Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Макс Зингер.От  площади Пушкина до Арктики.  Издательство «Известия», Москва, 1960 г. 

Вёрстка книги одного из старейших и известных советских писателей-путешественников и журналистов Макса Зингера «От площади Пушкина до Арктики» (10 п.л.) была подписана автором к печати еще в 1960г. (издательство «Известия»). Через несколько недель автор скоропостижно скончался, и его последний, уже готовый к печати труд так и остался неизданным.

Текст книги публикуется впервые. Текст книги передал Григорию Лучанскому сын Макса Зингера, известный полярник и путешественник Е.М.Зингер.

Предисловие

Книга, которая предлагается вниманию наших читателей, написана писателем-очеркистом, журналистом Максом Зингером, принадлежащим к старшему поколению наших работников печати, выросшему и созревшему уже в нашу советскую эпоху. Зингер родился и провел юношеские годы в Тамбове, принимал участие в гражданской войне. Счастливые обстоятельства спасли его от расстрела, когда он был схвачен контрреволюционной бандой. Приехав в Москву, он избрал себе профессию архитектора, поступил в Московский институт гражданских инженеров и никак не предполагал, что станет профессиональным литератором. Он был привлечен к работе в «Известиях» и в течение двенадцати лет был тесно связан с газетой, с Москвой, покидая ее только для своих далеких странствий в Арктике и по стране.

Ряд лет Макс Зингер был секретарем редакции «Известий» — это, как известно, нелегкая ночная работа, связанная с большой ответственностью и треволнениями. Но именно это дало возможность Зингеру наблюдать работу такого опытнейшего, замечательного своей принципиальностью и эрудицией редактора, каким был старый революционер-большевик, ученый, публицист Иван Иванович Скворцов-Степанов. Редактор на личном примере воспитывал своего сотрудника. Демократичность, скромность, внимательность к людям — вот что отличало характер Скворцова-Степанова.

Газета была как бы высшей школой для будущего литератора, в редакционной комнате Зингер встречался с Владимиром Маяковским, Демьяном Бедным, Сергеем Есениным, Александром Малышкиным, Лидией Сейфуллиной и другими. Комната секретаря была своего рода клубом, никто из видных писателей и поэтов не уходил отсюда без того, чтобы не обменяться мыслями с секретарем редакции, поэтому воспоминания Макса Зингера о работе в «Известиях» представляют несомненный интерес. Эти встречи и, в особенности, содействие редактора «Известий» помогли Зингеру осуществить его мечту: он стал настоящим литератором, писателем. Специальностью его стали странствия по северу страны. Двадцать пять лет жизни он отдал полярным плаваниям, перелетам, путешествиям на собаках и оленях; в полярную ночь он проехал пять тысяч километров в сорокаградусные морозы по Восточно-Чукотской тундре и северной якутской тайге.

Он был не просто полярным исследователем, путешественником, но и специальным корреспондентом «Известий», печатал очерки в газете и собирал материал для своих книг, в частности для повести «Тагам», которая обратила на себя внимание нашей критики.

Естественно, что в те времена Арктика еще не была так изведана, как сейчас, условия путешествия были труднее, лишения, смертельные опасности подстерегали специального корреспондента, верного спутника полярных исследователей.

В качестве корреспондента «Известий» Макс Зингер был участником многих полярных экспедиций. По поручению редакции сборника «Люди двух пятилеток», которой руководил Горький, он отправляется на Колыму. Зингер знал эти края в ту пору, когда они были «страной белого молчания», и видел, как в этой стране начиналась жизнь, как строили первые дома в Игарке, Амбарчике, Тикси и в других местах Заполярья. Он участвовал в первых перелетах полярных летчиков, знал близко пионеров освоения Советской Арктики Бориса Лаврова, Отто Шмидта, Бориса Чухновского. И навсегда сохранил благодарность к тем, кто пробудил в нем интерес к полярным странствиям, например к художнику Александру Алексеевичу Борисову, поразившему в свое время ценителей живописи арктическими пейзажами.

Читатели знают книги Зингера «У тайников Севера», «Побежденное море», «Разбуженный океан», «Ледяная тропа» и другие, посвященные героическим походам на север. Критика отмечала правдивость его книг и «страстную заинтересованность» автора. Дальние странствия Макса Зингера, тяжкие испытания, которые он вместе со своими спутниками переживал, подготовили его к еще более суровым испытаниям в дни Великой Отечественной войны. В те годы он находился на флоте, участвовал в боевых операциях на северном фронте нашей Родины.

«Север приучил меня к дисциплине, без которой легко пропасть в ледяной пустыне или в ураганном море»,— пишет о себе Зингер.

Север приучил писателя к суровым испытаниям, а сотрудничество в «Известиях» — к постоянной, самоотверженной, непрерывной литературной работе в труднейших условиях. Главным в этой работе было не только описание суровой красы Севера, но и узнавание людей, изучение человеческого характера, умение разбираться в людях, слушать их, ценить их опыт и знания.

Можно сказать, что лучшие страницы в воспоминаниях Макса Зингера — страницы, посвященные нашим советским людям. Вот почему ему удались биографии и литературные портреты Героев Советского Союза Сигизмунда Леваневского, Павла Головина, Алексея Грацианского — отважного летчика-испытателя — и биографии героев-подводников Магомеда Гаджиева, Ивана Колышкина.

Это самая близкая и дорогая тема для писателя Макса Зингера.

Разные судьбы у советских писателей, по-разному начинали они свой путь в литературе, но большинство из них начинали в газете, и они не порывают с газетой, они благодарны тем, кто был их первыми учителями, кто помог им найти себя.

В книге Макса Зингера перед читателем встает молодость нашей советской журналистики, люди, которых с нами нет, события, давно ушедшие в прошлое. Но эта книга пропитана атмосферой сегодняшнего дня, она говорит нам о долге нашей советской печати в дни первых лет семилетки, в эпоху строительства коммунизма. И, оглядываясь на пройденный путь, любуясь Москвой наших дней, ее монументальными зданиями, новыми мостами, скверами, набережными, станциями метро, интересно узнать о Москве двадцатых годов, услышать увлекательный рассказ о жизни и творчестве советского писателя, который видел мир не только из окна редакции «Известий», на Пушкинской площади, но с корреспондентским билетом изъездил сотни тысяч километров по всей нашей стране, много увидел и правдиво и интересно рассказал о себе, своем труде и своих товарищах.

Думается, читатель будет благодарен автору этой правдивой и увлекательной книги.

Л. НИКУЛИН

  

Незабываемый двадцатый… Студенческие дни

 

Для того, чтоб писать свои воспоминания, вовсе не надобно быть ни великим мужем... ни государственным человеком,— для этого достаточно быть просто человеком, иметь что-нибудь для рассказа и не только хотеть, но и сколько-нибудь уметь рассказать.

Герцен, «Былое и думы»

 

Не знаю, откуда мой земляк по Тамбову — журналист Осаф Литовский достал в начале 1918 года писанные от руки ноты «Интернационала». В кино «Колизей», бывшем Тамбовском дворянском собрании, Литовский обучал советскую молодежь пению нового гимна. Этому журналисту я носил в «Известия Тамбовского Губсовдепа» свои первые заметки о художественной выставке, о первых днях советской жизни города, в котором я родился, вырос и окончил реальное училище.

Судьба вновь свела меня с Литовским через два года в Москве. Мы случайно оказались соседями по Савельевскому переулку (на Остоженке). Я жил на горе, он — под горой. Я был студентом Московского института гражданских инженеров (МИГИ) и учился там на архитектурном факультете у братьев Весниных, профессора Дмоховского, Норверта, Образцова, Поморцева и других светил того времени; Осаф Литовский работал ответственным секретарем редакции «Известий ЦИК». Ему Владимир Маяковский написал забавное и теплое поздравление по случаю одной из юбилейных дат жизни журналиста и неутомимого работника редакции. Маяковский по болезни не мог прийти на торжество и прислал стихи:

«Тов. ЛИТОВСКОМУ.

Из всех газетных китов, из кого

Состоят «Известия» нонича,

Пренежно люблю Литовского

Осафа Семеныча.

                                                             Вл. Маяковский

22.11.23

Если дотянусь руками с Лубянского проезда, обниму собственноручно».

 

«Известия» помещались тогда в здании бывшей редакции газеты «Русское слово» на Тверской, в доме № 48, принадлежавшем Ивану Дмитриевичу Сытину, издателю крупнейшей дореволюционной газеты «Русское слово», книгоиздателю и книготорговцу. Далее расскажу об этом интересном человеке более подробно.

Я не сразу попал в «Известия» по приезде в Москву, а лишь после долгих и мучительных раздумий, связанных с выбором жизненного пути. Кем быть? Живописцем, архитектором или литератором?.. Я начал с архитектуры и долго не расставался с Институтом гражданских инженеров.

Как легко было тогда с квартирами в Москве! Множество квартир, брошенных сбежавшими за границу хозяевами, пустовало. Управдом в Савельевском переулке, в ответ на просьбу предоставить мне жилплощадь, сказал, как о пустяке:

— Пройдитесь по лестнице, осмотрите любую пустующую квартиру и выбирайте на здоровье, что подойдет!

Дом № 8 был высокий, многоэтажный. Некогда в нем жили состоятельные люди.

Это было весной незабываемого тысяча девятьсот двадцатого года. Я поднялся по лестнице до шестого этажа. Лифт не работал. Электричество не светило. Батареи центрального отопления не грели. Зима выдалась холодная. В огромных квартирах не было ни людей, ни мебели, ни света, ни тепла... Хоть соблазнительны были квартирные просторы, но пришлось рубить дерево по себе... И поселилась наша студенческая большая семья, состоявшая из шести человек, в первом этаже, в комнате размером свыше 30 квадратных метров. Но ведь и ее надо было отапливать... А чем?..

Нам, студентам, объявили в институте, что в лес, на отведенные делянки собирается на одну неделю отряд. Харч — казенный! Крупа, селедка и чай — вволю! По тому времени такое меню считалось роскошью. Мы — юные лесорубы — жили в чьей-то пустовавшей роскошной даче, валили отведенный нам лес, пилили бревна, складывали в штабеля. И никогда не было ничего вкуснее той ржавой селедки или пшенной каши (пополам с просом), что ели мы на лесной делянке. Каша и морковный чай пахли дымком костра. Жестяные кружки обжигали губы. Но мы не замечали этого. Молодость брала свое. С нею мы преодолевали всякие мелкие невзгоды и трудности. Мы верили: не за горами другая жизнь! Мы знали: в Москве — Ленин!

В Савельевском переулке и на Остоженке можно было видеть в 1920 году женщин, одетых в каракулевые саки, с поленом под мышкой, завернутым для приличия в газетный лист, будто чертеж. Зимой канализация не действовала. Часто замерзал водопровод. По тротуару ходить остерегались. Тому были две причины: прохожего могло оглушить увесистой сосулькой или обдать вылитыми из окна нечистотами. Московские пешеходы в ту пору вообще избегали тротуаров и пошучивали добродушно:

— С конины и овсянки так и тянет на мостовую...

Кроме немногочисленных извозчиков, по Пречистенке громыхал трамвай. Мы, студенты, катались на нем бесплатно. Прыгали и выпрыгивали на ходу. Ездили далековато — от храма Христа Спасителя до Красных ворот (тогда существовавших) к Новой Басманной, на которой и помещался наш архитектурный факультет.

Любитель московской старины, я частенько заглядывал на Красную площадь, поднимался на ступени Лобного места, ходил вдоль могил у Кремлевской стены, где похоронены прославленные деятели социалистической революции и герои, погибшие в дни октябрьских боев в Москве.

Мечталось увидеть Ленина. Многие студенты рассказывали о том, как видели его. Мы им завидовали: — Какие счастливцы!

Одевались студенты почти одинаково: тяжелые солдатские бутсы на ногах, обмотки до колен, галифе и гимнастерка защитного цвета и, конечно, шинель серого солдатского сукна. Хуже пришлось моему младшему брату, вернувшемуся в Москву с фронта, из дивизии имени Киквидзе. Мать бросила в голландскую печку всю его одежду, белье и обувь. Шинель, белье и даже бутсы брата кишели паразитами. Тогда не знали спасительного дуста и гексахлорана... Брат ходил летом по Москве в тапочках на босу ногу, а иногда и босиком по раскаленному асфальту.

До поступления в вуз меня и младшего брата, впоследствии журналиста, приняли на службу в Высшую военную школу связи: меня — завклубом, брата — культработником. Яков Герасимович Гурьян, в будущем переводчик «Бравого солдата Швейка» на русский язык, живший с нами в Тамбове в одной квартире на Араповской улице, большой любитель литературы и знаток музыки, научил нас, юнцов, многим песням. И мы забавляли на клубных вечерах курсантов Высшей военной школы связи.

Эту школу посещали видные деятели революции и в их числе известный польский коммунист Юлиан Мархлевский. Он был одним из основателей «Союза польских рабочих» — первой марксистской организации в Польше. Этот профессионал революционер не раз сидел в царских тюрьмах, был политическим эмигрантом, действовал не только в родной Польше, но и за ее пределами. Мархлевский участвовал в восстании в Рурском бассейне. Москва знала его как ректора Коммунистического университета народов Запада. Он закончил свою полную тревог и беспокойства жизнь народного трибуна и борца за справедливость в Берлине и был похоронен рядом с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург.

Мархлевский свободно владел русским языком и был пламенным оратором. Переполненная военная аудитория слушала его с затаенным дыханием, встретила и проводила бурными аплодисментами. Он говорил, что победа не за горами. Белогвардейские банды будут смяты. Советские народы заживут свободно и радостно. Советская республика приступит к невиданному строительству социализма. Курсанты вынесли его на руках. Это было в дачной местности Кунцево, где летом размещалась школа.

Наш гость не отличался ни внушительным видом, ни здоровьем; оно было подорвано в царских тюрьмах. Мархлевский был похож на старого учителя. Запомнились его пышные усы, бородка клинышком, волосы ежиком, с проседью, горячие, призывные жесты... Небольшого роста, худощавый, он преображался на трибуне. Такой мог звать за собой в отчаянную штыковую атаку на единоборство с сильнейшим противником. Горячие слова зажигали слушателей тем революционным энтузиазмом, который помогал молодежи побороть голод и лишения в годы военного коммунизма.

...В московские длинные осенние вечера я и мои братья испытывали давно знакомое и томительное чувство голода. На нас нападал едун и рос с каждым часом, не получая полного удовлетворения.

Мой средний брат вернулся однажды из института очень поздно голодный-преголодный. Не желая никого беспокоить, он сам разогрел на кирпичной печке, сложенной нами из разобранного кирпичного забора, миску с супом и, поужинав, лег спать.

Ночью нас обычно будили крысы, такие же голодные, как и мы. Мы открывали по ним дикую стрельбу имевшимися у нас в наличии шестью тяжелыми бутсами. Убитых крыс выбрасывали в форточку к удовольствию бродячих голосистых котов и кошек.

В первую же всеобщую побудку, закончившуюся удачной охотой, средний брат выразил моей жене неудовольствие:

— А суп сегодня вроде жидок был и чего-то мылом отдавал...

— Какой суп?! — всполошилась жена, в тот день ничего не варившая.— Где ты его взял?!

Брат показал на пустую миску.

— Милый ты мой! — всплеснула руками жена.— Я в той миске посуду мыльной мочалкой мыла...

Как говорится, голод не тетка — брат даже не заметил, что он ел.

Со службы во всеобуче брат приносил изредка особые «сладкие» пайки. У нас не хватало хлеба, но зато водились яблоки апорт, кавказская халва с орехами, рахат-лукум, изюм и другие прелести.

На салазках мы возили свои студенческие пайки из Института гражданских инженеров, делая шестикилометровые рейсы через Театральную площадь, Охотный ряд, где еще стояла церковь Параскева-Пятница с ее золочеными куполами, мимо бывших магазинов Чичкина и Бландова, торговавших в свое время молоком и маслом. Видели близ гостиницы «Националь» магазин со смешной вывеской: «Братья Петуховы и сын». Невольно напрашивался вопрос: чей же сын? которого из братьев Петуховых?

В старые времена иные фирмы ставили для пущей важности в конце своего наименования слово «сын». Так, видно, было внушительнее, весомее и означало, что фирма существует давно и будет переходить из поколения в поколение.

Сколько раз мы, студенты, хаживали в институт пешком, когда не попадалось попутных трамваев. И, проходя по Моховой, видели на здании Московского университета, близ которого ныне стоит новый памятник Ломоносову, старую и долго сохранявшуюся четкую надпись: «СВЕТ ХРИСТОВ ОЗАРЯЕТ НАС». И тут же, неподалеку, на другом здании, занимаемом теперь Музеем Ленина, виднелась другая свежая надпись: «РЕЛИГИЯ — ОПИУМ ДЛЯ НАРОДА!»

...Новое бурно приходило на смену старому. Исчезли из русского словаря такие обиходные прежде слова, как трактир, полиция, городовой, околоточный, полицейский, жандарм, волость, уезд, провинция, купец и многие другие. Эти вышедшие из употребления слова оставались на память подраставшим поколениям лишь в литературе былых времен да в исторических трудах...

В нашей коммунальной квартире, где на кухне горело девять примусов и керосинок, действовали девять домашних хозяек, разных возрастов и характеров и в разной степени говорливых. Здесь всегда было людно и шумно. Сама кухня, совсем небольшая, напоминала кают-компанию промыслового корабля, где в часы общего сбора моряки обмениваются последними новостями, рассказывают смешные приключения и дают друг другу советы, как жить и плавать.

За неимением дров во всех девяти комнатах жгли в печурках «бесхозную» мебель. Дымовыми трубами служили водосточные, которые мы снимали с разрушающегося дома, находившегося поблизости. Когда не хватало подсолнечного масла, освещали комнату подобием лучины. Расщепляли ящичные доски, поджигали их и клали на печурку...

При робком свете каганца учились дома. Наливали в чайное блюдце маслица, скручивали фитилек из ваты, из ниток, высекали из кремня огонь, как первобытные люди. Часто не было электрического света — дома погружались в полную темноту. Дома, но не улицы. Ибо у нас, в Савельевском переулке, мы еще застали в 1920 году и позднее газовые фонари. По вечерам их обходил заботливый фонарщик и «давал» свет.

Мы ухитрялись устраивать даже вечеринки. Музыкальное сопровождение было весьма примитивное: вместо гармошки — аккомпанемент на гребешках. Получалось довольно звучное, почти оркестровое исполнение песен и танцев.

Учились и сами полностью себя обслуживали. И все-таки при всех тех условиях, при том полуголодном существовании московские студенты двадцатого и последующих годов учились и кончали вузы. Это ли не было подвигом!

Как непохоже было все это на современный быт московского студента, и кажется, что от 1920 до 1959 года прошло не тридцать девять, а целых сто лет...

Как бы там ни было, люди нашего поколения с гордостью вспоминают свою молодость и тяжкие испытания героических лет, когда закладывались нерушимые основы социалистического государства — могучей советской державы.

 

Уход в газету. Журналист Осаф Литовский.

Поэт Сергей Городецкий

 

Каждый раз, когда мы встречались с Литовским в Савельевском переулке, я выслушивал его уговоры:

— Ты же бойко писал в тамбовских «Известиях». Иди к нам в «Известия ЦИК». Тебя увлечет газетная работа. Поверь мне! Мы тебе поможем...

Но мои дебюты в Тамбове я не принимал всерьез. Начинал я свою работу журналиста по-настоящему в «Известиях ЦИК».

Я понимал: с уходом в газету — прощай мое учение! Жаль уходить с предпоследнего курса. Жаль потерянных студенческих лет. Сколько уже затрачено труда и бессонных ночей! Сколько я работал по практическому изучению стилей — мавританского, французского и русского «ампира», древнерусского стиля! Сколько «отмывок» сделано с древнегреческих капителей! Мы чертили все пять греческих ордеров, ювелирно отделывая каждую деталь...

Судьбу мою решила выставка проектов, открытая в Московском институте гражданских инженеров студентами архитектурного факультета. Там были выставлены архитектурные проекты, так художественно и с таким законченным мастерством исполненные, что я стоял перед ними, как приготовишка, и только дивился человеческому таланту.

Одним из лучших и одареннейших наших студентов, с кем сиживал я за одной партой, был Шура — Александр Васильевич Власов, в будущем один из выдающихся советских архитекторов, автор Крымского моста в Москве, так называемых Красных домов на Юго-Западе, ведавший работами по восстановлению главной улицы Киева — Крещатика, автор проекта стадиона имени Ленина в Лужниках.

«Нет, так мне никогда не сделать!»— решил я про себя, глядя на работы Власова. И согласился в конце концов с настойчивыми предложениями Осафа Литовского — пошел работать в газету...

Шел в редакцию робко, как некогда в реальное училище, когда впервые надел ученическую фуражку с золоченым гербом.

Вот она — Тверская! Львы на воротах, знакомые еще по «Евгению Онегину» со школьных лет! Вот бывший Английский клуб, где бывали Грибоедов и Пушкин!.. И наискосок от этого исторического здания, с его еще неурезанными тогда крыльями, заветный дом № 48, сытинская резиденция, бывшее «Русское слово», а в то время редакция «Известий» — на втором, и «Правды» — на третьем этаже.

Никак не думалось тогда, что мне в скором времени посчастливится близко видеть и слышать Владимира Маяковского, Демьяна Бедного, Ивана Ивановича Скворцова-Степанова, подолгу беседовать с ними в течение ряда лет, вечерами, в редакционной обстановке. В голову не приходило, что моими гостями будут когда-нибудь Алексей Силыч Новиков-Прибой, Александр Георгиевич Малышкин, Лидия Николаевна Сейфуллина и другие известные писатели. И я стану им читать мои полярные рассказы... Меня будут печатать в «Новом мире», «Красной нови», в «Московском товариществе писателей»... И моим маяком станет не живопись, не архитектура, к которым я стремился с молодых лет, а литература. И выпускающий газеты «Известия ЦИК» Игорь Иванович Старобогатов явится одним из первых моих учителей в газете.

...Литовский посадил меня для начала в технический секретариат считать строчки сдаваемого в набор материала. Я должен был подсчитывать, сколько строк печатного набора в гранках окажется в каждой рукописи, и научился этой небольшой премудрости под руководством того же Старобогатова.

...Летом, в конце июня 1918 года, Литовский напечатал в тамбовских «Известиях» мой первый подвал под заглавием «Две ночи в тюремной секретке», подписанный литерой «К». Это был очерк, рассказывающий о двух сутках, проведенных мной в секретке Тамбовской губернской пересыльной тюрьмы, куда я и многие мои товарищи были брошены белогвардейцами и правыми эсерами, поднявшими восстание против Советской власти в Тамбове 17 июня 1918 года. Очерк этот имел интересную судьбу. Он был размножен Бюро печати при Совнаркоме РСФСР и попал во многие другие провинциальные газеты как безымянная работа. Впоследствии из него же я сделал свой первый рассказ. Он также был опубликован Осафом Литовским на конкурсе рассказов в газете «Беднота» под заглавием «Первое лето».

Да, это было действительно первое советское лето в Тамбове, первое советское лето в стране! Мы были очень молоды, и жизнь открывала перед нами свои увлекательные страницы.

Одновременно с этим рассказом был опубликован еще один мой «первый» рассказ в журнале «Красная панорама», о чем скажу позднее, когда упомяну об одном человеке, сыгравшем в моей судьбе решающую роль, — о Льве Войтоловском...

...В Савельевском переулке, в просторной комнате Литовских, собирались представители едва ли не всей тогдашней газетной и литературной Москвы.

У Литовских я впервые увидел поэта Сергея Городецкого и был взволнован этой встречей. Мальчишкой, в Тамбове, я любовно покупал и собирал открытки с портретами русских писателей, сам увеличивал эти портреты и украшал ими свою детскую комнату, где одна стена от пола и до потолка была заставлена книгами русских и иностранных авторов.

Портрет поэта Городецкого хранился некогда в моем маленьком домашнем собрании.

Незадолго до того я побывал в Цветковской галерее, помещавшейся недалеко от нашего переулка, на набережной Москвы-реки в кирпичном здании старорусского стиля. Здесь в числе прочих была выставлена небольшая картина Ильи Ефимовича Репина «Молодожены». Репин писал ее с молодой четы Городецких. Городецкие сидели на тахте и держали в руках бокалы шампанского...

И вот передо мной был поэт, филолог Сергей Митрофанович Городецкий, нашедший дорогу от поэзии акмеистов к революционной поэзии.

Я не раз бывал у него в доме: он жил, как говорили, в бывшей палате Бориса Годунова, у Красной площади. Я почти благоговейно рассматривал украшенные автографами уникальные литературные реликвии — портреты писателей, поэтов того поколения, к которому принадлежал Городецкий.

Сергей Городецкий ввел в большую литературу Есенина. Ему читал Есенин свои ранние стихи, с ним советовался. Эти стихи мы, юноши, переписывали из журналов в свои тетрадки и хранили вместе с учебниками, чертежами.

Высокий, стройный, с пышной, долго не седеющей шевелюрой, Городецкий навсегда запомнился мне красавцем с открытки, купленной в тамбовском писчебумажном магазине мною — безвестным юным поклонником русских литературных талантов.

В Савельевском переулке Литовский и Городецкий угостили меня кавказским вином. Я никогда до того не пил ничего, кроме «Висанта» — сладкого церковного вина, которое прописывал нам, детям, после каждой болезни знаменитый тамбовский фельдшер Андрей Иванович Синев.

«Висант» был любимым подкрепляющим лекарством Синева. И мне показался, после давно забытого «Висанта», странным вкус кавказского кислого сухого «Напареули», которое Городецкий и Литовский в шутку называли по-газетному «Нонпарелью» (самый мелкий шрифт).

Городецкий читал нам свои старые и новые стихи. Он делал это артистически. Он мог писать стихи сразу начисто и без поправок. Через много лет (да простит меня читатель за некоторое отступление от хронологии) я пришел к Городецкому в те же палаты Бориса Годунова, в кабинет поэта, вместе со своим сыном Евгением, радистом, уезжавшим далеко в Арктику, на Колыму, в бухту Амбарчик.

Городецкий долго рассматривал моего сына, дивился, как быстро растут дети. И тут же взял свою последнюю фотографию и написал на ней следующие строки:

 

Жене Зингеру, радисту

Нашей Арктики лучистой,

Чтоб жил весело и чисто,

Храбрецом и молодцом,

В дружбе с Зингером-отцом.

 

Старому поэту Городецкому хотелось доставить приятное молодому полярнику, уходившему в столь далекие по тем временам края, как устье великой реки Колымы. Он водил юнца по своей громадной комнате и знакомил его с литературными реликвиями. Я видел огонек благоговения в глазах сына и вспоминал свою молодость.

Любящий русский язык, полнозвучное родное слово, Городецкий не терпел опечаток. В связи с этим, да будет мне дозволено вспомнить один эпизод моей работы в редакции «Известий».

...Это случилось в 1925 году уже в новом здании редакция «Известий», на теперешней Пушкинской площади. По просьбе иностранного отдела я срочно направил курьера на дом к художнику Борису Ефимову за рисунком. На мою долю выпадало большое удовольствие первым после художника видеть его остроумнейшие карикатуры, разившие врага наповал. На этот раз карикатура Бориса Ефимова была посвящена событиям в Англии и озаглавлена «Лондонская петрушка». Рисунок получился очень смешным. Нельзя было смотреть на него без улыбки. Вообще рисунки Бориса Ефимова тем и отличались от многих других, поступавших в нашу редакцию, что они не нуждались в тексте. Достаточно было только посмотреть на карикатуру, как тут же все становилось понятным и смешным, а смешное убивает... Рисунок Ефимова с первого взгляда достигал цели. И потому я меньше всего интересовался надписями и подписями под его рисунками.

Карикатура была завизирована нашим иностранным отделом. Рисунок этот видел и народный комиссар иностранных дел. Одобрил творение художника редактор Иван Иванович Скворцов-Степанов и члены редколлегии. Я сдал рисунок в цинкографию. И назавтра его увидели сотни тысяч читателей «Известий».

Прошло дня два. Я получил письмо, адресованное в «Известия» лично мне. В конверт была вложена вырезка карикатуры Бориса Ефимова с подчеркнутым чернилами заглавием «Лондонская петрушка» и таким четверостишием:

 

Как не стыдно, Макс, Макс,

Ошибкою хромать такой,

Беги скорее в загс, загс,

Венчаться там с грамматикой.

 

Автор этого четверостишия из скромности или по каким-либо другим соображениям не поставил своей подписи. Я сразу понял свою ошибку. В общежитии говорят: и всякая такая петрушка... Это означает всякую мелочь вроде травы петрушки. Но здесь, в рисунке, дело шло совсем не о траве и вовсе не о мелочи. Художник высмеивал лондонский балаган, Лондонского Петрушку, портившего взаимоотношения между двумя странами. Ясно было, что слово «петрушка» здесь понималось с большой буквы, а посему не «Лондонская петрушка», а «Лондонский Петрушка». Но кто же писал эти стихи? Уж больно знакомым показался мне почерк. У меня была хорошая память на номера телефонов, я помнил их свыше четырехсот и не прибегал к телефонным справочникам. Запоминал и почерки наших авторов. Профессия секретаря редакции вырабатывает такую зрительную память. И в этом нет ничего особенного. Это своего рода таблица умножения, без которой не может обойтись даже гениальный математик. И я вспомнил: «Это почерк Сергея Городецкого!»

Тут же звонит мне сам поэт.

— Сергей Митрофанович, спасибо за нравоучение! Ошибка моя! Каюсь! Впредь этого не будет! Я, как всегда, увлекся содержанием рисунка и не обратил внимания на подпись.

— Какая ошибка?! — удивился Городецкий.— Ничего не понимаю!

— Лондонская петрушка...

— Так, значит, догадался, кто автор четверостишия? Каким образом?!

— Каждый человек имеет свой характер и свой почерк. Скажем, почерк Ивана Ивановича Скворцова-Степанова я ночью на ощупь отличу от твоего, Сергей Митрофанович!

— Ты не обижайся! Но это для пользы дела! Не может официальный орган нашего правительства выходить с ошибками, да еще на первой полосе!

Мне оставалось согласиться с моим собеседником.

...Я поступил в «Известия» в апреле 1922 года на должность, следующую по рангу тут же после курьера. Приходилось и самому носить материал в типографию для набора, бегать за гранками или полосой, когда курьеры оказывались «в разгоне».

Длинный коридор редакции делал ее похожей на гостиницу. По обеим сторонам коридора открывались дубовые двери, выбегали люди, держа в руках рукописи, гранки, полосы, размахивая ими, как флагами. Слышалось поминутное дребезжание телефонных звонков, истошные крики «алло!». Трещали звонки, настойчиво вызывавшие курьеров в кабинеты. С тяжелой сумкой приходили почтальоны и курьеры из других учреждений, сдавали корреспонденцию. Бесконечным был поток посетителей. Нередко в редакции появлялись люди, у которых «не все дома», или, как говорят на Кавказе, «под шапкой — пчела». Они оглядывались по сторонам, боясь, выдать непосвященным «государственный секрет» какого-то необычайного изобретения или идеи, и просили, требовали личного свидания только с самим редактором «Известий» Стекловым. «Больше мы здесь никому не доверяем!» — как бы сговорившись, восклицали они. «Гениальные» и «секретные» изобретения оказывались на поверку «чертежом» двигателя «перпетуум-мобиле»... Спорили о необходимости вечного двигателя, бранились, угрожали... Были и такие, что представляли огромные папки своих стихов, которые в общежитии у нас в секретариате оценивались как «бред сивой кобылы»... Присылали из провинции тщательно упакованные посылочные ящики из фанеры, туго набитые рукописями, порой написанными мельчайшим, бисерным почерком, какой-то ювелирной вязью. Часто это был бред на религиозной почве с массой цитат из евангелия и священного писания. Разумеется, все это возвращалось автору или отправлялось в архив.

Я считал строчки рукописей, которые шли в печать, им не было конца. Сдавал материалы в набор после визы Литовского. Его размашистые инициалы «О. Л.» были паролем для сдачи материала в типографию.

...В 1924 году в одном коридоре с редакцией «Известий» помещался журнал «Красная нива». Здесь можно было видеть стайки молодых поэтов, в коридоре и на лестничных площадках... Слышалось монотонное, заунывное чтение стихов. Несло табачным смрадом от самокруток, прозванных народом шутливо «семейными» («папаша курит — детишки падают!»).

В голодные годы многие юнцы начинали курить, чтобы отбивать аппетит к еде. Приучился к курению и я с девятнадцати лет. Достать папиросы было нелегко, вернее, на курение не хватало средств. И мы... «стреляли». У кого? Конечно, у «ответственных» товарищей. Тузом в редакции после Стеклова был Осаф Литовский. Он курил папиросы высшего качества — «Посольские». И когда мы с Колей Мильграмом, юным сотрудником газеты, видели в руках Литовского открытую коробку «Посольских» папирос, украшенную цветными флагами разных стран, то невольно протягивали свои пальцы. Однажды Литовский сказал:

— Друзья, когда наконец вы с Мильграмом перестанете стрелять папиросы?

Я задумался. В самом деле, если курить - так уж свои, если же нет средств — надо переломить себя, бросить дурную привычку. И вот, сговорившись с выпускающим Игорем Ивановичем Старобогатовым, мы в один день, 23 января 1923 года, бросили курить. Особенно трудно было первые три дня, а затем до конца года часто снилось, что кто-то тебя угостил, ты затянулся дымком сладко-сладко и почувствовал, что теряешь весь свой «некурящий» стаж, топчешь папиросу и... просыпаешься в холодном поту... Мы знали: бояться надо первой папиросы. Если выкуришь хоть одну,— конец! Непременно потянет опять, пойдешь и купишь пачку «семейного» табачку...

Осафу Литовскому, таким образом, я был обязан не только правкой и напечатанием моего рассказа «Первое лето», но и тем, что расстался с курением. Каждому юнцу советую: не привыкать к тому, от чего трудно отвыкать.

И никакого другого чувства, кроме благодарности, у меня не осталось к Литовскому, несмотря на то, что его разговор со мной и Мильграмом показался мне спервоначалу даже обидным... А вот Мильграм курить не бросил и завел свои папиросы.

...Мильграм был послан по путевке комсомола на флот и дослужился до капитана первого ранга, стал кандидатом военно-морских наук, историком, и собирается защищать докторскую диссертацию.

С Николаем Николаевичем Мильграмом у меня через четырнадцать лет произошла интересная встреча при совершенно необычных обстоятельствах...

Мы пришли к Маточкину Шару (пролив, разделяющий Новую Землю на два острова — Северный и Южный) на пароходе «Анадырь», входившем в состав каравана судов «Литке». В эту же колонну должны были войти и два балтийских миноносца. После некоторого ожидания в проливе мы увидели эти боевые корабли. Об одном из них, «Самсоне», мною позже была написана книга «Брат “Авроры”», опубликованная к сорокалетию Советских Вооруженных Сил.

Мы встретили балтийские военные корабли с подобающими почестями: гудками, флажными сигналами... Я поднялся на флагманский эсминец и на трапе, ведущем к командному мостику, увидел знакомую фигуру в походной одежде, военкома флагманского миноносца Николая Николаевича Мильграма. Позднее я перешел к нему в каюту и значительную часть похода совершил на палубе, подстелив под себя спасательный пробковый матрац...

Казалось, это было совсем недавно: в кабинете Литовского четырнадцатилетний Коля Мильграм выстреливал двумя пальцами свой окурок и попадал точно внутрь одного из абажуров люстры, чем приводил в неописуемый гнев старательную уборщицу...

Он прошел курс практической газетной работы. Стал газетчиком... Через несколько лет окончил Высшее политическое военно-морское училище в Ленинграде и теперь возглавлял политическую работу на двух кораблях, впервые шедших вдоль всего «главного фасада» нашей страны, обращенного к Северному Ледовитому океану. («Главный фасад»! Эти крылатые слова принадлежат вице-адмиралу Макарову — создателю первого линейного русского ледокола «Ермак», плавающего и поныне.)

Вот где — у врат Арктики — привелось встретиться нам, учившимся газетной азбуке в «Известиях ЦИК».

 

***

В наше время, когда идут горячие споры о том, как надо работать Книготоргу, как надо распространять советскую книгу, не лишнее вспомнить об одном интереснейшем человеке, чье имя гремело не только по всей Москве, но и по всей старой России. Это был Иван Дмитриевич Сытин, общепризнанный русский самородок. Свою трудовую жизнь он начинал с «мальчика» в книжной лавке и уже во времена Чехова был крупнейшим русским книгоиздателем и книготорговцем.

В своем письме к А. С. Суворину 18 декабря 1893 года Антон Павлович Чехов писал:

«...На днях я был у Сытина и знакомился с его делом. Интересно в высшей степени. Это настоящее народное дело. Пожалуй, это единственная в России издательская фирма, где русским духом пахнет и мужика-покупателя не толкают в шею. Сытин умный человек и рассказывает интересно. Когда случится Вам быть в Москве, то побываем у него в складе, и в типографии, и в помещении, где ночуют покупатели».

«Где ночуют покупатели»... Видимо, столь интересен был подбор книг (а в начале издательской деятельности Сытина и лубков), что покупатель задерживался в сытинском «помещении» далеко за полночь, как свидетельствует Чехов.

Выпуская сотнями тысяч небольшие книжки, Сытин удешевил их настолько, что они стали доступными по цене неимущему покупателю, и тем быстро снискал себе всенародную славу. Особенно популярными были книги, выпускавшиеся издательством «Посредник». Организовал это издательство Иван Дмитриевич Сытин совместно с В. Г. Чертковым.

Любопытную историю рассказывал мне бывший выпускающий «Русского слова», а затем и «Известий ЦИК» Игорь Иванович Старобогатов.

Оказывается, Иван Дмитриевич Сытин был одним из первых организаторов продажи книг в кредит. Он доставлял свой книжный товар обычно на Нижегородскую ярмарку, куда стекались купцы со всех концов России, а также офени — коробейники. Эти мелкие торговцы ездили по многим городам и селам России с галантерейными товарами, картинами, книгами, лубками и прочим. Вот этим офеням прозорливый коммерсант Сытин и давал в кредит на год книжный товар. Через год Сытин вновь встречался с теми же офенями на Нижегородской ярмарке, получал деньги за прошлогодние книги, взятые в кредит, и выдавал новые издания опять в кредит до будущего года.

Так находили широкую дорогу, благодаря коробейникам, сытинские дешевые издания, завоевывая славу писателям и издателю по русским городам и весям. Разумеется, по сравнению с нашим временем эти попытки дать книги народу кажутся кустарными.

Советская власть оценила заслуги Сытина перед народом и назначила ему пожизненную персональную пенсию. Мы, сотрудники «Известий» начала двадцатых годов, часто видели во дворе на Тверской, № 48, Ивана Дмитриевича Сытина. В бывшем его доме и типографии первое время помещались редакции советских газет «Правда» и «Известия».

...В двадцатых годах часто печаталась в «Известиях» журналистка Зинаида Рихтер. Она входила с первыми батальонами в освобожденные от белогвардейцев города. Первой из журналисток прыгала на парашюте, спускалась в глубокие шахты, поднималась на высокие ледники и первая из писательниц отправилась в рискованное по тем временам путешествие в Арктику на ледорезе «Литке» из Владивостока к острову Врангеля.

Ее дядей был знаменитый Владимир Дуров. Ее двоюродная сестра Анна Владимировна Дурова и по сей день заведует в Москве известным Уголком Дурова. Фамилия эта восходит к патриотке Надежде Дуровой, «кавалерист-девице», которая отличилась в 1812 году, во время нашествия Наполеона на Россию... Не от нее ли унаследовала советская журналистка Зинаида Рихтер свою пылкость; неутомимость и бесстрашие?

Будучи специальным корреспондентом журнала «Ауто», Зинаида Владимировна прошла пешком из Москвы до Ялты, затем, также пешком, — из Москвы до Владикавказа.

Ее приманили первые дальние перелеты. Она участвовала, в свое время, в перелете Михаила Громова Москва — Пекин...

Трудно было поверить, глядя на эту невысокую худощавую женщину, что в ней горит неугасимый огонь энергии и силы воли.

У нее мы учились смелости, дерзанию, святому беспокойству советского журналиста. У нее перенимали замечательное свойство характера — решительность.

Зинаида Рихтер любила уединяться с машинисткой в кабинете и сама диктовала, вернее, по-новому передиктовывала свою рукопись на машинку. Почти каждый из видных сотрудников редакции имел свою, избранную им, машинистку и готов был подождать час-другой, лишь бы диктовать той, которая не подведет под неожиданный удар. А такие случаи бывали...

В «Известиях» славилась одна «сверхскоростная» машинистка. Она печатала по так называемой слепой системе, не глядя на клавиатуру, и даже могла, печатая, переговариваться одновременно со своей подружкой — соседкой по машинописному бюро. Диктовать такой выдающейся мастерице своего дела было весьма приятно. Многие сотрудники добивались этой чести. Но, как говорится, скоро не бывает хорошо... Бывали досадные опечатки. Бывали так называемые «пойманные опечатки», но иные проникали в печать.

Статью, написанную неразборчивым почерком, передали как раз этой лучшей машинистке. Статья была быстро переписана, завизирована отделом и... задержана в корректуре до выяснения.

Заинтриговала «читчика» удивительная фраза, в которой значилось: «От ада до птицы»... Что сие могло означать? Долго ломали головы. Затребовали в конце концов оригинал и разобрали нескладным почерком написанные слова: «От аза до ижицы»... Ни ада, ни птиц в рукописи не оказалось.

— Поймали «птичку», — вспоминали в «Известиях» о случае, когда удалось предупредить глупейшую опечатку.

Меня всегда до сердечной боли огорчали так называемые «буквенные», или «глазные», опечатки, которые я обычно обнаруживал в любой своей новой книге. Чтобы уберечь свою книгу от дополнительных опечаток, я иной раз даже воздерживался от излишней правки. Как правило, каждая переливка строки вызывала какую-нибудь новую опечатку. В одной из моих книг о Севере повсюду было напечатано «немцы» вместо «ненцы», «моржовые просторы» вместо «морских просторов». Географические же названия перевирали даже в самом Географгизе. Так, например, вместо «мыса Биллингса» было напечатано «мыс Беллинга». Но не всегда виноваты корректоры или наборщики. Виноваты бываем и мы, грешные...

У Владимира Даля в его толковом словаре записана пословица: «Сколько ни старайся править, опечаток не избежать». Все же никакое наслаждение не сравнится с тем, когда автор после долгих поисков синонимов, после вытравливания паразитических прилипчивых слов наконец почувствует,— фраза заиграла!

И в газетных корректорских мы знали и видели настоящих подвижников своего дела, энтузиастов правописания. Одни были ловцами зловещих буквенных опечаток, кореживших здравый смысл, другие считались «смысловиками», то есть умели улавливать не только опечатки, но и смысловые ошибки в несуразно составленных фразах.

Очень часто заведующий корректурой «Известий» Владимир Иванович Шамшур возвращал в редакцию оригиналы, визированные сотрудником отдела, заведующим, секретарем редакции, членом редколлегии и густо изрисованные красным карандашом внимательного корректора, отмечавшего не только описки. Шамшур, как и большинство читателей, откликающихся письмами на появление в свет новых произведений, преследовал одну цель: своим советом, замечанием исправить допущенную автором ошибку, не выходя за границы уважения ко всякому большому человеческому труду.

...В набор сдавались материалы «собственных» и «специальных» корреспондентов, официальный материал и фельетоны. Одним из популярных фельетонистов старого времени, нашедших приют в «Известиях», был сотрудник дореволюционной газеты «Русское слово» Петр Ашевский (Подашевский).

Он появился в Москве из Одессы, где печатался в «Одесских новостях». Там, в Одессе, он составил себе небольшое литературное имя и отправился в Белокаменную с целью начать работу фельетониста непременно в «Русском слове». Но нелегко было проникнуть в газету, где печатались Тэффи, Василий Немирович-Данченко, наконец, сам Влас Дорошевич — фактический редактор «Русского слова». Он подолгу жил в Петербурге. Там, на его петербургской квартире, был установлен прямой провод с московской редакцией. Сотрудники секретариата «Русского слова» обязаны были не расходиться по ночам, а дежурить и ждать до выхода газеты возможного звонка Дорошевича из Питера...

Ашевский, явившись в «Русское слово» и не найдя здесь Дорошевича, представился заведующему иностранным отделом Орлову:

— Петр Ашевский. Фельетонист... Прибыл из Одессы. Печатался в «Одесских новостях». Желаю работать у вас в том же амплуа...

— Простите, господин Ашевский, но для «Русского слова» это маловато. Сами понимаете... Диапазон нашей газеты несколько шире «Одесских новостей»...

— Тогда я буду говорить с Дорошевичем!

— Сделайте одолжение! Но он сейчас в Питере!

— Я еду в Питер!

— Воля ваша...

Петр Ашевский уехал в Петербург, разыскал там Дорошевича. Тот выслушал молодого фельетониста и сказал безразличным тоном:

— Ну что же, пишите!

Ашевский вернулся в Москву, явился вновь к Орлову и сообщил ему:

— Влас Михайлович сказал мне: «Пишите!»

— Ну, раз вам Влас Михайлович сказал, — тогда, пожалуйста, пишите!

Так Ашевский приступил к работе в «Русском слове». И когда месяца через два после этого Дорошевич вернулся в Москву, Ашевский уже завоевал в «Русском слове» прочное положение бойкого фельетониста. К нему доброжелательно отнеслись сотрудники, он понравился читателям.

В «Известия» Ашевский пришел пожилым человеком со старыми богемными привычками,— он любил, как тогда выражались, «закладывать за галстук».

Как-то он явился в редакцию навеселе. Из кармана его потертого пальто торчал промокший пакет с солеными огурцами. Ашевский рвался в кабинет к редактору Стеклову.

— Вот я сейчас угощу нашего Юрочку соленым огурцом! Вот сейчас перехвачу у Юрочки авансик! — заявил Ашевский.

Его постарались успокоить, затем выпроводили домой. По натуре это был добрейший человек, не без таланта, отлично знавший старую литературную Москву.

Ашевский любил поэзию и знал много стихов наизусть. Бывало, он приходил в технический секретариат «Известий», садился возле моего стола, смотрел, как я бегло считал строчки сдававшегося в набор материала. Когда наступала пауза в моей работе, Ашевский непременно что-нибудь вспоминал из своей журналистской молодости.

— Сегодня вы строчки считаете,— сказал мне однажды Ашевский, — а завтра, глядишь, и сами писать начнете. Газета — отличная дорожка для литератора. Теперь не старое время: тогда хотели печатать молодого, неизвестного автора — открывали ему дорогу, не хотели — опускали шлагбаум и крышка.

Ашевский говорил нам:

— Теперь надо писать по-другому!

Но как писать он, видимо, и сам не знал. Ибо качество его послевоенных фельетонов и корреспонденции было далеко не на прежней высоте. Да и читатели были другие, — миллионы людей приобщались к культуре, строили социализм.

Ашевский умер, товарищи с честью похоронили старого газетчика.

...Из старой редакции «Русского слова» перешел по наследству в «Известия ЦИК» еще один матерый сотрудник «Русского слова», король репортеров этой газеты, Константин Матвеевич Даниленко. У Сытина он получал колоссальное жалованье и гонорары, имел собственный пароконный выезд, поспевал всюду, где нужен был зоркий глаз репортера. Даниленко был непревзойденным «ловцом новостей», притом из «первых рук».

Незадолго до начала первой мировой войны Даниленко расстался со своим пароконным выездом, сменив его на автомобиль, что было большой редкостью в царское время. Дело в том, что Иван Дмитриевич Сытин охотно давал своим лучшим сотрудникам авансы под отчет на расходы, связанные с улучшением условий газетной работы. Королю репортеров нужно было быстро передвигаться по Москве, и эту возможность предоставил ему Сытин, одолжив крупную сумму на покупку автомобиля.

Однажды, рассердившись на Даниленко, Дорошевич сказал ему:

— Если вы будете продолжать носить нам новости, напечатанные в понедельничных газетах, то я вынужден буду просить Ивана Дмитриевича разом взыскать с вас всю сумму за автомобиль.

Но угрозу эту в исполнение не привел.

Даниленко изъездил чуть не весь свет. Помимо страсти к путешествиям, у него была еще одна страсть. С молодых лет он коллекционировал... этикетки винных бутылок.

В какую страну ни забрасывала его судьба, какое вино ни пил этот непоседливый человек, — в коллекции этикеток сие событие немедленно отмечалось прибавлением еще одного уникального экспоната. И каждый из них имел свою занимательную историю на тему: где, когда и с кем было выпито. Недаром хозяин коллекции слыл презанимательным рассказчиком.

Куда делся этот любопытный альбом? Сожгли ли его в печи после смерти Даниленко или выбросили во время очередной генеральной уборки квартиры — неизвестно.

Не ошибусь, если скажу, что в альбоме Даниленко были представлены этикетки вин всех знаменитых марок, которыми могли похвастать виноторговцы в начале XX века.

Демонстрацией этого своеобразного альбома большой гурман и хлебосол Даниленко начинал обычно прием своих гостей, товарищей по редакции. И, уже разгорячив их воображение одними только рассказами, подавал сигнал жене. И тогда на столе появлялся пузатый графин домашней наливки, за которой следовали горячие чебуреки в неисчислимом количестве.

Не прекращались и рассказы Даниленко, он вспоминал о путешествиях через океан в Новый Свет, как некогда назывались Соединенные Штаты.

Даниленко, по его словам, зарабатывал у Сытина перед первой мировой войной двадцать четыре тысячи в год (куда больше царского министра), он мог позволить себе роскошь пускаться вместе со всей семьей в дальние вояжи на океанском лайнере в каюте, напоминавшей апартаменты первоклассного отеля.

Я несколько затянул мои воспоминания о Даниленко, но уж очень это была колоритная фигура!

Даниленко я дал рукопись первого моего очерка «От челнока до парохода», напечатанного в 1926 году в журнале «Красная нива». Константин Матвеевич не только вычитал, не только выправил тщательно, но, даже увеличил размер очерка почти вдвое своими интереснейшими вставками, сделанными тут же за столом, без всяких источников, шпаргалок, заготовок, а лишь благодаря своей феноменальной памяти, отличавшей этого неутомимого газетчика. Он помнил (через много лет после своих путешествий) вес гребных винтов лайнера, на котором ходил через океан из Европы в Америку, и все мудреное устройство плавучего города, словно сам был капитаном этого морского гиганта или судостроителем.

Свою любовь к путешествиям Даниленко передал по наследству старшему сыну Константину, одному из молодых и деятельных помощников знаменитого русского путешественника Петра Кузьмича Козлова — первооткрывателя мертвого города Хара-Хото. К несчастью, ранняя смерть этого талантливого юноши лишила нас возможности читать увлекательные книги, которых мы от него ждали.

Константин Матвеевич Даниленко обладал привлекательной, импозантной внешностью. Его в равной степени можно было принять за важную особу, известного писателя и влиятельного иностранного туриста, посетившего наши края. Это помогало ему в работе в годы, когда существовало «Русское слово». Дожив до седых волос, он не чувствовал груза лет (ему было за пятьдесят), не потерял своего обаяния.

Эспаньолка, львиная грива, отливавшая серебром, делали его похожим на художника времен Рембрандта. Он обращал на себя внимание прохожих на улице.

Однажды мы шли с Константином Матвеевичем из редакции по Тверской. Он сказал мне невзначай:

— Знаете ли вы, что я могу заставить поклониться мне любого человека?

— Вы, что же, гипнотизер?— удивился я.

— Ничуть не бывало! — ответил Даниленко.— Вот выберите сами любого из идущих нам навстречу. Укажите мне его издали и наблюдайте!

Я наметил одного из шедших навстречу пешеходов, указал на него Константину Матвеевичу и стал следить за обоими. Даниленко вперил глаза в свою «жертву». Вот они поравнялись. Вдруг вижу, как пешеход в недоумении снимает свою кепку и кланяется моему спутнику, а разминувшись, еще дважды оглядывается как завороженный...

В «Известиях» Даниленко занимал пост заместителя заведующего московской хроникой. Константин Матвеевич окончил юридический факультет Московского университета, владел несколькими европейскими языками. Журналистом стал еще в студенческие годы. На его рабочем столе в «Известиях» среди репортерской и судебной хроники можно было видеть томик Шекспира на английском языке. Увлекательный собеседник, знавший всю подноготную дореволюционной газетной Москвы, он любил, сидя на столе (любимейшая поза!), рассказывать что-нибудь своим слушателям-газетчикам. И мы, молодые, собирались вокруг послушать его рассказы.

— Пришел к нам в редакцию «Русского слова», — рассказывал Даниленко,— некий юноша и предложил свои услуги. Дорошевич выслушал его и сказал: «Ступайте на улицу, ищите живые городские новости и срочно несите их в редакцию!»

Юноша ушел и не появлялся до позднего вечера. Когда же принес наконец заметку редактору, тот прочитал ее, перечеркнул крест-накрест и сказал рассерженно:

— Больше не пишите такой галиматьи! Мы «Русское слово»! Не какая-нибудь «Биржевка»! Мы не печатаем абракадабру!

Вот как было дело... Молодой человек целый день носился по Москве и не находил подходящего интересного материала. Ни одной катастрофы, ни звона пожарных выездов, ни кареты скорой помощи, ну ничего!.. Усталый, скучный, бродил он по Москве и вдруг за Покровской Общиной, за самой заставой, у открытого окна второго этажа, увидел ребенка без присмотра... Вот-вот малютка вывалится из окна. И не успел репортер вбежать во двор и подняться наверх, чтобы предупредить ротозеев-родителей о возможном несчастье, как ребенок упал на землю.

Собралась большая толпа зевак. Все ахали, вздыхали и ничего не понимали. Валялся окровавленный гусь, раздавленный упавшим на него ребенком, а малыш с перепугу безутешно плакал, утирая ручонками слезы. Он оказался жив и невредим. Несколько царапин и больше никаких повреждений! Чудо! «Вот будет газетный гвоздь», — думал молодой репортер. И тут же помчался в редакцию писать заметку о том самом чуде, которого был свидетелем. И вот такую заметку редактор зачеркнул, да еще сказал в назидание:

— Если желаете продолжать у нас работать, давайте только проверенную информацию. Мы не печатаем сказок братьев Гримм!

И сколько ни клялся молодой человек, что этот факт действительно имел место,— ему не верили.

Даже товарищи по работе говорили:

— Ври, да знай же меру!

Автор этой криминальной заметки стал затем известным газетчиком и подвизался в «Русском слове».

...Официально главным редактором «Русского слова» был Федор Иванович Благов, а фактически редактором, как уже сказано,— Влас Михайлович Дорошевич. Благов был женат на единственной дочери Сытина Марии Ивановне, умершей в молодые годы. Зять Сытина — Благов — командовал всеми приходами и расходами газеты, имея полную доверенность тестя. Старик Сытин звал его запросто Федором.

У выпускающего «Русского слова» Игоря Ивановича Старобогатова появилась необходимость свидеться с Благовым. К редактору входили обычно без всякого доклада. Открывали дверь и попадали сразу из коридора в кабинет редактора.

Старобогатов так и сделал. Вошел в кабинет Благова и застал там шагавшего в глубоком волнении из угла в угол Ивана Дмитриевича Сытина и одного из его служащих, смиренно стоявшего в согбенной позе.

Иван Дмитриевич, показывая пальцем на него, невнятно бормотавшего что-то вроде оправдания, в гневе кричал Благову:

— Федор! Федор! С меня штаны снимают, а ты смотришь!

Сытин не терпел лентяев и жуликов. Они долго не держались у него ни в издательстве, ни в книжных лавках.

— Тебе не хватает на жизнь, скажи, но не воруй! — кричал Сытин своему служащему.

«Не вовремя пришел»,— подумал Старобогатов и тихонько вышел из кабинета.

Старобогатов, как и некоторые другие сотрудники «Русского слова», был образованным газетчиком. Он знал десять иностранных языков. Окончил филологический факультет Московского университета и с молодых лет ушел в газету. Вот именно! Ушел! И если эти строки дойдут до наших «газетчиков», то есть до тех людей, кто «делает» газету, они знают, что это значит! Каждый день новости! Каждый день спешка! Скорей! Скорей, чтобы не опоздать с выходом номера в свет! В набор! В запас! В загон! На утренний набор! Жаркие споры с типографией. Крики метранпажей:

— Полоса не резиновая, она не растягивается! Снимите из передовой двадцать строк! Подвал выше пупка! Фельетон не влезает! Снимите лишних сорок строк! Что вы даете нам гранки, когда набор рассыпан еще в прошлом году!..

И прочее, тому подобное...

А приход репортеров с нежданными новостями! А нескончаемый поток почтальонов, курьеров, посетителей...

И каждый газетный день был похож на другой, но в то же время казался каким-то иным, как непохожа каждая партия в шахматы в точности на предыдущую.

Надо отметить, что в то время, в первые годы существования молодой Советской республики, у нас не хватало опытных газетных работников, поэтому мы особенно ценили тех из них, кто приходил в нашу советскую печать и добросовестно, целиком отдавал себя газете.

Бывали в «Известиях» напряженные дни и ночи, но случалось, что весь аппарат находился часами в полнейшем бездейственном ожидании официального большого материала. И тогда занимались воспоминаниями о минувших газетных делах. Мастерами рассказывать «смешные вещи» считались у нас Даниленко, фельетонисты Рыклин и Львович...

Случались у нас в «Известиях» смешные казусы.

Была в «Известиях» недолгое время секретарша по имени Муза. Чрезвычайно бойкая девица, за словом в карман не лезла. Свою широкую известность в редакции она заслужила после того, как однажды, засунув по обычаю ключ от секретариата в «известинский» конверт, сгребла его поздно ночью вместе с охапкой других конвертов, предназначавшихся к отправке, и, ничтоже сумняшеся, — бросила в почтовый ящик. Назавтра сотрудники секретариата долго не могли попасть в редакцию. Пришлось взламывать замок. И только через сутки догадливый почтальон принес в редакцию злополучный конверт с надписью, сделанной рукой Музы: «Ключ от секретариата».

Карьера Музы оказалась недолговечной. Пострадала она за свое «остроумие». По кремлевской вертушке был звонок в редакцию, спрашивали заместителя Скворцова-Степанова, Бориса Михайловича Волина.

Муза ответила со свойственной ей решительностью:

— Волин занят!

Волин в самом деле писал передовую. Это были часы священнодействия, в «Известиях» не принято было отвлекать и хоть чем-нибудь беспокоить автора передовой. Через несколько минут звонок повторился. Подошла опять Муза. Вновь настойчиво и на этот раз нетерпеливо, резко требовали Волина.

— Я же вам сказала, он занят! Не может подойти!

— Все равно, позовите его к телефону! – послышалось еще более резкое требование.

— А кто спрашивает? — поинтересовалась Муза.

— Секретарь ЦИК.

— А вы на меня не кричите! Я сама секретарь! — ответила Муза...

...До сих пор я почти ничего не сказал о первом редакторе «Известий» Юрии Михайловиче Стеклове. Он занимал кабинет, в котором некогда читал и правил свои и чужие статьи и фельетоны Влас Дорошевич. Мне не приходилось общаться со Стекловым. Я продолжал считать строчки в техническом секретариате, а через ночь учился газетному выпуску у Игоря Ивановича Старобогатова. Я был слишком далек от кабинета редактора по характеру своей работы, хотя наши двери были почти напротив. Однако мне привелось работать на Стеклова...

Стеклов занимался своим трудом о Бакунине. Это в основном были перепечатки из каких-то прежних опусов Стеклова. Он деятельно готовил свои книги к переизданию.

Машинистки «Известий» бесплатно переписывали множество страниц его книг и сверяли их с первоначальным текстом. Вот к этой самой сверке привлекался технический секретариат и, в частности,— пишущий эти строки. Вместе с сестрой известного художника Моора (автора знаменитого плаката времен гражданской войны: «Ты записался добровольцем?») Ольгой Евстафиевной — первоклассной машинисткой — мы считывали тексты и корпели над этим по вечерам, не получая, конечно, никакого вознаграждения. Мы сидели за стекловским столом до поздней ночи и считывали, считывали без конца...

Стеклов заполнял своими передовицами первые две колонки «Известий» сверху донизу. Их называли в аппарате редакции «стекловицами». Это позднее дало повод поэту Демьяну Бедному писать:

Стеклов уж не стеклит...

К чести Стеклова надо заметить, что он был своего рода виртуозом по «скоростному» сочинению передовых. После разговора с ЦК и Наркоминделом он быстро набрасывал тезисы будущей передовой, затем вызывал стенографистку, двери его кабинета запирались на электрический замок (особого устройства) и через сорок минут они открывались. Стенографистка удалялась в комнату машинисток для расшифровки, а ровно через час передовица уже сдавалась в набор за подписью: «Ю. Стеклов». В лучших своих передовых Стеклов показывал большую разностороннюю эрудицию, отличную память и исключительные познания в жизни Западной Европы, и в особенности Франции.

Рост у него был громадный, голос трубный. Наружностью он походил на профессора, но не отличался профессорским спокойствием. Больше всех от него доставалось помощнику секретаря, Илье Лину, и мы нередко слышали громогласные стекловские выговоры, «разнос» дежурного секретаря за малейшую оплошность. Стеклов был контужен во время взрыва бомбы в Московском городском комитете партии в Леонтьевском переулке. Следствием этой контузии явилась глухота. Он плохо слышал и очевидно потому говорил громким голосом. Как старый газетчик, Стеклов отлично знал газетную технику — верстку, правку и корректуру. Свои передовицы он сдавал почти без всяких поправок, в идеальном порядке, вызывая восхищение и корректуры и наборного отделения типографии, которым неизменно в течение ряда лет ведал большой знаток своего дела Василий Никифорович Платонов.

Много лет спустя, уже в новом здании «Известий», новые редакторы Максимилиан Александрович Савельев, Петр Абрамович Шубин и другие писали передовицы по пять-шесть часов кряду, после чего рукопись дважды и трижды переписывали машинистки, затем передовые неоднократно правились в гранках, а в довершение всего еще и в полосе, что вызывало бурю протестов в типографии.

Стеклов же к своим передовицам обычно не возвращался; в гранках, а тем более в полосах, никогда не правил.

Таким аккуратным автором «Известий», кроме Стеклова был на моей памяти лишь один Давид Иосифович Заславский, оригиналы фельетонов которого отличались исключительной разборчивостью и опрятностью. Заславский некоторое время был ленинградским корреспондентом «Известий» и давал свои фельетоны под рубрикой «Письмо из Ленинграда».

И Стеклов и Заславский придавали большое значение форме изложения. Их статьи были понятны любому советскому читателю. Михаил Иванович Калинин — шеф «Известий» — ратовал за совершенство подачи газетных материалов. И недаром писал Маяковский:

На съезде печати,

у товарища Калинина,

великолепнейшая мысль

в речь вклинена:

«Газетчики, .. думайте о форме!»

До сих пор мы

не подумали об усовершенствовании статейной формы.

Товарищи газетчики,

СССР оглазейте —

как понимается описываемое в газете.

 

Газетные статьи и язык статей, по мысли Калинина, должны быть доходчивы, покорять советского читателя своей простотой и ясностью.

 

 

Кончина Владимира Ильича Ленина.

Редактор «Известий ЦИК» Иван Иванович Скворцов-Степанов.

Михаил Иванович Калинин на собраниях сотрудников редакции.

Новые веяния. Журнал «Новый мир»

На всю жизнь врезался в мою память спектакль «Синяя птица», который смотрели мы с женой в Московском Художественном театре.

Редакция «Известий» имела свои постоянные места во многих театрах Москвы. Когда мне перепадали пригласительные билеты, я отпрашивался у начальства и отправлялся с женой в театр. Это было большим наслаждением. Мы видели талантливейших артистов старшего и молодого поколения.

Навсегда запомнили величественную фигуру Константина Сергеевича Станиславского, верного соратника Станиславского — Владимира Ивановича Немировича-Данченко — основателей Художественного театра. На первых спектаклях «для пап и мам» (для родных и близких) обязательно присутствовал Станиславский. Он садился за маленький столик, поставленный специально для такого случая в проходе между рядами партера. Великий артист делал свои пометки в тетради, освещенной замаскированной лампой. На этом же столике была отводная трубка телефона. Станиславский, случалось, вдруг останавливал ход действия. Грустно, что наше подрастающее молодое поколение никогда не увидит самого Станиславского в пьесах «На дне», «На всякого мудреца довольно простоты» и других. Не увидит постановок Немировича-Данченко, игру Москвина, Тарханова, Качалова, молодого Хмелева...

Итак, вечером, 21 января 1924 года мы смотрели «Синюю птицу» — один из лучших спектаклей Художественного театра.

Пьеса переносила нас в сказочный, чудесный мир... Перед вторым действием произошла какая-то заминка, долго не открывали занавес. Это было очень странно для Художественного театра, где всегда царил образцовый порядок. Зрители в нетерпении стали хлопать в ладоши. И мне вспомнилось, как в таких, же случаях у нас в Тамбове раёк кричал: «Время! Время!»

Вдруг занавес слегка вздрогнул, покачнулась нашитая на нем эмблема МХАТ — чайка, вышел Владимир Иванович Немирович-Данченко и высоко поднял руку требуя внимания.

В зрительном зале наступила тишина.

— Граждане! — объявил Немирович-Данченко. — Скончался Владимир Ильич Ленин! Спектакль отменяется!

С разных концов зала раздались крики. Перекрывая голоса, кто-то закричал, не в силах поверить ужасной вести.

— Неправда!

— Не верьте этому сообщению! — неистово подхватил другой голос.

Послышались рыдания, плакали не только женщины, но и мужчины.

Немирович-Данченко вновь поднял руку и сказал:

— Граждане! Заявляю совершенно официально. Мне сейчас звонили из Моссовета!

Он скрылся за занавесом. Но зрители не сразу покинули свои места. Все долго оставались в оцепенении.

Мы вышли в фойе. Возле двери пожилой человек в полувоенном костюме в исступлении бился головой о стену. Какая-то женщина пыталась его успокоить. Проходили люди с красными от слез глазами.

Мне не было тогда и двадцати пяти лет. Нервы были достаточно крепкие, но я не мог сдержать себя. Горе комом подступало к горлу, давило грудь, до боли сжимало сердце. Не верилось в то, что случилось, о чем мы узнали в стенах театра. Ленин долго и тяжело болел. Мы не ждали страшной вести и, услышав ее, не верили... Не хотелось верить...

Ленин умер. Теперь уже не было сомнений: скорбная весть появилась в газете в черной траурной рамке.

...Москву окутало морозным туманом. На улицах жгли костры. Они пылали как огневые сигналы всеобщей народной скорби. Бесконечные толпы людей, стремившихся проститься с Лениным, вытянулись в километровые очереди...

Умер ЛЕНИН!.. Навеки закрылись прозорливые глаза, смотревшие в века. И одна и та же мысль тревожила людей:

— Как же мы будем жить без Ленина? Как можно жить без него?

И народ ответил массовым вступлением рабочих в партию коммунистов-большевиков, продолжателей великого дела Ленина.

Это был «ленинский призыв».

 

Стала

              величайшим

                                      коммунистом-организатором

даже

              сама

                          Ильичева смерть...

 

— писал Маяковский.

Страна Советов продолжала шагать к своему светлому будущему...

Мне выпало на долю работать бок о бок с учеником Ильича, верным ленинцем Иваном Ивановичем Скворцовым-Степановым.

О Скворцове-Степанове мы знали, что он сподвижник Ленина, переводчик Карла Маркса на русский язык, автор антирелигиозных книг, один из руководителей октябрьского восстания в Москве.

Это был образованнейший из всех редакторов, с которыми мне пришлось встречаться. Иван Иванович Скворцов-Степанов окончил Московский учительский институт, самоучкой овладел несколькими языками, и настолько, что перевел три тома сочинений Карла Маркса, «Финансовый капитал» Гильфердинга, работы Энгельса и многие другие. Свыше восьми лет он просидел в царских тюрьмах, находился в далеких ссылках. Но ни тюрьмы, ни ссылки не сломили этого закаленного в борьбе с царским режимом человека.

После Февральской революции Скворцов-Степанов редактировал «Известия Московского Совета», но в то время в редакцию газеты входили и меньшевики. Иван Иванович оставил эту работу — он не мог работать с меньшевиками, поддерживавшими Временное правительство.

Директор Института Ленина, член Коммунистической академии со дня ее основания, он не только писал книги и редактировал «Известия» и журнал «Новый мир», но после разгона ленинградской оппозиции был одновременно редактором «Ленинградской правды» и часто посещал Ленинград. Он много занимался самообразованием. Недаром про него говорили знавшие его смолоду: «Это человек, который сам себя сделал...»

Каждого, кто знал Скворцова-Степанова, поражала энциклопедичность его знаний.

Часто при попытках «подловить» редактора на неправильном замечании сотрудник с печальной миной захлопывал том Брокгауза и Ефрона, всегда подтверждавший правоту главного редактора «Известий».

Скворцов-Степанов был автором почти всех прокламаций, распространявшихся в Москве в грозные дни октябрьских боев 1917 года.

Когда вышла в свет книга И. Степанова «Электрификация РСФСР в связи с переходной фазой мирового хозяйства», Владимир Ильич Ленин оценил ее как «замечательно удачное изложение труднейших и важнейших вопросов».

Иван Иванович явился в «Известия» не один, а впервые с редакционной коллегией, в которую, между прочим, входил старый большевик Борис Михайлович Волин, работавший до того в советском посольстве во Франции.

Вместе со всей редакционной коллегией Скворцов-Степанов обошел все отделы редакции, осмотрел типографию и цинкографию, поговорил с рабочими, и все почувствовали с его приходом новые веяния.

Он являлся в редакцию обыкновенно к семи часам вечера и первым делом интересовался рапортичкой о выходе в свет и тираже «Известий». Детально разобрав рапортичку, он всегда находил те или другие основания как к повышению, так и к понижению тиража, сравнивая тираж «Известий» с тиражами других газет, в частности с «Правдой», и сам принимал всяческие меры к его повышению: привлекал в газету лучших поэтов, прозаиков, художников, корифеев научной мысли Советского Союза, крупных политических деятелей, экономистов, искусствоведов и даже фенологов.

Между прочим, у Скворцова-Степанова хранилась в столе любопытная рапортичка о росте тиража «Русского слова». Возможно, ее отыскал в своем архиве заботливый и всезнающий Даниленко.

Летом 1928 года, во время сильного роста тиража «Известий», Иван Иванович как-то заметил:

— Возмутительны «законы» роста тиража газет. В прошлом году убили нашего полпреда — тираж поднялся. В этом году случилась катастрофа с итальянской экспедицией Нобиле,— и снова буйно растет тираж.

С первых дней появления Скворцова-Степанова в «Известиях» сказалось присутствие в редакции «старика», «хозяина», как любовно называли его сотрудники. И что любопытно, он быстро перезнакомился со всем своим «аппаратом», знал каждого работника в лицо и называл не иначе как по имени и отчеству, являя собой полную противоположность бывшему редактору Стеклову. Тот остановил меня однажды в коридоре редакции и спросил вдруг:

— Вы к кому?

— Я здесь работаю,— ответил я смущенно.

Было от чего прийти в смущение. Редактор не знал своего сотрудника, прослужившего в «Известиях» уже два года...

И меня после того всегда удивляло, с каким упорством запоминал Иван Иванович фамилию, имя и отчество каждого, с кем приходилось ему встречаться.

— Товарищ Макс; нажмите на Алексея Николаевича, чтобы давал больше полярных очерков. Думаю, что на будущий год, когда мы окончательно вылезем из долгов по постройке нового здания, можно будет значительно усилить корпус разъездных корреспондентов. Свои собственные корреспонденты — это лицо газеты. Штука хорошая!

Иван Иванович затягивался табачным дымом, вставал и прохаживался по своему просторному кабинету.

Диктуя стенографисткам письма, он любил ходить, заложив руки за спину. Статей же своих Скворцов-Степанов никогда не диктовал, а непременно писал пером или карандашом с колоссальной скоростью на чрезвычайно узком и длинном, специально изготовленном в типографии блокноте.

Он давал в переписку машинисткам сразу несколько десятков листков, исписанных высокими, угловатыми, тесно посаженными буквами. Я не видал никогда другого подобного почерка.

Однажды на мое шутливое замечание о том, что почерк Скворцова-Степанова похож на забор, наш главный редактор с присущей ему серьезной манерой шутить ответил:

— Извините, товарищ многоопытный секретарь! Это не забор, а целая изгородь!

Словарь Ивана Ивановича был так же не совсем обычен, как и его почерк. Все это заставляло редакционных машинисток при переписке его передовиц заниматься нередко гаданием при разборе почерка-головоломки.

Помнится, над словом «спонтанейно» (спонтанейное развитие — самостоятельное, самопроизвольное движение, самодвижение) в машинописном бюро билась полчаса группа сотрудников.

Скворцову-Степанову я был обязан выдвижением меня в секретари редакции «Известий». Секретарь Владимир Мартынович Василенко работал до шести вечера, а я с шести и до конца номера, зачастую до утра.

Около года у Скворцова-Степанова в новом здании «Известий» не было личного секретаря, и эту обязанность выполнял я сверх своей редакционной работы, связанной со сдачей материала в набор и планировкой номера. Из-за своей великой скромности и удивительной человечности он никогда и никак не давал мне почувствовать мое «адъютантство».

— Товарищ Макс, посадите кого-нибудь в моем кабинете послушать кремлевскую вертушку! — часто говорил он мне, нажимая на «о».— Я поброжу малость по типографии...

Паузы в своей работе он использовал для внимательного изучения работы нашего полиграфического комбината. Ивана Ивановича часто видели и знали все типографские рабочие — от ручного наборщика и линотиписта до стереотиперов и цинкографов включительно. При встрече с сотрудником редакции он останавливался вдруг, тер пальцами большой лоб и говорил:

— Что-то я давненько собирался вам сказать?.. Да, как это во вчерашнем номере даны были две заметки об одном и том же? Очевидно, разными отделами сдавались? Расследуйте, пожалуйста, и сообщите мне!

Или останавливался для того, чтобы поблагодарить машинистку за тщательную переписку передовой, а курьера — за аккуратную доставку важного материала.

Он возвращался в кабинет, вооружался очками и садился за читку и правку вороха рукописей и гранок.

— После правки Ивана Ивановича запятой не вставишь! — говорил король наших корректоров Владимир Иванович Шамшур, яростный враг всяких ошибок и ловец опечаток. Очень часто в редакцию возвращались из корректуры рукописи, на которых красным карандашом Шамшура были выведены вопросительные и восклицательные знаки, тайный смысл и значение которых заключались в одном: «Товарищи, что же вы делаете?!»

Никогда не возвращались из корректуры в секретариат материалы с визой Скворцова-Степанова. Рукописи, визированные Скворцовым-Степановым, носили характерные следы его скрупулезной правки и были «химически чисты», как говорили корректоры.

А ведь кто обычно был больше всех недоволен редакционными оригиналами, как не сами корректоры!

Еще характерная черточка, говорящая о скромности большого человека...

Иван Иванович сам никогда не сдавал своих статей, даже передовиц, в набор, а непременно направлял их на просмотр членам редколлегии.

Один из репортеров «Известий» принес мне в секретариат заметку строк на сорок о выступлении Скворцова-Степанова на одном из московских заводов. В заметке говорилось, что Иван Иванович был тепло встречен рабочей аудиторией. Его речь неоднократно прерывалась бурными аплодисментами... Я подумал, что не стоит тревожить редактора, занятого в то время передовой, и сдал заметку в набор, не показав ее Скворцову-Степанову.

Вечером, когда гранки набора были уже готовы, я отнес их редактору, закончившему передовую статью. Через час меня неожиданно вызвали в кабинет редактора.

— Товарищ многоопытный секретарь,— сказал мне Иван Иванович, показывая жирно перечеркнутую гранку набора, — что сей сон значит?!

Я понял, что совершил грубую ошибку, отправив заметку в набор без санкции Ивана Ивановича, и стоял молча, не зная, что ответить.

— Видите ли, такую заметку могла бы, конечно, поместить любая наша газета. Ездил же я не в гости, не на прогулку, не на рыбную ловлю, а по заданию ЦК партии. Но мне, редактору «Известий», печатать заметку о самом себе в своей же газете?.. Пошлите, батенька, заметку немедленно в разбор и без оплаты гонорара репортеру! Румянец залил мне щеки. Я опрометью выбежал из кабинета и старался весь вечер не показываться на глаза редактору.

...Как ни старались мы в секретариате оградить редактора от посторонних посетителей, все же не было дня, чтобы Скворцов-Степанов не раскрывал для них Дверь кабинета. По-домашнему радушно он усаживал просителя и терпеливо, внимательно, не перебивая, выслушивал его. Затем остро отточенным химическим карандашом быстро писал резолюцию, столь обычную для него:

«Склонен весьма положительно отнестись к заявлению товарища (имярек)... И. С.»

Несмотря на неоднократные постановлений редакционных совещаний о том, чтобы как можно меньше загружать редактора маловажными делами, кажется, никто не принимал самых разнообразных посетителей больше, чем Скворцов-Степанов.

Нередко в его кабинете можно было видеть старушку в давно вышедшем из моды платье, хлопотавшую о пенсии, или неведомого старика, добивавшегося во что бы то ни стало разговора с самим редактором, «лично», «с глазу на глаз»...

— Ну что, скажите, хочет от меня сей гражданин! — говорил мне Иван Иванович, как бы ища поддержки и указывая на сидевшего рядом с ним старика в засаленной учительской фуражке старого времени. — Тридцать лет мы не встречались, а теперь вдруг вспомнил обо мне, явился, изволите видеть,— напиши ему рекомендацию! Ну, куда это годится, куда годится!

На статьях, не подошедших редакции, рукой Скворцова-Степанова значились такие пометки:

«Не лучше ли повременить с этой статьей до более удобного случая. И. С.»

Нередко редактор передавал мне статью с пожеланием:

— Хорошо бы дать эту вещь поглазастей!

Опечатки, назойливые спутницы газетного текста, особенно удручали его. Он тщательно читал газету после выхода ее в свет (от корки до корки, вплоть до извещений и объявлений). Дело редко заходило далее слов: «Воля ваша, батенька, это никуда не годится! Никуда не годится!» Но что любопытно: эти слова оказывали более сильное действие на сотрудников, чем любые грозные приказы.

Иван Иванович приходил в секретариат редакции, садился верхом на стул, руки — на спинку стула, голову — на руки и учил меня:

— Необходимо всегда помнить о том, что вы представительствуете здесь официальный орган Советского правительства! Вы можете быть плохо настроены, хотя это мало похоже на вас...Вы, например, повздорили с женой, с приятелем... Ваши личные настроения никак не должны отзываться на ваших служебных делах.

Кто бы ни пришел к вам в секретариат с просьбой, письмом, заявлением, вы должны, вы обязаны принять его так, чтобы он почувствовал: Я — в родном доме! Здесь меня выслушают, поймут, помогут, не отмахнутся! Здесь кровно заинтересованы в том, чтобы всячески помочь советскому человеку, попавшему в беду. Выслушайте посетителя, как бы вы ни были заняты! В редакции всегда дел по горло. Сами знаете. Но, воля ваша, мы — слуги народа! И должны быть таковыми, несмотря на всю нашу газетную суматоху и занятость. К вам пришел человек. У него какое-то важное личное дело. Он ищет в редакции правду. Помогите ему найти ее! Усадите на стул, прочитайте заявление или выслушайте его устную просьбу с наибольшим вниманием, на какое только вы способны! Быть может, он впервые приходит в редакцию, в первый раз обращается с просьбой и никогда больше его не потянет сюда, если вы своей встречей отобьете охоту. Надо сделать так, чтобы свой, быть может, единственный визит, он запомнил навсегда, как самый дружеский и самый теплый.

Вы обязаны принять каждого посетителя так, чтобы он говорил своим друзьям: «Вот как встречают рабочего человека в советской газете! Да, это наша родная редакция!».

Помните, что «Известия» — это часть территории Советского Союза со всеми его замечательными новыми обычаями и законами. Вам звонят по телефону, вас спрашивают – отвечайте со всей вежливостью. Не бросайте трубки, как бы вы ни были заняты в газетной спешке! Каждый посетитель вовсе не обязан знать, в каком настроении вы пребываете в данную минуту. Не торопитесь! Помните всегда: вы — слуга народа!

Сам Иван Иванович не оставлял без ответа ни одного письма, и если лично не мог оказать содействия, то передавал в бюро расследования при редакции или в секретариат.

...На одном из редакционных собраний сотрудников газеты наш шеф всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин — председатель ЦИК СССР, — нередко навещавший редакцию, рассказывал о том, как должно встречать каждого, кто приходит в редакцию с какой-нибудь просьбой.

— У меня, в Секретариате ЦИК, работал старичок, — говорил Калинин, поглядывая на нас поверх очков. — В его обязанности входило принимать посетителей и беседовать с ними. Свою скромную роль он исполнял с исключительной душевностью, я бы сказал, даже подвижнически. Усаживал просителя, расспрашивал подробно, сам ему рассказывал о себе. И особенно почитал стариков... Выйдешь, бывало, из кабинета и видишь умилительную картину: сидят рядышком два старичка и плачут в два голоса! И человек уходил из моей приемной окрыленный, воодушевленный, готовый продолжать свою работу. Вот как надо принимать людей! Учитесь у него! Радуйтесь вместе с советским гражданином и плачьте вместе с ним, если его постигло горе. Будьте человечны. Нельзя превращаться в холодного чиновника, в черствого бюрократа. Партия наша всегда боролась с этим злом царского времени. Помните, что вас поставил сюда, в редакцию, на службу народу, сам народ. Так будьте же его верными слугами!

Я не раз замечал глубокое сходство натур Скворцова-Степанова и Калинина — выдающихся представителей русской трудовой интеллигенции.

М. И. Калинина, И. И. Скворцова-Степанова и Максима Горького роднила глубокая человечность.

Не случайно большой советский писатель Федор Васильевич Гладкой в своих воспоминаниях о встречах с Михаилом Ивановичем Калининым писал:

«Как надо жить, как себя воспитывать, как совершенствоваться, чтобы быть подлинным гражданином и патриотом своей страны, борцом и созидателем,— надо учиться у Михаила Ивановича Калинина. Надо всесторонне — глубоко и широко — изучать его жизнь, его живую личность. Мы глубоко почитаем и преклоняемся перед такими людьми, как Дзержинский, Орджоникидзе, Киров, Куйбышев, Скворцов-Степанов, но мало знаем о них как о живых людях. О них надо писать целые книги, большие монографии в поучение молодым поколениям».

...Мне особенно запомнилось одно редакционное Собрание, на котором разбирался вопрос о типографии «Известий». На это собрание прибыл Михаил Иванович Калинин и долго молча слушал выступления редактора и сотрудников редакции.

«Известия» шли к миллионному тиражу. Однако, даже наша типография, основанная на новой по тем временам полиграфической базе, все же являлась узким местом. Почти не было дня, когда бы газета не запаздывала.

— Мы превращаемся в «Вечернюю Москву»! Мы выходим порой одновременно с нею! Воля ваша, куда это годится! Куда годится! — так выговаривал Скворцов-Степанов директору типографии товарищу Баринову.

Баринов был сам из рабочих, любил полиграфическое дело, старательно заботился о своем детище, дни и ночи пропадал в многочисленных отделениях типографии.

Так же как «Известия», запаздывала и «Правда», но это не было для Скворцова даже слабым утешением. Он возглавил борьбу за своевременный выход нашей газеты; ежедневно интересовался не только тиражом, но и сроком выхода газеты в свет и тут же занимался обстоятельным разбором причины опоздания номера.

... Не всегда типография, а значит и Баринов были виноваты в том, что «Известия» уподоблялись «Вечерней Москве». Обычно после того, как была сверстана уже добрая половина номера, ночью вдруг прибывали совершенно обязательные официальные материалы. Часть полос уже была отлита в стереотипном отделении. Они не подлежали никаким изменениям. Вся тяжесть переверстки ложилась на одну-две несверстанные полосы. Вот тут и начинались ночные газетные «спектакли»...

Переверстки мучили не только аппарат редакции, выпускающего, но держали в напряжении все линотипное отделение, всю корректуру, всю типографию.

Запоздание газеты не было секретом для Михаила Ивановича Калинина. Вот почему он выступил с сильной критической речью, направленной в адрес директора типографии Баринова, вызванного на это собрание.

После окончания большой и обстоятельной речи Калинина Иван Иванович предоставил слово директору типографии.

Держа перед собой рапортички, Баринов долго говорил о подлинных причинах запоздания газеты. Он закончил свою речь так:

— Я прошу вас, Михаил Иванович, и вас, Иван Иванович, освободить меня от директорства, как несправившегося, и назначить на мое место другого товарища, более подходящего для этой работы, чем я.

Слово взял Михаил Иванович Калинин.

— Э-э-э, батенька, куда загнул! — сказал Калинин, глядя на Баринова.— Что же, думаете, мы собрались здесь для того, чтобы вас ругательски изругать, поставить нового директора и разойтись по домам? Нет! Для того мы здесь вас критиковали, чтобы поправить, разобрав ваши ошибки, помочь вам наладить большое дело. Стоило огород городить, собирать весь актив редакции для того только, чтобы освобождать вас от обязанностей директора типографии? Поверьте мне, что, если надо будет, если придется снимать вас с работы, мы не станем собирать собрания. У большевиков, руководящих газетой, хватит на это решимости... Нет, батенька! Продолжайте работать! И работайте лучше, гибче, предусмотрительней! Старайтесь всеми силами делать так, чтобы газета «Известия» — орган нашего Советского правительства — не запаздывала бы, выходила вовремя. И мы надеемся, что вы учтете все сделанные вам товарищеские замечания и выведете «Известия» из прорыва.

Мы стали получать более своевременно официальные материалы, обязательные для опубликования; «Известия» из «вечерней» вновь превратились в утреннюю, к удовольствию редакции и многочисленных читателей.

...На вечере журнала «Новый мир», помещавшегося на пятом этаже, под кабинетом Скворцова-Степанова, Михаил Иванович затеял как-то с ведущими авторами журнала спор о Платоне и наизусть цитировал знаменитого афинского философа. Такими же эрудитами были и Скворцов-Степанов и Максим Горький, как известно, не получившие высшего образования, но прошедшие свои университеты...

На десятилетнем юбилее «Известий» Калинин говорил о советской литературе, сравнивая ее с большим океанским кораблем. Он напомнил о том, что небольшие ручьи питают водой большие реки, а реки вливаются в моря и океаны. Хороши и необходимы человеку ручьи и реки, речной флот, речные пароходы. Но такой большой стране, как наша, требуется большой простор — морской, океанский. Помимо речного флота, мы должны иметь флот морской, океанский для дорог мирового значения. Наряду с очерками, рассказами, повестями советский читатель ждет от наших писателей больших полотен, больших современных романов, зовущих к новой жизни и отметающих все старое, гнилое.

Михаил Иванович говорил замечательно красиво, увлекательно. Его речь лилась плавно и всегда вызывала отклик аудитории. Марксист-ленинец, блестящий, образованный публицист, профессионал революционер, он знал пути к сердцу советского человека.

В те годы, когда многие считали едва ли не позором, во всяком случае буржуазным пережитком носить шляпу и галстук, он говорил нам, молодым сотрудникам газеты, что в его молодые годы шляпа и галстук были обязательной принадлежностью питерского рабочего. И в том нет ничего зазорного.

В беседе с корреспондентами «Известий» Калинин сказал:

«Мы здесь говорим о корреспондентах, о тех работниках, которые изо дня в день выступают перед широкими массами, как собиратели общественного мнения сегодняшнего дня. Но они не только и не просто собиратели. Вместе с тем, и я бы даже сказал, в первую очередь, они организаторы общественного мнения, они направляют и оформляют общественное мнение на сегодняшний день. Вот почему каждому из них необходимо совершенствование в своей области».

Входя в кабинет Скворцова-Степанова, я нередко заставал его разговаривающим по телефону с Михаилом Ивановичем. Они обменивались мнениями о вышедшем номере, о планах будущих номеров. Калинин делал свои замечания, высказывал и пожелания.

Калинин высоко ставил труд газетного корреспондента. Он говорил:

— У корреспондентов одно из интересных занятий, которое развивает человека, и серьезная, добросовестная их работа никогда не пропадает даром. Что же касается до морального удовлетворения, то вряд ли найдется много таких видов работы, которые приносили бы такое удовлетворение, как работа корреспондента.

И действительно, кто спознался с нею, вкусил ее мучительную сладость и неизбывное беспокойство, тот понимает всю верность калининских слов.

С именем Калинина был связан полученный мной на протяжении двенадцати лет работы в «Известиях» единственный выговор... Я расскажу о нем в назидание молодым газетчикам.

Мне позвонил ночью выпускающий Старобогатов из типографии:

— Дырка! Спасайте положение! Стоит третья полоса.

— Сколько строк?

— Сто двадцать вполне устроят!

— Сейчас разыщем! — пообещал я.

Я кинулся в кабинет заместителя главного редактора Гронского. У него на столе в плетеной корзинке всегда Лежали визированные рукописи или гранки.

О счастье! На самом дне корзинки нашлись гранки фельетона Львовича. Как раз сто двадцать строчек! С визой!

Бегу в типографию.

— Игорь Иваныч, все в порядке! Вот, верстайте! Выпускающий посмотрел на гранки, на количество строк и тоже просиял:

— Выручили! Вот спасибо!

Но прошло минут пятнадцать, он с тревогой звонит:

— Нет набора!

— Как нет?! Ищите!

— Обыскали все талеры, нигде не нашли! Набор, видимо, рассыпан...

— Рассыпан?! — удивился я. — Тогда набирайте заново. У меня в запасе нет ничего другого, подходящего по размеру. Не будем же выходить в свет с «дыркой»...

Фельетон Львовича набрали заново и напечатали. А назавтра звонок в редакцию. Звонил сам Михаил Иванович Калинин.

— Каким образом попал снова в «Известия» фельетон Львовича? Ведь он уже печатался у вас полгода назад! Обсуждался... Был признан плохим, а вы его вторично тиснули! Что за странные порядки? Выясните, пожалуйста!

Выяснили, доложили и всыпали мне. Правда, выговор был впоследствии снят, но доставил мне немало огорчений. Вот уж, что называется, перестарался парень в своем газетном рвении. Всего обиднее было для меня то, что доставил огорчение Михаилу Ивановичу и редактору.

— Нуте-с, всего хорошего! — прощался поздно ночью Скворцов-Степанов.— Товарищ Макс, если что стрясется, звоните мне без стеснения. Сегодня не тревожьте Гронского. Надо поберечь его. Дьявольски заработался человек. Наш аппарат вообще чрезвычайно перегружен.

— Иван Иванович, сегодня уже три года вашей работы в «Известиях», — напомнил я.

— Да, годы летят!.. Пройдет десяток — другой лет, исчезнет и ваша богатая шевелюра, заполучите и вы лысину вроде моей, поседеете...

...Ежедневно я уходил из «Известий» на рассвете и видел утреннюю Москву.

Тверская была длинной, узкой, кривой улицей, застроенной разнообразного стиля домами. По Тверской дребезжали первые утренние трамваи. Лишь немногие московские улицы были покрыты в те времена асфальтом. Булыжные мостовые были больше знакомы москвичам...

На страницах «Известий» поднимались споры знатоков дорожного строительства, кажущиеся теперь недальновидными, смешными. Находились специалисты рьяно доказывавшие, что в Москве, с ее «семью холмами», подъемами, крутыми спусками вроде Рождественской горы, опасно заливать дороги асфальтом, надо оставлять спасительный булыжник или, в лучшем случае, брусчатку... Они предсказывали, что лошади, даже отлично подкованные, не смогут возить поклажу по улицам Москвы, будут скользить, падать на асфальтовой мостовой и гибнуть. Невдомек было этим пророкам-маловерам, что страна наша станет индустриальной. В Советским Союзе будут выпускаться миллионы машин отечественных марок, для которых гибельным будет именно булыжник... И вместо двадцати пяти тысяч извозчиков, которые дополняли пейзаж старой, дореволюционной Москвы, и вместо пяти тысяч извозчиков, которых я сам застал в Москве в первые годы революции, будут бегать по ее просторным расширенным магистралям бесконечные вереницы машин.

Об этом мы спорили, горячились, мечтали в ночные часы в редакции.

...Покой редактора берегли все наши сотрудники. Мы старались в ночное время как можно реже тревожить Ивана Ивановича звонками. Однажды утром дома, едва только после ночного редакционного бдения я растянулся на своем диванчике, меня разбудил телефонный звонок.

— Говорит Скворцов! — послышался басистый, окающий, тревожный говор. — Товарищ Макс, помните, я давал вам вчера маленькую заметку из иностранной жизни... просил поставить понезаметней, но обязательно на первой полосе?.. Где же эта заметка?

— Она напечатана, Иван Иваныч! — ответил я спросонок, не понимая, что произошло.

— Ее в газете нет! Мне сейчас из ЦК звонили. Спрашивали про нее. Как же так, товарищ многоопытный секретарь?! Разберитесь и срочно позвоните мне!

Редактор положил трубку.

Разговор прервался. Только тогда дошли до меня полностью слова и цель звонка Скворцова-Степанова. Я заметку поставил в полосу, а заметки не нашли, ни сам редактор, ни работники ЦК. Криминал! Меня в пот ударило. Разные чудеса случались в типографии. Неужели рассыпали полосу и вновь набирали и верстали, скрыв от меня это происшествие? Я тут же позвонил на квартиру выпускающему Старобогатову, разбудил его.

— Игорь Иваныч, где эта заметка?

— Какая?!

— Которую я просил вас поставить на подверстку под передовой? Вы сняли?

— Никто не снимал. Стоит, как была поставлена.

— Вы уверены в этом?

— Абсолютно! Сам ставил и видел в полосе! Скоро получите номер, убедитесь!

Вот принесли пахнувший свежей типографской краской номер «Известий». Я в волнении поглядел под передовую. Стоит! Точно! Как было намечено. Я еще советовался с Игорем Ивановичем: как бы получше спрятать заметку на первой полосе? И мы пришли к общему выводу, что нет хуже места, чем под передовой. Туда читательский глаз не скоро доберется! Туда и поставили!

Торжествуя, звоню редактору:

— Стоит!

— Где?! Я тоже получил газету и не нахожу заметки! — ответил все еще недовольный редактор.— Всю первую полосу. Просмотрел, нет ее! Как же так?!

— Есть, Иван Иваныч! Взгляните под передовицей!

Короткая пауза... и вдруг послышался радостный бас: — Вот так штука! Стоит в самом деле! Вот так спрятали, что и сам редактор растерялся. Обвинение с вас снимаю!

Никогда так сладко не спалось, как после этого хорошо завершенного разговора...

...Помимо самого редактора, в «Известиях» было еще несколько дотошных чтецов своей газеты после ее выхода в свет. Были и такие, кто с отменным энтузиазмом выискивал «блох» не только в своей, но и в других газетах.

В начале рабочего дня проходил летучий неофициальный обмен впечатлениями от прочитанных «Известий»: сотрудники делились между собой злополучными находками на столбцах газеты. Следовало обязательное разбирательство: кто напутал и почему? Ворошили оригиналы рукописей, и если они оказывались неуязвимыми, посылали курьеров в типографию за вчерашними гранками, полосами, сверками, документально устанавливали «виновника торжества» и всенародно, здесь же на «летучке», ему всыпали, что называется, по первое число.

Лучшим рассказчиком о курьезных опечатках старого времени был, несомненно, Константин Матвеевич Даниленко... Он не раз вспоминал об одной сногсшибательной опечатке, допущенной в черносотенной газете Алексея Суворина «Новое время».

Было празднование коронации самодержца всероссийского Николая II. В репортерской заметке было напечатано: «Его Императорское Величество возложил на себя ворону»... Это вместо короны-то! Очевидно, кто-то из ручных наборщиков, а может быть и метранпаж, решил почудить немного и жестоко поплатился за это. Номер «Нового времени» со злополучной опечаткой был немедленно конфискован. Наборщики и метранпаж арестованы и высланы из Петербурга. Суворина вызвали к высокому начальству, наложили на газету штраф и пригрозили не на шутку, что газета вовсе будет закрыта при повторении подобных опечаток. И что же?..

На следующий день вышел очередной номер «Нового времени». В конце номера была напечатана поправка следующего содержания:

 «Во вчерашнем номере нашей газеты вкралась досадная очепатка...» (с тех пор у газетчиков и бытует нелепое словечко «очепатка») «...Было напечатано: «Его Императорское Величество возложил на себя ворону». Следует читать так: «Его Императорское Величество возложил на себя корову».

Газета была вторично конфискована. У Суворина были крупные неприятности. Газету разрешили выпускать, но предупредили:

— Ни в коем случае не помещать больше никаких поправок в сообщениях о коронации!

В типографии начались аресты.

Случались курьезные опечатки, но, разумеется, другого характера и в «Известиях», служившие предметом разбирательства на летучках. До сих пор не могу понять, почему эти собрания носили такое название, что было в них летучего, когда затягивались они порой до позднего вечера...

...При Скворцове-Степанове редакция «Известий» переехала из сытинских владений в свой новый дом, против Страстного монастыря, на теперешнюю Пушкинскую площадь. Переехала и редакция «Правды» в свое новое здание — на улицу «Правды», дом № 24.

Почти четырехлетнее редакторство Скворцова-Степанова в «Известиях» было эпохой расцвета этой большой газеты, собирания творческого актива, достойного правительственного органа первой в мире социалистической страны.

...Ученый, революционер-практик, литератор-боец, Иван Иванович Скворцов-Степанов благоговейно любил русскую природу. Это он явился инициатором привлечения фенологов в «Известия». По его совету в «Известиях» стали появляться заметки о прилете птиц, о почковании деревьев, о первых признаках цветения, о приходе весны. Вот Иван Иванович входит в секретариат. Ворот его френча, как всегда, расстегнут. Глаза поблескивают. С лукавой улыбкой он смотрит на секретарей и говорит:

— А весна, что ни говори, идет! Не за горами весна-красна! Дятел совсем по-весеннему барабанит в лесу. Раскопайте ногой снег под березкой, под осиной, и вы увидите зеленый подснежник. Близка, совсем близка весна! А знает ли о том горожанин? Далеко не каждый! Радуется ли он вместе с пернатым миром, с щеглами, свиристелями, синичками? Знает ли, как они хлопочут у последней рябины, калины, шиповника? Где там!.. Он еще не чувствует этой близкой замечательной поры, не видит, а только ждет ее. Вот газета и обязана приблизить к нашему читателю эту радостную пору пробуждения природы после зимней спячки. Обязана! Вот почему, я полагаю, заметки фенолога в «Известиях» помогут поднять дух и работоспособность наших читателей-горожан, как и передовица, и фельетон, и басня, и рисунок Бориса Ефимова, и очерки наших писателей, журналистов.

— Вы, небось, думаете про себя, — шутит Скворцов, — блажит редактор, печатает заметки фенолога... Ошибаетесь! Это дело немалое! Газета должна освещать все стороны нашей многообразной жизни и рассказывать о переменах в окружающей нас природе. Я склонен безусловно считать, что наша замечательная русская (природа с ее великолепными дарами способна воодушевлять каждого человека. А видит ли эту природу городской читатель? Во всей ее красоте? Сомневаюсь. Весьма сомневаюсь. День-деньской он на фабрике, на заводе или в учреждении за столом. Он наблюдает природу только из окна.

— ...Мы, горожане, так далеки от природы, что получаем огромное наслаждение, читая о ней хотя бы в кратких газетных заметках. Этой информацией мы как бы приобщаем читателя к замечательной поре — нашей чудесной русской весне.

 — А знаете ли вы, что у нас в Сокольниках белки водятся? Да-да! Белки, и это в черте города! Я с детишками ходил прошлый год летом в Сокольнический парк, белок приманивал. Умею по-беличьи причмокивать...

Я заинтересовался рассказом Ивана Иваныча и стал просить его причмокнуть по-беличьи.

— Еще что выдумали! Так вот и стану я вам в редакции белочек приманивать! Увольте, батенька! («батенька» он называл сотрудников, когда немного сердился.) — И наотрез отказался показывать свое охотничье искусство.

Никогда до Скворцова-Степанова не было в «Известиях» такого количества корреспондентов, никогда от газеты столько людей не ездило по стране, чтобы потом рассказать читателям о новой жизни одной шестой части мира.

В «Известия» приходили и приезжали люди не только со всех концов Москвы, Советского Союза, но и, пожалуй, всего мира. Здесь, в коридорах и кабинетах, можно было слышать английскую, французскую, немецкую, польскую речь. Здесь бывал Анри Барбюс, высокий, сутуловатый, худощавый с горящими глазами и длинными редеющими волосами, низко спадавшими на лоб каждый раз, когда писатель наклонял голову.

Мы видели в «Известиях» Семена Подъячева, старого русского писателя бедноты, автора «Мытарств», опубликованных В. Г. Короленко в журнале «Русское богатство», и многих других произведений, рисующих бедственное положение крестьян в царской России.

Писатель Федор Гладков, тогда еще моложавый и подвижной, нередко заглядывал в кабинет Скворцова-Степанова, защищавшего его от происков литературных противников. К нему обращался Гладков и письменно и устно и всегда получал в ответ помощь Ивана Ивановича и его душевное расположение.

Мы видели в «Известиях» поэта Николая Асеева. Здесь печаталась его поэма «26».

Семен Кирсанов, тогда еще совсем молодой, черноволосый, громогласно читал в кабинете редактора свои новые стихи, предназначавшиеся для «Известий». И после чтения отправлялся в бухгалтерию за авансом под принятое стихотворение.

Авансовая система была жизненной силой, магнитом тогдашних редакций газет, журналов и издательств. Командировки, дававшиеся широко, авансы были той канифолью, о которой в «Плодах Раздумья» так сказал Козьма Прутков:

«Поощрение столь же необходимо гениальному писателю, сколь необходима канифоль смычку виртуоза».

Иван Иванович отдавал должное своеобразному таланту Сергея Клычкова и напечатал его «Чертухинский балакирь» на страницах «Нового мира». Мы часто видели похожего на священнослужителя, изможденного, длинноволосого Клычкова, про глаза которого говорили, что они «с сумасшедшинкой».

...Вскоре я неожиданно для себя стал сотрудником журнала «Новый мир».

Как это произошло?

В сентябре 1929 года я, как обычно, был занят планировкой очередного номера «Известий», перебранкой с заведующими отделами и их замами. Каждый готов был заполучить для своего отдела хоть все четыре полосы — от первой до четвертой.

С какой-то особенной любовью я уже второй раз в жизни, после плавания на ледокольном пароходе «Сибиряков» и теперь после только что завершившегося похода на ледоколе «Красин», вновь приступал к бьющей ключом газетной жизни. Недаром говорят на кораблях, что у моряка жена — всегда невеста. Разлука крепит любовь... И вот после трехмесячной разлуки с газетой начинался вновь мой медовый месяц в редакции. От меня далеки были ледяные поля Карского моря, лесотундра Игарки, первая игарская улица, рубившаяся в тайге... Строчки, строчки, строчки. Их было так много, как льдов в Карском море. Газетная полоса, которая никак не растягивается... Требования отделов об обязательном помещении ряда срочных материалов. Постоянный редакционный гомон и суета. Вдруг кто-то положил руку на мое плечо.

— Вы были участником полярного плавания! Я с интересом читал ваши радиограммы в «Известиях», ваши очерки!.. Не напишете ли вы для «Нового мира» большой очерк, листа на полтора-два о Енисее, о Севере? Можно с иллюстрациями...

Это был один из редакторов «толстого» журнала «Новый мир», издаваемого «Известиями», Вячеслав Павлович Полонский, критик, историк, публицист.

Мне показалось, что я ослышался. Но предложение было повторено. И я написал для «Нового мира» очерк «Красавец Енисей», опубликованный в журнале.

...Трудно сейчас поверить тому, что в редакции «толстого» журнала «Новый мир» в конце двадцатых, самом начале тридцатых годов работали всего (помимо Полонского и других членов редколлегии) три человека... Это были: Николай Павлович Смирнов-Путешественник, один из первых корреспондентов газеты «Известия ЦИК» на местах (в Ивановской области), Николай Иванович Замошкин, известный впоследствии критик и журнальный работник, и заведующая редакцией, душа ее, Вера Константиновна Белоконь, пришедшая в «толстый» журнал из «Красной нивы» — первого советского еженедельника, издававшегося «Известиями». Техническим редактором был знаток своего дела Василий Васильевич Попов.

«Новый мир» не давал своих рукописей на сторону рецензентам. Все читалось (что пойдет и что не пойдет) секретарями Н. И. Замошкиным и Н. П. Смирновым, а затем и редактором. А надо сказать, что «самотек» рукописей был в те времена немалый.

Ящики столов «Нового мира» никогда не превращались в «братскую могилу» рукописей. Авторы быстро получали ответы.

Редакция «Нового мира» любила «возиться» с молодыми и привлекать их к работе. На литературных «новомирских» вечерах, как говорится, негде было упасть яблоку, так много собиралось здесь людей литературы, театра, искусства.

«Для затравки» (любимое выражение Полонского) выступал сначала он сам и разжигал желание других выступить на вечере. Надо сказать, после вечеров Маяковского в Политехническом музее и в Доме печати, я не знал более интересных литературных собраний, чем в редакции журнала «Новый мир» конца двадцатых и начала тридцатых годов.

...Со своей объемистой сумкой приходил в «Известия», еще на Тверскую, 48, дядя Гиляй, писатель Гиляровский, с почетным значком пожарного на широкой груди. Коренастый, седоусый, похожий на Тараса Бульбу, как он изображен в горельефе памятника Гоголю на Суворовском бульваре... А в торбочке этого всемосковского короля репортеров хранились реликвии: портреты и дарственные книги с автографами выдающихся писателей.

Он уже не был тем богатырем, который послужил Илье Ефимовичу Репину прообразом одного из героев картины «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Он уже не мог согнуть и завязать узлом кочергу, как делал бывало. Не гнул и медных пятаков...

Часто бывал в редакции другой феноменальный силач — художник Николай Иванович Кравченко, замечательный график, чьи карандашные портреты отличались изумительным сходством с оригиналом. Мы дивились фотографии, запечатлевшей его в момент «жима» железнодорожного вагонного ската двумя руками. Это был «известинский» художник, художник-газетчик, откликавшийся на любые московские темы, всегда легкий на подъем, на любую поездку по стране, где требовался карандаш или перо графика. Он немало попутешествовал на своем веку, побывал в Маньчжурии.

Специальный корреспондент «Известий» писатель Владимир Германович Лидин ходил на корабле в Северный Ледовитый океан, ездил на Кавказ и Урал, отправлялся в поход на военных кораблях Балтийского флота, бывал во Франции и Италии, на каспийской путине и в звероводческих питомниках Дальнего Востока, на золотых приисках и в степных просторах Сибири.

Не один писатель исколесил нашу и чужие страны с корреспондентским билетом, подписанным Скворцовым-Степановым.

Таковы были новые веяния в новой редакции «Известий», созданной Иваном Ивановичем Скворцовым-Степановым.

...На одном из вечеров журнала «Новый мир» в Клубе писателей за длинным столом вместе с писателями сидел и Михаил Иванович Калинин. Рядом с ним был Борис Андреевич Пильняк. Мне показал сосед, что Пильняк указывает рукой в мою сторону. Действительно, Пильняк делал мне знаки, чтобы я встал. Я поднялся и поклонился Калинину. Пильняк рассказывал мне потом, что Калинин попросил его:

 — Покажите мне Зингера, который на собаках ездил и написал повесть...

 Еще раз увидел я Калинина в 1937 году в торжественной обстановке. Меня вызвали в Кремль. Пропускали по списку. Несколько раз проверяли документы. И вот мы, приглашенные, поднялись в правительственное здание. Здесь встретились прославленные полярные капитаны, летчики, ученые, чьи имена были известны уже всему миру: Отто Юльевич Шмидт, капитаны дальнего плавания Воронин, Бочек, Николаев, Миловзоров, Хлебников, Белоусов, летчики Алексеев, Головин, Козлов, Черевичный — первые освоители Советской Арктики — и многие другие.

В группе ученых, получивших высокие награды, я увидел примечательную фигуру академика Баха.

Вызывали по фамилиям. И в зале тотчас раздавались дружные аплодисменты. В торжественный момент вручения Михаилом Ивановичем Калининым ордена награжденному вспыхивал яркий свет «юпитера».

Вот вызвали профессора Баха. Он проплыл перед нами своей величавой походкой, в длинном черном сюртуке, несгибаемый и внушительный, как статуя. Алексей Николаевич Бах был выдающимся ученым-химиком и революционным деятелем. Он являлся когда-то одним из виднейших народовольцев последнего периода их деятельности. Эмигрировал в царское время за границу и занимался там научно-исследовательской деятельностью в области биологической химии.

Москва знала и почитала этого большого ученого, автора многих экспериментальных работ, главу Химического института имени Карпова и Биохимического института Наркомздрава, названного именем Баха.

Алексей Николаевич был награжден высшим ордером Советского Союза. И случилось так, что, когда Михаил Иванович Калинин протянул ученому одну руку для поздравления, а другой передавал орден Ленина, профессор, непривычный к таким торжествам, чуть толкнул руку Калинина — и орден выпал. Мы все невольно вздрогнули. Но однако старик профессор не растерялся, вовремя нагнулся и на лету подхватил орден к всеобщему удовольствию всех сидевших в зале. Раздались громовые аплодисменты.

Вот вызвали меня. Я устремился вперед, не чувствуя ног. Зажглись «юпитеры». Я не замечал их, — видел только одного Михаила Ивановича Калинина.

Он пристально посмотрел на меня поверх очков, крепко, не спеша, пожал мне руку, вручил орден «Знак Почета» и сказал с расстановкой:

— Поздравляю вас. Очень рад за вас. Желаю творческих успехов.

Я чувствовал себя именинником. И не только потому, что получал награду среди столь заслуженных товарищей, что мой друг, известный кинооператор Марк Трояновский, старательно прикреплял к петлице эту первую мою награду, но и потому, что я вновь так близко видел сподвижника и ближайшего соратника великого Ленина — Михаила Ивановича Калинина, ощутил его крепкое рукопожатие, услышал его теплые напутственные слова...

Приложения

Источник: Эраст Галумов. Неизвестные “Известия”. Москва, Издательство “Известия”, 2009 г.

Б.Ефимов нарисовал дружеский шарж "Смотр сотрудников "Известий" в день десятилетия. Колонну известинцев возглавлял Маяковский, рядом с ним были изображены Демьян Бедный, Д.Заславский, М.Шагинян, В.Лидин и другие. "Парад" принимали Скворцов-Степанов, его заместитель И.Гронский, секретарь редакции М. Зингер и др. 

Штатное расписание редакции "Известий". М.Зингер - см. п.48