Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
Источник: Шнейдеров Владимир Адольфович. Под небом древних пустынь. Государственное издательство детской литературы Министерства просвещения РСФСР, Москва, 1961 г.
Древние развалины
Цзяохэ, по предположениям ученых, был когда-то главным городом Уйгурского государства. Но к началу десятого века он уже опустел, и столица области была перенесена к востоку от современного Турфана в город-крепость на берегу реки.
Город Цзяохэ сменил множество названий. Его называли по-уйгурски «Идыкут-шари», по-монгольски «Хара-Хото», по-китайски «Хочжоу» — «Огненный город». Он был столицей сильного средневекового уйгурского княжества Гаочан.
Внутри крепости высятся остатки ступ — древних священных памятников буддизма, по легендам некогда служивших прибежищем останков Будды Сакья Муни и его ближайших учеников.
Их начали сооружать в Индии почти две с половиной тысячи лет тому назад. Оттуда они распространились по всему буддийскому миру, претерпев в своей архитектуре множество изменений. Такие ступы разбросаны по дорогам Монголии, высятся в долинах Тибета, прячутся в лесах Индонезии и Бирмы, украшают города Индии. В Китае, изменив своей классической форме субургана, состоящей из квадратного фундамента и установленного на нем шара, увенчанного шпилем, ступа превратилась в изящную пагоду — высокую, часто многоэтажную, затейливой архитектуры башню. Пагоды строились обычно из камня и земли, но в Китае к их сооружению привлечены были кирпич и дерево.
Высота китайских пагод достигает иногда пятнадцати этажей. Нередко они служили указателем пути, маяками-ориентирами, возвышающимися на вершинах гор и холмов. Каждый из этажей пагоды украшен выступающей наружу крытой цветной черепицей кровлей с загнутыми вверх углами, под которой нередко подвешены бронзовые колокольчики, звенящие при малейшем дуновении ветра.
Мусульманская религия запрещает верующим создавать изображения себе подобных существ, и поэтому, как и в Цзяохэ, настойчивая ненависть пришедшего из Аравии ислама уничтожила в нишах древних ступ Идыкут-шари все фигуры буддийских божеств.
Расстелив на земле у подножия одной из ступ кусок алого шелка, мы снимаем найденные в Идыкут-шари монеты с гордым профилем одного из повелителей древнего Ирана. Эти монеты, найденные местным крестьянином в земле у Астаны, свидетельствуют о былых торговых связях Гаочана с Западом, существовавших уже в четвертом веке нашей эры.
Проводник рассказывает о преданиях, живущих в народе. О том, что Идыкут-шари никем никогда не был завоеван и не подвергался ни разу разрушению. Он просто был брошен населением после того, как пала старая религия буддизма и воцарилась новая — мусульманство. Причиной ухода жителей из города, когда они приняли новую веру, была, как говорят, невозможность приспособления старых храмов под мечети. Буддийские храмы стояли лицом не в ту сторону, которая предписана законом Магомета, основателя мусульманской религии.
Насколько верна и правильна такая версия, судить трудно. Идыкут-шари действительно был либо внезапно захвачен без осады и разрушений, либо брошен населением по каким-то неизвестным нам причинам. Сейчас Народным комитетом Турфана Идыкут-шари объявлен заповедным владением и охраняется как памятник старины.
Идыкут-шари стоит на краю пустыни у границы оазиса Астана.
Астана — большое селение. Кое-где его узкие улицы перекрыты на высоте крыш домов соломенными циновками, погружающими их в густую тень.
В сонной тишине жаркого дня слышно, как гулко ухают где-то дикие голуби, как бормочут по обочинам дороги говорливые быстрые арыки. Иногда неожиданно прокричит голенастый петух, предводитель стаи крупных высоких куриц, кстати сказать, довольно успешно опровергающих поговорку «курица не птица» и прилично летающих. В этом мы убедились сами однажды утром, когда на одной из стоянок повар вдруг потребовал выдать ему малокалиберку с патронами, без чего он, судя по его заявлению, не мог приступить к приготовлению обеда. Вечером он, как оказалось, купил несколько кур с тем, чтобы утром их зажарить. Но куры, располагаясь на ночь, взлетели на высокий тополь, устроившись на его ветках, откуда достать их было невозможно. Утром они отказались спускаться вниз, несмотря на то, что повар кидал в них камнями и палками. Лишь сбитые из мелкокалиберки, они расстались со своими неприступными насестами, чтобы очутиться в руках безжалостного кулинара.
Проводник указывает путь автомобилям по лабиринту пыльных переулков, с обеих сторон огражденных совершенно одинаковыми дувалами, остановив их у каких-то ворот, наглухо замкнутых большим висячим железным замком. Предложив подождать, проводник уходит, и на смену ему со всех сторон сбегается все увеличивающаяся толпа любопытных мальчишек.
Усевшись на ступеньках окованных медью красных ворот, мы ждем. Ждут настороженно и мальчишки. Наконец появляется проводник. Он ведет с собой одетого в длинный черный халат почтенного белобородого старца. Старика сопровождает черноглазая девочка, одетая в расшитую цветными нитками тюбетейку и зеленую бархатную жилетку поверх красного шелкового платьица. Она держит деда за руку и внимательно рассматривает наши машины. Степенно протягивая всем руку, старик произносит традиционное приветствие:
— Салям алейкюм...
Потом, достав величественный ключ, который смело мог бы конкурировать с средневековыми крепостными ключами, отпирает замок. Ворота раскрываются, и в них, с внезапной резвостью и визгом, прежде всего врываются так ожидавшие этого момента мальчишки. Окутанный облаком пыли, старик — хранитель ворот — что-то кричит, но мальчишки его не слушают, бегая по двору.
Мы — у старинных усыпальниц последних правителей Турфанского княжества, столица которого после оставления Идыкут-шари была перенесена в другой оазис, туда, где сейчас расположен современный Турфан.
Старик — хранитель мавзолеев-усыпальниц — рассказал нам, что по профессии он кузнец и его обязанности хранителя мавзолея носят лишь общественный характер. Он охраняет местное кладбище и мавзолеи. В определенные дни, по пятницам, здесь устраиваются молебствия, и верующие мусульмане съезжаются на них из окрестных селений. Правда, говорит старик, сейчас интерес к молитвам значительно уменьшился, в особенности он замирает тогда, когда приезжает из Турфана кинопередвижка.
Все же мавзолеи эти считаются весьма священными, и к съемкам в них мы готовимся с большой осторожностью. Один за другим во дворе мавзолея начинают появляться взрослые, главным образом старики с длинными бородами и строгими глазами. За малым исключением, у всех на головах накручены белые чалмы, признак их священного привилегированного положения, обычное одеяние священнослужителей-мулл.
Если муллы вели себя тихо и степенно стояли в сторонке, наблюдая за нами, то мальчишки, как зеваки на Турфанском базаре, обступив нас со всех сторон, поднимая облака пыли, совершенно не давали работать.
Снова пришлось пускаться на хитрость. Позвав Юй Ю-миня и шепнув ему несколько слов, я отошел в сторону и стал наблюдать, что будет.
Подойдя к «Кулану», Юй Ю-минь достал из-за сиденья мелкокалиберную винтовку. Тщательно ее проверив, он прицелился куда-то вверх, еще раз ее осмотрел и снова долго прицеливался, переводя мушку с одного места на другое.
Мальчишки, умолкнув, наблюдали как завороженные. Пересчитав патроны, Юй Ю-минь высыпал их в карман, положил винтовку на плечо и медленно направился к воротам.
Мальчишки внимательно следили за его поведением. Вот он скрылся за стеной и оттуда раздался резкий щелчок выстрела. Он оказывает магическое действие. Сорвавшись, как стая воробьев, мальчишки сразу как один исчезают со двора. Когда я подошел к воротам, то увидел важно шествующего охотника Юй Ю-миня с ружьем на плече. За ним, забегая вперед, толпой бежали завороженные мальчишки. Так некогда сказочный крысолов, играя на своей волшебной флейте, уводил околдованных им мальчишек из обидевшего его немецкого города Хаммельна.
Теперь, когда мальчишки были удалены и ворота усыпальниц наглухо закрыты, можно было приступить к съемкам. Одна за другой перед нами раскрывались резные двери в темные мавзолеи, окружающие чисто выметенный двор, огражденный высокими выбеленными мелом и ослепительно, до боли глаз, сверкающими на солнце стенами. Над каждой дверью в плоских нишах висят старинные доски, окрашенные в глубокий синий цвет, с начертанными на них золотой или черной росписью изречениями. Искусство каллиграфии, художественно исполненного письма достигло в арабском мире высокого совершенства. Свет едва пробивается через узкие щели окон, забранных каменными узорчатыми решетками, и усыпальницы тонут в густой мгле. Во дворе, чтобы можно было снимать их, установлена наша походная передвижная электростанция с яркими полуваттными лампами на легких, выдвигающихся вверх трубчатых штативах. Провода уже проложены, и мы готовы к съемке. Но как посмотрят на это «святотатство» седобородые муллы, внимательно следящие за каждым нашим шагом?
Что они подумают, когда мы начнем освещать ярким светом ламп их священные могилы?
Попробуем вовлечь их в нашу работу, чтобы не вызвать в дальнейшем никаких трений.
Аркадий приносит магнитофон и устанавливает его на раскладном походном столике. Обратившись с помощью переводчика к одному из наиболее добродушных на вид аксакалов, я прошу его объяснить мне, что написано на доске, украшающей вход в усыпальницу.
Это, оказывается, как я и предполагал, сура Корана — одно из священных изречений-стихов этой книги. Стих написан по-арабски и, зная его на память, старик переводит на уйгурский язык. Теперь его переведут на китайский и уже с китайского на русский. Но, к удивлению священнослужителя, я довольно точно повторяю прочитанную им фразу по-арабски — она осталась у меня в памяти еще от путешествия по Аравии, где, как и здесь, часто украшает собою многие мечети:
— Алла иль алла, вэ Мохаммед рассуль алла... — Нет бога, кроме бога, и Мохаммед пророк его...
Магнитофон точно записывает и чтение аксакала, и повтор его мною по-арабски, и перевод по-русски.
Прослушав запись, я протягиваю наушники аксакалу. Знакомый с радио, он без колебаний надевает их себе на голову и слушает. Его лицо, как зеркало, отражает все переживания. Захлебываясь, он рассказывает окружающим его муллам о том, что услышал. Те по очереди надевают наушники и приходят в полный восторг. Наконец не выдерживает и стоящий в стороне чернобородый важный мужчина средних лет. Он подходит, властно протягивая руку к наушникам. Старики почтительно расступаются, и чернобородый внимательно слушает. Это, оказывается, самый главный мулла, «командир» всех священнослужителей Турфана. Его одобрение открывает нам свободный доступ во все усыпальницы и ко всем святыням. Муллы наперебой переводят украшающие памятники надписи и изречения, объясняют, кто лежит под каменными плитами надгробий.
Здесь похоронен Махмуд — брат последнего правителя Турфана Сулеймана, чья усыпальница находится на восточной окраине города. Здесь похоронен его прадед, там жена и сыновья.
Здания мавзолеев покрыты яйцеобразными куполами крыш. Некоторые одеты изумрудно-зеленой или лазоревой черепицей. На вершинах куполов укреплены высокие шпили, украшенные зеленой керамикой, как бы зубчатыми коронами, надетыми на высокий штырь, увенчанный иногда острым конусообразным шпилем или железным полумесяцем.
Буддийский, пришедший из Индии стиль остался в Идыкут-шари. Сейчас мы перенеслись на Арабский Восток, куда-нибудь в Багдад или Каир. Бесчисленные купола усыпальниц, блеск цветной облицовки, нестерпимая белизна дувалов, конские хвосты и закрученные рога диких козлов, украшающие крыши зданий, — все это создает сказочное зрелище, как будто позаимствованное из пышных иллюстраций к сказкам «Тысячи и одной ночи».
Со скрипом раскрывается двойная резная дверь в усыпальницу деда Сулеймана. Гроб скрыт глубоко под землей. Перед нами каменное надгробие. Впереди возвышается толстая, изъеденная временем дубина, вставленная в квадратное отверстие, выдолбленное в тяжелом каменном шаре — подставке. Сверху палка украшена деревянной шапкой-грибом, обитым полуистлевшей кожей с остатками свисающих вниз конских хвостов. Это символ княжеской власти — бунчук. Когда-то такие бунчуки везли перед властителями, выступавшими в поход.
В некоторых, вероятно более позднего происхождения, усыпальницах встречается роспись, наводящая на многие размышления своим орнаментом. В них здесь вплетается и христианский крест, и буддийский символ вечного движения, и европейская рыцарская геральдическая линия, и китайские лотосы, и древней формы сосуды, и символ жизни — гранат. Во дворе гулко стучит движок-электростанция, ослепительно вспыхивают в темноте полуваттные зеркальные лампы, и мы снимаем, не ощущая никаких помех со стороны потерявшего здесь свою агрессивность мусульманства. Мы, неверные, «гяуры», и с нами даже две женщины — Чин Джен и Чжао Чи, свободно бродим среди священных могил, ведем киносъемки, расспрашиваем мулл, и они все, что знают, без малейшей обиды нам объясняют. Едва ли так можно было бы сейчас снимать где-нибудь в Йемене или в других Мусульманских странах. Несомненно, здесь сказалось китайское влияние, смягчившее традиционную мусульманскую религиозную нетерпимость.
Еще раз мы убеждаемся в этом, вернувшись в Астану, в пятницу, когда на кладбище собралось много верующих. Некоторые из них приехали сюда из Кучи, Урумчи и даже из Хами, так как день является каким-то особо праздничным и поминальным. Собравшиеся охотно и совершенно спокойно снимаются. Они прекрасно знают, что это для кино, и все же добросовестно бьют новые и новые поклоны, перебирают пальцами четки и шепчут нараспев молитвы.
Огненная гора
Следующее наше путешествие по древностям Турфана — выезд в ущелье Аччик-су, отделяющее Огненные горы — Хояньшань — от Турфанского оазиса.
Много старых легенд связывает эту сказочную гору с современностью. В знаменитом китайском романе XVI века «Сиюцзи» — «Путешествие на Запад» — писателем У Чэн-энем описываются невероятные приключения на земле и под землей, на небе и под водой, выпавшие на долю знаменитого путешественника, буддийского монаха Сюань-цзана, пробиравшегося на Запад в сопровождении трех сказочных личностей: царя обезьян Сунь У-куна. свиноголового оборотня Чжу Ба-цзе и чудища — Ша-сэна. Сюань-цзан — личность историческая, пилигрим, путешествовавший по Центральной Азии в 629 году, ходивший в Индию за буддийскими сутрами — священными книгами. В фантастическом романе одним из его телохранителей был популярный в народе легендарный царь обезьян Сунь У-кун, прославившийся своими конфликтами с небожителями. Ему, как рассказывают легенды, удалось похитить в райских небесных садах «персики жизни» и приобрести бессмертие. По предположению наших проводников, именно под горой Хояньшань и находился тот зловещий котел, в который Сунь У-куна бросили на сожжение его коварные враги — небожители.
Царю обезьян, однако, удалось благополучно выйти из всех испытаний и наказать творивших против него козни. Легендарный Сунь У-кун отличался способностью переноситься с места на место с поразительной скоростью. В Пекине, перед большим магазином на улице Ванфуцзин, можно было увидеть раскрашенную скульптуру, на которой изображена крестьянка со снопом и пытающийся поспеть за нею Сунь У-кун. Скульптура показывала, что даже сказочный герой не может догнать крестьянина Народного Китая в его стремительном «скачке» — движении вперед.
Проводник рассказывает также, что гора Хояньшань богата углем. Это не удивительно — в районе Турфана большие запасы каменного угля. Его же разрабатывают и добывают на южных склонах Тянь-Шаня, выше Долины винограда. Сейчас у Хояньшаня найдена и нефть. Может быть, какие-нибудь подземные пожары и дали основу легендам, рассказывающим о том, что гора горячая и из нее идет удушающий дым, которого, правда, в нашем путешествии мы так и не встретили.
Обогнув гору с востока, мы нашли древнюю тропу, по которой решили пробираться вперед, пока это будет возможно. Целью нашего путешествия был малоизвестный пещерный, вырытый в обрыве ущелья, давно уже заброшенный буддийский монастырь. Этой тропой шел когда-то Сюань-цзан. Чин Джен, изучавшая историю этого хождения, указывает места, где он, судя по описаниям, останавливался: здесь он вынужден был вбивать в землю колья, чтобы привязать караванных животных. Кругом, как и сейчас, тут не было ни одного деревца, ни одного куста. А здесь он перебирался через глубокий овраг. Тут он искал спуска вниз, к воде горной реки, той самой, которая ниже добирается до стен Идыкут-шари.
Узкая тропа, протоптанная, а кое-где и вырубленная в песчано-лёссовом покрове горы, обрывается пропастью в ущелье, на дне которого видны кажущиеся игрушечными деревья. Брошенный сверху камень отвесно падает на их кроны.
Из-за крутого поворота вдруг выставляются и с ходу замирают на месте длинноухие ослиные головы. Между ними просовываются следующие — на дороге образуется пробка из встречного ишачьего каравана. Резко включив тормоза, останавливаемся и мы. Проблема серьезная — как разминуться? Машина целиком занимает дорогу, обойти ее невозможно, а ишаки повернуть назад тоже не могут, упершись вплотную друг в друга. Если их перепугать — падение нескольких вниз неминуемо.
На склоне горы появляется взволнованный караванщик. Он что-то кричит, потом лезет вверх на крутой склон, а его помощники начинают поодиночке подсаживать ишаков к нему наверх.
Посыпая нас дождем мелких камешков и клубами пыли, ишаки осторожно обходят поверху машину и спускаются позади на свободную тропу.
Мы продолжаем двигаться вперед, радуясь, что встретили ишаков, а не лошадей или верблюдов. Это заставило бы нас долго пятиться в поисках такого места, где можно разминуться.
Снято несколько великолепных пейзажей. Теперь надо показать генеральный план местности сверху. Решаем взобраться на вершины Хояньшаня. Автомобиль, пытаясь подвезти нас ближе, сейчас же проваливается всеми колесами в рыхлый грунт. Прихватив на плечи легкую камеру со штативом, обливаясь потом, зигзагами начинаем подъем вверх. До нас никто здесь еще не ходил.
Вершина. Слева синие зубцы Чол-Тага, справа снега Эдэмэк-Даба. Как в горстях соединенных ладонями рук, лежит между горами Турфанская впадина, с ее центром — белым пятном соленого озера Боджанте, окруженным солончаком Асса-шар.
Поднявшихся на гору поздравляю с первовосхождением. В ознаменование этого заботливый Тэй Чжао-юань достает из багажника пару громадных турфанских дынь. Операторская подставка, закрепленная над мотором машины, оказывается одновременно и прекрасным приспособлением для резки дынь. Быстро расправившись с ними, мы снова двигаемся вперед, с трудом выкатив машины на тропу.
Наконец проводник командует остановку у одинокой ступы-субургана на широкой площадке, образованной уступом горы. Только подойдя вплотную к обрыву ущелья и выбравшись на коварно нависший над ним выступ, замечаем множество черных провалов в стене обрыва высоко над рекой. Снизу они совершенно недоступны. Сверху к ним ведет вырубленная в стене узенькая ступенчатая тропа. Такие же тропки соединяют между собой выступы и карнизы у входов в вырытые в обрыве пещеры.
Это и есть тот далекий пещерный монастырь, на поиски которого мы отправились за гору Хояньшань. О нем почти ничего никому неизвестно. Вероятно, когда-то он имел большое значение на тропе Шелкового пути, проходившего в свое время здесь, а не по пустыне.
Тут жили монахи, находили приют путники и была вода. Доступ к кельям и храмам преграждает деревянная рама с некрашеной дверью из толстых тополевых досок. Вход в пещеры без разрешения запрещен. О запрещении гласит надпись на уйгурском и китайском языках, прибитая к «входной двери» заброшенного монастыря.
Спустившись вниз, мы осматриваем пещеры, переходя из одной в другую. Все фигуры в них тоже разбиты, уничтожены, но роспись, фрески во многих местах еще сохранились. Они повторяют в тысячах копий фигуру Будды, ветвятся орнаментом по стенам и потолкам. Роспись сделана на штукатурке, покрывающей своды и стены пещер. В некоторых местах эта обмазка обвалилась и открывает другой, нижний, более ранний слой штукатурки. В одном месте мы находим на нем древние уйгурские письмена.
Башня Сулеймана
Остается заснять последний археологический памятник Турфана — знаменитую башню Сулеймана, сооруженную одним из последних мусульманских правителей уйгурского Турфанского княжества в восемнадцатом веке.
Строители ее какие-то знаменитые мастера, выписанные с Запада, и она поистине великолепна. Башня Сулеймана — стройный минарет, высящийся рядом с большой мечетью, внутри которой похоронен Сулейман. Рядом, по другую сторону проезжей дороги, лежат развалины его дворца, так плохо сохранившиеся, что рассмотреть их можно только сверху, с вершины башни.
Башня Сулеймана — высокий минарет, толстый снизу и заметно утончающийся в вышине, увенчанный белой шапкой — беседкой с окнами для муэдзина, возглашавшего призывы на молитву.
Внутри башни — винтовая лестница, сложенная спиралью из высоких каменных ступеней. Взбираться на них надо с большим трудом — высота каждой ступеньки почти метр. Башня, как и мечеть, сложена из земли. Эти глинобитные сооружения, простояв пару веков, выглядят построенными чуть ли не сегодня. Снизу доверху башня выложена сырым серым кирпичом, образующим различные узорчатые геометрические фигуры, среди которых можно найти кресты, звезды и круги.
Подъехав к башне, мы застаем у ее подножия несколько привязанных ишаков, на которых приехали в мечеть старики, мальчишек, занимающихся в порядке развлечения ловлей скорпионов. Когда мы поднялись в мечеть, то верующих там оказалось настолько мало, что было решено подождать, чтобы массовка была побольше. С трудом взобравшись на минарет, мы едва сползли с него. Непривычный подъем по высоким ступеням и особенно спуск вниз были, пожалуй, тяжелее, чем восхождение на Хояньшань.
Спустившись, мы застали расположившихся на циновках стариков и здорового верзилу в белой рубахе, подпоясанной цветным платком. Прижав руки к ушам, он выкрикивал с площади перед входом в мечеть слова священного призыва на молитву.
Удивленный таким поведением муэдзина, я спросил его, почему он кричит внизу, а не с минарета, как это положено законом. С помощью переводчика я объяснил ему, что видел много разных мечетей, но впервые слышу муэдзина, кричащего снизу. Как это понять? Нимало не смущаясь, лохматый служитель культа объяснил, что за те деньги, которые платит ему община верующих, вполне достаточно крика и снизу; что, дескать, лазить три раза в день на вершину минарета совершенно невозможно и что вообще, наконец, нет никакого смысла стараться и призывать верующих, когда собирается их всего три-четыре десятка, да и то древних стариков, которым все равно делать нечего и которые вообще больше занимаются сплетнями, чем молитвой.
Увидав, как мы ощупываем свои икры после подъема на минарет, современно настроенный муэдзин, ухмыльнувшись спросил:
— Ну что? Легко лазить?
— Как сказать, — отвечали мы, — не очень!
— То-то! — заметил священнослужитель и, считая разговор исчерпанным, отправился внутрь мечети.
Прощай, тепло!
В садах Турфана еще цветут осенние астры, и листья тополей только начинают чуть-чуть желтеть. Но зима вот-вот придет, и там, за краями турфанского котла, она уже вступила в свои права, бушуя ветрами и снегопадами. Скоро мы выберемся наверх и познакомимся с настоящей, натуральной центральноазиатской зимой.
О том, что по ночам стало холодно, прежде всего сообщает найденный мною вечером в постели довольно солидный скорпион. Изловив его и придушив, я понес скорпиона «в подарок» Чин Джен и Чжао Чи, чтобы продемонстрировать им это коварное насекомое, имеющее дурное свойство в холодное время забираться в постель, в спальный мешок, в туфли или ботинки. Но произвести эффект мне не удается. Наши отважные женщины нисколько не пугаются, и мне приходится выбросить несчастного скорпиона во двор.
В тех местах, где есть скорпионы, кара-курты (Кара-курт — ядовитый черный паук) и другие насекомые, в экспедиции надо обязательно проверять свою постель, прежде чем в нее ложишься, и осматривать обувь, прежде чем сунуть в нее ноги. Укус скорпиона, конечно, не смертелен, но он болезнен, и ужаленное место сильно распухает.
Скорпион наносит укол кончиком своего хвоста, имеющего ядовитую железу. Но если натереть укушенное место крупной солью, то боль быстро проходит. Хуже иметь дело с фалангами — огромными пауками. Они, правда, не ядовиты, но в их грязных челюстях может содержаться трупный яд, и это очень опасно при укусе. Самым страшным из пауков считается черная малютка кара-курт. Его укус многие считали раньше смертельным. Но теперь установлено, что прием внутрь слабого раствора марганцовки надежно излечивает и от последствий укуса кара-курта.
В Турфане мы праздновали день Октября. К нам в гости пришли китайские друзья и всем подарили на память записные книжки. Совсем посторонняя девушка принесла открытки, которые ей прислали из дому. А комсомольцы местной тракторной станции в честь советских друзей развесили плакаты, написанные ими тушью на цветной бумаге. На одном из них трогательно по-русски сказано:
«Танцуйте, пожалуйста, дорогие друзья из Советского Союза!»
И мы усердно танцевали на праздничном вечере, устроенном в помещении Народного комитета Турфана, вместе с нашими дорогими друзьями.
На другой день мы перешли на зимнее положение. Всем были розданы высокие шнурованные ботинки на теплом собачьем меху, толстые китайские ватные пальто с капюшонами, варежки и шерстяные фуфайки.
Моторы автомобилей оделись в стеганые ватные капоты-одеяла, а все щели в тентах, закрывающих кабины, обшиты полосками материи, чтобы холодный ветер не мог врываться в обогретую изнутри кабину.
Подготовка к дальнейшему пути закончилась погрузкой турфанских дынь, до отказа заполнивших кузов «Яка».
Район необычайных бурь
Из Турфана путь на восток только один. Перебравшись через глубокое ущелье, украшенное сторожевыми башнями и субурганами, дорога выходит на северные склоны Булуюк-Тага и приводит в большое селение Пичан, более известное здесь под названием Шаньшань. Это селение стоит у северной оконечности барханов Кум-Таг, как бы замыкающих песчаной пробкой горловину Турфанского котла.
Много интересного рассказывает карта, если умеешь ее читать. Вот и сейчас, глядя на нее, кажется, что перед нами лежит на боку собранный из гор огромный широкогорлый кувшин. Его днище — хребет Джергес, через который мы перевалили у Дабаньчэна. Одна его половина — верхняя — цепь Восточного Тянь-Шаня; другая — нижняя — хребет Чол-Таг. Тянь-Шань, как одеялом, покрыт песками и степями Монгольской Гоби, а Чол-Таг опирается на голую каменистую пустыню Гашуньской Гоби. Длинная горловина впадины вытянулась до города Хами — крупного старинного города, лежащего на краю горной страны Бэйшань.
Дорога петляет по тесным и диким ущельям Восточного Тянь-Шаня. Такой неудобный путь возник здесь не зря. Не зря и широкое ущелье, ведущее в Хами, зовется «Долиной бесов» — оно непроходимо из-за свирепствующих здесь неистовых и губительных ураганов.
Селение Пичан ничем не примечательно, кроме, пожалуй, знаменитых песков Кум-Таг, на краю которых оно стоит.
Пичанские жители занимаются земледелием, а некоторые и охотой. Охотники добывают здесь и диких верблюдов, совершая для этого трудные и дальние выходы вглубь неисследованной и труднопроходимой безводной и каменистой Гашуньской Гоби.
В селении Дега хорошо всем известен старый охотник Мелик Ади — большой знаток повадок диких верблюдов. Эти редкие животные в свое время были открыты Пржевальским, собравшим о них первые достоверные сведения. Самому ему, однако, не удалось добыть дикого верблюда. Его шкуру доставили путешественнику местные охотники, выследившие животное где-то южнее Чол-Тага, в лежащих за ним Лобнорских степях.
Как и домашние верблюды, обитающие в Центральной Азии, дикие тоже имеют по два горба и внешне от своих ручных собратьев ничем не отличаются. Это обстоятельство до сих пор вызывает некоторые сомнения у ученых, окончательно еще не решивших, действительно ли это дикие животные, никогда не сталкивавшиеся раньше с человеком, или же одичавшие потомки когда-то одомашненных верблюдов. Центральная Азия испытала столько разрушительных войн и нашествий, при которых погибали целые страны, а пасшиеся в пустынях и горах стада, оставаясь беспризорными, дичали. Вполне могло статься, что когда-нибудь, хотя бы во времена Чингиза, какие-то верблюжьи стада ушли со своих пастбищ и разрушенных городов в далекие неприступные уголки пустыни, там одичали, расплодились и превратились в сильных и довольно свирепых животных.
Дикие верблюды встречаются и в Монголии. Там к стаду таких животных однажды удалось приблизиться путешественнику — Эдуарду Макаровичу Мурзаеву. Ученый-географ ехал на грузовике и, неожиданно появившись из-за холма, оказался рядом с верблюжьим стадом.
В Монголии диких верблюдов зовут хабтагаями и находят их лишь в самых отдаленных местах Заалтайской Гоби. Они настолько злы, что даже опытные пастухи их побаиваются. Бесстрашно нападая на самцов домашних верблюдов — буров, вожаков, пасущиеся под их надзором стада, хабтагаи отбивают самок и угоняют их с собой в пустыню.
Охотиться на диких верблюдов очень трудно. Экспедиции Пекинского зооцентра не удалось отловить ни одного. И наше намерение заснять диких верблюдов разбилось о решительные возражения охотников. Они рассказали, что эти животные настолько чутки и пугливы, что охотники могут подобраться к ним на расстояние винтовочного выстрела, и то лишь в том случае, если используют для перебежек моменты, когда животное, наклонив голову к земле, срывает губами колючки, любимую свою пищу. Но чаще бывает так: самки кормятся, а самец стоит на страже и наблюдает, вытянув вверх свою длинную шею. Тут уже надо лежать и не двигаться, иначе стадо немедленно исчезнет.
Кроме того, туда, где водятся верблюды, проехать можно только верхом, и путешествие занимает много времени. Лучшим сезоном для охоты считается зима, когда проще решается вопрос с водой, которой нет в пустыне. Ее можно везти в мешках в замороженном виде.
Гашуньская Гоби, не зря зовущаяся «полюсом сухой жары», лежит перед нами, и соблазн отправиться на поиски диких верблюдов велик, но долгие переговоры с охотниками все же окончательно убеждают нас в том, что в лучшем случае, даже обнаружив стадо, мы смогли бы, пользуясь самой сильной телеоптикой, заснять лишь издали фигуры животных и, может быть, убитого зверя. Но такие кадры не могли бы быть сколько-нибудь интересными. Мы вынуждены были отказаться от съемок диких верблюдов и заменили их другими эпизодами: снимали Кум-Таг — Песчаное море.
Песчаное море
Кум-Таг в переводе с уйгурского значит «Песчаные горы». Но правильнее было бы назвать это огромное пустынное пространство «Песчаным морем». Это бесконечные волны песка, без единой травинки, без единого кустика. Они вздымаются острыми гребнями крутых холмов, возвышающимися на добрую сотню метров от своего основания. Взобраться на них почти невозможно — песок течет под ногами, с шуршанием осыпаясь вниз.
Неистовое солнце в знойные дни так раскаляет их крутые склоны, что никакое живое существо не может выдержать их жары.
Дорог через пески нет, и люди обходят их кругом, как проклятое, опасное место.
Чтобы пробраться к границе песчаного моря Кум-Таг, приходится свернуть с большой дороги и долго плутать по залитым водой полям, пересеченным глубокими арыками.
Подъехав к огромным, высоким горам медно-красного песка, мы остановились на берегу скрытого в глубокой щели ручья. Этот поток, громко именуемый «Пичанской рекой» и входящий в счет «Пяти рек Турфана», прогрыз себе узкий, извилистый ход в земле и служит своеобразной границей между песками пустыни и культурными землями Пичанского оазиса — границей двух совсем различных миров.
С одной стороны простираются возделанные поля, растут кукуруза и гаолян, чуть шелестят листьями высокие тополя и ивы, а с другой стоят высокие горы мелкого сыпучего песка, расчесанного гребнем ветра, разрисованного узором «кружева песков».
Все, кто хоть раз побывал в пустыне, кто видел горы блуждающих песков — барханов, кочующих по воле ветра с места на место, знают, какую опасность они представляют для оазисов. Наступая на оазисы, они губят поля, погребают под собой селения, убивают жизнь.
Однажды во время поездки по Туркмении мне пришлось провести двое суток в ауле Чаганлы, отсиживаясь от песчаной бури. Выбираться потом на волю пришлось через пролом в кровле, так как входная дверь была завалена песком, нанесенным ветром из пустыни. Грустное зрелище представляли поля и бахчи, заметенные песком. И там, где пески наступают на оазисы, всегда видны следы борьбы с ними, следы их безжалостного и упорного наступления.
Но здесь совсем иное дело. Такое впечатление, что кто-то, взяв снятые в разных местах фотографии, разрезал пополам и потом склеил вместе разные половинки. На одной половине были сняты барханы, а на другой зеленые поля с домиками крестьян и весело играющими ребятишками. Линией склейки здесь была пичанская речка, перепрыгнуть которую ничего не стоило одним прыжком без разбега.
Оказывается, здесь пески на поля не наступают. Когда поднимается буря, туча песка вздымается вверх. Песок крутится столбом в воздухе, но границу речки никогда не перелетает, осыпаясь снова вниз на песчаные горы Кум-Тага. Почему так происходит? Старая легенда рассказывает, что когда-то на месте теперешней песчаной пустыни стоял большой город, населенный нечестивцами, широко известными своим дурным поведением. В конце концов, это надоело небесным силам, и они решили его уничтожить. Но в городе нашелся один благочестивый человек, которого уничтожать вместе со всеми было бы несправедливо. Поэтому, решив засыпать город песком, небожители послали своего вестника к благочестивому старцу, чтобы предупредить его о грозящей опасности.
Старцу была дана такая инструкция: в назначенный день, когда поднимется песчаная буря, и все жители запрутся в своих домах, взять дорожный посох и выйти за околицу. Выйдя, старец должен был воткнуть посох концом в песок и непрерывно бегать вокруг него до тех пор, пока песок, сыплющийся с неба, не засыплет посох доверху. Тогда следовало остановиться, вытащить посох и, снова воткнув его, бегать. Эту процедуру надо было повторять до тех пор, пока песок не перестанет сыпаться с неба и не станет светло.
Старец так и поступил. Он бегал весь вечер, ночь и утро и остановился только тогда, когда буря стихла и стало светло. Оглянувшись, он ахнул: город был погребен под высокими песчаными горами Кум-Тага.
Так из всего населения города спасся один только старец. Говорят, он после этого ушел в Кучу и там поселился. Когда он умер, могилу его стали чтить, как святыню. Говорят также, что муллы даже показывали какой-то деревянный посох, якобы принадлежавший этому старцу. Старенький дунганин, подтвердивший существование такой легенды, на вопрос: наступают ли сейчас пески на посевы, уверенно и безапелляционно ответил:
— Нет. Пески на нас никогда не наступают. Как здесь они стояли раньше, так и сейчас.
— А если поднимается буря? Если с Небесных гор дует ветер через Долину бесов? Что тогда?
— Когда начинается буря, небо темнеет. Песок поднимается вверх, но он не летит на нас. Он крутится в воздухе и потом падает обратно вниз, на горы Кум-Тага.
Старик подтвердил своими словами то, что написано в трудах ученых о «Кум-Тагском воздушном чуде» — удивительном явлении природы, создавшем здесь огромную песчаную пустыню неподвижных сыпучих песков.
Образование этого песчаного моря и непонятное его поведение, выражающееся в том, что оно никогда не переходит границы речки, объясняется особыми природными условиями горловины Турфанской впадины.
Здесь над песками сталкиваются два могучих воздушных течения — холодное, скатывающееся с ледяных склонов Восточного Тянь-Шаня, и поднимающееся ему навстречу горячее дыхание раскаленного Турфанского котла. Два воздушных воинства, вступая в единоборство, вздымая песок вверх, несут пыль, стараются перебороть друг друга. Но равносильные, они взаимно уничтожают один другого и, сбросив свой груз обратно на барханы Кум-Тага, исчезают.
Пески Кум-Таг своим северо-восточным фронтом соприкасаются со знаменитой Долиной бесов, названной Обручевым «вторым районом необычайных бурь» в Центральной Азии, более опасным, чем описанный им же первый район таких бурь — Джунгарские ворота.
В Джунгарии холодные ветры, натыкаясь повсюду на горные заслоны, находят себе выход через щель Джунгарских ворот.
Набрав силу, северные гобийские ветры с ревом вырываются из ущелья и, могучим скачком бросаясь с высоты, примерно, тысячи метров в Долину бесов, разгуливаются в неистовстве на ее просторах.
— Там, в ущельях, — рассказывали старые путешественники, — свирепствует уже настоящая буря. И никто не в силах удержаться тогда на ногах, даже арбы опрокидывает и уносит на десятки шагов. Но главная опасность грозит сверху, со стороны гор, с которых ветер срывает и несет щебень, и тогда кажется, что идет каменный дождь. Шум и грохот заглушают рев верблюдов и крик человека и наводят ужас на бывалых людей...
Наказанная дорога
У Чиктама, поселка в крохотном оазисе, прижатом с одной стороны галечной пустыней, поднимающейся к Тянь-Шаню, с другой — пустынными просторами Долины бесов, за старой крепостью, обиталищем летучих мышей, от дороги, резко сворачивающей в горы, отделяется сейчас уже никому не известный, заброшенный прямой путь через Долину бесов в Хами.
Горная дорога длиннее и много труднее. Но под защитой гор путники чувствуют себя в большей безопасности, чем на старом пути, который страшен своими внезапными ураганами. Этот путь был закрыт и запрещен для передвижения еще с начала девятнадцатого века по приказу одного из императоров последней династии Цин.
Предание гласит, что причиной этого запрета был случай с правительственным караваном, который вез на Запад серебро из Пекина.
Караван направлялся в Кашгар и, вступив в Долину бесов, попал в ураган. Караван шел в сопровождении сильной охраны и возглавлялся важными чиновниками. Их предупредили на дорожной станции, что надвигается буря, что идти вперед опасно. Но самоуверенные чиновники, не послушав добрых советов, выступили со станции, и ураган застал их в дороге.
После урагана караван на следующую дорожную станцию не пришел. Не вернулся он и обратно. Поиски не дали никаких результатов — все следы каравана — людей и грузов — исчезли в пустыне навсегда.
Когда об этом доложили императору и он узнал, какая участь постигла его караван с серебром, когда виновных не оказалось (они все погибли), то он приказал наказать... дорогу.
Ее жестоко били цепями и плетьми, разрушили на ней все станции, забили песком все колодцы. Проезд по ней был запрещен навсегда под страхом смерти.
Узнав такую бурную биографию старого пути, мы решили во что бы то ни стало пройти по нему, отыскать хотя бы одну из разрушенных прошлых станций и познакомиться с природой мрачной Долины бесов.
В Чиктаме мы нашли себе проводника. Им оказался пожилой дунганин Ма Ди-жэнь в белой тюбетейке, старинных китайских медных очках с узорчатой оправой и в огромной меховой шубе. Он взялся проводить нас в Долину бесов.
— Никто в Долину бесов ходить не рискует, — говорит Ма Ди-жэнь, — разве только одиночки смельчаки-охотники на диких баранов — архаров. Да и то, — добавляет он, — они стараются далеко в долину не забираться, предпочитая более спокойное время года, когда бурь бывает мало.
Конечно, путешествуя на автомобилях, мы не чувствуем себя в такой зависимости от стихии, как караван с серебром, и, пожалуй, были бы даже не прочь испытать на себе силу урагана, хотя для нашей картины практически это было бы бесполезно — мы не смогли бы заснять бурю.
Налетая, ураган насыщает воздух пылью, засоряющей камеру, и становится так темно, что съемка, к сожалению, ничего, кроме испорченной пленки, дать не может. Такие опыты делались в киноэкспедициях уже не раз и всегда безрезультатно.
Готовясь к выходу в Долину бесов, вполне уверенные в силе нашей техники, мы все же проводим некоторые специальные подготовительные работы. Решено в случае урагана не уходить под укрытие гор, а на открытом месте составлять машины рядом одна с другой и не выходить из кабин без специальных предосторожностей. Если ураган застигнет одну из машин где-нибудь в стороне от каравана, то она не должна искать в темноте другие машины, а остановиться пережидать ураган, поддерживая связь по радио.
Ночь перед выходом в Долину бесов мы проводим в поселке Тайцзы, оборудовав под ночлег пустой крестьянский дом с земляным полом и без оконных рам. Завесив окна палатками, мы устраиваемся в спальных мешках на наших походных раскладушках, расставив внутри дома палатку для женщин.
Хороший ужин и огонек, поблескивающий в походной железной печке, приводит всех в отличное настроение...
Раннее морозное утро встречает нас тишиной и покоем. Никаких признаков бури, никаких следов ветра. Прихватив в Чиктаме Ма Ди-жэня, мы в каком-то, только ему известном месте сворачиваем с накатанной дороги и пускаемся пустынной целиной к тянущимся вдали невысоким холмам, вскоре отгородившим нас своими рыжими грядами от всего мира.
Перед нами лежит безжизненная, безводная, с наглухо забитыми колодцами, голая пустыня.
Красные выветрившиеся колючие скалы и камни сменяются бесконечными просторами черных галечных пустынь. Круглые и овальные черные голыши, нестерпимо блестящие на солнце, кажутся нарочно насыпанными на твердую землю. Поднялось солнце, и от покрытых загаром пустыни черных камней устремились вверх столбы колеблющегося горячего воздуха.
Что же здесь делается летом, когда лопаются камни и раскаленная, как сковорода, пустыня начинает «говорить» с путешественником? А ведь она своими голосами не раз наводила ужас на путников. Опытным, много видевшим путешественникам известны поющие пески пустыни, многоголосые лабиринты ущелий, вздыхающие топи болот.
Эти звуки, возникновение которых в прошлом приписывалось козням злых бесов, теперь объясняются учеными просто: проносясь над особыми и сложными формами поверхности, слабые порывы ветра вызывают такие колебания воздуха, которые своим звучанием напоминают отдаленные человеческие голоса, мелодичные звуки музыкальных инструментов, родят раскаты эха. Но, когда ветер набирает силу, превращается в ураган, эти звуки вместе с ним нарастают, переходя в оглушающий рев, свист и грохот.
Но мы быстро мчимся вперед. В мутном мареве дымки синеют зубцы Чол-Тага. Иногда каменистые равнины сменяются зловещими темными песками и солончаками.
Надежным ориентиром служит нам Тянь-Шань. Ма Ди-жэнь, посматривая по сторонам, выбирает дорогу получше. В ряде мест мы идем по старой трассе, сохранившейся еще с тех времен, как по ней было закрыто движение.
Ма Ди-жэнь командует остановку. Мы на высоком обрыве. Внизу расстилается долина, и на краю ее видны какие-то развалины. Это и есть остатки разыскиваемой нами дорожной станции, разрушенной в девятнадцатом веке. Она была сооружена, по словам проводника, еще при династии Тан, правившей с 618 по 907 годы нашей эры.
Оставив грузовик наверху, на легковых машинах спускаемся вниз и готовимся к съемке. Надо поторапливаться, солнце начинает клониться в сторону заката.
От станции сохранились только полуразрушенные стены и основание священного буддийского памятника — ступы, когда-то возвышавшейся при въезде. Облицовка забитого землей колодца присыпана свежим песком. На твердой, вылизанной ветром почве валяются черепки фаянсовой посуды, выбеленные солнцем кости, обрывки войлока, полуистлевшие, как бы вросшие в землю седла.
Более тщательные поиски ничего не дают, и, закончив съемку и посоветовавшись с Ма Ди-жэнем, мы решили возвращаться на дорогу. Мысль о возможности пройти напрямик в Хами проводник решительно отвергает. Он утверждает, что дальше встретятся движущиеся барханные пески, через которые на машинах перебираться будет невозможно... Нового мы дальше тоже ничего не встретим, зато не сможем пройти по ущельям Восточного Тянь-Шаня, и они не будут нами засняты.
Поэтому принимаю решение возвращаться на большую дорогу, назад в Чиктам.
Ма Ди-жэнь, житель пустыни, на привале с тревогой смотрит на рукомойник, подвешенный на борту «Яка». Данилыч до края наполняет его из бидона, и все моются под ним, не жалея воды.
Старик, покачивая головой, беспокоится, что мы останемся без воды. А вдруг неожиданно налетит буря? Вдруг нам дня два придется отсиживаться в машинах и ждать конца урагана? Разве можно так неэкономно тратить воду в пустыне?
Но сметливый повар быстро успокаивает проводника — он ведет его от одного автомобильного прицепа к другому, показывая аккуратно расставленные тяжелые канистры с красной поперечной полоской и буквой «В» — вода...
Вечереет. Пали сумерки, и пустыня стала совсем зловещей. Иногда, как тяжелый вздох, проносится порыв ветра. Он вздымает пыль и гонит ее вперед, закатывая, как ковер, огромным валом.
Солнце прячется за Чол-Таг, и камни приобретают очертания притаившихся чудовищ. Красный закат обещает хорошую погоду.
Через восточный Тянь-Шань
Долина бесов отказала нам в испытании бурей. Но Тянь-Шань, вероятно спохватившись, решил наверстать потерянное. Теперь всю запоздавшую силу холодных северных ветров он обрушивает на нас в узком ущелье, заглатывающем дорогу, которая сворачивает в горы вскоре после Чиктама.
Дорога взбирается в горы перпендикулярно главному хребту. Льды и снега, сползая вниз с вершин длинными белыми языками, лижут бурые и черные скалистые склоны гор. Видно, как путь впереди прячется за поворотом ущелья. Там, вероятно, тихо. Но здесь, где ветер дует прямо в лоб, даже машины с трудом преодолевают его леденящий напор. Брезентовые тенты машин вдавлены внутрь кабин, надулись как паруса и, кажется, готовы лопнуть. Чтобы этого не случилось, приходится обвязывать их веревками вдоль и поперек. Ветер прорывается во все щели и выдувает тепло.
Поднявшись метров на двести, останавливаемся. Вытащив аппаратуру, лезем на высокий холм, чтобы с него в последний раз снять остающуюся позади Долину бесов, показать панораму заледенелых горных хребтов. Опустив меховые «уши» шапок, натянув капюшоны, с трудом карабкаемся вверх. Ветер заставляет сильно наклоняться, и мы идем, наваливаясь грудью на его упругую стену, нарушая обычные представления о земном тяготении, как будто центр его переместился куда-то назад.
Операторы ведут съемку, а я, вспоминая Обручева, беру горсть камней и бросаю их вверх. Камни не падают вниз, а, подхваченные ветром, уносятся далеко в сторону.
Но ветер, с которым мы сейчас имеем дело, далеко еще не ураган. Это даже не буря, а лишь довольно сильный обычный ветер, и только. И мороз уже не так велик, хотя в течение нескольких минут мы хорошо его почувствовали. А как же чувствовали себя братья Грум-Гржимайло, проходившие со своим караваном этими местами в ноябре 1889 года? Было так же холодно, так же ветрено, но у них не было наших автомобилей с отоплением, не было нашей скорости.
«Мы очень мерзли, — пишет в своей книге один из путешественников. — Идти — задыхаешься, верхом — коченеешь. А впереди около сорока километров пути, которые все укладываются в бесконечных зигзагах горной дороги... Нелегок был путь и тогда, когда стих ветер. В башлыке стало душно, но теперь уже нет возможности отделаться от него. Иней и лед, сковав мне рот, вплотную притянули к сукну бороду и усы — обстоятельство, при каждом движении головы вызывающее чесотку и нестерпимую острую боль. К тому же оставаться без башлыка было немыслимо, так как если с одной стороны лица солнце и грело, то с другой его стороны термометр все еще показывал градусов 16 мороза. Вообще, мы все должны были выглядеть странно, служа вешалкой овчинам и войлокам, но, кажется, я никогда не забуду комической фигуры нашего пойнтера, закутанного башлыком и одетого в шубу, из которой выступали только его маленькие черные лапки; он был настолько потешен в своем оригинальном костюме, что невольно вызывал улыбку даже на суровом лице переводчика Николая. И, тем не менее, бедный пес поплатился сегодня: он отморозил себе левое ухо». Да, не так давно путешествие здесь было подвигом. Разреженный высокогорный воздух, мороз, жестокий ветер, трудная дорога делали его мучительным и тяжелым. Но сейчас все изменилось. Мы поднимаемся на наших машинах в гору, и внутри их кабин тепло. Только на остановках мы застегиваем все пуговицы длинных ватных китайских пальто, натягиваем на головы капюшоны и вступаем в недолгое единоборство с морозом, ветром, старающимися сразу же напомнить нам, что сейчас зима и что мы в самом сердце Центральной Азии. И это чувствуется довольно быстро. Даже Пальма, скучающая на своем месте в кабине «Яка», с разлету бросающаяся на всех остановках в снег, вскоре начинает скулить и скрести лапой дверцу машины — просит пустить ее «домой». Дрожим от холода и мы. Закончив съемку, торопливо лезем в машины и ждем, когда печки, работающие только на ходу, дадут возможность обогреться, отдохнуть от жестокого ледяного ветра, как ножом режущего кожу лица и рук.
За время путешествия мы так привыкли к нашим машинам, что внутри они выглядят, как хорошо обжитые Палатки. Аппаратура надежно укреплена на толстых кусках пористой резины и плотно увязана ремнями. Случись даже авария и свались машина под откос, все равно камеры и пленка останутся на месте и не пострадают благодаря своей надежной и рассчитанной даже на такую неожиданность упаковке.
На металлических трубах, поддерживающих тенты, покачиваются бинокли, термосы с горячим кофе. В углу устроились дробовики и мелкокалиберки — все под руками, все на своих, точно установленных местах.
В пути никто не скучает. Каждый занят своим делом.
Затеянный в Турфане шахматный турнир продолжается и в дороге — партнеры успешно пользуются походными шахматами с фигурками, закладываемыми в кармашки складной доски.
Магнитофон позволяет так же на ходу вести записи в путевой дневник.
Заснеженная горная дорога выходит из-за скалистой горы, отгородившей нас от Долины бесов, в обширную высокогорную впадину с замерзшими родниками, окружающими остатки соленого озера Утунтачуан. Его обступили купы пожелтевших тростников, жалобно мечущихся на ветру, и голые, искалеченные ветрами стволы деревьев. Часть из них стоят уже мертвыми, с начисто ободранной ветрами корой. На восточном краю долины дорожная станция Цицзяоцзин. От нее на север в горы отходит боковая дорога. Пробираясь ущельями, она переваливает на северную сторону хребта, соединяясь с дорогой, ведущей на запад в Мулэйхе и в Гучэн, а на восток — в Баркуль, проходя по берегу большого горько-соленого озера.
Огибая восточные окончания хребта, эта дорога позже резко сворачивает на юг и приводит в Хами, куда сейчас направляемся и мы по главной трассе, проложенной вдоль южных склонов Тянь-Шаня.
От Цицзяоцзина наш путь постепенно отходит от горного хребта, скатываясь вниз по невысоким холмам и горам, сложенным из песчаника разных цветов.
Слева мелькают развалины какого-то старого храма или крепости, отмеченные на карте высотой в 1617 метров. Отсюда, то и дело надолго выключая моторы, не расходуя бензина, мы катимся своим ходом вниз, спускаясь на 900 метров, к древнему Комулу — городу Хами, как и Турфан пришитому к склонам Тянь-Шаня бесчисленными строчками кяризов.
Хами — большой город с расположенными поблизости угольными копями. Это крупный грузовой перевалочный пункт, с гаражом и автомобильными мастерскими. Старый город окружен крепостной стеной, утратившей сейчас какое-либо значение.
Наиболее живописным является здесь, пожалуй, горный хребет Дабэньмяо. Дорога скрывается среди живописных разноцветных скал, поднимается на перевал и приводит в пограничное селение Синсинся. Скоро длинный туннель пробьет восточные и западные склоны хребта и откроет путь поездам из Ганьсу в Синьнзян.
Выдвинутый строителями дороги боевой призыв «За год пробьем Тянь-Шань» осуществляется на деле, и сейчас дикие склоны Дабэньмяо уже оглашаются гудками поездов.
Автомобильная дорожная станция Синсинся, место нашей ночевки, утром оказалась тесным скоплением приземистых служебных зданий, помещений для ночевок путников и дорожных складов. От времен хозяйничанья чанкайшистов остались заброшенные и пустующие сейчас железобетонные доты, в определенном порядке рассаженные на вершинах придорожных холмов. Каждый из них прикрывал в свое время дорогу на запад и на восток, «защищая» Ганьсу от Синьцзяна, а Синьцзян от Ганьсу.
Столовая в Синсинся, около которой вечером остановилось несколько грузовиков, при свете газово-калильных ярких ламп напоминает фронтовую. Все время входят и выходят тепло одетые люди, закутанные в плащи и шарфы. На большом столе высится котел с лапшой, и каждый из него берет столько, сколько хочет.
Вечером мы с Чин Джэн отправились к начальнику станции, чтобы расспросить его о ходе строительства новой железной дороги, которая, по сведениям, полученным нами в Турфане, совсем близко подошла к границе Синьцзяна.
— Да, полотно дороги вы скоро увидите. Оно будет у вас по правой руке. Смотрите, только не пропустите — с шоссе оно не заметно!
— Какие там сейчас идут работы?
— Сейчас? Сейчас никаких работ нет!
— Как нет?
— Сейчас работать нельзя. Мороз, ветер... Работать начнут весной. Сейчас на дороге ни одного человека вы не встретите...
Это известие для нас полная неожиданность. Об этом никто ничего не говорил нам — ни в Турфане, ни в Хами. Суровый высокогорный климат делает здесь зимний перерыв в работе настолько обычным, что никто и не счел нужным предупредить нас об этом.
Начальник станции сказал, что рельсы нового пути проложены уже на 1100 километров от Ланьчжоу и поезда доходят до станции Сядун, точнее — до того места в пустыне, которое называется Сядун.
Станция Сядун
Останавливаясь то и дело в поисках полотна дороги, мы, наконец, обнаруживаем его врезавшимся глубоко в тело холма.
Готовое полотно дороги протянулось отсюда бесконечной серой змеей. Отсутствуют пока только мосты и рельсы. Весной здесь пойдет путеукладчик, и полотно превратится в новую железную дорогу.
Вместе с полотном, оставив шоссе, мы двинулись на северо-восток. Дорога петляла среди хаоса пустынных, выжженных солнцем холмов. И вдруг мы услыхали такой обыкновенный и такой необычный здесь гудок паровоза.
Еще несколько минут, и мы подходим к железнодорожным путям, по которым маневрируют тяжелые паровозы. Из длинных пульмановских вагонов только что пришедшего с востока поезда торопливо выходят обыкновенные, ничем не примечательные пассажиры с сундуками, чемоданами, тюками и детьми... Одетые в ватники и шубы люди стремятся к большим белым палаткам, заменяющим на станции Сядун и перрон, и вокзал, и камеру хранения, и другие железнодорожные учреждения и сооружения. Это переселенцы, приехавшие осваивать новые места.
Мы идем «главной улицей» Сядуна — улицей палаток и землянок. На ней уже чем-то бойко торгуют; закутанные в платки розовощекие толстые ребята разгуливают в своих ватных курточках и штанишках с разрезами.
Наш маршрут от Сядуна идет вдоль полотна дороги. Первой нашей станцией должен был быть город нефтяников Юймынь. Но мы решаем, свернув на юг, совершить путешествие в пещерный город «Тысячи Будд» — любопытный памятник древнего искусства, заложенный в IV веке нашей эры около Дуньхуана, древней крепости, служившей тогда западными воротами Китая, о котором мы так много слыхали.
Оставив в стороне железную дорогу, мы идем к старинному городу Аньси. Окруженный толстыми стенами, местами чуть не доверху занесенными наступающими из пустыни песками, он указывает нам путь на Дуньхуан.
Высокие сторожевые башни переглядываются друг с другом, и холодный ветер крутит вокруг них спирали пыли и подобранных на полях обрывков соломы.
На этих сигнальных башнях тысячу лет тому назад поднимались столбы дыма — знак тревоги. Сейчас по другую сторону дороги стоят телеграфные столбы.
В пяти километрах от Дуньхуана на перекрестке у дорожного знака сворачиваем снова в пустыню, к отрогам Алтын-Тага, в ущелье Цяньфодун, к горе Миньшашань, к пещерному городу «Тысячи Будд», слава которого живет в веках.
Путь на Запад
В давние времена, за сотни лет до нашей эры, граница западного края китайских земель проходила у теперешнего города Дуньхуана, в преддверии великих пустынь, неведомых и страшных.
На запад, юг и север здесь простирались дикие горы, беспредельные степи, голые камни и мертвые пески...
Но не только одни суровые силы природы преграждали смельчакам путь на запад. Опасны были свирепые племена народов «хун-ну» — гуннов, орды жестоких кочевников, бродившие со своими стадами по просторам «дикого запада». Они убивали или забирали в плен всех чужеземцев, превращая их в рабов, что было, пожалуй, страшнее смерти. И вот, чтобы оградить себя от разрушительных налетов диких гуннов, за несколько веков до начала новой эры китайцы начали строить внушительное крепостное сооружение — Долгую стену, с высокими сторожевыми башнями и накрепко запиравшимися воротами.
Эта стена, доведенная до крепости Дуньхуана, своими воротами открывала единственный в те времена путь на Запад — через пустынные просторы Центральной Азии.
В начале третьего века до нашей эры один из правителей многочисленных китайских государств, объединив под своей властью разрозненные и враждовавшие между собой княжества, решил заключить союз с жившими к западу от Дуньхуана кочевыми племенами народа юэчжи для совместной борьбы с ордами гуннов, ставших еще более опасными.
Гунны, также объединившись в союз кочевых племен, создали свое сильное и воинственное государство, опустошая разрушительными войнами земли соседей.
Император Цинь Ши-хуанди — так стали именовать правителя, объединившего Китай, — наметил послом к вождям племени юэчжи одного из своих придворных, умного и смелого Чжан Цяня.
Во главе большого каравана, со свитой и стражей, Чжан Цянь выступил в путь, который оказался долгим и полным тяжких испытаний. Дважды посла захватывали в плен хунну, и много раз его подстерегала смерть. Все его спутники, кроме одного верного раба, погибли. Но все же, путешествуя в поисках вождей западных племен, Чжан Цяню удалось проникнуть далеко на Запад, побывать в ряде государств Центральной и Средней Азии и разведать к ним тот путь, который со временем превратился в известную всему миру Великую Шелковую дорогу. Этот путь протянулся на добрых пять тысяч километров, связал древний Китай с богатой Индией, могущественными государствами Средней Азии и далекой Европой.
Прошли столетия, и на разведанном Чжан Цянем пути возникли дорожные станции и поселки, были вырыты колодцы, встали дозорные башни и сторожевые крепости. Тысячи верблюжьих и конных караванов повезли по этому пути на Запад ранее неведомый там шелк и ценившуюся в Венеции и Риме на вес золота парчу. Купцы везли с собой изделия из железа, белую керамику, художественные лакированные вещи. На Восток двинулись товары, созданные руками искусных мастеров Ближнего Востока и европейского Средиземноморья, потоком потекло золото.
Вместе с товарами на тропы Великого Шелкового пути вступили искусство, культура и религия. Этот путь сблизил ранее не знавшие друг друга древние цивилизации Китая, Средней Азии и Индии, стал дорогой купцов и паломников, ремесленников и художников, строителей и воинов.
Все они вступали на него в Дуньхуане и, если путешествие кончалось благополучно, отсюда же возвращались обратно.
Видение монаха
Однажды знойным летним днем 366 года нашей эры невдалеке от Дуньхуана, как передает старинное предание, по одному из глухих ущелий Алтын-Тага брел буддийский монах-пилигрим.
Может быть, он сбился с дороги, может быть, искал новых путей, но, во всяком случае, он забрел в дикое, пустынное место. Было очень жарко. Утомившийся путник, поднявшись вверх по течению реки Шуй-хэ, укрылся в тени высокого обрыва и присел, чтобы отдохнуть.
Задремал ли он, или все это привиделось ему наяву, но вдруг он заметил, что возвышающаяся на другой стороне реки голая и довольно высокая гора Сянвэй источает из себя золотое сияние.
Присмотревшись внимательно, монах разглядел в недрах горы тысячу сверкающих золотом фигур небожителей — тысячу изображений священных Будд, от которых и исходило сияние.
Потрясенный видением и считая его святым предзнаменованием, повелевающим ему остаться на этом месте, пилигрим вырыл напротив горы Сянвэй в речном обрыве пещеру и навсегда в ней поселился. Через некоторое время он вырыл рядом в толще рыхлой наносной почвы обрыва вторую пещеру, побольше, и оборудовал в ней храм. Он обставил его слепленными из глины и раскрашенными фигурами божеств, положив этим начало огромному пещерному городу-монастырю «Тысячи Будд».
Слава о монахе-пустыннике постепенно распространилась по округе, и у него нашлись многочисленные последователи и ученики. Они приходили в ущелье, рыли рядом в обрыве пещеры, селились в них сами и устраивали там новые храмы. Число этих храмов впоследствии достигло тысячи. Храмы постепенно расширялись, украшались росписью, обставлялись все более величественными фигурами божеств. Люди были суеверны и покорны религии. Они слепо верили в могущество вылепленных из глины богов.
Купцы и караванщики, богомольцы и чиновники, полководцы и солдаты считали своим долгом перед выходом в путь посетить священные храмы пещер Дуньхуана, принести жертвы, выпросить благословение, а вернувшись, отблагодарить богов за удачу.
Так, постепенно разрастаясь и богатея, пещерные храмы приобрели большую славу, стали известны за пределами страны.
Могущественные государи и князья, правители областей и провинций, стараясь возвыситься друг над другом, стали затрачивать огромные средства на сооружение все новых и новых и все более обширных пещерных храмов, выписывая для украшения их умелых живописцев, строителей и скульпторов. Немало их было из славной своим искусством Индии. Пещерный город все глубже уходил в ущелье, взбирался все выше по обрыву, вгрызался в толщу горы.
Так в течение целого тысячелетия создавалась ныне всемирно известная сокровищница национального китайского искусства, подземная «галерея» старинной живописи и скульптуры — пещерный город «Тысячи Будд».
Сейчас в нем сохранилось четыреста восемьдесят пещер. Как гнезда ласточек, несколькими ярусами своих черных отверстий они проточили гору на протяжении двух километров.
Кружево лесенок и переходов, ступеней и балконов, балюстрад и навесов одело гору снаружи. Расписанная красками, местами обмазанная штукатуркой, с пристроенными к ней многоярусными деревянными башнями прилепившихся к горе храмов, похожих на древние пагоды, она создала величественный, единственный в своем роде ансамбль.
Под синим небом сверкает цветной глазурью черепица загнутых вверх углов многоярусных храмовых крыш. К ним подвешены бронзовые, позеленевшие от времени колокольчики. С каждым порывом ветра колокольчики вздрагивают, и над ущельем проносятся мелодичные, нежные звуки. Колокольчики перекликаются, наполняя тишину ущелья неповторимыми перезвонами.
За свою долгую жизнь пещеры не раз подвергались разгрому и снова восстанавливались. Их грабили проходившие здесь дикие орды кочевников, громили религиозные иноверцы-фанатики, разрушала сама природа. Ветры пустыни засыпали песком нижние ярусы пещер, землетрясения отваливали широкие слои рыхлой почвы, выставляя напоказ скрытые в недрах пещер священные фигуры.
Никто еще не показывал пещеры «Тысячи Будд» в кино, и большой честью для нас было разрешение правительства КНР посетить Дуньхуан и заснять его сокровища.
Сокровища пещерного города
Зима полностью вступила в свои права. Солнце печет, но в тени мороз дает себя чувствовать. Кругом — ни снежинки. Воздух настолько сух, что если снег иногда и выпадает, то, испаряясь, сейчас же исчезает.
Блуждая между сухими, усыпанными галькой руслами древних рек, дорога, выписывая восьмерки, приближается к гряде невысоких голых гор. Это отроги Алтын-Тага — хребта «Золотых гор», уходящих отсюда на соединение с Куэнь-Лунем и опоясывающих с юга «текучие пески» страшной пустыни Такла-Макан.
С холма, на который мы взобрались, открывается холодная синева широкой спокойной реки. Сверкая на солнце нестерпимыми золотистыми бликами, она отражает в себе чистое небо. Вблизи река оказывается ледяной. Она промерзла до дна и расчищена ветром, как ледяной каток.
Поднимаясь вверх по берегу реки, мы приближаемся к молодому перелеску, преграждающему вход в горное ущелье. Из-за голых вытянувшихся вверх тонких прутьев показывается возвышающаяся над горой храмовая башня.
Среди молодых деревцев бродят стайки джейранов. Не обращая на нас никакого внимания, они грызут молодые побеги и спокойно удаляются вверх по склону горы только тогда, когда машины останавливаются буквально в нескольких шагах от них.
За леском на широком плато мрачно выстроились в беспорядке могильные памятники — ступы. Под ними покоится прах каких-то знаменитых своей святостью лам. Кучки камней, встречающиеся на каждом шагу, означают места упокоения людей менее именитых.
На другом берегу реки за глухой серой стеной виднеются высокие деревья. Путь к ним открыт через широкие ворота. Когда-то к этим воротам, проделав тяжелый путь пешком, верхом и в колесницах, тянулись тысячи паломников. Среди них были окруженные свитой могущественные князья, монахи, бедные кочевники-скотоводы и земледельцы. Их встречали здесь ревом огромных труб, громом барабанов, звоном колокольчиков толпы лам в малиновых и фиолетовых мантиях. Это были обитатели пещерного монастыря, живущие тут же, в норах, вырытых в обрыве своими руками.
В те времена их было несколько сотен. Сейчас же их осталось всего только двое — дряхлый буддийский священник-лама и его единственный ученик. Они живут при маленьком храме, стоящем на берегу напротив стены, изрытой пещерами, которые объявлены национальным государственным заповедником. Его неприкосновенность охраняется отрядом стражи, обитающей в домиках, построенных на берегу реки за высоким дувалом, ограждающим все заповедное владение и взбегающим вверх на отвес обрыва. Сюда из разных городов Китая съезжаются ученые-искусствоведы и художники, изучающие богатства пещерных храмов.
Длинная аллея высоких, густо разросшихся ив протянула вдоль стены обрыва свои тонкие ветви. Река, промывшая себе широкое ложе в наносной почве, и землетрясения, помогавшие ей в архитектурном оформлении ландшафта, превратили северный левый берег реки в отвесную стену, над которой синеет безоблачное, спокойное небо. Белые ветви оставшихся внизу деревьев, как бы отшатнувшись от стены обрыва, согнулись в
дугу и застыли без движения. Кривыми вырастили их постоянно дующие с севера ветры.
Оставив машины, мы входим в ворота и попадаем в мир таинственный и страшный. Тишина. На голых деревьях ни листика. Пусто. Сквозь прутья ветвей, как бы охраняя черные провалы громоздящихся одна над другой пещер, выстроились бесчисленные ряды прилепившихся к отвесу скалы фигур страшных мифологических существ — обитателей божественного, потустороннего буддийского пантеона, — придуманных воображением поколений художников, искренне веровавших в их существование.
Фигуры разнообразны — нет ни одной точно копирующей другую. Одни, с лицами синими и зелеными, черными и красными, грозно замахиваются мечами, преграждая злым демонам вход в священные пещерные храмы. Другие сжимают в мускулистых руках извивающихся черных змей. Третьи угрожают какими-то, похожими на кольца, предметами. Четвертые, спокойно восседая со скрещенными ногами, замерли, подняв руки для благословения...
Часть пещер уходит глубоко в стену, и населяющие их боги скрыты в недрах. Другие, после того как землетрясения обвалили породу, открылись, и фигуры, установленные у задней стены, вопреки замыслу художников, вышли на свет, повиснув в воздухе высоко над дном ущелья.
Пещерные храмы Дуньхуана созданы последователями возникшей в Индии буддийской религии, основанной, по словам преданий, записанных в священных книгах, странствующим проповедником Сиддхартхой, легендарным существом, обитавшим примерно в шестом веке до нашей эры. История этого проповедника часто повторяется в художественной росписи многих буддийских храмов.
Гаутама, таково было родовое имя Сиддхартхи, был царевичем одного племени, обитавшего около границ современного Непала, в предгорьях Гималайского хребта. Жизнь его была богатой и беспечной. Он был счастлив, женат на красавице, имел любимого сына, не знал никаких забот. Но все же мысли о смерти, о неизбежной старости, о болезнях и несправедливости заставили Гаутаму бросить свое царство и искать истины в странствиях. Гаутаме еще не было тридцати лет, когда он ушел из дому и стал нищим странником. Истязая себя, искал он ответа на мучившие его вопросы. Он стал проповедовать новую религию, которая призывала отказаться от всего мирского, искать путей к спасению в самоусовершенствовании. Сиддхартха-Гаутама стал зваться «Просветленным знанием», «Умудренным» — Буддой и приобрел бесчисленное множество учеников и последователей. С веками его учение распространилось по всему миру. По Великому Шелковому пути пришло оно и в Китай. Дуньхуанские пещерные храмы были важным опорным пунктом этой новой веры.
Буддийское религиозное учение в течение веков невероятно усложнилось. Потусторонний мир обогатился бесчисленным множеством различных богов, демонов, духов и святых. По верованию буддистов, человеческое существование состоит из сплошного страдания. Жить, учит буддизм, значит страдать. Все в жизни — страдание: и рождение, и болезнь, и старость, и сама смерть. Умерев, человек распадается на части-скандхи. Из этих элементов-скандхов возникает новое существо, какое — неизвестно. Таким существом может быть и человек, и любое животное, даже блоха. Поэтому убивать живые существа нельзя — это грех. Хорошее поведение в жизни приводит к тому, что праведник, достигший совершенства, не возродится в новом существе, сулящем ему новую жизнь и, конечно, новые, благодаря этому, страдания, а достигнет нирваны — блаженного состояния, при котором человек не перерождается вновь, а находится вне всех чувств и треволнений, вне жизни и смерти.
Когда настал час ухода Будды из жизни, он поужинал, лег на свое ложе и уснул навсегда. Оставленные им семьдесят два ученика, страшно убиваясь, горько оплакивая его, терзали себя от печали. Один от огорчения даже отрезал себе нос. Останки Будды захоронили в кургане, который потом, принимая разные формы, стал священным сооружением буддийцев — индийской ступой, монгольским субурганом, китайской пагодой.
Некоторые видные религиозные деятели буддизма, согласно утверждению лам, умирая в одном обличии, снова возникают в виде родившегося в это же время ребенка. Их зовут «живыми богами», и они до сих пор почитаются последователями буддизма в разных странах. В Тибете к ним относятся и далай-лама, и панчен-лама и ряд других видных служителей культа до сих пор широко распространенного буддизма.
Все эти сведения нам надо тщательно изучить, чтобы разобраться в «населении» пещер, особенностях эпох, значении деталей.
Нам предстоит большая работа. Надо осмотреть, обследовать и отобрать для съемки самые интересные из четырехсот восьмидесяти существующих сейчас пещер. Надо отобрать наиболее характерные фигуры, наиболее выразительные и значимые рисунки. Не все они равнозначны. Лучшими считаются произведения эпохи династии Тан, правившей в Китае с седьмого по десятый век. Но и среди них надо выбрать такие, которые не были позже искалечены неумелой реставрацией или испорчены грубой перекраской.
День за днем идет рекогносцировка. Постепенно бумага на широком планшете превращается в схему расположения пещер, пронумерованных, «разбитых» на эпохи, осмотренных.
Пещеры громоздятся одна над другой. Путь к ним иногда опасен и кажется головоломным. Проникнуть в большинство из них можно, только поднявшись вверх по ступеням длинных лестниц, по скрипучим навесным деревянным мосткам, простершимся над обрывом, по балконам, опирающимся на вбитые в стену трухлявые балки многосотлетней давности.
Перед тем как приступить к съемке, приходится о каждой детали и о каждой кажущейся мелочи долго советоваться с художниками и учеными-специалистами, чтобы не совершить ошибки при съемке.
Хозяйничавший здесь до 1930 года настоятель пещерного монастыря, невежественный в вопросах искусства монах Ван Юань-лу, пробив в стенах пещер лазы, соединил ими отдельные этажи — ярусы, но эти отверстия очень узки и пробираться через них трудно. Иногда приходится пролезать «по частям» — сначала просовывать руки, голову и плечи, потом протискивать туловище и, наконец, ноги.
В тени обрыва мороз градусов на пятнадцать, но в пещерах тихо и тепло. Мы ползем по лестницам в тяжелых ватных шубах. Бархатная чернота подземелий прорезается ослепительными лучами сильных электрических фонарей, прочерчивающих яркие белые полосы в облаках пыли, поднимаемой нашим вторжением. Мягким покровом тонкая лёссовая пыль устилает пол пещер и высящиеся над ним фигуры. В крупинках пыли мечутся резкими зигзагами черные тени летучих мышей, беззвучно скрывающихся в темноте. К древней росписи стен прижались десятки больших мохнатых ночных бабочек. Обеспокоенные светом, они грузно взлетают и, тяжело трепеща в воздухе своими белесыми крыльями, носятся вверх и вниз над фигурами божеств.
Лучи света белыми пятнами шарят по стенам, выхватывают из темноты какие-то замахивающиеся мечами руки спрятанных в темноте гигантов; ноги, попирающие скорчившихся злобных бесов и демонов; усатые страшные лица с оскаленными зубами и бесконечно повторяющуюся тонкую и загадочную улыбку на лице Будды Гаутамы — основоположника буддизма.
И кажется, что с расписанных стен, из углов, с потолков, отовсюду десятки строгих взоров следят за нами. Как живые, загораются они под лучами света, открывающего одетых в латы военачальников, обнаженные коричневые тела мускулистых силачей, бесстрастные лица бодисатв, восседающих на белых слонах, зеленых львах и розовых единорогах.
Невольно мы переходим на шепот, потому что каждое произнесенное здесь слово, подхваченное гулким эхом пещер, оглушающе громко раскатывается под их сводами. Подвешенные на деревянных рамах-подставках, разместились по углам похожие на большие бочки священные барабаны и чугунные литые колокола. Столетия под их грохот и гудение ползли здесь по каменному полу пещер полные священного трепета паломники.
Фигур в пещерах множество. Их насчитывают две тысячи четыреста. Среди них есть скульптуры-карлики, есть фигуры в рост человека и есть гиганты. Назвать их скульптурой можно лишь условно, потому что они и не изваяны, и не вылеплены, а сооружены из обмотанных сухой травой, растущей в пустыне, деревянных каркасов — скелетов, обмазанных сверху глиной, тщательно обработанной искусными художниками-лепщиками и потом раскрашенной яркими красками.
Наиболее древние фигуры изображают только Сакья Муни, одетого так, как одевались в те времена правившие странами государи. Голова его украшена короной. В более поздние эпохи костюм будды становится проще, признаки земной власти исчезают, и лишь вытянутые мочки ушей, особая форма черепа и третий глаз во лбу свидетельствуют о его божественном происхождении. Будда сидит в другой позе на цветке лотоса, поджав ноги.
Сакья-Муни появляется уже не один, а в окружении ближайших помощников: по левую руку стоит его старейший ученик — мудрый аскет Тя-е; по правую — круглолицый, пухлорозовый любимый молодой ученик А-нань. За ними с обеих сторон следуют, снижаясь по рангам: бесстрастные добрые бодисатвы, изображения людей, достигших той степени святости, которая ведет к нирване, но отказавшихся от нее, чтобы помогать живущим на земле людям найти путь спасения; воинственные усатые «генералы», ваны, начальники небесных войск юга, севера, востока и запада; могучие, мускулистые силачи — лиши. Фланги замыкают мифологические животные: шиц-зы — львы, цилини — единороги и небесные собаки — тяньгоу.
Стены и потолки пещер снизу доверху покрыты фресками — цветными картинами, написанными по глиняной обмазке штукатурки покрывающей изнутри камень пещер. Художники утверждают, что если сложить рядом все эти настенные картины и орнаменты, то длина образуемой ими дорожки достигнет двадцати пяти километров.
Настенная и потолочная живопись разнообразна — потолки обычно покрыты чрезвычайно сложным многокрасочным, похожим на мастерски вытканный ковер орнаментом, поражающим своим композиционным мастерством. Здесь в рисунок вплетаются ярко раскрашенные павлины и длинноухие зайцы, сказочная птица феникс и пышущие пламенем драконы, цветы и музыкальные инструменты. Настенные картины в одних случаях посвящены рассказам о рождении, жизни, перенесенных испытаниях и смерти Сакья-Муни и его учеников, изложению основ буддийского религиозного учения и всевозможным легендам.
В других случаях живопись, в удивительном многообразии, с обилием деталей, воспроизводит бытовые сцены из жизни китайского народа в разные времена, в разные эпохи.
Стены храмов сверху донизу покрыты цветными рисунками. Вот по пустынной тропе идет большой верблюжий караван. Его сопровождают воины с длинными копьями и луками. На ходу спуская тетивы, мчатся на своих тонконогих конях преследующие стадо джейранов охотники. В покрытой весенними цветами степи остановились на отдых путники. Двое спят, положив головы на брошенные на землю седла, третий зорко посматривает по сторонам; сытые кони весело катаются по земле, разминая натруженные седлами спины. За стенами крепости спрятались осажденные, отбиваясь от вражеского войска. Больного на носилках везут к врачу. Врач осматривает больного. Писец, склонившись над свитком, что-то записывает длинной кистью. Светские дамы с цветами в прическе играют с маленькими мохнатыми собачками. Тонкие пальцы музыкантов перебирают струны ручной арфы; трубачи раздувают щеки. Мясник, развесив разделанные туши, присел около своей лавки и посматривает на длинных борзых, грызущихся из-за брошенной им кости. Крестьяне деревянными плугами проводят борозды в коричневой земле. Идет уборка риса — молотьба, перевозка и размол зерна...
Таких картин, маленьких и больших, городских и деревенских, из жизни разных слоев общества — множество, и все они выполнены с большим мастерством и удивительно реалистично, превращая пещеры Дуньхуана в достоверный музей прошлого...
Наконец осмотры закончены, планы составлены, начинается съемочная работа. Чтобы подать камеры, штативы и осветительные приборы в верхние «этажи», приходится осторожно подтягивать их по воздуху в пещеры на веревках. Вниз по обрыву свисают черные лианы проводов походной электросети. Можно начинать съемку.
Цзофо и Шуйфо
Начинаем с самого сложного объекта — с большой фигуры сидящего будды Цзофо. Таких фигур здесь две, и каждая из них занимает особую пещеру. Одна из них достигает высоты тридцати трех метров. Цзофо сидит на троне. Левая рука спокойно лежит на колене, правая поднята и повернута ладонью вперед, как бы приветствуя или благословляя. Толщина фигуры пятнадцать метров, расстояние между ногами без малого тринадцать метров. Пещеру, в которой сидит большой Цзофо, сооружали сорок лет и стоило это огромных денег. Но позже фигура была попорчена и не слишком удачно реставрирована. Поэтому ученые советовали нам заснять более сохранившуюся в своем древнем виде фигуру второго Цзофо, высотой в двадцать пять метров.
На лице этой фигуры кое-где еще сохранились остатки позолоты, которую не смогли полностью счистить проникшие когда-то в пещеру грабители. В поисках кладов они вскрыли и живот будды, ныне снова замурованный.
Но как снимать фигуру, одно лицо которой в высоту достигает семи метров, а палец на ноге длиной больше метра!
Магниевые факелы использовать нельзя — они сильно дымят. У нас мало электрического света, и мы не можем осветить не только всю пещеру, но даже и самую фигуру. У нас электроэнергии не хватит даже на то, чтобы полностью осветить одну ее гигантскую голову. Единственная возможность — вести съемку методом «мультипликации», то есть не с обычной скоростью камеры, когда в одну секунду производится двадцать четыре снимка-кадрика, а с перерывами, по одному снимку, увеличивая время выдержки каждого, снимая при этом фигуру не целиком, а по частям.
Начинается трудоемкая, кропотливая, настойчивая работа. Сначала высвечивается правая верхняя половина лица будды. Съемка ведется с помощью особого моторчика, снимающего снимок за снимком с определенной скоростью и выдержкой. Потом свет выключается, пленка откручивается обратно, а свет направляется на нижнюю половину лица. Потом так же ведется съемка левой стороны, рук, ног, частей туловища. Работа точная, напряженная; малейшая ошибка — и все приходится начинать снова, пока не будет полной уверенности в том, что она выполнена безукоризненно.
Так приходится снимать несколько сот метров пленки. А в каждом метре ее по пятьдесят два отдельных снимка-кадра...
Кроме двух гигантских фигур сидящего будды Цзофо, в пещерах есть и храмы большого лежащего будды Шуйфо. Их тоже два. Эти фигуры изображают Сакья-Муни в момент его смерти. Уснувшего будду окружают его семьдесят два ученика — люди разных возрастов, профессий и национальностей. С большим умением лепщики изобразили монгольских лам и тибетских монахов, бородатых уйгуров и одетых в свои костюмы ханьцев. Здесь присутствуют даже негры и какие-то похожие на старинных голландских матросов люди с рыжими бородами.
Длина фигуры лежащего здесь будды — пятнадцать метров. Его лицо, руки и ноги вызолочены, одеяние окрашено пурпуром. В некоторых пещерах на стенах длинных коридоров, ведущих во внутренние храмы, продолжаясь на внутренних стенах самих храмов, мы находим мастерски выполненные фрески, изображающие в натуральную величину шествия людей с дарами. Это запечатлели себя те, кто строил эти пещеры, кто приносил здесь дары богам.
Прекрасно сохранилось такое шествие государя тангутского царства Си-Ся. Его сопровождают монахи, воины и придворные дамы. На одной из фресок часть изображения отсутствует — вместо него на стене большое серое квадратное пятно. Это след деятельности иноземных ученых-археологов, о чем с негодованием рассказывают искусствоведы Дуньхуана.
Знаменитый английский путешественник-археолог Ауриэл Стейн и не менее прославившийся такими же «работами» француз П. Пельо вывезли отсюда немало национальных китайских сокровищ, добыв их обманным образом у невежественных хэшанов, настоятелей пещерных храмов.
Особенно пострадали эти сокровища тогда, когда монах Ван в 1900 году случайно открыл тайник — замурованную в одной из пещер кладовую, в которой со времен династии Тан хранилось тридцать тысяч драгоценных рукописных первопечатных книг и свитков.
Множество гравюр на бумаге и рисунков на шелке, статуэток и других реликвий, замурованных в пещере в эпоху Сун, последовавшую после эпохи Тан, дополнило неоценимую коллекцию скульптур и фресок.
Стейн сумел ловко провести монаха и вывез из пещер не более не менее, как десять тысяч ценнейших памятников старины. Немало вывез и Пельо. Сейчас в Пекинской библиотеке хранится то, что осталось от всего этого богатства, — всего три тысячи экземпляров. Остальное перекочевало в музеи Европы и Америки.
Долгое время пещеры Дуньхуана были скрыты от всего света. Из путешественников нашего времени в них побывали очень немногие. Впервые мир узнал о них от Марко Поло. Кратко сообщал о пещерах и венгерский путешественник Бела Сечени, проходивший мимо пещерного города. Пржевальский, путешествуя по пустыне в районе Дуньхуанского оазиса (оазис Сачжоу), наткнувшись на ручей-речку, случайно для себя обнаружил в ущелье на ее берегу пещеры «Тысячи Будд». «До сих пор, — вспоминал он свое открытие,— нам никто единым словом не намекнул об этой замечательности».
Сейчас национальные сокровища Дуньхуанских пещер широко известны не только в Китае, но и во всем мире. Особенно популярны чудесные «летящие феи» — сказочные существа, парящие среди облаков. Они выписаны на пещерных фресках нежными красками и как бы скользят по воздуху, окруженные легко вьющимися лентами, создающими иллюзию свободного полета. «Летящие феи» — последний, заключительный объект наших пещерных съемок.
Да, не легко даются нам эти «пещерные» работы. Кажется, и тишина и тепло глубоких пещер — все располагает к спокойной и надежной работе. Но нет, то и дело возникают неожиданные препятствия, заставляющие снова и снова переснимать с таким трудом дающиеся кадры многократной, «лоскутной» съемки больших объектов. Электростанция с трудом держит напряжение, и стоит ему повыситься, как нежные, работающие с перекалом лампы «вылетают» — перегорают. Их запас катастрофически уменьшается, и мы в первую очередь стараемся снять самые важные объекты. Пещерная пыль, заставляющая нас ходить замедленно, настойчиво набивается в рамку камеры, в кассеты и заставляет переснимать те кадры, где она явно видна. Наконец в заговор против нас вступают даже мохнатые ночные бабочки, иногда вдруг срывающиеся со стен и начинающие бессмысленно метаться перед объективом.
Но зато мы не зависим от солнца и можем снимать хотя бы круглые сутки. Мы ежедневно начинаем с рассветом, иногда даже обедаем в пещерах, чтобы не терять времени на обеденный перерыв, и кончаем съемку только поздним вечером, возвращаясь в лагерь в темноте. Мы разместились в маленьких легких домиках с чугунными печками-времянками. Их с вечера раскаляют докрасна каменным углем, но все же до утра тепла они не сохраняют.
Так, день за днем, выходя на съемку в пещеры, мы постепенно проходим все эти, такие длинные, два километра из каменного города и выходим на просторы пустыни. Никаких переходов, балконов и лестниц уже нет — перед нами гладкий отвесный обрыв, и в нем похожие на гнезда ласточек черные дыры пещер. Большинство их уже не храмы, а просто убежища ютившихся здесь подвижников-монахов, длинными зимними ночами дрожавших от холода и веривших, что этим путем они достигнут нирваны.
Наша многострадальная электростанция честно выполнила свою работу до конца. Теперь остается провести еще несколько съемок в ущелье и двигаться дальше на восток.
Последние кадры
По хрупким лестничным переходам мы взбираемся на вершину горы Миншашань. На запад за ней простираются пройденные нами пустыни, на востоке синеют еще далекие массивы Циляньшаня. Миншашань — в переводе «Поющая гора». В определенные дни здесь собирались паломники, ожидая восхода солнца. И гора в эти дни, передает предание, звенела под их ногами колокольным звоном.
И сейчас издалека доносится низкий гудящий звук. Но он исходит не от горы, а долетает снизу, из ущелья. Это настойчиво дует в дунбурэ — священную раковину — монах в маленьком буддийском храме на берегу реки.
Здесь живет старенький лама И Чжан-шу. Ему без малого, девяносто лет, и он хорошо помнит прошлое. Рассказывая о былом, он спешит объяснить, что теперь живется много лучше, что он получает пособие и имеет надел земли. Правда, все его ученики и монахи разбежались, перестали брить головы, перестали молиться и, забыв об обете безбрачия, переженились, сделавшись обыкновенными крестьянами. Сейчас при храме остался всего один послушник-монах Цю Хан-чэнь, но и он, как ученик, уже не молод—ему шестьдесят лет.
Увидев нас, лама торопливо скрывается и возвращается в великолепном высоком желтом колпаке. На нем сиреневое шелковое одеяние и мягкие крестьянские туфли. Ученик в таком же одеянии, но красном. Старик, видимо, плохо слышит, и Цю Хан-чэнь, показывая на себя, посмеиваясь, говорит, что скоро и он женится и станет крестьянином.
Старый лама усаживается на стул около превращенного в алтарь длинного стола, украшенного глиняными бурханами — фигурками будд, обернутыми в яркие шелковые тряпочки. Около фигурок «дары» — пара яблок и испускающие тонкие струйки синего дыма курительные свечи. Простенький храм убран бумажными гирляндами и свешивающимися с потолка полосками материи с написанными на них иероглифами.
Позванивая в бронзовый колокольчик и покачиваясь, старик скороговоркой бормочет какие-то слова. Юй Ю-минь переводит:
— Это молитва... Он благодарит народную власть за то, что она дала народу хорошую жизнь.
Цю Хан-чэнь, натужась, покраснев и вздув жилы на лбу, трубит в раковину. Богослужение идет полным ходом. То, что мы — посторонние люди, монахов нисколько не смущает.
Здесь, как и в Турфане, сказывается существующее в Китае терпимое отношение ко всем верованиям, которое привело к тому, что и сами верования стали терпимы по отношению к другим.
Мне вспоминается запись французского прогрессивного писателя Клода Руа, сделанная им в старом храме, кельи которого из-за жилищного кризиса были предоставлены молодежи, учившейся в местной революционной школе.
Старик монах, стороживший храм, трогательно делился с писателем:
— Ребята они хорошие, — говорил он про молодых революционных студентов, поселившихся в храме, — только вот поставили стол для пинг-понга прямо перед алтарем. Это неуважение к богам.
А студенты, в свою очередь, объяснили Клоду Руа:
— Монах — славный старикан, только он ничего не смыслит в марксизме. Стар уж очень.
У нашего старого ламы над его домашним столом висит портрет Мао Цзэ-дуна, и в каждой своей молитве он молится за народную власть.
С разрешения И Чжан-шу мы забираем с собой его ученика, и он, яростно действуя колотушками, помогает нам записать на ленту магнитофона грохот священных барабанов и звон чугунных колоколов...
В пещерах «Тысячи Будд» мы пробыли ровно двадцать дней, и все же было жаль расставаться с ними.
Когда мы прощались, искусствоведы и художники, которые работали с нами, принесли в подарок большую корзину груш, выращенных здесь, на земле ущелья, у стен пещерного города. Такой подарок — древний китайский обычай. Это дружеские пожелания счастья в пути, приглашение снова вернуться в эти места. Но я знаю, что такие путешествия совершаются лишь раз в жизни. Никогда уже мне не придется, пробираясь по узким карнизам, висящим над пропастью переходов, проникать в тихие темные пещеры и замирать в восторге и удивлении перед полными движения и красоты картинами жизни давно прошедших эпох. И меня утешает то, что в глубине обитого толстым войлоком ящика-рефрижератора «Яка» в жестяных, оклеенных липучей лентой герметически закрытых коробках лежат свитки наших кинолент, которые в любой момент снова и снова будут переносить меня к «темени» Центральной Азии, в ущелье ледяной, сверкающей под чистой синевой холодных небес, реки, в сказочные пещеры «Тысячи Будд». Я видел много чудесных храмов древней Аравии и Индии, Монголии и Японии, соборов и церквей, мечетей и капищ. Но такого поразительного собрания сокровищ народного искусства, каким являются пещеры Дуньхуана, я еще никогда не встречал.
По коридору Хэси
Скрылись в палевой дымке зубцы отрогов Алтын-Тага, остались позади наполовину засыпанные песком стены древнего Аньси. Под аккомпанемент воющей белой поземки мы мчимся по окаменевшей от мороза дороге, вверх и вниз по холмам, вдоль подножий заснеженных, застывших вершин Циляньшаня.
Наш путь, проложенный в давнем времени среди диких гор, тянется длинным коридором на запад более чем на тысячу километров, пробираясь по долинам горных рек, берущих свое начало в ледниках Циляньшаня. С южной стороны над ним встают величественные вершины огромной горной страны, протянувшейся от Ку-энь-Луня до Великого Лёссового плато многими параллельными хребтами, нагромождениями вековых льдов и каменистыми высокогорными пустынями, почти лишенными всякой растительности. Смыкаясь с горными системами Цинхая и Тибета, Циляньшань тянется далеко на восток, к лёссовым террасам бассейна Хуанхэ.
С другой стороны коридора, за голыми невысокими горами, далеко на север простираются блуждающие пески Алашани и ее соседки пустыни Гоби — царства злых ветров, без устали подстегивающих пески и толкающих их в наступление на цепочку зеленых оазисов. Протянувшиеся по предгорьям пески движутся здесь со скоростью до трех километров в год, и немало трудов стоит людям вести с ними постоянную тяжелую борьбу.
Этот межгорный проход называют «Коридором Хэси».
Пески, наступая на узкую полосу коридора, переваливая через горы, пробираются ущельями, засыпают на своем пути реки и дороги, хоронят под собой посевы. Вот и сейчас они ведут свое наступление на нашу дорогу. Острые гребни барханов курятся, как будто кто-то зажег на них дымные костры. Это ветер несет песок... Как живой, песок ползет через дорогу, протягивается длинными щупальцами спрута.
Дорога пуста. Холодная вьюга попрятала крестьян по домам, а проходящая где-то рядом железнодорожная трасса сделала сквозное грузовое автомобильное движение излишним. Мы идем на Юймынь — старинный уездный город на реке Сулэхэ, которая как раз против него выходит из ущелья.
Жизнь этой реки, как, впрочем, и всех остальных, целиком зависит здесь от таяния ледников и снегов. Чем жарче солнце, тем больше в ней воды. Сейчас ледники не тают, и воды в реке почти нет.
Уже пройдено без остановки более двухсот пятидесяти километров, но до темноты время еще есть, и мы можем продолжать двигаться дальше.
У старого Юймыня есть молодой тезка — новый Юймынь. Это расположенный высоко в горах новый город нефтяников — важная промышленная база Северо-запада. Но в старый Юймынь уже передано сообщение о нашем выезде и, если мы не прибудем до ночи, то создадим повод для большого беспокойства. Поэтому, остановившись на развилке дорог, мы ждем, пока Чин Джен на «Кулане» съездит в город, побывает в Народном комитете и вернется. Пока что мы тщательно расспрашиваем дорожного мастера в его домике о дороге в горы и пытаемся проложить ее трассу на карте, которая, несмотря на свою «молодость», настолько уже устарела, что даже не указывает места, где стоит сам новый Юймынь. Кутаясь в вязаный шарф, старик мастер объясняет: по большой дороге надо ехать напрямик до развалин старого храма, потом свернуть по ущелью направо. Надо ехать именно туда, где стоит доска с надписью «дороги нет». Проехав ущелье, надо найти полотно железной дороги, пересечь его и искать другое ущелье, ведущее прямо в горы. Но надо быть внимательным — там есть еще одна малонаезженная хорошая дорога, проложенная вверх по течению горной реки. По этой дороге ехать как раз не нужно — она заведет в тупик. Надо выбирать дорогу похуже, разбитую грузовиками, и по ней подниматься вверх на склон горы. Если по дороге встретятся поломанные грузовики, то, значит, вы идете правильно. Выше в горах вы найдете город.
Поблагодарив за сведения, выступаем. Солнце уже начинает катиться вниз, и надо поторапливаться. О том, что мы на правильном пути, сигнализируют моторы, которые «чувствуют» крутой подъем. Как мы ни торопимся, все же темнота неожиданно быстро накрывает нас. Но наслеженная шинами грузовиков проселочная дорога, изрядно разбитая, хорошо видна.
При свете фар ныряем в глубокое ущелье, потом взбираемся на холм, огибаем его и выходим на широкий простор горного склона, одетого покрывалом огоньков. Они амфитеатром взбираются в горы, тянутся цепочками вдоль дорог, собираются в кучи. Они искрятся в чистом морозном воздухе, но как будто и не собираются приближаться, хотя мы изо всех сил спешим к ним навстречу. Это новый Юймынь, раскинувшийся на высоте в две с половиной тысячи метров над уровнем моря. Но вот мы все же преодолеваем дорогу, по сторонам начинают появляться силуэты каких-то зданий, сараев, столбы заборов, появляются первые электрические фонари, и мы в городе.
Запоздавшие пешеходы указывают нам путь, и после плутаний по темным улицам мы наконец останавливаемся у высокого серого здания, над входом в которое изображен белый голубь с зеленой веткой в клюве. Это Юймыньская гостиница, в которой живут работающие на нефтепромыслах иностранные специалисты.
И вот в глубине Центральной Азии, в городе, который далее не указан на картах, на огромной высоте в горах под ледниками, мы смываем болотную пыль в первоклассной современной гостинице, в доме с центральным отоплением, горячей водой и отлично обставленными комнатами.
Скачок кажется невероятным. Несколько минут назад мы еще были в пустыне, а сейчас — в современном городском здании.
Утро приносит нам немало других удивительных открытий. Отсыпаясь после дороги, мы позволяем себе проснуться позднее, чем обычно. Город уже полон праздничного оживления — мы приехали как раз под выходной день. Солнце вышло из-за гор, и с плоской крыши гостиницы видны с трех сторон окружающие город хребты, сверкающие ослепительными ледяными шапками острых, похожих на сахарные головы вершин.
Справа, в глубоком ущелье, в тени высокого обрыва, виднеются какие-то домики. Это остатки древнего буддийского храма.
Когда-то здесь было найдено золото, и памятью о нем сохранились черные норы в обрыве — пещеры, вырытые золотоискателями для жилья.
На левом берегу ущелья раскинулся большой современный город, с широкими, обсаженными пирамидальными тополями улицами, каменными домами, толпами пешеходов, велосипедистами и вереницами автомобилей. Десятки высоких труб извергают клубы дыма — это работают не знающие выходных дней нефтеперегонные заводы. Серебрятся алюминиевые баки — вместилища для собранного горючего. А над всем этим возвышаются ослепительно сверкающие горы, утыканные, как подушка для булавок, ажурными башенками буровых, насосных и нагнетательных вышек. Они выстроились многоярусным амфитеатром, образуя как бы кольца, соединенные вырубленными в скалах извивающимися зигзагами дорогами, по которым катятся кажущиеся игрушечными грузовые автомобили. Облачка белого пара вырываются из каких-то проложенных по горам труб и плывут медленно, тая в чистом горном воздухе.
Разработки нефти, открытой здесь уже давно, только сейчас приняли большой промышленный характер. Раньше ее добывали в глубине ущелья кустарными способами. Теперь промысла организованы по последнему слову техники.
Нефть добывается здесь сложным способом. В пробуренные глубокие скважины подаются под давлением вода и воздух, и с их помощью нефть поднимается наверх. Часть нефти обрабатывается здесь же, в Юймыне, где вместе с китайскими специалистами работают и советские, и румынские, и чехословацкие.
Наша гостиница стоит на главной площади города. С веранды видны расположенные рядом два квадрата. Один из них желто-красный, и по нему, сталкиваясь и разбегаясь, носятся фигурки людей в белых фуфайках. Другой квадрат — бело-голубой, и по нему плавно кружатся фигуры в красном. Первый квадрат — баскетбольная площадка, второй — каток.
Сегодня ветра нет и на солнце очень тепло. Климат здесь удивительный, как в Швейцарии: в тени — мороз, на солнце — жара, воздух прозрачен и чист.
Добытая в Юймыне нефть из высоких баков по бесчисленным трубопроводам передается в насосную станцию и разливается по тяжелым цистернам, увозящим ее на Восток, за Великую китайскую стену, в промышленные центры страны.
К Великой китайской стене направляется теперь и наш автомобильный караван на пути к Ланьчжоу.
Великая китайская стена
В шестидесяти четырех километрах к востоку от нового Юймыня дорогу берут в свои клещи горы. Пробраться вперед можно только по узкому коридору — единственному проходу в Китай с запада. Обойти этот узкий проход невозможно — с одной стороны стеной стоят гряды непроходимых скал Наньшаня, с другой стороны горы хотя и ниже, но за ними лежат мертвые пески пустынь.
Возвышаясь над дорогой, в давние времена здесь стояла грозная крепость Цзяюйгуань. Напрямик к скалам Наньшаня от нее протянулась толстая, высокая глинобитная стена, глухая и неприступная. Перегораживая ущелье, она врастает в гору. По другую сторону прохода параллельно Цидяньшаню от крепости тянется на восток другая стена, такая же толстая и высокая. Она тянется вдоль всей западной и северной границы Китая, созданная в древние времена для защиты от двух страшных врагов — кочевых орд «хунну» и наступающих с северо-запада песков пустынь.
Некогда эта стена продолжалась отсюда и дальше на запад, доходя до Дуньхуана. Остатки старой стены еще высятся кое-где в пустыне. Но позже единственными воротами, открывавшими доступ во внутренний Китай, стали ворота крепости.
Цзяюйгуань является сейчас западным краем Великой китайской стены, протянувшейся от нее вниз, вдоль всего коридора Хэ-си до Ланьчжоу. Поднимаясь потом к северу, проходя вдоль монгольских степей, стена проходит мимо Пекина и, сворачивая к берегу Ляодунского залива, заканчивается у Тихого океана. Эту стену начали строить еще в эпоху династии Цинь, более двух тысяч лет тому назад. Ее называли Длинной, или Долгой стеной, и она тянулась на пять-шесть тысяч километров. Постройка стены была длительной, она стоила многих сил, средств и бесчисленных жизней воздвигавших ее людей. Особенно энергично строил ее император Цинь Шихуанди, тот самый, который посылал на Запад отважного Чжан Цяня.
Сейчас проезжая дорога не проходит через ворота крепости. Она идет напрямик в пролом в стене на дне ущелья. Рядом через такой же пролом проходят и рельсы железной дороги, направляющейся в Ланьчжоу.
Но мы решили пройти тем путем, которым, может быть, проходил и Марко Поло, — через крепостные ворота, увы, лишенные сейчас грозной стражи и раскрытые настежь.
Свернув с главной дороги, мы поднялись вверх по холмам и остановились перед крепостью, совершив древний обряд, без которого раньше в город никто не входил. Набрав в руки камни, мы кидали их в стену, в глубокие ямы, выбитые в ней в течение многих столетий людьми, бросавшими сюда горсти камней. Эти ямы настолько глубоки и высоки, что в них свободно могут поместиться два-три человека. Внизу лежат горы мелких камней, набросанных путешественниками. Камни, брошенные нами, ударялись о стену и, отскакивая, падали на землю. При этом они издавали высокие чирикающие звуки, похожие на цвирканье кузнечиков. Мы много раз повторяли опыт, и он каждый раз удавался. Говорят, что этот обычай возник с тех пор, как какие-то путники после захода солнца, бросая камни, пытались вызвать стражу, чтобы она открыла им ворота.
Мы сделали попытку записать звук «поющих камней», но из этого ничего не получилось — он был слишком слабым.
Выполнив «въездной обряд», мы двинулись в ворота. Один за другим под их сводами исчезали наши автомобили с прицепами. И когда третий входил в ворота, то первый только высовывал из них свой раскрашенный нос.
Над воротами возвышалась башня, такая же величественная, как и многие другие. Она на несколько этажей поднималась над стенами, достигавшими в свою очередь высоты пяти-шестиэтажного дома. Наверху по широким стенам можно было бы свободно ехать на автомобилях, тем более что к ним вели не ступени лестниц, а пологие каменные спуски. Такими же, как башни и стены Цзяюй-гуаня, были и сооружения Великой стены — массивные, неприступные, грозные.
Под стенами Цзяюйгуаня мы снимали наш последний походный лагерь, с палатками, с железными печками, с поваром, рубящим топориком лед и разогревающим воду пламенем паяльных ламп.
Теперь наш путь к Ланьчжоу будет идти вдоль стены, ограждавшей древнюю дорогу.
Последние перегоны
Чем дальше двигаемся мы по Хэсийскому коридору, тем теснее примыкают друг к другу оазисы, тем чаще встречаются по пути селения и древние города. Дороги превратились в длинные аллеи, и все чаще встречаются запряженные цугом лошади, мулы и коровы, доставляющие в повозках удобрения на поля.
Суровая природа сухой высокогорной Центральной Азии, остающейся позади, заметно меняется. На полях лежит снег, который раньше мы видели лишь высоко в горах, все больше становится на полях людей, работающих на земле, очищающих старые и прокладывающих новые оросительные каналы. Сотни людей с плетеными корзинами, повешенными на деревянные коромысла, переносят и укладывают землю в высокие дамбы, предохраняющие поля от наводнения.
Остановки мы наметили только в двух местах — в городах Чжанъе и Увэе, чтобы поскорее попасть в Ланьчжоу. Мы приезжали в них поздно вечером, в темноте, и выезжали с рассветом.
Вот и перевал!..
Суровые, покрытые снегами острые контуры каменистых гор остаются позади.
Начинается спуск в долину реки Чжуанланхэ, притока Желтой реки — Хуанхэ.
Центральная Азия, прощай!
В воздух взлетают красные ракеты, и наши машины, выключив моторы, начинают своим ходом катиться под крутой уклон, вниз по пыльной дороге.
Желтая река
Царство камня, льда и колючего песка осталось позади. Мы в царстве мягкого желтого лёсса. Ветры высокогорных центрально-азиатских пустынь, вздымая в воздух мельчайшие частицы пыли, несут их через весь материк и откладывают здесь, покрывая материнские породы почвы толстым слоем тончайшей желтой пудры. Она легко размывается водой, и склоны гор, покрытые ею, изрезаны глубокими ущельями и оврагами. Собирая воды многих притоков, Чжуанланхэ, вдоль которой тянется наша дорога, становится все многоводнее, раздвигает шире ущелье, превращенное трудолюбивыми руками крестьян в бесчисленные ступени террасовых полей, взбирающихся от воды вверх, почти до вершин пологих гор.
Здесь возможно только поливное земледелие, и воду на террасы подают огромные водоподъемные колеса, стоящие одно за другим на берегах реки.
Колеса эти, сделанные без единого гвоздя, без кусочка металла, — древние крестьянские изобретения. Их вращает вода, как вращает она мельничные колеса. Поворачиваясь, колеса зачерпывают воду прикрепленными к ним бочонками, поднимают ее вверх, на высоту до тринадцати метров, и выливают в деревянные желоба, проводящие ее по арыкам на поля.
Сверху, с дороги, колеса кажутся маленькими, но когда около них становится человек, то похоже, что это полевая мышь поднялась на задние лапки рядом с колесом велосипеда.
Часть полей засыпана галькой, которую крестьяне собирают на берегу. Это особый способ сохранения влаги на полях — «гальцевание», по-здешнему «шатянь». Камень, оказывается, предохраняет почву от быстрого высыхания, а посевы — от холода и выдувания.
Но там, где есть электроэнергия, поливные колеса начинают уступать насосным станциям. Электричество может качать воду круглый год, не останавливаясь на зиму, как деревянные колеса. О том, что электроэнергия здесь есть, говорят высоковольтные провода, переброшенные через реку у Юндэна — промышленного города на пути к Ланьчжоу.
У Синьчэна Чжуанланхэ впадает в Хуанхэ, только что принявшую воды другого своего важного притока — Сининхэ. Хуанхэ — могучая река. Она выходит из узкого ущелья и течет по широкой долине, по берегам которой раскинулся крупнейший город Северо-Запада — Ланьчжоу.
Врезавшаяся в крутой склон горы дорога пробирается по левому берегу реки, перекидывается через глубокие овраги и промоины, спускается к самой воде и снова взбирается вверх. Поблескивая на солнце, по реке плывут льдины. Река еще станет не скоро, но наверху она каждую ночь замерзает. Днем уровень воды повышается, и она, взломав лед, уносит его вниз. Небольшие льдины, напирая друг на друга, быстро скользят мимо желтых берегов. Их поэтично зовут «лючжу» — «плывущие жемчужины». Они слегка припорошены лёссовой пудрой и действительно похожи на блестящие матовым блеском жемчуга.
Вдали среди льдов появляются, приближаясь, две черные точки. Это связанные из палок утлые плоты, держащиеся на надутых бараньих шкурах — бурдюках. На каждом поместилось по два человека и еще груз. Они больше отталкиваются от льдин, лавируя между ними, чем гребут своими короткими веслами. Но торопиться не к чему, река сама быстро тащит плоты вниз по течению. Река здесь на большом протяжении мелка и порожиста — никаких других способов сообщения по ней, кроме этих плотов, нет. Но говорят, что на них можно благополучно за месяц по реке и каналам добраться до самого Пекина.
Воды Хуанхэ несут много плодородного ила. Это капризная, опасная и одна из самых длинных рек Китая. Она тянется почти на пять тысяч километров. Хуанхэ славится своими буйными наводнениями и способностью самой себе закрывать русло, что ведет к катастрофам. Недаром китайцы зовут ее и «рекой-кормилицей», и «горем Китая».
Сейчас в Китае начаты великие работы по обузданию Хуанхэ.
Выше Ланьчжоу, в ущелье Люцзяся, строится одна плотина, ниже среднее течение реки в районе ущелья Трех ворот. — Саньмынься — уже перекрыто грандиозной плотиной. Скоро всю неуемную силу река отдаст народу, помогая ему орошать поля, добывать электроэнергию, водить пароходы.
Древний Ланьчжоу
Название свое Ланьчжоу получил от цветка ланьхуа, расцветающего весной на склонах подступающих к городу желтых, покрытых лёссом гор. Горы подступают к самому городу. Они изрезаны глубокими морщинами, промоинами и оврагами. Повсюду на их вершинах стоят сторожевые башни и древние храмы, к ним проложены головоломные крутые тропинки.
Город раскинулся на высоте в полторы тысячи метров по берегу Хуанхэ, образующей здесь широкую долину, со всех сторон окруженную горами. Лёссовая пыль и дым всегда окутывают котловину долины своей тонкой вуалью, смягчающей резкие солнечные тени и тушующей дали.
С вершины горы Байташань, от подножия древней башни как на ладони раскинулся на правом берегу реки старый город с его крепостными, во многих местах уже пробитыми стенами. Здесь торговая часть столицы Северо-запада.
Старый город — самая малая часть большого Ланьчжоу, растянувшегося прямыми широкими улицами, бесчисленными железнодорожными путями на шестьдесят километров вдоль всей долины. Еще так недавно большинство жителей города не имело никакого представления о паровозе. В Ланьчжоу можно было попасть только пешком, гужевым транспортом или на автомобиле. Сейчас это важный железнодорожный узел Северо-Западного Китая. Пути из него ведут в Нанкин и к океану, в Шанхай, через Баотоу в Пекин и через Сядун в Синьцзян. Скоро отсюда в вагоне прямого сообщения можно будет запросто попасть и в Тибет, и в Алма-Ату, и в Москву.
Когда-то Жюль Верн в своем романе «Клодиус Бомбарнак», основываясь на данных путешественников девятнадцатого века, описывал Ланьчжоу грязным заштатным, провинциальным городом, главной достопримечательностью которого является дворец губернатора с клетками, вывешенными на высоких столбах у ворот. В этих клетках были головы казненных.
Сейчас Ланьчжоу поражает своими широкими улицами, многоэтажными современными домами, огромными промышленными предприятиями. И все это построено буквально за несколько последних лет, о чем свидетельствуют даты на фронтонах зданий: 1956, 1957...
Один нефтяной комбинат с его электростанциями, лабиринтом башен, баков, насосов занимает огромную площадь, которую и за день не обойти. С ним конкурируют механический и химический заводы, фабрика электроприборов и другие фабрики и заводы.
Многоэтажные городские гостиницы, великолепно оборудованные, универмаги с большими зеркальными витринами, кварталы обширных зданий высших учебных заведений и государственных учреждений стоят бок о бок с деревянными колоннадами старинных храмов, искусно реставрированных, и сами иногда выдержаны в старом китайском стиле — над их башенными кубами высятся традиционные высокие черепичные крыши с загнутыми углами. Однако по углам крыш взамен фигурок мифологических драконов, назначением которых было предохранять дома от злых демонов, теперь высятся керамические скульптуры голубей мира. В городе три четверти миллиона жителей. Как в Карамай и Юймынь, сюда едет молодежь из разных городов Китая, едут переселенцы с густонаселенного Востока. Сюда перебираются целые предприятия и учреждения. Так, например, недавно из Шанхая в Ланьчжоу переселился универмаг. Он переехал со своими заведующими, продавцами, товарами и даже кошками. Не переехали только мыши. К этому времени, как одно из «четырех зол», они были в Шанхае уже истреблены.
Повсюду на улицах и стенах домов, а иногда даже на протянутых между деревьями веревках, вывешены бесчисленные плакаты. Это чаще всего листы белой бумаги, а иногда просто старые газеты, на которых черной тушью написаны крупными иероглифами какие-то высказывания. Иногда вместе с надписями попадаются и рисунки — карикатуры. Это листки «дацзыбао» — особый новый вид стенных газет, критикующих недостатки и вносящих рационализаторские предложения. Сейчас в Ланьчжоу, как и во всем Китае, развернулась борьба за улучшение стиля работы, и бесчисленные «дацзыбао» свидетельствуют об этом. Каждый, кто узнает о недостатках, о случаях плохой работы, о служащих-бюрократах, о плохих поступках, сейчас же пишет свое «мнение» на листе бумаги и сам же вывешивает его на стену. Так как стен уже не хватает, то перед учреждениями поставлены в несколько рядов длинные вереницы щитов, и все они заклеены сверху донизу. Особый штат, состоящий из общественников, собирает все «мнения» и в короткий срок расследует их, вывешивая свои разъяснения. С ними иногда не соглашаются и вывешивают возражения.
Прошу Юй Ю-миня перевести мне несколько «дацзыбао», развешенных около здания железной дороги. О чем только здесь не говорится! Стрелочник Чун Хуа-пин критикует смазчика Ван Ю-линя за то, что за ним всегда следуют капли зря пролитого масла. Домашняя хозяйка Чи-ю считает, что поезда убираются плохо. Служащий Гао Синь-дун предлагает по-новому вести учет тары, освобождающейся после доставки в город овощей и фруктов. Группа работниц универмага считает недопустимым поступок одного из продавцов, купившего себе велосипед и обернувшего его раму, чтобы она не поцарапалась, магазинной оберткой, которая ему не принадлежит и назначена совсем не для этого.
Среди вывешенных «дацзыбао» много таких, которые предлагают новые приемы работы, смело, открыто критикуют недостатки.
— А если кто-нибудь напишет неправду? — спросил я Юй-Ю-миня.
— Неправду? — Юй Ю-минь удивился. — Зачем же писать неправду? Писать можно только правду.
— Ну, а если я «хуайжэнь» — плохой человек? Если я нарочно напишу неправду? Так ведь может быть?
— Так не может быть, — уверенно заявил мой собеседник. Потом подумал и добавил: — А если найдется такой плохой человек, то все, кто знает, что он написал, сейчас же напишут против него...
И я понял, что обмануть людей, пишущих от всей души свои мнения, невозможно...
Ланьчжоу — город удивительных контрастов. Здесь можно увидеть, как из автобусов у зеркальных широких гостиничных дверей вылезают бронзовые тибетские ламы, увешанные огромными амулетами. На них широкие малиновые одеяния, наброшенные так, что правая рука всегда остается обнаженной, несмотря на ветер и мороз.
Ланьчжоу — конечный пункт нашего автомобильного пробега, но мы спустим поднятые в Алма-Ате флаги только тогда, когда закончим последнее путешествие по Ланьчжоу и его пригородам. Кроме того, мы побываем в ущелье Люцзяся, где начаты работы по постройке гидроэлектростанции и где в горах скоро возникнет огромное озеро.
Как и везде, мы отбираем для съемок наиболее характерное и интересное и мучаемся, что можем так мало включить в картину.
Один из наших объектов парк «Уцюаньшань» — «Гора пяти источников». Мы идем по дорожке, выстеленной звонко цокающими под ногами каменными плитами, к ярко расписанным старинным храмам, соединенным друг с другом лестницами и резными крытыми коридорами на высоких красных сваях.
Соседняя гора Гаоланьшань украшена великолепными новыми зданиями, сверкающими на солнце своими высокими, крытыми глазурованными черепицами, цветными крышами. Это не древние храмы, а высшее учебное заведение — «Институт национальных меньшинств».
Сейчас в институте обучаются две тысячи студентов, представителей семнадцати национальностей. Тут и тибетцы, и монголы, и дунгане, и уйгуры... Все они, через несколько лет вернувшись на родину, станут учителями, переводчиками, судьями, врачами, железнодорожниками. Они живут в интернатах при институте своими землячествами, питаются в особых столовых — отдельных для мусульман, не употребляющих к столу свинины.
Узнав, что мы приехали снимать их институт, студенты быстро разбежались по общежитиям и вернулись переодетыми в парадные национальные костюмы.
На площади перед главным зданием собрались юноши и девушки в шелках, в бархате, в накинутых на плечи пятнистых шкурах леопардов, затянутые широкими серебряными поясами, в высоких меховых шапках, в остроконечных, увитых лентами колпаках. Верные себе ханьцы выделялись из этой пестрой толпы своими деловитыми, скромными пиджаками, строгими тужурками и синими вездесущими ватниками.
Из института мы едем на берег реки, в старинный, тысячелетней давности, буддийский храм. В нем Народный комитет устроил большую выставку местных товаров. На стендах выставлены электроприборы, консервы, керамика, краски, ткани, цемент, конфеты.
Недавно почти все эти изделия привозились сюда издалека.
Нас уже хорошо знают в городе, и приглашения побывать в гостях сыплются со всех сторон. Вот и сейчас, оставив автомобили в узком переулке старого города, мы, проталкиваясь сквозь толпу, заполнившую улицу в выходной день, направляемся в первый Ланьчжоуский рабочий клуб.
Оркестр играет мелодичный нежный вальс, под который чинно и целомудренно крутятся пары — юноши и девушки в пестрых шарфиках и цветных праздничных ватниках. Мы еще не успеваем закончить съемку в рабочем клубе, как приезжает главный архитектор города. Он везет нас на окружающие город лёссовые террасы, чтобы мы своими глазами увидели, как жители Ланьчжоу озеленяют свой город и окрестные горы.
Только сумерки оказываются способными остановить поток тех мест в городе, которые мы должны «обязательно посмотреть и, конечно, заснять в фильме».
Летят дни, и старый год приходит к концу. К концу идет и наша экспедиционная работа. Нам остается закончить городские ланьчжоуские съемки и отправить машины прямым путем в Пекин, чтобы там заснять последние кадры картины.
Пока машины будут на платформах двигаться на север, мы сможем побывать в Шанхае на нашей студии.
Новый год считается в Китае большим народным праздником. Его празднуют всегда весело и торжественно. Город украшен фонарями и красными полотнищами с новогодними приветствиями.
Мы получаем приглашения на приемы и встречи. Они проходят просто и непринужденно и кончаются каждый раз веселыми танцами. Как и всюду, у нас немедленно заводятся друзья.
Мы водим хоровод вокруг огромной, пестро разукрашенной новогодней елки, нам дарят на память какие-то безделушки, наперебой приглашают танцевать. Танцуют все: старик с длинной седой бородой в черных мягких матерчатых туфлях и ватной куртке, комсомолка с синими бантами в черных, как смоль, косах, партийные работники в своих строгих тужурках и другие съехавшиеся на праздник гости. Вот кружится в вальсе монголка в длинном халате, подпоясанная широким зеленым поясом. Стройные девушки в разноцветных курточках с высокими стоячими воротничками и в длинных брючках то и дело приглашают моих спутников и меня. И мы тоже весело танцуем, забывая, что мы не у себя в Доме кино в Москве, а далеко-далеко, на берегу Желтой реки.
Но вот наступает последний день нашей жизни в Ланьчжоу. Как и ровно четыре месяца тому назад около Алма-Аты, мы собираемся вокруг наших машин на окраине Ланьчжоу. На дальней товарной станции железной дороги мы спускаем походные флаги и грузим автомобили на платформы, чтобы отправить прямиком на север, в Пекин.
Юркий маневровый паровоз, лязгнув буферами и выбросив белое облако пара, подхватывает платформы.
А через несколько часов шанхайский экспресс уже везет нас по лёссовому плато, пронизывает двести тридцать тоннелей, перемахивает через множество мостов, мчит по берегам рек и полям, по просторам Великой равнины на берег Тихого океана, в Шанхай, куда нас пригласила китайская киностудия.
Мы возвращаемся дружным коллективом, и сейчас трудно вспоминать, что нам мешало в работе, чего недоставало, с кем приходилось спорить.
Почти два десятка таких разных людей — разных по возрасту, по национальности, по привычкам, по образованию и воспитанию, — и так трудно рассказать о каждом, хотя каждый был и остался самим собой. Может быть, это потому, что все были за одного и один был за всех? Может быть, это потому, что задачу выполнял один коллектив?
А действительно, было ведь так, что мы уставали и валились вечером, погружаясь в сон раньше, чем голова коснется подушки; было ведь так, что люди простуживались и сбивали горячечную температуру в 40 градусов лошадиными дозами безотказно действующих порошков и пилюль. Было ведь, что люди обжигались на солнце, и из носу текла кровь, и в голове звенело. Но все это сейчас позади, как будто наше путешествие было самой обычной деловой поездкой.
Поезд мчит нас в Шанхай. За окном мелькают новые ландшафты, такие непохожие на виды пройденной нами Центральной Азии.
На сердце радостно — работа успешно закончена. Но вместе с этим чувством где-то внутри гнездится знакомое каждому, кто много путешествует, чуть грустное ощущение расставания, расставания с местом, которое стало родным, но которое, вероятно, никогда в жизни уже больше не увидишь.
Прощай, бескрайний Сибэй... Прощай, суровая Центральная Азия, прощайте, дороги и тропы Великого Шелкового пути!
Заключение
Ну, вот и все. Наша экспедиция закончена. Задание выполнено, план намеченных работ полностью осуществлен.
11 сентября 1957 года, подняв в Алма-Ате флаги нашего пробега, мы выступили в путь на Восток.
11 января 1958 года после четырехмесячного путешествия мы спустили их в Ланьчжоу.
Советско-китайская киноэкспедиция впервые совершила сквозной автомобильный пробег по всей трассе маршрута от Алма-Аты до Ланьчжоу.
Мы прошли по Центральной Азии 12 000 километров пути и засняли 20 000 метров пленки.
Через Шанхай и Пекин мы вернулись в Москву. Здесь вместе с китайскими друзьями мы смонтировали из заснятого материала большой фильм, озвучили его, используя записи, привезенные из Китая, и выпустили одновременно на русском и китайском языках.
Каждый, кому интересно своими глазами увидеть далекие просторы Центральной Азии, может теперь как бы принять участие в нашей экспедиции, совершив вместе с нами кинопутешествие на экране.
Путевые дневники, кадры из фильма и походные магнитофонные записи помогли написать эту книжку — знак доброй памяти об увлекательном путешествии по гостеприимной китайской земле.
В то время, когда автор торопливо дописывал страницы своей рукописи, готовясь к новой экспедиции, телеграф приносил из Китая все новые и новые вести об успешном строительстве «Ланьсиня» — трансазиатской железнодорожной магистрали Алма-Ата — Ланьчжоу.
Кто знает, может быть, книжка выйдет как раз к тому времени, когда поезда новой дороги двинутся в свои первые сквозные рейсы, когда «Дорога вечной дружбы народов СССР и КНР» будет уже открыта.
Немало людей, просмотревших наш фильм и прочитавших книжку, стоя у окон нового экспресса, мчащегося по просторам великих пустынь через поля и сады древних оазисов, мимо городов Ганьсу и Синьцзян, будут узнавать места, знакомые им по кадрам фильма и иллюстрациям книги, по рассказам и описаниям автора.
Путешествуя на автомобилях по Центральной Азии, мы так часто вспоминали оказавшего нам неоценимую помощь в экспедиции замечательного ученого Владимира Афанасьевича Обручева. Его книга «В дебрях Центральной Азии» не только была для нас путеводителем, но и позволяла сравнивать то, что он описывал, с тем, что открывалось перед нашими глазами сейчас.
Шихэцзы и Карамай, Урумчи и Турфан, Сядун и Юймынь, Дуньхуан и Ланьчжоу — новые и древние города Народного Китая поражали нас своими достижениями, особенно величественными по сравнению с тем, о чем мы читали в старых описаниях.
Нет сомнений, что так же будет чувствовать себя и человек, который отправится в путешествие по новой трансазиатской магистрали. Он будет сравнивать описанное в книжке с тем, что видит. И его сердце будет биться так же радостно, как бились наши сердца, когда перед нами открывались картины удивительных преобразований, совершаемых китайским народом под небом древних пустынь.
Автор
Москва — Улан-Батор — Пекин — Москва. 1925 г.
Москва — Алма-Ата — Урумчи — Ланьчжоу. 1957 г.
Шанхай — Пекин — Москва. 1958 г.
