к байдарке Бориса и, качаясь на угасающих волнах, молча смотрим, как они там возятся среди льдин. С нашей стороны это, конечно, жестоко и даже свинство – сложа весла сидеть и смотреть. Но чем мы можем им помочь? Советами? Им там виднее, что делать. Кинуть веревку и попробовать выдернуть их с кромки льда? Веревка до них не достанет, и, кроме того, Борис ее не возьмет. Он уже накалился достаточно и теперь скорее искупается в озере, чем повернет назад или примет чью-то помощь.

Покачиваемся на волнах и смотрим, готовые в случае чего на активные действия. Борис злится, выскакивает из байдарки на тонкие льдины, топит их ногами, чтобы протолкнуться вперед. Рискуя сломать весло, он упирается им в большие льдины и медленно разводит их в стороны. Я все же не выдерживаю, кричу:

– Помочь?

Борис не отвечает. Он вылезает на широкую льдину и, воткнув весло в другую, такую же по величине, виснет на нем и разводит льдины, открывая проход для байдарки. А ведь выберутся... Проходит минут десять, и байдарка Бориса выползает из ледяной каши.

– Орлы, – говорит Петр. – А мы уже думали, что вы там и заночуете.

Борис вытирает рукавом пот с подбородка.

– Папиросу...

 

Узкая промоина в озерном льду, извилистая, как река, идет мимо каменного пупа, мимо еще двух островков, низких и поросших кустами, и вдруг впадает в широкое разводье на южном краю Варчато. Дальше льда нет.

На чистой воде опять хозяйничает ветер. Он гоняет крутые волны и грозится нам белыми гребнями. Плыть напрямик, к реке, вытекающей из Варчато, – значит подставить волнам и ветру свои бока, и мы идем вправо, под углом к волнам, на лесной берег.

Утки стаями кружат над нами и садятся на воду впереди байдарок. Утки черные, как галки, и так же кричат. А может быть, и по-другому – стонут и вскрикивают, словно испуганные дети.

У леса ветер и волны меньше, мы разворачиваемся и плывем к истоку Варчатовис. Позади нас из щели между тучами выглядывает солнце, и лучи его, прямые и светлые, как сосновые лучины, топорщатся во все стороны, загораживая горы и тучи.

– Медведь! – Борис показывает рукой вперед и начинает судорожно рыться в рюкзаке.

На поверхности залива или вытекающей из озера реки виден движущийся темный предмет. Какое-то крупное животное плывет впереди, пересекая нам путь. Нет, это не медведь. Это лось. Мы резко гребем и отрезаем ему дорогу к берегу. Лось испуганно фыркает и поворачивает обратно. Не бойся, дуралей, мы тебя не тронем. Ты нам нужен не в котле, а на кинопленке.

Просто удивительно, как легко на байдарке догнать плывущего лося. Мы кружим вокруг него и ждем, когда Борис кончит возиться с кинокамерой. Что, опять заело кассету? Лось немного успокоился и теперь не мечется из стороны в сторону, плывет рядом с байдаркой по течению и слегка забирает вправо, к берегу. Борис машет рукой: мол, не держите лося, застряла пленка. Вглухую. Ну что ж, испуганный зверь, плыви с богом.

...Войкар кружит светлые струи вдоль размазанной линии, на которой его воды встречаются с мутными водами Танью. В глубине видны камни. Войкар стремительно несет на своей упругой спине одинокие небольшие льдины. Зато на берегах – нагромождение льдов. Следы недавнего сильного ледохода.

В верховьях Войкара, в просвете между берегами, видны заросшие лесом и еще заснеженные горы. Где-то там в этих горах начинается таинственный светлый и быстрый Войкар.

Сухая высокая лиственница слева, чуть ниже слияния Войкара и Танью, стоит, задрав кверху, как перекладину семафора, толстый прямой сук. Путь открыт.

До Оби ровно сто. Ровно сутки.

 

...Поезд перевалил в Европу. Урал растворился в мокрых тучах. Моросило. В оврагах поверх снега текли желтые ручьи. Слева от железной дороги ворочал льдины весенний поток. В конце мая мы перешли через него на лыжах и направились к хребту. Это было почти месяц назад, но и сегодня по ледовым мостам и заторам еще можно перебраться через реку.

В тундре появились большие проталины. По ложбинам и оврагам к Уралу тянулись снежные хвосты. Зима не спеша уползала в горы.

 

Лодки плывут через горы

 

Продолжение следует

 

Говорят, что аппетит приходит во время еды. К счастью (а может быть, и к сожалению) во время еды он и уходит. А вот уж когда аппетит появляется и не торопится уходить – это во время воспоминаний о еде.

Живописных и обстоятельных.

Такие воспоминания о северной яркой весне, о Полярном Урале появились у нас, едва мы пришли в себя, приехав в Москву, едва отоспались и восстановили потерянные на Урале килограммы.

Воспоминания одолевали нас долго. Зимой, в метель и в стужу, с весенне-полярной тоской еще можно было бороться, но в конце марта, когда брызнуло солнце и потекло...

Кроме того, были у нас и особые счеты с Полярным Уралом. Мы помнили, как продержал он нас неделю в ледовом плену и как мял нашим байдаркам бока льдинами и заторами. То была хорошая наука. В первом опыте по-другому, видимо, и быть не могло, но мы все же чувствовали себя в этой игре с весной побежденными и стремились к реваншу («вот если бы еще раз, тогда бы...»).

А может быть, нам просто не хотелось бросать свою идею на полпути. Это уж известно – стоит в какое-нибудь дело как следует втравиться, попробуй потом от него отстать и заняться чем-нибудь другим: то, первое, не отпустит от себя, пока не сделаешь его до конца.

На этот раз мы собрались вшестером. Из первой нашей четверки осталось лишь двое – Петр Лукоянов и я. Остальные были знакомы нам и между собой по предыдущим суровым походам. Все опытные «волки», вернее, почти все.

Многолетним опытом участия в сложных путешествиях не мог в этой шестерке похвастать лишь Варламов, Мальчик Гена. Под таким титулом утвердился в нашем сообществе этот тридцатитрехлетний инженер с добродушным и простоватым лицом. Однако вскоре после знакомства с ним мы заметили, что простота эта не более как грим, сквозь который временами вдруг проступала эдакая крестьянская хитреца. И в жестах приземистого и чуть разлапистого Гены было что-то «от сохи» – пожалуй, неторопливость и обстоятельность. По разговорам и некоторым репликам до отъезда и уже в поезде мы установили, что Варламов обладает внушительными познаниями в области электроники, но заметно меньше осведомлен о тонкостях плавания на байдарках по бурным рекам. Правда, впоследствии выяснилось, что этот пробел в образовании Варламова был в известной мере мнимым и им же самим разрекламированным – по натуре своей Гена человек очень любознательный, и ему доставляло удовольствие слушать спортивные советы, недостатка в которых (чего не скажешь, например, о сахаре, тушенке, сухарях и вообще о продуктах) в походе обычно не ощущается.

Идея нового путешествия в общем-то оставалась прежней – весенний поход и по снегу, и по воде на Крайнем Севере, но теперь мы наметили подойти к Полярному Уралу, перелезть через него и спуститься к Оби с байдарками, собранными в самом начале пути. То есть мы задумали, видите ли, переплыть через снежные горы... Байдарки по воде и льду до Урала, а также по снегу через хребет мы собирались тащить не просто так, на резиновом брюхе (нашли простачков), а на специальных, сделанных из тонкой листовой стали подкладках-волокушах, которые по праву изобретателей мы нарекли поддонами.

Предшественником поддона был деревянный подстил, который Петр соорудил в предыдущем походе и который с честью выдержал тяжелые испытания на льдинах и снежных берегах Танью. Безусловно, и у этого предшественника поддона были свои предки (например, в арктическом походе упоминавшегося уже Юлиуса Пайера лодки через льдины перетаскивались на подкладках из лыж), но это не умаляет практической ценности нашего изобретения, а лишь подчеркивает преемственность технического прогресса и подтверждает правильность положения, что из ничего ничего не бывает.

Теперь нам не обязательно нужен был снег в тундре перед Уралом, и наст, и мороз. Требовался лишь небольшой снежок при переходе через хребет. Поэтому мы выбрали самый поздний срок и решили уезжать из Москвы 1 июня.

А ехать мы задумали, конечно, в новое место. На Полярный Урал, но южнее, туда, где от озера Варчато мы видели матовый блеск неведомых нам вершин и где начинается быстрая река Войкар.

 

...У причала стоит баржа-самоходка. На палубу ее погружен небольшой тягач-вездеход. Он стоит поперек баржи и нависает задом и носом над водой. Чтобы не соскользнул в реку, вездеход прихвачен тросами за кнехты, а под гусеницы подложены колодки.

Самоходка и вездеход – для нас. Не специально, просто нам по пути. У совхоза есть дела на ферме по Юньяхе, а туда весной иначе как двумя этими видами транспорта и не доберешься.

Нас провожают трое.

Высокий мужчина в пальто и в черной фуражке, заместитель директора совхоза «Горняк» Иван Антонович Дулецкий.

Июнь, тепло, а он в осеннем пальто. Северная привычка, вернее, опыт, который подсказывает, что долго это тепло не продержится. В любую минуту может пойти и снег. Это Дулецкий пошел нам навстречу и направил на ферму вездеход на два дня раньше, чем было намечено. А то бы мы уже плыли сейчас вниз по Усе, делая на веслах обход в пятьдесят километров.

Рядом с Дулецким маленькая Катя. Она работает в столовой совхоза. Мы заходили туда накануне, вскоре после того как приехали на автобусе с железнодорожной станции. Катя кормила нас вкусной гречневой кашей и блинами с творогом. Гречневая каша подавалась в качестве гарнира к увесистому куску телятины. А вначале была еще миска, полная густого фасолевого супа. Когда мы все это осилили, Катя закрыла столовую и повела нас в кино. Со стороны это выглядело, наверное, забавно – тоненькая девчушка лет восемнадцати, порхающая в модных туфельках по дощечкам и бревнышкам, положенным посреди утопающей в весенней грязи улицы, а следом гуськом, как дети за воспитательницей, – шесть лбов в брезентовых куртках и в резиновых сапогах. Мы шли, и каждый, наверное, думал с тоской о том, что гречневую кашу там, в тундре, мы себе еще сварим, но вот заботливой Кати у нас уж точно не будет.

Третий провожающий – Григорий Карлович Любарский. По его длинной фигуре, по обветренному и морщинистому лицу нетрудно догадаться, что он рыбак. Рыбаки-любители есть  в любом поселке, даже если вблизи него нет ни реки, ни рыбы. На Севере же рыбачат почти все. Но рыбаки бывают разные. Как и грибников, их можно разделить на добытчиков и бродяг. Первых интересует, прежде всего, сам улов, количество пойманной рыбы, и поэтому они не мечутся по рекам, а обстоятельно осваивают свои заветные места и способы ловли. Вторые, бродяги, рыскают широким поиском по всей округе. Их не так занимает добыча, как неизвестные никому рыбные места. Находя их, они получают не меньшее удовольствие, чем от самой ловли.

Любарский принадлежал, безусловно, ко второй категории. Он подошел к нам, когда мы выгрузились с машины на берег Усы, острым взглядом бывалого путешественника оглядел наше походное имущество и заговорил, словно со старыми знакомыми. Через десять минут он уже рассказывал нам о реках, по которым мы намечали добираться до Урала.

Капитан самоходки, он же лоцман и моторист, Иван Ряженцев машет рукой: мол, поехали. Мы поднимаемся с бревен, отвязываем чалки, скидываем их на палубу и сами запрыгиваем вслед за ними. Самоходка урчит, отталкивает носом притулившуюся к ней большую льдину, выходит на чистую воду и берет курс вверх по Усе.

Плывут редкие льдины, кусты по берегам тонут в весеннем потоке, мы стоим, прислонившись к гусеницам вездехода, и, полные неясных предчувствий, смотрим вверх по реке...

 

Юньяха хоть и ближе к Уралу, чем Уса, но льда на реке нет; вода подошла под самый лес, быстрый, мутный поток подрезает крутые берега. Нам надо вверх по Юньяхе до Лагорты. На веслах подниматься нельзя, слишком быстрое течение. Вдоль берега на бечеве тоже не пройдешь – кусты. Можно, конечно, пробираться сквозь кусты и переплывать с берега на берег, но это морока. За день наскребешь километров десять. Не такой хотели мы видеть Юньяху. Думали, то снежок будет по берегам, то галька... Можно, конечно, развернуться – и вниз, до Грубею, по ней дойти до Урала и перевалить на Малую Лагорту. Можно, но это уже будет хулиганство. В Москве-то ведь наши друзья знают, куда мы должны идти, и, если мы застрянем или какая-нибудь беда, где нас искать? На Малой Лагорте или на Большой? На Грубею или на Хойле?

Придется пробираться, как было намечено еще в Москве, по Юньяхе.

Мы сидим на берегу, с тревогой поглядываем за поддонами – не отвязались ли они еще от байдарок – и обсуждаем, как нам лучше двигаться по реке. Одному на бечеве, а другому с шестом? Или сделать бурундук – что-то вроде водяного змея из байдарки – и тянуть байдарку сразу двоим? Или одному сидеть на байдарке, грести и управлять ею, а другому тянуть? И так плохо, и так плохо: все берега в кустах и деревьях, затопленных водой.

– Ну что, командор, – говорит Лукоянов, поднимаясь с земли и натягивая брезентовые рукавицы, – двинулись? Часы пущены. Вперед, на штурм Урала!

В его тоне – торжественность не по моменту. Какой там к лешему штурм, когда нам предстоит не день и не два трепыхаться с байдарками в кустах.

– Не спеши, Петр, – говорит Рубинин. – Посиди. Еще успеешь искупаться в Юньяхе. Покури, пока сухие сигареты.

Алексей Рубинин напарник Петра по байдарке. В этом году я плыву не с Петром. Со мной Гена Варламов. Петр будет снимать кино, а Рубинина он выбрал себе в качестве консультанта. Для этой роли Леша подходит вполне – он спокоен, выдержан и на серьезной реке чувствует себя уверенно. Когда плывешь с кинокамерой, это очень важно. Рубинин выделяется среди нас не только утонченно интеллигентными чертами лица, подчеркнутыми ранней и курчавой сединой, но и каким-то неуловимым настроем веселого скептицизма. В любых, даже самых трудных и неприятных ситуациях он спокоен, и с улыбающихся припухлых губ его всегда готово сорваться едкое, но дружеское словечко. Склонность к острому словцу, как известно, предоставляет большие возможности для отлынивания от черной работы, однако Леша никогда ими не пользовался и с неизменно милой улыбкой брался за любое дело обычно первым. Вернее, вторым – вслед за Петром Лукояновым.

Если в двух байдарках по существу уже определилась ориентация их экипажа – в одной на походного кинорепортера Лукоянова, в другой на того, кто, не сумев сделать должного вывода из прошлогоднего горького опыта, снова захватил в свои руки власть руководителя группы, – то в третьей байдарке полное равенство. Единство как борьба противоположностей. Шумный и деятельный Анатолий Деев и сдержанный Юра Фатеев, относящийся очень спокойно к поспешным советам своего напарника. Впрочем, тонкие нити взаимоотношений между членами экипажа каждой байдарки и между байдарками как коллективами еще скрыты, они только угадываются по отдельным репликам, по первым действиям. Для более основательных оценок своих спутников у каждого из нас фактических данных еще маловато.

...Петр выбрасывает окурок сигареты в реку; ждать больше нечего; мы поднимаемся все сразу, идем к байдаркам и, взявшись кто за шест, кто за веревку, начинаем двигаться вверх, слегка подзуживая друг друга.

Через полчаса мы уже помалкиваем. Только кряхтим, пролезая под стволами или снимая длинными шестами зацепившуюся за кусты веревку. Нетрудно представить, как это все будет выглядеть дальше. Два дня мы будем продираться сквозь кусты, излохматим о них свои штормовки, а кто-нибудь, обходя снизу корни вывороченной елки, сорвется в воду. Петр, конечно, не отснимет ни одной кинопленки, он сам будет еле шевелить ногами уже после двух часов сражения с кустами. Так будем ползти до Лагорты. А там, пока мы здесь ковыряемся, сойдет лед и стает по берегам снег. Придется до Урала идти по воде.

Проклятые кусты. То ли дело прошлой весной! Снег, простор, идешь себе по тундре солнечной морозной ночью. Посвистываешь. А тут кусты. Доигрались, «исследователи»...

К вечеру начинается дождь. Мелкий, холодный.

– Сюда! – кричит Деев. Он с Юрой идет впереди. – Нашел место для ночевки!

Мы с радостью оставляем байдарки там, где нас застает крик Деева, и идем к нему, чтобы посмотреть, годится ли место. Что-то подозрительно – кругом сырость, кочки.

 

Навстречу льдам

 

На берегах Юньяхи обломки толстых льдин. Они сочатся, истекают. Пронизывая их, как спелые плоды, солнце высвечивает на изломах льдин затейливые линии. Под стук тяжелых капель льдины отламываются и падают, рассыпаясь крупными, сверкающими иглами. Иглами и стрелами, лишь чуть размазанными по краям, разбросаны по небу облака. На берегах Юньяхи, на островах, на отмелях, белеют льдины – остатки ледохода. И снежник извилистой полосой тянется вверх по реке вдоль левого берега и исчезает за поворотом.

– А ты все плакался: кусты, кусты, когда же кончатся кусты? Вот тебе и снег.

Рубинин дергает за веревку, байдарка разгоняется в воде и с ходу наползает носом на снежник. Затем он бросает веревку на снег и, придавив ее ногой, снимает через голову брезентовую куртку и рубашку. Жарко.

Мне, и правда, казалось, что эти проклятые кусты намерены тянуться по рекам до самого Урала. Но видимо, здесь ничего нельзя предвидеть. Во всяком случае нет смысла делать это доморощенным способом – полагаясь на чутье, на интуицию и на те скудные сведения о здешних реках, которые мы почерпнули из книг. Ну разве могли мы подумать, помня, как прошлой весной лед на Усе тронулся только в середине июня, что в этом году уже в начале месяца в среднем течении Юньяхи по берегам ее полностью исчезнет снег? Конечно, нет. И могли ли мы, увидев голую, безлесную и бесснежную Юньяху вблизи фермы, предполагать, что снег вдоль реки появится уже километрах в двадцати выше?

...От выброшенных на берег льдин отваливаются ледяные иглы и, падая на крутой каменистый склон, со звоном рассыпаются по нему, подпрыгивают и скатываются в воду. Петр ползает вокруг ледяных обломков на коленях и, чуть ли не касаясь их объективом камеры, снимает. Густые, тяжелые капли. Россыпи кристаллов. Сверкающие срезы льдин и рядом с ними желтые сережки ив.

Деев и Юра сидят рядом на борту рубининской байдарки и с интересом наблюдают за Петром.

– Сейчас проверим поддоны, – говорит Деев. – Посмотрим, как они проявят себя на снегу.

– Не беспокойся, – отвечает Петр, не отрываясь от кинокамеры. – Проявят. Их проверяли уже в прошлом году. И не такие, а похуже. Из лыж.

– Мы этого не знаем. Как говорится, лучше раз увидеть... Деев встает и, кивнув Юре, наматывает на руку веревку, привязанную к носу байдарки. Юра хватается за веревку рядом. Они проводят байдарку по воде до заледеневшего края снежника и, закинув веревку на плечи, тянут ее по снегу к берегу. Снег у реки темно-серый от земли и разной трухи, набросанной на него водой, и поэтому байдарка вначале еле ползет, и кажется, что лопнет веревка. Но когда они выходят повыше, на чистый снег, байдарка скользит легко. Тонкий поддон звонко поскрипывает, вдавливаясь и снова выпрямляясь, когда байдарка перегибается на бугорках и неровностях снежного склона. Идет неплохо. И это по талому, нагретому солнцем снегу. По льду же или на морозе байдарки мы потянем играючи...

– Ну? – улыбаясь, спрашивает Петр и заправляет камеру в футляр.

– Годится.

– А хорошо-то как, – мечтательно зевает Варламов. Он вздремнул во время испытаний и теперь, пробудившись, жмурится, озирая нестерпимо светлый мир.– Тепло. Нет комаров. Пахнет сухой травой и тающим снегом. Стать бы здесь лагерем на неделю. Позагорать... Слушай, командор, неужели мы сейчас поднимемся и, как ненормальные, потянем по снегу свои байдарки?

Давай, Гена. Продолжай. Сомневайся. Такие люди, как ты, нам нужны. Такие люди должны быть в каждом жизнерадостном коллективе. Нельзя питаться одним молочным киселем энтузиазма – нужен перец сомнений и трудных вопросов. А насчет комаров – это ты вспомнил их визит сегодняшним утром? И правда, было любопытно.

...Мы проснулись от духоты в палатках. Вылезли. Теплынь, и нет ветра. На термометре восемнадцать. Мы стянули с себя все шкуры и разлеглись на спальных мешках, купаясь в солнце. И тут-то они появились. Не нудно и не зло, а громко и обрадовано запищали над нами хмельные от первого избытка солнца комары. Они садились нам на плечи, на ноги и, слабые еще, не могли укусить. Шатаясь, ползали по коже и улетали. Наверное, таких несчастных стоило и пожалеть, но мы их крыли последними словами. Как только они явились, уюта – от тепла, от воздуха, от солнца – не стало. В ушах стоял противный писк, и мы привычно, как лошади на лугу хвостами, отмахивались руками от пролетающих мимо комаров. И главное, еще ведь снег – вдалеке, на горах, и рядом, в оврагах и ложбинах тундры и вдоль реки. В заливе вблизи палатки трутся друг о друга льдины. И – комары. Непривычно и очень странно.

А здесь, у снежника, действительно, совсем нет комаров. Как ветром сдуло. Теперь мы всегда будем ночлег или просто остановку устраивать возле снежников. Конечно, если снежники не исчезнут совсем.

Гена уже спит. Локоть в коленку, ладонь под щеку и сопит сидя. Какая реакция! И кто бы мог подумать, что он еще почти новичок, что всего раза три был в средненьких походах?

У Гены красное от загара лицо, щетина лезет дружно, как молодая трава после дождя, кисти рук задубели на весеннем ветру. По одной такой внешности можно безошибочно определить, где странствует человек – в Подмосковье или где-нибудь подальше.

– А что, может быть, и в самом деле нам устроить здесь лагерь на два дня и заняться съемками фильма? – с едва заметной ехидцей говорит Рубинин. – Снег есть. И лед тоже. Разыграем, будь здоров. В движении так не снимешь.

Ясно: Рубинин рвется в путь. Пожалуй, пора. Я подхожу к Варламову и не сильно стучу сапогом по его сапогу. Вставай, лодырь, на работу. Гена дергается, хлопает глазами и крутит во все стороны головой: мол, что такое? Как будто крепко спал. Артист.

Мы начинаем двигаться. Тянем байдарки по снежнику. Они у нас теперь как сани, а мы в той же роли, что и в прошлом году с нартами. Мы – в упряжке.

Солнце разогрело снег, он стал рыхлым, и байдарки ползут тяжело, но все равно мы идем быстрее, чем когда пробирались по кустам.

Неровный, с изрезанными краями снежник остается позади, и мы сталкиваем байдарки в реку. Теперь за веревку тянет лишь один, а другой с шестом, уткнув его в узел на носу байдарки, обводит ее вокруг острых выступов снежника, застрявших на мелях льдин, кустов и камней.

Над Юньяхой проносятся, покрякивая, утки, пронзительно кричат по берегам куропатки, сопит река, пытаясь столкнуть застрявшие на отмелях льдины и подгрызая прибрежный снежник.

И наши крики над рекой. Сигналы друг для друга и незлая, деловая ругань. «Ты что, ослеп! Не видишь, что ли, байдарка уперлась в льдину?» Это Юра Фатеев. Он с шестом. Еще не приловчился быстро отводить препятствия, а Деев с веревкой впереди не оглядывается, прет. «Стой! Стой!» Это Рубинин. Он видит, что сверху на байдарку наплывает льдина, и кричит Петру, чтобы тот перестал тянуть.

Позади нас с Геной раздается странный звук, как шумный выдох гигантских легких, а за ним – гулкий удар и шелест брызг по снегу, по воде. Оглянувшись, мы видим, что, не выпуская из рук веревки, Деев лежит на снегу и тянется к берегу, а ноги его висят над широкой трещиной. Обвалился снежник. Хорошо, что Деев сумел отпрыгнуть в сторону. Хорошо, что глыбой снега не прихлопнуло байдарку.

И снова шагаем дальше по краю снежника. Останавливаемся лишь на мгновение –  чтобы ловчее направить нос байдарки шестом, чтобы перекинуть зацепившуюся за угол снежника веревку.

Иногда за нами раздается глухой плеск – это, откалываясь, падают в воду снежные края, по которым мы только что прошли. Самые крупные из них не уплывают, а застревают на прибрежных отмелях. Полоска снега в реке, а на ней следы наших сапог. Вода урчит, глотает попавшие к ней на растерзание снежники и слизывает с них следы... Вечером у костра хватит разговоров. Если, конечно, дотянем без приключений до вечера. Как бы не пришлось разводить костер пораньше.

Ручей с крутыми торфяными берегами подходит справа к реке и промывает в снежнике узкую глубокую щель. По берегу обносить байдарки тяжело, надо полностью разгружать их, а по воде двигаться опасно. Сильный поток бьет здесь в снежник, и байдарку, выходящую в реку из щели под большим углом, может перевернуть. Мы долго стоим, чешем затылки, затем связываем две веревки и на длинном конце выталкиваем первую байдарку дальше от берега и даже даем ей вначале свободно плыть вниз, чтобы развернуть носом к потоку, а после тянем вверх. Там, куда мы после ручья подводим одну за другой все байдарки, не снежник, а большая льдина, прижатая к берегу потоком. В льдине видна круглая дыра. Закручиваясь, вода втягивается в эту дыру и растекается где-то под льдиной и под снежником.

Мы снова движемся по краю снежника и тянем байдарки по воде. Опасно и тяжело, но теперь у нас уже есть опыт. Мы тратим меньше сил, раньше видим трудные места. Четко, без препирательств мы проводим байдарки вдоль отвесных снежных берегов, преодолеваем то вплавь, то волоком скопление льдин в заливах снежника, используем ручьи выходящей на лед воды. Не думали мы, что так быстро сработаемся друг с другом и научимся преодолевать препятствия на реке.

И вдруг сдавленный крик Рубинина:

– Весло!.. Скорей весло!

Леша провалился по грудь в воду и висит между двумя небольшими льдинами. Его тянет потоком под лед. Но он еще держится на поверхности. Заклинился спасжилетом. Осколки льдин возле Леши ворочаются и тонут, исчезая под большими льдинами. Мы четверо отрезаны от Рубинина полосой воды и колотого льда и бессильны ему помочь. Рядом лишь Петр. Он слышит крик, бросает байдарку и бежит с веслом в руке к Рубинину. Приблизившись к непрочной ледовой кромке, он быстро ложится и ползет с веслом в руке. Леша хватает весло и, опершись на него, выбирается на большой осколок льдины. Переведя дыхание, он встает и, балансируя веслом, как шестом, перебегает по уходящей из-под ног льдине к байдарке. Все в порядке. Мы видим уже, как Леша, согнувшись и растопырив руки, стоит на крепком снежнике, клином вдающемся в реку. С него ручьями льется вода.

– Беги вокруг промоины к берегу! – кричит Петр и начинает рыться в рюкзаке. –  Беги, сухую одежду я принесу.

Леша уже на берегу. Он подпрыгивает на месте, потом, словно опомнившись, начинает стягивать с себя спасжилет, брюки, ковбойку. Мы помогаем ему раздеваться.

Прибегает Петр с сухими вещами. Он растирает Рубинину полотенцем спину. И все мы хлопочем вокруг него, как массажисты и тренеры возле знаменитого боксера перед выходом на ринг.

– Петр, а Петр, – с трудом улыбается приходящий в чувство Рубинин. – Почему же ты меня не снимаешь? Был ведь уговор... Может быть, я для того и искупался?

Лукоянов спешит к байдарке за кинокамерой.

– Ты брось это, Петр, – ворчит ему вдогонку Деев. – Я вчера залез в воду по пояс, но ни о чем тебя не просил. Если на то пошло, меня надо снимать первого...

– Еще раз искупаешься, и сниму, – отвечает на бегу Петр. – А при монтаже фильма пропущу вперед.

Рубинин уже немного согрелся.

– Уступаю очередь. Раздевайся и становись возле моей мокрой одежды. А мне дайте спирту.

– Всем, всем! – радостно подхватывает Мальчик Гена. – Такое событие. Счастливый исход. Всем надо...

Ясно уже, что через десять минут мы запалим костер и начнем ставить палатки.

...Я засыпаю и думаю: «Мог ли утонуть Рубинин? Нет, конечно. На нем ведь был спасжилет. И Петр находился рядом... Не мог. Но надо быть осторожнее...»

 

– Слушай, Леша, а ты много раз был в больших походах? Чтоб вот так – на месяц, в глушь, чтобы рисковать на каждом шагу... А?

Все мы лежим в спальниках на воздухе. Палатки стоят поблизости, за потухшим костром, но они пустые, в них лишь рюкзаки. Небо чистое, ветра нет. Сверху неприятностей пока не ожидается.

– Приходилось, – отвечает Рубинин.

Лагерь наш в высоком ельнике, на пригорке. Напротив, за Лагортой, изогнутая дугой бурая скала. Она как срез помятого слоеного пирога, вся в жилах – извилинах пород. Над скалой острые пики голых лиственниц, а внизу – длинный снежник. Второй час ночи. Только что взошедшее солнце медовым светом лижет скалу и снежник под ней. С вечера он казался голубым и мерзлым, а теперь пожелтел, словно засыпан песком или пылью. Если забраться на скалу с правого берега, то можно увидеть, что в конце ущелья Лагорты толпятся исполосованные узкими снежниками горы. Урал. Наша заветная цель. От костра и из спальных мешков Урала не видно, но по теплому отблеску солнца на скале за Лагортой можно догадаться, какой он сейчас. Наверное, горят на солнце вершины, и облака висят над ними, круглые и неподвижные, как воздушные шары на ниточках.

Варламов продолжает допрашивать Рубинина:

– Ну, и как, нравится?

– Как видишь.

– Да, сейчас хорошо. А утром, когда шел дождь и когда я чуть не сковырнулся с одной льдины в воду, честно говоря, пожалел даже, что поехал.

– Это с непривычки.

– Может быть. Но в то же время возникает вопрос: зачем привыкать? И вообще к чему все это? Кому польза от наших добровольных страданий?

Рубинин тоже высовывается из мешка:

– Гена, а ты себя хорошо чувствуешь? Не простудился? Или с животом что? Лекарства не надо? Пенициллин, фталазол...

– Подожди, не перечисляй дальше. Ты лучше скажи: какая от нас польза людям? От скитаний геологов и топографов, это понятно, польза есть. Они делают дело. А мы ведь просто бродяги. Какой же толк от наших рискованных путешествий?

– Есть, Гена, есть.

– Кому?

– Людям.

– Каким людям?

– Прежде всего нам самим. Мы что – разве не люди? Не равноправные члены общества, для которых отыскивают уголь, нефть и всякие там камни те же геологи?

– А ты не думаешь, что мы принесем себе и, значит, человечеству вообще больше пользы, если проведем отпуск в доме отдыха, а не здесь? В этой потасовке с рекой и льдами.

– Нет, не принесем.

– Почему?

– Просто это неинтересно. Дом отдыха – это не для меня. Мне надо другую пользу. И всем нам, а не только мне. И еще многим другим, таким, как мы.

– Почему же, скажи?

– Потому. Так как ты насчет лекарства? Есть еще и тройчатка. Одновременно от головной боли, от насморка и как закрепляющее средство.

– Вот ты и готов. И не можешь доказать, что ты не авантюрист. То есть мы все вместе.

Рубинин молчит. Все молчат. На бурой скале за рекой зашевелились извилины пород. Это блики. Солнце приподнялось над дальним гребнем и, скользнув по зыбкой воде и по неровным снежникам, заиграло отраженными волнистыми лучами. Когда мы проснемся, солнце окажется уже позади скалы, и на ней не будет видно никаких извилин.

Действительно, к чему же эти наши самодеятельные странствия? И есть ли от них кому-нибудь польза? И что означает само это занятие – странствие, путешествие – сейчас, после того как оно претерпело столько превращений за долгую историю человечества? Ведь было время, когда путешествия считались обычным делом, как заготовка дров, ловля рыбы и тому подобное. Люди все время совершали путешествия, почти всегда в новые края, и ничего особенного в том не видели. А такие понятия, как «войти в историю географических открытий», «бессмертие в названии на карте», вообще не существовали.

Затем, стремясь к приобретениям, к увеличению богатств и власти, сильные мира стали посылать подданных на поиски сказочных земель. Для самих же путешественников такие странствия были привлекательны тем, что обещали разбой и вольницу в дальних краях и дары их господ по возвращении. В эту пору путешественниками становились в основном авантюристы. Но видимо, от них берет начало тот зуд странствий, который охватил затем чуть ли не все человечество.

Новый этап в развитии путешествий возник с началом интенсивного обмена информацией. Тогда путешествия стали иметь уже новый смысл – как научный поиск, как средство увеличения знаний о Земле. При этом стремление к опасным странствиям питалось, видимо, не одним благим порывом послужить науке, но также и желанием сделать в науку о Земле свой личный вклад и увековечить себя в названии горы, хребта, острова, а то и целого материка. Неослабевающим ветром в парусах путешественников стало честолюбие. Особенно после того, как появились газеты, журналы и прочие массовые издания, с помощью которых слава первооткрывателей стала разноситься по всему свету. Доблестные честолюбцы эпохи Великих географических открытий потомкам своим «белых пятен» на картах почти не оставили. А если и оставили, то лишь в полярных областях и в глубинных, труднодоступных районах. Продолжатели их в течение последних двух столетий только подчищали крохи. Некоторые из этих крох, правда, оказались довольно значительными, например Арктика, Антарктида, пустыни Центральной Азии и горы Восточной Сибири, а еще позже – побережье севера Америки.

Потом путешествия наряду с исследовательскими приобрели и спортивные черты – стало звучать: «Я первый!», «Я быстрее всех!» Так люди добрались до обоих полюсов, нанеся заранее их на карты. Так поднялись на Джомолунгму, измерив до этого ее высоту и имея сотни фотоснимков. Наконец – и это уже наше время – путешествия стали носить чисто практический характер. Геологические, геодезические, ботанические экспедиции. Все «самое-самое» уже достигнуто, открыто, пройдено. Спасибо, земной поклон отважным странникам всех времен и народов за создание карты нашей планеты.

Но почему-то кажется иногда, что у нас – у того же Мальчика Гены, у Деева, у Петра и вообще у очень многих людей, живущих сейчас на земле, – они в то же время что-то отняли. Что оставили они нам для свершений дерзких и бессмертных? Описания своих путешествий – чтобы еще больше возбуждать аппетит, который мы не в силах утолить? Большое спасибо, но этого нам мало, нам нужны еще и сами необычные, загадочные путешествия. Хорошо еще, что люди неиссякаемые выдумщики. Когда не будет хватать хлеба и мяса, они научатся делать их из нефти. Когда не стало неведомых земель, они выдумали дальние походы. И нам, советским, еще повезло. У нас еще столько мест – на Севере, в Сибири, – где не ступала нога человека и где иллюзия небывалого путешествия очень близка к действительности.

Вот река Лагорта. Наверное, мы первые плывем по ней на байдарках. А в такое время уж наверняка первые. Урал. Он рядом. Чтобы видеть его, надо лишь отойти от костра на десять метров. Мы первые «переплывем» его здесь на лодках. Это очень приятно – первые. Как Амундсен на Южном полюсе. Не тот масштаб, конечно, но зато первопокорение полюсов, высочайших вершин, глубочайших впадин и вообще всяких уникальных точек из-за ограниченности их числа заранее было предназначено лишь горстке самых выдающихся и удачливых, а такой маршрут, как у нас, доступен многим. Земля изучена, но все равно миллионы людей еще могут совершать настоящие странствия. Пусть маленькие, пусть только для себя, но полные приключений и открытий...

Но вот странное дело – эту тягу к небывалым (своим собственным!) путешествиям в наше время часто называют туризмом. Какое заблуждение! Туризм – совсем не то. Туризм – прежде всего отдых. Отдых активный, в передвижении, а также особый, приятный, а поэтому и действенный способ культурного и эстетического самовоспитания. Все это очень хорошо и полезно, больше того, современному человеку даже необходимо. Туризмом занимаемся и мы, когда по воскресеньям катаемся по лесу на лыжах. Или когда совершаем на автобусе экскурсию в Суздаль. А то, что делаем сейчас мы и еще сотни тысяч таких, как мы, – это совсем другое. Если определить приблизительно, то это – спортивные путешествия. Но не только. Это еще и возможность в необычной и доступной всем форме проверить себя. Свои возможности и свой характер. И не только именно свой, индивидуальный, а свой как представителя рода людского.

Шестидесятипятилетний Френсис Чичестер, английский мореплаватель, совсем недавно поразивший всех кругосветным путешествием в одиночку на парусной яхте... Его пример и отклики во всем мире на это плавание – разве они не говорят о том, что человек, если он смел и мыслит самостоятельно, никогда не согласится с утверждением, что на нашей планете не осталось места для географического подвига? И о том, что яркий и мужественный поступок, даже совершенный без практической и научной цели, а ради самоутверждения, имеет безусловную ценность, как демонстрация величия человеческого духа? А это всегда будет нужно. Как хлеб и воздух.

Почему же мы – а именно те, кого неудержимо тянет в трудные дальние походы, –  отделяем себя от туризма? Что это – неуважительное отношение к любителям несложных познавательных путешествий? Нет. Просто мы считаем, что различать нас и туристов необходимо в обоюдных же интересах. Чтобы каждая «ветвь» заняла в жизни общества и в его сознании свое собственное место. Пока же распространенные представления о спортивных походах и о туризме путаны и противоречивы. Больше того: с некоторых пор весьма достойное, приносящее людям пользу занятие – туризм стало изображаться как какой-то порок или недостаток. К распространению и утверждению такого представления приложил руку, пожалуй, каждый, кто только мог. Кто имел доступ к массовому слову.

Выдающиеся спортсмены конькобежец Гришин и лыжник Акентьев заверяют корреспондентов, что на Олимпийские игры в Гренобль туристами они не поедут (а только, мол, полноценными борцами за медали).

Начинающий поэтик трубит громогласно, что он-де, ветру подставив лицо, не праздным туристом, а как работяга идет по земле.

Известный писатель Солоухин (наибольшей известностью, кстати говоря, пользующийся именно у туристов), выходя на владимирские проселки, недвусмысленно отмежевывается от своих поклонников, которые так и норовят в походах ночевать не в селах и деревнях, среди людей, а в лесу, в палатке. Художник Рубан картину, на которой изображены снежные горы на острове Врангеля, называет «в духе времени» – «Не для туристов». Не для них, конечно: до острова Врангеля, например от Москвы, билет стоит около двухсот рублей. Только в одну сторону.

«Советский спорт» печатает статью о Хемингуэе-спортсмене. В ней подчеркивается, что великий писатель много путешествовал и никогда при этом не был туристом в «плохом смысле этого слова». Вот оно что – у туризма, оказывается, есть и «плохой смысл».

В общем турист – это неженка, верхогляд и бездельник. Рабочий, или инженер, или врач, или колхозник, или артист, приехавший после своего трудового года на юг и валяющийся целый месяц на пляже, – почетный труженик на отдыхе, а тот же рабочий или инженер, решивший съездить в отпуск на Север, чтобы познакомиться с памятниками деревянной архитектуры (и прочитавший перед отъездом десятки книг по истории и искусству), – презренный турист.

Но будем оптимистами. Будем верить, что общественное мнение в конце концов отсеет ходячие и легковесные представления от истинных и справедливых. При этом оно, видимо, прежде всего наведет порядок в терминологии и, не сваливая все в одну кучу, найдет свои названия и для комфортабельных путешествий иностранных туристов, и для оздоровительно-познавательных экскурсий, и для сложных спортивных походов.

...Солнце светит уже точно вдоль среза скалы на том берегу, и по теням на скале видно, какая она негладкая, бугристая. От снежника под скалой отваливаются ломти. Падая в воду, они раскалываются и плывут по реке нетающими и неровными сахарными кусками. Еще немного, и солнце соскользнет со скалы и она потонет в тени. Спать нам осталось еще часа четыре. Хорошо, что легли под открытым небом – говорят же, что два часа сна на воздухе заменяют восемь в помещении.

 

Выше лагеря, за поворотом – наледь. Зеленовато-голубой наплыв льда через всю реку. Напирающая весенняя вода прорезала в наледи глубокие желоба. Извилистые, с отвесными краями. Поверхность наледи неровная, с буграми и лужами на льду, с темными округлыми полосами. Издалека кажется, что кто-то выводил на льду округлые черные линии и размазывал затем их, стараясь добиться плавности перехода от черноты к бледно-зеленому. Если подойти ближе, эти полосы – скопление разной древесной мелочи: сучков, кусков коры, жухлых прошлогодних листьев, хвои. Зимой река, прорываясь где-то сквозь наледь, накатывалась на лед и, ровняя на нем мусор, оставила до весны эти четкие и стойкие следы. Байдарка по грязным натекам на льду еле скользит, скрипит поддон, и до звона натягивается капроновая веревка. Поглядев, как тяжело тянут байдарку Петр с Рубининым, мы с Геной решаем протащить свою через наледь по воде, в желобе.

В крутом, пенистом потоке байдарка дрожит от напряжения и роет носом воду, а на первом же повороте ее прижимает струей к ледовой стенке. Мы пытаемся подтянуть байдарку чуть выше по течению, чтобы там выдернуть на лед, но не можем. Не хватает сил. Собираемся уже звать на помощь своих, но вдруг поток выдергивает байдарку у нас из рук и тащит ее вниз по желобу. Сейчас заклинит в узком месте и переломит. Или перевернет. Мы бежим за байдаркой по наледи. К счастью, ее проносит благополучно до конца желоба, и она выкатывается там стальным днищем на плоский ледяной блин.

Но самым трудным для нас оказался не подъем к верхнему краю наледи: труднее было сплыть затем с нее на берег. Наледь кончалась острым мыском, справа и слева от которого гудела река, и в байдарки приходилось садиться, стоя в потоке на скользком, отполированном водой льду.

 

Высокая одинокая скала горбится на повороте реки. На вершину скалы ведет полоска земли, заросшая мхом. Со скалы Лагорта как на ладони. Она пенится среди камней и пытается сдернуть застрявшие на них льдины. По левому берегу уходят вдаль две полосы. Одна, ближе к реке, белая; это снег. Вторая полоса, буро-зеленая – лес. Последние ели и лиственницы. За лесом радужными пятнами мхов и лишайников сверкает освободившаяся от снега тундра. Вдалеке, в проеме долины, виден Урал. На хребте острая, как зазубрина, впадина – перевал, на который мы полезем. Правее перевала – остроконечная вершина Хордьюс. Над Уралом бледно-голубое небо, а на нем полоски золотистых облаков. И сами горы голубые, может быть, лишь чуть лиловые. Река сверху шустрая, но не злобная. Сверху не видно, что снежные берега отвесно обрываются к воде. Сверху не видно никаких будущих забот.

...Из-под скалы появляется байдарка, за ней другая. Они медленно плывут против течения, приближаясь к порогу, затем резко разворачиваются и летят наперерез потоку к противоположному берегу. Там они причаливают к льдинам. Из байдарок на лед вылезают маленькие человечки и тянут их по двое на бечеве. Сверху, со скалы, хорошо видно, как человечки в капюшонах, обводя байдарки вокруг прибрежных камней и затопленных водой кустов, легко, почти без задержек, продвигаются вверх по реке.

Сверху все как игра, и не видно, что движение по весенней реке – тяжелая работа.

В высоком березово-еловом лесу по берегу Лагорты – пролысина. Поляна. Но вряд ли кто-нибудь тут косит сено – наверное, когда-то давно от пожара погиб лес да так и не заросло. Посредине пролысины кривая раздвоенная ель. На нижнем суку ее висит корзина. С одной ручкой, круглая и крепкая корзина. До ближайшего поселка километров сорок напрямик. Для чего тут корзина – грибы собирали? Ягоды? Или для рыбы? Хозяйственный Деев подошел, снял с сучка корзину, повертел в руках, огляделся – нет ли кого рядом, хотел идти уже с ней к нашему костру, потом махнул рукой и повесил корзину обратно на сук под кривую ель.

 

Снежный обрыв. Метра на два вверх от воды. Дальше вдоль берега на бечеве не пройдешь. Нельзя и по снежнику – метров на двести вперед видно, что узкая полоса снега между рекой и лесом вся рассечена обвалами и промоинами, а местами ее и вовсе нет. Надо переплывать реку, вылезать на том берегу на снежник и по нему уже двигаться дальше.

Внизу к снежному обрыву прижалась байдарка. Возле нее с веслом в руке Петр. Капюшон штормовки накинут ему на голову. Он собирается садиться в байдарку. Рядом стоит Рубинин. Прислонившись плечом к срезу снежника и упираясь ногой в торчащую из воды зеленую льдину, он крепко держит нос байдарки. Петр влезает в нее, упирается веслом в камни на дне, ждет Рубинина. И вот они уже вдвоем молотят веслами по воде. Опасливо оглядываясь, чтобы кормой не нанесло на камень или льдину, приближаются к противоположному берегу. Еще минута – и байдарка качается на мелких волнах в тихой бухточке. Теперь наша очередь, моя с Геной. Мы подводим байдарку к тому месту, где влезали в свою Петр и Рубинин, и начинаем операцию «посадка».

Мы еще сухие. Еще не знаем, что через несколько минут будем барахтаться в ледяной воде. А затем, прибившись к берегу на галечную отмель, начнем выкидывать на снег мешки, разыскивая тот, в котором сухая одежда. И всем нам еще неизвестно, что в этот день мы не пройдем намеченных пятнадцати километров, что лагерь наш будет в редком лиственничном лесу, совсем рядом с тем местом, где мы сейчас садимся в байдарки...

 

Рано утром Варламов и Рубинин отправились на разведку вверх по реке. Вернулись они к обеду. Развешивая на веревках вокруг костра вымокшую одежду, рассказали, что выше Лагорта почти все время течет в наледях и снежниках. Местами река совсем исчезает – там можно по снежным и ледовым перемычкам переходить с берега на берег. Километрах в трех от лагеря лес кончается. Выше встречаются лишь отдельные перекореженные лиственницы. Там, где уже нет леса, снега по берегам заметно больше, но таких высоких снежных обрывов, какие были накануне, они не встретили. Почти всюду вдоль реки есть снежные или ледяные полки, по которым удобно тащить байдарки.

Выслушав все это, мы решаем не задерживаться в лагере, несмотря на то, что тут лес и дрова, а собираться и выходить. И побыстрее, пока не испортилась погода.

Поначалу по набухшему водой снегу двигаться очень тяжело. Чтобы стронуть байдарку с места, приходится разом, вдвоем, наваливаться грудью и плечами на лямку. Когда это не помогает, ослабляем веревку и рывком сдергиваем прилипшую к снегу байдарку. Но потом, когда выходим к наледи, становится намного легче. Особенно легко идут байдарки по самому краю наледи, вылизанному водой. На скользких участках один из каждой пары идет впереди, тянет за веревку, навалившись на лямку, а другой подталкивает байдарку сзади. Второму совсем легко, он идет, смотрит по сторонам. Иногда, задумавшись, и вовсе не толкает байдарку, а лишь слегка прикасается к ней веслом. Но и первому на ровных наледях нетрудно, и обычно он не сразу замечает, когда отключается задний.

Пользуясь тем, что по чистым и ровным наледям байдарки можно тащить и одному, мы трудимся по очереди, а свободные в это время уходят вперед, чтобы выбрать получше путь, или поднимаются на высокие прибрежные склоны.

Мы движемся по Лагорте медленно, как альпинисты при восхождении на сложную вершину, и поэтому сверху, с прибрежных склонов, можно увидеть почти весь наш путь за два предыдущих дня.

Сверху в некоторых местах видны и дальние, покрытые лесом увалы, среди которых находится начальный пункт нашего движения к Уралу – железнодорожная станция с запоминающимся названием Сивая Маска.

Впрочем, это еще что – в тридцати километрах от Сивой Маски, возле Абези, есть поселок Фион-Пион.

Веселые люди обживали Север. Истоков всех оставленных ими на карте имен теперь не сыщешь, но кое-что известно.

На Севере же, в низовьях Оби, есть поселок Елка-Шапка. Была на его месте небольшая рыбацкая деревушка. Как-то неказисто называлась. И вот однажды, когда ее жителям стало известно, что мимо должно проплыть высокое начальство (а именно, тобольский губернатор – это было лет семьдесят назад), они взяли и «украсили» свою деревню: у всех елок, что стояли вдоль реки, обрубили нижние сучья, а верхние оставили. И стали елки в шапках.

(Но разумеется, не только на Севере есть чудеса топонимики. В двадцати километрах от Москвы по Рогачевскому шоссе среди обычных Агафоних и Рыбаков вдруг – село Габо. Появилось это Габо не со времен войны 1812 года, а совсем недавно, когда в один колхоз «укрупнились» четыре деревни – Глазово, Акишево, Бабиха и Овсяниково...)

Лукавая поэзия диковинных названий... Одни из них способны породить недоумение или улыбку, другие же просто ласкают слух и вызывают желание увидеть их обладателей. Хотя бы вот такие, тоже северные: Шурышкары, Вонзетур, Лабыт-нанги...

...Иногда там, где поток по наледи ровнее и в нем нет больших волн, мы спускаем байдарки на воду и на бечеве, слегка подправляя веслами, чтобы не задевали ледяную кромку, тянем их против течения. Подъем по воде вносит разнообразие в наше движение вверх по Лагорте, но облегчение, которое он дает, обычно непродолжительно; сверху то и дело прорываются заряды колотых льдин, и тогда байдарки приходится опять выдергивать на «сушу» и тянуть по наледи.

 

Была река – и нет реки. Распластавшись по каменистой отмели, она тихо ушла под снег. Метров через триста, в конце снежного заноса, перекинутого, как плотина, с берега на берег, она опять явилась на белый свет. Как язык из пасти чудища, вылезала там Лагорта из большой снежной пещеры.

Обледеневший неровный свод покрыт крупными, продолговатыми каплями. Падая, они гулко стучат по гладкой поверхности реки, обессилевшей под тяжестью снега. На неярком свету в стекле студеного потока дрожит каменистое дно. Мы проходим редкой цепочкой по снежному мосту и, убедившись, что он крепкий, волочим по нему байдарки на другой берег.

Снежная пещера – чуть ниже развилки Лагорты, где сливаются два ее истока. Оба они идут с Урала, оба текут в одинаковой местности – по бугристой тундре, но один из них в наледях и снежниках, а другой голый. Крутым потоком бурлит среди камней, и, сколько видно, нет вдоль него ни белой полоски, ни пятнышка. Вот те раз... А мы-то думали, что теперь до самого Урала будет снег. Каким же истоком Лагорты идти дальше? Может быть, легче по тому, где наледи и снежники, но зато другой прямиком ведет к хребту. И хоть нам известно, что в пути далеко не всякая прямая есть кратчайшее расстояние, решаем подниматься бесснежным истоком Лагорты, среди камней и бурунов.

По крутой каменистой речке тянуть байдарку вверх тяжело. Течение напирает, не пускает, а глубины нет – всюду камни. Один из нас с веревкой от байдарки в руке бродит в сапогах поперек потока, высматривает, где меньше камней и поглубже, но, ничего хорошего не найдя, начинает выковыривать ногами камни на дне. Поток подхватывает их и относит. Появляется канава. Проводим байдарку по канаве, но она все равно ползет по камням. Передний наваливается всем своим весом на веревку, а второй, тот, что у байдарки, не только тянет ее вперед за фальшборт, но еще и приподнимает. Второму особенно тяжело. Он то и дело выпрямляется и переводит дыхание. А байдарка потихоньку ползет. Даже сквозь шум бурлящей вокруг воды слышен скрежет металлического поддона. Резкий, как гвоздем по стеклу. И кажется, что поддон рвется пополам, а следом за ним не выдерживает и оболочка. Вытаскиваешь байдарку, где чуть поглубже и потише, смотришь – нет, все в порядке. А никак не привыкнешь. Очень противный звук.

Металлические животы для байдарок – великая выдумка (надо признать это без ложной скромности). Но даже они не в состоянии предохранить нас от всех бед. Больше того, иногда могут доставить лишние хлопоты. Так было у нас в середине подъема по каменистому истоку Лагорты, когда Петр перезаряжал на берегу кинокамеру и мы на время лишились двух рабочих рук. Тут как раз одну байдарку швырнуло струей в сторону, зажало между двумя камнями, легко, как лист бумаги, сорвало с нее поддон и прилепило его под водой к большому валуну. Мы провозились часа два, прежде чем вырвали у речки поддон и снова поставили его на место.

 

От нагретой солнцем тундры поднимается волнистое тепло. Мы сидим на высоком берегу Лагорты. Камни вокруг щедро, словно лишней краской, обмазаны цветастыми лишайниками. Пухлые мазки эти на камнях и скалах лежат круглый год, но только весной, промытые солнцем и ветрами, они так разноцветны и ярки. Каждый заросший лишайниками и нагретый кусок скалы – как смирный зверь. Приятно, прислонившись к нему, вдруг ощутить плечом или щекой теплую и добрую шершавость.

...Горы, присыпанные снегом. Небо за ними темно-лиловое, с розовым отблеском. А горы, словно их макнули в краску, малиновые. И горит, и сползает та малиновость по их бокам в забитые тенью ущелья. Это солнце. Низкое ночное солнце, процеженное сквозь пелену влажного весеннего воздуха. Солнце топит в краске горы. Снежные полосы в морщинах и складках гор седыми волосами спускаются с вершин и растворяются среди темных, мглистых скал.

Лагерь мы устроили в безлесном ущелье вблизи хребта. Рядом, подтачивая наледь, бормочет речка. На бурой подушке тундры вокруг палаток розовые брызги – цветы, живучая полярная мелкота. На низких ивах редкие желтые шарики. Но рядом, у каменистой осыпи, желтого больше. Желтым там все залито. Цветет сиверсия.

 

Отступление биологическое. О цветах, птицах и хариусах

 

Очнувшись от долгой зимней спячки, северные растения цветут торопливо. У здешних цветов трудная жизнь, они не могут позволить себе ждать устойчивых теплых дней – слишком коротко отведенное им лето. И поэтому, едва пригреет солнце, едва оголится земля на южных склонах, как на бурой подушке тундры появляются цветы. Восьмиконечные звездочки дриад, колосья горлеца, подушки бесстебельных смолевок. В пестром братстве северных цветов выделяется желтая мохнатоногая сиверсия. Звучностью имени и величиной. И неистребимым жизнелюбием.

Сиверсия – краса Севера. По садовым меркам она не очень крупный цветок, как гвоздика, может быть, даже и меньше, но рядом со своими северными соседями сиверсия – исполин. И в то же время цветок-старик. Многолетник, достигающий порой ста и даже ста пятидесяти лет. (Дуб, под которым сидел, например, Пушкин, – это еще куда ни шло, к этому мы уже привыкли, но обыкновенный низенький цветочек, желтевший тут в лицейские годы поэта...)

Словно показывая пример своим приземистым землякам, сиверсия встречает лето одной из первых. Еще в начале весны, когда принимается по-настоящему пригревать солнце, темный куст сиверсии под слоем снега привлекает к себе солнечные лучи (которые так яростно отражает чистый снег) и, нагреваясь, обтаивает пространство вокруг себя. Сверху, словно стекло, появляется тонкая ледяная корка. Так образуется парничок – естественное укрытие от мороза и ветра с температурой на несколько градусов более высокой, чем снаружи. Отжившие резные листья сиверсии скапливаются у земли и посмертным тлением своим еще сильнее утепляют хижину. В прозрачном куполе под снегом растение начинает жить, дышать, питаться соками корней и прошлогодних листьев. Увеличивается и наклевывается бутон. А когда наступает резкое потепление, парничок разрушается и из-под снега появляется распускающийся цветок.

В умении продлить весну и лето сиверсия не одинока. И в этом мудрость северной природы.

Живая природа вообще хитра и изворотлива, она умеет отлично приспосабливаться к разным условиям (лишь потому она и существует!), но «мудрость» северных растений особенно бросается в глаза. Это и понятно – уж очень трудно бороться им за свое скромное место под скупым солнцем.

Многого не хватает северным растениям, но кое от чего они вынуждены и спасаться. Им не хватает тепла и света. И, как это ни странно для заболоченного и дождливого Севера, им не хватает влаги. А спасаться надо от холода. От ветра. И – это тоже удивительно – от того же света.

Отсюда и особое строение цветков, стеблей и листьев, придающее северным растениям вид жителей знойного юга. Все как в пустынях, но в других размерах.

Растения Крайнего Севера, как правило, очень мелкие, приземистые и стелющиеся. А если у растения и есть вертикальный стебель, то он лишь для цветка, листья же расположены низко, у корней, и собраны в ершистую розетку. Прильнув к земле, цветы спасаются от сильных и холодных ветров. Кроме того, листья, собранные в кучу, отжив свое, гниют и согревают корни и стебель.

Несмотря на такие уловки, ветры все равно добираются до растений и стараются высушить их на корню. Но у растений есть еще защита – листочки у них мелкие, резные, а ножки, как стебли кактусов, покрыты иголками или пушистым и шелковистым ворсом. Но иногда и наоборот – листья гладкие, блестящие – чтобы сильнее отражать солнечные лучи. Это нужно летом, когда яркое круглосуточное солнце обжигает и сушит растения. Ранней весной обратная задача – добыть тепло. И вот одни из них, такие, как сиверсия, приспосабливаются цвести еще под снегом, в темно-зеленой листве других появляется фиолетовый оттенок: так лучше поглощается свет.

Вмешательство ветра в жизнь Севера сказывается не только на размерах и строении травянистых растений, но также и на форме кустарников и деревьев, сумевших пробраться в тундру вплотную к Полярному Уралу.

На буграх кустарников и деревьев здесь не встретишь: мелкий снег и нет защиты от ветра, в логах же и понижениях кустарник весь подстрижен, словно в городском сквере. Это ветер жесткими морозными снежинками срезает за зиму все ветки вровень с поверхностью снега. У деревьев, растущих в лесотундре – у одиноких лиственниц и елей, наоборот, обглоданы лишь нижние сучья, те, до которых может добраться стелющаяся внизу метель – поземка. У редких забравшихся на склоны гор лиственниц стволы и сучья кривые, перекореженные, словно застыли в судороге, а все деревья – как флаги: вытянулись сучьями в одну, подветренную сторону, на восток.

Сильные ветры Севера решительно вмешиваются не только в жизнь растений – достается от них и разным насекомым. Опасаясь ветров, маленькие северные мухи крыльями своими почти не пользуются: добравшись по стеблю до наполненного нектаром цветка, назад из него они не вылетают, а камнем падают в траву, в лишайники и мох и понизу пробираются к следующей лакомой кормушке.

Ветер вблизи Полярного Урала, как и повсюду на Крайнем Севере, выполняет не только роль «садовника» при помощи своих «ножниц»-снежинок, он же еще и мелиоратор. Надувая за зиму в долины ручьев и понижения многометровые пласты снега (в глубоких оврагах это «забои», в понижениях и на подветренных склонах «перелетки» – от слова летовать, оставаться на лето), ветер защищает таким образом растительность от зимних морозов и тех же ветров, а летом обеспечивает постоянное орошение. Кроме того, ручьи, текущие весной и летом от снежников, глубоко протаивают мерзлую почву, и по их берегам особенно привольно кустарникам, цветам и травам.

Цветение в тундре начинается на проталинах и идет вдогонку за снежниками, когда они, стаивая, уменьшаются в размерах и отступают. Весь этот путь цветов по следам снега устлан пестрым и ярким ковром, название которого на научном языке звучит красиво, но туманно: «мозаика структуры растительных сообществ».

Цветут растения, когда их высота в несколько раз меньше той, которой они достигнут потом, в зрелую пору плодоношения. Но, несмотря на свой хилый рост, северные цветы не неженки. Они спокойно переносят и снегопады, и внезапные морозы градусов до десяти – чуть лишь пригреет и растает снег, они продолжают цвести как ни в чем не бывало.

Северные цветы, как правило, не имеют запаха и в привлечении насекомых для опыления «рассчитывают» только на свою неотразимую окраску.

Насекомых, опыляющих цветы, на Полярном Урале немного – лишь огромные арктические шмели. Зато хватает здесь других, маленьких крылатых кровопийц – комаров и мошек. Здесь (не только на Полярном Урале, а на Севере вообще), как кажется многим, их даже больше, чем нужно. Но нестерпимыми они становятся лишь летом и еще позже, ранней осенью, а весной комары безобидны.

Комары и мошки, доставляя страдания животным и людям, как это часто бывает в природе, одновременно полезны. Больше того, они просто необходимы для существования животного мира Севера во всем его многообразии. Откладывая в многочисленные водоемы свои яйца (которые затем превращаются в личинки), мошки и комары не только заботятся о своем потомстве, но и «снабжают» пищей многих водоплавающих птиц. Питаются северные птицы и взрослыми насекомыми. Особенно много они ловят их в период откармливания птенцов, для которых насекомые что-то вроде птичьего молока. Словно выручая птиц в их заботе о потомстве, мир насекомых в эту пору достигает наибольшего расцвета.

Из северных насекомоядных птиц, обитающих у воды, наиболее распространены кулики. Их тут множество видов – от суетливых плавунчиков до важных кроншнепов. Кулики – самые бойкие и любопытные птицы Севера. Без них весенняя тундра, безусловно, многое потеряла бы.

Прилетают кулики ранней весной, едва на реках и озерах появятся полоски воды. И тогда в солнечную пору над всеми водоемами Севера стоит многоголосый звон. Кулики порывисто бегают по оттаявшим галечным косам, по прибрежным снежникам, устраивают игрушечные петушиные бои и наполняют все вокруг пискливой суетой.

Весной на реках и озерах Полярного Урала много уток. Большинство из них пролетные, совсем северные, но немало и местных. В числе их и обитающие на озере Варчато черные, как угли, турпаны. Они кричат, как будто стонут, и, когда летит большая стая турпанов, все вокруг заполняется тысячеголосым звоном.

Вблизи Полярного Урала, особенно на Варчато и Войкаре, много гагар – крупных водоплавающих птиц, питающихся исключительно рыбой.

Гагара – летающая лодка. Птица, никогда не садящаяся на землю и не умеющая ходить. При взлете гагары долго бегут по воде, шумно хлопая по ней крыльями, и, лишь набрав достаточную скорость, поднимаются в воздух. На узких, маленьких речках гагары не водятся: как лайнерам на районных аэродромах, им не хватает там места для разбега. Гагара известна еще и тем, что она единственная «меховая» птица. Из ее прочных пушистых шкурок, похожих на мех, делали в старину дамские сумочки и воротники.

По долинам рек, текущих с Полярного Урала (особенно на восток, к Оби), там, где эти реки из горной тундры входят в зону лесов, часто встречаются огромные гнезда. Они устроены обычно на сухих разлапистых верхушках высоких лиственниц. Это гнезда орланов-белохвостов – самых крупных птиц Севера. Орланы прилетают очень рано, в марте. Одновременно с самой большой птицей прилетает на Север и самая маленькая – пуночка, «арктический воробей».

Пуночка появляется в тундре, когда она еще покрыта снегом, когда еще нередки сильные морозы и пурга. Это ее не пугает; лишь бы было светло, чтобы она могла на каменистых россыпях найти себе корм – прошлогодние семена растений, мелкие почки, сухие листики.

В зимнюю темень пуночки не улетают в теплые страны, а живут по соседству, в лесотундре, где хоть и чуть-чуть, но светлее. Дайте ей только немного света – нет у нее больше никаких претензий, у этой неутомимой крылатой малютки, провозвестницы полярной весны.

Так же недалеко, как и пуночки, улетают на темное зимнее время и наиболее распространенные птицы тундры и Полярного Урала – куропатки. У куропаток здесь, на пустынных северных просторах, мало укрытий, но много врагов – хищные птицы, волки, песцы и даже олени, поедающие яйца и птенцов куропаток, поэтому они берут числом. Птенцов у куропатки обычно больше десятка. Как без писка куликов нельзя представить себе северное лето вблизи рек и озер, так нельзя представить и здешнюю весну без клокочущего и скрипучего крика куропаток-самцов, то и дело взмывающих над тундрой.

Злейший враг куропаток и вообще всех северных птиц – от пуночек до гусей – сокол-сапсан. Он-то как раз странник, прилетает на Север из Южной Америки, из Австралии. У сапсана свой способ охоты. Парить, как орлы и коршуны, он не умеет, а набирает высоту и, высмотрев добычу своими зоркими глазами, падает на нее, как пикирующий бомбардировщик. У сапсана небольшое, но плотное и крепкое тело, ударом которого он и оглушает свою добычу. Бросается сапсан на птиц обычно с высоты больше километра и развивает скорость до ста метров в секунду. В таком свободном падении сапсана почти не видно, лишь, немного опережая его, доносится свист крыльев. Гнезда сапсаны делают на высоких обрывистых берегах или на скалах поблизости от гнездовий гусей.

На Полярном Урале, как и всюду на Севере, в реках и озерах много рыбы. И опять-таки благодаря все тем же проклятым комарам и мошкам, которые, размножаясь, непрерывно поставляют пищу во все водоемы. Яйцами и личинками насекомых питаются мальки, мальками – крупная рыба. (Можно и продолжить: рыбой – птицы, теми и другими – звери и люди, а ими, теплокровными, питаются мошки и комары. Цепь, таким образом, замыкается. Разумеется, она не так проста, эта цепь, у нее много разветвлений, но это дела не меняет. На Севере очень четко прослеживается «круговорот еды в природе», вся сложная и равновесная связь одних живых существ с другими.)

В реках Полярного Урала водится рыба, заходящая сюда на нерест: сырок, муксун, нельма, семга, голец, кумжа, сосьвинская сельдь (тугун), и своя: таймень, налим, окунь, щука. Но ни те, ни другие не могли бы из своей среды выделить представителя Полярного Урала для участия, например, во всемирной выставке рыб. Первые тут хоть и не случайны, но все-таки они прохожие, вторые – не диво и в других краях. И если бы устраивалась такая выставка, то Полярный Урал послал бы на нее, конечно, хариусов.

Хариусы встречаются во многих реках – в Сибири, на Северо-востоке, повсюду на Севере, но по сравнению с хариусами Полярного Урала разве это хариусы? Здешний – великан в килограмм, в два весом и красавец. Спинной плавник у него, как хвост у павлина, – огромный, лилово-красно-зеленый и в пятнышках.

Может быть, в этом виноваты солнце, сверкающий лед и всеобщее северное цветение, но у нас на Полярном Урале появилось такое ощущение, что хариусы, как и цветы, в полной краске бывают лишь весной.

 

Паруса над Уралом

 

– Взялись за фальшборта! – кричит Деев. – Ну, сразу!

Подхватывая все вшестером груженую байдарку и стоя в воде, мы выталкиваем ее носом на высокую кромку наледи. Наледь начинается за рекой, напротив лагеря. Тянется она метров на пятьсот, а может быть, и еще дальше. Мы обходим высокий край наледи и по ее обломкам вылезаем наверх. Оттаскиваем байдарку от края. Деев входит в роль бригадира.

– Пошли за другой. Быстро!

Напарник Анатолия по байдарке Юра Фатеев вернулся за второй раньше всех, вцепился крепко в фальшборт и ждет нас, поглядывая, словно из-под козырьков, из-под своих мохнатых и выцветших на солнце бровей.

– Взялись все сразу! – опять командует Деев.

Мы переносим через речку и другую байдарку. И третью. И бросаем рукавицы на лед.

Четыре утра. Солнце косо скользит по наледи. Еще очень прохладно, может быть, даже небольшой мороз, но чувствуется уже, что днем солнце себя еще покажет. Днем оно зальет и горы, и тундру.

Накидываем на плечи лямки и бодро тащим байдарки по студеной, хрустящей наледи.

...Растущее солнце. Светло-голубые горы. Цветы по ручьям. Сверкают лишайниками камни.

Наледь с перерывами. Метров триста ослепительного свежего снега, ровным слоем покрывающего всю наледь, и перехват – земля, а на ней высохшая прошлогодняя трава.

Мы тянем байдарки на поддонах прямо по траве. Тяжело, но легче, чем на плечах. Протащив три перехвата, мы садимся отдыхать у начала следующей наледи. Ветра нет. Мы снимаем рубашки и сидим. Впитываем своей еще белой кожей упругий и солнечный воздух весны. И чтобы не скучно было, толкуем. О чем угодно, о чем вздумается.

О эти разговоры на привалах... Безответственная болтовня, в которой все перемешано – и стремление щегольнуть красным словцом, и серьезные раздумья, и гнусное желание подразнить собеседника, и наивная жажда истины, и просто потребность почесать язык. Приятно, нежась на солнце или у костра, купаться в этих разговорах, не ввязываясь в них, лишь изредка бросая одну-две фразы, как ветки в пламя. Шальные разговоры на привалах...

Мы идем по наледям, перетаскиваем байдарки через полосы земли. Устаем и, отдыхая, затеваем споры. И все это у нас как пьеса. А каждая остановка как действие (вернее, бездействие) на фоне пышных декораций – камней, обломков льдин, лиловых гор. И в каждом таком бездействии – почти все актеры. Все, кто не дремлет, повернув лицо к солнцу и отвалившись на рюкзак в байдарке. Потом смена декораций – переход. И новое бездействие. Новые темы, новые слова и, может быть, новые роли...

...Байдарки расставлены рядком на траве. Наледь начинается от них в трех метрах. Солнце низко справа. Все лежат, провалившись по двое в каждую байдарку. Как лягушки, раскинули ноги – за фальшборта, на деки. Лицом к солнцу, глаза закрыты. Ковыряя в зубах сухой травинкой – нетрудно догадаться, что на завтрак были куропатки, – Варламов говорит:

– Леша, тебе уже тридцать с гаком, да? С хорошим гаком? А ты скажи нам, когда ты намерен кончить вот это – бродяжничество и самоистязание? И перейти к нормальной дачной жизни?

Рубинин настороженно оглядывает Гену:

– Не каркай.

– До пятидесяти, да? Или даже до шестидесяти? Дольше такого ведь не выдержишь...

– Арифметика твоя, Гена, – отвечает Рубинин, – требует оговорок. Надо учитывать, что, отправляясь ежегодно в увеселительные экскурсии, подобные нашей, мы несколько уменьшаем свои шансы дожить до шестидесяти. Очень может быть, что любого из нас еще раньше прихлопнет льдиной или лавиной. Ну, а если пронесет, то когда-нибудь мы, конечно, состаримся. И что же из того, что стариком я перестану ходить в дальние походы? Когда чего-то не можешь, тогда и не обидно, что ты этого не делаешь: тебе просто не хочется. Это закон природы, милый...

В разговор включается Лукоянов. В качестве вступительного взноса всем, кто не прикидывается, что спит, он кидает по куску сахара.

– Опыт молодости – пища для воспоминаний и рассказов в старости. Представляешь, Гена, как приятно будет тебе, сидя лет через сорок с удочкой на тихой речке, вспомнить Лагорту. Наши маленькие битвы с ней, поражения и, главное, победы. Начнешь рассказывать приятелям-пенсионерам, так они рты откроют. Если поверят, конечно. А то может случиться, как в той грустной песне про бродягу, знаешь? Как он, бродяга, после долгих лет странствий возвратился домой. Там такие слова: «Все равно рассказам не поверят, не поверят старческим слезам...»

– Что ж, выходит, мы путешествуем лишь для того, чтобы было о чем порассказать в старости? – ехидно спрашивает Варламов.

– Не упрощай, – отвечает ему Рубинин. – Отчасти – да, но главное... Знаешь, есть еще одна песня? Вот эта...

– Хватит мне про песни. Поют их в основном странствующие по Подмосковью. С гитарой, у огромного костра, воображая при этом, что они уже великие бродяги. Флибустьеры и авантюристы. Лаперузы.

– Не упрощай, Гена, – повторяет Рубинин. – Гитара – это лишь артподготовка. А потом они идут в атаку. На Урал. На Саяны.

Спустя час – бездействие второе.

Но вначале происходит смена декораций. Мы преодолеваем несколько коротких наледей и, увидев, что правым берегом Лагорты дальше идти нельзя, перебираемся на другой. Речка стала совсем мелкой, лишь местами воды в ней до колен, но в русле много скользких камней, через которые трудно перелезть с большим грузом; поэтому приходится сначала переносить вещи, а затем, вторым заходом, байдарки. Теперь мы сидим на снежнике. Рядом – нагромождение скал. Где-то в глубине их шуршит и булькает вода. Так как за время, прошедшее с последнего отдыха, солнце заметно переместилось, а мы упорно продолжаем загорать, повернувшись к нему лицом, перед нами уже не лиловая гора, а седловина. Снизу к седловине тянется тонкий снежный хвост.

Варламов лежит и в металлическое зеркало, в полированную алюминиевую пластинку, рассматривает свои губы, опухшие и покрытые белым налетом. Как и большинство из нас, Гена в походе не бреется. Щетина у него жесткая, торчком, на щеках огненно-рыжая, а на подбородке черная.

– Петр, вот скажи... Ты, я вижу, квалифицированный спортсмен. Мастер своего дела. Благодаря чему ты стал таким? Что ты считаешь основным – воспитание в детстве, армейская и военная школа, опыт походов? Или это у тебя от природы?

– Интервью номер семь, – тоном спортивного комментатора вставляет Рубинин. –  Записывай, Гена, а то ведь потом откажется от своих слов.

– Кто его знает, – задумчиво говорит Петр, не обращая внимания на выпад Рубинина. – Думаю, что важно все. Но основное, конечно, опыт. А природа... Какая у меня природа? Родился в городе. Рос тоже в городе. На войне научился в основном терпеть и ждать. А всяким путевым премудростям уже потом, в походах.

Деев поворачивается к солнцу голой спиной и, зажмурившись, широко зевает.

– В Москве есть такой водник, – говорит он. – Точнее, плотовик. Юшманов. Известный плотовик. Так вот он настойчиво утверждает: главное – опыт. Причем опыт особый, спортивный. Благодаря тому, что опыт сложных водных походов в последние годы был большим и серьезным, говорит Юшманов, теперь водники уже ходят на плотах по таким рекам, на которые местные лоцманы, плотогоны-профессионалы, не решаются и соваться. Я с ним согласен – это так и есть. Вот, например, Каа-Хем. Водники по нему табунами идут с верховьев, а местные гоняют плоты только от Байбальского порога.

Надо признаться, что в подобных спорах я обычно примыкаю к лентяям, придерживающимся удобной формулы «все от бога», и поэтому молчать больше не могу:

– По-твоему, приезжают на серьезную горную реку мальчики с Арбата и начинают учить профессиональных, больше того, потомственных плотогонов? Так?

Деев опять поворачивается животом к солнцу.

– И учат. На тот же Байбальский порог специально приходят каахемские лоцманы, чтобы посмотреть, как его проплывают на плотах спортсмены. Среди которых, вполне возможно, есть и жители Арбата. Не имеющие речного воспитания в детстве и не получившие по этой части ничего путного по наследству.

Но я продолжаю упрямо гнуть свое:

– Арбатские мальчики могут научить плотогонов игре в бадминтон. Или подводной охоте с аквалангами. На воде же, на которой люди всю жизнь трудятся, возле которой живут... Да они эту воду нутром чуют!

– Для того чтобы проплыть по горной реке, – прерывает меня Деев, – кроме «этой воды» должен быть еще и плот. А твои потомственные профессионалы на маленьких спортивных плотах не плавают. Они гоняют плоты-громилы, по нескольку сотен кубометров и по два-три става. И не по спортивным, узким и забитым камнями, рекам, а по большим, широким. С порогами, но по широким. Кроме того, они плотами рисковать не могут. Поэтому и реки, по которым плавают, не те.

– Почему не могут рисковать? Спортсмены-водники рискуют же своей шкурой, не то, что какими-то бревнами...

– Шкуры их в спасжилетах. И потом это их частное дело. Никто не просит, не заставляет. А плотогоны на работе, и плоты их – это лес, а то еще и груз. То есть государственное имущество. Ты слыхал, что раньше по Енисею с верхних приисков пудами сплавляли золото?

На помощь мне приходит Рубинин.

– Некоторые считают, товарищ Деев, что вы напрасно противопоставляете друг другу скромных тружеников периферии и столичных бездельников-спортсменов. Послушать вас, гражданин Деев, то получается, что арбатская интеллигенция превосходит плотогонов. То есть народ. Это снобизм, а может быть...

Петр, видимо, о чем-то задумался и не уловил тона Рубинина, и поэтому он принимает его всерьез.

– Бросьте вы, – говорит Петр. – По-моему, все ясно. Горожане, совершающие сложные водные походы, в искусстве вождения маленьких плотов действительно добились большего, чем профессионалы-плотогоны. Но их искусство растет на зыбкой почве редкого и нерегулярного опыта. Ну сколько времени они плавают – двадцать дней в году? А начинают ходить по серьезным рекам когда – лишь в двадцать пять лет? Парень, родившийся и выросший у горной реки, сын лоцмана, проплыв пару хороших рек на спортивном плоту, станет им управлять увереннее и лучше, чем любой ас-водник из города. В общем та же проблема, что и в горнолыжном спорте: из кого делать слаломистов на уровне мировых стандартов – преимущественно из мальчишек, живущих в горах, или из тех, что приличный склон впервые видят в двадцать лет.

– Ясно, товарищ Деев? – с угрозой в голосе спрашивает Рубинин.

 

Большой антракт. Он вызван тем, что мы подходим к длинному разрыву в цепи снежников и наледей, километра в полтора. Мы дошли почти до самых верховьев Лагорты, почти добрались до Урала, и на тебе – снега нет. Через разрыв этот груз и байдарки придется переносить в несколько приемов.

...Опытный и рассудительный Петр аккуратно складывает рюкзак, кладет на него печку, хорошо увязанную вместе с паяльными лампами, и идет туда, где под крутой осыпью видна полоса снега. Петр не перегружен, он предпочитает вернуться лишний раз и поэтому без отдыха быстро шагает по крепкой почве горной тундры.

А Деев набрал всего. Нацепил на плечи кособокий рюкзак, закинул на него комом палатку, в одну руку мешок с продуктами, в другую – канистру. Поверх палатки закинул еще свой замасленный овчинный полушубок. Руки у Деева заняты, палатка соскальзывает, он пытается на ходу ее поправить и все время взбрыкивает. Из рук падает то мешок, то канистра.

Они идут вдвоем по тундре, Петр и Деев. Для нас, еще подготавливающих себе груз, чтобы тащить его к снежнику, они словно иллюстрация: «Как нужно и как не следует».

И еще у нас развлечение – соревнование с солнцем. Кто быстрее: оно завалится за высокую гору на юго-западе или мы перетащимся со всем своим барахлом. Рюкзаки, продукты, палатки – это все не груз. Байдарки, утяжеленные поддонами и разной «мелочью» (топорами, веслами, банками со сгущенкой), – вот это груз. Когда мы их волочим на плечах, по двое каждую байдарку, тундра из крепкой и ровной превращается в кочковатую и болотистую. И мы, препираясь друг с другом и толкаясь, перекладываем их с плеча на плечо, но наконец, не выдержав, опускаем, почти бросаем на землю и сами валимся рядом. И лежим на просохших уже кочках, вытираем рукавом пот с лица и, повернувшись к солнцу, набираемся от него сил, чтобы тащить байдарки дальше, туда, где можно снова передвигаться по снежнику.

И все-таки мы обгоняем солнце. Оно еще греет нас, когда, перетащившись со всем грузом, мы распластываемся на белом хрустящем ягеле, спрятавшись от свежего северного ветерка за бугор.

Наконец солнце закатывается за острую вершину. Мы в тени, впереди нас и позади все освещено. Залит красноватым светом и противоположный склон ущелья. Матовый свет вокруг – отблеск солнца от наледей, от оставшихся еще снежных полей. Над хребтом – узкие и отчетливые облака. Мы накидываем на плечи лямки и тянем байдарки по снежнику, завалившему доверху неглубокий каньон, который прогрызла в скалах в самых своих верховьях Лагорта. Снежник с наклоном в сторону речки, и байдарки все время надо направлять немного вверх, чтобы не соскользнуть с трехметрового обрыва в каменистое русло Лагорты. Мы посматриваем на речку и молча тянем байдарки вкось по склону; наконец в заключение траверса наклонного снежника общий вздох:

– Озеро!

...Краски Севера считают скромными, приглушенными, серыми. Может быть, это и так в пургу или в дождливые осенние сумерки, но только не весной. Весной здесь – половодье красок. Они внезапны и различны, их множество, но в яркости северной весны ничто не выпирает. Очевидно, это потому, что нет чистых красок – все в смеси, все в оттенках, все в согласованном сочетании. И все в цветении.

Мы остановились в безлесном ущелье вблизи хребта. Рядом сбегает по камням ручей. На бурой подушке тундры вокруг ручья – мелкие цветы. Они еще как следует не распустились, но ручей уже весь в розовых берегах. На бугре, вблизи покрытых лишайниками скал, колышутся на ветру желтые головки сиверсии. Сиверсия – выскочка, зацветающая раньше других, но в ту пору, когда она в полной силе, и остальные ранние цветы уже высовываются из своих бутонов, и так их много, что рябит в глазах от яркого весеннего разноцветья.

Весной в горных тундрах Севера цветут не только растения.

Торжественно и всякий раз внезапно расцветают горы. Особенно если вдруг похолодает и уже оттаявшие их бока слегка присыплет снегом. Тогда весь день острые зубцы хребтов сверкают серебристой белизной. К вечеру они тускнеют и вдруг вспыхивают, когда густые солнечные лучи вырвутся в щель между облаками и дальними увалами.

В тихие дни облака висят неподвижно и очень высоко и не мешают солнцу господствовать над тундрой и горами. К полуночи солнце приближается к земле. Оно подходит к ней не круто, вскользь, будто самолет при посадке, и кажется порой, что остывающий и краснеющий кругляш, коснувшись горизонта, покатится по нему, подпрыгивая, как на кочках, на далеких лиловых буграх. А то и вовсе отскочит от них – и снова вверх. Но солнце, прокатываясь где-то за горизонтом, медленно убывает, тонет и наконец скрывается совсем. И тогда облака, собравшись вместе, спускаются к светлому краю земли и замирают, как лодки у причала, уткнувшись носами в ту точку, где спряталось солнце. И всю недолгую прозрачную ночь меняется цвет облаков – они голубые, зеленовато-желтые, потом вишневые и вдруг начинают плавиться по кромкам. Лепестки гигантского цветка, наполовину скрывшегося за горизонтом.

Живые полярные цветы – куропатки. Самцы. Самки в разгар весны, притаившись на гнездах под кустами, сливаются с бесснежной тундрой, а самцы еще кичатся своей избыточной красотой. Оглашая окрестность криками, они вертикально, как вертолеты, взлетают над зарослями ив и сверкают голубоватой белизной крыльев, оранжевым ошейником и красными, в кровь, бровями.

Весенние северные тени. Тени от скал, из-за которых выползает солнце. Фиолетовые тени на покрытых снегом наледях. Ранним утром, тонкие и длинные, скользят они, замедляя свое движение и расходясь по снегу зубчатым цветком.

Из-под тающего льда горных озер в закраины у берегов выплывают хариусы. У них тугие красноватые бока и темные ленивые хвосты. Огромные спинные плавники, разноцветные и радужные, колышутся, как крылья. Выплывая один за другим, хариусы парят над обломками скал, неторопливо кружат в солнечном пятне и так же не спеша, как появились, исчезают во мгле под льдинами.

Хариусы занимают заметное место в нашей походной жизни. Мы ими любуемся, они нас развлекают, мы их едим. Такова неблагодарность, но ничего не поделаешь – не мы придумали подобные взаимоотношения с природой...

Развлекать нас хариусы начали еще у подножия Урала, когда мы поднимались по крутому истоку Лагорты. И вот там Анатолий, отойдя однажды во время остановки в сторону от байдарок, обнаружил рядом с рекой неглубокое проточное озерко, а в нем – стаю хариусов. Заметив человека, они спрятались, как страусы головой в песок, носами в углубление под берегом, а хвосты их да и сами они чуть ли не наполовину соблазнительно торчали из укрытий.

Деев вернулся к байдаркам и, пригласив нас к озерку, устроил представление. Засучив рукав рубашки до плеча и свесившись с края земляного берега, стал осторожно подводить ладонь к хариусу. Хоп! Рыбина полетела на берег. А другие, в метре от нее, стояли спокойно, уткнувшись носами, и ждали своей очереди...

На Лагорте мы были только зрителями, здесь же, на большом горном озере, резвились все.

Озеро покрыто льдом. Вернее, одной оттаявшей у берегов и плавающей льдиной. На поверхности льдины крупные кристаллы льда. Когда мы, почти не затрачивая сил, тащили по льдине свои байдарки, еще подсвечивало низкое солнце и было видно, как кристаллы смерзлись цветами и букетами. Они звенели под байдарками, и звон их гулко отдавался среди сжимающих озеро вершин.

В озеро вдается горбатый мыс с крупными камнями у воды и ярко-зеленой лужайкой на макушке. Там, на лужайке, как копны сена, две палатки. У палаток никого, все ловят хариусов у береговых закраин.

Чернеют на льду фигурки. Все врозь. Каждый выбрал себе место по вкусу. Все подались вперед, согнулись над водой. Вздрагивают над фигурками короткие удилища, и вылетают из воды и падают на лед бьющиеся блестки. Хариусы. У каждого под ногами растет горка рыбы, и, вглядываясь в прозрачную воду, где дергается и дразнит хариусов маленькая блесна или искусственная мушка с красной тряпочкой, каждый косит глазами в сторону соседей. Как там у них? Не лучше ли?

Насытившись ловлей, мы собираемся вместе у палаток, и каждый вываливает из мешка свой улов. Хариусы бьются на снегу, слабеют и, распустив плавники, замирают.

Проходят минуты первобытной жадности, и возникают практические проблемы. Что делать с рыбой? Тащить с собой на перевал? А вдруг на верхнем озере хариусов еще больше? И в речках, там, за перевалом?

Но эта проблема дальняя, а срочная – как их чистить. В ледяной воде, на северном ветру. Вдобавок начинает подмораживать... Все смотрят многозначительно на дежурных. Но Рубинин и Петр не хариусы. Их голыми руками не возьмешь.

– Ну-ну, – говорит Рубинин. – Ловить – так наперегонки, а чистить в очередь? Пойдем-ка к озеру. Каждый со своим уловом.

 

– Командор, поднимем паруса? – предлагает Петр.

Это мы вместе надумали еще в прошлом году, когда шли по тундре с нартами. Тогда нам дул в спину ветер, и мы попытались поставить на нарты парус из палатки. Но у нас ничего не вышло – ветер то и дело рвал веревки, которыми мы привязывали к нартам мачту из лыжных палок. Тогда мы бросили возиться с парусом и решили, что соорудим его когда-нибудь потом. Сделаем мачты с хорошими растяжками, крепкие реи и прямоугольный парус. На снегу можно и прямоугольный – перевернуться и трудно, и не страшно. Когда же собрались идти на байдарках с поддонами, вопрос о парусе уже не обсуждался. Прикинули, что для этого надо, и сделали.

И вышли паруса – под ними не ходить, ими любоваться. Вишнево-красный, желтый и голубой. Друг другу мы говорили, когда шили такие паруса, что яркие и разные цвета – для дела. Чтобы байдарки на белом фоне, на снегу можно было заметить издалека. Чтобы их нетрудно было отличать друг от друга. И вообще так приятнее, когда на белом три больших пятна – желтое, вишнево-красное и голубое. Как цветы. Эстетика труда.

Думали, конечно, и о том, что желтое, вишневое и голубое должно неплохо смотреться на цветной кинопленке. На диапозитивах. Об этом мы не говорили, но это, видимо, явилось главным, что заставило нас подобрать такой букет.

И вот момент настал. Мы только что прошли верхнее озеро. Впереди – пологий подъем на перевал. На подъеме – снег. Паруса в байдарках, наготове. И все оснащение тоже там. Нет только мелочи – ветра.

– Ну, как, – повторяет Петр. – Поставим мачты?

Он слюнявит палец и поднимает его над головой.

– К перевалу тянет. Может, разойдется...

Дней пять до этого дул северный и северо-западный ветер, сегодня же ветра нет совсем. И все задержки из-за поломок байдарок, из-за возни при сборах перед выходом. Вчера бы... Ох и взлетели бы мы под парусами на перевал! Как раз подмораживало...

– Ладно, пока забросим на перевал рюкзаки. Глядишь, к этому времени и дунет.

Мы набиваем рюкзаки и по привычке направляемся к перевалу без лыж. Просто в сапогах. Лыжи, как и паруса, – одна насмешка над нашими задуманными кино- и фотосюжетами. Они топорщатся на деках байдарок ненужным грузом. Кто же мог знать, что будет мало снега? Что станет так тепло? Мы что, пророки?

Деев идет первым и метрах в тридцати от байдарок проваливается в снег по пояс. За ним – Фатеев. И Гена.

Мы сбрасываем рюкзаки на снег и возвращаемся к байдаркам за лыжами. На лыжах – другое дело. Хотя солнечно, снег влажный и нет скольжения, но зато мы не проваливаемся.

К перевалу идем гуськом. Склоны вокруг все в снегу, снегом забиты ложбины, но на перевале голо. Так и должно быть – на перевале всю зиму ветром сдувает снег, он лежит там тонким слоем, весной пригреет солнце – и нет его. Здесь, на Полярном Урале, снегом распоряжается не высота, а ветер.

На восток с перевала спускается большой снежник. Конца его не видно. Конец там, в долине Большой Лагорты. И вообще на восток от хребта всюду снег. Намного больше, чем с западной стороны. Это работа преобладающих северо-западных ветров, перетащивших сюда через Урал снег из тундры, из чахлой тайги вблизи хребта. Преобладающие... Почему же сегодня они не преобладают?

Мы возвращаемся к байдаркам, а Петр с камерой лезет выше. У него так задумано – далеко внизу по снегу ползут три маленькие черточки. А впереди каждой из них – мелкие, как запятые, согнутые фигурки. Это мы волочим байдарки. А если будет ветер, совсем хорошо – над черточками тогда появятся разноцветные прямоугольники – паруса. Не будет ветра – тоже неплохо: лишь черточки и запятые – загадочные насекомые на снегу.

Недурно задумано, но для этого надо лезть в гору. Сначала на лыжах по снежнику, а потом, оставив лыжи у скалы, по крупнокаменистой осыпи. А вечером, в палатке, когда все уже заснут, сидеть над черным мешком и перематывать и упаковывать отснятые пленки. И готовить кассеты на следующий день. А потом, глядишь, еще ничего из этого и не выйдет – «недодер», или «передер», или вообще не так снимал – и выбросишь полпленки, а с ней вместе и километры, нахоженные по крутым склонам, недоспанные часы и неизвестно какими единицами измеряемые сладкие муки хоть и любительского, но истинного творчества.

Петр кричит и машет своей белой шапочкой со склона: мол, пошли. Потом кричит что-то еще. Не туда, оказывается, идем. Фон не тот. Мы меняем направление и, картинно упираясь палками, снова ползем по снежнику к перевалу и тянем за собой байдарки. Петр опять кричит. Мы останавливаемся и, сняв рубашки, загораем. Ждем, когда он спустится по осыпи к лыжам и на лыжах по снежнику к нам. Едва отдышавшись, Петр снова начинает нас снимать. Теперь крупным планом. Окованный металлом нос байдарки, как воду, рассекающий снег. Болтающийся узел веревки. Петр залезает в байдарку и с нее, в движении, опять снимает тот же нос байдарки, уходящую от камеры веревку и переломившуюся пополам от тяжести спину Варламова.

– Ты что, до перевала поедешь? – спрашивает Гена. Петр, не отвечая, спрыгивает, проваливаясь, бежит вперед и плюхается животом на снег у нас на пути. Крупный план снизу. Мы движемся на камеру, входим в нее и заполняем весь кадр байдарками.

Но на этом киносъемки не кончаются. Киношный зуд совсем распаляет Петра. На перевале он заставляет всех взять лыжи на плечи, и мы идем по камням, по хлюпающим кочкам туда, где снежник круто спускается в долину. Там мы опять снимаем рубашки и, обвязавшись ими вокруг пояса, носимся по склону на лыжах, изображая «лучший отдых в выходной день». Нам вообще-то нравится кататься, и мы пришли бы сюда сами, без Петра, но кинокамера все портит, вот эти «левее», «правее», «стоп», «пошли все сразу» (или «друг за другом»), «Деев, падай!».

Зачем подсказывать Дееву, он и так упадет, но только там, где ему самому захочется...

...Вечером в лагере Рубинин, отбросив лыжи в сторону, садится на камень и сокрушенно спрашивает:

– Кто первый предложил взять с собой кинокамеру?

Палатка окружена ветрозащитной стенкой из снежных кирпичей

После битвы с ветром

Снежно-ледовой коркой вверх по реке