Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Шнейдеров Владимир Адольфович.  Под небом древних пустынь. Государственное издательство детской литературы Министерства просвещения РСФСР, Москва, 1961 г. 

 

Как была задумана экспедиция

 

Вместо предисловия

 

«Приятно путешествовать, но когда ты лишен этой возможности, то не плохо и почитать о путешествии. А можно ли представить себе более увлекательную поездку, нежели странствия по старым караванным путям через Азию или из Индии в Китай, через Туркестан и Синьцзян?» — говорится в предисловии к книжке путевых записок Менона «Древнею тропою». — «Я терзаюсь от мысли, что, быть может, у меня никогда не будет времени или не представится случай предпринять эти долгие, трудные и все же упоительные странствия. Вот уже несколько лет кряду я гляжу на карту Азии, намечаю пути, которыми следовали знаменитые путешественники. Я прочел множество книг об этих путешествиях, стараясь утолить свою собственную жажду странствий...»

Влекомый этой неутолимой «лихорадкой путешествий», в «жажде странствий» по Китайской Центральной Азии, еще ни разу не открывавшейся на экране, я перечитывал книги знаменитых землепроходцев прошлого, расспрашивал современных путешественников, побывавших в этих местах, и дома, в одиночестве, расстилая на полу карты, разрисованные коричневыми полосами tod и желтыми пятнами пустынь, прокладывал по ним воображаемые маршруты, высчитывал дни и километры непройденных мною путей.

Мечта о создании фильма-путешествия по Центральной Азии преследовала меня давно.

Китай для меня не был тем, что географы называли раньше «терра инкогнита» — «неизвестная земля». Мне довелось уже однажды, правда, много лет назад, совершить путешествие через всю эту страну с севера на юг, от песков Монголии до банановых плантаций Жемчужной реки.

В то путешествие я попал в 1925 году, как участник нашумевшего на весь мир и для тех времен совершенно беспримерного первого советского группового воздушного перелета по неизведанной тогда трассе из Москвы в Пекин.

После окончания воздушного перелета мне разрешили продлить путешествие по Китаю, чтобы произвести киносъемки в его городах.

В результате нашей довольно длительной поездки, связанной со многими путевыми происшествиями и приключениями, был создан документальный фильм «Великий перелет». Это был первый советский полнометражный экспедиционно-документальный фильм, первая съемка русских кинематографистов в Китае, и моя первая самостоятельная режиссерская работа в жанре путешествий и приключений.

С тех пор прошло много лет. Я стал профессиональным кинопутешественником, объездил весь Советский Союз, побывал во многих странах. Однако мечта еще раз посетить Китай никогда меня не оставляла. Я разъезжал вдоль его границ по Тянь-Шаню, Памиру и Алтаю, путешествовал по Дальнему Востоку, Сибири и Японии, по пескам Кара-Кумов и Аравии, по льдам Арктики, по разным далеким краям. Изучая эти места, снимая о них фильмы, я неустанно вынашивал мечту о новой поездке в Китай, о путешествии по наиболее труднодоступным и отдаленным его районам: по Синьцзяну, Цинхаю или Тибету. И чем больше знакомился я с этими местами по книгам наших знаменитых путешественников, тем больше влекли они меня к себе.

И вот наконец настал момент, когда давняя мечта осуществилась: в Москву, в киностудию, где я работаю, приехали китайские кинематографисты, и мы предложили им создать совместно большой географический фильм.

Мы решили снимать фильм о Китайской Центральной Азии — тех самых любопытных, далеких и малоизвестных местах, о которых я давно мечтал. Там сейчас начато сооружение новой трансазиатской железнодорожной магистрали Алма-Ата — Ланьчжоу.

Экспедиция сулила нелегкий путь и немало неожиданностей, открывала возможность осуществления «долгого, трудного и все же упоительного странствия» по всему Китаю, от границ его Дальнего Запада через всю страну на Восток, к берегам Тихого океана, по местам, где темные пещеры Дуньхуана скрывают сокровища народного искусства, где высятся башни Долгой стены.

Сейчас эти места стали ареной титанической борьбы человека с суровой природой, нового человека Народного Китая, овладевшего богатствами своей страны.

Было решено путешествовать на автомобилях, с тем, чтобы проехать тысячи километров и показать, как китайский народ строит новую жизнь под небом древних пустынь.

Еще никто не проходил на автомобилях целиком весь путь от Алма-Аты до Ланьчжоу — главного города провинции Ганьсу. Никто не снимал фильмов об этих местах. Но чем задача сложнее, тем интереснее ее решить.

Так была задумана и началась наша экспедиция. Вместе с ней начались и записи в путевой дневник, послуживший основой этой книги, названной так же, как и фильм: «Под небом древних пустынь».

 

Подготовка к экспедиции

 

Москва с ее институтами, музеями и библиотеками, где долгие часы просиживали мы над книгами и картами, научными записками и справочниками, осталась позади.

Прочитаны и изучены труды Пржевальского, Потанина, Грум-Гржимайло, Певцова, Роборовского, Козлова, Обручева — плеяды русских путешественников, так много совершивших для изучения Центральной Азии.

Разработаны маршруты путешествия, проверены километры, подсчитаны запасы снаряжения, горючего, воды.

Все это теперь позади. Впереди долгий путь по карте, по старым тропам и новым дорогам, по расспросам встречных, а иногда и по компасу.

План сценария нашего будущего фильма одобрен одним из виднейших исследователей Центральной Азии — академиком Владимиром Афанасьевичем Обручевым.

Географическое общество Советского Союза дало нам почетное поручение — передать ученым Китая собрание трудов русских исследователей Центральной Азии.

Да, не мало хлопот и волнений осталось в прошлом! Оснастить всем необходимым и подготовить такую экспедицию, как наша, было совсем не просто, тем более что мы идем своим автомобильным караваном.

Надо признаться, что даже я, старый кинопутешественник, участник больших советских экспедиций на Памир и в Арктику, организатор первых советских киносъемок в Аравии и Японии, побывавший ранее в Китае, имевший дело и с песками, и с горами, — все же с большим волнением готовился к этой трудной и ответственной поездке.

Правда, по основному нашему маршруту сейчас между крупными городами уже существует автомобильное грузовое сообщение. Над Центральной Азией летают самолеты. По многим местам уже прошли группы географов и геологов. Однако сквозного автомобильного группового пробега на всем трехтысячекилометровом маршруте от Алма-Аты до Ланьчжоу еще никто не осуществил.

Не меньшее волнение испытывают и кинооператоры с помощниками. У нас два оператора: москвич Юрий Разумов и шанхаец Цзян Вэй. Они совсем не похожи друг на друга. Разумов коренаст, медлителен в движениях, значителен в разговорах. Он курит трубку и похож на бывалого моряка. Цзян Вэй сух, строен, подвижен. У него умные глаза и великолепная хватка в работе. Ассистенты операторов так же отличны друг от друга, как их шефы. Борис Головня, недавно окончивший институт кинематографии, молодой оператор, — высок ростом, увлекается игрой в шахматы, задумчив. Маленький юркий Го Дэн-мин смешлив, непоседлив и вечно придумывает какие-нибудь шутки. Он никогда не расстается с фотоаппаратом, повторяя на его пленке каждый снимаемый кинокамерой кадр.

Перед операторами стоят серьезные задачи. Ведь придется проводить цветные съемки и на ослепительном солнце и в пыли, при дымке, висящей в воздухе и закрывающей дали, в темноте пещер, сочетая контраст сверкающей белой соли с черными провалами глинистых почв. Ветер, жара, сухость воздуха, холод, влага, пыль — все это, встречаясь на пути, будет помехой в работе. Все это должно быть учтено, чтобы обезопасить пленку от порчи, от гибели.

Как упаковать пленку? Чем защитить ее от всюду проникающей тончайшей лёссовой пыли? Как добиться того, чтобы она не перегревалась? Что предпринять, чтобы она не страдала от тряски при перевозке на больших расстояниях?

Вопросов множество. Как наладить работу походной лаборатории, чтобы тут же, на месте, в любых условиях, иметь хотя бы по кусочкам проявленный негатив, чтобы представить себе, каково же качество съемок? Ошибок и пересъемок в экспедиционной работе быть не может. Что почему-либо не вышло, то пропало навсегда. Надо позаботиться и об искусственной подсветке в темноте пещер. Пользоваться магниевыми факелами там невозможно — они сильно дымят. Для электроподсветки требуется походная электростанция и запас специальных ярких ламп. Кое-где придется, вероятно, пользоваться и аккумуляторами. Надо хорошо освоить новые репортерские магнитофоны и походные радиотелефонные станции. Число участников нашей экспедиции строго ограничено, а специальностей много, и все они нужны. Поэтому каждому приходится овладевать второй и третьей профессиями, не считая того, что каждый должен уметь делать в походе все своими руками: готовить обед, вести автомобиль — словом, быть «мастером на все руки», обладая при этом закаленным здоровьем и хорошим характером. Особенно важны хороший характер и выдержка — без них успеха в экспедиции не будет.

Состав нашей экспедиции подобран из советских и китайских кинематографистов поровну. У нас не только два оператора, но и два кинорежиссера: Чин Джен — товарищ из Пекина и я.

Когда мы составляли свою экспедицию, руководители Московской киностудии не рискнули включить в ее состав женщин, считая путешествие слишком трудным. Однако шанхайская киностудия поступила по-иному: в числе китайских кинематографистов оказались две женщины. Одной из них была Чин Джен — талантливый начинающий режиссер и прекрасный организатор. С удивительной стойкостью эта маленькая, изящная женщина переносила все трудности путешествия и великолепно справлялась со своими обязанностями, требующими немалого профессионального опыта. Только потом я узнал, что она человек с богатым революционным и боевым военным прошлым, отличившаяся в борьбе Народно-освободительной армии Китая против японских захватчиков.

Второй женщиной нашей экспедиции была молоденькая переводчица Чжао Чи, которую для простоты обращения мы переименовали в Марусю. К этому имени все так привыкли, что даже китайцы звали ее «Малуся». Кроме Маруси, у нас есть и второй переводчик, окончивший специальную школу в Пекине, — красивый высокий юноша Юй Ю-минь. Маруся работает с режиссерами, Юй Ю-минь с операторами, и мы прекрасно объясняемся с их помощью.

В организации съемок нам помогают наши администраторы — Аркадий Цинеман и Тэй Чжао-юань, по совместительству звукооператоры и радисты.

Кроме киноработников, в состав экспедиции входят: три русских шофера, кок — повар и три веселых молодых китайца, помогающих нам в работе.

Состав экспедиции не был бы перечислен полностью, если бы была забыта Пальма — служебная овчарка, ее взяли из питомника в Москве для участия в путешествии. Она прекрасно обучена, имеет семь значков за отличную дрессировку и совмещает службу сторожевой собаки с обязанностями охотничьей.

Проводником Пальмы стал Данилыч, один из наших шоферов. Ей отведено постоянное место рядом с хозяином в кабине грузовика, и она никого к нему не подпускает, грозно скаля через окошко свои внушительные клыки. Пальма имеет прекрасную родословную: я узнаю, что она родная внучка знаменитого Абрека, свирепого пса, снимавшегося много лет назад у меня в приключенческом фильме «Гайчи». Тогда этот беспокойный артист на одной из съемок довольно сильно покусал своего режиссера. Надеюсь, Пальма этого не повторит.

Таким образом, про нашу экспедицию можно сказать так: «Пятнадцать в трех автомобилях, не считая собаки».

Автомобили наши выглядят не совсем обычно. Нет человека, который, заметив наш караван, будь это в городе или в деревне, на стоянке или в пути, не остановился бы, чтобы внимательно его рассмотреть.

Все машины выкрашены в небесно-голубой цвет. Щитки у них синие, крюки, буфера и втулка колес — красные. Капоты моторов и тенты над сиденьями разрисованы широкими белыми и красными полосами. На тентах по-русски и по-китайски крупно написано: «Советско-китайская киноэкспедиция».

На бортах грузовика с обеих сторон навешены большие карты нашего маршрута от Алма-Аты до Ланьчжоу. Каждая машина тянет за собой изрядно нагруженный двухколесный прицеп, так же ярко раскрашенный, накрытый таким же полосатым, как капот машины, брезентом, перевязанным не знающей сноса капроновой веревкой.

В дни наших сборов в Москве происходил Международный фестиваль молодежи, и поэтому наши машины часто принимали там за фестивальные, так же ярко расписанные и украшенные. Но и в других местах они производят настоящую сенсацию. Однако эта яркая расцветка вовсе не рассчитана на такой эффект. Она задумана совсем для другой цели. Прежде всего машины должны четко выделяться на фоне однообразного пейзажа гор и песков, быть хорошо видимыми на дальнем расстоянии и при различных условиях освещения.

Кроме того, надо помнить о том, что в путешествии всякое может случиться: поломка, авария, нехватка горючего. Вдруг придется искать пропавшую или отставшую машину. Яркая, издали заметная раскраска может оказаться весьма полезной при поисках, в особенности, если их придется вести с помощью самолета с воздуха. В нашем караване три машины. И каждая имеет свое имя. Два легковых близнеца, марки ГАЗ-69, специально собранные для экспедиции на заводе в Ульяновске, названы «Джейраном» и «Куланом». Первая — в честь круторогой и стройной антилопы пустыни, вторая — по имени дикого осла — кулана, самого быстроного животного Азии.

На дверцах каждой машины изображены эмблемы — силуэты тех зверей, именем которых они названы.

Кроме этих двух вертких и быстроходных машин, с нами идет изготовленный Горьковским автозаводом солидный двухтонный грузовик ГАЗ-63-А. Он оснащен мощной лебедкой с длинным стальным тросом. Этот трос — верное спасательное средство при «посадке» в болото, солончак или сыпучие пески. Грузовику дано имя «Як». Так зовут мохнатого высокогорного быка особой породы, обитающего на Памире и в Тибете. Як славится своей силой и выносливостью. Он лучше любого другого вьючного животного способен преодолевать в горах любые препятствия.

Машины наши — вездеходы. Обычно, когда больших трудностей в передвижении нет, их ведут только задние колеса, как у большинства автомобилей обычных марок. Когда путь становится трудным, грунт тяжелым или подъем крутым, простым включением рычага в кабине водителя ведущими делаются и передние колеса — машины становятся вездеходами, приобретают способность преодолевать многие препятствия и проходить там, где обычная машина пройти не в состоянии. Правда, нередко на помощь машинам приходят пассажиры — подкладывают доски под колеса, подталкивают, но все это при четырех работающих колесах делать легче.

Шутя, мы называем свои машины автомобилями «арктическо-тропического» типа. Их шины, различное оборудование и охлаждение рассчитаны на большую жару. При этом, если нужно, машины могут и отапливаться — обогреваться горячим воздухом.

В кузове «Яка» устроен ящик — «термос» — для хранения и перевозки пленки. Прицепы загружены канистрами — герметически закрывающимися металлическими бачками с запасом питьевой воды и бензина, рассчитанными на тысячу километров пути. Прицепы везут и палатки, железные печи для них, легкие раскладные кровати, запас продовольствия и разное снаряжение.

Еще совсем недавно путешествие с верблюжьим караваном по Центральной Азии было под силу только бывалым людям.

Неделя за неделей, месяц за месяцем медленно шли связанные друг с другом тонкой шерстяной веревкой верблюды. Мерно позванивали железные и медные колокольчики, подвешенные к шеям или седлам животных. Едущий впереди каравановожатый глазом опытного следопыта всматривался в туманную даль, где из-за горизонта вставал синий барьер гор. День за днем шел караван, и горы на горизонте вырастали все выше и выше грозной неприступной стеной. У подножия, в тенистом ущелье, у горного ручья, передышка — дневка — и потом медленный подъем на перевал. С перевала вновь открывается бесконечная пустыня, отороченная такой же, как пройденная, полоской далеких гор. Снова жара, жажда, пыльные ураганы и ночные холода.

Теперь, когда мы едем на автомобилях-вездеходах, все изменилось, и путешествие по пустыне стало совсем иным. Мы быстро мчимся по долине, и окружающие нас ландшафты стремительным видением плывут мимо, как на круговом экране панорамного кинематографа — циркорамы.

 

Трансазиатская магистраль

 

Мы пойдем древней караванной дорогой. Здесь когда-то пролегала одна из ветвей Великого пути, соединявшего Китай со странами Запада, культуру древнего Китая — с цивилизацией некогда могучих стран Средней Азии и античного мира — Греции и Рима.

На Востоке этот путь начинался от старинного города, именуемого сейчас Ланьчжоу; он вел вдоль Долгой стены к крепости Дуньхуан и далее на просторы центральноазиатских пустынь. У Дуньхуана тропа разделялась на две ветви — южную и северную. Южная вела к озеру Лобнор, по южной кромке пустыни Так-ла-Макан к снежным перевалам в Индию. Северная дорога — Бэй-лу — приводила в далекий Синьцзян и — через него — дальше, к Азовскому, Черному и Средиземному морям.

Этот древний путь был тропой смелых купцов, дорогой упорных пилигримов-монахов, направлением воинов-завоевателей. Он был трудным и опасным. И не только разреженный высокогорный воздух, безводье и неистовые стихии стояли на пути исследователя и путешественника. Ему грозили бесчисленные банды разбойников и воинственные кочевые племена, налагавшие строгий запрет на проезд через их земли. Но все же путь здесь был проложен и существовал тысячелетия.

Идея превращения этого караванного пути в железнодорожную магистраль, которая соединила бы берега Тихого океана с Европой, возникла в сознании людей давно, но долгие годы казалась неосуществимой и фантастической.

Предсказавший в своих произведениях немало технических достижений и открытий, знаменитый Жюль Верн в романе «Клодиус Бомбарнак» уже проложил здесь железную дорогу еще в девятнадцатом веке.

Герой этого романа, корреспондент французской газеты «Двадцатый век», Бомбарнак совершил по ней путешествие через Центральную Азию. Он, после многих опасных приключений, в конце концов добрался до города Ланьчжоу на берегу Хуанхэ — одной из величайших рек Китая.

В 1915 году Владимир Афанасьевич Обручев, опубликовав статью «Ворота в Китай», поставил вопрос о необходимости соединить кратчайшим путем столицы двух великих государств Азии — России и Китая, проложив железнодорожный путь через Среднюю и Центральную Азию...

Об этом мечтал и великий китайский революционер-демократ Сунь Ят-сен. Одной из важнейших новых железных дорог он считал дорогу из Ланьчжоу на запад, в Россию. Он набросал даже эту трассу на карте, которая хранится сейчас в его доме-музее в Шанхае.

И вот настало время для осуществления смелой мысли о постройке железной дороги через пустыни и горы Центральной Азии.

Договорившись о совместных действиях, Советский Союз и Народный Китай приступили к постройке такой дороги, скромно называемой у нас магистралью Алма-Ата — Ланьчжоу, а в Китае известной и под именем Ланьсинь — Ланьчжоу — Синьцзян.

Постройка дороги по плану должна закончиться в 1960 году. Сейчас она уже в пределах Синьцзяна. Новую дорогу, протяжением в 1871 километр, смело можно назвать «Великой трансазиатской магистралью».

На западе она начинается в пределах СССР, в Казахстане, у ранее безвестного полустанка на Турксибе Актогая, и соединяется в Джунгарских воротах с Ланьсинем.

 

Джунгарские ворота

 

Процессы горообразования хорошо изучены геологами. Расположение гор исследовано географами. Горные хребты засняты геодезистами и нанесены на карты, с помощью которых можно четко представить себе их размещение на поверхности Земли.

Но все эти умозрительные способы не дают непосредственного представления о горообразовании, которое можно воспроизвести с помощью обыкновенного байкового или шерстяного одеяла.

Попробуйте бросить на кровать или на диван такое одеяло, разгладить его, а потом, прижав обеими руками, сдвинуть с одной стороны к середине. В результате этого несложного опыта посредине одеяла возникнут складки, как две капли воды похожие на горные хребты.

Могучие силы природы взяли и сдвинули одеяло неоглядных пустынь Джунгарии, складками непроходимых каменных стен отгородив китайский Синьцзян от советского Казахстана.

Скалистые, покрытые вечными льдами массивы Тянь-Шаня, Джунгарского Ала-Тау и Алтая туго натянутым луком легли поперек песков и каменистых равнин, пытаясь навечно закрыть путь с востока на запад.

Люди долго искали пути через эти горы. Во многих местах они проложили пешие и вьючные тропы через седловины перевалов, с трудом пробираясь через них в короткие летние месяцы, когда ненадолго прекращаются ледяные бураны и солнце растопляет снега на камнях, по которым змеится тропа. Не зря на каждом перевале до сих пор стоят высокие пирамиды, сложенные из камней. Они украшены шестами с хвостами яков и рогами архаров — это приношения горным духам за благополучный переход через перевал.

Отыскивая более доступные пути, путешественники обнаружили среди гор места, где природа, как бы не доглядев, оставила узкие межгорные проходы — разрывы между хребтами; но таких проходов мало, и они очень далеки друг от друга. Есть такой межгорный коридор и между хребтами Барлык — отрогами Алтая — и хребтом Джунгарский Ала-Тау. На востоке к нему примыкает впадина озера Ала-Куль, на западе — каменная чаша озера Эби-Нур.

Узкий десятикилометровый проход, соединяющий эти две впадины, называется Джунгарскими воротами и издавна служит путем из пограничной Джунгарии в Среднюю Азию. Во времена монгольского владычества по нему двигались полчища азиатских завоевателей на Восток, неся гибель и разорение всему, что лежало на пути их кочевых легионов.

Внешне эти места ничем не примечательны. С обеих сторон проход обступают черные горы, покрытые шапками снега. По дороге изредка раскиданы заброшенные колодцы — кулдуки да старые могильники — мазары, полуразвалившиеся и занесенные до половины песком.

Здесь проходит государственная граница СССР с КНР, и здесь же будет новая железнодорожная станция «Дружба», еще не существующая ни на одной железнодорожной или географической карте.

«Джунгарские ворота, — писал Владимир Афанасьевич Обручев, — не только удобный проход, но и кратчайший путь из Внутренней Азии в Восточную Европу».

Советский участок магистрали Алма-Ата — Ланьчжоу, начинаясь от Актогая, поблизости от озера Балхаш, сразу же берет направление на бугристые пески пустыни Сары-Кум — «Желтые пески». Небольшой полустанок, едва помеченный точкой на линии железной дороги, соединяющей Алма-Ату с Сибирью, стал теперь оживленным городом строителей, железнодорожников, автомобилистов, монтажников.

Вышедшие из него в пустыню экскаваторы прогрызли путь среди барханов, насыпали полотно. Теперь по этому полотну идут рабочие поезда.

Они везут изготовленные на заводе в Актогае длинные звенья рельсов, пришитых к деревянным, пахнущим смолой и дегтем шпалам.

Вытягивая вперед свой стальной хобот, машина-путеукладчик кусок за куском наращивает дорогу, и людям остается только свинтить рельсы между собой и подбить шпалы.

Пройдя пески Сары-Кум, трасса направляется к Ала-Кульской падине, к незамерзающей даже в самые сильные морозы реке Тентек – Бешеной — и оттуда в Джунгарские ворота — естественный проход между горами, разделяющими Среднюю и Центральную Азию.

На 312 километре трудной дороги, на восток от Актогая, советские дорожники вышли к государственной границе и здесь, в Джунгарских воротах, уже готовят площадку для станционных путей, сооружают современные водонапорные башни, склады, мастерские и вокзал. Простенькая, связанная из тонких шестов деревянная арка выгоревшими на солнце надписями оповещает на русском и китайском языках, что здесь сооружается «Дорога вечной дружбы народов СССР и КНР».

Здесь скоро соединятся восточный китайский участок трассы с советским — западным.

Но Джунгарские ворота не простой, доступный для всех путь с Востока на Запад. Не зря их зовут «первым районом необычайных бурь Центральной Азии».

Это коварный и опасный район — царство неистового Эвгея — свирепого ветра, властителя этих мрачных мест.

Давно уже заброшена здесь караванная тропа, давно уже кочевники не перегоняют тут свои стада — не раз внезапно возникающий ураган губил вьючных животных, достававшихся потом злым горным волкам.

Разгуливая на просторах Джунгарии, ветры повсюду наталкиваются на преграждающие им путь горные хребты. Воздушные потоки ищут себе дорогу и находят ее в узкой щели Джунгарских ворот.

С бешеной скоростью они устремляются в коридор прохода и несутся по нему с силой струи, дующей в аэродинамической трубе.

Скорость ветра достигает здесь шестидесяти метров в секунду. В любом метеорологическом справочнике такой ветер значится «хорошим» ураганом, и с ним, пожалуй, может соперничать только тихоокеанский тайфун.

Но все же и Эвгею не удалось сохранить неприступность Джунгарских ворот.

Перед тем как отправиться в путешествие на Восток, мы совершили выход на советский участок строительства новой магистрали.

Киносъемка западного участка дороги была хорошим испытанием для наших кинооператоров, проверкой пленки, заснятой в жаре и пыли, пробой всего оснащения перед выходом на просторы Центральной Азии.

Иногда казалось, что нагревшиеся камеры откажутся работать, что пыль, проникнув в кассеты, испортит с таким трудом снятые кадры, а неистовый ветер, не дающий возможности раскрыть спасающий от солнца зонт, сорвет камеру со штатива.

Вернувшись в Алма-Ату после путешествия в Актогай, мы проявили наши пленки в лаборатории Казахской киностудии и остались довольны результатами: все было в порядке, можно было двигаться в Китай.

 

11 сентября

 

11 сентября 1957 года ранним утром, с первыми лучами солнца, подняв на фоне снеговых рубиново-алых шапок Тянь-Шаня свои экспедиционные флаги, мы выступили из Алма-Аты по направлению к пограничному пункту Хоргос.

На торжественном митинге во дворе киностудии мы распрощались с казахскими кинематографистами, трогательно провожавшими нас в далекий путь. Внизу, в долинах Казахстана, еще жарко, но в горах уже близка осень. Это самое благоприятное время для начала путешествия. Можно было бы, конечно, выйти и раньше, идти летом и закончить пробег осенью. Но лето, кроме того, что делало передвижение по пустыне изнурительным, лишало нас возможности показать важные моменты жизни оазисов: сбор винограда и хлопка, бахчи, уборку хлеба. Мы решили выйти в поход в начале осени, захватив сравнительно ненадолго сильную жару, «растянуть» насколько возможно осень за счет пребывания в более теплых межгорных впадинах и потом уже, во второй половине пути, попасть в зиму, которая в условиях Центральной Азии довольно сурова. Но другого выхода у нас не было. Решительно остановившись на осенне-зимнем варианте, мы назначили днем выступления из Алма-Аты 11 сентября, запомнившееся нам навсегда своей удивительной, тихой красотой.

Легкий ветерок развернул флаги, камеры выстроились перед большим дорожным знаком с надписью «Алма-Ата», и наши машины походной колонной двинулись на восток, заснявшись в первых кадрах фильма.

Легко минуя невысокие горные перевалы, по отличному шоссе мы двинулись к границе.

 

Ваши документы оформлены!

 

Переход границы всегда связан с каким-то особенным, немного тревожным и торжественным чувством... Ты стоишь на краю земли, где родился и вырос. Всего несколько шагов по «ничейной» полосе — воображаемая линия государственной границы пройдена, — и ты уже «за рубежом». Перед тобой расстилается другая, новая страна.

Вот и сейчас, пусть и не впервые в жизни, но все с тем же особенным чувством, я стою на краю родной земли, в далеком Казахстане, на берегу шумной пограничной реки Хоргос.

Перед мостом на фоне далеких гор высится арка с надписью «СССР». По ту сторону моста — Китай.

Из домика контрольного пункта выходит подтянутый, статный капитан в фуражке с зеленым верхом; он приближается к нашей головной машине и, протягивая пачку заграничных паспортов, четко произносит:

 — Ваши документы оформлены!

Я благодарю. Офицер подносит руку к козырьку. Полосатый шлагбаум медленно поднимается. Это обозначает, что все пограничные формальности закончены, и мы можем двигаться вперед, можем переходить границу. Улыбаясь, уже совсем не официальным тоном, пограничник добавляет:

 — Счастливого пути! Желаю успеха в путешествии!

Пряча паспорта в походную сумку, я отвечаю на приветствие. Шофер нажимает педаль, и машина двигается вперед. Еще несколько мгновений, и мы уже будем «за границей».

А в это время наши кинооператоры, стоя на «ничейной земле», посреди длинного моста, снимают церемонию перехода границы: первые кадры нашего будущего фильма.

По ту сторону моста, у будки контрольного поста, над которой развевается красный флаг с пятью звездами — государственный флаг Китайской Народной Республики, — нас встречают китайские офицеры. Их двое: молодой капитан, начальник пограничного пункта, и совсем юный лейтенант-переводчик.

Капитан произносит:

 — Нинь хао!

Лейтенант, недавно изучавший русский язык в Пекинском университете, переводит:

 — Нинь хао! Он сказал: «здравствуйте!»

И от себя, как-то уже совсем по-русски, добавляет:

 — Добро пожаловать!

Автомобильный караван останавливается, и я вручаю капитану наши паспорта. Мы вступили на землю Китая, на его самую дальнюю западную окраину, отделенную от основных центров страны многими тысячами километров суровых пустынь и высоких неприступных гор.

Теперь в течение долгих дней экспедиция будет идти все дальше и дальше на восток.

 

Китай

 

Возьмите карту азиатского материка и присмотритесь. Наибольшую ее часть занимают две великих страны: Советский Союз и Китайская Народная Республика.

Китай раскинулся на площади почти в десять миллионов квадратных километров, соприкасаясь с нашей страной северными и западными границами.

Не надо быть ученым-географом, чтобы с первого же взгляда на карту убедиться в том, что географически Китай резко делится на две части: восточную — приморскую, и западную — центрально-азиатскую. Восточная половина — это широкие равнины, пересеченные невысокими горами, прорезанные полноводными реками, плодородные и густонаселенные.

Западная сторона — край суровых высокогорных плато, изборожденных складками высочайших, покрытых вечными снегами и льдами гор. Горы окаймляют обширные каменистые и песчаные пустыни, по краям которых, питаясь талыми водами горных рек, цепочками протянулись плодородные оазисы. Здесь царит климат знойных в летние дни и морозных зимой пустынь и полупустынь.

Значительная часть Северо-Западного Китая — Цинхай, Ганьсу, Синьцзян — еще мало исследована. Каждый день приносит все новые и новые открытия, убеждающие в том, что эти места сказочно богаты полезными ископаемыми и обширными нетронутыми землями.

Богатства эти многие века стерегли труднопроходимые, местами совершенно неизведанные пустыни — Джунгарская, Ала-Шань, Так-ла-Макан. На пути исследователей стоят неприступные цепи высоких и диких гор — Куэнь-Луня, Тянь-Шаня и других.

Дальний Запад Китая — Синьцзян, Синьцзян-Уйгурская автономная область Китайской Народной Республики — занимает одну шестую часть Китая. До последнего времени Синьцзян был заселен очень скудно — в нем жила всего одна сто двадцатая часть населения всей страны.

Веками путь из Китая на Запад считался трудным и опасным. Еще совсем недавно жители западных провинций Китая, чтобы попасть в центральные районы страны, вынуждены были совершать большой кружной путь через всю Сибирь, так как путешествие напрямик, через горы и пустыни, было настолько длительным и трудным, что выдержать его могли только очень бывалые и закаленные люди.

Песчаные бури, иссушающие жаркие или морозные ветры, безводье, трудные горные перевалы — таков был путь смельчаков, идущих караванными тропами через Центральную Азию.

Исследование и освоение северо-западных земель Китая началось только после образования Китайской Народной Республики.

Сначала через Ганьсу и Синьцзян были проложены грунтовые и шоссейные дороги; потом такие же пути прорезали Цинхай и Тибет. Город Ланьчжоу стал важным железнодорожным узлом, и от него потянулась новая линия трансазиатской железной дороги на запад, к границам Советского Союза.

Однако о тех удивительных переменах, которые произошли на просторах Китайского Дальнего Запада, еще очень мало известно. Жизнь быстро уходит далеко вперед, и за ней не может поспеть ни одна книга.

Другое дело кинематограф — он «схватывает жизнь на лету», в движении, в событиях, в пейзажах и картинках природы, в цвете и звуке.

Все, что мы увидели в нашем путешествии, увидит и зритель. Вместе с нами став «кинопутешественником», он будет участвовать в экспедиции через горы и пустыни Центральной Азии.

 

Поехали! Поехали!

 

Со всех сторон нас окружают горы. Их снеговые шапки окутаны тяжелыми серыми облаками. На севере высятся пики скалистого Джунгарского Ала-Тау, на юге стеной встают массивы Тянь-Шаня. Одна из его ветвей — хребет Борохоро своим западным крылом отходит в сторону, смыкаясь с ледяными громадами хребта Токсап-бай и преграждая нам путь на восток. Там, за Борохоро, простирается Джунгарская пустыня — первая цель нашего путешествия.

Межгорная широкая долина, по которой бежит Хоргос, хорошо возделана. Множество горных речек, сестер бурного Хоргоса, позволяет крестьянам собирать хорошие урожаи. Здесь, в долине Хоргоса, живет много казахов, и поэтому район его считается национальным казахским районом.

Синие квадратные штемпеля украшают наши паспорта. Этим как будто заканчиваются въездные формальности. Но уехать нам не удается — приветливые пограничники зовут нас к себе, чтобы угостить чаем.

Помещение погранпункта, украшенное плакатами и выстеленное яркими хотанскими коврами, — чистенький домик, в который ведут выскобленные до белизны деревянные ступени.

Солдат-пограничник, мягко ступая матерчатыми туфлями по синим шицзы — сказочным небесным львам, вытканным на пушистом ковре, — без устали подливает нам в пиалы чай из красного большого термоса. Горячий зеленый чай пьют без сахара, хотя заботливые хозяева на всякий случай и выставили его на стол. Чай чудесно пахнет жасмином и прекрасно утоляет жажду. На смену красному термосу приходит синий. Такие термосы здесь распространены, впрочем, как и по всему Китаю, так же, как у нас в России чайники. Ими торгуют повсюду на базарах, и они встречаются буквально во всех домах как привычные бытовые предметы.

Наконец последний термос опустошен, и мы начинаем прощаться с радушными хозяевами, чтобы двинуться в горы. Но и тут наш отъезд не удается. К крыльцу пограничного пункта подкатывает запыленный зеленый газик, и из него вылезает человек в синей китайской кепке и подпоясанном ремешком ватнике. Он коренаст, невысок и в руках у него потрепанный портфель. Это председатель местного Народного комитета товарищ Базымбай Бейбюриев — китайский казах, приехавший из района, чтобы пригласить нас в гости. Как мы ни стремимся продолжать свой путь, но законы гостеприимства нарушить нельзя, и нам приходится вместо прямой дороги в горы забирать в сторону, направляясь в районный центр Джимпань.

Цзоу ба! Цзоу ба! — Поехали! Поехали! Этот возглас стал теперь лейтмотивом нашей экспедиции. И, вслед за председательским газиком, походной колонной, обгоняя запряженные быками арбы и поднимая облака пыли, наши машины пошли по усыпанной серой речной галькой грунтовой дороге вперед, к гряде высоких, окутанных облаками гор.

Солнце печет. Поднятые тенты не спасают. Пейзаж как две капли воды похож на виды горного Казахстана где-нибудь около Алма-Аты. На фоне синих гор мелькают высокие придорожные тополи. Покачивают пыльными метелками поля кукурузы. Стеной стоит гаолян. Склонились к полопавшейся от жары земле кисти чумизы.

Джимпань — большая глинобитная деревня, перегороженная слепыми дувалами, с оживленным, чуть не круглосуточно торгующим базаром, заваленным спелыми арбузами. Смешанное казахское и китайское население. Толпы ребят и степенные белобородые старцы в аккуратно накрученных на голову чалмах.

Собирая вокруг толпу любопытных, подъезжаем к Народному комитету, где нас уже ждут, торжественно встречают как дорогих гостей из Советского Союза. Это не только широкое гостеприимство, свойственное китайскому народу, но и выражение искренней любви к нам, советским людям.

В этот день так и не удается выбраться из Джимпаня. После полудня неожиданно налетает пыльная буря. Сильный ветер гонит из пустыни густую песчаную завесу. Темнеет, как в сумерки, и ни о каком движении в горы не может быть и речи. Песок барабанит в стекла дома, врывается во все щели, крутится в воздухе.

Вечер проходит в беседах с собравшимися в Народный комитет местными работниками, в рассказах о Советском Союзе, о нашей экспедиции, о том, как мы готовились к ней.

 

Хребет Борохоро

 

Пыльная буря, бушевавшая всю ночь, к рассвету стихла. Гостеприимные хозяева пытались уговорить нас побыть еще денек, но мы были неумолимы и, как только рассвело, двинулись в путь. Граница осталась позади.

Мы идем по китайской земле, уверенно взбираясь вверх, к перевалу через Борохоро — один из хребтов могучей горной системы Тянь-Шаня.

Хорошая грунтовая дорога, по которой мы идем, начинает змеиться по склонам постепенно сжимающегося ущелья. Размашистыми изгибами серпантинов дорога плавно ведет нас все выше и выше, от одной растительной зоны к другой. Перед нами в наглядной форме проходят картины, которые в учебниках называются «вертикальной зональностью». Как по ступеням, мы шагаем из одного климата в другой, из одной растительной зоны в другую.

Внизу нас провожало жаркое азиатское лето с созревающими, желтеющими посевами, с черно-зелеными спелыми арбузами, яркими придорожными мальвами, пыльными пирамидальными тополями и карагачами. Наверху нас встречают привычные для русского пейзажа белоствольные березы, мелко подрагивающие своими листьями серые осины. Еще выше мы входим в русскую осень — березы желтеют, а осины покрываются багрянцем.

Еще несколько петель подъема, и лиственный лес начинает мельчать, хиреть, уступая место величественно-строгой тянь-шаньской ели. Прямые, стройные темно-зеленые ели, все как одна строевые, густой щетиной одевают склоны гор, взбираясь по ущельям, чтобы, достигнув назначенного им природой предела, остановиться, освободив место для ковра высокогорных альпийских лугов с их короткой жесткой травкой, изредка украшенной скромными серо-пушистыми звездочками эдельвейсов — вожделенного трофея всех высокогорников.

Последний поворот — и мы на перевале.

Перевал лежит в зоне альпийских лугов, в седловине меж гор, похожих на горбы верблюда. Горы эти выше трех тысяч метров. За перевалом, тут же, на высоте, судя по карте, раскинулось большое соленое озеро Сайрам-Hyp. Мы должны будем пройти по самому его берегу.

Остановка. Операторы с камерами на плечах взбираются выше, на крутые склоны, чтобы заснять момент перехода экспедиции через перевал. Слева кулисами стоят горы. Справа горы. Кругом горы. И посреди них огромная чаша, наполненная расплавленным свинцом мертвых вод Сайрам-Нура, окруженного короной зубчатых скал, из-за которых выглядывают далекие ледяные шапки еще более высоких вершин.

Холодно. С ледников порывами налетает резкий ветер. Он тянет вниз с вершин туман, заволакивая ущелья. Седые косматые облака, разорванные на клочья, быстро несутся, пробегая внизу мутными туманами. Они спускаются по склонам и мажут горы снегом, точно проводя по ним гигантской малярной кистью. Облака уходят, но снег на склонах остается, и видно, как из-под него черными пятнами вылезают шапки камней, нагревшихся на солнце. От них вверх поднимаются прозрачные струйки пара.

Едем по берегу озера. Оно совершенно мертво, берега его плоски и пустынны. Говорят, что оно очень глубоко, что кто-то пытался сделать промеры, но так и не достиг дна. Белой рамкой лежит на берегах соль. Мы торопимся произвести съемки — солнце вот-вот спрячется за вершины.

Еще так недавно мы изнывали от жары, а сейчас натягиваем на себя фуфайки и подумываем о тепле. Ничего, скоро мы спустимся в Джунгарскую впадину и снова будем мечтать о прохладе.

Сейчас нам предстоит скачок вниз примерно на две тысячи метров...

Одна за другой сменяются цифры на спидометре. И с каждым километром становится все теплее.

Джунгария встречает нас своим нестерпимым зноем. Встречный ветер не только не дает прохлады, но, наоборот, обжигает, дует в лицо жаром раскаленной печи. Глаза слезятся, приходится надевать очки-консервы. По правую руку быстро выдвигается какой-то новый горный хребет, отгораживающий нас от остающегося позади Борохоро. Дорога стремится к горизонту прямой, как стрела, линией, скрывающейся в желто-серой пыльной мгле.

Мимо нас мелькают, раскинув свои мертвые сухие руки, придорожные засохшие карагачи. На них сидят, бесстрастно взирая на наши раскрашенные машины, могучие хищные беркуты. Из-за кустов тамарисков, как будто воткнутых в песчаные холмики, выглядывают непуганные газели.

Темнеет. Борохоро с его снегами остался далеко позади. Одним махом мы «рванули» добрую сотню километров и, проскочив какие-то домики, в полных сумерках останавливаемся, не доезжая китайского селения Утай.

 — Стой!.. Стой!.. Стой!..

От машины к машине передается сигнал, и флагман «Джейран», сворачивая с дороги, останавливается на выбранной для ночевки лагерной площадке.

 — Ставить палатки!

Машины выстраиваются в ряд, одна около другой. Прицепы разгружены. Дробный стук туристских топориков свидетельствует, как нелегко идут в твердую как камень почву пустыни палаточные приколыши.

Кругом ни души. Пальме, как сторожу, делать совершенно нечего, и поэтому она принимает деятельное участие в установке палаток — хватает зубами колышки, переносит их с места на место, дергает зубами веревки. Это продолжается до тех пор, пока Данилыч не кладет свернутое комком одеяло в сторону и приказывает собаке:

 — Охраняй!

Вступив в свои обязанности. Пальма усаживается около свертка и злобно скалит зубы на всех проходящих.

Загорается костер, высоко взметая искры в тихом, неподвижном воздухе. Повар наполнил чайники горной водой, набранной заблаговременно у подножия Борохоро, и скоро будет готов приятно попахивающий дымом походный чай.

В палатке расставлены легкие походные кровати — защита от жителей земляных норок — различных пауков и прячущихся под камнями скорпионов.

У подвешенного к борту «Яка» рукомойника очередь — все торопятся смыть дорожную пыль.

В небе загораются яркие звезды. Где-то начинает свою песню цикада. Издалека, наверное из Утая, доносится собачий лай, заставляющий Пальму насторожиться.

Походная жизнь вступила в свои права.

 

Беседа у костра

 

Черная ночь. Звезды в небе раскиданы как-то непривычно, совсем не так, как в России. Ветра нет. Пламя костра, выбрасывая вверх потоки искр, гонит их столбом в небо. Взлетев в высоту красными огоньками, они одна за другой гаснут.

Настойчиво перекликаются цикады. Стоит одной смолкнуть, как сейчас же на смену ей вступает другая.

У Борохоро на западе и севернее, над Джунгарским Ала-Тау, беззвучно полыхают зарницы. Вспышки тихого зеленого пламени ярко освещают громады нависших над горными кряжами крутых серых туч.

Борис Головня, впервые участвующий в дальней экспедиции, просит:

 — Расскажите о ваших первых съемках в Китае.

Над костром кипит чайник. По-волчьи светятся из темноты глаза Пальмы. Спать еще рано, и мне не избежать рассказа о своем первом путешествии в Китай. Ведь «беседы у костра» — одна из старых традиций путешественников.

 — «Что же вам еще сказать?» — спрашиваю я, вспоминая Марко Поло и его книгу, в которой отважный венецианец описывает путешествие в Китай, совершенное им в далекие средневековые времена.

 — Ну, расскажите что-нибудь о самом Китае. Каким он был тогда, когда вы туда попали в первый раз? Как вы там снимали?

И я начинаю с того, с чего начинаются всякие «воспоминания».

 — Впервые я побывал в Китае много лет назад. Это было давно... в 1925 году. Я был тогда молодым, начинающим кинематографистом и получил первое серьезное режиссерское задание — снять большой документальный фильм о воздушном перелете из Москвы в Пекин.

Экспедиция эта была ответственной и не легкой. Многие тогда считали ее и далеко не безопасной. Предстояло пролететь тысячи километров по воздуху над необследованными просторами, через Уральские горы, сибирскую тайгу, перескочить бездонный Байкал с его бурями и пересечь неизведанную тысячекилометровую пустыню Гоби. Старые режиссеры, которым предложили отправиться в это путешествие, все как один, отказались, считая, что в таких условиях полноценный фильм сделать невозможно.

Я же, получив назначение, был счастлив, что смогу стать участником первого советского воздушного перелета и сделать первый же советский экспедиционный фильм о путешествии в далекий неведомый Китай.

 

Перелет 1925 года

 

Лето было хмурое, и день отлета, назначенный на десятое июня, нас погодой не порадовал. Низкие серые облака медленно ползли над городским аэродромом, застилая горизонт. Изредка в «окна» проглядывали клочки голубого неба. Но все же перелет начался в назначенный срок.

Быстро прошел прощальный митинг. Запомнились прозвучавшие наказом напутственные слова:

«...Помните, что за пустыней Гоби живет народ, который борется за свою самостоятельность, народ, с которым Советский Союз находится в искренней дружбе. Пусть этот перелет послужит залогом культурного сближения, экономической и политической связи с народами Китая».

Приказ начальника экспедиции, торопливые поцелуи близких — и мы в кабине своей машины. Один за другим выруливают на летное поле шесть самолетов. Из них — четыре легких, двухместных, почтового типа, советской конструкции, и два тяжелых шестиместных пассажирских «Юнкерса». На одном из последних лечу и я с кинооператором. Ревут моторы. Незаметно отрываемся от земли. Еще крутятся по инерции бессильно повисшие в воздухе колеса, и под ними уходит вниз толпа, тонут в тумане улицы города, мелькают зеленые леса Подмосковья... Бегут часы. Показалась серая широкая лента Волги. Первая остановка в Горьком; к вечеру садимся в столице Татарии — Казани. Повсюду нас ждут и торжественно встречают.

Утром летим дальше. Погода плохая — еще хуже, чем была в Москве. Самолеты идут среди туч, то, теряя друг друга, то нагоняя. Для съемок пользуемся каждым просветом среди облаков, каждым разрывом, снимая все наиболее интересные моменты перелета. Работать трудно и неудобно. Специальную открытую машину для киносъемки, соответственно оборудованную, в те времена мы, конечно, получить еще не могли. Мы летим в закрытой пассажирской машине и снимаем только то, что можно увидеть из окна. Снимать по направлению движения или против него невозможно. Нарушая равновесие неустойчивой машины и мешая нормальной работе летчика, мы возимся в тесной кабине, стараясь максимально освоить те возможности, которыми располагаем. Для облегчения веса из самолета выброшены сиденья, и мы устраиваемся прямо на ребристом металлическом полу.

Чтобы заснять с нашего самолета другие машины в полете, приходится каждый раз упрашивать летчика специально подойти к ним с борта.

Наш тяжелый пассажирский самолет идет медленнее почтовых. На аэродром чаще всего он садится позже других, лишая нас возможности заснять посадку всех машин экспедиции. Однако изредка нам везет, и мы опускаемся первыми. Тогда, сломя голову, мы бежим по аэродрому, чтобы успеть в то место, где приземляются другие машины.

Все же, как могли, мы приспосабливались, и материал постепенно накапливался от этапа к этапу. Где имелась возможность, мы сейчас же пересылали его в Москву.

До Сарапула нас повсюду преследовала исключительно плохая погода. Вокруг посадочной площадки в Сарапуле образовалось даже настоящее болото. Садились в туман, в сплошном моросящем дожде. Сигнального круга не видно, вероятно, его смыло дождем. Костер, по дыму которого ориентировались тогда летчики, едва заметен. Самолет садится на мокрый луг и бежит по земле, поднимая тучи брызг. Выскакивая из кабины и шлепаясь чуть не по колена в воду, бежим снимать другие машины. Но все обходится благополучно. Первый этап перелета в 1070 километров завершен. Здесь, в Сарапуле, заканчивается обследованная часть воздушной трассы на восток, впереди еще далекие необлетанные пути.

Погода улучшается. Из-за Камского леса выползает солнце. Берем курс на Свердловск — Курган. Предстоит скачок через Уральские горы. До сих пор мы летели над Русской равниной. Теперь перед нами высокой стеной вырос скалистый Урал, одетый густыми хвойными лесами. Никаких посадочных площадок нет. Но моторы работают отлично, и с ходу мы берем горный барьер. Подняться высоко мы не можем — сверху жмут тяжелые, плотные облака; снизу подпирают горы. Между ними остается чистая воздушная полоса всего в сотню метров, в эту узкую щель одна за другой и проскальзывают машины. Свердловска не видно — он закрыт плотным туманом, и посадка невозможна. Идем по компасу на Курган. Под нами открывается Великая Сибирская равнина. Она встречает экспедицию ясной, солнечной погодой. Посадка — и мы летим дальше. Пересекаем величественный Иртыш. А там уже Омск, Новосибирск — пройдена добрая половина пути. Все шесть самолетов в исправности, но главные трудности еще впереди. От столицы Сибири до Байкала на добрые полторы тысячи километров раскинулась дикая, непроходимая тайга. Изредка среди ее зеленого моря попадаются свободные от леса острова. Но это — болота, и посадка на них исключена. Летчикам розданы особые карты, на которых отмечены все площадки, где только можно пытаться наиболее благополучно посадить машину, если в этом возникнет необходимость.

За Красноярском открываются Саяны. Их снеговые шапки служат отличным фоном для съемки наших самолетов. С высоты в пятьсот метров снимаем широкий Енисей, сопки, покрытые туманом, леса, горы. Кругом разлилась тайга, неожиданно воздвигающая нам препятствие здесь, наверху, в воздухе. Стоит жара, и тайга горит. Дым лесных пожаров заволакивает горизонт тяжелыми клубами, поднимается высоко вверх, поджимая самолеты до отказа к их воздушному потолку. Все земные ориентиры исчезли. Летим по компасу. Надо быть настороже, чтобы в дыму не врезаться в какую-нибудь невидимую высокую горную вершину или не столкнуться с другой машиной. Однако и это препятствие позади. Машины выходят к Иркутску. Мы садимся первыми...

В Иркутске экспедиции приходится задержаться на несколько дней: надо подготовиться к броску через Байкал — величайшее в мире озеро, славящееся своей неустойчивой и бурной погодой. С одной стороны его узкое и длинное ложе ограждает скалистый приморский хребет, достигающий 1400 метров, с другой — высится Хамар-Дабан, покрытый вечными снегами. Его вершины достигают 1850 метров и являются серьезным препятствием для наших самолетов, особенно при здешних ветрах и туманах.

Климат здесь не радует летчиков. Температура воздуха за день несколько раз резко меняется. Ветры над озером дуют со скоростью до сорока метров в секунду (пятьдесят метров считается уже ураганом). Воздушные потоки мечутся из стороны в сторону, часто меняют направление, иногда поворачивая сразу на все 180 градусов.

Метеорологи сумели, например, подсчитать, что лишь в одном из районов озера за год бывает до 148 бурь. Над озером подолгу стоят густые молочные туманы, иногда по нескольку дней кряду.

Лишь один-единственный час в сутки, на рассвете, бывает относительное затишье, и его можно использовать для броска через озеро. Только в этот час хорошо виден противоположный берег озера и можно рассчитать высоту стоящих над ним гор. Но и этот короткий летный час бывает далеко не каждый день.

Пока аэрологи, изучая погоду, намечают время для перелета, вдвоем с оператором мы спешим на съемки озера, его берегов, таежных пейзажей и горных вершин. С самолета снять их будет невозможно, и поэтому, устроившись на площадке паровоза, мы отправляемся по кругобайкальской железной дороге, снимая без устали с движения и на остановках. Каждое утро, на рассвете, мы неизменно являемся на аэродром, чтобы летчики впопыхах «не забыли» нас в Иркутске, и потом мчимся обратно на свои съемки. На пятый день горизонт ненадолго очищается. Самолеты торопливо один за другим взмывают вверх и, описывая в воздухе круги, набирают высоту в две с половиной тысячи метров. Проскользнув над озером, они переваливают через Хамар-Дабан и прямым путем идут в Монголию по направлению к ее столице, «городу Красного богатыря», — Улан-Батору.

 

Улан-Батор – Гоби

 

В Улан-Баторе экспедиция пробудет всего несколько дней, а заснять за это время нам надо немало.

Что снимать? Как?

Начинается горячая работа.

Улан-Батор, древний священный город монгольских буддистов, раскинувшийся в холмистой степи, в долине реки Толы, в 1925 году представлял любопытное зрелище. Ростки нового, энергично поддерживаемые Революционным народным правительством, повсюду переплетались тогда с седой стариной, древними обычаями и веками укоренившимися нравами.

Домов европейского типа было очень мало — весь город, в основном, состоял из множества круглых войлочных юрт, приземистых домиков-мазанок и величественных старинных буддийских храмов и монастырей, заполненных бесчисленными священнослужителями — ламами и монахами. Узкие, немощеные, после дождя непроходимые улицы кишели собаками всех видов — свирепыми и наглыми, потому что их никто не трогал, считая, по буддийским религиозным представлениям, неприкосновенными. По ночам они становились полными хозяевами улиц.

С утра до темноты мы разъезжаем по городу и его окрестностям, взбираемся на священную гору Богдо-Ола, снимаем дворец недавно умершего последнего монгольского «живого бога», богдо-гэгэна, храмы, улицы, празднества, революционную армию, монгольских комсомольцев и пионеров, приемы и торжества. Живописные яркие костюмы женщин и мужчин, невероятные одеяния буддийских священнослужителей — монахов и лам, экзотические украшения храмов дают богатую пищу нашим кинокамерам. Новая революционная Монголия охотно показывает себя. Старая прячется от нас, скрывается за толстыми стенами храмов и высокими оградами монастырей.

Новая Монголия представлена школами, иногда размещающимися еще в юртах, красными галстуками пионеров, светлыми больницами, библиотеками с книгами на монгольском языке, только что созданными промышленными предприятиями, сельскохозяйственными машинами, о которых раньше здесь и не слыхали.

В те далекие годы центр монгольской столицы был городом лам — главным прибежищем старого. В нем были сосредоточены важнейшие храмы, молельни, монастыри, буддийские духовные училища бывшей Урги, ныне Улан-Батора. В ламском городе жили только священнослужители — ламы, монахи и послушники. Лам было великое множество. На рассвете, расползаясь из своего города, они бродили повсюду — по улицам, базарам, дорогам; лечили, поучали, попрошайничали. В центре их священного города, сверкая яркой позолотой причудливой крыши, высился главный храм — четырехъярусный Большой Ганген.

В середине храма, в сумраке темного, пропитанного непривычными запахами каких-то курений огромного зала, тускло сверкает позолотой гигантская бронзовая фигура Будды. Ее высота пятьдесят метров. Никто никогда не снимал еще этой величественной статуи. Спрашиваю проводника:

 — Можно снимать?

Он, двусмысленно улыбнувшись, отвечает:

 — Попробуйте... Прошу переводчика:

 — Пусть монах откроет окна. Плохо видно!

Сопровождающий нас хмурый монах не возражает, и закрытые решетками окна одно за другим распахиваются. Света достаточно, и теперь можно снимать. Пока я с проводником, для отвлечения внимания монахов, рассматриваю множество других божеств, окружающих большую фигуру, оператор, быстро установив камеру, снимает. Монах объясняет, что фигуру большого Будды изготовили в одном из городов Центральной Азии, привезли в Улан-Батор по частям и здесь собрали. Внимательно рассматривая одну из сотен малых фигур, окружающих главное божество и подозрительно похожих одна на другую, я вижу надпись на ее пьедестале: «made in Warsowie» — «сделано в Варшаве». Никаких объяснений по этому поводу ученый монах дать не может, но я понимаю, что партия этих «священных» фигур для храма была просто заказана деловитыми ламами в Варшаве.

Занятый со мной монах не мешает съемке. Он ее либо не замечает, либо просто не понимает, в чем дело. Съемка уже шла к концу, когда в храм неожиданно заглянул какой-то важный лама в засаленной красной мантии и огромном желтом колпаке на голове. Увидав действующий киноаппарат, направленный объективом прямо в лицо Будды, он закричал тонким противным голосом и, замахав руками, начал метаться перед аппаратом по залу. Однако звон вынутых из кошелька тяжелых тугриков — серебряных монет — сразу подействовал успокоительно, тем более, что камера была тут же убрана в чехол и незамедлительно вынесена из храма. Мы успели заснять все, что было необходимо.

Следующей съемкой, связанной со старинными, уходящими в прошлое обычаями, была съемка в «Долине смерти» — мрачном каменистом ущелье, куда монголы-буддисты вывозили трупы умерших, отдавая их на съедение собакам.

По буддийским религиозным верованиям души умерших людей переселяются в другие живые существа. Поэтому верующий буддист не может позволить себе прихлопнуть даже кусающего его комара: кто знает, — думает он, — может быть, в тело комара переселилась душа какого-нибудь грешника.

Когда мы приехали в «Долину смерти», собаки-трупоеды, испуганные шумом автомобилей, попрятались по своим норам. На земле у дороги валялись обглоданные скелеты и черепа людей. У самой обочины лежал труп человека с оторванной рукой, по-видимому, только что привезенный.

Установив над ним кинокамеру и отправив автомобили за холм, мы с оператором стали терпеливо ждать. В стороне, достав на всякий случай из кобуры револьвер, уселся проводник. Не прошло и пяти минут, как из нор стали один за другим появляться огромные черные мохнатые псы. Они огрызались друг на друга и почти не обращали внимания на нас.

Я трогаю пальцем плечо оператора. Этот жест на нашем беззвучном условном языке обозначает «внимание!». Двойное прикосновение к руке — сигнал к съемке. Оператор смотрит в лупу своей камеры и ничего кругом не видит. Я внимательно слежу за поведением трупоедов...

Собаки тихо рассаживаются кольцом. Одна, вероятно, сильнейшая, подходит к трупу и, не торопясь, начинает его рвать.

Дважды прикасаюсь к руке оператора: начали!

Оператор, не двигаясь, включает камеру.

Собака поднимает белесые глаза вверх на стрекочущую камеру.

Хватит! Довольно!

Отвратительное зрелище заснято. Этот материал имеет большое историческое значение, но о включении его в картину еще придется подумать. Осторожно отступаем к машине и едем в кочевье. Сейчас новая монгольская молодежь и не знает о древних, уже отошедших в прошлое, обычаях. Но тогда, много лет назад, они еще были очень сильны, и борьба с ними была не легкой.

Немало потребовалось разъяснительной работы, чтобы перебороть в народе множество веками внедрявшихся диких представлений, к которым относился и тщательно охраняемый ламами обряд похорон — выбрасывание трупов собакам.

В кочевье мы снимаем большой праздник — со скачками на конях, национальной борьбой и стрельбой из лука.

День праздника — последний день нашего пребывания в Улан-Баторе.

Следующий этап перелета — тысячекилометровая безводная и пустынная степь Гоби. Ровная как стол, каменистая или песчаная равнина, кое-где поросшая сухой мелкой травой, скучна и однообразна.

Во время перелета через Гоби один из наших самолетов, самый маломощный «АКА», подхваченный воздушным вихрем, перевернулся и упал в пустыне, но удачно — не разбился. Летчик сумел сам наладить его и продолжал перелет.

На подступах к Китаю, на краю песка, открываются желтые скалистые горы Калганского хребта. За ними — первый китайский аэродром, подготовленный для приема экспедиции.

 

Мяотань-Калган

 

Вот мы, наконец, в Китае. Первый аэродром на китайской земле — Мяотань!

Мяотань — небольшая деревня недалеко от Калгана, довольно большого города пограничного с Монголией северного района Китая. В Калгане находится ставка важного военачальника —  маршала Фын Юй-сяна, именовавшего себя «командующим первой Народной армией» и игравшего в свое время немалую роль в судьбах старого Китая. Собрав большую наемную армию и подчинив себе значительную территорию, граничащую с Монголией, Фын выступил с патриотическим призывом Всенародного сопротивления империалистам. Его солдаты, одев на грудь соответствующие нашивки, произносили клятву бороться с чужеземными захватчиками.

Фын Юй-сян из числа генералов-милитаристов был наиболее прогрессивным. Он открыто враждовал и с японским ставленником, захватившим Маньчжурию, — маршалом Чжан Цзо-лином.

Первый аэродром, на который должны были опуститься советские самолеты, был расположен на земле, контролируемой Фыном. Однако подчиненные маршала не сумели хорошо подготовить площадку, и при посадке искалечился один из наших тяжелых пассажирских «Юнкерсов». Самолет приземлился в скрытую густой травой глубокую канаву, поломал себе колеса, свернул на бок хвостовую часть фюзеляжа.

Кроме этой неприятности, в Калгане нашу экспедицию ждала и другая — из Пекина от контрреволюционного «центрального правительства», возглавляемого генералом-милитаристом Дуань Ци-жуем, пришла «вежливая» телеграмма, сообщающая, что «центральный» аэродром еще «не подготовлен» и экспедиция должна ждать в Мяотане. Конечно, были какие-то другие причины задержки экспедиции, и требовалось время на их выяснение и урегулирование. Но нам, кинематографистам, это было только на руку, и мы решили использовать имеющееся время, чтобы нанести визит маршалу Фыну с целью произвести съемку его резиденции, штаба армии и его самого. О своем желании мы сообщили дипломатическому чиновнику маршала и в тот же день получили любезное приглашение прибыть «завтра в шесть утра в губернаторский ямынь» — ставку всесильного в этой части Китая маршала.

Но нам не удалось поспеть вовремя. Мы не могли пробиться по дороге, сплошь занятой войсками, направляющимися в ставку. Это подтягивались части, собранные Фыном на съемку.

У ворот резиденции нас встретили рослые телохранители маршала, вооруженные пистолетами Маузера и секирами старинной формы в красных кожаных чехлах. Этими секирами совершались казни, которые у Фына не были большой редкостью.

Фын был высок ростом, круглолиц и приветлив. Он принял нас, одетый в простой белый полотняный костюм, в пробковом, обтянутом белой материей шлеме. После традиционного зеленого чая с печеньем и конфетами маршал пригласил нас на широкий плац, где были выстроены его отборные войска. Фын оказался человеком, прекрасно понимающим пропагандистское значение документального кино. Он устроил специально для нас демонстрацию своих сил, показав подготовку войск, снаряжение, вооруженность. Он с удовольствием снимался сам, пел вместе с солдатами «антиимпериалистический гимн», демонстрировал строевые занятия, стрельбу и маневры.

Фын осматривал винтовки у солдат и приказал даже одной роте сесть на землю, снять соломенные сандалии и размотать матерчатые обертки ног, чтобы показать, что и обувь, и ноги солдат чисты и не побиты. Маршал считал количество патронов в подсумках, проверял знание устава и быстроту бега.

Потом, собрав весь офицерский состав, он произнес длинную речь, которой закончился прием и наша съемочная работа. Мы ехали обратно и, радуясь удачной съемке, сожалели лишь о том, что маршал не показал нам, как его войска пользуются во время дождя зелеными зонтами из промасленной бумаги, висящими у них за спиной в брезентовых чехлах.

Как и армии других милитаристов, армия Фына была наемной и в ней сохранялось немало многих старинных военных обычаев. Так, например, во время дождя и в обеденный перерыв военное действия наемников прекращались. Революционные войска, созданные китайским народом, упразднили все эти древние правила, и на юге Китая мы такого уже не встретили.

 

Старый Пекин

 

Мы решили, не дожидаясь разрешения экспедиции на вылет в Пекин, выехать вперед, чтобы заснять ее прибытие в столицу Китая.

Можно себе представить недоумение и досаду многочисленных пекинских полицейских, которые бросились к единственному пассажирскому самолету, чтобы обнаружить в нем кинооператоров и помешать киносъемке, а может быть, и наложить арест на пленку и аппаратуру.

Дело в том, что, дав разрешение на прибытие в Пекин нашей экспедиции, власти, оказывается, по настоянию полиции, отказали кинематографистам в праве на влет в столицу.

Но, увы, в самолете нас не оказалось. Вместе с толпой иностранных кинематографистов, одетые так же, как и они, в обычные белые полотняные костюмы, мы спокойно снимали экспедицию и самих полицейских, растерянно сующихся в кабину самолета.

Пекинскому правительству, наградившему весь состав экспедиции высокими орденами, ничего не оставалось, как наградить и нас. Так или иначе, но мы все-таки прибыли в Китай. Впоследствии эти правительственные ордена сыграли большую роль. Полиция же после такой награды потеряла всякую возможность помешать нашему дальнейшему пребыванию в Пекине. Контрреволюционное правительство встречало нашу экспедицию настороженно.

Прием же, оказанный простым народом, был поистине грандиозным. Вся мировая пресса была буквально поражена и так же отдавала должное совершившемуся. Еще бы, советские летчики на советских самолетах, с отечественными моторами, совершив огромный бросок в семь тысяч километров по совершенно необследованной трудной трассе, прилетели в Китай. Это было сенсацией и умолчать об этом было невозможно.

Пока шли бесчисленные приемы и происходило чествование участников перелета, мы не останавливаясь, вели съемки города.

Пекин не мог дать достаточно острой пищи нашим камерам. Здесь мы засняли чудесную древнюю архитектуру, городской быт, посольский квартал... Но нам хотелось увидеть и показать на экране новый, революционный, волнующийся Китай. Для этого надо было ехать туда, где в это время поднимался на борьбу рабочий класс, — ехать в промышленные районы страны.

Мне удалось договориться о продолжении съемок и, распростившись с друзьями по перелету, вместе с оператором мы двинулись в собственную, теперь целиком кинематографическую, экспедицию. Она была, так же как и перелет, нелегкой и рискованной. Надо было проезжать через районы, находящиеся под контролем маньчжурского маршала, известного контрреволюционера Чжан Цзо-лина, пробираться через расположение его наемников — русских белогвардейцев генерала Нечаева.

Для путешествия мы наметили такой маршрут: поездом через Тяньцзинь в Нанкин и оттуда в Шанхай. Из Шанхая, пробыв в нем некоторое время, морем в Кантон, а потом обратно через Пекин и Маньчжурию в Москву.

Цель путешествия — боевой кинорепортаж: съемка материалов, которые могли бы дать советскому и мировому кинозрителю правильное представление о современном Китае, о могучем подъеме народно-революционного движения, развеять ложь империалистов, клевещущих всеми средствами, в частности и с помощью своей продажной кинохроники, на мужественный, поднявшийся на борьбу китайский народ.

Эти съемки будут первыми киносъемками Китая, сделанными дружественными к нему советскими кинематографистами.

 

Волнующийся Шанхай

 

Мы приехали в Шанхай в знаменательные дни. Совсем недавно над улицей Нанкин-род (теперь Наньцзин-лу) прогремели залпы иностранной «международной» полиции, стрелявшей в беззащитные колонны демонстрантов. Это был уже не первый расстрел. 15 мая 1925 года были расстреляны рабочие японской текстильной фабрики в пригороде Шанхая.

28 мая японцы стреляли в демонстрантов, забастовавших в Циньдао и вышедших со своими законными требованиями на улицы города.

Весть о кровавой расправе иностранцев с забастовщиками-демонстрантами, как грозное эхо, облетела весь Китай, подняв новую волну революционного движения. Повсюду начались новые забастовки, демонстрации.

Тысячи студентов и рабочих Шанхая, возглавляемые коммунистами, 30 мая вышли на улицы города. В послеобеденные часы к ним присоединились новые массы рабочих. Толпа возбужденных людей заполнила широкую Нанкин-род — главную торговую улицу английской концессии.

В те времена в ряде приморских портовых городов империалисты, основываясь на насильно навязанных китайцам договорах, захватили значительные части этих городов и создали в них свои сеттльменты — концессии, объявив их не подчиняющимися китайским законам. Они укрепили их, создали свою полицию и администрацию, хозяйничая там, как у себя дома.

Английская полиция, перекрывшая Нанкин-род, пытаясь остановить демонстрацию, открыла огонь. На асфальт упали убитые, поползли раненые. Подхватывая их на руки, поднимая вверх залитые кровью плакаты и призывы, демонстранты не отступали. Полиция опять стреляла.

На другой день снова демонстрация и снова расстрелы. Не успевали пожарные машины смыть кровь с асфальта, как на него падали новые жертвы. Эти шанхайские расстрелы не прошли империалистам даром — они породили всенародное «движение тридцатого мая». Объявлена была всеобщая забастовка. Начался бойкот иностранных фирм, отказ от чужеземных товаров. На борьбу поднялись рабочие и студенты, торговцы и беднота. К ним присоединились крестьяне. За Шанхаем двинулись другие города и прежде всего самый революционный в то время город Китая — Кантон. Мы появились в Шанхае, когда «движение тридцатого мая» уже широко развернулось, когда город кипел, как котел, когда забастовки не прекращались уже долгие месяцы. Иностранные кварталы — «концессии» были похожи на осажденные крепости, а в китайских районах огромного многомиллионного города все больше нарастала жгучая ненависть к захватчикам, которую не могли притушить и штыки войск генерала Чжан Сюэ-ляна, введенные им в волнующийся Шанхай.

Мы прибыли в город с мыслью заснять подлинный Китай, показать его правдиво таким, каков он в действительности. В это время весь мир был завален тенденциозно снимаемой иностранцами лживой кинохроникой. Знаменитый французский «Патэ-журнал» с его лозунгом «Патэ-журнал все видит, все знает», на самом деле видел одно, а показывал зрителям совсем другое — лишь то, что ему заказывали его хозяева. Зарубежная кинохроника искажала действительность, клеветала на китайский народ, на народно-революционное движение, представляя его как какое-то «разбойничье наступление» китайцев на западные страны, «несущие в Азию культуру».

Шанхай кипел. Иностранцы смертельно боялись народа и не смели высунуть нос из своих сеттльментов — иностранных кварталов. Нам в них не легко было работать — повсюду следом за нами ходили явные и тайные сыщики всех национальностей, в том числе и русские подонки-белогвардейцы.

Каждую минуту нас задерживали, подозрительно оглядывали, расспрашивали. На китайской территории нас поначалу тоже встречали не ласково, принимая за вражеских кинохроникеров. При первом же шаге в китайский квартал нас окружала настороженная толпа. Сотни полных ненависти черных глаз внимательно следили за каждым нашим движением. Не только снимать, но и достать кинокамеру или фотоаппарат было невозможно. Но стоило толпе узнать, что мы — советские русские люди, как десятки рук тянулись к нам с дружеским пожатием. Но не так-то просто было сразу и повсюду объяснить, что мы приехали из Советской страны, что мы советские русские, а не белогвардейцы, наемники врага.

Нельзя же было повсюду носить с собой плакат, объяснявший, кто мы такие, и поднимать его при въезде в китайскую часть города.

Однако, как это ни было трудно, но выход все же был найден. Для территории иностранных кварталов он заключался в том, что мне удалось получить специальное разрешение на съемки от Шанхайского «муниципалитета», возглавляемого англичанами и американцами, которые, как положено конкурентам, постоянно между собой грызлись. В тот момент англичане в чем-то взяли верх, и американские газеты за это поливали их грязью. Учитывая это, я отправился именно к американскому советнику и попросил его выдать мне, как приезжему туристу, разрешение на право фото- и киносъемок. Вытаращив глаза, он крайне удивился и спросил:

 — Зачем вам разрешение? По законам муниципалитета любой человек может сколько угодно и что угодно фотографировать на улицах. Это относится и ко всем иностранным гражданам, в том числе... (он улыбнулся) и к советским гражданам. Кто же может вам помешать?

Я объяснил ему, что с его правилами, видимо, здесь не считаются. Нам постоянно мешают снимать и хуже всего ведут себя англичане и служащие у них белогвардейцы-полицейские.

Американец нахмурился. Я еще раз подчеркнул, что, вероятно, муниципалитет не в силах обеспечить выполнение его распоряжений в том районе, где англичане считают себя хозяевами.

Американский советник, надо полагать, вспомнивший последние англо-американские ссоры, решил поддержать свой авторитет. Вызвав клерка, он что-то ему сказал. Через минуту тот вернулся. Советник размашисто подписал хрустящую бумагу, украшенную затейливым городским гербом, и я удалился с роскошным сертификатом в бумажнике — удостоверением на право съемок по всему Шанхаю.

Документ этот действовал далее без отказа, тем более что наша «красная» национальность в нем не была указана.

Сертификат открыл нам дорогу и в порт. Наняв быстроходный английский катер с развевающимся на его корме морским флагом.

Соединенного Королевства, мы беспрепятственно разъезжали по реке, снимая в упор стоящие на якоре военные корабли империалистов, нацелившие свои орудия на жизненные центры китайского города, на его рабочие кварталы.

Грозя китайцам, иностранные моряки все же смертельно их боялись и оградили палубы своих грозных кораблей стальными сетками на случай внезапного абордажа с моря. Открыто снимая с палубы катера, мы вплотную подходили к судам. Завидев кинокамеры, матросы и офицеры старательно принимали соответственные позы. Кормовой флаг и наши пробковые «колониальные» шлемы, вероятно, заставляли их принимать нас за «своих».

Съемочный день всегда начинался по стандарту. Во время раннего завтрака хозяйка наших меблированных комнат, где мы поселились, подходила к столу и, многозначительно подмигивая, сообщала:

 — Он уже здесь...

 — Сидит?

 — Сидит.

Не прерывая завтрака, мы продолжали обычный утренний разговор:

 — Чем интересовался?

 — Спрашивал, когда вчера вернулись домой.

 — Что еще спрашивал?

 — Не было ли писем, кто приходил... ну, обычные вопросы, как каждый день...

Хозяйка была из русских, давно живущих в Китае, и симпатизировала нам, очевидно, имея основания недолюбливать полицию.

Закончив завтрак, мы выходили в переднюю. Опуская утреннюю газету, со стула учтиво вставал немолодой уже человек, обладатель старомодных русых усов. Его прямой нос был украшен предательскими красноватыми жилками — явным признаком близкого и постоянного знакомства со спиртными напитками. Он вежливо произносил:

 — Здравствуйте, господа! Поехали? И мы отвечали ему:

 — Здравствуйте. Едем, едем...

Потом мы надевали шляпы и шли за аппаратурой. И он надевал шляпу, складывая аккуратно газету и пряча ее в карман. Это был русский белогвардеец, бывший полковник царской армии, ныне штатный инспектор городской английской полиции в Шанхае.

Впоследствии, попривыкнув к нам, он пытался доказать, что сам, мол, не рад, что служит в полиции, и был всегда очень нам признателен, когда в первом попавшемся третьеразрядном ресторанчике мы угощали его двумя-тремя рюмками недорогой, но крепкой водки. Водку он отрабатывал честно, нередко оставаясь в ресторане и тогда, когда мы уезжали на съемку.

Но этого он не мог делать в тех случаях, когда к нему присоединялся его коллега — английский сыщик. Тогда в сопровождении обоих мы разъезжали по городу и вели свои съемки. Мною была разработана такая система съемок, и они шли в таком порядке, что совершенно невозможно было понять, что, как и для чего мы вообще снимаем. План съемок был у меня в голове, а полицейским оставалось только догадываться. Мы снимали вперемежку витрины богатых магазинов и уличные мусорные ящики, светофоры и полицейских, банки и консульства, пароходы и парки, лачуги, спортивные площадки для гольфа, бедных людей и богатых франтих, детей и взрослых. Даже оператор, крутя головой, частенько говаривал:

 — Снимать — снимаю, а что, для чего — понять не могу.

Так было на территории «иностранных» кварталов...

В китайских районах работа шла по-другому. Нам удалось установить контакты с шанхайскими революционными профсоюзами, и они взялись помочь нам в работе. Стоило подъехать к границе — колючей проволоке, отделяющей сеттльмент от китайского города, и перебраться за нее, как нас молча окружали какие-то люди. Вместе с ними мы терялись в толпе, снующей по улице. Мы прекрасно знали, что сопровождающие нас полицейские не рискнут следовать за нами, справедливо полагая, что гарантий на их благополучное возвращение обратно нет.

Окружавшие нас люди, как объяснил плохо владеющий русским языком наш переводчик, были «охраняками» — охраной, выделенной нам профсоюзами Шанхая. Мы знали, что полицейские, оставшиеся позади, сменялись здесь тайными сыщиками — соглядатаями и провокаторами. От них-то и охраняли нас молодые шанхайские рабочие. Они же и объясняли окружающим нас людям, что мы советские друзья, а не ненавистные иностранцы. Ношение оружия китайцам в Шанхае было запрещено под страхом смерти. Но у каждого «охраняки» под синей полотняной курточкой позади за кушаком был заткнут топорик — обыкновенный хозяйственный предмет, в нужный момент превращавшийся в неплохое оружие.

Китайские друзья водили нас в самые страшные места Шанхая, и мы снимали их, чтобы показать, в каких тяжелых, невыносимых условиях живут китайские рабочие.

Много интересных приключений пришлось испытать нам во время съемок в Шанхае.

Но все же, как ни увлекательно пребывание в волнующемся Шанхае, настал момент, когда надо было двигаться дальше.

Уезжали мы тихо. С утра отправили аппаратуру и с одной легкой камерой выехали на съемку. Как обычно, за нами следовали и наши сыщики. Хозяйке мы оставили плату за комнату вперед за неделю и сообщили, что уехали и не вернемся. Измотанные долгой ездой сыщики где-то нас потеряли, а вечером, когда хозяйка читала наше письмо, мы уже были в открытом море.

 

Красный кантон

 

Путь к Кантону прежде всего обозначился все возрастающей жарой. На траверсе Тайваня мы вступили в тропики. Влажный морской ветер не приносил облегчения. Беспокоясь за пленку, оператор тщательно заклеил все коробки и кассеты водонепроницаемой изоляционной лентой.

Никуда не заходя, мы шли прямо в Кантон. Его близость вскоре обозначилась изменением цвета воды. Зеленая в открытом море, она стала мутно-желтой, окрашенная илом широкой реки, впадающей здесь в океан.

Кантон стоял на берегу Чжуцзян — Жемчужной реки, одной из трех величайших рек Китая. Ранним утром мы бросили якорь.

Постукивая мотором, подошел военный катер под флагом Национально-революционного правительства, созданного известным революционным деятелем Китая доктором Сунь Ят-сеном в союзе с Коммунистической партией Китая.

Но вот, наконец, таможенные формальности выполнены и наш пароход, медленно продвигаясь вдоль бесчисленных городских пристаней и причалов, движется к месту стоянки в порту. Ветерок несет с берега острый и сладкий запах спелых ананасов и бананов, горами сваленных на причалах. Мы — в тропиках.

Река, порт, берега — все наполнено жизнью. У берегов рядами, соединенные друг с другом легкими мостками, покачиваются большие лодки — сампаны. На них живут люди, торгуют лавочки, дымят трубы харчевен и ресторанов, откуда доносится музыка.

Жизнь в Кантоне кипит так же, как и в Шанхае. Только один район в нем как будто уснул, со всех сторон обвязанный колючей проволокой и обложенный мешками с песком, среди которых притаились пулеметы. Это Шамянь — иностранный квартал Кантона. Он со всех сторон блокирован — в него нет входа и из него нет выхода. Шамянь издавна был центром всех заговоров против народа. Здесь задумывалось и восстание «бумажных тигров» — контрреволюционной организации кантонской и гонконгской буржуазии. «Бумажные тигры» пытались свергнуть правительство Сунь Ят-сена, вводили жестокий террор, создавали сильные и хорошо вооруженные банды. Но «тигры» были уничтожены армией, рабочими и крестьянскими вооруженными отрядами.

Как и в Шанхае, в 1925 году здесь перед Шамянем произошли демонстрации. И так же, как и на севере, империалисты расстреляли здесь мирно идущие колонны. Шамяньский расстрел привел к полной изоляции иностранцев, к блокаде Шамяня, а за ним и Гонконга, захваченного в давние времена Англией и превращенного в морскую базу.

Радушно принятые руководителями правительства, мы получили особый мандат на право передвижения повсюду, на право киносъемок.

Для охраны нам выделили боевую группу курсантов из школы Вампу под командой молодого, но очень деловитого офицера. Металлические офицерские значки-пропуска школы, выданные нам, открывали дорогу повсюду.

Два солдата с ручными пулеметами, стоя на подножках наших машин, зорко смотрели по сторонам, особенно при выездах за город, где были случаи, когда по нас открывали стрельбу из окружающих дорогу непроходимых зарослей — убежищ бандитов, пиратов и контрреволюционеров.

Начались съемки.

Мы снимали военные действия, присутствовали при аресте штрейкбрехеров, выезжали на разоружение войск мятежных генералов и видели уличные бои. Во время одной из таких съемок мы чуть не попали в довольно глупое положение, заскочив по ошибке, с разгону, в ставку мятежного генерала, окруженного революционными войсками и получившего ультиматум о разоружении. Проехав через заставы своих войск, мы свернули через полуоткрытые ворота в хорошо охраняемый двор окруженного высокими стенами здания, думая, что это штаб той части, через заставы которой мы только что проехали. На самом же деле мы очутились среди толп вооруженных солдат-контрреволюционеров, в свою очередь, решивших, что мы ворвались во двор, чтобы неожиданно их захватить. На эту мысль резонно могли навести фигуры бодигардов — «телохранителей» с их взятыми на изготовку маузерами и ручными пулеметами. Мы въехали и, окруженные толпой, остановились. После некоторого внезапно воцарившегося молчания поднялся многоголосый крик. Защелкали затворы, в воздух поднялись стволы винтовок. Торопливо расталкивая солдат, к нам подошел какой-то офицер, видимо, высокого чина. С недоумением он уставился на нас, прочел на повязках иероглифы «эго жень», увидал на груди у нас офицерские значки школы Вампу и ничего не мог понять.

Правительственный мандат, предъявленный ему, произвел должное впечатление. Прочитав его, он, ни слова не говоря, повернулся и убежал с ним в соседнее здание, по дороге что-то крикнув своему помощнику, в свою очередь что-то закричавшему солдатам. Вероятно, он представлял нас, как весьма важных гостей, так как солдаты, примолкнув, все как один уставились на нашу группу.

Через минуту из дома быстрой походкой, почти бегом, появился толстый человек в пышной генеральской форме с нашим мандатом в руке. Толпа немедленно расступилась, и генерал стал вежливо приглашать нас к себе в штаб. Мы, конечно, не раздумывая, отклонили это приглашение и, забрав из его рук мандат, оказавший такое воздействие на мятежника, быстро развернулись и вырвались за ворота, дав себе слово впредь получше разбираться в адресах.

В Кантоне мы сняли много интересного, ставшего теперь достоянием истории. Особенно любопытны были съемки в школе Вампу.

Ценность этого материала не давала покоя нашим конкурентам — иностранным хроникерам, не имеющим возможности высунуть нос из блокированного Шамяня.

Нам было ясно, что нашей работой интересуются и надо быть начеку. Поэтому, закончив в Кантоне работу, мы поздно вечером со всем своим имуществом погрузились на советский пароход, но на нем все же не остались. А соглядатаи видели, как мы садились на него — они выставили своих людей в порту, — и были уверены, что мы с парохода на пристань не сходили. Они, конечно, не могли знать, что поздней ночью, чернильно-черной, какие бывают только в тропиках, мы спустились по качающемуся штормтрапу к воде, сели в лодку и тихо переехали на стоящий далеко на рейде старый китайский пароход, который ждал рассвета, чтобы выйти прямым рейсом в Шанхай.

Спустя некоторое время нам стало известно, что в одном из портов севернее Кантона контрреволюционеры задержали наш советский пароход. Его долго и упорно обыскивали, продержали месяц под арестом и отпустили, так и не обнаружив ничего подозрительного.

 

Возвращение

 

Так, друзья, довелось мне впервые путешествовать по Китаю в те времена. Рассказать осталось совсем немного. Итак, наше возвращение...

Мы плыли на старом пароходе «Куали». Это видавший виды деревянный пароход китайской мореходной компании, специально оборудованный для береговой каботажной службы. Высокий стальной забор-броня с колючим верхом защищал капитанский мостик и рубку от... пиратов.

В течение столетий в южных морях Китая, в дельтах рек, на островах, в заливах за рифами и отмелями таились многочисленные банды морских разбойников-пиратов.

На пароходе особенного внимания на нас не обратили. О том, что мы кинематографисты, никто не знал.

Мы плыли медленно и скучали. Но все же на пароходе нашлись люди, с которыми мы познакомились. Это были славные ребята-студенты, которые ехали учиться в Шанхай. Среди них была и молоденькая девушка из Кантона. Ее звали Цзяо Пао-энь. Она открыто симпатизировала народному революционному правительству. Знакомство с ней и ее друзьями-студентами помогло нам благополучно выбраться из неприятностей в Шанхае.

На пароходе в шанхайском порту меня задержала английская портовая полиция, видимо знавшая заранее, что мы возвращаемся в Шанхай.

Делая вид, что они разыскивают контрабандистов, нелегально перевозящих серебро, англичане задержали и меня с моим тяжелым, полным заснятой пленки, чемоданом. Направив на меня все свое внимание, полицейские как-то проглядели сразу смешавшегося с группой студентов моего оператора. Я очень боялся таможенного осмотра. Полицейские могли просто конфисковать заснятую пленку, могли ее испортить — засветить. Я протестовал, требовал вызова нашего консула, советского переводчика. Вместо них появился какой-то юркий белогвардеец, все время упорно предлагавший мне открыть чемодан и «доказать, что серебра в нем нет». Но я не соглашался, спорил, требовал. Оставив у входа в кают-компанию часовых, офицеры, таможенник и полицейские удалились на совещание. Может быть, они ждали инструкций. Этим моментом воспользовались наши китайские друзья. Столпившись у дверей моей каюты, они улучили момент и заменили чемодан с пленкой другим, таким же, но с нашими личными вещами.

Я увидел, как под руку с весело болтающей Цзяо Пао-энь оператор спустился по трапу, как чемодан с пленкой проплыл в чьей-то руке, лег на тележку рикши и медленно исчез в густой толпе на пристани.

Дальше уже все было неинтересно: категорическое требование полицейских открыть чемодан, неожиданное отсутствие с моей стороны возражений, аккуратно сложенные в чемодане рубашки, и никаких признаков «серебра». Полицейским ничего не оставалось, как просить извинения и дать мне возможность спокойно сойти на пристань.

Пленка была спасена.

Поступок наших китайских друзей был мужественным. Ради нас они шли на большой риск, может быть, даже смертельный. Проявив с большими предосторожностями по частям свой материал в Шанхае, мы с надежными людьми отправили его пароходом во Владивосток. В Маньчжурии белогвардейцы и полицейские из таможни снова неоднократно перетряхивали наши вещи, но ничего сомнительного в них обнаружить так и не могли. Кинокамеры мы везли пустыми, без пленки, той пленки, о которой так настойчиво расспрашивали искавшие ее сыщики.

 

 — Так завершилось наше первое путешествие по Китаю... — кончил я свой рассказ.

Костер горел, Пальма мирно спала. Никто не расходился.

Фильм, который мы снимали много лет назад, был выпущен под названием «Великий перелет» и гражданская война в Китае». В зарубежных странах он был известен как «Свет с Востока». В Китае он считается теперь ценным историческим материалом.

А сейчас мне снова предстоит снимать фильм о Китае, теперь уже свободном. Пройдет время, и эта новая картина так же станет записанной на пленку историей...

 

В джунглях Эби-Нура

 

Жаркая тишина джунглей нарушается лишь шумом наших машин. Они идут напролом через заросли, с хрустом давят тростники и, подминая их под себя, оставляют позади широкую просеку.

Пешком далеко здесь не пробьешься. Стебли растений стоят так тесно, что протоптать в них тропу очень трудно. Они настолько высоки, что полностью скрывают не только машину с тентом, но и укрепленный на борту на высокой штанге флаг. Заблудиться в таких зарослях ничего не стоит.

Шоферам, на всякий случай, выданы пистолеты-ракетницы с запасом цветных сигнальных ракет. Может случиться — машина остановится, попадет в яму, сядет в болото. Выпущенные в воздух ракеты помогут вызвать помощь, укажут, где искать пропавших...

Мы идем вперед, пробиваясь к берегам озера Эби-Нур.

Не останавливаясь в Цзинхэ — большом селении на тракте, ведущем в столицу Синьцзяна Урумчи, — мы свернули с дороги и взяли направление на озеро. Впервые оно открылось нам издали с высокого холма, разлившись синим, как ляпис-лазурь, пятном, окаймленным с ближнего края зеленью тростниковых зарослей. На горизонте, как бы выступая из воды, темнеют похожие на старую зазубренную пилу горы. Где-то там, под ними, по дальнему берегу пройдет новая железная дорога. Она выйдет из Джунгарских ворот, обогнет озеро с севера и придет сюда, на большой Урумчинский тракт, где ее трасса уже размечена аккуратными геодезистами, украсившими весь свой путь бело-красными развевающимися на ветру флажками.

Зеленые джунгли сменились серо-желтой пыльной пустыней. Ни одного человека, никаких дорог, никаких тропок. Трудно себе представить, что года через два с нашего холма мы увидели бы дымок идущего поезда, услышали бы гудок паровоза.

Огромным горько-соленым морем раскинулось на западном краю Джунгарской впадины озеро Эби-Нур.

Зато на юге и востоке, там, где в него впадает бегущий с гор Джергалан, берега озера одеты непроходимыми джунглями густых тростниковых зарослей, просеченных узкими, извилистыми стежками кабаньих троп, припечатанных кое-где следами волчьих лап.

В летний паводок, когда особенно сильно печет солнце и ледники в горах усиленно тают, эби-нурские джунгли заливаются водой и становятся совершенно непроходимыми. Но сейчас сочные зеленые тростники, раскачивая своими седыми метелками, стоят на совершенно сухом чистом песке.

Оставляя внизу прицепы, мы взбираемся на легковых машинах на высокие холмы, окружающие озеро. Отсюда открываются, один другого лучше, широкие виды на темно-синюю гладь воды.

Из-за озера, от далеких вершин Джунгарского Ала-Тау, неожиданно надвигается большая серая туча. Она медленно плывет по пыльному небу, останавливается и проливает над нами нечастые крупные капли ленивого дождя. Этот дождь, даже не смочивший как следует песок, оказывается началом совершающегося вокруг нас чуда. Вместе с редкой сеткой падающих с неба капель опускается вниз и желтый туман пылевой завесы. Только что нас окружали мягкие дымные горизонты, за которыми скрывались темные, растушеванные, почти бесформенные зубцы далеких гор. Теперь, как бы надвинувшись на нас, они, резко очертившись, вдруг засверкали бриллиантами своих ледяных и снеговых шапок, выступили бесконечными цепями, раскинувшимися на фоне синего неба.

Нам повезло. Можно неделями, месяцами путешествовать по пескам, пройти сотни километров вдоль гор и не увидеть их такими, какими они являются в действительности, какими их можно увидеть лишь вблизи, поднявшись над пылевой завесой пустыни.

Так и Марко Поло, великолепный путешественник, прошел долгий путь вдоль всего Куэнь-Луня, не увидав ни разу гигантский горный хребет. Плотная завеса пыли скрыла от его внимательного взора волшебную горную панораму, которую посчастливилось увидеть нам.

А сейчас дождевая туча, пытавшаяся перекочевать с вершины Джунгарского Ала-Тау на Тянь-Шань, не дотянув до него, пролилась над пустыней и, прибив песчаную пыль к земле, очистила горные горизонты от ее тусклых завес.

Тяжелые капли, падая на землю, припечатывают подушку пыли и сейчас же испаряются, оставляя на ней следы, подобные оспе.

Но, как ни мало этих капель, все же действие их поистине чудесно.

 

Небесные горы

 

Теперь кинематографистам надо торопиться! Такой случай может повториться не скоро. Дождь в Джунгарской впадине – все равно что гром зимой — большая редкость. Надо успеть заснять широкие горные панорамы: на севере — закутанный тяжелыми облаками Джунгарский Ала-Тау и черный Майли-Сай; на юге — сверкающий белоснежными шапками Тянь-Шаньский хребет с его ущельями и сползающими вниз ледниками.

Тянь-Шань — по-китайски «Небесные горы» — едва ли правильно называют хребтом. Это не горный хребет, даже не цепь идущих одна за другой гор, а целая система мощных хребтов, которые тянутся параллельно друг другу в пять, шесть, даже восемь рядов, как гигантские морщины земной коры. Ширина этой горной системы достигает трехсот пятидесяти километров.

Горы Тянь-Шаня изумительно красивы. Увенчанные снегами вершины высятся одна над другой, тянутся могучим валом с запада на восток. На рассвете горы кажутся темно-синими, почти черными. Встает солнце, и снега на вершинах начинают разогреваться — они розовеют, становятся красными и вдруг вспыхивают ослепительно ярким рубиновым пламенем. Выбросив позади себя молодое, еще не жаркое солнце, они постепенно остывают — превращаются в сверкающие холодным блеском белые шапки Небесных гор.

 — Скорей! Скорей!

В кинопутешествии при документальной съемке первое правило — оперативность, быстрота: «Никогда не откладывать на завтра то, что можно снять сегодня». Так и сейчас. Горы открылись — кто знает, может быть, вскоре снова подует ветер из пустыни, принесет с собой пыль и закроет ею все то горное богатство, которое сейчас так неожиданно раскрылось вокруг нас.

«Джейран» отдан Юрию Разумову, «Кулан» — Цзян Вэю. На маршрутных картах размечены точки, с которых надо снимать, указаны направления, прочерчены пути панорам. Наша пустыня как будто специально оборудована для широких ландшафтных съемок — обставлена со всех сторон высокими, похожими на курганы, холмами. Их крутые склоны покрыты твердой, усыпанной мелким щебнем, коркой, по которой, цепляясь всеми своими четырьмя ребристыми шинами, уверенно взбираются вверх наши вездеходы.

Если бы не эти машины, мы, конечно, не успели бы произвести нужных съемок — подъем на каждую горку с тяжелой аппаратурой на плечах занял бы много времени. Сейчас же, прочерчивая пустыню следами колес, наши машины с ходу взбираются на холмы, высаживают на них операторов, скатываются, как жуки, вниз, подбирают свои прицепы и, где нужно, по сигналу выстраиваются в походную колонну, чтобы продефилировать для съемки на фоне гор.

Мы успеваем «сгонять» и назад, на Урумчинский тракт, засняв его с машинами. В прошлый раз, когда мы шли по нему, снеговых гор не было видно совсем, и казалось, что наши машины идут по равнине.

Съемкой на дороге мы закончили свою работу и двинулись к лагерю. На полпути к палаткам мы заметили, что какой-то грузовик, вслед за нами свернув с тракта, поднимая облако пыли, мчится по нашему следу.

Операторы еще не успели выгрузить свою аппаратуру, как к лагерю подкатил мощный грузовик «Татра» и, круто затормозив, стал у крайней палатки. Дверца шоферской кабины открылась; из нее выскочил молодой китаец-шофер, загорелый до черноты, с косынкой на шее, какие носят судовые кочегары, и в белых нитяных перчатках. Вытащив из кабины небольшой коричневый мешок, шофер подбежал к палатке, поставил около нее мешок, что-то нам крикнул, сверкнув зубами, приветливо махнул рукой и метнулся обратно к своей машине. Дизель заревел, грузовик рванулся вперед, описал широкий пыльный круг вокруг лагеря и быстро умчался по своему старому следу к дорожному тракту.

Все произошло настолько молниеносно, что мы ничего не успели сообразить и поняли, что случилось, только тогда, когда подошли к палатке и рассмотрели оставленный шофером мешок. Это был походный рюкзак, забытый или потерянный нами где-то во время съемок на тракте. Китаец-шофер нашел его, доставил по адресу и, не ожидая благодарности, умчался обратно в Дзиньхо или еще куда-то в другое место.

Мы были очень смущены, не успев сказать хотя бы простое спасибо, но китайские кинематографисты отнеслись к этому случаю совершенно спокойно: нашел вещь — вернул владельцу. Что же здесь удивительного? Так должен поступать каждый!

С таким представлением о своем и чужом мы не раз потом сталкивались в пути. Часто в городах и селениях мы оставляли наши машины без всякой охраны, совершенно уверенные в том, что никто в них ничего не тронет — ни взрослый, ни малый. Случалось, в деревнях, возвращаясь к нашим машинам, мы находили в кабинах легковых вездеходов важно восседающих за рулем ребятишек. Сидя за «баранкой», они играли в «шоферов», но никогда ни до одной оставленной в автомобилях вещи даже не дотрагивались.

 

Исчезновение Айран-Куля

 

Мы хорошо сделали, что поторопились со съемками дальних горных ландшафтов.

Ночью подул холодный северо-западный ветер и принес из Джунгарской пустыни стену пыли.

Пыльная буря бушевала весь день. К вечеру ветер утих, но густая мутная завеса, видимо, надолго, может быть, до следующего дождя, скрыла горы.

Наша очередная цель — съемки озера Айран-Куль.

Вокруг карты столпился штаб экспедиции — два режиссера, два оператора, два переводчика. Все взгляды направлены на голубое пятно в северо-западной части Джунгарской впадины, обозначающее большое озеро Айран-Куль. Его можно найти на всех без исключения картах Центральной Азии. Оно напоминает огромного длиннохвостого головастика, ползущего куда-то на север по желтым пескам пустыни.

От кончика хвоста этого головастика через всю пустыню на юг, к Тянь-Шаню, тянется тонкий извилистый след. Этот след — русло реки Манас, которая берет начало в горах под ледниками.

«Река пустыни» — полноводная Манас, выйдя из ущелья, устремляется в пустыню, питая обширный оазис Шавань. Пробиваясь через пески, река иногда исчезает под ними, снова выходит на поверхность и, добравшись до хребта Чингизхана, останавливается, образуя большое, заросшее тростниками озеро Айран-Куль. Так рассказывает карта.

Когда-то на этом озере побывал Владимир Афанасьевич Обручев. Он писал, что это было большое пресноводное озеро со множеством рыбы. В его тростниковых зарослях гнездились громкоголосые птицы.

Айран-Куль существует сейчас только на картах да в старых описаниях. В действительности же огромное озеро исчезло. Оно покинуло свое ложе и ушло в другое место, которое на картах еще не указано.

Манас, питавший озеро, изменил ему, нашел себе новое русло, перекочевал далеко в пески и образовал среди них где-то к востоку новое большое озеро.

Айран-Куль, лишенный притока воды, зачах, высох, превратился в широкий бесплодный солончак.

Судьба Айран-Куля не оригинальна. Это не единственное кочующее озеро Центральной Азии. Наиболее популярным «кочевником» среди ее озер является знаменитый Лобнор, долгое время служивший загадкой для географов всего мира. Это озеро было известно путешественникам еще в глубокой древности. Мимо него пролегал старинный караванный путь, у его берегов стояли большие города. Китайские географы точно указывали его местоположение. Было известно, что это озеро расположено восточнее пустыни Такла-Макан, в обширной низменности, лежащей между южными отрогами Тянь-Шаня и хребтом Алтын-Таг. Однако исследователям-путешественникам в течение многих лет никак не удавалось его найти и точно установить, где оно находится.

Все же озеро Лобнор было найдено. Открытие это сделал великий русский путешественник Пржевальский. Но он обнаружил его совсем не там, где оно было показано на старых китайских картах. Сообщение Пржевальского вызвало большие споры. Возникло предположение, что путешественник ошибся, что открытое им озеро вовсе не Лобнор, а какое-то другое, о существовании которого еще никто не знал. Однако дальнейшие исследования подтвердили, что Пржевальский был прав — он действительно открыл Лобнор, но успевший перекочевать на другое место с тех пор, как его в древние времена отметили на своих картах китайские географы.

Лобнор, как и Айран-Куль, питается водами горных рек. Реки Конче-Дарья и Тарим, бегущие по краю пустыни Такла-Макан, сливают свои нагруженные речным илом воды в Лобнор — огромное озеро-болото, широко разлившееся по солончаковой низменности. Китайские географы указывают, что в третьем веке нашей эры Лобнор достигал почти пятнадцати тысяч квадратных километров. Откладывая ил в своих устьях, реки сами себе перекрывают сток в озеро, прорываются в пустыню и создают там новые водоемы. Так было с Лобнором, так произошло и с Айран-Кулем. Как показали последние экспедиции, Лобнор теперь снова начинает «кочевку» и перемещается как будто на свое старое место, дальше на восток. Современный Лобнор тянется с севера на юг примерно на сотню километров, достигая ширины тридцати двух. Его средняя глубина всего около метра. В его зарослях до сих пор водятся тигры. Существуют легенды, что здесь встречали «йети» — снежного человека...

Конечно, съемка нового кочующего озера для нас, кинематографистов, большое событие. Ведь о его существовании знает только весьма узкий круг специалистов. Мы должны побывать сейчас там, где лежал старый Айран-Куль, произвести съемку его пересохшего ложа, а потом двинуться на поиски нового озера. Ученый-географ профессор Эдуард Макарович Мурзаев, много путешествовавший по Синьцзяну, указал нам примерно направление, где надо искать новое озеро. К нему уже пробилась однажды изыскательская партия Синьцзянской научной экспедиции, и нам поэтому уже не придется быть его «первооткрывателями». Но это не помешает нам стать его «первоплавателями». На резиновых надувных лодках мы сможем совершить путешествие по неизвестному озеру, назвав эпизод этого плавания в нашем фильме как-нибудь заманчиво — вроде: «Колумбы Джунгарского моря» или «На резиновых лодках по водам неведомого озера».

Быстро темнеет. Сумерки наступают сразу же, как только солнце спрячется за горизонтом, утонув в висящей над ним дымке. Ярко светит электрическая лампа. Мерно тарахтит в стороне походная электростанция. Карандаш скользит по карте, испещренной условными топографическими значками, обозначающими блуждающие пески, солончаки, болота и тростниковые заросли. Вместе с Чин Джен и проводником намечаем путь. Операторы готовятся к съемкам, упаковывают снятую пленку в жестяные коробки, заклеивают их липкой лентой не пропускающего пыль резинового пластыря.

Готовятся к походу и шоферы. По машинам распределяются широкие толстые доски, которые потребуются, когда мы будем проходить пески и пухлые солончаки. Там, где колеса будут зарываться в мелкий песок, придется подкладывать под них эти доски — «шалманить». Так на шоферском языке называется тяжелый, но верный способ передвижения на автомобиле через сыпучие пески.

Розданы лопаты, пополнены запасы горючего в баках, упакованы неприкосновенные запасы продовольствия.

Мы вернемся обратно на большой дорожный тракт, пройдем по нему до реки Куйтун, про которую Обручев писал, что в ее прибрежных зарослях водятся тигры, свернем здесь к станку Чэнцзалоба на новой грунтовой дороге и двинемся на север Джунгарии.

 

По просторам Джунгарии

 

Джунгарская пустыня — одна из самых обширных на северо-западе Китая. Ее котловина, схваченная с юга и севера клещами горных хребтов, на востоке нешироким проходом соединяется с песками пустыни Гоби.

Тракт Хоргос — Урумчи — старинная и до сих пор единственная дорога, пересекающая Джунгарию с запада на восток. Дорога длиной в 700 километров тянется по кромке песков, прижимаясь к предгорьям северных склонов Тянь-Шаня. Она нанизывает на себя зеленые бусины древних оазисов, которые питаются водами рождающихся в горах рек. Центральная часть котловины занята песчаными пустынями. Их подвижные, блуждающие пески по большей части совершенно непроходимы. Горные реки, попав в пески, быстро теряются в них, тратя остаток своей драгоценной влаги на образование бесплодных солончаковых болот и царства комаров — густых тростниковых зарослей. У одного лишь упорного Манаса хватает сил пробиться через всю пустыню далеко на север и разлиться там большим озером. Это озеро мы и собираемся сейчас разыскать.

Наш караван идет по тракту, вырезанному прямо в грунте пустыни и присыпанному ровной серой галькой. Тяжелые деревянные треугольники, влекомые меланхоличными быками, украшенными бело-красными флажками дорожников, утюжат полотно трассы. Изредка мелькают рабочие домики отважных «пустынников» — рабочих, неустанно следящих за состоянием трассы, с существованием которой пустыня никак не хочет примириться.

Эта дорога — единственный путь из города Урумчи на запад, в город Кульджу и в Советский Союз.

Перед выходом в пустыню мы останавливаемся в усадьбе госхоза Куйтун.

В самый госхоз дорога еще не проложена, и мы едем по пыльной, развороченной колесами грузовиков целине. Машины идут медленно, и облака желтой лёссовой пыли, набегая сзади, засыпают их толстым слоем. Нас раскачивает и бросает на ухабах, как утлую лодку на волнах во время шторма. Глубокая колея приводит наш караван к связанной из тонких жердей арке, стоящей у въезда в усадьбу государственного хозяйства Куйтун.

Госхозы в Китае — это то же самое, примерно, что у нас, в Советском Союзе, совхозы. Госхоз, в который мы сейчас приехали, еще очень молод. Он создается на богатых целинных землях, раскинувшихся по берегам бесцельно пропадающей в песках реки Куйтун. Мы останавливаемся у небольшого домика, своего рода гостиницы для приезжающих, и в наше распоряжение поступают тазы с водой для умывания и целый арсенал щеток, метелок и хлопушек для стряхивания и выбивания пыли.

В усадьбе еще мало домов. Большинство людей пока живет в землянках и палатках. Улицы и дороги только намечены. По их обочинам вырыты арыки — канавы, по которым бежит вода перехваченного плотиной Куйтуна. По берегам канав из горок еще свежей, блестящей на солнце грязи торчат воткнутые на равном расстоянии палки. Это черенки тограка — разнолистного тополя. Выбросив из себя зеленые листочки, эти палки скоро превратятся в молодые деревца.

Госхоз Куйтун возник в пустыне так, как на северо-западе Китая возникает сейчас множество новых селений, госхозов и городов.

Об этом рассказывает нам директор госхоза товарищ Ци. Биография товарища Ци не сложна, как и большинства других кадровых работников Народного Китая: крестьянин или рабочий, потом боевая служба в Народно-освободительной армии и после освобождения страны — назначение на трудовой фронт. Сейчас товарищ Ци возглавляет группу госхозов, которая создается на целинных землях у подножия Тянь-Шаня на реке Куйтун.

 — Сначала, — говорит Ци, показывая на палатки и землянки, — сюда пришли разведчики земель. Экспедиция прибыла с караваном, который вез продукты, питьевую воду, инструменты. Когда было установлено, что место выбрано правильно, мы начали строить землянки, ставить теплые палатки, рыть каналы и колодцы, готовить кирпич. Потом мы построили дома для мастерских, несколько жилых зданий, столовую, больницу. Скоро все, кто еще живет в палатках и землянках, перейдут в новые дома.

Пока наш повар ведет переговоры в столовой об ужине, мы осматриваем усадьбу. Маленький универмаг с единственным продавцом — миловидной девушкой с синими бантами в косах. Она бойко торгует всевозможной мелочью: эмалированными кружками и тазиками для мытья, зубной пастой, сигаретами, леденцами в целлофановой цветной обертке, электрическими фонариками и автоматическими ручками. Группа ребят в белых трусах тренируется на баскетбольной площадке. У двери длинного, оштукатуренного серой глиной дома молодой учитель что-то объясняет ребятам с пионерскими галстуками на шее. О том, что этот дом — школа, говорит дверь, традиционно окрашенная сине-голубой эмалевой краской.

Госхоза Куйтун еще нет на официальных картах края. Но на самодельной карте, вывешенной в управлении госхоза, он изображен подробно, со всеми своими поселками, угодьями и каналами. Карта показывает то, что уже есть, и то, что будет.

 — Здесь, — поясняет Ци, — по левую руку головного канала — три госхоза. По правую — еще три. И в центре — один. Тому, в котором мы сейчас находимся, скоро будет год. Мы уже собираем первый урожай.

Как бы в подтверждение его слов в комнату входят две черноглазые девушки, одетые, как и большинство живущих здесь китаянок, в традиционные цветные ситцевые кофточки с мягкими стоячими воротничками и штаны из такой же материи. В руках они несут огромные расписные подносы, уставленные кусками спелого сочного арбуза.

Оделив всех солидными порциями и поставив подносы на стол, девушки усаживаются рядом, вступая в оживленную беседу с нашими китайскими товарищами.

Маруся переводит:

 — Они из Шанхая. Добровольцы. Окончили школу и приехали сюда, на целину. Как у вас в Казахстан едут люди, так они — сюда. Комсомолки... Им здесь нравится...

Одна из девушек, прервав беседу, исчезает и через минуту возвращается с новым подносом, нагруженным кусками густо-красного, с блестящими черными косточками арбуза. Она улыбается, что-то говорит.

Маруся переводит:

 — Вырастили собственными руками на новых землях...

Мы охотно принимаем предложение Ци переночевать в доме для приезжих, чтобы с рассветом двинуться в пустыню к станку Чэнцзалоба. Судя по карте, он как раз там, откуда можно будет напрямик пройти к тем местам, где раньше находилось озеро Айран-Куль. Ночью на юге в далеких горах сверкает множество огоньков. Это светятся огни Душаньцзы — промыслов и нефтеперегонных заводов, построенных недавно в предгорьях Тянь-Шаня. Мигая издалека фарами, к ним тянутся вереницы наполненных нефтью автоцистерн из Карамая — нового нефтяного города, возникшего в пустыне.

Ранним утром, распростившись с пришедшими проводить нас шанхайскими девушками, пополнив запасы воды и залив в баки горючее, мы двинулись на север, качаясь на избитой дороге, чтобы, пройдя по полям, срезать угол и выйти на новый грунтовой путь в Чэнцзалобу.

Вскоре пустыня приняла нас в свои объятия. Скрылись за горизонтом зеленые тростники и поля Куйтуна. Кругом легла плоская, как стол, выжженная солнцем, продутая ветрами песчаная или каменистая равнина. Кое-где она переходила в степь, покрытую редкой низкорослой полынью и верблюжьей колючкой с твердыми, как гвозди, иглами, украшенную высокими метелками белесого чия-де-рисуна и другими растениями, обладающими удивительной способностью выдерживать дневной зной и ночную стужу. Зимой здесь бывают морозы до сорока градусов. Весна начинается рано, и в апреле на солнце бывает 25 — 30 градусов жары. Ночью же температура падает до минус 5 — 7 градусов мороза. Не всякое растение может приспособиться к таким тяжелым условиям жизни. Поэтому здесь и выжили самые неприхотливые и жизнестойкие.

Но степные участки тут редкость. По обеим сторонам нашего пути простираются, сменяя друг друга, настоящие, классические голые пустыни: солончаки; каменистые россыпи — галечные и щебневые; барханные, бугристые и ровные пески. Солончаки кое-где украшены лепешками солянок — бурых на сухих местах и ярко-зеленых в более влажных. Пески дают приют низкорослому, приземистому саксаулу и кустам цветущего тамариска.

Уныло-желтое однообразие пустыни, с ее утопающим в пыли плоским горизонтом, иногда расцвечивается вдруг возникающими среди песков зелеными купами тограка — разнолистного тополя — любопытнейшего растения пустыни, которое живет на берегах протекающих по пустыням рек.

Появление тограка доказывает, что где-то поблизости, пробираясь, как и мы, на север, струит свои воды наш попутчик Манас. Сворачивая с дороги, прокладывая глубокие колеи в пухлом солончаке, клубящемся беловатой горькой пылью, мы въезжаем в тограковую рощу. Высокие деревья замерли, воткнув свои стволы в землю, усыпанную мертвыми пересохшими ветками, поросшую кое-где злыми, жесткими колючками. Серовато-зеленые листья тограка удивляют неопытных ботаников своей формой. Борис — помощник нашего оператора, человек любознательный, высказывает свои соображения:

 — В первый раз вижу такое дерево! Это, вероятно, гибрид двух пород. Посмотрите... — Он притягивает рукой ветку. На ней листья двух совсем не похожих друг на друга форм. Одни длинные, узкие, как у ивы. Другие круглые, резные по краю, как у осины...

Но это не гибрид. Поэтому-то тограк и зовут «разнолистным тополем». Его рощицы, возникая по берегам рек пустыни, существуют до тех пор, пока речные воды питают длинные корни деревьев. Но, когда река, меняя русло, уходит в другое место, тополи, не имеющие возможности уйти вместе с ней, умирают. Целые рощи мертвых тограков стоят в пустынях Центральной Азии по берегам ушедших от них рек.

 — Попробуйте, троньте их, — не унимается Борис, подтягивая к себе ветви тограка, — они холодные...

Да, листья тограка даже в самую отчаянную жару кажутся прохладными. Это тоже любопытное свойство разнолистного тополя, спасающего себе в жару жизнь сильным испарением выкачиваемой из почвы влаги.

Особенно хороши тограковые рощи осенью, после первых ночных заморозков. Их вздрагивающие на ветру листья кажутся вырезанными из чистого золота — красного и желтого.

Двигаться вдоль рощи очень тяжело: машины вязнут. И мы возвращаемся на дорогу.

Теперь мы едем среди барханов — высоких песчаных дюн, обступивших дорогу, извивающуюся среди них широкими размашистыми петлями. Кое-где пески украшены кустами тамариска. Его темно-зеленые ветви сплошь покрыты мелкими фиолетовыми цветочками.

Днем на раскаленном песке пустыни не увидишь ни ящерицы, ни грызунов. Грызуны попрятались в норы, а пресмыкающиеся здесь вообще редки. Но нам везет — одно живое существо само является к нам на съемку.

Мы снимаем крупный план ветки тамариска, украшенной цветками и свесившейся вниз к разрисованному ветром мелкому желтому песку. В самый разгар съемки песок под веткой начинает неожиданно шевелиться, и из него появляется на поверхность странное существо, похожее на сказочного дракона, только крохотного, игрушечного. У этого существа большая глазастая голова, тонкие ножки с острыми длинными коготками и испещренный темными поперечными полосками хвост. Закрутив его спиралью, животное по-собачьи садится на задние лапки и, разинув украшенную острыми зубами пасть, растягивает ее от уха до уха. Посидев некоторое время и решив, вероятно, что с нами иметь дело опасно, существо, странно задрожав всем своим телом, начало сучить лапками и, плавно погрузившись вниз, скрылось под песком.

Это была ящерица из породы «малых круглоголовок». Их можно встретить во всех песчаных пустынях. Они довольно агрессивны, злы и могут кусаться. По цвету они желто-серые и совершенно незаметны на песке. Однако их предательски выдает полосатый хвост, который, как полагают зоологи, дает им единственную возможность узнавать друг друга.

Несмотря на то, что кадр был заснят, мы решили заставить «фею пустыни», как назвал ее склонный к поэтическим выражениям Борис Головня, предстать еще раз перед аппаратом. О том, что ящерица на месте и никуда не исчезла, сомнений быть не могло. Это только песчаные удавы способны «плавать» в песке, двигаться под их покровом, выставляя на поверхность одни глаза. Ящерицы могут лишь зарыться в песок, чтобы переждать под ним опасность. Мы втыкаем лопатку в бугорок, под которым скрылась ящерица. Небольшое усилие — и круглоголовка снова пугает нас своей разинутой страшной пастью. Сначала она делает несколько попыток бежать, но железная лопатка со всех сторон преграждает ей дорогу. Круглоголовке ничего не остается, как покориться и терпеливо перенести съемку.

Прошу операторов скорее снимать — ящерица уже «заскучала», стала вялой и малоподвижной, перегревшись, вероятно, на раскаленном песке. Еще немного, и она погибнет... Окончив съемку, мы помещаем нашу «актрису» в тень тамариска и двигаемся дальше.

Район, по которому мы идем, на старой карте Грум-Гржимайло отмечен как «совершенно неисследованная область». На современной карте он обозначен более скромным определением: «не обследовано». Несмотря на это, «белое пятно» пустыни сейчас прорезано трассой новой дороги, протянувшейся тонкой паутинкой на ее нехоженых просторах. Пустыня никак не может согласиться с существованием трассы и всеми своими силами стремится ее уничтожить. Она насылает на дорогу пыльные бури и смерчи, наступает волнами барханных песков, то и дело прерывает движение по ней.

Но стоит урагану стихнуть, как с зацепившихся за трассу дорожных станций, из полузасыпанных песком низких сараев выползают могучие стальные лопаты — бульдозеры, скреперы и струги-грейдеры. Раздвигая в разные стороны пески, разгребая коридоры в барханах, они расчищают полоску дороги, снова открывая по ней прерванное на время разгула бури сообщение.

Вот и станок Чэнцзалоба — одна из таких путевых станций, с запасом горючего в железных бочках, с несколькими полузанесенными песком невысокими строениями. Здесь останавливаются передохнуть грузовики, везущие грузы и людей. Тут они отстаиваются во время непогоды. Здесь можно пообедать и переночевать.

...К станции подъезжают два грузовика. Они везут людей в Карамай на нефтепромыслы. Среди пассажиров ханьцы в своих синих кепи, уйгуры в черных расшитых белым тюбетейках, несколько казахов. Головы и лица у всех завернуты в платки, плотно завязанные на шее. На глазах темные очки-консервы от пыли. Белые плотные марлевые повязки закрывают рот и нос. Первое время такой «замаскированный» вид людей казался странным — невольно думалось, что мы находимся на каком-то вредном производстве. Но сейчас мы уже привыкли, и нас это не удивляет. Такой «способ обороны» против солнца, пыли и ветра пустыни применяется на всех дорогах Северо-Запада в дополнение к теплым стеганым ватникам и толстым белым вигоневым перчаткам.

Марлевые маски специально шьют в мастерских или даже на Фабриках. Они продаются в любой лавочке в пергаментных конвертах, обычно по паре. Одну маску носят, другую стирают. Поэтому маски на лицах людей всегда чистые, свежие. Они сшиты из нескольких слоев обыкновенной марли, с мягкими тесемками, которые завязываются на затылке.

Чтобы закончить описание костюма человека, едущего на работу в пустыню, надо добавить еще и висящую за спиной широкую, сделанную из жесткой соломы, легкую, но плотную шляпу.

Шляпа, как зонт, служит защитой от солнца. Ее надевают во время работы в поле. Большинство таких шляп украшено красными звездочками и надписями-лозунгами, призывающими лучше работать, быть отличниками труда. У большинства путешественников на ногах кожаные желтые ботинки на толстой подошве или матерчатые туфли.

Покинув Чэнцзалобу, мы движемся широко растянувшейся колонной по покрытой белой солью корке засохшей, растрескавшейся глины. Твердая как камень, она полопалась большими лепешками — восьмиугольниками. Края лепешек завернулись, как заворачивается на горячей сковороде пережаренный блин. Кое-где из трещин между глинистыми лепешками вылезают, как грибы из земли, похожие на причудливые кораллы большие курчавые шишки ржаво-красного или грязно-зеленоватого цвета. Это значит, что под засохшей коркой глины еще сохранилась влага и эта влага содержит много солей, выделяющихся на поверхность. О подземной влаге свидетельствует и то, что шины наших автомобилей начинают все глубже продавливать колеи, проваливаясь в жирную черную грязь.

Выбирая более сухие участки, осторожно движемся дальше. Теперь надо постараться благополучно пересечь широкий увал — низину, и выйти на более возвышенное, сухое место. «Джейран» и «Кулан» с ходу перескакивают вперед и уже выбираются на сухое место. Теперь очередь «Яка» — тяжелого и менее быстроходного. Чтобы набрать нужную ему скорость, требуется разгон. Машина движется вперед, идет скорее. Она уже на половине пути к подъему, но здесь сухая корка начинает проваливаться... Автомобиль месит грязь всеми своими четырьмя колесами, останавливается и оседает на «пузо». Колеса натужно крутятся вперед и назад, давят грязь, разбрасывают ее фонтанами по сторонам, но ничего не могут сделать. Если бы хватило длины троса, то можно было бы, поставив на тормоза легковые машины, захватиться за них крюком лебедки и потихоньку вытащить грузовик. Приходится объявлять «аврал», пускать в ход «живую мускульную силу». Забрав лопаты со всех машин и сменяя друг друга, мы торопливо роем в глине канавы под колесами «Яка», закладывая под них длинные доски — «шалманы». Невыносимо жарко. Солнце поднялось высоко и печет неумолимо. Но надо работать. Надо торопиться — машина медленно, но верно оседает все ниже и ниже. Несколько попыток вытащить грузовик уже не удались. Колеса, вдавливая доски, топят их в грязь. Жирная глина, как салом, смазывает их, и шины, бессильно скользя по их поверхности, буксуют. Операторы, сменяя друг друга, то копают, то скачут вокруг машины, выхватывая интересные «неигровые» кадры — куски подлинной жизни, когда люди трудятся, даже не замечая, что их снимают. Снова и снова подкладывая доски, подбрасывая под них сухие комья глины, до ушей вымазавшись в грязи, подталкивая со всех сторон машину, мы все же понемногу выталкиваем ее вперед. Наконец с помощью «Дубинушки», хором выкрикивая: «Сама пойдет!», «Сама пойдет!» — мы протаскиваем грузовик вперед настолько, что уже можно крюком троса зацепиться за другие машины, играющие роль мертвого якоря. Лебедка начинает медленно и осторожно работать. Трос натягивается, дрожит как струна. Лебедка работает, но и «якорь», и засевший в грязь грузовик пока неподвижны. Трос натягивается все сильнее.

 — Разойдись! Подальше от троса! Убьет!

Кажется, вот-вот трос лопнет и взовьется вверх или метнется в сторону! Но вот кто-то облегченно шепчет:

 — Пошел!

Медленно скользя по доскам, «Як» начинает едва заметно ползти вперед.

В этот момент раздается восторженный крик:

 — Вода! Вода!

Это кричит, размахивая своей широкополой шляпой, Гаврилыч, шофер «Кулана», взобравшийся на сиденье своей машины и заметивший издали воду.