Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Шнейдеров Владимир Адольфович.  Под небом древних пустынь. Государственное издательство детской литературы Министерства просвещения РСФСР, Москва, 1961 г. 

Видение пустыни

 

 —  Вода! Вода!

Перед нами действительно вода. Она прекрасно видна с вершины увала, на который мы сейчас выбрались из предательской сырой низины, когда-то, вероятно, еще не так давно, служившей руслом одного из рукавов реки.

Вода разлилась перед нами широким сверкающим озером, опоясав голубым поясом всю пустыню. За струями горячего воздуха, плывущего вверх от раскаленных камней, устилающих землю, отчетливо видны утопающие в воде невысокие скалистые коричневые острова и группки зеленых растений, похожие на купы тростника, отражающегося в воде.

 — Что это такое?

 — Откуда здесь вода?

Может быть, Айран-Куль вовсе не уходил с этих мест? Или, как Лобнор, после перекочевки он возвращается обратно на старое место?

Догадок много, но не в этом дело. В конце концов, это не так уж важно. Главное в том, что вода совсем близко. До нее каких-нибудь пять — семь километров. Надо скорей готовить машины, нажимать на педали и мчаться к берегу, чтобы выкупаться, смыть с себя засохшую глину.

Но вместо этого операторы спешно готовятся к съемке. Ассистенты лихорадочно свинчивают алюминиевые трубы — впервые в ход пускается сборный высокий штатив для съемок с верхних точек.

 — Скорей! Скорей! Оно может исчезнуть!

 — Кто? Озеро?

 — Нет! Видение! Оно очень неустойчиво и может в любую минуту исчезнуть!

Да, озеро, вода, скалистые острова, зеленые группки тростников — всего этого в действительности нет. Все это лишь видение, оптический обман, иллюзия, мираж пустыни.

Мне приходилось видеть миражи не раз. Я наблюдал их и в Аравии, и в Монгольской Гоби, и в наших Кара-Кумах. Но такого правдоподобного миража, какой сейчас предстал перед нами, я еще никогда не видел. Никаких сомнений в реальности развернувшейся картины нет. Надо скорее снимать, пока видение не исчезнет. Ни в одном нашем фильме подлинный мираж никогда еще не появлялся. Да и получится ли он на экране? Но почему бы ему не получиться? Все мы, как один, видим воду и то, что ее окружает. Один из шоферов высказывает сомнение, что, быть может, мираж — явление «психическое», продукт воображения? Но это, конечно, не так. Мы все — пятнадцать человек — видим одинаково. Бинокли и приближающие телеобъективы представляют отдельные участки миража в более увеличенном масштабе, но так же четко и ясно. А то, что «видит» оптика, конечно, может быть запечатлено и на пленке.

Разумов все-таки колеблется:

 — Я несколько раз пытался снимать мираж.

 — Ну и как? Получалось?

 — Нет! Каждый раз что-нибудь мешало. То мы не успевали достать камеру, и он исчезал, то снимали издалека и получалось так нечетко, что толком разобрать было невозможно. Да и снимали мы на черно-белой пленке. Но все-таки попробовать надо...

Мираж, фата-моргана, — явление, нередко наблюдающееся в пустыне. В море и в горах оно тоже возникает, но далеко не так часто, как в сухих, жарких пустынях. Нередко путники, страдающие от жажды, принимали призрак за действительность и, стремясь к нему, погибали в пустыне.

В древней Индии на санскритском языке было выражение — «мрига тришна». В переводе это обозначает — «жажда оленя». Легенды и предания рассказывают, что даже животные пустыни в поисках воды иногда поддаются обману миража и стремятся к несуществующей воде. Так бывает и с оленями. Поэтому-то стремление к несуществующему, несбыточному называют «жаждой оленя». И про человека, стремящегося к неосуществимой цели, в Индии говорят, что он страдает «мрига тришна».

Мираж — особое оптическое явление, смысл которого заключается в том, что те или иные существующие предметы, которые могут находиться и очень далеко, отражаются в атмосфере там, где встречаются слои различно нагретого воздуха, где горячий слой соприкасается с холодным. Здесь происходит преломление, как в зеркале или линзе, световых лучей, идущих от предмета, и их призрачное изображение откидывается в другое место на поверхность земли, туда, где его видят люди, наблюдающие мираж.

Любопытным свойством миража является и то, что его никогда нельзя достигнуть. Сколько бы вы к нему ни стремились, он все равно будет оставаться на том же от вас расстоянии, с которого вы его заметили, — все время будет отступать от вас.

Не раз в погоне за миражем обезумевшие от жажды неопытные путешественники, не слушая бывалых каравановожатых, гибли в пустыне.

Мираж случается и в горах. Там он иногда появляется в виде огромных теней на облаках и особенно выразителен в одном местечке Швейцарии, где получил название «Брокенское привидение». Застигнутые им люди видят свои гигантские тени на клубящихся в горах облаках.

Съемка миража идет всеми камерами. Но вот операторы отрываются от них и сообщают:

 — Задание выполнено. Снято по три куска разной оптикой, с разных точек.

После проявки пробных кадров в нашей походной лаборатории можно будет проверить, что получилось. Уже по негативу можно будет судить о результатах съемки.

Операторы начинают складывать свои камеры и штативы, но мне в голову приходит новая мысль. Мираж, который обычно бывает таким неустойчивым, пока вовсе не собирается исчезать. Мы уже засняли его. Почему бы теперь не сделать попытку послать в зону миража наши автомобили. Что получится, если совместить реально существующие автомобили с иллюзорным отражением воды, реально существующей где-то совсем в другом месте и предстающей перед нами лишь в качестве «призрака»?

 — Внимание! — командую я. — Операторы остаются на месте. «Джейран», «Кулан», «Як» походной колонной отправятся вправо по направлению на большой белый камень. Видите его?

 — Видим! Ясно! — отвечают водители машин.

 — У камня колонна поворачивает влево, входит в зону миража, проходит по ней три километра и сворачивает обратно на нас. Понятно?

 — Понятно!

 — Скорость тридцать километров, дистанция — две машины! Поехали! Цзоу ба! Цзоу ба!

Трудно заранее представить, что получится: может быть, наши машины скроются, исчезнут за завесой миража, а может быть, мираж станет фоном для колонны или видение вообще исчезнет — наши машины просто «спугнут» его?

Такой опыт совмещения реального с видением осуществляется впервые, и результат заранее предсказать невозможно.

Поднимая облачка желтой пыли, автомобили бегут по назначенному курсу и, удаляясь, превращаются в пестро расписанные игрушечные автомобильчики. Потом, разворачиваясь, они огибают белый камень и приближаются к зоне миража.

 — Внимание! Приготовились!

Операторы прижались к своим камерам, вооруженным длинными трубами телеобъективов, и замерли, готовые в любую секунду включить моторы.

Еще мгновение, и реальное вкатится в иллюзию. Что будет?

 — Камера! Начали!

И вот «столкновение» происходит. Перед нами удивительное зрелище — машины одна за другой въезжают в «озеро». Они быстро мчатся по его мелководью, как будто катятся по чистому голубому льду, не вызывая никакого волнения и ряби. На его поверхности, впереди, между машинами и ближним берегом озера, отчетливо видна полоска голубой воды. Позади коричневые острова, кругом зеленые тростники. Автомобили мчатся между ними, и кажется, что они действительно едут по воде.

 — Смотрите! Смотрите! Автомобили отражаются в воде!

Это удивительно! Бегущие по иллюзорной воде машины четко в ней видны. Их перевернутые отражения бегут по воде под колесами.

 — Снимайте! Не жалейте пленки, снимайте! Это уникальные кадры! — тороплю я операторов.

Съемка прекращается только тогда, когда машины, проскочив назначенный им путь, поворачивают, направляясь обратно к нам.

Теперь мы обладаем редчайшими уникальными съемками. Такого еще никто не видел! Но как все это получится на экране? Теперь можно складывать камеры и штативы. Сейчас подойдут машины, и мы двинемся дальше. Мы торопимся, и эта торопливость неожиданно лишает нас возможности снять новое видение пустыни, на этот раз кратковременное, мгновенно возникшее и сейчас же исчезнувшее. Далеко, в той стороне, где мы оставили дорогу, может быть, у Чэнцзалобы, появилось большое пылевое облако. Оно поднялось желтыми клубами вверх и по нему быстро поползли черные чудовищные туши каких-то гигантских бегемотов или доисторических ящеров. Это была фата-моргана — искаженные огромные тени на облаках, вероятно прошедших вдалеке по дороге грузовых автомобилей. Но, к сожалению, когда мы схватились за свои камеры и снова их установили, видение уже исчезло и больше не появлялось.

Мы тронулись в путь и ехали к миражу — и он не исчезал, а только уходил от нас все дальше в пустыню. Потом он как-то сдвинулся в сторону, заколебался, потускнел и исчез.

Мы ехали и пытались найти объяснение тому, что видели и снимали.

 — Ну, хорошо, — рассуждали мы, — где-то есть вода, и ее изображение отбрасывается в определенное место, на котором мы видим ее «призрак». Автомобили едут по земле там, куда падает отражение. Но как можно отражаться в отражении? После долгих рассуждений мы пришли к выводу, что, вероятно, преломляющий слой атмосферы находится совсем низко над землей. Черные камни пустыни, сильно разогреваясь, образуют нижний горячий слой воздуха. С ним соприкасается значительно более холодный верхний слой. Тут, на стыке, образуется отражающая поверхность, как бы своего рода зеркало, в котором отражается голубое небо. В этом же слое-зеркале отражаются и въехавшие на него наши машины, и холмы, и редкие растения пустыни. Подобное явление можно иногда жарким летним днем наблюдать и на сильно нагретых черных гудроновых дорогах Подмосковья или Украины. Иногда автомобилистам кажется, что путь перед ними как бы залит тонким слоем воды. Вероятно, с таким, но более резко выраженным явлением встретились мы и в нашем путешествии.

Нам очень хотелось, чтобы все, что мы видели и засняли, получилось хорошо и зрители увидели бы на экране действительный мираж пустыни. Так оно и вышло. Съемки оказались на редкость удачными.

 

На поиски пропавшего

 

Итак, озеро Айран-Куль действительно не существует, и все карты, на которых оно до сих пор было обозначено, надо теперь исправить. Но, путешествуя по Джунгарии, Владимир Афанасьевич Обручев, наряду с Айран-Кулем, вспоминает еще и другое озеро, названное им «Айрык-Нур». Ученый так описывал Айран-Куль: «Вода в нем была пресная; в него впадала река Манас. На его длинном пути поперек широкой Джунгарской впадины он потерял много воды и впадал в озеро в виде небольшой реки. Но при этом небольшом притоке вода в озере должна была непременно стать хотя бы солоноватой, если бы не было стока в виде речки, тянущейся из этого озера дальше и впадающей в то же озеро Айрык-Нур, в котором кончается река Дям».

Расстелив карту на капоте «Джейрана», мы ищем озеро Айрык-Нур и реку Дям. Такая река есть — она берет свое начало в ущельях хребта Семистай-нуру, ниже меняя свое тюркское название Дям на китайское Бенянхэ. Она протекает под южными склонами гор Хара-Арат и впадает в соленое озеро Эрик. Правда, синяя линия, обозначающая на карте реку, делается в конце, у озера, прерывистой. Это значит, что река эта пересыхает и теряется в песках. Такая же пунктирная линия соединяет и озеро Эрик с ныне несуществующим Айран-Кулем, при этом стрелка, указывающая направление течения реки, здесь идет от Эрика к Айран-Кулю, а не наоборот, как писал Обручев. Но других озер на карте нет, и надо полагать, что теперешний «Эрик» и есть обручевский «Айрык». А приставка «нур» или «нор» у монголов, «кёль» или «куль» у киргизов и казахов обозначает одно и то же: «озеро».

Профессор Эдуард Макарович Мурзаев рассказывал мне, что новое озеро, которое создал в своих блужданиях по пустыне Манас, лежит к востоку от озера Эрик. Его нам не миновать. Принимаю решение: идем на озеро Эрик.

Накатанная дорога давно осталась позади, и мы пробираемся на восток среди заросших тамариском и колючками бугристых песков. Ориентироваться по долине Бенянхэ, в которую мы вышли, невозможно, потому что река, превратившаяся в цепочку разрозненных лужиц, либо проваливается в промытые в почве глубокие ущелья с обрывистыми берегами, либо уходит в заросшие кустами непроходимые пески.

Но вот обнаруживается новый неожиданный ориентир — след колес проехавшей здесь арбы. Вероятно, кто-то, как и мы, пробирался здесь к озеру. След петляет среди песчаных холмов, огибает их, почти теряется на каменистых участках и снова четко показывает себя на песке.

Каменистые участки пустыни покрыты глыбами гранита причудливой формы. Среди них камни совсем круглые, как арбузы, гладкие до блеска, как биллиардные шары, отполированные несущими песок ветрами.

Издали порывы ветра доносят звон верблюжьих колокольцев. Неожиданно из-за высокого бархана, как из-за театральной кулисы, появляется фигура головного животного. На нем важно восседает старик монгол в островерхой шапке и ярко-синем халате, подпоясанном красным кушаком. Караван останавливается, и верблюды, увидев наши машины, шарахаются в сторону, с силой натягивая шерстяные веревки, соединяющие их друг с другом. Веревки продеты сквозь ноздри животных, и от боли верблюды кричат скрипучими натужными голосами.

Выключаем моторы и ждем. Каравановожатый соскальзывает вниз с седла и подходит. К нему присоединяется второй караванщик, помоложе.

 — Здравствуйте!

 — Здравствуйте!

Начинается разговор, точно установленный этикетом пустыни для встречи с кочевниками, караванщиками, скотоводами и теперь автомобилистами.

 — Как здоровье? Как семья? Как верблюды? Все ли в порядке?

 — Все в порядке, все здоровы. Спасибо.

 — Куда ездили?

 — За солью...

 — Где брали?

 — За озером, в солонцах.

 — Озеро далеко?

 — Нет, близко...

 — Сколько километров?

 — Близко...

 — Где оно?

 — Там, — махнув широким рукавом, монгол показывает на восток.

 — Люди там есть?

 — Есть.

 — Какие люди? Что делают?

 — Рыбаки. Сети ставят. Кооператив...

Выскочившая из кабины Пальма суетится среди верблюдов, недовольно перебирающих ногами и косящих на нее черными, с длинными ресницами глазами.

Угостив погонщиков сигаретами, пропустив караван мимо молчащих машин, мы снова идем вперед. Вожатый каравана сказал правильно: озеро уже недалеко — впереди показались зеленые тростниковые заросли.

На дороге валяются куски соли — след прошедшего каравана. Соль здесь ломают в солонцах. Она совсем чистая, без примесей и песка. Вероятно, на месте этих солонцов когда-то тоже были озера.

Добывается соль просто: приходит караван, люди выламывают столько соли, сколько можно увезти, и уходят. Так поступают все, кто нуждается в соли. Но путь к ней не легок.

Озеро Эрик совершенно неожиданно оказывается веселым и живописным. Оно большое и уходит далеко на юг, где вдали виднеются острые зубцы высоких гор.

Мы выезжаем на широкую площадку, где бугристые пески пустыни, превращаясь в чистый песчаный пляж, скатываются под синие воды озера. Посреди пляжа в песок воткнут высокий тонкий шест, на котором лениво болтается изгрызенный ветром бледно-розовый кусок ситца — остаток красного флага, обозначающего, что тут находится рыболовецкий кооператив.

О присутствии людей свидетельствуют мокнущие в воде и покачивающиеся на мелкой волне большие ивовые корзины, развешенные для просушки сети и несколько землянок, выкопанных рыбаками на границе бугров с пляжем. Вдали на озере маячат чуть заметные лодки. Из-за тростников поднимается вверх струйка черного дыма — там рыбаки чинят и смолят свои лодки.

Наше появление почему-то не вызывает у рыбаков никакого удивления, и они, не прекращая своей работы, спокойно ждут, пока мы не подойдем к ним.

На карте под названием озера «Эрик» стоит в скобках примечание «(сол.)» — соленое. Но это не так. Шофер Данилыч, зачерпнув рукой воду, пробует ее на вкус:

 — Хороша! Студеная, пресная... — и, подумав, добавляет: — сладкая...

Солнце ярко поблескивает, разбрасывая веселых зайчиков по мелкой ряби. Но что это? Зайчики странно отрываются от воды, взлетают вверх и снова падают в воду. Оказывается, это скачут маленькие серебряные рыбки. Они танцуют какой-то своеобразный рыбий танец, скорее всего, выскакивают из воды, чтобы не попасть в зубы более крупным хищным рыбам.

В том, что такие здесь водятся, мы убеждаемся, взглянув в привязанные к кольям мокнущие в воде корзины — огромные, в рост человека, и наполовину заполненные крупными, чуть не достигающими метра длиной, рыбинами. Это осман — обитатель пресных или слабо соленых горных водоемов. Китайцы зовут его «белой рыбой». И хотя с этой рыбой надо быть осторожным — ее икра и брюшина ядовиты, — Тэй договаривается с поваром и рыбаками об ухе.

Пока операторы готовятся к съемке озера, вместе с Чин Джен и переводчицей Марусей идем к рыбакам. Здесь уйгуры и китайцы. Они объединились в артель — ловят, солят и сушат рыбу. Покупатели приезжают с караванами, берут у них рыбу и привозят все необходимое в обмен.

В чугунном котле булькает похожая на смолу, черная густая масса. Это природный асфальт, которым рыбаки смолят свои грубо вытесанные из стволов древних тограков лодки.

Беседа начинается с традиционных приветствий. Мы усаживаемся на корточках друг перед другом, раскладываем карту, начинаем расспросы. Старшина артели — старик лет шестидесяти с лишним, — набивая тертым табаком длинную трубку, подтверждает, что действительно году, примерно, в 1909, Манас, впадавший в озеро Айран-Куль, ушел в пески. Это было во время большого летнего полноводья. Река нашла себе новый путь в песках и ушла далеко на восток, в солончаки, где и остановилась, разлившись большим озером. А Айран-Куль, оставшись после этого без притока воды, высох. Теперь даже тростники не растут на том месте, где он когда-то давал приют множеству гусей и уток... На вопрос: «Где же находится новое озеро?» — старик машет рукой, показывая на высокие песчаные холмы, и добавляет:

 — Там, за этими песками.

 — Дорога есть? Там кто-нибудь из здешних людей бывал?

 — Нет, дороги туда нет. И вообще в ту сторону никто не ходит.

Действительно, на карте к востоку от озера Эрик тянутся на многие сотни километров непроходимые пески, не знающие ни троп, ни селений, переходящие дальше в пустыни Гоби и Алашань.

 — Проводник найдется? Дадите человека?

 — Никто из наших людей там не бывал. Туда ходить опасно, там за джейранами волки стаями ходят.

Объясняем старику, что нашим караванным животным — автомобилям, волки не страшны, но старик упорно отговаривает нас от путешествия на озеро.

 — Нет проводника!.. Не ходите туда!..

Пока ведутся переговоры, в походном котле на берегу уже готова великолепная уха с перцем, луком, лавровым листом. Администратор Тэй накупил столько рыбы, что кажется — с ней и не справиться. Однако это опасение оказывается преждевременным, и котел вскоре остается пустым.

Проводника найти так и не удается — рыбаки, все как один, наотрез отказываются от путешествия с нами. Решаем начать с рекогносцировки и, перед тем как выезжать всей группой, послать на разведку легковые машины. Кстати, это будет и разведкой на джейранов. Если действительно их так много по ту сторону озера, в песках, то мы сможем организовать «киноохоту», сделать попытку заснять животных на ходу с автомобилей.

Выезд назначаем на следующее утро.

 

Вперегонки с джейранами

 

Говорят, что джейраны, спасаясь от опасности, могут развивать скорость до семидесяти — восьмидесяти километров в час. Догнать их невероятно трудно, и преследование этих быстроногих антилоп пустыни возможно только на совершенно ровных, лишенных растительности участках пустыни, где можно гнать автомобили на предельной скорости без риска сломать себе шею. Заснять животных иначе вряд ли удастся — они очень осторожны, держатся на открытых местах и обладают зорким глазом.

«Киноохота» — дело трудное. Мы часто видим животных в различных фильмах и не представляем себе, какого труда стоит их заснять. Среди наших киноработников есть особые специалисты, которые всю свою жизнь посвящают съемкам животных. Они часто совершают дальние и долгие путешествия в разные страны, изучают повадки животных, умеют заставлять их делать то, что необходимо для съемки, и показывают зрителю этих животных в естественных условиях их жизни.

Снять дикое животное — это не только подкрасться к нему и сделать с него фотографию, — надо найти подходящее место, приманить его туда, подойти с такой стороны, чтобы не побеспокоить его зрение, слух, обоняние. Место, где находится животное, должно быть не только хорошо освещено, но и иметь надлежащий фон.

Зверь не должен слышать камеру, а если этого избежать невозможно, то перед съемкой в течение некоторого времени его приучают к этому шуму, пока он не привыкнет к нему и перестанет обращать на него внимание. Так, например, снимают птиц в гнездах с птенцами или когда они высиживают яйца.

Но такая съемка не всегда и не всюду возможна, и часто нашим «киноохотникам» приходится документальный метод работы заменять «организованным» кинонаблюдением. Для этого, в условиях наиболее близких к естественным (в горах, в плавнях рек, в песках пустынь), выбираются удобные съемочные площадки. Их окружают высокими проволочными сетками, декорируют — словом, создают полное подобие тех естественных условий, в которых привыкли обитать животные. После этого группы специально обученных звероловов отлавливают диких животных, доставляют их к вольерам и выпускают на подготовленные там «съемочные площадки».

Когда животные обживутся и освоятся на новом месте, когда они привыкнут и к шуму камеры, и иногда даже к виду людей, начинается съемка, трудная и кропотливая, так как животных не «дрессируют», а лишь разными методами подводят к тому, чтобы они сделали то, что от них требуется. Им дают подкормку в разных местах, приучают к определенным звукам и находят тысячу самых различных способов воздействия.

Главная задача кинорежиссера и оператора так снимать животных, чтобы они никогда не чувствовали, что их снимают. Впрочем, эта задача ставится перед документалистом даже при съемке людей. Как только простой человек — не актер — начинает позировать перед камерой, сразу же на экране появляется фальшь.

Поэтому документалист стремится снять интересующих его людей так, чтобы они не замечали, что их снимают, или принимает необходимые меры, чтобы отвлечь их от процесса съемки, от камеры, переключив их внимание на какие-то другие предметы или обстоятельства.

Серьезная задача для «киноохотника» — это перевод животных, ведущих ночной образ жизни, на дневной. Ведь без освещения, в темноте, со съемкой ничего не получится. Хищников, выходящих на охоту только ночью, животных, ведущих ночной образ жизни, бобров, ночных птиц — с помощью разных приемов переводят на дневной образ жизни и только после этого готовят к самой съемке.

Сейчас нам придется применить метод чистой документальной киноохоты. Наш единственный осветительный прибор — жаркое солнце пустыни. Наш вольер «огражден» со всех сторон горизонтом, «декорирован» песками, камнями и колючками.

Мы должны будем снимать с ходу, с автомобилей, на больших скоростях. Но это, может быть, позволит нам проверить любопытную повадку антилоп, как и других копытных, обитающих в пустынях, уходить от опасности, лишь пересекая путь преследователю, «срезая» ему нос. Если такая съемка будет успешной, то она окажется интересной и в научном отношении.

Готовимся к выходу: снимаем тенты, убираем все лишнее, чтобы увеличить скорость. Ветровые стекла опускаем на капоты моторов и прочно закрепляем их, чтобы уменьшить сопротивление воздуха. Снимать, держа камеры в руках, не всегда возможно — камеры будут «болтаться», и получатся плохие, «дерганные» кадры, поэтому в нужных случаях будем снимать со штативов, которые сейчас тщательно закрепляются специально приготовленными туго натягивающимися цепями, приделанными к полу кабин.

Операторам розданы карабины и широкие пожарные пояса, которыми они на быстром ходу могут пристегнуться к поручням, чтобы на большой скорости при неожиданном толчке не вылететь из машины.

Ранним утром «Джейран» и «Кулан» пускаются в путь. Первая задача — оттеснить антилоп от тех мест, где они собираются ночью на водопой у озера, заставить их отойти на открытое плато за песчаными горами и там, взяв двумя машинами «в клещи», загнать на такое место, где можно будет произвести съемку.

Задача оказалась не такой простой. Несколько раз мы находили и выгоняли небольшие стада антилоп, но они сразу же исчезали в просторах пустыни, не давая нам возможности управлять их бегом.

Наконец, нам удается найти подходящую площадку для гона. Она начинается за песчаными горами и тянется далеко на восток. Это тоже устраивает нас — в поисках джейранов мы будем одновременно искать и озеро.

Джейраны, грациозные быстроногие животные, относятся к одному из видов газелей, антилоп. Из всех копытных, обитающих в пустынях Центральной Азии, джейраны наиболее чутки и предпочитают бродить в самых глухих местах, труднодоступных и открытых. В поисках пищи они неутомимы и могут запросто проходить без воды в день пятьдесят — сто километров. Они стройны. Их высокие тонкие ножки вооружены острыми черными раздвоенными копытцами. Прямо поставленная шея несет небольшую голову с рожками.

У самки — рожки маленькие, у самца — более высокие, изогнутые наподобие лиры, с направленными друг к другу, сходящимися остриями. Джейран покрыт тонкой шелковистой рыжеватой шерстью, белой на брюшке. Глаза большие, черные, выразительные. Если ночью встретить на автомобиле стадо газелей и направить на них свет фары, животные растерянно останавливаются, и кажется, что их глаза вспыхивают, как фонари, светящиеся фиолетовым светом.

Для полного описания джейрана следует добавить, что его темный задранный кверху хвостик окружен снизу белым пятном, прозванным «салфеткой». В темноте ночи салфетка вожака, выданная антилопе самой природой, хорошо видна и служит указателем для идущих сзади животных.

Сейчас осень, и мы застаем джейранов уже собравшимися в семьи. Летом самки с детенышами ходили отдельно от самцов. Сейчас они собираются в небольшие стада и скоро начнут пробираться в более южные места.

Первый день прошел в поисках джейранов, в изучении местности, в разработке плана «облавы». Отдельные, издали заснятые куски можно считать только репетицией.

Пробная погоня показала, как осторожно надо вести машины. «Джейран» с ходу влетел в замаскированную кустом колючки рытвину — его подбросило вверх и так стукнуло передними колесами, что пришлось даже выправлять на них помятые ободья.

Второй день должен был быть успешнее. С рассветом машины ушли из лагеря и с первыми лучами солнца перебрались через песчаные холмы на восточном берегу Эрика. «Кулан» с Цзян Вэем сразу двинулся в обход с юга. «Джейран» с Юрием подходит с севера, отрезая животных от поросших мелким кустарником участков пустыни. Антилопам, пришедшим на рассвете на водопой, ничего не останется, как поворачивать на восток, прямо на широкое плато. Его достаточно твердый грунт позволит машинам развить большую скорость.

В точно назначенное и согласованное время «Кулан» дает гудок и спугивает им животных. Совершенно невидимые, сливающиеся с фоном пустыни животные, снимаясь с места и пускаясь наутек, сразу обнаруживают себя. Машина мчится за ними, постепенно и настойчиво оттесняя их влево. Мелькнула одна стайка — четыре антилопы, другая — три.

«Джейран» ожидает за кустами тамариска. Тишина. Ветер дует в нашу сторону, и чутье ничего не подсказывает животным. Оглядываясь назад, они приостанавливаются, убеждаются в том, что их преследует какое-то раскачивающееся на песчаных увалах чудовище, и снова быстро скачут вперед.

Больше ждать нельзя. Животные могут с разгона проскочить мимо нас, прорваться в пустыню и исчезнуть раньше, чем мы успеем развернуть машину и набрать скорость. — Внимание! Камера!

Камера начинает стрекотать, снимая животных. Этого, едва различимого человеческим ухом шума уже достаточно, чтобы антилопы остановились как вкопанные. Мгновение, и они бросаются прочь. Вдали, отрезая им путь на юг, мчится «Кулан». Он громко сигналит, и животные снова поворачивают на восток. С севера к ним приближается «Джейран». Как только стадо делает попытку повернуть в его сторону, шофер дает гудок, и антилопы шарахаются в сторону, выходят на задуманное планом облавы направление. Теперь можно сказать, что оба наших стада взяты в надежные «клещи». С двух сторон их жмут друг к другу машины, для животных открыт только один путь — на восток. Машины начинают медленно сближаться. Антилопы мчатся вперед, запрокинув головы назад, прижав рога к спине. Они скачут цепочкой за вожаком, широкими, размашистыми прыжками.

На спидометре пятьдесят километров.

Мало! Надо прибавить ход, чтобы пойти рядом с животными, снимать их сбоку. Машины наращивают скорость.

Теперь надо смотреть в оба — любая рытвина или яма, и машина может перевернуться вверх колесами. На таком ходу это смертельно.

Шестьдесят километров... Семьдесят!..

Стрелка спидометра, подрагивая, упорно ползет направо, то отскакивая обратно, то снова подбираясь к цифре «70». Расстояние между операторами и животными сокращается, но слишком медленно. Если неожиданно встретится участок более рыхлой почвы или начнутся заросли кустарников, машины неизбежно отстанут, и антилопы уйдут, так и не заснявшись, хотя бы даже на средних планах, не говоря уже о крупных.

Восемьдесят километров! Предел возможности наших машин на этом грунте. Это предел и здравого смысла «киноохотников». Но впереди плоское, ровное плато и, вероятно, можно некоторое время выдержать эту бешеную скорость. Теперь автомобили идут уже совсем рядом с животными. Оба оператора снимают кусок за куском.

Ну вот, теперь все в порядке! Необходимый для монтажа материал набран. Сняты даже крупные планы. Сейчас остается подойти к антилопам еще ближе и проверить, как они будут вести себя дальше: пойдут ли они по-прежнему прямо или сделают отчаянную попытку спастись, «срезав» нос преследователю.

Стадо мчится по левую сторону нашей машины. Автомобиль, выжимая все силы, старается достичь животных, но они не дают себя перегнать. Возможности погони на пределе. Если так будет долго продолжаться, мы обязательно отстанем. Пугаем животных гудком, криком. Чувствуя настигающую их опасность, животные напрягают все силы, делают рывок, выходят немного вперед и резко сворачивают, но не от машины в свободные просторы пустыни, а, наоборот, в сторону преследующего их автомобиля. Первым, огромными прыжками, берет вправо вожак. Он «срезает нос» машине и ведет стаю за собой. За ним проскакивают второй, третий, четвертый. Последний, самый маленький, чуть ли не задевает салфеткой машину. «Срезав» ей нос, животные вырвались из клещей и уходят на свободу. Мы уменьшаем скорость и прекращаем преследование — съемочная задача полностью выполнена.

В своей автомобильной «киноохоте» мы точно повторили тактику волчьих стай, преследующих антилоп в пустыне. Волки идут за ними в погоню не одной компактной группой, а разделившись на партии, стремясь окружить стадо, охватить его в клещи, отрезав путь на волю. Веками вырабатывавшийся инстинкт самосохранения заставил антилоп, уходя от преследования, не подчиниться воле преследователя, а, наоборот, наперекор ей, пересекать ему путь и уходить в противоположную сторону. Так поступили и наши джейраны, дав нам возможность полностью заснять их любопытный спасательный маневр.

Кинооператор, пристегнутый пожарным поясом к поручням машины, на скорости в восемьдесят километров, стоя, снимал животных ручной автоматической кинокамерой. Один длинный непрерывный кусок пленки заснял цепочку мчавшихся антилоп слева от машины. Потом панорама пошла вправо, не отрываясь от пересекающих путь животных, показала нос автомобиля и ушла вправо вместе с животными, стремящимися к открытому широкому горизонту, к синей полоске воды. Антилопы вывели нас к озеру. «Киноохота» помогла нам найти дорогу к его плоским низким берегам.

 

Кочующее озеро

 

Кочующее озеро обнаружено. Но вчера, в погоне за джейранами, мы видели его лишь издали. Сегодня всем караваном мы пойдем на его исследование. Тенты снова поставлены, прицепы взяли полный груз воды и горючего, и мы движемся в путь.

Нагруженные машины с трудом берут подъем на песчаные холмы. С их покатых вершин открывается великолепный вид на лазоревое озеро Эрик и темнеющие на его дальнем берегу мрачные горы Хара-Арат. Новое озеро где-то далеко за желтым горизонтом, и даже отсюда, сверху, его не видно.

Погода, как и все эти дни, настоящая центральноазиатская. На небе ни облачка, днем чертовская жара, а ночью температура падает чуть ли не до нуля.

Солнце идет к зениту и видно, что при таком темпе движения мы не скоро доберемся до цели. Колеса крутятся, как бешеные, машины начинают буксовать, выбрасывая фонтаны песка и пыли, закапываясь в грунт, как круглоголовки.

То и дело к пятидесяти лошадиным силам машины приходится прибавлять еще по десятку человечьих, помогая ей выбираться на более твердые участки почвы. Даже Пальма старается быть полезной, хватается зубами за чехол машины и с рычанием тащит ее вперед. Но все усилия бесплодны — машины то и дело садятся «на брюхо» и едва пробиваются вперед. Особенно трудно тащить тяжелый «Як». Наконец все же приходится отцепить прицепы и вместе с «Яком» оставить их во временном лагере. Погрузив резиновые лодки на облегченные маленькие машины и оставив часть людей, идем вперед. Без прицепов и груза машины чувствуют себя лучше. Теперь они настолько облегчены, что на быстром ходу уже не продавливают грунт. Надо стараться двигаться так, чтобы не давать возможности колесам ломать корку, проскакивая наиболее ненадежные места с ходу. Теперь можно выключить передние колеса и двигаться быстрее. Мы движемся по пухлому, кое-где посыпанному солью, как снегом, предательскому солончаку. Вот вдали открывается узкая синяя полоска воды. Она приближается, расширяется, протягивается по всему горизонту с юга на север.

Но пробиться к озеру на машинах нам все же не удается и приходится нагрузить на себя резиновые лодки и двигаться пешком.

Чтобы облегчить груз, мы вынимаем лодки из чехлов, весла используем как носилки, а съемочные камеры прячем в рюкзаки.

...Прокладывая узкий след, вереница людей настойчиво приближается к озеру. До озера осталось каких-нибудь километра полтора, не больше. Оно плоское, пустынное, без единой травинки, без тростников на голых серых берегах. Два-три невысоких холма выдаются узкими мысами в свинцово-синюю воду, уходящую за горизонт.

Но вот и новое препятствие. Ноги начинают погружаться в прибрежную вязкую грязь. Вероятно, мы идем уже по дну озера, подсохшего за лето. Сначала ноги тонут по щиколотку, потом все глубже уходят в жирную, зловонную, черную грязь — соленый озерный ил, выстилающий берега.

Необходимо разуться. Юй Ю-минь делает попытку пройти в высоких сапогах, но грязь быстро разувает его, и сапоги с силой приходится вытаскивать наружу. Жидкая липкая грязь доходит уже до колен. Сверху она хорошо прогрета солнцем, но внизу холодна, как лед. Идти надо осторожно, чтобы не наколоть и не порезать ноги об острые камни и колючки.

Раскручиваем веревку и держим ее наготове на тот случай, если люди начнут проваливаться глубже. Наших операторов — Разумова и Цзян Вэя, с их тяжелыми камерами, возвращаем обратно, чтобы они вышли на выдающийся в воду невысокий каменистый холм и оттуда телеоптикой снимали идущих. Группа уменьшается до четырех человек, несущих на себе легкие, уже надутые резиновые лодки. У Головни на ремне за плечом легкая ручная камера.

С трудом вытаскивая ноги из ила, поддерживая друг друга, мы в конце концов выбираемся к воде. Проба ее показывает, что она совершенно негодна для питья — горько-соленая, прозрачная вдали, но очень грязная под нашими ногами, взбаламутившими покрывающий дно ил.

Итак, новое озеро достигнуто. Не мы его открыли, но все же первыми совершим плавание по нему. Как Гулливер, захвативший вражескую эскадру лилипутов, мы идем вперед, на более глубокое место, и тащим за собой свои корабли.

Мне, как начальнику экспедиции, предоставляется честь первым сесть в лодку. Эту торжественную церемонию снимают операторы с берега, снимают с воды. Я устраиваюсь в лодке и чувствую, что сижу... на дне озера. Здесь так мелко, что, продавив своим весом мягкое брезентовое днище лодки, я прочно усаживаюсь на дно озера. Приходится вылезать и снова долго тащить за собой лодки в поисках более глубокого места.

Мы упорно идем в «открытое море» пешком, пока наконец не добираемся до такой глубины, которая позволяет все же кое-как пройтись на веслах. Берег уже совсем далеко, и операторы с мыса кричат: «Довольно! Стойте!.. Не уходите так далеко!»

Рассаживаемся, плаваем, измеряем глубину озера. Заранее подготовленный груз, привязанный к длинной веревке, опускается на дно. Но, увы, завязанные на ней узелки показывают, что глубина здесь всего несколько сантиметров. Камера фиксирует это. И все-таки мы «первоплаватели» на новом озере Манас, площадь которого, как мы потом узнали, равна, примерно, полутора тысячам квадратных километров. Кто знает, может быть, на его просторах нашлись бы и более глубокие места, но мы просто не могли добраться до них по студеной воде в наших надувных лодках.

С большим трудом, вытащив автомобили из солончаков, мы возвращаемся в лагерь, где оставили «Як» с прицепами.

Быстро темнеет, и мы зажигаем фары. Луна окрашивает пески пустыни призрачной зеленью, и яркие каменные блестки на ней вспыхивают синими и зелеными огоньками.

Мы спускаемся с барханов, поднимая облака пыли, и наши яркие прожекторы превращают их в какие-то быстро сменяющиеся видения, из клубов которых выскакивают в ужасе маленькие короткоухие пустынные зайцы. Попав в полосу света, они долго мчатся как завороженные вперед, не в силах свернуть в спасительную черноту ночи.

 

Заколдованный город

 

Не удивляйтесь! Мы едем в город Нечистых духов, которого нет на картах, который мало кому известен, но все же в действительности существует и сейчас.

Первая задача, которую мы поставили перед собой в путешествии по Джунгарской пустыне, выполнена. Старый Айран-Куль на всех наших картах зачеркнут, и вместо него появился контур нового озера Манас. Достигнув его, мы движемся теперь к горам Хара-Арат, в долину реки Бенянхэ-Дям, чтобы побывать в городе Нечистых духов. В книге «Записки кладоискателя» рассказывал об этом городе монгол Лубсан.

«Из Уркашара большая речка Дям в полуденную сторону течет и в озере Айрык-Нур кончается. Так вот, не доезжая этого озера, на восток от реки, развалины большого города стоят...»

Лубсан описывал город, его башни, стены, улицы.

« — И никто в этом городе не живет? — спрашивал собеседник.

 — Нет, — отвечал Лубсан, — в самом городе ни воды, ни подножного корма, никакой зелени нет. Место совсем голое, песок сыпучий, солончак. Волки и дзерены водятся...

 — Давно ли этот город разорен?

 — С незапамятных времен, говорят. Никто не знает, когда там люди жили и какие люди. А город большой, версты три поперек, пожалуй, пять верст вдоль реки Дям, и развалины до черных гор Ха-ра-Арат доходят. Эти горы — тоже пустое место: ни воды, ни травы нет и никто в них не живет. А за черными горами настоящая пустыня Гоби, Сырхын-Гоби называется...»

Поиски кладов, ради которых с трудом добирались в город Нечистых духов путешественники, были неудачными. Удивительным оказался каменный город, о котором кочевники-скотоводы, побывавшие около него, рассказывали всякие небылицы.

« — Никакого города здесь нет, — говорили они, — и никогда не было. Если бы когда-то здесь был город, мы бы это знали от наших предков и от лам нашего монастыря. Кто рассказал вам, что здесь был город, тот обманул вас.

 — Но как же... Ведь здесь много домов, башни, целый дворец, большое кладбище с памятниками, — добивался спрашивающий.

— И оконные стекла валяются везде, а в стенках сидят ядра, которыми стреляли неприятели, завоевавшие, вероятно, город и, вероятно, убившие всех жителей, — прибавил Лубсан.

Но кочевники не соглашались.

 — Нет, люди здесь никогда не жили, — отвечал один из них. — Эти здания, башни, улицы, дворцы — все это творения нечистых духов подземного мира. Мы живем близко и слышим, как эти духи воют и плачут, когда бушует ветер в зимнюю ночь...»

Вот в этот-то загадочный город Нечистых духов мы сейчас и направляемся, пробираясь вверх по течению реки Дям, к подножию черных гор Хара-Арат. Наша задача — впервые заснять его на пленку, записать на ленту магнитофона его ночные голоса.

Любопытно во второй половине двадцатого века, когда человек проник в тайны атомного ядра, когда созданная его руками новая планета вращается вокруг Солнца, рассказывать о путешествии в заколдованный город. Но что поделаешь! Еще много любопытного таит наша тесная и как будто вдоль и поперек исхоженная планета!

Машины медленно ползут, взбираясь на пологий холм.

Чем выше мы поднимаемся, тем шире разворачивается панорама гор.

Мы останавливаемся пораженные. Внизу, под нами, раскинулись величественные руины огромного пустынного каменного города.

Развалины городов «Семи песков Хорезма»: величественные Топрак-кала, Ургенч, Кават-кала — свидетели былой славы могучей «Земли Солнца»; старые крепости и города Счастливой Аравии — страны древних химьяритов, родины легендарной царицы Савской, лабиринты усыпальниц Шахи-Зинда в Самарканде, башни и купола Тадж-Махала — все это кажется ничтожным по сравнению с тем, что предстало перед нами.

Кто?.. Когда?.. Сколько лет назад построил среди скал и песков эти грозные башни и стены?..

Как зачарованные мы смотрим на красные камни, медленно уходящие в тень. Еще видны острые иглы каменных обелисков, очертания каких-то загадочных фигур. Но солнце быстро скрывается за горизонт, и видение сразу исчезает — перед нами черные, ничем не примечательные нагромождения мертвых скал.

Честь открытия и исследования каменных городов у подножия Хаара-Арата принадлежит Владимиру Афанасьевичу Обручеву. Он обнаружил здесь не один, а целых три таких города, сливающихся друг с другом и занимающих большую площадь земли вдоль долины реки Дям, против урочища Урхо, которое мы сейчас избрали своей базой. Ученые называют такие каменные города «эоловыми», в честь бога ветра древних греков — Эола. Ветер — вот тот «злой дух» пустыни, который построил эти загадочные города, привлекавшие кладоискателей и путешественников. В создании «развалин» ветру помогали солнце, мороз и вода. В течение сотен тысячелетий ураганы точили скалы, выдували из них мягкие породы, создавали формы, удивительно схожие с развалинами древнего города. И тот же ветер плакал и стонал, завывая в созданном им каменном лабиринте. Существуют же в природе поющие пески, завывающие ущелья, звучащие камни.

Мы не только сделаем все, чтобы наиболее выразительно снять город, но и попытаемся записать на магнитную пленку его ночные голоса, так пугавшие наивных номадов пустыни...

Работа в городе Нечистых духов прежде всего начинается с рекогносцировки. Снимать здесь совсем не просто — надо не только найти лучшие по выразительности точки и наметить важнейшие объекты, но и выбрать наиболее подходящее для съемок время. Днем, когда солнце высоко, снимать невозможно потому, что все тени исчезают и желто-серые камни сливаются в монотонную, лишенную форм мешанину. Только раннее утреннее или вечернее закатное солнце превращает эти камни в лабиринты улиц, просторы площадей, ансамбли удивительных зданий. Днем можно проехать мимо города и вовсе не заметить его, что и случилось однажды с одним известным ученым. В этом отношении город смело может считаться заколдованным — его можно увидеть только в определенное время и при определенном освещении, и, конечно, обладая некоторой долей воображения.

Мы путешествуем по городу. Кто знает, может быть, впервые с нами в его закоулки проникает автомобиль.

 — Посмотрите! Птица!

Мы сразу же узнаем описанную Обручевым фигуру хищной птицы, сидящей на высоком фундаменте, с вытянутой вверх длинной шеей. Повернув в сторону голову с крючковатым клювом, слепыми, выветренными глазницами она смотрит поверх каменных руин на восток.

Огромный одногорбый каменный верблюд неподвижно лежит на вершине горы, поджав ноги. Его высота не менее десяти метров. Под ним высятся круглые и квадратные башни крепостной цитадели, частично разрушенные, но местами прекрасно сохранившиеся. Кое-где под ними цепляются за песок чахлые кустики саксаула. Подножия каменных стен посыпаны разноцветными мелкими камешками, пластинками слюды, кусками минералов, похожими на плитки матового стекла, обломками скал, обдутыми ветром в круглые шары.

Ветер-скульптор, как искусный ваятель, водрузил здесь острые иглы обелисков соорудил подобия величественных древних храмов с широкими ступенями, карнизами, остатками каких-то фигур. Одна из них рисуется на фоне синего неба профилем гиганта, поверженного навзничь. Четко видны лоб, нос, губы, острый подбородок. Другая напоминает опустившуюся на колени женщину; третья — остатки разбитого сфинкса.

Наши кинематографисты становятся заправскими скалолазами-альпинистами. В ход пускаются веревки, скальные крючья и молотки. Тяжелые штативы поднимаются на вершины скал, расцвечивающиеся яркими пятнами больших зонтов, укрывающих аппаратуру от палящих солнечных лучей.

Разумов, Цзян Вэй и Борис Головня медленно подтягивают вверх на надежной веревке маленького Го Дэн-мина. Цепляясь за осыпающуюся скалу, он упорно пробирается к площадке над обрывом, чтобы вбить в стену скальные крючья и подтянуть к себе оператора с камерой. Каменная площадка — лучшая точка для съемки одной из фигур, и как бы ни было тяжело на нее забраться, это надо сделать.

Весь город разбит на квадраты и нанесен на карту. У каждого из намеченных к съемке объектов указаны время съемки и место, откуда снимать.

Каждый занят своим делом. И Чжао Чи — Маруся, вооружившись альбомом, тщательно зарисовывает цветными карандашами план эолового города № 1. Первой съемкой будет вечерняя панорама общего вида красных скал.

Работа идет по плану, который нарушается иногда внезапно налетающими пыльными бурями. Но их приближение всегда можно предвидеть. Как только в небе возникают темные пылевые тучи, закрывающие солнце, работа прекращается, и все спешат в укрытие. Ветер сначала совсем замирает, потом начинает задувать порывами, поднимая пыль и песок. Превращаясь быстро в ураган, он приносит сплошную черную стену песка и, завывая, начинает бросаться на все, что стоит на его пути, с силой тихоокеанского тайфуна. Дышать становится трудно, ветер забивает глаза пылью, больно стегает мелкими камешками. А потом, выдув свою силу, он так же быстро стихает. Бывает, однако, что его приступы затягиваются и он дует двое суток подряд. Тогда о работе нечего и думать — надо отсиживаться в надежном месте, на базе в Урхо. Но сейчас, ранней осенью, песчаные бури еще не так часты, и мы разбиваем свои палатки среди камней города, сразу делая его суровые «улицы» обжитыми.

Кадр за кадром собирается материал. Уже сняты и вечерние пейзажи. Теперь надо заснять сцену записи «голосов» ветра.

Вечер. Звукооператор в узких каменных воротах города установил микрофон. Провод от него тянется к грузовику «Як». Магнитофон подготовлен. Теперь надо ждать, когда подует сильный ветер.

Вот он налетает порывами, и флажок на машине начинает трепетать все сильнее. Стрелка анемометра движется все быстрее, отклоняясь вправо. Пожалуй, пора писать.

Аркадий внимательно слушает, придерживая руками наушники.

 — Ну как? — спрашиваем мы. — Воют?

Еще крепче прижимая наушники, звукооператор мычит:

 — Угу...

Он включает магнитофон, и лента перебегает с одного ролика на другой.

 — Можно послушать?

 — Конечно!

Из наушника несется какое-то кошачье мяуканье, свист, протяжные вопли. Демоны города Нечистых духов вопят, плачут и завывают, обещая будущим кинозрителям богатую возможность знакомства с тем, на что способны ветры Джунгарии в вокальном плане. В микрофон вой ветра кажется особенно жутким. Неудивительно, что в старину люди, верившие в бесовское происхождение голосов каменного города, так боялись приближаться к нему ночью.

 

Сокровища пустыни

 

Из всех легенд, веками ходивших о городе Нечистых духов, одна все же оказалась правильной. Это легенда о скрытых в нем сокровищах. Путешествуя по лабиринту города, мы наткнулись на одно из них. Ближе к подножию хребта Хара-Арат, карабкаясь по скалам, мы неожиданно увидели длинную черную полоску, прочертившую скалы. Это была широкая трещина, как бы разорвавшая серый камень. В ее разломе блестела на солнце какая-то стекловидная черная масса. Оказалось, что эта жила тешется на сорок километров и состоит из сгустившейся нефти, поднявшейся по трещине в скалах на поверхность земли. Эта жила была открыта Обручевым, и сейчас китайские геологи назвали ее «жилой имени Обручева». Ее содержимое — кир, или асфальт, как зовут загустевшую нефть, — свидетель того, что где-то внизу, в недрах земли, находятся ее залежи.

Мы шли вдоль жилы. Взбираясь на скалистые обрывы, прыгая через трещины, мы всюду видели огромные глыбы зеркально-черного ценного минерала. Местами, очевидно, кто-то пытался откалывать от него куски, может быть, это были знакомые нам рыбаки с озера Эрик, смолившие таким же асфальтом свои лодки. Может быть, какой-нибудь предприимчивый караванщик, наломав здесь асфальта, обменял его потом на сушеную рыбу... Но это было, может быть, давно — ветер уничтожил, занес песком все следы побывавших здесь людей.

Отсюда мы увидели и нечто совершенно неожиданное для каменного безжизненного города. Внизу под склонами Хара-Арата на краю пустыни высится высокая металлическая буровая вышка. На ее макушке развевается красный флаг. Внизу копошатся крохотные фигурки людей. Это — самая северная вышка нового нефтяного района Урхо — Карамай. Отсюда на юг, до хребта Чингизхана, широкой полосой, километров в сорок, на добрую сотню километров в длину, под каменными сводами пустыни разлилось огромное нефтяное море, существование которого было давно уже предсказано Обручевым. Обнаружив асфальтовую жилу в эоловом городе у гор Хара-Арат, он с помощью своего верного проводника Гайса Мусина нашел нефтяные источники в горах Чингизхана. Гайса Мусин слыхал от разных людей, что в Джунгарской пустыне есть место, где «какая-то пахучая черная жидкость бежит из гор». Местные уйгуры жгли ее в своих светильниках, а ламы соседних буддийских монастырей использовали как лекарственную мазь. Уйгуры звали эту жидкость «карамай» — черное масло. И горы, из которых шла нефть, тоже стали называться Карамай.

Геологоразведочные работы в районе Карамай — Урхо начались в 1954 году. В этой работе большую братскую помощь геологам Китая оказали советские геологи и строители. Сейчас новый район охватывает более четырех тысяч квадратных километров.

С каждым годом все больше людей направляется на новые нефтяные промыслы. Их вышки, сооруженные по последнему слову техники, раскиданы теперь в ущельях и на холмах предгорий. Они соединены между собой дорогами, столбами проводов электропередачи. Много вышек уже вступило в промышленную эксплуатацию, но разведка далеко еще не закончена, и контуры нефтеносного района с каждым годом становятся все шире.

Люди, работающие на нефтепромыслах, живут в новом, еще не отмеченном на картах городе — Карамае.

 

Карамай

 

С дороги города не видно. Мы плутаем по каким-то пересекающим друг друга пыльным проселкам и наконец выезжаем на широкую равнину, разгороженную вбитыми в землю невысокими деревянными столбами, по которым протянута толстая проволока, символизирующая забор. За проволокой лежат пирамиды стальных труб, какая-то арматура, ящики с машинами, штабеля леса, тысячи бочек с горючим. Мы попали на склады нефтепромыслов, свидетельствующие о масштабах работ по разведке и добыче нефти в Карамае.

Все это имущество доставлено сюда на автомобилях, перевезено на огромное расстояние — через пустыни и горные перевалы.

Вот и сам город Карамай. Прямые улицы длинных чистых одноэтажных кирпичных домов — жилые кварталы. Среди них высятся большие двух- и даже трехэтажные дома. Самый большой из них Дом китайско-советской дружбы — клуб нефтяников, со зрительным залом на тысячу двести человек, помещениями для выставок, с библиотекой и комнатами для игр.

Хребет Чингизхана, названный так по имени свирепого азиатского завоевателя, ограждает город от холодных северо-западных ветров. Но все же их порывы проникают через ущелья, обходят заслон и, врываясь на городские улицы, заменяют собой дворников, начисто выметая все дороги и тротуары. Ветер подхватывает все бумажки, выносит в пустыню и там накалывает на острые иглы верблюжьих колючек, превращая их в подобие маленьких новогодних елок.

В новом городе живет более тридцати пяти тысяч новоселов. А не так давно здесь была пустыня, и — ни одного живого существа, кроме случайно забегавших джейранов.

Карамай возник, как обычно возникают новые селения. Пришли разведчики и геодезисты, поставили свои палатки, вырубили в твердой как камень почве землянки. Воду привозили издалека — с Манаса.

Город решили построить там, где, казалось, раскинулись участки наименее благоприятные для промысла, где нет нефти. Но когда стали бурить колодцы, то на глубине около трехсот метров из них выступила мутная жидкость с сильным запахом, а потом появилась и нефть. Другие места оказались еще богаче нефтью, и пришлось Карамай строить под хребтом Чингизхана, километрах в десяти от дороги на Урхо.

В городе еще не успели расставить дорожные знаки. Они лежат у обочины и ждут того времени, когда по ним будут брать направление автомобильные и верблюжьи караваны. Но, несмотря на молодость города, в нем уже есть своя электростанция, водопровод, радиоузел, спортивные площадки. В школах занимаются ребята, малыши отправляются в детские сады. Есть больницы, столовые, гостиница для приезжающих.

Хорошая дорога соединяет город с манасским речным оазисом. В его тенистые рощи летом, в жаркие дни, выезжают на отдых карамайцы.

Город полон жизни. В городской толпе много черноусых рослых уйгуров, празднично разодетых монголов и приехавших из восточных районов деловитых ханьцев в традиционных синих ватниках и круглых маленьких кепках. Стариков совсем не видно. Все население города — молодежь. Как на целинные земли, так и сюда, на нефтепромысла, едут по доброй воле тысячи людей, решивших помочь своей родине овладеть богатыми землями китайского «Дальнего Запада». Молодежь быстро овладевает новыми профессиями. Комсомольцы становятся заправскими бурильщиками и монтажниками, водителями тяжелых машин и электриками, строителями и дорожниками.

В город едут с Востока молодые врачи, инженеры, учителя. Жители города охотно помогают нам на съемках — каждый хочет, чтобы его город увидели в кино повсюду. Мы передвигаемся от вышки к вышке, снимаем бурение скважины, спуск труб, выход нефти. Нефть здесь фонтанирует сама, и как только бурение заканчивается, вышку разбирают, и на ее месте остается только запирающая скважину аппаратура. Поворот колеса — и нефть черной струей с силой начинает вырываться из трубы наружу.

Мы снимаем тяжелые цистерны-нефтевозы, забирающие нефть. Сейчас карамайцы построили своими силами нефтепровод длиной около полутораста километров и соединили им свои промыслы с нефтеперегонными заводами государственной Синьцзянской нефтяной компании в Душаньцзы, в предгорьях Тянь-Шаня, огоньки которых мы видели ночью из Куйтуна.

Недалеко от города, на вершинах небольших холмов, нефть выходит на поверхность, сама пробиваясь по трещинам земной коры. Черные озерца кипят от вырывающихся из-под земли газов.

Народный комитет Карамая приглашает нас на встречу с жителями. Множество народа собирается на площади вокруг нашего «Яка».

Мы рассказываем о нашей киноэкспедиции. Разумов с ручной камерой в это время снимает крупные планы, незаметно пробираясь в толпе, а Цзян Вэй, забравшись на крышу, захватывает всю площадь.

И трудно представить, что мы в городе-младенце, которому всего полтора годика, что кругом нас на сотни и тысячи километров раскинулась мертвая дикая пустыня и само то место, где мы собрались, тоже совсем недавно было лишь каменистой, обдутой ветром голой пустыней.

 

Переправа

 

Наше знакомство с Джунгарией заканчивается. Мы проникли в ее дебри, побывали на новом озере, в городе Нечистых духов, в Карамае. Вернувшись на большой Урумчинский тракт, мы пересекли его и поднялись в степные предгорья Тянь-Шаня. Теперь мы стоим на берегу Манаса и ищем брод. Манас здесь совсем не тот, что в пустыне. Там он лениво пробирался по пескам, а здесь, переполненный талыми водами ледников, поток, раздвинув горы, с неистовым грохотом и ревом вырывается из ущелья и стремительно выкатывается на просторы предгорий, разбегаясь по ним широким веером соединяющихся и снова разбегающихся бесчисленных протоков.

Как найти брод? Как перебраться через реку на другую сторону? Обычно брод обнаруживается по следам тропы, сходящей к воде. Но река сейчас разлилась и вышла из берегов, а ветер замел все следы на песке. Попробуем послать на разведку один из наших вездеходов.

«Джейран»! Вперед!

Прицеп стоит в стороне, все пассажиры столпились на берегу, и лишь шофер, в одних трусиках и соломенной шляпе, усевшись за руль, медленно трогает машину вперед. Река так плещет водой и грохочет камнями, что мотор совершенно не слышен.

Все внимательно следят за автомобилем. Берег тщательно обследован, место для переправы выбрано наиболее безопасное и по всем признакам именно там, где имеется брод. Но все же река сейчас так полноводна и сильна, что можно ждать любых неожиданностей. Включив для надежности и передние колеса, медленно, как бы прощупывая путь, шофер вкатывает машину в воду. Вот вода уже покрывает колеса, набегает мелкими упругими волнами бьется в дверцы кузова, старается свернуть машину с пути.

Середина реки. Пока все идет хорошо. Если не будет глубоких промоин, машина скоро выберется на сушу. Но нет!.. Еще немного и автомобиль, резко клюнув носом, окунается мотором в воду и останавливается. Шофер дергает рукоятку тормоза. Мотор выключать не приходится — захлебнувшись водой, он заглох.

Течение пытается стащить машину вниз, заворачивает ее боком, но ничего сделать не может — предпринятые нами меры предосторожности сделали разведку безопасной: «Джейран» пущен в реку на длинном тросе.

Включить лебедку!

Шофер «Яка» поворачивает рычаг, и барабан лебедки начинает крутиться, наматывая и выбирая трос, зацепивший своим крюком корму «Джейрана».

Трос уверенно и настойчиво волочит машину. Шофер с ногами взобрался на сиденье: в воде оставаться невозможно — она холодна как лед. Машина задним ходом медленно выползает на берег, и из трубы глушителя, как из крана водопровода, струей бежит вода.

Итак, переправа не состоялась, и нам придется ждать следующего дня. Ночью, когда солнце сядет, высокогорный мороз накрепко застудит снега и ледники. Талые воды иссякнут, перестанут наполнять реку, и она резко обмелеет. Утром, на рассвете, мы, конечно, найдем брод и спокойно переправимся на другой берег! А сейчас, забрав на буксир «Джейрана», караван поднимается вдоль берега вверх по течению — к виднеющимся впереди раскидистым зеленым карагачам, чтобы в их тени разбить походный лагерь.

Серебристые ветви джиды покрыты спелыми, как будто наполненными медом янтарными ягодами. Из густых зарослей с шумом взлетают длиннохвостые фазаны, заставляя нервничать Пальму и возбуждая азарт объявивших себя страстными охотниками кинооператоров.

Как хорошо сделать дневку у подножия гор, на берегу ледяного потока, среди зеленых приречных зарослей! Но нет, каждый день у нас на счету, и крик «Цзоу ба! Цзоу ба!» стал лейтмотивом нашего путешествия.

Вот и сейчас обе легковые машины снова разбегаются в разные стороны — одна уходит в горы, другая мчится вниз к большому водоему на одном из рукавов Манаса. К закату они вернутся в лагерь.

Проводник говорит, что в тростниковых зарослях у этого водоема сейчас много дичи. На озере, образованном там, где раньше река бесплодно разбегалась по пескам, превращая их в непроходимые топи, — приют комаров и мошкары, сейчас гнездуют серые индийские гуси, белые цапли, коричневые утки.

Здесь мы будем снимать эпизод охоты. Одна часть группы будет по-настоящему охотиться, а другая — вести съемку. Роль главного охотника поручается Юй Ю-миню.

Тростники стоят высокой зеленой стеной. Пробивая в них тропу, пробираются охотники. На поводке у Данилыча Пальма. Сейчас мы проверим, как она берет дичь.

Три больших серых гуся, вытянув длинные шеи и медленно размахивая крыльями, летят нам навстречу.

 — Внимание! Приготовились! Летят прямо на нас!

Гремят выстрелы, и две птицы тяжело плюхаются в воду. Спущенная с поводка Пальма отважно бросается вперед и, прихватив зубами добычу, тянет ее на берег, к ногам охотников.

К вечеру, когда охотники вернулись в лагерь, больше всех был поражен повар: по бортам машины висели трофеи — жирные гуси и утки. Консервы, конечно, были немедленно отменены, и по всему лагерю полетел пух ощипываемой птицы. Вскоре вымытые в Манасе тушки раскормленных птиц, капая жиром в огонь, жарились на вертелах над кострами, представляя собой увлекательный объект как для съемки, так и для ужина.

 

Небесные горы

 

Путешествуя по пустыне, передвигаясь по большой дороге вдоль гор, издали таких неприступных и суровых, трудно представить, как хороши они вблизи, изрезанные глубокими ущельями, раздвинутые широкими долинами, покрытые, зеленью великолепных лесов и лугов.

Леса Небесных гор необычайно обширны. Только по одному восточному Тянь-Шаню лесная зона тянется более чем на тысячу километров — от Борохоро до Бэйшаня, расстилаясь широким зеленым ковром по северным склонам горных цепей, давая приют бесчисленным отарам и табунам скотоводов-кочевников, населяющих эти места с глубокой древности.

Особенно хороши леса тяньшаньской ели. Стройные, с раскидистыми кронами ели взбираются выше всех деревьев в горы, одевая своей зеленой щетиной крутые склоны ущелий и широких корытообразных долин.

Путешествие с камерой по горным тропам — и мученье, и радость. Каждую минуту со всех сторон открываются все новые и новые изумительные по своей красоте и живописности виды, каждый из них хочется обязательно снять, хотя совершенно очевидно, что даже десятую долю их невозможно будет вместить в один фильм.

Автомобиль, как упорный жук, пробираясь по косогору, вползает в узкий каньон, как бы с размаху прорубленный в теле горы топором великана. Вверху — высоко-высоко — светится узкая полоска синего неба. Стены обрыва покрыты густыми черными тенями. Узкая щель выводит в широкую долину, на склонах которой, подбираясь к самым снегам, пасутся отары овец. Внизу видны войлочные белые юрты.

Краснощекая юная казашка в ярком малиновом платье, в мягких сапожках, в бархатной жилетке и расшитой цветами шапочке с перьями филина, по поверью предохраняющими девушек от «дурного глаза», размахивая плеткой-камчой, на полном скаку останавливает свою крепкую лошадку около нашей машины.

Проводник ведет с ней какой-то длинный разговор, в котором то и дело повторяется слово «Шихэцзы».

Колеса машины тонут в зелени сочного луга. Прямо из автомобиля оператор Цзян Вэй снимает отару овец, похожую на огромную белоснежную медузу, вытягивающую в разные стороны свои щупальца, — потоки разбредающихся овец.

Перебравшись в соседнюю долину, натыкаемся на хорошо накатанную грузовиками горную дорогу, которая выводит нас к штабелям могучих еловых кряжей, истекающих янтарной смолой. Едем дальше по ущелью и выходим в район лесоразработок. Веселые пильщики-уйгуры снова в разговоре вспоминают слово «Шихэцзы». Его же повторяют и деловитые ханьцы — шоферы с проезжающих грузовиков, высоко нагруженных длинными бревнами.

«Шихэцзы», «Шихэцзы»... — кого ни спросим, чьи эти стада, чей это лес, чьи это луга, все отвечают: «Шихэцзы». И даже дороги, проложенные в горах, тоже ведут в «Шихэцзы».

И мы решаем отправиться к «Шихэцзы».

 

Сад в пустыне

 

На всем протяжении долгого пути от границы с Советским Казахстаном на восток до столицы Синьцзяна — Урумчи — большая грунтовая дорога тянется вдоль северных склонов Тянь-Шаня, по пустыне. Только в одном месте она вдруг попадает в заросли тополевых и ивовых рощ, возникающих зеленым островом среди выжженных солнцем степей и песков.

Здесь большую дорогу пересекает другая. У поворота на прибитой к столбику белой доске черными буквами уйгурской затейливой вязи и рядом четкими китайскими иероглифами выведено:

 

НОВЫЙ ГОРОД ШИХЭЦЗЫ

 

Круто загнутая широкая красная стрела указывает направление. Однако этот город на картах Центральной Азии еще не обозначен, как, впрочем, не указаны и многие другие ее города, возникшие за последние годы в районе северо-запада Китая. Шихэцзы всего семь лет, и он появился в бесплодной пустыне, богатой здесь лишь своими нетронутыми, покрытыми лёссом почвами. Плодородную лёссовую пыль сюда непрестанно приносят неутомимые северо-западные ветры, сбрасывающие свой воздушный груз у северных склонов Небесных гор. Горные потоки, бегущие из ущелий, бесплодно растекаются по пескам, и лишь один Манас ухитряется прорваться дальше на север.

Мы въезжаем в новый город. Колонна наших автомобилей катится по широкой тополевой аллее. Впереди высокое белое, обычное для большого города, здание, такое неожиданное в пустыне. Над его четырехэтажной центральной частью развевается красно-белый флаг дорожников — знак пребывания здесь их полевого штаба.

Шихэцзы зовут в Китае городом-садом в пустыне. Это верно, сейчас это действительно так. Но совсем еще недавно, всего пять лет назад, на месте Шихэцзы расстилались непроходимые топи — бесплодные и гиблые. При разливах Манаса пески превращались здесь в болота с появляющимися и по временам пересыхающими мелкими озерами, между которыми с трудом петляла дорога, не всегда легко проходимая.

История Шихэцзы любопытна. Он создан воинами Народно-освободительной армии Китая вскоре после того, когда она покончила с чанкайшистскими бандами в Синьц-зяне и установила здесь народную власть. Солдаты и офицеры оказались хорошими крестьянами. Поставив винтовки в козлы, они взялись за плуги, сели на тракторы и начали освоение целинных земель вокруг Манаса. Перекрыв рукава бурной реки самодельными земляными плотинами, они отвели во все стороны широкие оросительные каналы, напоили горными водами плодородные лёссовые земли. Чтобы прикрыть поля от суховеев — северо-западных ветров, дующих из Джунгарской пустыни, — они оградили их широкими полезащитными полосами из быстрорастущих деревьев и кустарников.

Так возник город-сад в пустыне, новый город Шихэцзы. Трудно передать ощущение человека, давно уже забывшего городскую жизнь, привыкшего к пейзажам пустынных просторов и суровых горных хребтов. Только что путешествовали по пустыне, и вдруг... широкие улицы, окаймленные аллеями свежей зелени молодых деревьев, городские здания, музыка, льющаяся из прикрепленных к высоким столбам репродукторов.

Мы останавливаемся у местного универмага, который зовется здесь кооперативом. На полках все, что нужно новоселу, — чашки и ложки, одеяла и кровати, цветистые термосы, зубная паста, щетки и полотенца. Аккуратно расставлены всевозможные консервы, в жестяные банки насыпаны конфеты.

Молоденькие продавщицы внимательно рассматривают нас, с любопытством расспрашивают наших китайских спутников и, узнав, что мы советские русские, радостно приветствуют. С улицы в магазин набивается все больше и больше народу. Большинство из них — юноши и девушки, аккуратно, чистенько одетые, все как один с книжками и тетрадями. Оказывается, всё это ученики местных школ. В Шихэцзы уже готовят сельских связистов, медицинских сестер, учителей. Учебный день как раз кончился, и ребята, увидав наши удивительные автомобили, не могли сдержать своего любопытства. Засыпая нас вопросами, они наперебой приглашают в свои школы.

 — Нинь-хао!.. Здравствуйте!.. Приезжайте к нам, в техникум связи... И к нам — на курсы медицинских работников.

...Мы едем дальше, и с каждой минутой возрастающее удивление начинает сменяться подлинным восхищением.

Знакомые нам грузовики везут с гор свой смолистый лесной груз на лесопилку. Ее тонкие высокие трубы выбрасывают клубы дыма, и она напоминает настоящий деревообделочный завод. Здесь тяньшаньскую ель превращают в доски, тес, шпалы для будущей железной дороги. Из ворот под вывеской «МТС» выходят только что отремонтированные в здешних мастерских мощные тракторы. С их помощью вокруг города уже подняты десятки тысяч гектаров нетронутых земель, и дикие степи превращены в море полей, садов и плантаций хлопка.

Юный город со всех сторон оградил себя густыми, непродуваемыми даже самыми сильными ветрами стенами полезащитных лесных полос. Они вдоль и поперек пересекают поля, сливаются с городскими широкими аллеями, из-за листвы которых тускло поблескивают приземистые металлические широкие баки-хранилища маслобойного завода, выжимающего масло из хлопковых семян.

Свет городу дает своя собственная электростанция. Светлое зарево над городом видно далеко из пустыни.

Как жаль, что в нашей картине мы можем уделить этому удивительному зеленому городу в пустыне всего один короткий эпизод.

Мы снимаем прямо с крыши четырехэтажного здания управления госхозами Манаса. Город весь как на ладони. Прямо напротив нас на площади высится украшенное стройными колоннами здание большого клуба-кинотеатра. Только что кончился дневной сеанс, и сотни жителей высыпали на площадь. Большинство кинозрителей — молодежь, новоселы. Девушки с бантиками в косах, юноши в синих курточках, крестьяне в широких соломенных шляпах.

Отсюда с крыши видна и наша гостиница. Просторное одноэтажное здание местного «Гранд-отеля», как прозвали мы наше гостеприимное пристанище, состоит из хорошо обставленных номеров с широкими постелями, устланными ярко-синими и красными шелковыми покрывалами, с пестрыми жестяными рукомойниками и мягкой удобной мебелью. После жесткого автомобильного сиденья кожаные кресла кажутся какими-то непривычными. Вечером, когда на столе ярко горит электрическая лампа и через тонкую проволочную сетку, прикрывающую открытое окно, издалека несутся знакомые ритмы походного марша китайских добровольцев, ежедневно передаваемого местным радиоузлом, невольно забываешь, что находишься в самом центре Азии, у подножия Небесных гор, на краю дикой и суровой пустыни. Кажется, что сейчас протрубит электричка и, отстучав по рельсам, промчится под окнами подмосковной дачи, а голос диктора, закончив передачу, скажет: «Говорит Москва. Мы передавали записанный на пленку марш китайских добровольцев...»

Столовая нашей гостиницы одновременно может служить и залом для собраний, и театром, и площадкой для танцев.

Каждый раз, направляясь на обед, мы не можем не задержаться у одной из стен столовой. Магнитом, притягивающим нас к стене, служит огромная карта — ярко разрисованная схема, изображающая Шихэцзы таким, каким он будет через несколько лет.

Бурный Манас на карте уже перехвачен несколькими плотинами и превращен в водную лестницу — каскад электростанций. Нет никаких сомнений, что все нарисованное на карте скоро станет действительностью.

Каналы, которые сейчас уже протянулись более чем на тысячу восемьсот километров, своей водоносной сетью раскинутся на новые тысячи километров. В пустыне появятся глубокие водоемы, запасающие влагу половодья, чтобы питать ею посевы в засушливое время.

Разговор у карты прерывается только тогда, когда приветливые девушки-официантки уводят нас к столам. Девушки, «командующие» столом, ведут себя с нами не как «обслуживающий персонал», а как молодые и приветливые хозяйки. Стоило одному из нас похвалить вчера какое-то блюдо, как сегодня оно не только было заботливо приготовлено, но и стояло как раз у прибора того, кто говорил, что оно ему больше всего нравится.

Первые дни для нас готовили европейскую пищу. Но мы обратились с просьбой перевести нас на китайский стол. Эта просьба обрадовала наших хозяек. Они сейчас же побежали к повару. Что-то с ним обсуждали, и на другой день угостили нас обедом чуть ли не в тридцать блюд, одно другого вкуснее, и все только из продуктов, выращенных в Шихэцзы.

Когда вечером мы возвращались после работы в свои комнаты, мы знали, что умывальники полны студеной водой Манаса и на столе, рядом с коробочкой с сухим ароматным чаем, высится литровый термос с крутым кипятком. Девушки, работавшие в столовой, добровольно приехали в Шихэцзы из Пекина, а комсомолка, заботившаяся о нас в гостинице, — из Шанхая.

Но, кроме этих, приехавших сюда из разных мест новоселов, в Шихэцзы нашлись и люди, которые раньше никогда не видели никаких других мест. Это были дети, родившиеся уже здесь, в новом городе.

В детском доме мы появились немного не вовремя. Самые маленькие были заняты серьезным делом — сидели на горшках. Мы попросили извинения. Молодые воспитательницы были страшно смущены. Но мы, не считаясь с этим, поспешили снять непредусмотренную сценарием сцену на пленку.

Ребята постарше, готовясь к завтраку, идут умываться. У каждого свой тазик, свой кусочек мыла, своя зубная щетка, свое полотенце. Китайцы моются не так, как мы. Они наливают в тазик теплую воду, мочат в ней маленькое мохнатое полотенце, сначала намыливают лицо, а потом тщательно протирают его отжатым влажным полотенцем. Если горячей воды нет, пользуются холодной. Такое мытье, соединенное с массажем кожи, несомненно полезно. Это подтверждается чудесным розовым цветом чистых ребячьих мордочек.

Ребят строго приучают к правилам гигиены. Снимая малышей, я, как-то не подумав, переложил с места на место полотенце, переместив на первый план более яркое. Юная «актриса», собравшаяся было умываться, вдруг заметила, что у нее в руках чужое полотенце. Строго посмотрев на кинооператора, она прошла вдоль скамьи, уставленной тазиками, нашла свое полотенце, вернулась на место и только после этого стала умываться.

Дежурные тем временем накрыли столы. Усевшись за них и ловко действуя палочками для еды, не обращая никакого внимания на нас, ребята начали завтракать. Все стоявшие на столе продукты были выращены здесь, в Шихэцзы.

Достав магнитофоны, мы записывали песни в исполнении старательно надувавших свои розовые щеки карапузов. Они подходили, как заправские певцы, к микрофону и пели свои песни: «У меня есть маленькая труба» и «Сяо бо-бо». Забавно копируя актеров классической сцены, девочки качали головками, становились в позы и великолепно делали усвоенные ими жесты, полные природного изящества. Малыши совершенно нас не дичились. Через час мы уже были старыми знакомыми. Стоило опуститься на корточки и протянуть вперед руки, как несколько новых друзей с визгом мчались вперед и, стараясь обогнать друг друга, бросались нам на шею, вызывая полное умиление своих мамаш, в большинстве достаточно юных.

Мы очень сдружились с людьми из Шихэцзы, привыкли к тому, что каждый вечер, как сядет солнце и съемка становится невозможной, на крыльце гостиницы собираются десятки юношей и девушек, комсомольцев и пионеров, и до самой темноты один за другим сыплются вопросы о советской стране, о наших людях, интерес к которым неисчерпаем.

Но вот настал день, когда надо было расставаться.

Окончив съемки в Шихэцзы, мы уезжали из него на восток, взяв направление на древний город Урумчи.

Мы ехали среди бесконечных полей красноватой гречихи, скрывались в зеленых коридорах среди гаоляна, мчались по плантациям хлопка, над которыми, как большие желтые грибы, возвышались соломенные шляпы работающих крестьян.

Когда мы вышли в пустыню и снова кругом легли пески да выгоревшие степи, город-сад Шихэцзы остался в памяти как что-то необычное, почти что сказочное...

 

Урумчи – столица Синьцзна

 

Урумчи раскинулся в неглубокой котловине, прорезанной сухим галечным руслом очень широкой, но совершенно безводной реки Лань-сянь, чаще попросту называемой Урумчинкой. Со всех сторон город окружают высокие горы с царящими над ними ослепительно белыми вершинами священной горы монголов Богдо-Ола, почитаемой и другими национальностями.

У западного входа в котловину на высоких скалах, как бы охраняющих вход в город, стоят серые пагоды — сторожевые башни. Сейчас они являются лишь декоративным украшением, но было время, когда зоркая стража наблюдала с их вершин, не движется ли вдали по дорогам вражеская конница, и если возникала тревога, то на вершинах башен вспыхивали яркие сигнальные огни.

Сейчас стражи на башнях нет, и какие-то черные птицы, облюбовав их под свои гнездовья, все время кружат над ними в небе, как самолеты.

Вода, когда-то шумевшая в Урумчинке, перехвачена в горах над городом и, заполнив обширное озеро, сбрасывает свои излишки в длинные трубы стоящей внизу гидроэлектростанции. Но станция эта уже стала для города мала и не может удовлетворить его потребностей. Поэтому недавно в подмогу ей задымила новая большая электроцентраль, работающая на местном каменном угле. Урумчи в полном смысле слова стоит на угле, и разработка его ведется на самой малой глубине.

Когда-то в городе была крепость «четырех верст в окружности», как писал побывавший там русский путешественник Певцов, а «туземный город, примыкающий к южному ее фасу», превратился сейчас в большой промышленный и культурный центр района, в столицу Синьцзян-Уйгурской автономной области. Город можно условно разделить на две части: старую — торговую и новую — индустриальную, жилую и учебную. Первая состоит из чисто выметенных, выстеленных бетоном нешироких улиц с одно- и двухэтажными домами, раскрашенными блестящими масляными или даже эмалевыми красками в необычайно яркие цвета. Синие, желтые, зеленые, красные дома подпирают плечами друг друга. На их фасадах красуются вывески магазинов, рекламные щитки, кино и театров и цветные китайские фонарики. В старой части города находятся и театры с колоннами и восточными куполами, широкими парадными лестницами и лепными украшениями.

Основные жители здесь уйгуры. По укладу жизни, обычаям, костюму, внешнему облику уйгуры как две капли воды похожи на узбеков. Они носят такие же тюбетейки, такие же халаты, так же подпоясываются платками. Девушки-уйгурки заплетают волосы во множество тонких косичек (женщины носят только две косы). У них такие же, как у узбеков, танцы и песни. И говорят они на языке сравнительно мало отличающемся от узбекского.

Сейчас все больше и больше красочный азиатский халат городских уйгуров заменяется обычным европейским костюмом. Однако в полной мере сохранился такой обычай: мужчины носят черную, расшитую белыми нитками, национальную тюбетейку, женщины — цветную. На одной из встреч с правительством Синьцзяна всей нашей экспедиции были подарены такие тюбетейки.

Уйгуры уже давно мечтали о национальном самоопределении, боролись за него в течение долгих лет. Эта заветная мечта смогла осуществиться лишь тогда, когда Китай стал народной республикой. В 1955 году далекая западная провинция Синьцзян была торжественно объявлена Автономной Синьцзян-Уйгурской областью Китайской Народной Республики.

За последние годы после освобождения число жителей Урумчи увеличилось в три раза.

Здесь построены: огромный элеватор с механизированным мукомольным заводом; текстильная фабрика, точнее текстильный комбинат; авторемонтный и сборочный завод, оборудованный по последнему слову современной техники; работают угольные копи и металлургические предприятия.

У Урумчи есть и свой аэродром. Здесь пассажиры с советских самолетов, доставлявших их из Алма-Аты, пересаживаются на китайские машины, уносящие их с одной только посадкой у Великой стены, в узловой аэропорт Ланьчжоу, откуда без пересадки можно по железной дороге поехать в любой город Китая или, продолжая путь по воздуху, перелететь и в Пекин, и в Шанхай, и в Гуанчжоу.

 

На улицах древнего города

 

Скоро большой национальный праздник, и город разукрашен качающимися на ветру круглыми красными и розовыми бумажными фонарями, гирляндами зелени, плакатами и рисунками. По городу ходят бригады ребят и взрослых. У них на лицах марлевые повязки, в руках метелки, хлопушки, ведра, духовые ружья и рогатки. Ведется кампания борьбы против «четырех зол». Четыре зла — это мухи, комары, воробьи и крысы. Против них начат всенародный поход. За полтора года по всему Китаю уничтожено: миллиард двести шесть миллионов крыс, столько же воробьев, шестьдесят два миллиона килограммов мух и более шести миллионов килограммов комаров.

400 миллионов человек уже включились в эту грандиозную кампанию борьбы за чистоту. Но этого мало. Раньше люди сорили где попало, и это конечно, было плохо. Теперь можно увидеть такую картину: торопливо идущий по улице человек бросил окурок; окурок упал посреди каменного тротуара, а человек, не думая об этом, спешит дальше. Но вдруг неожиданно звонко раздается чей-то голос:

— Гражданин, вы поступили нехорошо! Так вести себя не надо! И вот уже три юных пионера в красных галстуках читают смущенному прохожему строгую нотацию. Один из них, с совком и метелочкой, убирает окурок. Сейчас же собирается любопытная толпа, подаются реплики, сыплются иногда довольно резкие замечания. Переминаясь с ноги на ногу, смущенный гражданин краснеет, приносит извинения и, выбравшись из толпы, стараясь не оглядываться, улепетывает восвояси... Воробей в Китае, оказывается, большое зло. Он выклевывает, налетая на зреющие посевы, много зерен. Облавы на воробьев ведутся и днем и ночью. Воробей по природе своей не может долго летать без отдыха, а ему не дают ни на секунду покоя. В него стреляют из рогаток и духовых ружей, его пугают, размахивая шестами с привязанными к ним тряпками, грохочут в медные гонги и бьют в гулкие барабаны — маленькие ручные и огромные, что вшестером носят на носилках во время праздничных шествий. А ночью люди выходят на облаву с бумажными и электрическими фонариками, факелами и лестницами, уничтожая воробьев в гнездах.

Все места, где могут разводиться мухи, тщательно очищаются: помойки засыпаются, болота осушаются. Миллионы людей серьезно, изо дня в день, из месяца в месяц ведут планомерную борьбу с «вредителями», добиваясь удивительных успехов. В Урумчи эта борьба только разворачивается. В Восточном Китае во многих местах она уже завершена. В Шанхае количество «зол», с которыми ведется борьба, увеличено — прибавлена борьба с тараканами, блохами...

Мы снимаем на улицах города. На перекрестке стоит милиционер и регулирует движение. Собственно говоря, это не один, а два милиционера. Оба они в фуражках с фисташково-зелеными околышами и красными звездочками. На обоих белые нарукавники, делающие их жесты более заметными. У стоящего на круглой подставке в руке красный жезл регулировщика. Другой держит у рта большой жестяной рупор и делает назидательные замечания нарушителям правил уличного движения. Получают назидание и невнимательные пешеходы.

Под ногами у стоящего на пьедестале милиционера склад каких-то мелких предметов: перчатка, детская туфелька, маленький кошелек, большая дамская шпилька, сумочка, вторая перчатка, но от другой пары, детский бумажный фонарик, шарф.

Почему все это сложено под ногами регулировщика?

Вот подходит мальчуган и кладет под ноги милиционеру рогатку. Подходит старая женщина, с пучком седых волос на макушке, в туфлях на толстой белой подошве. Она ничего не кладет, а, согнувшись, рассматривает вещи. Выбрав шарфик, старушка тихо удаляется. Мы с удивлением на все это смотрим.

 — Маруся, объясните, пожалуйста, что это значит?

 — Тут нет ничего удивительного, — говорит Маруся, — нашел на улице потерянную кем-то вещь — подними, снеси на пост к милиционеру. Потерявший спохватится, будет искать. Пойдет к регулировщику — там и возьмет то, что потерял...

Здесь, в Урумчи, мы впервые столкнулись и с педикэбами — трехколесными велосипедами, заменившими собой древние коляски рикш. Издавна в Китае существовали бесправные труженики — рикши, которые, заменяя лошадей, возили на себе и груз, и людей. Их жизнь была коротка, тяжела и обидна. Их почти и за людей-то не считали. Народная власть уничтожила трудную, вредную профессию рикш, до сих пор еще существующую в Японии, Индии, Таиланде. Десятки тысяч пеших тележек заменены в Китае трехколесными, специально устроенными велосипедами, с помощью которых рикшам стало несравненно легче возить грузы. Сейчас неторопливые потоки велотележек движутся по улицам города, украшенные красивыми флажками с бахромой и какими-то надписями. Это обозначает, что хозяева их объединились в трудовые кооперативы. Труд этих велоизвозчиков перестал быть позорным, изнуряющим. Но и эти велотележки доживают свой век. На смену им приходят новые, моторные тележки, опытные образцы которых уже бегают по улицам больших китайских городов.

 

День освобождения

 

1 октября 1949 года Мао Цзэ-дун с трибуны площади Тяньань-мынь в Пекине провозгласил создание Китайской Народной Республики. Этот день стал всенародным праздником.

День праздника 1 октября 1957 года в Урумчи выдался на славу. Пыльная дымка, обычно застилающая горизонт, куда-то исчезла, и по небу с утра весело плывут белые курчавые облачка, точь-в-точь такие, какие любят изображать старые китайские художники на своих рисунках в стиле гохуа (Традиционный китайский стиль живописи). Свежий ветер раскачивает фонари и гирлянды, хлопает флагами, пробегает изредка по дороге игрушечным смерчем, завивающимся в веселый пыльный штопор, зигзагами убегающий наискосок через площадь.

Ранним утром, чуть ли не на рассвете, городская площадь до отказа заполнилась тысячами празднично одетых людей.

Они стали рядами, тесной толпой, плечом к плечу, и над ними на фоне синих гор реяли в воздухе бесчисленные цветные флаги — алые, голубые, желтые, зеленые. По краям площади возвышаются две высокие темно-зеленые вышки, как оказалось, установленные специально для наших кинокамер. Напротив трибуны, украшенной большим портретом Мао Цзэ-дуна и гирляндами разноцветных электрических лампочек, как остров среди людского моря, стоит возвышение для киносъемки, позволяющее снимать во все стороны.

Всей нашей группе выданы нагрудные значки — широкие розовые ленты с надписями и печатями. Эти знаки служат кинематографистам и фоторепортерам пропусками-удостоверениями. С такой ленточкой на груди можно проходить где угодно и снимать все, что покажется достойным внимания. А такого «достойного внимания» очень много.

Трибуны незаметно до отказа заполняются приглашенными.

Из далекого Пекина репродукторы доносят музыку и возгласы уже начавшейся там праздничной демонстрации. Перекрывая их, гремят оркестры на площади духовые, сотрясающие воздух вздохами меди; народные китайские, звенящие гонгами и поющие высокими голосами однострунных скрипок; уйгурские...

Площадь колышется как море, окаймленное цветущей полосой садов. Эти сады созданы руками пионеров — мальчиков и девочек, одетых в национальные костюмы. Каждый из них держит над головой развесистый куст, густо покрытый искусственными, удивительно правдоподобно сделанными цветами: фиолетовыми, малиновыми, алыми, нежно-розовыми. Ветер, налетая на площадь с гор, шевелит их лепестки, и они колышутся, как живые.

Площадь уже не вмещает людей, но они всё идут и идут, заполняя окрестные улицы. Обливаясь потом, насилу пробиваясь через толпу, мы снимаем один кадр за другим: какие-то сказочные персонажи с огромными, сделанными из папье-маше шаровидными головами, с длинными носами и странными улыбками кивают нам из гущи людей. Из-за угла улицы показывается плывущий над плакатами огромный дракон. Он трясет длинными усами, как гигантская гусеница, волнообразно собирает и растягивает свое пестрое, похожее на цепочку воздушных шаров, бумажное тело. Его хвост еще не вышел из переулка, а голова уже ушла за угол следующего. За ним следует колесница, украшенная огромными розовыми лотосами, среди которых распевают и танцуют хорошенькие молодые китаянки — ученицы одного из местных медицинских техникумов. Плывут какие-то украшенные фонариками лодки, из-под бортов которых торчат ноги несущих их людей. Из окон лодочных кают выглядывают красотки с цветами в гладких черных волосах. Грохочут барабаны, трелью разливаются резкие свистки руководителей колонн, высвистывающих ритм шага. Площадь приходит в движение — начинается шествие перед трибунами.

Крестьяне, съехавшиеся на праздник, степенно шагают, щеголяя удивительным набором уйгурских тюбетеек, дунганских белых шапочек, киргизских, подбитых черным бархатом, островерхих колпаков с кистями, девичьих шляпок с перьями, казахских высоких, обшитых лисьим мехом тяжелых головных уборов, прикрывающих плечи. Когда-то в таких же костюмах шли, может быть, здесь же, через Урумчи, воины древних ополчений. Но их, конечно, не сопровождали усатые уйгуры-шахтеры в металлических, блестящих шлемах, с отбойными молотками на плечах, за ними не шли молодые студенты-геодезисты с бело-красными флажками и пестрыми рейками.

Прерывая людские потоки, на площадь выезжают декорированные автомобили. На огромном, выбрасывающем клубы синего дыма, десятитонном дизеле высится макет тепловоза — символ будущей трансазиатской железной дороги Алма-Ата — Ланьчжоу. Встреченные дружными аплодисментами, проходят в автоколонне и наши пестрые автомобили.

Размахивая руками, идут на высоких ходулях ловкие клоуны. На их плечах сидят вторые, поддерживая на вытянутых вверх руках третьих. Перед трибунами колонны танцоров, фокусников и актеров останавливаются, исполняют свои номера и движутся дальше. Особенно хороша группа актеров классических китайских театров. Она медленно дефилирует через площадь. Черно-белый грим и прицепная борода украшают одного из персонажей — полководца, героя пекинской музыкальной драмы. Плывут бумажные джонки, освещаемые цветными фонариками, скачут бумажные кони. Гремят медью гонги, дробно стучат пузатые красные барабаны.

Солнце давно уже ушло за горы, и мы сложили свои камеры. А процессия все течет и течет. Дружные возгласы «Ваньсуй! Ваньсуй!», соответствующие нашему «ура» и более точно переводимые как пожелания: «Десять тысяч лет благоденствия» – гремят над площадью.

Так весело и празднично мы заканчиваем первую треть нашего путешествия. От Алма-Аты до Урумчи пройдено тысяча сто километров, не считая походов в Актогай, на Эби-Нур и в город Нечистых духов.

 

Сквозное ущелье

 

Наш моторизованный караван весело катится по пыльной грунтовой дороге, проложенной напрямик по жесткой целине пустыни. Рядом с шоссе, заплетаясь в бесконечную косичку, натоптанную многими поколениями степных верблюдов, тянется древняя тропа прославленного в веках Великого Шелкового пути.

Навстречу нам, медленно покачиваясь на ходу, шествуют длинные вереницы верблюдов. Когда-то их звали «кораблями пустыни». Теперь это прозвище давно забыто, и его смело можно передать могучим грузовым дизелям, проносящимся один за другим с ревом и грохотом вдоль караванной тропы. Верблюды больше не шарахаются от встречных автомобилей, не мчатся в пески, задрав по-собачьи вверх свои короткие хвосты, вырывая из ноздрей веревки и сбрасывая на землю вьюки. Они уже привыкли. Скоро им придется привыкать и к резким гудкам железнодорожных поездов, полотно для которых уже размечается сейчас по другую сторону шоссе.

Группы деловитых геодезистов, прикрывшись, как зонтами, широкополыми соломенными шляпами, предохраняющими их от жгучего солнца, расставив свои теодолиты и полосатые рейки, трассируют — размечают — дорогу. Они уходят все дальше в пустыню, оставляя за собой бесконечную вереницу развевающихся на ветру красно-белых флажков.

Косясь на эти флажки, верблюды пересекают трассу будущей дороги, и караваны сворачивают куда-то в ущелья, в далекие горные селения, пока еще недоступные для автомобилей.

Остались позади сады и поля Урумчинского оазиса, пройдены плоские перевалы невысокой горной гряды Дуншань. Откинув на минуту свое плотное облачное покрывало, показалась и снова исчезла величественная Гора духов — Богдо-Ола. Хребты раздвинулись, стали высокими заснеженными дувалами по бокам широкого коридора уходящей на восток безжизненной пустыни. Осенняя снежная линия опустилась вниз, и горные склоны, выбеленные почти до оснований, ослепительно сверкают над черно-желтыми камнями и песком, по которым пролегла прямая как стрела наша дорога. Когда-то обочины этого нелегкого пути устилали трупы вьючных животных, не выдержавших переходов и павших от изнурения.

Джергесский хребет преграждает нам путь на восток. Карта рассказывает, что Джергес — одно из многочисленных ответвлений Небесных гор — своим южным крылом упирается в вечноснеговые вершины гор Укэн, смыкаясь на севере с хребтом Богдошань.

Озеро Айдын-Куль, прижатое каменистым обрывом Джергеса, лежит на 1069 метров над уровнем моря. Нам предстоит перебраться через хребет в самом его низком месте, пройдя через сквозное ущелье Дабаньчэн. Подъем предстоит небольшой — всего три с лишним сотни метров, зато потом мы покатимся вниз, в глубокую Турфанскую впадину, лежащую намного ниже уровня моря. За неповторимые особенности своего климата она издавна зовется «Пылающей Землей».

Поднявшись на невысокий увал, мы как-то вдруг вкатываемся в прижавшийся к горе зеленый и веселый Дабаньчэнский оазис.

Дабаньчэн — небольшой старинный городок. Его толстые и высокие стены когда-то были надежной защитой для дальнего гарнизона, охранявшего подступы к перевалу через Небесные горы на западном пути. Под самым перевалом стояла вторая крепость. Ее руины высятся на холме у переправы через реку, бегущую с гор из сквозного ущелья.

Настежь распахнутые ворота в город сейчас никем не охраняются. Но если бы нам навстречу под грохот барабанов вышли воины в стальных шлемах, со щитами и секирами, с длинными копьями и желтыми знаменами Поднебесной империи, то мы бы, пожалуй, не удивились — уж очень нетронутыми с древних времен кажутся стены и ворота Дабаньчэна, построенные сотни лет назад и с тех пор как будто не изменившиеся.

Из города навстречу нам никто не выходит, если не считать веселого стада ишаков, выскочивших на быстром галопе из ворот.

Проскакав мимо наших машин, они, брыкаясь и захлебываясь могучим ревом, умчались в сторону убранных полей.

Торжественно въехав через ворота в город, мы медленно покатились по его единственной улице и подъехали к домику, над которым призывно раскачивалась ярко раскрашенная доска с изображением белого фарфорового чайника. Это дорожная столовая — Дабаньчэнский ресторан для путешествующих по маршруту Урумчи — Турфан. Здесь сытно кормят людей, в стойлах для мулов и ишаков есть сено, а невдалеке можно напоить бензином и автомобили, если они в этом нуждаются. В лавочке напротив можно приобрести всякую мелочь.

Наше появление в столовой вызывает бурную деятельность официантов, которые, натягивая на ходу белые халаты, бросились к столам.

Поливая выкрашенные эмалевой краской крышки круглых столов кипятком, они трут их полотенцами, расставляют посуду, несут судки с острой соевой приправой, суетятся на кухне. Появляются длинные деревянные палочки для еды и крохотные фарфоровые ложки.

Изучив со вниманием вывешенные на стенах плакаты, призывающие к чистоте, и отметив полное отсутствие мух, мы рассаживаемся, готовые оценить все прелести дабаньчэнской китайской кухни.

О китайской пище, о способах ее приготовления, о вкусе ее блюд ходит много нелепых слухов. Эти легенды в значительной степени выдуманы невежественными иностранцами, приписывающими китайской кухне много такого, о чем она даже и не слыхала. Во всяком случае уже в Урумчи мы составили о ней свое собственное представление и сейчас с удовольствием ожидаем обеда. Китайская кухня отличается от европейской, и в частности от русской. Суп, например, здесь едят не в начале обеда, как у нас, а в конце. Мясо и овощи подаются уже нарезанными небольшими кусочками, поэтому ножом действовать за столом не приходится. Взамен ножа и вилки китайцы пользуются тонкими длинными палочками, которые делаются из разных сортов дерева, а более ценные — из слоновой кости.

Мы уже великолепно овладели ими и запросто пользуемся, как и маленькими фарфоровыми ложечками для супа.

Вместо привычного для нас печеного хлеба китайцы готовят на пару пампушки-булочки из круто замешанной белой муки. Роль хлеба играет в Китае рис или пампушки, без которых не обходится ни одна трапеза.

Обед заканчивается зеленым чаем, который пьют без сахара, из маленьких чашечек.

Когда, пообедав, мы уезжали, провожать нас на улицу вышли все посетители столовой, официанты, повара.

Перебравшись на левый берег реки Найтаксу, огибая нависшие над дорогой цветные скалы, мы начинаем подъем навстречу бегущей сверху быстрой воде.

Века исчертили склоны гор шрамами древних караванных путей. Ниже всего, по берегу реки, то ныряя в воду, то снова выбираясь на сушу, тянется наиболее древняя пешеходная верблюжья караванная тропа. Над ней выдавлена в земле узкая дорога, на которой окаменели вековые следы колес старинных возков и арб. Еще выше пролегла старая почтовая грунтовая дорога, неровная и извилистая. И, наконец, надо всеми, раздробив скалы аммоналом, пролегло улучшенное, рассчитанное на движение тяжелых грузовых автомобилей современное шоссе. Правда, и оно позволяет двигаться лишь на малой скорости, то и дело останавливаясь и давая сигналы на крутых поворотах, предупреждая встречные машины. Гулкое эхо разносит по ущелью и несколько раз повторяет сигнал. Ответа нет, значит можно ехать. Если получен ответ, надо ждать, чтобы встречный выехал из-за скалы, — на узкой дороге двум машинам не разъехаться. Здесь, через это ущелье, пойдет и новая железная дорога. Но ее трасса не будет взлетать вверх и вниз по ущелью, как это делаем сейчас мы. Пробив грудь Тянь-Шаня, она пройдет горы насквозь длинными туннелями.

О том, что перевал взят, можно заметить лишь по течению воды. До сих пор все время мы шли ей навстречу, а сейчас, покрутившись по коридорам ущелий, оказывается, движемся уже вниз по течению горной реки. Это значит, что мы взяли перевал и пошли на спуск. Мы перевалили на южные склоны Небесных гор и будем теперь идти вдоль их подножий до самого конца хребтов. Начался спуск в Турфа некую впадину, прозванную «Пылающей Землей». Мы стоим над ней, и снизу до нас доносится ее огневое дыхание.

 

Мир мертвых камней

 

Мертвые камни! Можно ли сказать так? Разве камни живут? Да, камни, оказывается, живут своей особой, «безжизненной» жизнью и потом, умирая, распадаются в песок и пыль.

Изверженные на поверхность Земли могучими геологическими процессами, они складывают горы и скалы. Вода, ветер, жара и холод, разрушая горы, рассыпают их глыбами, раскатывают валунами, раскалывают щебнем, развевают песком, поднимают в воздух тончайшей пылью.

Сейчас мы в мире мертвых камней. Они устилают своими острыми осколками всю округу до горизонта. Мы спускаемся в горячий черный котел впадины, окруженной стенами высоких гор. Их вершины вздымаются на четыре тысячи метров над уровнем моря. Дно же котла проваливается на сто пятьдесят четыре метра ниже этой линии: так говорят последние данные китайских ученых. Это, пожалуй, глубочайшая межгорная впадина мира. И это самое жаркое место в Китае, включая даже его южные тропические районы.

Долгое время пальма первенства по жаре как будто принадлежала «Долине смерти» в Калифорнии. В июле температура в ней достигает пятидесяти восьми градусов по Цельсию. При такой жаре песок на солнце накаляется градусов до семидесяти, а в отдельных случаях и до всех девяноста.

Своей жарой славится и центральная часть африканской Сахары, и знаменитая пустыня Тар в Индии. Не уступают им и наши среднеазиатские Кара-Кумы, которые заслуженно также относятся к самым жарким местам мира. Но Турфан, кажется, успешно всех превзошел — в августе 1956 года там был отмечен день, когда температура на солнце достигла семидесяти пяти градусов. В это время в самых прохладных помещениях было свыше сорока градусов жары.

Жители Турфана острят, что у них в городе летом невозможно купить на базаре сырое куриное яйцо. И это не преувеличение. Куриный белок сворачивается уже при пятидесяти градусах, и для того чтобы сварить в Турфане яйцо вкрутую, стоит только положить его на раскаленный песок и слегка присыпать песком сверху.

 — Внимание!.. Прислушайтесь!.. Слышите?

Как будто где-то вдали лопнула слишком сильно натянутая струна... Звук возник, отзвучал и замер.

 — Слушайте!.. Слушайте!..

Вот еще лопнула струна... другая. Может быть, это дают о себе знать злые духи пустыни, о которых писал в своей «Книге» знаменитый путешественник Марко Поло?

«...И вот еще что, — отмечал он, — и днем люди слышат голоса духов, и чудится часто, точно слышишь, как играют на многих инструментах, словно на барабане...»

Но это не голоса легендарных бесов пустыни, это, как говорят обитатели Сахары, «звуки солнца», «голос камня», не выдерживающего резких смен температур жаркого дня и холодной ночи, — лопающегося и разваливающегося на куски.

Путешествуя по Центральной Азии, Пржевальский слыхал звуки раскалывающихся камней настолько громкие, что они ему казались выстрелами из винтовки. Неравномерное сжатие от холода и расширение от жары, вступая друг с другом в единоборство внутри камня, взрывают его, и он рассыпается острыми осколками.

Черные камни. Они как будто покрыты тонкой коркой блестящего черного лака. Это «загар пустыни» — налет минеральных солей, тонким слоем покрывающий поверхность камня. Солнце и ветер вытягивают из камней содержащиеся в них соляные растворы, о существовании которых даже трудно догадаться, взяв в руку осколок. Но все же такие «соки» в камне есть — они выступают на его поверхность и выпариваются. Вода уходит, оставляя соли, содержащие железо и марганец, одевающие камень черно-коричневой одеждой — тончайшей пленкой, не смывающейся и не лопающейся.

Беспокойный хозяин пустыни — ветер — тщательно отшлифовывает камни частицами песка и пыли, полирует, наводит на валуны, глыбы и острые осколки блестящий глянец, заставляет их сверкать на солнце, как куски антрацита.

От раскаленных черных камней струится горячий воздух. Колеблющимися винтообразными прозрачными столбами он поднимается к небу, и кажется, что призрачно рисующиеся за ним горы раскачиваются в каком-то медленном танце.

 

Подземные ходы

 

Ветровые стекла, которые мы опустили, чтобы создать прохладу во время движения от встречного ветра, приходится поднять. Встречный ветер сейчас невыносим — огненно горячий, он обжигает лицо, слепит глаза.

Пустыня все так же мертва, и мы катимся по ней вниз, как по наклонной, раскаленной черной сковороде, оставляя позади огромные клубы серой пыли. Сверху нам хорошо видны ее бескрайние просторы. От подножий гор, пересекая всю впадину, вниз к далекой зеленой полоске, показавшейся на юго-востоке, тянутся гряды каких-то невысоких земляных курганов — холмов. Они похожи на усеченные конусы карликовых вулканов. Их сотни, тысячи... как будто какие-то гигантские землеройки, пройдя под землей в загадочном титаническом порядке, насыпали по пути кучи песка.

Что это?

На вершине одного из земляных холмов установлен деревянный ворот. Через его круглое бревно переброшен длинный канат! Один конец каната скрывается в черном отверстии, прорезанном в вершине холма и уходящем в глубину как кратер-вулкана; другой привязан к ярму черного бычка. Мальчишка-поводырь понукает бычка, и он, вытягивая канат, поднимает воротом какой-то груз из-под земли.

Груз — круглая, сплетенная из прутьев ивы корзина, наполненная землей. Вслед за ней из глубины колодца появляется толстый, дочерна загорелый, усатый человек, полуголый, в коротких трусиках и тюбетейке. Это крестьянин-уйгур, очищающий подземные оросительные каналы.

Цепочка холмов оказывается земляными насыпями у отверстий колодцев, соединяющих с поверхностью почвы длинные подземные ходы, связывающие подножия гор с далекой зеленой полоской оазиса.

Кяризы — многочисленные подземные оросительные каналы — питают своими водами оазисы «Пылающей Земли». Без этих сооружений жизнь здесь была бы невозможна.

В Турфанской впадине рек очень мало. Воды, бегущие с гор, сразу же скрываются под землю, уходя вниз через пористые, легко пропускающие их породы. Эта подземная вода, собираясь в глубине у водонепроницаемых пород, с помощью кяризов снова выводится на поверхность и, орошая плодородную лёссовую почву жаркой Турфанской впадины, превращает ее пустыни в цветущие сады. Древний уйгурский поэт Юсуф воспевал в своей поэме «Кутогу билиг» весну этих садов:

С востока повеял весенний ветер

и добрым мира открыл райский путь!..

Сухие деревья оделись зеленью

и украсились светло-розовым, алым,

желтым, голубо-зеленым и красным.

 

Бурая земля навязала на свою поверхность зеленый шелк,

и китайские караваны распространяли китайские товары.

Степи, горы и низины распростерлись по лицу земли;

низменности и пригорки их приукрасились,

одевшись в голубо-зеленое и алое.

 

Однако никаких следов «алого и голубо-зеленого» вокруг нас не видно. Под ногами в ста метрах от поверхности земли проходит темный канал, собирающий сбежавшую с гор воду, просочившуюся в глубину и разливающуюся над водонепроницаемыми слоями. Протянувшись на многие километры, каналы все ближе подходят к поверхности земли и в назначенном месте открываются в горных склонах круглыми отверстиями, называемыми «пастью дракона».

Из этих отверстий бегут струи чистой, светлой воды, никогда, даже зимой, не остывающей ниже одиннадцати градусов.

Кяризы — древние сооружения. Они перенесены сюда, как и на юг Синьцзяна, с запада — из Афганистана или Ирана. Такие кяризы издавна существуют и у нас в Советском Союзе. В южной Туркмении с их помощью добывают воду в предгорьях Копет-Дага.

В районе Турфана — главного города низменности и окружающих его селений — свыше семидесяти процентов всей воды добывается с помощью сети кяризов. Колодцы-кяризы часто имеют глубину до 100 метров. Можно себе представить, сколько труда нужно приложить, чтобы соорудить кяриз длиной в 10 километров. Ведь заступ и лопата — главные орудия такого строительства, а земля поднимается на поверхность ведрами или мешками. В Турфанской котловине длина всех подземных туннелей и колодцев достигает примерно 2500 километров. Чтобы прорыть их, надо было вынуть миллионы кубометров земли.

Такой труд кажется невозможным. Но он осуществлен! Выжженная солнцем турфанская «Пылающая Земля», там, где на ее поверхность изливаются «пасти дракона», превратилась в поля и бахчи, которые дают богатые урожаи. Здесь цветут и плодоносят ореховые и тутовые деревья; в тени тополей зреют арбузы, дыни и виноград; прекрасный урожай дают длинноволокнистые сорта хлопка и многие огородные культуры.

Поэт Юсуф так продолжает рассказ о приходе весны в Турфан:

Несчисленные цветы весело распустились;

мускус и камфара наполнили запахом Вселенную.

Поднялся с благоуханием гвоздики утренний ветер,

и весь мир наполнил аромат мускуса.

Гуси, утки, лебеди и хищные птицы запрудили небо;

они хлопают крыльями, летая вверх и вниз.

Серые журавли кричат в небе и летят,

как связанные в единую линию верблюды.

Куропатки тянут песни, созывая избранников;

как изящные девицы, кричат они, отдавая свое сердце.

В цветнике тысячами трелей заливается соловей;

днем и ночью он поет веселую и томящую песню.

 

Таким представал Турфан перед людьми, долгие дни изнывавшими в изнурительном путешествии через пустыню. Таким открылся он и нам, когда, спустившись с гор, мы очутились в прославленной «Долине винограда».

 

Долина винограда

 

Долину винограда — ущелье в кряже «Огненных гор» — зовут «Изумрудом Турфана». Это один из оазисов, раскинувшийся километрах в пяти к северу от стен старого Турфана среди багрово-красных невысоких гор Хояньшань.

Солнце еще не выглянуло из-за вершин, но мы уже в пути — сегодня в земледельческом кооперативе «Лэюань», что значит «Сад радости», начинается сбор винограда, и мы должны заранее быть на месте. На горе, выстроившись в ряд, стоят белые домики с заостренными яйцеобразными глиняными куполами — могильники-мазары. Из ущелья по серым камням бежит быстрая река, и вокруг нее пучками ваты белеют богатые плантации хлопка. Голые, без единой травинки, красные горы открывают узкий вход в ущелье, забитое буйной зеленью садов. В них тонут крыши домов и огражденные дувалами дороги. Над зелеными кронами деревьев возвышаются квадратные ажурные башни, сложенные из сырого желто-серого кирпича. Кирпичи поставлены так, что между ними со всех сторон остаются просветы, и ветер свободно продувает башни насквозь. Это сушильни для знаменитого турфанского винограда, который издавна звался «императорским» и, как рассказывают, в свое время шел во дворец самого «сына Неба» — китайского императора.

Но вывозить виноград караванами можно было только в очень малой доле, а виноделие было запрещено кораном. Поэтому в Турфане издавна возникло производство сушеного винограда — изюма, «лучшего в мире», как утверждали попробовавшие его люди.

Собранный в садах виноград привозят в башни-сушильни и подвешивают гроздьями на особых палках-вешалах от потолка до пола. Сухой горячий воздух, прилетая из раскаленных пустынь, продувает ажурные башни, вытягивает из винограда и уносит с собой всю влагу, превращая его в отличный, мягкий и сладкий турфанский изюм.

Оставив под тенистым навесом у ворот правления наши автомобили, мы следуем за Эйсян-хан — одной из руководительниц земледельческого кооператива — по узким переулкам в сады. Зеленые кроны деревьев, смыкаясь над головами, закрывают знойное небо, превращая улицы в тенистые зеленые коридоры. Здесь, в виноградной долине, живет более пяти тысяч уйгуров, ханьцев и дунган. Общими силами они ведут упорное наступление на пустыню, отвоевывая из года в год у нее все новые и новые участки, превращая их в хлопковые плантации, виноградники и сады.

Спокойную тишину долины нарушают только журчание арыков да звонкие женские голоса, распевающие песни. Это поют веселые сборщицы винограда. Они, конечно, знали, что мы приедем в сады на съемку, и, я уверен, специально принарядились в яркие национальные костюмы — алые, зеленые и синие рубахи, бархатные жилеты, расшитые тюбетейки.

Здесь собирают виноград разных сортов: «байцзягань» — очень сладкий; кисловатый «хасаха»; мелкий «coco». Урожаи винограда снимают здесь в сентябре и октябре. Сейчас идет уборка самых поздних сортов. Еще немного, и лозы будут подрезаны, уложены на землю и засыпаны песком: они должны перезимовать под его покровом.

Мы идем с плантации на плантацию, и везде нас радушно потчуют виноградом. Юноши с цветами на тюбетейках и солидные бородатые мужчины, забирая у сборщиц наполненные виноградом корзины, легкой танцующей походкой несут свой груз на широких и гибких коромыслах к дороге, где караваны ишаков с озорными погонщиками — мальчуганами и девчонками — забирают его, чтобы отвезти в ажурные башни-сушильни...

Грохот трех барабанов и пронзительные звуки трубы, похожей на флейту с широким раструбом, возвещают сборщикам о том, что рабочий день закончен. Подарив нам несколько корзин винограда, радушные хозяева садов до тех пор не отпускают нас, пока мы не выпиваем с ними по нескольку чашек чая с изюмом и свежими лепешками в тени зеленой веранды, с крыши которой угрожающе свешиваются вниз огромные желто-зеленые бутылочные тыквы.

Беседа за чаем идет о том, как было трудно здесь крестьянам до освобождения, когда американцы вдруг наводнили китайский рынок своим низкосортным дешевым изюмом, и виноградари Турфана голодали, так как никто не стал покупать у них виноград, и он гнил в садах, осыпаясь на землю. Сейчас люди живут здесь в полном достатке и строят большие планы расширения своего хозяйства. Они мечтают о сооружении в Виноградной долине своего театра, об асфальтировании старых пыльных дорог, о сооружении водохранилища и постройке гидроэлектростанции.

Со склонов Хояньшаня хорошо видно раскинувшееся далеко на юге большое соленое озеро Боджанте. Белым пятном оно лежит в самой низменной, самой глубокой части Турфанской впадины. Путь к нему проходит через зеленые оазисы с их хлопковыми плантациями, полями и бахчами.

Когда мы собрались на бахчи, сбор урожая был в полном разгаре. Горы продолговатых желтых дынь лежали на земле, прикрытые соломой на случай ночных заморозков. Длинные вереницы крестьян передавали тяжелые дыни по цепочке друг другу и грузили их на арбы. Дыни были настолько велики, что груженный ими ишак за один раз увозил лишь по паре в каждой из двух своих «бортовых» вьючных корзин.

Турфанские дыни, также как и виноград, известны на весь Китай. Они обладают отличной способностью сохраняться очень долгое время.

Турфанские арбузы показались нам просто чудовищными и неправдоподобными. Некоторые из них весят по восемьдесят цзиней, то есть по сорок килограммов!

Плантации хлопка, бахчи и поля питаются здесь только кяризной водой. Светлым, никогда не иссякающим потоком бежит она из зева уходящих под уклон почвы узких, темных пещер. Это и есть «пасть дракона» — выход подземного канала, начинающегося под землей в предгорьях Тянь-Шаня и протянутого сюда в глубине на добрый десяток километров. Мы опускали на надежном тросе нашего кинооператора Бориса Головню в темный стометровый колодец. Вооружившись электрическими лампами и аккумуляторами, оператор через «пасть дракона» уходит под землю, он снимает ток воды, разбегающейся отсюда бесчисленными каналами-арыками по полям.

 

Турфан

 

Турфан — главный город обширной впадины, скрытой в горах у подножия восточного Тянь-Шаня.

Бэйлу — северная трасса Великого Шелкового пути — раньше проходила прямо через город. Одна ее ветвь отсюда нацеливалась на Кашгарию, другая вела в Урумчи. Сейчас новое шоссе пролегло севернее, поближе к горам, и город остался как бы в стороне. Однако это нисколько не отразилось на его «придорожном» положении, и все идущие мимо машины обязательно заворачивают в Турфан. Когда-то Турфан делился на два самостоятельных города, стоявших на расстоянии в два километра друг от друга. Старый Турфан и новый. Старый город, выглядывающий длинной желтой полосой своих толстых глинобитных стен из-за пыльной зелени высоких пирамидальных тополей, был раньше резиденцией амбаня — губернатора, сидевшего за его надежными башнями со своим войском. Теперь башни цитадели пустуют. Крепостные ворота распахнуты настежь и даже на ночь не закрываются. Сложные защитные сооружения — лабиринты стен, глубокие рвы и высокие башни — постепенно приходят в упадок.

Сейчас старый и новый город сошлись вплотную, и ворота старой крепости выходят прямо на широкую площадь подступившего к ним разросшегося нового города — место, где собираются верблюжьи и автомобильные караваны, следующие через Турфан. Над площадью на высоких шестах болтаются на ветру торговые вывески — выкрашенная в ядовито-зеленый цвет сухая тыква, похожая на пузатую бутылку с длинным горлом и украшенная развевающейся красной лентой, широкая доска с изображением ярко расписанного чайника. Это место, где путник может отдохнуть, закусить, выпить чаю.

От площади далеко на запад тянется единственная улица нового города — главная торговая магистраль Турфана. Она пролегла на несколько пыльных километров и состоит сплошь из мастерских местных ремесленников и кустарей, складов и магазинов, лавок, харчевен, ларьков и чайных. В одном месте она расплывается базарной площадью, обозначенной затейливо изогнутыми кверху кровлями старенького буддийского храма, убежища многочисленных говорливых стай полудиких голубей. По соседству с храмом — уйгурская мечеть с четырьмя игрушечными башенками — минаретами, жестяными полумесяцами на острых шпилях и сводчатым входом, выдержанными в старом арабском стиле.

За старым городом на восток тянется такая же длинная улица. Она замыкается развалинами дворца последнего мусульманского властителя Турфана и его усыпальницей — прекрасно сохранившейся величественной мечетью с возносящимся к небу великолепным высоким минаретом — Башней Сулеймана, о которой здесь сложено множество легенд.

Дома местных жителей своими глухими стенами с обеих сторон сжимают улицу, кое-где расступаясь узкими кривыми переулками, в которых не то что на автомобилях, но даже на двух арбах разъехаться невозможно. Как две капли воды, они схожи со старыми домами Самарканда, Хивы или Бухары — те же слепые стены, выходящие на улицу, наглухо закрытые резные ворота, высокие глинобитные заборы-дувалы. Как и в старых городах Средней Азии, по обочинам дороги бегут арыки, и плоские крыши домов утопают в зелени примыкающих к ним тенистых садов и виноградников.

О том, что мы находимся все же в двадцатом веке, напоминают прикрепленный к стене ящичек репродуктора, громогласно передающий последние известия, и шествующие в школы ребятишки с красными пионерскими галстуками.

Базарная улица полна народу. Протяжными гудками пробивают себе дорогу автомобили, высоко груженные привезенными с востока товарами. Раздвигая толпу, мягко ступают важные, презрительно посматривающие на людей верблюды. На ишаках едут в мечеть старики в белых чалмах. За ними следуют величественные старухи в белоснежных, закрывающих всю голову и плечи матерчатых капюшонах. Из круглых вырезов выглядывают лица, окрашенные солнцем в цвет старой бронзы.

Горы спелых дынь, вспоротых широкими, похожими на секиры блестящими ножами, распространяют одуряющий аромат. Торговцы с лукавыми лицами, украшенными затейливо выбритыми бородами, громко расхваливают свои товары. Куда-то спешат вездесущие деловитые пионеры. Едет свадьба: невеста, юная крестьянка-ханька, разукрашена малиновым румянцем во всю щеку и заправленными в прическу цветами; жених — в новом пиджаке и желтых ботинках на толстой подошве; они окружены бесчисленными родственниками различных возрастов. Все едут в одной арбе, мягко погружающей свои огромные, обитые гвоздями колеса в пушистую лёссовую дорожную пыль.

Базар живет привычной тысячелетней жизнью. Из мечети вдруг доносится голос муэдзина, но он тут же тонет в звуках веселой уйгурской песни, передаваемой с пластинок местным радиоузлом.

Прилавки и широкие столы заставлены горами эмалированных ведер, чайников и тазов... Самопишущие ручки, пластмассовые куклы, пиджаки, национальные халаты, разных фасонов ботинки, войлочные валенки и матерчатые туфли — все развешано, выставлено, навалено... Соседние ряды торгуют овощами и фруктами, горячими белыми лепешками, липкими леденцами на палочках, дровами и соломой, мясом и писчебумажными принадлежностями.

Тут же примостился со своим походным мангалом шашлычник.

 — Шашлык!.. Иах!.. Яхши шашлык!..

Шашлык действительно хорош. Нанизанные на металлические прутики куски свежей баранины истекают салом, шипящим на углях жестяной коробки — мангала. Размахивая веером и раздувая им жар, шашлычник истошно кричит:

 — Шашлык! Яхши шашлык!..

Шашлык бойко раскупают, поедая тут же, присев на землю или на застланную ковром скамью.

В тени развешанных ковров, рядом с мангалом, стоит мотоцикл... шашлычника, поблескивая никелем пузатого бака.

Какое сочетание: современный мотоцикл в древнем Турфане!

 — Моторизованный шашлычник, — говорит оператор, — давайте снимем его.

 — Давайте!

Оператор достает камеру. Но шашлычник не ждет. Товар распродан, железные палочки собраны. Он закрывает свой мангал крышкой, надевает его на ремешке через плечо, садится на мотоцикл и с грохотом, совершенно неожиданным для такой маленькой спортивной машины, укатывает по пыльной улице.

Группа ребятишек, обступив человека с крючковатым носом, похожего на только что сошедшего с картины Верещагина бухарского разбойника, покупает у него книжки с картинками.

Стороной, что-то выкрикивая, пробирается странствующий мусульманский монах-дервиш в своем островерхом засаленном колпаке. По временам он внезапно останавливается, прыгает на месте и что-то выкрикивает. У него злые, колючие глаза, длинные, разбросанные по плечам сальные волосы. Но внимания к себе монах не привлекает и, поторчав недолго на площади, пускается куда-то дальше.

Зато мы в центре всеобщего внимания. Стоит только поставить камеру, как вокруг нее тесным кольцом смыкается огромная толпа, вполне к нам доброжелательная, но невозможно любопытная. И нет никаких сил уговорить ее дать нам возможность хоть немного поснимать.

Приходится пускаться на обычную кинематографическую хитрость. Рано утром на базарную площадь приходит наш грузовой «Як». Он останавливается в нужном месте, где-нибудь у глухой стены, и шофер, заперев кабину, куда-то удаляется. Поглазев некоторое время на оставленный им «пустой» автомобиль, базарные завсегдатаи теряют к нему интерес и разбредаются по своим делам. Приходят новые люди, продают, покупают, прицениваются и меряют, уходят, возвращаются вновь. Никто из них и не подозревает, что в темноте душной, закупоренной со всех сторон кабины под брезентом спрятана камера, нацеливающаяся своим объективом через небольшой вырез в полотне туда, куда смотрит обливающийся потом и задыхающийся оператор.

Часами он стоит у своей камеры, выхватывая живые «куски жизни», без искусственных инсценировок, без помех толпы базарных зевак.

Внимательный глаз телеобъектива, сильно приближающего изображение, следит за поведением ничего не подозревающих людей, за выражениями их лиц, за их поступками.

К полудню возвращается шофер. Он передвигает машину на новое место, и так далее...

В сценарии, по которому мы работаем, появляются все новые и новые пометки, обозначающие, что нужные для картины кадры базара засняты. В режиссерской тетради набирается все больше записей и зарисовок, заранее дающих представление о том, что зритель увидит на экране.

 

Азиатская Помпея

 

Наш путь далее лежит к древнейшей столице Уйгурского княжества Гаочан — Яр-Хото.

Много легенд ходило о богатых городах Гаочана, стоящих на раскаленной земле, окруженной Огненными горами, извергающими по временам расплавленную жидкость, пепел и удушающий дым.

Чин Джен целыми днями копается в старых книгах, ведет переговоры в Народном комитете, расспрашивает местных жителей, ищет проводников. И, когда материал позволяет назначить выезд, мы, не задумываясь, отправляемся в путь, каким бы трудным он ни казался.

Наш китайский проводник говорит, что мы едем в мертвый город Цзяохэ. Цзяохэ в переводе означает «сплетение рек». Может быть, именно этот город упомянут Обручевым под названием «Яр-Хото»? Герою повести «В дебрях Центральной Азии» побывать в нем так и не удалось — турфанский амбань (Амбань — генерал-губернатор округа или провинции в старом Китае) туда его просто не пустил.

«Мертвый город» расположен километрах в десяти — пятнадцати к западу от Турфана, где-то в ущельях невысоких скалистых гор, как бы продолжающих гряду Булуюк-Таг. Проехав через весь город и миновав базар, мы движемся вдоль невысоких гор и останавливаемся около бегущей из ущелья неглубокой речки. Эта речка, по словам проводника, рождается тут же в горах, беря свое начало из ключей, выступающих в верховье ущелья, за которым снова простирается каменистая пустыня, лишенная каких-либо признаков воды.

Подчиняясь указаниям проводника, мы сворачиваем направо в ущелье и, так как никаких признаков дороги не обнаруживается, едем вверх прямо по реке, по ее ровному дну, усыпанному белой и серой плоской галькой. По обе стороны автомобиля струями поливальной машины распускаются веера сверкающих водяных брызг, расцвеченных радугами.

Но вот мы въезжаем в широкую долину, образованную двумя глубокими руслами сухих рек. Эти обрывистые русла с обеих сторон охватывают своими объятиями узкий земляной остров, похожий на корпус огромного, лишенного мачт корабля. Вершины высоких пирамидальных тополей едва достигают его «палубы» — ровной, как стол. Нос «корабля» острием своего форштевня выступает вперед. Русла безводных рек охватывают «таинственный» остров со всех сторон, делая его совершенно неприступным. Никаких признаков дороги, которая вела бы на его вершину, нет — кругом высятся отвесные скалы, свешивающиеся прямыми обрывами вниз.

По дну левой сухой реки змеится узкий ручей, правая совершенно безводна. Так, наверно, выглядел фантастический остров неприступного горного плато, описанный Конан Дойлом в его романе «Затерянный мир».

Прилепившись к каменной стене обрыва у самого ручья, устроился домик, окруженный дувалом. Это местный хлопкоочистительный заводик, принадлежащий окрестным кишлакам. Из его ворот навстречу нам никто не вышел. Кругом пусто и тихо.

На ровной поверхности «острова» в бинокль можно различить руины какого-то большого города, своими развалинами покрывающего всю плоскость плато. Однако уже хорошо знакомые с «архитектурой» Города Нечистых духов Джунгарии, мы с осторожностью относимся к поспешным выводам, хотя проводники категорически утверждают, что это и есть подлинные развалины древней столицы уйгурского государства. Мы взбираемся на боковые склоны ущелий, рассматриваем город сверху, ищем возможности подняться наверх, но все безрезультатно. Применить скалолазную технику оказалось невозможным, потому что «остров» как бы вырезан в рыхлой лёссовой и песчаной почве, и скалолазные крюки в нее заколачивать бесцельно — они в ней все равно не держались бы.

Когда мы уже совсем отчаялись в поисках путей на вершину, вернулся куда-то уходивший проводник. Он привел с собой из соседнего кишлака какого-то чернобородого лохматого мужчину, который представился, как «хранитель» этих мест и «сторож» каменного острова. После внимательного изучения наших документов и долгих переговоров с проводником — сотрудником Народного комитета, он кивнул головой, уселся с нами в машину и предложил ехать прямо во двор хлоцкоочистительного заводика, который, как гнездо ласточки, прилепился у подножия «острова». Мы въехали в настежь раскрытые ворота.

Во дворе заводика было жарко и тихо. Колесо мельницы не крутилось, и единственное живое существо — старик сторож безмятежно спал на куче хлопковых семян. Он так и не проснулся, когда мы проехали мимо него, завернули за дувал и, лишь уткнувшись, носом в отвесную стену, заметили, что в ней вырублен круто поднимающийся вверх узкий и глубокий коридор, в который наш «Джейран» втиснулся после того, как с его борта был убран пристегнутый ремнями выступающий наружу запасный штатив. Чиркая бортами о стенки коридора, включив передние колеса, мы медленно поползли вверх, окутанные облаком пыли, чихая и откашливаясь. Выбравшись в конце концов из щели, мы очутились на небольшой площадке и остановились пораженные... Перед нами в безмолвии и мертвой неподвижности раскинулась каменная Помпея, совсем такая, какой она открывается впервые туристам в Италии, разве только без росписи на остатках стен. Мы попали в окаменевший древний город, как будто только что раскопанный и объявленный заповедным. Город этот умер, может быть, тысячу лет назад. Что было причиной его смерти — никому неизвестно... Может быть, полчища иноземных захватчиков, опустошив его, увели с собой все уцелевшее население? А может быть, вода ушла из когда-то полноводных рек, окружавших «остров», и люди сами покинули его, чтобы не погибнуть от жажды под неистовым солнцем Пылающей Земли? Известно только, что он существовал за два века до нашей эры.

Мы стоим под искусно сложенными сводами огромного храма. Упавшие сверху глыбы образовали на каменном, выстеленном прямоугольными плитами полу подобие древнего жертвенного стола. Он обрызган еще теплой кровью растерзанного на нем дикого голубя. Войдя в храм, мы спугнули какую-то огромную черную птицу, только что разорвавшую этого голубя. С шумом взлетев вверх, хищник исчез в проломе широкого окна, на секунду заслонив яркие лучи солнца, высвечивающие на стенах храма едва различимые следы цветной росписи.

Арка главного входа открывает путь на прямую, вырубленную в толще почвы широкую главную улицу, которая поднимается постепенно выше и выводит на простор широких ступеней величественного, древней индийской архитектуры, храма. Высокие ступени крутых лестниц уходят в лабиринты узких улиц, к остаткам жилых домов, к стенам мельницы, сохранившей осколки больших глиняных сосудов для зерна с овальным, заостряющимся книзу днищем, какие были в ходу и у древних греков. Рядом с ними раскиданы обломки разбитых каменных жерновов, служивших для ручного размола зерна.

Окруженный высокими стенами храм прекрасно сохранился. Сохранился и огромный высокий массивный столб — своего рода алтарь, с нишами для буддийских божеств, от большинства которых уцелели только лепные основания, постаменты и лотосы, на которых восседали уничтоженные нечестивыми руками громил фигуры божеств буддийского пантеона. Лишь на самом верху уцелело несколько фигур, но и они обезглавлены.

Город поражает своей строгой планировкой. Центральная улица соединяет сводчатый храм, расположенный на юге, с ансамблем следующих один над другим северных храмов.

Солнце печет. Тихо. Мы бродим по лабиринту мертвых улиц, взбираемся на башни, снимаем еще никем до нас не запечатленные на пленку кадры. В стороне в пыли белеет череп человека. Может быть, он принадлежит одному из жителей города? А может быть, это череп незадачливого искателя кладов?