Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
ГЛАВА 3. ВТОРАЯ ЗИМОВКА 1958-1959 ГОДОВ
Не давай ты, боже
Зимовые службы:
Зимовая служба -
Молодцам кручинно,
Да сердцу надсадно!
Старинная солдатская песня
Тот мир стал нашей судьбой.
В том мире нам бывало круто,
Но не было такой минуты
Когда б мы каялись с тобой.
И.Тауфер (перевод К.Симонова)
В Арктике традиционный свой календарь – не от января до декабря, а от навигации до навигации, время между ними – зимовка. Начало нашей второй зимовки трудное и невесёлое. В связи с последними событиями большая часть народа оказалась на базе, обнажив поле деятельности на леднике. Отправить маршрутную группу на Ледораздельную при наших транспортных возможностях – целое событие. Со мной будут возвращаться Перов и Хмелевской. Так решено на совете экспедиции, где обсуждалось состояние дел. Потеря Олега невосполнима во всех отношениях. В полевой части его как-то заменит Сева Энгельгардт, на обработке наблюдений Е.М.Зингер и тем не менее часть снегомерной сети придётся оставить. На совете решено Второй барьер впредь именовать Барьером Яблонского. Выход нашей группы назначен на 7 августа.
В оставшиеся дни завершаю топографическую съёмку окрестностей базы, начатую ещё бывшим начальником, причём без помощника-реечника мне не обойтись. Не работа, а сплошной психологический этюд для театральной постановки. Романов-старший с выражением скуки на лице, оставаясь в рамках лояльности, тем не менее демонстрирует полное презрение к этой недостойной его квалификации работе. Поэтому на каждую точку мне приходится ставить его самому. Зато Романов-младший, внешне полная противоположность отцу, в роли речника проявил недюжинную смекалку и находчивость. Поначалу я раза два проверил его, а потом перестал – этот парень великолепно чувствовал рельеф и всегда вставал со своей рейкой туда, куда надо. С мензулой в наших условиях работать не просто. Планшет на ветру парусит и то и дело приходится поправлять инструмент. Наползло небольшое облачко тумана, работать уже невозможно. Следов графита, когда рисуешь рельеф карандашом, не остаётся, зато продавливаешь набухшую на глазах бумагу.
Погода стоит хмурая, осенняя. С побережья видно, что снег уже лежит на леднике. Наша станция на Барьере Сомнений опять молчит, связи нет. Как-то мои вехи, которые я не успел забурить. С Перовым я перехожу на Барьер Сомнений, где нас уже дожидается Иван Хмелевской, поведавший Каневским горестные новости. Из-за непогоды задержались здесь на двое суток по принципу – в тесноте да не в обиде. Каневским от всякой проходной публики, которая появляется и исчезает в любое время суток, разумеется, удовольствия мало. Это, прежде всего, нарушение ритма работы и жизнедеятельности (в чём смысл работы стационара), помимо дополнительных бытовых неудобств. Ушли мы с Барьера Сомнений 9 августа.
Осмотрели ещё раз по дороге место гибели Олега. Никаких новых находок, зато всё больше ужасающих деталей. Думали, что поток, в который он провалился глубиной около двух метров – оказалось шесть. Теперь, когда таяние закончилось, видна вся система подснежных русел в понижении ледника, забитом снегом и фирном. Во многих местах сохранились снежные мосты толщиной до метра. Если бы балок стоял в другом месте – всё могло быть по-другому, но невозможно предвидеть такое. Ещё одно неприятное открытие – большая часть вех на пунктах моих наблюдений вытаяли, упали и засыпаны снегом. Тяжёлый и рискованный труд в июне в значительной мере обесценен.
Я не случайно уделяю много места всем нашим (и собственным) неудачам. Не очень приятно для самолюбия, но поучительно с точки зрения преодоления собственной неопытности и многочисленных ошибок. Это преодоление на основе полученного опыта произошло позднее, хотя его истоки наметились уже в апрельских маршрутах, когда удалось нащупать те направления, которые не тоько компенсировали наши потери по запланированным темам, но позволили выйти и на новые рубежи с успешным продвижением на десятилетия вперёд. Очень тяжело было работать на Новой Земле, но именно здесь были заложены основы для будущей работы в Арктике, во многом успешной. Так теперь видятся эти события десятилетия спустя, а в августе 1958 года, пока мы медленно тащились к Ледораздельной, мрачные мысли одолевали нас, и даже крайняя усталость не могла их заглушить.
Тем временем на Ледораздельной, лето закончилось – таяние здесь прекратилось 2 августа. После ухода поисковой группы 25 июля здесь оставалось четыре человека. В отличие от Барьера Сомнений о гибели Олега в глубине ледникового покрова узнали довольно быстро - .Зингер знал своё дело и передача блиндом с полярки не миновала его. Сообщение о нашем предстоящем прибытии было получено им 10 августа: «Хмелевской, Корякин, Перов вышли к вам. Задерживаются непогодой на Барьере Сомнений. Ждите их обязательно, они идут осторожно, медленно. Всем вам привет. Чижов». Поэтому, когда на следующий день вдали показались три силуэта, волочившие за собой сани, здесь никто не удивился.
Последовал обмен новостями. Мы рассказали о гибели и похоронах Олега, нам сообщили новости из эфира – о пуске Куйбышевской ГЭС, о международной выставке в Брюсселе и о продлении Международного Геофизического года на 1959 год под названием «Год Геофизического сотрудничества». Таким образом, наша вторая зимовка на Новой Земле получила некое правовое обоснование.
В большом мире неспокойно. Мао рвется на Тайвань, а Микоян отправился к нему, видимо, с уговорами. Американская морская пехота высадилась в Ливане. Политики с Ледораздельной грозят, что в ближайшем будущем эти осложнения отразятся на нас самым определённым образом.
Е.М.Зингер, как лицо близкое к писательским кругам (его отец в 30-40-е годы был ведущим специалистом по Арктике в «Известиях») спросил:
— А что это Пастернака со страшной силой понесли? И что за «Доктор Живаго»?
— С ближайшим сбросом узнаем, - не без иронии сказал кто-то.
— Скорее всего антисоветского там не больше, чем в «Не хлебом единым». Больно кто-то боится за свою кормушку, - был приговор общественного мнения Ледораздельной.
Один из присутствующих осведомился:
— А что, Пастернак действительно крупный поэт?
— Я не большой знаток поэзии, ребята, - ответил Зингер, - но те мои знакомые писатели, которым я доверяю, считают и Пастернака, и Ахматову великими русскими писателями. Это всё, что я могу вам сообщить. И вообще будьте готовы к тому, что вам многое придётся пересматривать из того, чему вас учили. Как, впрочем, и мне, грешному…
Потом, задумавшись, добавил:
— Всё изменяется под нашим Зодиаком,
Лишь Пастернак остался Пастернаком…
Наше прибытие подстегнуло очередное развитие событий. Люди были нужны и на базе и поэтому 12 августа туда отправились Перов, Бажева и Энгельгардт, рассчитывая в случае непогоды спуститься вниз по леднику по нашим следам. Но им не повезло. Буквально через пару часов после их ухода началась сильнейшая пурга, и как наши коллеги оказались в балке Серпантин в стороне от кратчайшего пути – знает только Арктика. «Пурговать» в таком безотрадном месте удовольствия мало. К 20 августа троица съела все продукты в балке, но, используя ослабление метели, благополучно вернулась на Ледораздельную. Если бы пурга продолжалась и дальше, жизнь любимой Лялиной собачки, сопровождавшей в этом походе свою хозяйку, оказалась бы под угрозой.
Слегка отъевшись и отдышавшись, героическая троица снова отправилась в поход и на этот раз удачней. У нас на ледоразделе сплошная пурга, бурный ветер и прочие местные достопримечательности. Переживаем за ушедших и ругаем Перова, инициатора предприятия. О его благополучном завершении с облегчением узнаём по радио: «24-го возвратились Бажева, Перов и Энгельгардт. На днях выезжаем на тракторе. Пешком не выходить. Просьбу выполним. Новости – 21-го ушел пароход, с ним уехал в Москву Ружицкий. Погода плохая, выпал снег. Чижов»
В условиях информационного голода каждое новое слово обгладывается и обсасывается в поисках чего-то скрытого, сокровенного. Больше всего нас потряс неожиданный отъезд Ружицкого – как, почему? Из текста понять невозможно. Указания не выходить – прежде всего, в мой адрес – понятны: на базе хреновая погода и вернувшиеся с Ледораздельной ещё больше украсили её своими впечатлениями.
Когда за стенами нашего домика беснуется непогода и люди не заняты на наружных работах, сами собой возникают различные дискуссии по разным более или менее актуальным проблемам. Так прошел своеобразный семинар о наших предшественниках на ледниковом покрове Новой Земли. Поводом послужило то, что в дореволюционном журнале «Землеведение» я раскопал сообщение об одном из докладов В.А.Русанова, где в заключении докладчик ознакомил присутствующих о планах маршрута по ледниковому покрову Новой Земли от губы Крестовой к мысу Желания. Вот о чём думал один из самых интересных наших предшественников ещё в 1910 году! И хотя этот замысел так и не был осуществлён, не случайно, что именно В.А.Русанов первым выступил с проектом такого рода в нашей стране. Разумеется, вспомнили первое пересечение покрова, выполненное в апреле 1913 года В.Ю.Визе и М.П.Павловым с ста километрах западнее нашей станции. Интересно, что и этот поход, и одновременный марш-бросок Г.Я.Седова к мысу Желания были только частью единого плана, по каким-то причинам не осуществившегося. По первоначальному замыслу В.Ю.Визе должен был продолжить свой маршрут после выхода к Карскому побережью навстречу Г.Я.Седову, после чего они вместе собирались возвращаться к «Святому Фоке».
И, разумеется, многократно вспоминали драматический поход М.М.Ермолаева в феврале-марте 1933 года, выполненный в лучших полярных традициях. Впервые об этом событии я узнал ещё мальчишкой по школьной хрестоматии довоенного издания. В самых авторитетных полярных обзорах этому переходу уделяется удивительно мало места и уже есть опасность, что последующие поколения полярников скоро забудут об этом событии. С профессиональной точки зрения меня интересует «привязка» маршрута на местности, а в записях Каневского его разговора с М.М.Ермолаевым не всё ясно это и не удивительно – Михаил Михайлович рассказывал о событиях почти четвертьвековой давности. Из августа 1958 года вернёмся в февраль 1933 года.
В становищах новоземельских промышленников начался голод и цинга – суда с продовольствием и всем необходимым до конца навигации 1932 года так и не прибыли. С ближайшими становищами экспедиция М.М.Ермолаева ещё кое-как делилась из собственных запасов, используя для доставки продуктов и лекарств аэросани, но дальние оставались недосягаемыми. Припай у берега был слишком неустойчив, а для выхода с ледникового покрова к побережью по трещиноватым выходным ледниками не хватало прежде всего карт – их просто не существовало в те годы в природе. Тем временем, Большая Земля, чтобы спасти голодающих, готовила спасательную экспедицию на ледоколе «Красин» (капитан Л.П.Легдзин) во главе с М.И.Шевелёвым. судьба уготовила этому ледоколу «гуманную службу». Летом 1921 года «Святогор» (таково первоначальное имя этого замечательного судна) спас от голодной смерти экипаж и пассажиров «Соловья Будимировича» (в советское время «Малыгин») превратностями гражданской войны и игрой природы оказавшегося в Карском море. Но мировая слава пришла к ледоколу семь лет спустя, когда он в 1928 году отправился на спасение разбившегося дирижабля «Италия», чем заслужил мировую известность. Теперь, пять лет спустя, предстояло выручать своих, причём в зимних условиях, когда суда в Арктике в лучшем случае зимуют, а не плавают. Многое в этой операции зависело от работы полярных станций, и как назло в разгар подготовки на мысе Желания вышла из строя станция, державшая связь с Большой Землей. Кое-как по «аварийке» связались с соседями в Русской Гавани и запросили необходимые узлы и детали. Всё необходимое нашлось, оставалось только доставить.
Утром 22 февраля (только-только кончилась полярная ночь) сам начальник экспедиции вместе с водителем саней В.Э.Петерсеном и немецким специалистом-геофизиком Куртом Вёлькеном отправился на аэросанях Ту-5 (личный подарок А.Н.Туполева экспедиции) на мыс Желания. По опыту уже было известно, что наиболее безопасные места для аэросаней лежат в центре покрова – так примерно по ледоразделу и решили держать путь в южном направлении. Скорость у аэросаней высокая и участники похода рассчитывали в тот же день быть на мысе Желания. Соответственно, продуктов взяли с небольшим запасом, зато бензина – целых шесть заправок. Немец взял также свой любимый спальный мешок, остальные привычные ненецкие малицы. Спустя шесть часов где-то на подходах к верховьям ледника Иностранцева (примерно на полпути к намеченной цели) решили остановиться на краю небольшой каменистой площадки, чтобы залить бензин в опустевшие баки. И тут-то полярная фортуна повернулась к путешественникам спиной – нагревшиеся при езде полозья вмерзли в лёд так, что освободить их без специального инструмента было невозможно. Оставалось дожидаться собачьей упряжки из Русской Гавани, тем более что в напрасных попытках освободиться из ледяного капкана выжгли наличный бензин. Потом началась пурга, но когда через десять дней остались лишь крохи пищи – решили идти к мысу Желания и, разумеется, с запасными лампами, которые там ждали…
С нашим опытом представить пересечение верховий ледника Иностранцева жутко, тем более, что у нас есть то, чем не располагал М.М.Ермолаев – карта и аэрофотосъемка. Верховья ледника Иностранцева на их пути представляют глубокую ледяную долину с трещиноватыми бортами, высота которых по крайней мере трижды превышает известный нам Барьер Сомнений. И по этому крошеву надо спуститься, а потом подняться на противоположный борт. Как удалось это сделать участникам похода, трудно представить – но удалось! Спасаясь от голодной смерти, в первый же день они одолели целых двадцать пять километров. Это было пятого марта. По многолетней привычке геолога М.М.Ермолаев считал шаги и приводимые им расстояния хорошо согласуются с современной картой. На следующий день прошли уже вдвое меньше – стал сдавать, как нередко случается в подобных ситуациях, самый сильный – гигант Курт Вёлькен. Примерно столько же одолели и на третий день пешего перехода, но немец начал выдыхаться. Семижильные русские продолжали тянуть его вперед, поскольку ничего другого не оставалось.
Кризис наступил на четвертый день, когда стало ясно, что Курт с каждым шагом теряет силы. Тогда люди повернули ближе к побережью Баренцева моря. К обычным мукам добавилась нестерпимая жажда (знакомое ощущение!), потому что на одной из остановок Вёлькен в состоянии прострации оставил жестянку с бензином для примуса. После скудных перекусов оставалось только грызть ледяшки или сосать снег. Видимо, психика Вёлькена была нарушена, потому что, увидав издали замерзшие озёра (Чаячьи, Тайные?) на побережье, немец задал вопрос: «А вдруг там нарзан?» - и потребовал идти к ним.
Главным в этой ситуации оставалось выйти к морю, найти надёжное укрытие для ослабевшего товарища у приметного ориентира, и после этого идти за помощью. День 9 марта оказался решающим – они прошли даже больше, чем в предшествующий день и оказались в заливе Красивый. 10 марта два шатающихся человеческих силуэта, обильно покрытые инеем появились на припае у полярной станции на мысе Желания, и кто-то из зимовщиков приветствовал их радостным криком:
— Русская Гавань идёт!
Тут же отправились за К.Вёлькеным по крокам, которые успел набросать М.М.Ермолаев, прежде чем провалиться в сон. Немца доставили на полярку через двое суток живым и почти здоровым. Во всяком случае он тут же отправил на материк радиограмму следующего содержания: «Благополучно прибыли на мыс Желания. Выражаю глубокую благодарность за помощь дорогим товарищам по тяжелому пути, сотрудникам мыса Желания, Арктическому институту за постоянное участие. Цитирую запись в своём дневнике, сделанную после ухода товарищей: «Могу передвигаться только крайне медленно, поэтому по своей личной просьбе меня оставили здесь в снежном доме. Ермолаев и Петерсен оставили мне все вещи и должны возможно скорей прийти на мыс Желания, чтобы оказать мне помощь. Вёлькен». Последняя фраза не случайна и по условиям 1933 года, как в Германии, так и в нашей стране, Вёлькен поступил благородно.
Вскоре полярка на мысе Желания вышла в эфир, и угроза срыва морской операции гибнущих от голода и цинги промышленников миновала. «Красин» добрался до мыса Желания лишь апреля и на обратном пути высадил М.М.Ермолаева и его спутников в Русской Гавани. За аэросанями добирались уже на собачьих упряжках и в конце концов вернули их в исходный пункт.
Похожие ситуации возникали и в других полярных экспедициях, например, у Э.Шеклтона в 1909 году и в отряде Э.Эванса, помогавшего Р.Скотта в его походе на полюс тремя годами позже. Однако, в новоземельском случае есть свои особенности. У англичан дело было летом и на знакомой местности, у М.М.Ермолаева – зимой и на «белом пятне». Наконец, сам поход М.М.Ермолаева был спасательным – и таким оставался до конца, хотя в спасении нуждались уже сами участники отчаянного предприятия. О подвиге англичан написаны тома и тома, а о зимнем походе участников экспедиции по программе МПГ 1932-1933 годов знаем, похоже, только мы. А жаль – ведь люди на Новой Земле всё равно останутся, они будут попадать в сложные ситуации, и разве для них неважен опыт предшественников? Наконец, это часть нашей полярной истории, её лучшие страницы на уровне «мировых стандартов».
Состояние своеобразного предзимья в центре ледникового покрова Новой Земли в конце календарного лета 1958 года продолжалось почти месяц. Общественное мнение Ледораздельной склоняется к тому, что, поскольку таяние закончилось, а метели начались – зима вроде бы наступила. Однако, если дом не занесён снегами – какая же это зима? В ближайшие дни Арктика убедила даже самых колеблющихся.
Ещё под вечер 27 августа (в конце лета понятие вечер в наших широтах свой изначальный смысл) ветер в порывах превышал уже 25 метров в секунду. Наутро выбраться из дома можно было только с помощью лопаты. Два наших небольших оконца подёрнуты рябой синевой или плотно прикрыты снегом. Даже дверь внутрь мы открыли с трудом. Перед нами оказалась стена снега, буквально исходившая каким-то дьявольским голубоватым светом. Струйки сухого мелкого снега с тихим шелестом проникало через невидимые щели и оседали на полу и стенах. Очевидно, наверху творилось нечто чрезвычайное.
Зингер выразительно показал глазами наверх и вопросил:
— Сколько? – подразумевая, очевидно, скорость ветра.
— Пятнадцать, - нерешительно заявил первый из нас.
— Кто больше? – потребовал уточнить отец-командир.
— Не меньше двадцати пяти, - расщедрился очередной оракул.
— Дежурному наблюдателю подготовиться к выходу наверх, нервных прошу удалиться, - распорядился Зингер.
Сейчас срок Валерия Генина и, напялив на себя всё, что только можно, и сверх того упаковавшись в брезентовый ямщицкий плащ, он становится удивительно круглым и неповоротливым.
— Нет, - комментирует Зингер, - ты ещё слишком красив. Дай-ка я посажу тебя на шворку…
Несчастного наблюдателя обвязывают вокруг живота верёвкой.
— Теперь я за тебя спокоен, - с удовлетворением констатирует Женя. Остальные присутствующие с выражением искреннего сочувствия пожимают Валерию руки. Кто-то не преминул добавить:
— Если ты не вернёшься, мы будем считать тебя полярником.
— Ничего, - вооружившись лопатой, утешает Зингер, - вскрытие покажет.
Он с силой вонзает лопату в снежную стенку. Удар за ударом – безрезультатно. Наконец, цель достигнута – толща снега пробита, под напором ветра поток мелкого снега хлещет в дом. Выражение лиц присутствующих не поддаётся описанию, самое выразительное, разумеется, у Генина. Он до отказа затягивает капюшон и начинает буквально ввинчиваться в снег головой. Постепенно его туловище укорачивается, и когда осталось то, что ниже поясницы, Зингер дружески похлопал его по пятой точке лопатой, благословляя на подвиг. Потом исчезли и ноги, и только верёвка с шуршанием продолжала уползать в снежную дыру. Пришлось её наращивать. Генин от сутствовал минут пятнадцать- двадцать. При попытке вернуться ему просунули в дыру лопату с явным намёком на дальнейшие действия. Откопав дверь снаружи, он смог войти в дом и ещё долго приходил в себя, отплёвываясь и чертыхаясь и, наконец, выдал:
— Ну, даёт!...24 метра в секунду…общая метель…и вообще…
— …Содом и геморрой, - закончил за него Зингер. – Поздравляю успешным выполнением задания и началом зимы! Ты ещё раз покрыл неувядаемой славой знамена нашей полярной службы!
Определённо, мы оказались в осаде. Правда, противник не отрезал нас полностью от пунктов снабжения. Вокруг домика сохранилась часть снежных галерей, где было топливо и продовольствие, а вот туалет…Поначалу эта недостойная тема как-то не занимала нас, но ближе к полудню кто-то заявил:
— Кажется, мне придётся вылезать, причём скоро…
— Возможно, я тебе составлю компанию, - с деланным безразличием откликнулся второй.
— Мне-то, вообще, не нужно…Но раз люди идут, можно и заодно, чтобы авансом…- мотивировал своё решение третий.
Как и положен командиру, Зингер возглавил вылазку, причём было решено обвязаться верёвкой. Очень сильно выглядело возвращение всей оравы, когда заснеженные люди одновременно появились в дверном проёме в клубах снега, запутавшиеся в верёвке, не рискуя при этом выпустить из рук наиболее ответственные детали своего обмундирования. Выражались они при этом в духе папаши Бени Крика, которого, как известно, одесские биндюжники считали грубияном.
На следующий день Арктика выдохлась в своих кознях: ветер прекратился, а с ним и метель, установилась вполне приличная видимость. Используя погоду, я выставил вдоль теодолитного хода десятки дополнительных вех – так возникла «трасса жизни», теперь с неё не сбиться в самую гнусную погоду. Начать наблюдения у самой станции снова не удалось из-за сильных атмосферных искажений. Погода на исходе августа оставалась вполне удовлетворительной и этим воспользовались на базе – 29 числа к нам пришёл трактор с грузом угля, продуктов и, само собой, почтой и посылками. Трактор на Ледораздельную пришёл 2 сентября, высадив по дороге Энгельгардта и Дебабова для перебуривания вытаивших вех и снятия отчётов на снегомерных рейках. Объяснения вновь прибывших по поводу отбытия Ружицкого на Большую Землю не слишком убедительны, видимо, в основе оказались новые административные веяния. Так или иначе, мы лишились ещё одного человека, причём в далеко не фатальной ситуации.
Определённо, в сентябре на леднике наблюдалась некоторая активизация научной деятельности. До середины месяца продолжали свою работу Энгельгардт и Дебабов, а когда они вернулись на базу, на Ледораздельную отправилась пешком чета Бажевых. К 20 сентября «трасса жизни» вывела их на Ледораздельную, но настал час очередных испытаний (в прямом и переносном смысле), когда Северный флот объявил о проведении учений с использованием новейших средств поражения – что это означало, мы уже уяснили год назад. Полтора месяца ядерные взрывы гремели днём и ночью, иногда по несколько раз в сутки. Первый же взрыв вызвал детонацию…отборного мата и было отчего: снова перерыв в наблюдениях, опять переход от изматывающего напряжения к развращающему безделью с перспективой восстановления деятельности обоих стационаров уже в условиях полярной ночи. Какими ничтожными, вероятно, казались наши заботы воротилам, определяющим тогда события на Новой Земле. С нашего оледенелого острова невозможно определить, насколько эти испытания нужны стране, но если там, наверху не смогли развести наши военную и сугубо мирную, чисто научную программы, то есть ли ЦК и Совмин – сосредоточие мудрости и, если не нравственных, то хотя бы административных добродетелей?
Не останавливаясь детально на событиях октября 1958 года в нашем полярном краю, лишь отмечу, что уровень радиации оказался неожиданно низким. Утверждаю это вполне определённо, поскольку с радиометром пришлось работать мне. Повышение фона оказалось настолько незначительным (в основном, в пределах двадцати-тридцати миллирентген), что наши стратеги с базы в бухте Володькиной пришли к выводу, что нас испытывают «чистую бомбу», особо поносимую советской пропагандой той поры.
Правда, однажды возникло подобие паники, когда я обнаружил значительное повышение радиации в коридоре базы, и обозначилась отчетливая перспектива выселения на свежий воздух, причём в условиях уже наступившей зимы.
Перед такой угрозой поднятый с постели Коля Неверов признался:
— Я ящик от радиометра и эталон на чердак отнес…-
Пообещал поставить виновнику указанный ящик под койку, тем переполох и завершился.
Всеми правдами и неправдами, нередко с нарушениями отведенного нам режима, мы обеспечили работу самописцев на Барьере Сомнений, тем самым сохранив непрерывность наблюдений. На базе в процессе подготовки к зиме предельно просто решили водяную проблему, вытащив трактором на берег два небольших, размером с нашу баню, айсберга.
В последние дни октября мы вопреки всему уже в условиях полярной ночи стали готовить поход на Ледораздельную. Если подлая судьба бросила нам вызов – то мы его приняли. Остановить нас мог только особый отдел Новоземельского полигона. Думаю, это было нормальное человеческое стремление самим определять свою судьбу, с чем, вероятно, не согласится ни один нормальный совковый администратор. Помню, что общий настрой был какой-то мрачно-отчаянный – с таким наши отцы, наверное, поднимались в последнюю штыковую атаку. Лично меня дурные предчувствия не обманули. Покидая в сентябре ледник, я не успел замерить всего два угла на теодолитном ходу. Эту работу надо было сделать во что бы то не стало, и её завершение едва не стало причиной ещё одной трагедии.
Даже спустя десятилетия от воспоминаний о событиях ноября 1958 года бросает в дрожь, но предчувствие грядущих испытаний отражено в моем дневнике.
«02.11.58. Балок Анахорет…Вчера приехал сюда санно-тракторным поездом для окончания работ на теодолитном ходу. Очень боюсь, что погоды не будет в течение трёх-четырёх ближайших суток, а это значит, что всё – ход погибнет. Ни разу ещё не выходил в таком ужасном настроении в такой маршрут и в такое время…Предчувствие беды…На стенах балка моя переписка с Олегом. Бедный Олег – место его гибели в каких-нибудь пятидесяти метрах от моего ложа…»
Ноябрь – месяц боры, в среднем 17 суток с бурным ветром и, соответственно, с метелью, а также начало полярной зимы, когда солнце уже не поднимается из-за горизонта. Год назад я бы на такое не решился. К балку Анахорет меня забрасывали попутно, когда зимовщиков Ледораздельной (Каневские и Романов-старший) везли наверх. С ними отправились для завершения своих наблюдений Чижов, Хмелевской и Сева Энгельгардт. От моего жилья до ближайших пунктов наблюдений километров шесть, причём балок стоит в низине и, возвращаясь, каждый раз приходится отыскивать его заново. Страницы дневника отчётливо сохранили восприятие событий тех дней.
«04.11.58. Вчера было некоторое улучшение погоды. Ходил к вехе «Край». Видел даже балок Серпантин и трактор, направляющийся на Ледораздельную. Выполнить работу не смог. Сначала сбился с направления, долго искал веху, а потом началась позёмка. Так ни с чем и вернулся. В полночь пришел трактор с Неверовым и Перовым. Уговаривали меня ехать на базу. То же и в письме Чижова. Я отказался. Сегодня повторил вылазку, но ещё более безрезультатно, хотя направления отбиты и нужно только два часа хорошей видимости порядка километра, а было только метров двести. Дует и дует вест, пожалуй, четвёртые сутки подряд…
«05.11.58. Короткое прояснение в полдень, прекращение ветра. Но поздно и неожиданно. Затем снова ветер, сначала южный, потом с юго-запада. Сейчас над барьером позёмка или лежат облака. Только бы не усилился ветер, только бы не бора! Кажется, я начинаю жалеть, что не уехал с трактором. Ни одной книги, мало свечей, мало продуктов, мало света и слишком много ненужного тёмного времени…
06.11.58. Ещё одна безрезультатная попытка…В этот день я надеялся встретить людей с Ледораздельной – не пришли…
Обстановка праздничных дней – «погода без изменений, зюйд, метель беспросветная. Пересчитал ещё раз свои запасы – результаты энтузиазма не вызывают
Утром 8-го метель стала стихать. Используя затишье, вышел к вехе «Край» в надежде встретить людей…В белесой мгле ни одного чёрного пятнышка, ничего кроме снега, неба и коротких сумерек. Рюкзак с теодолитом, пара воткнутых вех, и, особенно, закопченная штормовка на вехе чем-то напоминали следы бедствия…Возвращаясь, сжёг лампочку в фонаре, а это исключает успех даже при самой лучшей погоде».
Хотя балок был надёжной защитой от непогоды, в нём оставалось мало продуктов и топлива. Экономя свечи, оставалось лежать в темноте и прослушивать полярную ночь с бесконечным шелестом позёмки и шумом ветра, которые своим постоянством и плавными переходами лишь подчеркивали безмолвие гигантского ледника и гор за плотным пологом темноты. Снова дневник: «Звук разгорающейся печки, потрескивание рассыхающегося дерева, оседание тающего снега в ведре воспринимаются диссонансом на фоне усыпляющего шелеста метели. Порой как будто слышаться чьи-то осторожные шаги, хруст снега под ногами или даже отдалённый разговор…Даже с рассветом в серенькой мгле, когда трудно отличить снежную поверхность от низкой облачности - и нет горизонта, ни огонька, ничего напоминающего человеческую фигуру». Определённо, нервные перегрузки тех дней отчётливо давали себя знать.
Утро 9-го ноября не предвещало ничего нового - низкая облачность скрывает барьер и задерживает рассвет. Затих ветер. Робкие сумерки около десяти часов, и неожиданно около полудня словно поднялся занавес: открываются горы ЦАГИ и Бастионы, видно даже море. На юге отчётливо вырисовывается барьер, окрашенный светом зари. Ещё через несколько минут я увидел три далёких силуэта, медленно скользивших по ледяному склону среди моря заструг. Наконец-то!
Пока люди на подходе, готовлю праздничный обед, не жалея продуктов. Торопливый и сбивчивый обмен новостями. С надеждой выспрашиваю – нет ли фонарика? Есть! Тут же сговариваюсь со Всеволодом после еды бежать на работу. Если бы мы знали, на что идём…
Пока добрались, сумерки сгустились до глубокой синевы, на небо высыпали звёзды. По-прежнему тихо, а, главное, сохраняется видимость. Работали так: Сева бежал на соседнюю веху, на которую ставил зажженный фонарик, а я наводил на него расфокусированную трубу теодолита, чтобы можно было разглядеть в поле зрения сетку нитей. Затем Сева бегом возвращался ко мне, чтобы подсветить микрометр, по которому я снимал отсчёты. Так повторялось несколько раз и за полтора часа мы отнаблюдали две точки. Всё, работа спасена буквально в последний момент! Настроение успеха, погода великолепная, правда, начинает тянуть ветерок с юга (бора?), а с ним возник поначалу вкрадчивый и осторожный шелест позёмки. И в этот момент в нашем фонаре сгорела лампочка.
При вспышках спичек, гаснувших на ветру, отыскали мой старый лыжный след и, проверив его направление по звёздам, двинулись к балку. На всякий случай я отметил время – 17.30. А ветер уже стремительно набирал силу, видимость упала до ста, но звёзды продолжали светить и по ним-то мы и выдерживали направление, да ещё по ветру, подгонявшему нас в спину.
Спустя час мы оказались где-то в районе балка, но увидеть его мы могли, только если бы его обитатели пускали ракеты или подавали световые сигналы. Несколько раз за огонь в окошко мы принимали низкие звёзды за завесой метели и наше положение ухудшалось с каждой минутой. Пошли зигзагами, отклоняясь к западу, в надежде наткнуться на тракторные следы, но безрезультатно. Около 19 часов мы убедились в бесперспективности поисков, и тогда встал вопрос: что делать? Теряя силы с каждым часом продолжать поиски балка поблизости или же выходить по леднику за 25 километров к побережью, чтобы восстановить ориентировку по береговой черте (я был в этом твёрдо уверен) и добираться до экспедиционной базы? Третьего не дано, хотя оба решения на грани смертельного риска. Второе, как мне кажется, предпочтительней, причём идти надо немедленно, пока остаются силы. Голова работает ясно и чётко, словно компьютер, отщёлкивая все за и против.
Сколько продлится бора – неизвестно. У Всеволода неважная одёжка – штормовка, одетая на свитер, да и за спиной у него на десяток километров больше, чем у меня. Я одет теплее, меньше устал, лучше хожу, и, пожалуй, лучше знаю район. Вдобавок Сева упрям, а это в нашем положении не только плюс, но и минус. Зато у меня больше груза (теодолит, карабин), а, главное, я хуже вижу, очки то и дело забивает снег. Через несколько часов мы будем в таком состоянии, что вытащить один другого едва ли сможем – значит, первый, выбившийся из сил, поставит на грань гибели и себя, и напарника…Сева возражает – люди в балке будут беспокоиться о нас. Это верно, но они в безопасности, а мы…
Около 20 часов мы приняли общее решение, и пошли на север к морю, выдерживая направление по вполне надёжным ориентирам – звёздам и ветру. Бора практически дует по неизменному направлению, по которому также сориентированы и заструги. Разумеется, ни черта не видно, практически видимость не превышает пятидесяти метров. Главное в нашем положении – выдержать направление, не уйти ни влево (там гигантский ледопад Барьера Сомнений), ни вправо – в зону трещин соседнего ледника Чаева. Дополнительный контроль – время. Правда, часы у Энгельгардта были без светящегося циферблата, отчего за ночь мы сожгли уйму спичек. На ходу прикидываю – проходим траверс гор ЦАГИ, скоро Барьер Сомнений останется у нас слева. Если я не допустил ошибки, мы спустимся с него по безопасному восточному участку, где практически нет трещин. Если же я ошибся, Арктика приведёт свой приговор в исполнение без права обжалования в самое ближайшее время.
Скоро поверхность ледника под ногам стала заметно круче, больше оказалось метелевого снега. Как по этим признакам, так и по времени, мы проходим Барьер Сомнений. Кажется, наши шансы существенно пошли вверх, но как раз в это время Сева начал заметно сдавать, отставать, шататься на ходу. Резко сбавили темп, чтобы не потерять друг друга, пошли под руку, словно парочка на прогулке. А бора только набирает разбег, ветер всё сильней толкает и бросает нас с разгону из стороны в сторону. Практически мы ослеплены, и, тем не менее, самое страшное место, кажется, миновали.
Кризис наступил, когда мы подошли к краю ледника. За завесой метели совершенно неожиданно вдруг выросла тёмная угловатая каменная масса. Морена, моренные породы? Всеволод почему-то считает, что мы выползли на Бастионы, а я не верю в это. На гребне обнаружили гурий. По обстановке это район перевальной базы, но последствия ошибки мы представляем вполне отчётливо. До утренних сумерек в этой взбесившейся ночи посреди ревущей снежной массы нам не продержаться…
И здесь нас начали мучить галлюцинации, причём, коллективные, когда, казалось, мы видим огни жилья. Всё же преодолев это наваждение, мы нашли силы отказаться от бесплодных поисков и снова потащились на север, ковыляя порой на четвереньках по каким-то каменистым склонам, среди несущегося снега и пронизывающего ветра, уводивших нас куда-то в поднебесье. Сева то и дело исчезал за завесой метели. Ветер озверел, определённо не меньше 30 метров в секунду. Мой напарник снова и снова просит об отдыхе, а я уговариваю его поискать укрытие и увожу за собой, как считаю, к базе. Оба тащимся из последних силёнок и вдруг…
Под нами высоченный обрыв и прямо из-под ног присыпанные ветром скалы отвесно падают в темноту, в которой всё же можно различить мрачную, пятнистую от снега каменистую равнину, за которой угадывается море. Слева и впереди отчётливые проблески маяка, который словно почему-то не на месте. Господи, куда же нас занесло? Мысленно пропускаю в памяти все возможные варианты. Что-то не восстанавливается, не за что уцепиться…И вдруг расшифровываю очертания тёмной молчаливой каменной плосковерхной глыбы слева – это же гора Ермолаева, причём с такого направления, с которого я её ни разу не видел! Дальше всё ложится само собой. А маяк – это задний знак створа Шокальского, у которого передний почему-то не горит. Неужто спаслись?
Кажется, мы рановато обрадовались, потому что спуск по двухсотметровому отвесу мог закончиться для нас плачевно. Где-то мы кувырком летели по кручам, где-то отчаянно скользили по снежникам, напрасно стараясь задержаться карабином. Завершился этот спуск-полёт в каменистой осыпи, где я оставил изрядный кусок штормовых брюк и толику собственного мягкого места. Дёшево отделался!
Оставшиеся километры мы медленно тащились, проклиная на все лады погоду, полярную ночь, Арктику и т.д., и т.п. Ветер на подходах к базе совсем ослаб, не было уже и намёка на метель, так что мы, медленно теряя силы, тем не менее шли от одного знакомого ориентира к другому, временами оглядываясь на гигантский снежный шлейф над гребнем гор Весёлые – последний салют ледника тем, кого он выпустил из своей пасти в ту сумасшедшую ночь. В четвёртом часу 10 ноября мы словно два белых приведения всё же пришли на базу.
К нашему возвращению здесь оставалось всего пять человек во главе с Зингером, которому Чижов на время своего отсутствия препоручил базу. Буквально через несколько часов Коля Неверов предпринял отчаянную попытку на тракторе прорваться к балку Анахорет, чтобы вызволить оставшихся там людей. Однако, дальше горы Ермолаева нашему снежному трактористу пробиться не удалось – метель там бушевала вовсю. Для людей в Анахорете мы с Севой оставались пропавшими без вести практически без шансов остаться в живых. Когда через трое суток трактор подкатил к балку Анахорет и из него живым и здоровым выпрыгнул Сева Энгельгардт, Чижов и Хмелевской едва не приняли его за привидение – мысленно они уже распрощались с нами.
На обратном пути Чижова и Энгельгардта завезли на Барьер Сомнений, где народа жило столько же, как и на базе. Бажевы с помощью Романова-младшего и кока Жени Дебабова били шурф в области питания ледника Шокальского. Главным наблюдателем стационара оставался Валерий Генин. Как и на Ледораздельной, Бажевы жили в отдельном балке, который по традиции получил собственное имя «Вилла Бажевых». С появлением этого балка стационар Барьер Сомнений заметно расстроился вширь.
Конечно, для обоих наши ночные блуждания даром не прошли. Однако, как товарищ по несчастью хочу отметить, что Сева восстановился очень быстро, мне же понадобилось значительно больше времени. Неожиданным для меня оказался приказ по экспедиции с объявлением благодарности обоим «за мужество и выносливость». Думаю, Чижов благодарил нас за то, что мы не подвели его после гибели Олега Яблонского. То, что мы спасали собственную жизнь, в приказе почему-то не упоминалось.
Основное, что я вынес от похода с Севой – ощущение потрясения, от которого хотелось скорее избавиться и забыть. Единственный поучительный момент во всём происшедшем – реализация очень слабой возможности уцелеть в той обстановке, которая возникла непроизвольно. Нас выручил, конечно, опыт – год назад в такой ситуации финал был бы печальным. Тем, кто утверждает, что нам просто повезло, я всё же не пожелал бы очутиться в таком положении. Наиболее правильно отнестись к нашему приключению по-солдатски – будь доволен, что живой.
Видимо, под влиянием пережитого мои записи в ноябре скупы и не перегружены деталями. Обстановка в целом – после всех перипетий экспедиция приступила к своей нормальной деятельности в условиях полярной ночи. Велись наблюдения на обоих научных стационарах, база обеспечивала их деятельность, и одновременно шёл анализ полученного тяжёлого опыта, началась предварительная обработка накопленных данных.
Разумеется, на этом общем фоне у каждого были и свои мелкие житейские дела. Я, например, сменил местожительство на базе – после отъезда бывшего начальника на Большую землю Зингер пригласил меня занять освободившееся спальное место. Я бросил на походную обручевскую койку (теперь их помнят только полевики-ветераны 30-50-х годов) свой спальный мешок, устроил под стол рюкзак, повесил на гвоздь полевую сумку, а на стенку пару книжных полок с моей полярной библиотекой – и переезд завершился.
Если бы не перемена квартиры, медвежья охота в первых числах декабря, наверное, проходила по-другому. Началась она так. Незадолго до полуночи в истошном лае зашлись псы. Я вышел в глухую ночь взглянуть в чём дело. Собаки рвутся куда-то под наше окно, где стоит бочка с мясом морского зайца, но явно осторожничают. Бросаюсь в комнату, хватаю карабин и на бегу кричу Зингеру, чтобы он поставил лампу на подоконник. Загнав патрон в ствол, огибаю угол дома и вижу в тусклом свете нечто мохнатое, сливающееся своими очертаниями со снегом. Это нечто издало звук, напоминающий сиплый кашель, и собаки шарахнулись в сторону, оставив меня с почти невидимым противником один на один. Теперь псы не жалели глоток где-то у меня за спиной. Я кое-как навёл мушку на предполагаемую цель и нажал курок. Молодой мишка подпрыгнул, упал на спину, но тут же вскочил и бросился бежать. Следующая пуля подняла султанчик снега и дроблёного грунта рядом со зверем. На звук выстрела из дверей выскакивают полуодетые люди, чтобы принять активное участие в дальнейших событиях. Они хватали первое попавшее под руку и их вооружение оказалось на редкость пёстрым, более подходящим для абордажного боя: два топора, кухонный нож, ракетница и, возможно, что-то ещё, чего я не разглядел. Особенно эффектно выглядел наш кок. На декабрьский мороз он выскочил в белой поварской куртке и колпаке, вооруженный длинным столовым ножом, который на бегу у кого-то заменил топором. Так как пострелять хотелось всем, я отдал свой карабин желающим, которые в темноте рассыпались в цепь, стараясь охватить «ошкуя», как когда-то называли царя Арктики поморы. Время от времени раздавался вопль:
— Вот он, вот он! – и цепь, лихо меняя направления, неслась скачками в темноту. Выстрелы гремели один за другим, но с одинаковым результатом. На бегу один из нас бросил неоконченную фразу:
— Если эти мазилы угодят в бочку с бензином…
К счастью, мы быстро миновали склад горючего, возможно, тем самым избежав крупной катастрофы. Бег за невидимкой продолжался уже на льду бухты Володькиной. При свете ракеты мы увидели, как мишка стал подниматься по крутому снежнику и уже достиг спасительной бровки. Но здесь он почему-то решил перейти от обороны к нападению, сел на задницу и лихо покатился на своих преследователей. В попытке прорвать нашу цепь медведь устремился на Дебабова, и в свете ракеты нашим глазам открылась жуткая картина: кок, откинувшись всем корпусом назад, заносит топор, а медведь, слегка осев на «корму» очень похожим движением отводит лапу для решительного удара. В наступившей затем темноте чей-то голос произнёс:
— Ну, доктор, будет вам работа…
Когда очередная ракета озарила своим неверным светом окрестности, мы увидали улепётывающего медведя и нашего отважного кока, уронившего в прострации руки вдоль туловища. Оба противника, к счастью, избежали непосредственного контакта и разошлись, получив лишь порцию сильных впечатлений от созерцания друг-друга в упор. Кто-то отправился сопровождать кока на базу, а остальные продолжали погоню, не жалея ракет и патронов. Вероятно, ни одного медведя не отправляли на тот свет в сопровождении столь пышного фейерверка. Когда ошкуй свернул в бухту Воронина, мы попытались остановить его, пуская ракеты перед его носом, так, что они буквально прыгали по застругам. Мишка нахально встречал их ударами лапы. Наконец, бедная жертва загнана и неподалёку от створа Шокальского рухнула на лёд. К тому времени у преследователей в карманах оказались только два патрона. Доктор, вооружившись карабином, решил застрелить медведя в упор, потребовав, чтобы два телохранителя с топорами в руках страховали бы его на всякий случай. Сказано – сделано, щёлк, щёлк – две осечки подряд. Обречённый делает попытку подняться и кровожадные охотнички, вооружённые безотказным карабином, топорами и ракетницей, не стесняясь друг друга пятятся задом от своей добычи. Кто-то сбегал на полярку за патронами и страдания жертвы наконец-то прекратились. Неприятный осадок от свершившегося. Увы, я не избежал дешёвого полярного соблазна. С тех пор не терплю охотничьих рассказов и, имея под рукой карабин с полным магазином при работе в медвежьих местах, ни разу не пустил его в ход. Увольте меня от такой героики и такого спорта. Медвежатина разнообразила стол, хотя пьяным и дуракам везёт – мишка мог оказаться носителем радиации и трихиноза.
Из других событий декабря – достигнув в шурфе 15-метровой глубины, Бажевы со всоими рабочими вернулись на базу, чтобы обрабатывать образцы льда в холодной лаборатории. Так как у всех научных сотрудников уже накопился материал, решено впредь каждую неделю проводить на базе краткие отчёты с обзором полученных данных. Довелось выступать и мне. Пока можно говорить об особенностях движения льда лишь ниже Барьера Сомнений. Наш стационар уверенно смещается к морю со скоростью порядка 80 метров в год, причём у самого фронта, как и во времена М.М.Ермолаева в 1932-1933 годах, скорость движения льда примерно вдвое больше. Поперёк ледника скорости тоже распределяются неравномерно – лёд у самого борта, примыкающего к горам Бастионы, движется гораздо быстрей, чем на противоположном борту у перевалки. Обработав результаты фототеодолитной съёмки, можно будет лишь детализировать картину, но не больше. Мои заявления о том, что надо уделять больше внимания морфологии и колебаниям ледников, пожалуй, не нашли у коллег того отклика, на который я рассчитывал. Со ссылкой на Каневского, большинство склоняется к тому, что М.М.Ермолаев в этом направлении сделал уже всё, что возможно. Разумеется, это не так, потому, что у нашего самого крупного предшественника не было ни современных карт, ни аэрофотосъёмки. Пока решил заняться камеральным дешифрированием, а в светлое время – полевым.
В отличие от прошлого года, геодезические вычисления идут по отработанной схеме и затруднений с ними нет. Всё чаще мысленно возвращаюсь к идее промера. Даже предварительный анализ батиметрической карты показал интересные особенности морского дна перед фронтом ледника Шокальского. Но всё это с рассветом… Пока бора не особенно угнетает нас, похоже, что сильные ветры этой зимой случаются реже, чем прошлой, глядишь и припай сохранится.
Уже скоро полтора года, как мы оставили дом. Полгода назад в последний раз нам сбрасывали почту с самолёта. Лётчики не любят наш насквозь продуваемый ветрами остров. Несколько дней назад самолёт с почтой угодил совсем рядом в мощные воздушные потоки (опять бора!) на подлёте к Русской Гавани. Некоторые уверяют, что слышали гул моторов. На полярке с борта получили радио: «Вырывает из рук управление, уходим…»
Не все наши корреспонденты выдерживают разлуку, связь со многими идёт реже и глуше, нити, связывающие нас с людьми, всё чаще рвутся. А ведь испытание разлукой в молодости переносится гораздо легче, чем с годами. Однако, разлука это не только потери, но и открытия – люди, которых ты в прошлом не оценил, показывают себя порой с самой лучшей стороны. И, конечно, Арктика не место для забвения от прошлого. Страшно вспомнить, как мучился Олег – кажется, мы все вместе ненавидим предмет его страданий, хотя большинство в глаза её не видали и не увидят. На это у нас своё полярное право.
Многие наши родственники, друзья и подруги там, на Большой Земле явно не представляют условия, в которых мы находимся. Недавно кок получил телеграмму: «Выезжай ближайшим поездом. Дома неблагополучно». Ближайшая железнодорожная станция от нас Воркута, по прямой за тысячу километров, и в полярную ночь до неё, как до Луны. А люди послали телеграмму неслучайно, Женя ходит, опустив голову, и начальник экспедиции по радио объясняет родным, почему их чадо не может прибыть к ним ближайшим поездом.
Ничего не остаётся, как посылать в адрес полярной авиации ругательные телеграммы и получать заверения, что первым ближайшим бортом наши заявки будут учтены и т.д., и т.п. Способы бюрократических отписок не меняются с широтой и универсальны во все времена.
И тем не менее утром 25 декабря, впервые за много месяцев, мы услышали гул и тут же вдвоём с доктором не раздумывая бросились на полярную станцию. Стояла спокойная морозная погода с хорошей видимостью. Гул авиационных моторов нарастал откуда-то с севера, и вскоре мы увидали навигационные огни воздушного корабля. Видимо, он выходил на цель по радиопеленгу, потому что наружное освещение на полярке включили только в последний момент. Самолёт, снижаясь, описал широкий круг. Уже почти на бреющем, когда рёв моторов достиг наивысшего напряжения, экипаж включил мощную осветительную фару, и конус слепящего света даже на расстоянии заставил нас остановиться. Звук удаляющейся машины возвестил, что поблизости произошло нечто интересное, имеющее к нам непосредственное отношение.
На полярку мы прибежали, когда гул моторов уже затих в морозной темноте и застали радующую глаз картину. На столе в кают-компании громоздились кипы журналов и груда писем, среди которых мелькали жадные руки, и знакомый голос называл фамилии полярников, то и дело перебивая: «Экспедиция!» На нас, казалось, не взглянули, лишь указав кивком головы: «Это ваше...». Что за великолепный новогодний подарок мы получили! Только на мою долю пришлось полтора десятка писем, и, я думаю, рекорд принадлежал не мне. Чтобы доставить нашу добычу, включая бандероли, на базу, нам дали рюкзак. С трудом преодолев искушение приняться за чтение, мы бросились домой.
После нашего возвращения все работы на базе, разумеется, прекратились. Не слышно даже человеческих голосов, из каждой комнаты только шелест страниц. В письмах все московские новости, в общем, хорошие. Ощущаем, что люди на Большой Земле больше довольны жизнью, чем прежде, и духовной, и материальной. Конечно, не всё просто, но оттепель в общественной жизни не кончилась, надежды и перспективы остаются, а давно ли самому И.Эренбургу всыпали просто за само определение – кто-то сделал вид, что в государстве ничего не изменилось. Чувствую себя реабилитированным – все наши выпускники-москвичи на третьем году благополучно вернулись в столицу и, кажется, я последний, кто зацепился своими меховыми штанами за последние параллели планеты.
Сразу поднялось настроение, приближение праздников обрело некий новый смысл. Определённо, большая Земля в своём внимании к нам превзошла саму себя – через день мы будем слушать по радио выступление родных и близких. Четыре разных частоты объявлены нам заранее, и за сутки мы уже тщательно изучили условия проходимости на разных диапазонах.
В назначенное время сидим, сгрудившись у динамиков по своим комнатам. Одна из особенностей зимовочной экспедиции – невозможность уединиться в таком общении с близкими людьми. Наверное, каждый про себя позавидовал Альберту Бажеву, мать которого обратилась к сыну на родном кабардинском языке.
Сжавшись, я выслушал слова, обращенные ко мне. Меня поздравили с достижением цели и пожелали не испытать разочарования, а я услышал боль ожидания и ещё раз ощутил невысказанную горечь разлуки за словами о том, что все живы и здоровы. Разве матерям надо убеждать сыновей, что они помнят и ждут? Долго не мог придти в себя, испытав на себе то состояние, о котором примерно тогда же на другом конце Арктики было сказано: «сегодня ты без спирта пьян».
Для моего «сокоешника» выступал отец, известный полярный писатель-очеркист Макс Зингер, который хорошо знал, о чём говорил. Не лезьте вы, ребята, туда, куда голова не лезет, не порите горячку. Война давно кончилась, ваши жизни нужны для будущего. А дочь-дошкольница озадачила папу вопросом:
— Если есть мамы и мамонты, то почему есть папы, но нет папонтов?
Кажется, маленький человечек поставил в тупик целую научную экспедицию. После передачи все как-то отмякли душой, стали добрее друг к другу, захотелось говорить окружающим только хорошее. Даже за столом в кают-компании мы показались друг другу смешными и какими-то непривычными. Что может наделать с человеком тепло родственных душ. Жалеем Каневских и Романова-старшего, которые на своём ледоразделе, видимо, так и не получили своей доли человеческого общения. А ведь и в их адрес прозвучало немало хороших и добрых слов. Сотрудники кафедры североведения географического факультета МГУ особо отметили, что Зиновий Каневский и Наташа Давидович – полярники из полярников. А кто ещё может встречать Новый год в центре ледового покрова Новой Земли? И много ли таких? Не убавить, ни прибавить.
В последний день уходящего 1958 года я записал в дневнике: «Здравствуй, Новый год! Прощай, старый! Мы крепко запомним тебя, ты был трудным, даже тяжёлым, и всё-таки нужным, необходимым…А в будущем, который наступит через несколько часов, мы вернёмся домой. Уже от одного этого хочется вопить ура до хрипоты».
Люди бреются, стригутся, приводят себя в человеческий вид. В нашей комнате я, Женя и Ляля рисуем флаги государств-участников МГГ. Зингер, как работник идеологического фронта, руководствуясь собственной фантазией и вдохновением, изготовляет плакаты типа «Вперёд в Москву!» или «Выполним МГГ досрочно!» Особый смысл принадлежит плакату с перечёркнутым крест накрест девизом «Даёшь Арктику!» Дурачась, мы выдаём свои сокровенные мысли. Всем и так ясно, как каждого тянет домой.
А до возвращения оставалось ещё девять месяцев.
На этот раз мы по-особому ощутили, что Новый год – праздник семейный, домашний, для своих, и поэтому встречали его на базе. Всё по-другому, чем год назад – и убранство, и настроение, и мысли о будущем, которые у всех устремлены в одном направлении – к Большой Земле. Иногда люди исчезали из кают-компании. Зачем-то мне понадобилось заглянуть в одну из комнат. Там сидел человек, разложив перед собой исписанные листки. По его лицу блуждала слабая улыбка. «Так похоже на веселье, только это не веселье». Днём обменялись визитами с полярниками – вот мы и вошли в 1959 год. Праздник кончился, начались будни.
Разумеется, начало января прошло под впечатлением от сброса почты и радиопередачи от родных и близких. Не только снова и снова перечитываются письма, но тщательно штудируются газеты и журналы. Почему-то все заболели сообщениями о новых художественных выставках. Однако, судить о живописи мы можем только по вкладкам в «Огоньке».
— Смотри-ка, Рерих. Ты что-нибудь слышал о нём?
— Нет, не помню такого по Третьяковке.
— Краски совершенно необычные. Больше горы, Гималаи, Тибет, Индия и вообще Восток. Сильный художник. Вернусь, надо будет познакомиться получше. Ещё ранняя Русь, похоже по письму на начало века.
— А вот и Арктика! Какой-то американец Рокуэл Кент. Ты такого знаешь? Явно писал с натуры, хотя, чтобы судить по-настоящему, надо смотреть сами картины. Что-нибудь слышал о нём?
— Нет, но картины бы его я посмотрел с удовольствием. Или у него другая Арктика, или другое восприятие, тебе не кажется?
— Пожалуй, действительно другая. Знаешь, мы её уже никогда не увидим глазами посетителя салона или вернисажа. Она у нас в печёнках, как профессионалы мы воспринимаем её только с позиций преодоления.
— Ты рассуждаешь как Томми в киплинговском «Свет погас». Я недавно взял на полярке.
— А как тебе нравится современный жанр? Смотри-ка, сценка в метро. Фамилия Жилинский тебе что-то говорит?
— Действительно, простенько и со вкусом…Надоели героические позы. Наконец-то обычные простые люди, по которым соскучились. Смотри-ка, ещё новое имя – Илья Глазунов. Пишут, что он создал портрет Ленина, знающего о делах своего преемника.
— Актуализмом нас не удивишь. Поживём, увидим…
Неожиданно беседа любителей живописи нарушается. В коридоре с треском распахивается дверь и зычный голос возглашает:
— Кок! Дуй сюда, тебя в журнале пропечатали!
На такую новость реагирует сразу несколько человек, к которым присоединяется наш кок.
— Ты смотри…Автографы раздаёт, и даже при галстуке-бабочке.
— Кок! Во-первых, признавайся в том, что ты не Евгений Дебабов, а некто Ван Клиберн, штатский пианист и агент ЦРУ. Во-вторых, каким образом ты одновременно присутствовал на Ледораздельной и участвовал в конкурсе пианистов имени незабвенного Петра Ильича? И помни – раз оправдываешься, значит виноват!
— А действительно похож… Женя, вернёшься на Большую Землю, будут девушки автографы просить – не отказывай!
В кают-компании разговоры протекают в более строгом русле, хотя и с многочисленными сугубо полярными отклонениями.
— Представляете, выходит «Идиот» на экраны в постановке Пырьева. Достоевский на советском экране – невероятно…
— Скорее невероятно, что режиссёр «Кубанских казаков» взялся за мировую классику. Если я правильно понял, издали или будут издавать Бунина. Женя, ещё одну отбивную, пожалуйста. Ты сегодня медвежатину в уксусе вымачивал?
— Какого Бунина? Белогвардейского эмигранта?
— Ну, вы скажете…Не белогвардейца, а крупнейшего, если не великого, русского писателя на уровне Чехова и Льва Толстого.
— Солнышко выскочит, пойду тюлешек постреляю, печёнки отведаем. Ребят, я в наших книжных развалах нашёл «Конь вороной» Бориса Савинкова. Написано во Внутренней тюрьме на Лубянке. Страшно интересно.
— А, главное, не так, как в «Кратком курсе»…
…-Никогда раньше не читал – какой-то Юрий Казаков.- Отменная проза, причём очень тонкая, человечная…
В дверях появляется Альберт Бажев, судя по обложке, с «Юностью» в руках. Подходит ко мне:
— Узнаёшь?
Подборка стихов, на фотографии молодое женское лицо с резкими рублеными чертами и короткой стрижкой.
— Юнна Мориц. Помнишь, на Диксоне в 1956 году? Ещё смолила сигарету за сигаретой, покойный Олег пижонкой называл? А вот теперь будем хвастаться знакомством.
С дальнего конца кто-то интересуется:
— Кто слушал последние известия?
— Плохая проходимость, в эфире сплошное хрюканье. Разобрал, что наши запустили ракету на Луну, а на Кубе повстанцы вошли в Гавану, во главе какой-то Фидель Кастро.
То, что постоянно в наших мыслях и разговорах сейчас присутствует Большая Земля – это понятно. Но если возвращение к Большой Земле, если наше будущее там по каким-то причинам не сложится (а это достаточно жизненная ситуация), не станет ли нам Арктика прибежищем от наших жизненных неудач? Или же она всё-таки будет тем самым плацдармом, с которого мы вторгнемся в активную жизнь? Вот такие мысли иногда приходят в голову после разговоров в кают-компании.
Последнее время необыкновенные полярные сияния. Даже «старички» с полярной станции, начинавшие свою «полярную службу» ещё в 30-е годы, таких не припоминают. Чтобы не повторяться, привожу описание из записок Е.М.Зингера:
«Вечером восьмого января было совершенно незабываемое зрелище – полярное сияние в форме драпри и короны. Такой дивной гаммы цветов мне никогда прежде не приходилось видеть в Арктике. Здесь были красный, зелёный, оранжевый, жёлтый, фиолетовый, белый и другие цвета. Над нашими головами растянулся колоссальный занавес. Казалось, что космическое шёлковое полотнище трепещет на ветру. Затем все лучи собрались в одной точке в зените, образуя корону. Но особенную красоту придавал этому полярному сиянию какой-то необыкновенный рубиновый цвет. Ни цветное кино или фото, никакая акварель не смогли бы передать этой волшебной картины, менявшейся с чрезвычайной быстротой. Глаза не успели следить за изменениями небесной живописи».
Что и говорить – есть свой особый шарм в этом сугубо полярном зрелище. Очень помогает маршрутнику в ночном переходе. Если сияние охватывает половину небосвода – можно читать мелкий текст. А когда светит со всех сторон, то исчезают тени и всё окружающее отдаёт чертовщиной. Уже позднее специалисты рассказывали, как полярное сияние в виде аурорального овала – светящегося кольца вокруг магнитного полюса выглядит из космоса. Такое было время – Международный Геофизический год, когда воедино слилась и активность природных процессов с общественными, и с нашими собственными человеческими судьбами. Очень пригодилось наше начало в будущей жизни на последующее безвременье 70-х годов.
Определённо, после всех перегрузок полевого сезона я отошел и постепенно восстановился физически и морально. Запас осёдлости подходит к концу. База начинает надоедать, хочется превратностей маршрутной жизни. Оформление полевых материалов в январе я завершил, сведя вычисления к определённой схеме, причём с надёжным контролем. Подготовил обоснование и план работ на промер со льда перед фронтом ледника Шокальского. Остаётся доложиться, а там на усмотрение нового учёного собрания. По опыту прошлого года – февраль не для геодезических наблюдений, лучше использовать его для работ на припае.
Словно подстегнуло ещё одно событие. В последних числах января, торопясь с полярной станции на ужин, я увидел какой-то странный красноватый огонёк под горой Ермолаева. Что бы это могло означать? Остановился и стал исследовать в бинокль. Пока наводил, да очищал изморозь, осевшую на окулярах, огонёк исчез. Зато на подходах к базе я неожиданно столкнулся с Романовым-старшим, который не спеша, с топором за поясом, деловито волок по застругам небольшие санки со своим нехитрым скарбом, среди которого на самом верху выделялся чайник.
— Дядя Саша! Какими судьбами? Каневские-то как поживают?
— Да живы-здоровы сегодня были. Надоело мне женатиков на Ледораздельной утеснять, зачем я им? Дело своё сделал, о трактора я им не нужен, вот Зиновий Михайлович меня и отпустил.
— И без карабина?
— А это на что? – Бородатый богатырь положил огромную рукавицу на топорище. – Сам знаешь, точёный…
— И без лыж?
— Не приучен я к ним, Сергеич. А погода, видишь, какая? Ясно так, что с какой горы и Большую Землю увидишь, сияния чуть ли не круглые сутки светят. Да поначалу вдоль твоих вех как вдоль забора и шёл.
— А что за огонь я видел с горы Ермолаева?
— Притомился я, Сергеич, вёрст под сорок уже было. Щепочек с Ледораздельной унёс, вот костёр и разложил, чайку попил, глядишь, на базе ещё угостят…
Всё для него просто и естественно, для этого охотника, плотника, солдата и землепроходца, и всё ему нипочём…Какую инструкцию он при этом нарушил – не хочу судить, а учиться и учиться нам у таких людей, прежде всего, восприятию окружающего мира с пониманием своих прав и обязанностей в нём, не пытаясь повторить или копировать их. А если посчастливиться – в своё время передать опыт другим.
Вконец завел меня дядя Саша, хочу живого дела, маршрутной жизни. Из дневниковых записей января:
«Удивительная зима в этом году. За весь декабрь-январь всего две-три боры, каждая продолжительностью в пределах суток. Необычно».
Правда, последняя внесла даже некоторое разнообразие в нашу монотонную жизнь. Снега несло столько, что засыпало дверь бани, в которой засиделись любители попариться. Пришлось откапывать – вот и вся полярная специфика…
Итак, разменяли первый месяц в новом 1959 году, последнем для нас на Новой Земле.
На Большой Земле февраль – кривые дороги, а как быть, если их нет? Однако, наш арктический февраль мне запомнился. Идея промера почему-то среди наших восторга не встретила. Согласились с ней главным образом потому, что я получил добро ещё год назад. Дали на всё про всё две недели (включая непогоду), из снаряжения – лебёдку с тросом, ледовый бур и знаменитые сани СП-2с. В качестве помощника со мной пошёл Романов-младший, благо печи на базе и на стационарах он наладил так, что они не требовали вмешательства специалиста. На радостях мы с ним быстренько перебрались на полярку – работать с промером предстояло оттуда.
«Раньше сядешь – раньше выйдешь,» - напутствуют нас мудростью недавних времён остающиеся на базе. С товарищем Зингером на прощанье исполняем нашу боевую походную песнь:
— Океан шумит угрюмо,
Грозно пенится волна…
Эта «пиратская» песня, сочинённая, как говорят, «лаушниками» (курсантами Ленинградского Арктического училища) вместила в себя столько ярости, отчаянной надежды и насмешки, что все последующие потуги бардов в этом жанре выглядят жалкой подделкой. Но исполнять её следует подальше от женских ушек.
Ширина залива Откупщикова (часть Русской Гавани за полуостровом Горякова, куда спускается ледник Шокальского) около пяти километров. С юга крепостной стеной высотой около тридцати метров высится фронт ледника, вкривь и вкось перебитый трещинами. Местами эта стена состоит из отдельных вертикальных ледяных блоков, которые могут обрушиться на припай в любой момент. В прифронтальной полосе, где припай испытывает воздействие ледника, располагаются растрескавшиеся ледяные валы, частично заметённые зимним снегом. Сюда ни ногой, слишком велик риск. Дальше к выходу из залива тут и там в припай вморожены неподвижные туши айсбергов.
За зиму на припае накопилось много снега, в котором бора, как искусный скульптор, изваяла тысячи и тысячи неповторимых заструг, нацеленных к морю. Их высота порой до пояса и карабкаться по ним с санями на буксире удовольствия мало. Разумеется, могут быть и трещины, а также тюленьи лунки, шириной до метра. Тоже ничего хорошего, тем более что в темноте под снегом они практически неразличимы. До первого появления солнца осталось ещё две недели. Работать нам придётся в лучшем случае в сумерках – это помимо метелей, позёмок, тумана и прочей, ставшей уже привычной полярной экзотики.
В полутьме провешиваем основную промерную магистраль. Чтобы не ошибиться, на береговой вехе ставим сильный аккумуляторный фонарь, отмериваем мерным шнуром (пятидесятиметровый кусок телефонного провода) расстояния, ставим на льду очередную веху и уходим всё дальше вглубь залива. Пока по сути мы лишь размечаем поле деятельности, положение точек промера, из которых каждая должна быть нанесена на карту. Ошибиться на этой стадии нельзя. Позднее, когда светлого времени побольше, я ещё раз теодолитом проверил положение промерной сети – начав работу в темноте, мы допустили ошибки, но при этом выиграли время.
Работали с азартом и практически каждый день, хотя февраль оказался щедрым на безобразия в атмосфере. На этот раз на нас навалились ветры с Баренцева моря, сопровождавшие циклоны, которых за две недели прошло ни мало, ни много – всего пять. Какая-то бесконечная череда, целый караван бесприютных атмосферных скитальцев, один за другим набрасывающихся на наш продутый всеми ветрами остров. На этот раз нас мучили не морозы, и не окаянные ветры, с которыми мы уже свыклись. При прохождении тёплого фронта клин тёплого воздуха вторгается, как известно, по сравнительно тонкому холодному приземному слою. На этот раз соотношение температур воздуха в этих слоях оказалось таким, что все жидкие осадки, которые выливались на нашу Новую Землю сверху, замерзали не иначе, как на нашей робе, превращая её в подобие ледяного панциря. Арктика оказалась весьма изощрённой в испытаниях, которые посылала нам.
Надо отдать должное моему напарнику. В отличие от своего отца Романова-старшего, дядя Вася не был столь заметной фигурой в нашей экспедиции. Молчаливый, не склонный к внешним проявлениям чувств, в то же время он ни разу никого не подвёл. Но это воспринималось как нечто само собой разумеющееся, не требующее особой похвалы. Поначалу Василий делал то, что я ему указывал. Не возражал он и тогда, когда я уводил его на работу в самую гнусную погоду, когда мне самому хотелось, чтобы кто-нибудь остановил бы меня самого. Правда, поначалу он с опаской оглядывался, когда огни полярной станции исчезали за завесой метели или мороси. Я понимал его состояние и не упускал случая показать, что мы контролируем обстановку. Так или иначе, вскоре я стал замечать, что Василий всё чаще и чаще проявлял инициативу и даже в самых сложных ситуациях вел себя вполне достойно. Как полевой работник, он держал себя совсем неплохо и стойко переносил тяготы. Ему явно нравилось показать, что и он не хуже других, хотя, видит бог, это давалось ему непросто. Благородное честолюбие двигало им, и, несомненно, успешным завершением работ на припае, я в немалой степени обязан своему помощнику, который, выражаясь языком былых времен «явил рвение на службе».
И не только ему. Население полярки во главе с Г.Е.Щетининым спокойно отнеслось к появлению двух «нахлебников». Немалую помощь оказал нам гидролог Анатолий Афанасьев, хотя он не работал с нами на припае. Зато любой совет или консультацию он выдавал сходу. Вместе с нами он устранял мелкие повреждения на нашей лебёдке и был полезен во многих других отношениях.
Сама работа на свежего человека, вероятно, произвела бы удручающее впечатление. Спотыкаясь на застругах, преодолевая встречный ветер, тащим мы с Васей осточертевшие сани с лебёдкой, стараясь разглядеть в темноте очередную веху. Роба не успела высохнуть со вчерашнего дня и, замёрзнув, стоит колом. Останавливаемся и я задаю своему напарнику вопрос:
— Хватит? – подразумевается, хватит ли нашего бура, чтобы проткнуть насквозь лёд. Вася, помолчав, отвечает:
— Сейчас узнаем…
Пока я бурю, он задирает голову, словно рассматривая тёмное низкое небо, и, наконец, произносит:
— Дождь идёт.
Действительно, корка льда на робе растёт и растёт. Вот я кончил бурить, а скважина так и не заполнилась водой. Вася тянется к ледорубу и также молча начинает скалывать скважину, позволяя мне передохнуть. Заглубившись на 10-20 сантиметров, он уступает мне место, невольно разворачиваясь спиной к ветру и натягивая капюшон почти до подбородка. Последними усилиями я, наконец, протыкаю лёд. Теперь остаётся протолкнуть в скважину узкий грузик и, наблюдая за тросом, одновременно зафиксировать по счётчику касание грунта. Для контроля ещё рукой вывешиваю грузик на тросе и всё, можно кончать. Вася крутит лебёдку, успевая курить, защитив предварительно сигарету от ветра обледенелой рукавицей. И так десятки раз, не позволяя себе расслабиться или передохнуть, потому, что погода может стать ещё хуже. Эта зима, пожалуй, не баловала нас авралами, и нам нравится выкладываться на этой работе, тем более что её результаты были слишком наглядны. Вернувшись на полярную станцию, я тут же переносил информацию на карты и характер рельефа на дне залива перед фронтом ледника с каждым нашим выходом на лёд прорисовывался всё отчётливей и отчётливей.
Мы так были заняты своим делом, что практически прозевали появление солнца из-за горизонта. Лишь однажды я обратил внимание, что заснеженные гребни окрестных гор вдруг побагровели. Уже на полярке мне сказали, что было видно солнце. Само по себе, это сообщение не вызвало у нас никакого интереса. В том, что солнце появится в положенное время мы и не сомневались. Просто я отметил про себя, что появление «дневного светила» было скрыто от нас высоким фронтом ледника Шокальского. Ну и бог с ним…
Колеблющийся красный шар за завесой несущегося снега над крошевом льда мы увидели, когда наша работа близилась к завершению.
— Солнце, - между двумя затяжками констатировал мой напарник. Я почему-то подумал, что солнцепоклонников из нас не получилось.
В отличие от наблюдений за трещинами, конечный результат промера не вызывал у меня сомнений с самого начала. Я знал, что делаю необходимую работу. В последнем авиасбросе (кажется, лётчики опять нас начали баловать) мы получили номер академического журнала «Природа» со статьей П.А.Каплина об отступании ледников Новой Земли. Мы уже знали, что фронт ледника Шокальского лишь незначительно изменил своё положение с 30-х годов – то же утверждал и автор статьи. Очевидно, следовало проверить это более точными измерениями на местности. При солнечном свете уже можно было спокойно работать с теодолитом и поэтому привязка фронта ледника Шокальского прошла без приключений, хотя мы работали на самом краю трещиноватого участка припая, который подвергался энергичному воздействию ледника. Дважды у нас на глазах солидные ледяные блоки, отделившись от фронта, рушились на припай, который тяжело ухнув у нас под ногами, долго не мог успокоиться в скрежете льда и плеске волн в ближайших трещинах. Тем не менее, нам удалось выдержать безопасную дистанцию.
Мы получили очень неплохие результаты. Теперь мы знаем, какова толщина ледника в прифронтальной части, которая сидит на грунте, а не на плаву. Причём фронт ледника в средней части упирается в моренный вал залива Откупщикова – ещё один довод в пользу малых измерений ледника. Ещё одна морена располагается несколько севернее. Действительно, конец ледника совсем немного изменил своё положение с тех пор, как в Русской Гавани работала экспедиция М.М.Ермолаева. И сразу возникает вопрос – почему? Ведь другие ледники покрова попятились, отступили очень солидно – например, ледник Иностранцева (в 80 километрах от нас) – до 8 километров. Откуда такая разница? Пока этот вопрос на будущее, когда мы будем разбираться с нашими материалами там, в Москве, но отвечать на этот вопрос всё равно придётся.
В целом, в очень короткие сроки и весьма ограниченными силами мы с Васей сделали немало и, кажется, наши коллеги несколько удивлены нашей результативностью. Есть чем отчитаться на базе. Особо отмечаю перед начальником экспедиции моего помощника.
И тем не менее, в свете грядущих событий наш успех в рамках задач экспедиции не больше, чем эпизод – успешный, удачный, но эпизод. Впереди вырисовываются такие события, что голова кругом идёт. Предстоит вывозить с Ледораздельной Каневских, проводить повторные наблюдения на снегомерной и геодезической сети, вести бурение для термометрической съёмки ледника и т.д., и т.п. – всего не перечесть. Экспедиции предстоит свёртывать свою работу и делать это осторожно и вдумчиво, чтобы не напортачить под занавес.
С наступлением светлого времени специально сходил к горам Весёлым, чтобы найти то место, где мы с Севой умудрились спуститься тогда в ноябре. Не вижу чего-либо пригодного для спуска – но ведь спустились же! Хуже другое – не все события той ночи сохранились в нашей памяти. На пути от перевалки с гурием (только его мы могли встретить на своём пути к Весёлым), мы не могли не пресечь по льду озеро Усачёва – оба не припоминаем чего-либо похожего. Хороши же мы были…И, тем не менее, направление было выдержано, а если бы ещё учесть и рельеф…- однако, не будем гневить судьбу.
Целая серия мелких, но чувствительных неприятностей обрушилась на экспедицию в конце февраля. Люди готовятся к предстоящему напряжённому полевому сезону и один за другим, словно по вмешательству нечистой силы, получают травмы. О.П.Чижов, возвращаясь с барьерной станции, серьёзно повредил стопу – разрыв суставной сумки. Врач удивился, как он вообще в таком состоянии смог добраться до базы. Такую же травму получил Перов - …выходя из бани. Бажеву попал в глаз каустикум – к счастью обошлось, но темпераментный кабардинец ходит с повязкой. Романов-младший, благополучно закончив работу на припае, на базе обзавелся ангиной в какой-то неприятной форме - и т.д., и т.п. База заполнена стуком костылей, кругом повязки, хрипы, стоны – не центр полярной науки, а скорее прифронтовой госпиталь, как выразился кто-то на очередном заседании экспедиции.
— Хуже, - развила мысль Ляля Бажева, - вы просто похожи на побитое воинство, но я призываю вас оставаться мужчинами.
Дальний гул нарождавшегося айсберга был ответом на её слова.
— Так как противник, выражаясь военным языком, упредил уже нас, - Олег Павлович оглядел присутствующих с неожиданным блеском в глазах, - парадом командовать буду я. И я приказываю вам – действуйте, ребятушки, действуйте!
Март на Новой Земле – самый холодный месяц в году. Скованное льдом море не отдаёт тепла, а солнце уже светит, но пока не греет. Мне в самые короткие сроки предстоит повторить наблюдения, на которые в прошлом году ушло несколько месяцев, причём с величайшим напряжением сил. Самый неприятный вид работ – фототеодолитная съёмка, требующая идеальной погоды, весьма дефицитной в наших краях. Выяснилось досадная и обидная закономерность, отдающая чертовщиной и мистикой – стоит мне выйти в маршрут, как погода тут же портится. Остряки с базы окрестили меня «боравестником». Такая ситуация повторялась многократно, Арктика словно издевалась над нами.
Однажды с дядей Сашей я вышел на полярную станцию, казалось бы при идеальной погоде. Пересекаем бухту Воронина, видим, как ветер гонит польду снежные султаны – погода для съёмок заведомо непригодная. Решили обождать на полярке. А ветерок усиливается, снега несёт всё больше и поднимает всё выше. Связываемся с базой по рации: Олег Павлович сообщает, что в бухте Володькиной тишь, ни ветерка, и, соответственно, ничего похожего даже на позёмку, а не то, что на метель. И всё это в пяти километрах от нас! Отчётливый подтекст – а не хочется ли вам, ребята, попросту посидеть в тепле и в уюте, не отлыниваете ли вы от работы? Пришлось пообещать принести выписку из журнала метеонаблюдений, жаль, что такая угроза не отразилась на погоде в районе работ.
День за днём, день за днём…Участники тракторного похода на Ледораздельную для вывоза Каневских и ликвидации станции, полагая меня главным виновником затянувшейся непогоды, склоняются к мысли расстаться со мной – мол, тогда и погода наладится. Мне в оставшееся время уже не управиться, поскольку объять необъятное невозможно, и я прошу Севу Энгельгардта повторить наблюдения на теодолитном ходу, столь памятном нам обоим по ноябрьским событиям. Кажется, Арктика только этого и хотела – тут же устанавливается отличнейшая погода и санно-тракторный поезд торжественно отбывает на Ледораздельную 19 марта.
Необычно тихо на базе – ведь на Ледораздельную во главе с Бажевым выехало девять человек, чтобы провести эвакуацию станции. По пути у балка Серпантин оставили для снегомерных работ троих – Энгельгардта, Дебабова и Романова-младшего для снегосъёмок в центре покрова. Кажется, Каневские в это время не ожидали людей с базы – во всяком случае люк «подснежного» дома открылся тогда, когда трактор едва не въехал на его крышу. Физиономия в люке напоминала то ли пещерного человека, то ли одичавшего завсегдатая цыганского табора, и только по голосу приехавшие опознали Зинка Каневского.
Прощанье всегда вызывает печаль, а тут был особый случай – как никак первое «зимовье» в центре ледникового покрова. Все причастные к этому событию были очень молоды, по сути, в самом начале своего жизненного и научного пути, и уже поэтому тогда им было трудно оценить меру содеянного ими. В последующие тридцать лет никто не превзошёл того, что удалось участникам МГГ – и это говорит само за себя. А тогда ребятам было чуть-чуть грустно, в меру напряжённо, и, вместе с тем, они чувствовали какое-то облегчение – ведь впереди отчётливо обозначился финал экспедиции. Конечно, хотелось её завершения, но интуитивно многие догадывались, что прожитому уже не будет повторения и будущее не сулит чего-либо подобного из того, что стало мерой жизни, собственных сил и возможностей.
После того, как были сняты флюгера и метеобудки, станция безвозвратно утратила первоначальный облик. Всё, что можно, погружено на тракторные сани, часть людей во главе с Хмелевским осталась на Ледораздельной, чтобы позднее спуститься по леднику пешком с термосъёмкой. Остальные с санно-тракторным поездом тронулись на базу.
Кажется, я правилно поступил, отказавшись от похода на Ледораздельную. И погода исправилась, И я много сделал, отсняв ледник фототеодолитом с нескольких базисов. Во время одного из посещений полярки Г.Е.Щетинин попросил меня помочь Толе Афанасьеву выполнить плановую гидрологическую станцию в заливе с припая. Это была обычная деловая просьба, и я согласился, тем более, что знал как Главное Управление Северного Морского пути, в ведение которого находилась полярная станция Русская Гавань, настаивает на выполнении этих работ, особо подчёркивая их важность для программы Международного Геофизического года. Мне и самому хотелось посмотреть новый вид работ и получить кое-какую практику.
Возвращаясь на базу и вижу свежий тракторный след – наши вернулись с Ледораздельной. Бурные объятия, вопли восторга и прочая, прочая. Зиновий страшно оброс, своей бородой и гривой удивительно напоминает кого-то из знаменитых полярников героического периода в истории Арктики.
Палатка на припае уже установлена, причём я помогал Афанасьеву ещё до отъезда наших на Ледораздельную. Мы тогда работали примерно в километре от острова Богатого в морозную пору. Я почему-то вышел в сапогах и скоро ступни стали подмерзать. Поворчав для порядка («Ну вот, полярник, а мёрзнешь. Смотри, как я голыми руками в майне работаю…»), Анатолий предложил мне свои унты, а сам переобулся в мои сапоги. Мы натянули брезент на тонкий дощатый каркас, который мне показался ненадёжным. Гидролог отмахнулся: «Выдержит!» подоткнули полы палатки под каркас, для прочности залили водой. Оставалось поддерживать майну, установить печку, забросить топливо и можно приступать. Через несколько дней я поинтересовался у Анатолия, когда же начнётся станция и вдруг услышал: «Спасибо, но на станции со мной будет работать наш метеоролог Костя Смирнов, он лучше тебя знает форму записи…». Я удивился, но настаивать не стал, заподозрив какие-то ведомственные соображения, тем более, что дел у меня было достаточно.
23 марта я перебросил свой фототеодолитный комплект (а это солидный груз под сотню кило) как обычно на санях по застругам и гальке с одного из дальних базисов и остался ночевать на полярке. Погода оставалась хорошей, и я надеялся, что завтра она не испортится. Уже темнело, в морозном сумраке одна за другой загорались многочисленные звёзды. Я зашёл в метеокабинет, и мне буквально бросилось в глаза, как на ленте недельного барографа обозначилась вертикальная черта – давление за последние сутки буквально катилось вниз. Откуда-то появился Каневский и поделился последней новостью:
— Знаешь, я завтра утром отправлюсь с Афанасьевым.
— Что ты скажешь об этом? – в свою очередь поинтересовался я, показывая на барограф.
— Как обычно, может да, а может - нет…
В разговор вступил Афанасьев.
— Ну чего ты, боравестник, всё ходишь да смотришь на барограф? Ты, Дик, да Каневский – два чудака из Русской Гавани. Давление в наших местах не показатель…
Мне не удалось заронить в души моих оппонентов ни тени сомнения. Положение ребят тоже непростое – грозные телеграммы из Москвы подгоняют и настаивают, а чёткой аргументации для отказа или переноса по состоянию науки нет. В нашей экспедиции исполнитель гораздо самостоятельнее, больше решает сам – во всяком монастыре свой устав.
День 24 марта уходит на заброску фототеодолитного комплекта к горе Ермолаева. Светлого времени уже не хватает, чтобы приступить к съёмке. Погода между тем остаётся превосходной – тишина, мороз, хотя давление за последние сутки упало ещё на 7 миллибар. Ребята с утра укатили к палатке на собачьей упряжке. Может быть, зря я сеял ненужные сомнения? Возвращаюсь на свою базу, чтобы получше подготовиться к завтрашней съёмке.
Утро 25 марта. Поднимаюсь около шести, уже довольно светло. Какая-то звенящая тишина, от которой ломит уши. Необычная дымка, которой не было накануне. Давление ещё ниже, а бора не начинается. Что произойдет в ближайшие часы? Предчувствие угрозы, немаршрутное настроение – это не аргументы. Решаю по-своему – отправляюсь досыпать. Встаю через пару часов, завтрак в кают-компании уже закончился. Кок лениво интересуется:
— Всё тянешь?...
Определённо, у меня нет оснований отказываться от маршрута. Отправляюсь в баню, чтобы в тёмной, нетопленной парной перезарядить кассеты в запас на будущее. Приготовился, развернул пластинки, открыл кассеты, потом решил перекурить. И вдруг резко хлопнула наружная дверь, так что от удара вздрогнул крошечный домик. С трудом выталкиваю дверь наружу и буквально задыхаюсь от страшного напора ветра. Успеваю только отметить, как сверху по прибрежной равнине на базу накатывается стена клубящегося снега. Даже не накинув меховой куртки, несусь изо всех сил в одном свитере, пронизываемый ветром, к крыльцу жилого дома. Сердце, кажется, выскочит из груди, холодный мёрзлый воздух комьями забивает глотку – но добежал.
Изнутри дом ходит ходуном с какими-то странными вздохами и потрескиваниями. Мир за его стенами поглотила взбесившаяся ревущая мгла. Стрелки приборов нашей дистанционной метеостанции бегают в разные стороны и зашкаливают, о каких-либо показаниях говорит не приходится. В 10 часов срок радиосвязи с полярной станцией – в наушниках сплошной рёв, до рации не дотронуться, бьёт искрой. Очевидно, корпус станции заряжен статическим электричеством, которое образовалось от электризации антенны несущимся снегом. Такое в Русской Гавани мы наблюдаем впервые. Что же творится снаружи? Снег образует сугроб за наветренной стенкой дома и окна постепенно мутнеют, всё меньше и меньше пропуская света.
Во второй половине дня ветер, насколько можно судить в доме, нисколько не уменьшился. Ревёт не переставая, по звуку сплошной поток, не ослабевая и не усиливаясь. Явно происходит что-то необычное. А всего в четырёх километрах в паршивой палатке двое парней что-то предпринимают, чтобы выбраться из отчаянного положения. Что они думают и чувствуют, как им помочь?
Дружно отговариваем дежурного наблюдателя не ходить на очередной срок. Вмешался Олег Павлович:
— У нас же допреж того ни одного срока не пропущено. Зачем же портить картину наблюдений? Я сам и пойду…
Выбирались вдвоём, пристегнувшись альпинистскими карабинами к штормовому лееру. На полпути ветер опрокинул Олега Павловича на гальку (снег вокруг базы уже содрало свирепым ураганом) и лишь с помощью напарника ему кое-как удалось подняться на ноги, прокричав своему напарнику на ухо:
— Возвращаемся!
Не тут-то было! В самый неподходящий момент у того разыгралось самолюбие, и парень намеревался выполнить свой долг наперекор стихии. Кое-как добрались до площадки, причём вся операция заняла не менее получаса. Принимали мы вернувшихся как выходцев с того света. Оба напоминали снежные чучела с красными лицами и слезящимися глазами. Минут пятнадцать они приходили в себя, отплёвываясь и извлекая пригоршни снега из самых неожиданных мест. Наконец, Чижов поведал:
— Ну, вот сегодня действительно сорок метров в секунду.
Непогода разбушевалась, ни малейших признаков улучшения. Тем не менее, мы подготовили аварийное снаряжение и с ночи спали не раздеваясь, чтобы при первой возможности отправиться на поиски. Увы, ослабление ветра заполночь оказалось слишком кратковременным.
Тревожный рассвет 26 марта. Ветер начал сдавать, одновременно слабеет метель. Сквозь снежную завесу проступают очертания полуострова Савича и даже знаки Воронинского створа. Какой-то сонный голос Г.Е.Щетинина в эфире:
— Ребят что-то нет, наверное, беда стряслась. – Потом, видимо, продолжая надеяться, добавил: Или они у вас?
К этому времени наши наблюдатели с крыльца базы увидали на льду бухты Володькиной подозрительное чёрное пятно, и сразу несколько человек, захватив сани и полушубки, бросились по направлению к нему. Я немного задержался с выходом и, когда спустился на лёд, навстречу мне тащили сани с Каневским. Неестественно выглядели его голые руки без перчаток бледно-мертвенного цвета, несгибающиеся, нелепо вывернутые. Он явно в плохом состоянии, что-либо узнать от него невозможно. Часть людей широкой цепью начинают прочёсывать припай в направлении полярки. Условились, если обнаружат Афанасьева – дадут сигнал выстрелом. Я с Женей Зингером ухожу к гидрологической палатке.
Большой пологий сугроб скрывает её почти всю, и всё же видно, что северная подветренная сторона не выдержала ударов пурги. Лопата не берет этот закаменевший от ветра снег. Орудуем ломами и ледорубами. Из снега буквально вырубаем собак, они в страшном виде. Некоторые настолько вмёрзли в снег, что, вырываясь из него, оставляли клочья собственной шкуры. Поэтому снежное пространство вокруг палатки в пятнах крови и тёмных клочьях шерсти. Однако, живучи полярные псы – через несколько минут начались обычные свары. Господи, откуда здесь столько мелкой гальки и щебня? Оглядываюсь – заметно, как полоса мелкого камня протянулась по оси бухты Воронина, упираясь в палатку. Страшная струя воздушного потока запечатлела на припае свой след. Видимо, скорость ветра была здесь намного сильней, чем на нашей базе или полярной станции.
Мы быстро раскопали остатки палатки. Найдена свалившая набок печка, ящик с пробами морской воды, походная койка, меховой спальник и драный полушубок. Заведомо ясно – останься ребята в палатке, они бы уцелели. Даже несмотря на то, что палатка лопнула поперёк, частично поломан каркас, всё же часть брезента держится на колу. Мы лихорадочно продолжаем раскопки, надеясь, что Афанасьев не последовал примеру Каневского, что может быть… Отдалённый звук выстрела поставил точку на наших надеждах.
Сегодня необычно людно на льду. От палатки видно, как цепь вдруг начинает сворачиваться, люди собираются вместе, от полярки к ним направляются ещё трое. Идём и мы. Через полчаса ускоренной ходьбы всё ясно. Неподвижно, промороженное тело посреди заструг. Снег словно пропитал ткань ватника, подчеркнув складки, набился в разбухшие карманы. На лице покойника сплошная корка льда, сквозь которую проступает характерная гримаса, с которой человек щурится на сильном ветру. Из рукавов ватника выпущены манжеты свитера и снова нет перчаток или рукавиц. Что за чертовщина? Почему он так легко одет?
Ну вот, самое страшное произошло…Ещё не всё. С полярной станции ведут Наташу, мне сопровождать её на базу.
— Скажи, Зиновий живой?
— Да, будет жить (Сам в глубине души только надеюсь).
— А руки?
Сказать «Не знаю» или утешать ложью? Лучше отвлечь…
— Считай, что ты дважды жена. Это лучше, чем однажды вдова.
Кажется, мой мрачный юмор подействовал.
На базе Зиновия уже раздели, с трудом освободив его от лётного мехового костюма. Унты пришлось резать, часть одежды тоже. Возможно, тёплая меховая роба (в отличие от Афанасьева) и спасла его. Состояние тяжелейшее. Руки безусловно отморожены, словно деревянные почти до локтей. Обе стопы тоже прихвачены морозом, хотя и не так сильно. Никто из нас с такими тяжелыми обморожениями не сталкивался. Как назло, доктор оказался на станции Барьер Сомнений, за ним на тракторе поехал Неверов. Пока руки Зиновия оттираем снегом и спиртом, держим в холодной воде. Трём и боимся содрать кожу от усердия – ведь и на руках и на лице много ссадин от падения на лёд и снег, но, главное, попытаться восстановить кровообращение. Его лицо опухло настолько, что веки не раскрываются. Сам Зиновий в полубреду пытается что-то рассказывать. Узнал меня по голосу.
— Дик, это ты? Смотри, учти мой опыт, соблюдай первую заповедь полярника.
— Какую, Зина?
— Вовремя смыться из Арктики…
У меня мурашки побежали по спине – острит, может быть, на смертном ложе.
До позднего вечера Зиновия оттирали, теперь уже под руководством врача, прибывшего, наконец, с Барьера Сомнений. Состояние Зиновия остаётся тяжёлым, чувствительность обеих кистей так и не восстановилась, хотя кое-где на коже появился красноватый оттенок. Ноги всё же оттерли. К ночи Зиновий впал в забытьё, и его осторожно перенесли в одну из комнат. Наталья не отходит от мужа.
С Афанасьевым всё ясно. Доктор наскоро осмотрел его и произнёс только:
— Поздно…
Мягкими у него остались только ткани живота. Снимаю с него хронометр, извлекаю из набитого снегом внутреннего кармана журнал наблюдений. На замёрзшем теле видно, как летевшей галькой повредило шею. На лицо покойника лучше не смотреть.
Потянулись дни, когда многократно отчаяние для нас сменялось надеждой, а надежда – отчаянием. Зиновий уже редко впадает в забытьё. Опухоль с лица спала, глаза теперь открываются и закрываются, правда, раны на лице остаются. Наталья держится молодцом, практически не отходит от мужа, не знаем, когда она спит. Когда Зиновий стал разговаривать, мы с Зингером записали его рассказ о событиях в палатке, получив предварительно согласие Наташи.
«Около пяти часов московского времени (полярная станция, в отличие от нас, жила по Москве) 24 марта при отличной погоде я и Афанасьев выехали на собачьей упряжке в гидрологическую палатку и около 8 часов приступили к работе.
На следующий день около 7 часов начался ветер по ощущению 10-15 метров в секунду, затем резко усилившийся. До конца наблюдений по программе оставалось примерно четыре часа. Ветер работе не мешал. Температура в палатке до начала ветра была примерно +10º. Ещё ночью от накалившейся трубы начал прогорать брезент палатки. Эти дыры стали затыкать перчатками и прожгли их. Возможно поэтому с началом ветра температура упала до 0º и ниже. Собаки оставались в упряжке, за исключением двух. Довольно скоро каркас начало расшатывать ветром, дыры в палатке увеличивались и чтобы затыкать их, стали рвать полушубок. Наветренная стенка палатки явно не выдерживала, и вот-вот её могло сорвать.
Мы закончили работу около 10 часов и приступили к упаковке приборов и вещей. На это ушло час-полтора, потом поели. Около 11 часов в палатку втащили двух собак, остальных на ветру и метели невозможно было распрячь. Стали думать о том, чтобы пробиться сквозь непогоду на полярную станцию или базу экспедиции, так как вода в майне начала сильно плескаться – а это указывало на близость открытого моря и возможность отрыва припая. Несколько раз выходили из палатки за углём и чтобы оценить погоду.
Потом под ветром стали лопаться доски каркаса, а затем вырвало трубу и опрокинуло горящую печку, которая тут же потухла. Ветром унесло прочь перчатки, которыми затыкали дыры в палатке. Ещё минут через 15 подняло подветренную стенку палатки, сорвало с каркаса и начало валить. К этому времени на руках у Анатолия оставались только мокрые брезентовые рукавицы, а у меня – меховые, но тоже промокшие, ведь мы то и дело работали с мокрыми приборами, извлекая их из майны. Вода в майне плескалась так сильно, что можно было подумать, что припай вырвало и несёт на север в море. И неудивительно – ведь палатка была поставлена всего в 1,5 километрах от кромки припая.
Казалось, палатку вот-вот должно было снести и тогда мы решили уйти. Перед выходом Анатолий с час поспал в спальном мешке, а я читал газеты, употреблявшиеся для упаковки, и заполнял журналы наблюдений.
Наконец, северную подветренную стенку палатки сорвало с каркаса (в этот момент Анатолий сказал: «Ну всё…Гроб приходит»), и мы укрылись в противоположной части палатки. Здесь я привёл себя в порядок, застегнулся на все пуговицы и надел ветрозащитную маску, которую несколько дней назад мне подарил Зингер. Перед выходом я хотел забрать прожжённый спальный мешок и остатки полушубка, но Анатолий меня отговорил.
Решили идти на базу, но при первой же попытке нас сразу отбросило ветром назад. Стали ползти рядом, останавливаясь временами, чтобы перевести дух. Ветром нас снова и снова возвращало куда-то, откуда мы начинали, и тогда Анатолий прокричал:
— Давай возвращаться назад…
Но палатку среди пурги нам найти не удалось, хотя, по-видимому, мы были от неё в нескольких метрах. Тогда мы, ориентируясь по направлению ветра, снова решили двигаться к базе. Анатолий несколько раз говорил, что мы не должны потерять друг друга и просил отогреть его руки у меня за пазухой. Кистей у него не было видно, так как, видимо, он втянул их в рукава ватника. Мои рукавицы тоже замёрзли и не снимались. Мы продолжали ползти вперёд, но вскоре порывами ветра нас разбросало в стороны. Больше я Анатолия не видел, хотя однажды за рёвом пурги услыхал:
— Зиновий, я Анатолий…»
По словам Каневского выходит, что он ходил и вообще находился на припае часов восемнадцать – доктор такую возможность категорически отрицает. Он считает, опоздай мы с Каневским на минут двадцать – полчаса – и….Пока надеемся, что руки у Каневского восстановятся. 27 марта привязали труп Афанасьева тросами к радиатору трактора и доставили на полярку. Очень боялись поломать руки, обошлось.
Зиновий пробыл у нас трое суток и трое суток отчаяние где-то на грани надежды не покидало нас. Вечером 28 марта началось резкое ухудшение, хотя пальцы уже шевелились, но цвет кожи всё боле становился багрово-синим. На полярной станции обмывают покойника и в ожидании самолёта «гоняют погоду» - каждый час в эфир уходит очередная метеосводка для авиаторов.
30-го прилетел Ли-2 и сел на припай у полярки. На борту, кроме экипажа, врач и милиционер, видимо следователь или представитель прокуратуры. Самолёт с гудением, словно гигантский жук, раскачиваясь на застругах, подрулил к базе. Передаём на борт Каневского, закутанного в спальный мешок и одеяла. С ним улетает и Наталья. Протянутые в прощанье руки людей, последние напутствия и силуэт самолёта растворяется в заснеженной мгле. Нас осталось ещё меньше. Недолгие какие-то поминки на полярной станции, словно люди спешат освободиться от кошмара, покончить с ним и забыть. Слишком невесёлый конец месяца.
В первых числах апреля установилась великолепная погода. Старик-метеоролог с полярной станции, начинавший свою «полярную службу» лет тридцать назад, выдал свой комментарий:
— Арктика получила свою жертву и успокоилась.
Вдосталь потаскав за собой сани с фототеодолитным комплектом, за первую неделю апреля я успел провести съёмки со всех базисов. Один из выходов на съёмку совпал с передачей от родных и близких. Благо работать у полярки – оставляю сани с грузом у крыльца и прямо в полевой робе устраиваюсь среди зимовщиков у приёмника послушать своих. Выступала мама, а вслед за ней ведущий передачи объявил:
— Уважаемый Владислав Сергеевич! По просьбе ваших родных передаём для вас русскую песню «Я на горку шла, тяжело несла».
Слушатели от дружного хохота повалились со стульев. Люди, словно выталкивая из себя всё недавно пережитое, давились в спазмах, снова и снова принимались корчиться от смеха, утирая слёзы. Господи, как немного надо нам порой… Так чьё-то вокальное искусство ненадолго сделало меня героем местного значения.
Работая на припае в маршрутах, частенько нахожу куски сланца с ладонь и более, унесённые от ближайших скал на двести-триста метров. Страшные детали, которые надо уяснить на будущее, хотя только от воспоминаний бросает в дрожь. Из Москвы сообщили – у Каневского ампутировали руки почти по локоть. Рухнули наши надежды на чудо, остаётся только пожелать Наталье и Зиновию сил и терпения.
Пора мне отправляться на ледник, чтобы провести повторные наблюдения на остатках сети вплоть до Барьера Яблонского, столь запомнившегося по ноябрьским событиям. Со мной в качестве помощника отправляется доктор. Избегая авралов, тем не менее он часто выручал нас в качестве сменного наблюдателя. Он даже не скрывал, что идёт со мной, чтобы похудеть. С профессиональной точки зрения у нас не было к доктору претензий, хотя, можно было бы пожелать более коммуникабельного товарища по зимовке.
Навьючили наши знаменитые сани СП-2с и тронулись. Разница в полевой форме у нас солидная. Поэтому, впрягшись в упряжку, я прошу доктора толкать сзади и по возможности не отставать. Для начала небольшое открытие:
— А я знаю, что с вашими валенками – это вы упираясь так их растаптываете, - обнаружил мой напарник. Действительно, вся экспедиция мучилась последние месяцы вопросом – отчего это мои валенки больше напоминают утиные лапы? Наконец-то, разгадана ещё одна тайна Арктики!
Никак доктору не удаётся одновременно владеть санями и собственными лыжами. Тем не менее, на Барьер Сомнений, где основательно окопался заметно покруглевший Валерий Генин, по наезженной тракторной дороге мы добрались без приключений. Пребывание доктора на леднике на этот раз началось с забавного эпизода, когда мы все вместе отправились на рекогносцировку уцелевших вех. Неожиданно доктор заявил:
— Признайтесь, а вы ведь зарабатываете моральный капитал, заявляя об опаснейших трещинах и рассказывая прочие страсти-мордасти…
…………………………………..?
— Да, да! И не пытайтесь оправдываться, ведь всем приятно потешить собственное тщеславие!...
— Док! О чём вы говорите? Ведь у вас ближайшие трещины за спиной!
— Всё это ерунда! Вы не можете их видеть. Вот я шагаю…
Финал получился достаточно закономерным и, увы, ничему не научил моего беззастенчивого спутника. За руку я помог ему выкарабкаться из неопасной полуметровой трещины.
— Это чушь, это случайность…
— Док, вот ещё трещина под снегом, вот ещё и ещё.
— Не учите меня жить, - повторил доктор Людоедку Эллочку.
На этот раз он угнездился посолидней, так что полы полушубка собрались у него в виде балетной пачки. И, видимо, он ощутил страх божий, приличествующий каждому при посещении ледника. Больше мы к теме о трещинах не возвращались, но с тех пор я ощущаю глухую подозрительность к тем, кто запанибрата относится к трещинам, и стараюсь по возможности поскорей расстаться с такими людьми.
9 апреля мы встретили Ивана Хмелевского, который с помощью кока (на базе давно кухарили по очереди все живущие там) проводил маршрутную термосъёмку, начатую ещё с опустевшей Ледораздельной. Поведали им горестную историю о Каневском и Афанасьеве, ребята явно поникли от таких новостей. Так устроен человек, что при встрече в трудных условиях он хочет узнавать хорошие новости, а их-то у нас и не было. По рассказам ребят, Сева Энгельгардт вместе с Романовым-младшим, закончив работы на теодолитном ходу, занят снегосъёмкой в районе балка Анахорет. Думаю, Сева (как и я) надолго запомнит наш драп-бросок к морю в ноябре прошлого года. Когда ребята покидали Ледораздельную, в двух алюминиевых фляжках (одна у входа, другая на столбе у флюгера) оставили записки одинакового содержания: «В этом доме находилась научно-исследовательская станция Ледораздельная Института Географии Академии Наук СССР, работавшая по программе Международного Геофизического года с августа 1957 года по март 1959 года. Нашедших эту записку убедительно просим сообщить о дате и месте нахождения (желательно указать координаты) по адресу: Москва, Институт географии АН СССР, отдел гляциологии. Обнаруживших записку просим сделать соответствующие пометки и положить записку на место».
Думаю, эту записку вместе с развалинами Ледораздельной обнаружат не ранее будущего тысячелетия, но чего не бывает. Из новостей, облегчивших нашу жизнь – балок «Вилла Бажевых» установлен в восточной части Барьера Сомнений в километрах трёх-четырёх от стационара, там, где трещины практически заканчиваются. С учётом моей будущей работы это очень удобно. Скоро нас на барьерном стационаре будет пятеро – а это предел. Поэтому, поскорей отнаблюдав сохранившиеся вехи на поперечном створе Барьера Сомнений и вдобавок опорный пункт на горах Бастионы (тот самый, который мы с бывшем начальником пытались установить почти два года назад), я со своим напарником через «Виллу Бажевых» после многих приключений, на которых мне не хотелось бы останавливаться, проследовал вверх по леднику. Севу Энгельгардта и Романова-младшего мы так и не встретили. Только иногда вдали среди заструг можно было разглядеть два маленьких силуэта, не отличимых друг от друга даже в поле зрения бинокля – вот и вся роскошь человеческого общения.
Оценив с доктором достоинства друг друга, мы взаимно решили сократить по возможности наши контакты, хотя при жизни в нашем балке это непросто. Начало по-мужски положил доктор:
— Владислав Сергеевич! Я убедился, что дело вы своё знаете, и, очевидно, я вам не нужен. Лучше я буду в балке читать или заниматься чем-нибудь своим.
Ну как было не пойти навстречу человеку, одно пребывание которого на леднике чревато непредсказуемыми последствиями. Я вполне чистосердечно согласился с таким предложением. С десяток дней в балке Анахорет мы прожили, практически не общаясь друг с другом. Я уходил на наблюдения ежедневно, обычно на часов десять-двенадцать. Трудно сказать, чем в это время занимался второй обитатель Анахорета, но по возвращении порой я мог видеть брошенный учебник английского языка или ещё какую-нибудь книгу. Возможно, доктор бодрствовал во время моего отсутствия, а, может быть, и тогда, когда я спал. Даже питались мы по-разному – ведь каждый из нас вёл свой образ жизни и один из нас среди прочих тягот «полярной жизни» ещё боролся с излишним весом. Поэтому я не могу поставить моему помощнику в укор то, что он ни разу не приготовил для меня еду, пока я бродил в окрестностях, или хотя бы завернул в спальный мешок горячий чай – увы, элементы полевой этики не были знакомы нашему человеку высокой культуры. Возможно, подобные соображения были просто недостойны его внимания. Бывали, наверное, сутки, когда мы не сказали друг другу ни слова, и совсем не от приступа враждебности или неприятия друг друга. Скажу откровенно, сложившие отношения не угнетали меня. Зла в той обстановке доктор мне причинить не мог, а у меня не было основания досаждать ему – я был занят интересной работой и вполне обеспечивал себя всем необходимым. Боюсь, правда, что мой напарник не похудел.
Стояла на редкость хорошая погода, температура только изредка опускалась ниже -10º, главное редко-редко срывался ветер, ненадолго поднимая клубы позёмки. Разумеется, дней с «геодезической» видимостью было гораздо меньше. Ничто в окрестностях Анахорета не напоминало о былой трагедии, хотя я с точностью до метра мог бы указать место, где погиб Олег Яблонский. Плотный, убитый ветром снег тысячами заструг надёжно укрыл это место, но я-то знал…Сейчас невозможно было представить, что здесь творилось во время таяния. Наверное, где-то в глубине сохранились обсохшие за зиму тоннели, но внешне ничто не выдавало их присутствия, а зимнего снега здесь накопилось столько, что провала можно было не опасаться. Довольно скоро я завершил геодезию и подумывал о том, чтобы отнаблюдать опорный пункт в горах ЦАГИ – я уже не однажды использовал в наблюдениях этот гурий, который сложил там в июне прошлого года. Но после всех перипетий в одиночку я делать эту работу не хотел, а рассчитывать на своего помощника я не мог, полагая, что у меня достаточно времени и поэтому решил описать выход коренных пород или, как мы его называли, оазис Анахорет, площадью побольше квадратного километра. Если бы удалось определить время, когда он образовался, наверное, вся эволюция ледника Шокальского приобрела бы зримые очертания. Хотя бы кусочек органики – но его-то и не оказалось.
В те дни и произошёл одновременно и смешной, и кошмарный случай, не связанный с доктором, и происшедший к моему удовлетворению без свидетелей. Проснувшись утром 28 апреля я обнаружил, что мой напарник спит, временами уютно посвистывая носом. Я расшуровал печку, водрузил на неё кастрюлю с водой и в ожидании, пока она закипит, принялся просматривать журнал наблюдений. За этим занятием я вдруг услыхал чьи-то осторожные шаги снаружи, и тут-то моё сердце ухнуло куда-то ниже поясницы – у двери топчется медведь, а я, вернувшись накануне, повесил карабин на веху в метрах десяти от балка. Непростительнейшая глупость, но жалеть поздно и надо что-то делать. Толку от доктора в такой ситуации не будет, и я не стал его будить.
Лихорадочно мечутся мысли в поисках выхода, кажется, что-то нашёл… Извлекаю из дальнего угла две бутылки с бензином и начинаю их обматывать ветошью, предварительно смочив горючим. Вероятно, впервые от медведя готовились отбиваться таким образом, но в полном смысле не до жиру, а быть бы живу. Хорошо, что док дрыхнет, а то бы начал задавать глупые вопросы или умные советы подавать, а толку от него в такой ситуации…Куда-то подевались спички, нашёл, ходят ходуном руки…Сейчас я тебе, зараза, в самую морду…Наверное, лучше сначала отпереть дверь, а дальше лицом к лицу, точнее к морде…Не поддаётся крючок, не дай бог скотина упредит…
Стук в дверь и голос Олега Павловича:
— А живые здесь есть? А доктор-то спит? И бензином воняет чего-то…
Бутылки я успел спрятать, прежде, чем открыл дверь и теперь мямлю первое пришедшее мне на язык.
— А я чего пришёл-то, - продолжает Олег Павлович. – Первое мая на носу, а мы ведь с начала экспедиции впервые на праздник все вместе собраться можем. Так что приглашаю, тем более, вы говорите, что вроде почти всё и сделали…
Действительно, почти весь народ на базе, всё больше и больше сворачиваются полевые работы, надо готовить часть оборудования и личные вещи на отправку в Москву. Уже виден конец, хотя наблюдения на леднике, естественно, будут продолжаться до последней возможности.
— Погода-то хорошая, дай, думаю, схожу, - делится с нами своими соображениями наш гость. – Заодно и вас проведаю, чайку выпью, а то ведь туда-обратно и все сорок будет. Как вы с Севкой отсюда тогда в ноябре в ночь и в пургу, не дай бог, но хорошо – обошлось. А карабин-то надо в балке держать…
— Само, собой, Олег Павлович, это я его перед вашим приходом вывесил на всякий случай…
После обильного чаепития провожаем нашего шефа и долго глядим вслед, наблюдая, как силуэт в самом конце лыжного следа всё уменьшается и уменьшается, пока окончательно не растворяется посреди моря заструг.
Через сутки настала и наша очередь. Сани с инструментами и харчами оставляем у «Виллы Бажевых» - пригодятся, когда я вернусь сюда, чтобы закончить с опорным пунктом на ЦАГИ. Делать это всё равно надо, но с другим помощником – сейчас риск, после того, что уже было в нашей экспедиции, не оправдан. Дальше с рюкзачком на лыжах. Правда, их придётся оставить у краевой морены – за ней до базы сплошная щебенчатая каменная пустыня, где снег лежит только пятнами. Прибрежная пятнистая равнина с пологими каменными увалами после ледника представляется чуть ли не обетованной землёй. Даже если за облаками не видно солнца, здесь у моря жильё, люди, жизнь. Пусть рюкзак кажется неподъёмным, пусть штормовка давно пропиталась потом, после безжизненного ледника приятно греметь подошвами по щебню, удерживать равновесие на лихих спусках по снежникам, с каждой минутой приближаясь к базе, где все давно уже спят, и только псы поднимают радостный лай, почувствовав своих.
После ледника 1Мая в кают-компании кажется шумным, многолюдным и скучным. Наши мысли давным-давно на Большой Земле и души тоже, в своих желаниях мы опережаем события и поэтому последний большой праздник (не считая прихода судна за нами) проходит без подъёма, без подлинного радостного настроения.
Осматриваюсь вокруг в свете незаходящего полуночного солнца. Кромка припая проходит от острова Богатого к полуострову Савича, севернее битый лёд с нагромождением торосов и разводьями чёрной воды – ласкающая глаз картина. Несколько крупных трещин пересекают бухту Воронина. С Богатого доносится птичий гомон – кайры, чайки и чистики во всю справляют новоселье. Давно не выпадал снег и из кута бухты Воронина тянется на несколько километров полоса мелкого щебня и гальки, возникшая в ту страшную ночь. Она пересекает место, где стояла гидрологическая палатка, маркируя на льду направление струи убийственно воздушного потока, обрушившегося на ребят. Специально осмотрел эту проклятую косу – ширина в сотню метров, толщина около 20 сантиметров, размер щебня большей частью с ноготь, но встречаются и крупнее. Вот из таких событий и складывается страшный полярный опыт – доходчиво, дальше некуда.
Пятого мая – очередной авиасброс. Кажется, лётчики нас балуют за прошлое, когда у нас было два полугодовых перерыва в сбросе почты. И последнее время каждый месяц передача по радио с выступлениями родных и близких. Сугубо весенние новости – 8 мая первый день с положительными температурами. Целых +1,6º, жара! На Барьере Сомнений, хотя там существенно выше, целых +3º. А на следующий день температура на побережье подскочила аж до +7º. Определённо, надо возвращаться на ледник, подальше от такого пекла.
Тем не менее, мелких дел на базе оказалось довольно много. Заслушали друг друга о проделанной работе после ликвидации Ледораздельной. Тогда, в марте-апреле с теодолитным ходом меня выручил Сева Энгельгардт, без него я бы не уложился ни в какие сроки. Ещё обычная текучка и немного «камералки», и 11 мая вместе с Женей Дебабовым (который от надоевшей кухни готов сорваться хоть к чёрту на рога) нас отвозят на тракторе к «Вилле Бажевых», откуда всего четыре километра от стационара Барьер Сомнений с его неизменным обитателем Валерием Гениным. Но и у нас неплохо – в таком балке, не покидая его, можно жить месяцами, хотя это в наши планы не входит.
Печальная слава «боравестника» преследует меня по пятам. Пурга разразилась тут же с нашим прибытием и продолжалась до утра 15-го, когда после часового затишья западный ветер сменился южным. Терпеть не могу эти короткие прояснения, эдакие «дыры» в непогоде, которые легко могут оказаться ловушкой. Наш балок надёжно обеспечен топливом и харчами. Я захватил с собой журналы предшествующих наблюдений и занимался вычислениями, а мой напарник мучился от безделья. Нашей единственной книгой были «Семизначные таблицы логарифмов» - так как выбираться нам предстояло пешком, любое другое печатное издание в наших условиях было непозволительной роскошью. Литературы достаточно на Барьере Сомнений, но здесь другая проблема: при хорошей погоде мы вкалываем, а при плохой (когда в самый раз почитать о чём-либо негляциологическом) из балка и носа не высунешь. Конец вьюги был жестоким – она решила показать, на что способна в здешних местах. Ради развлечения в такт порывам мы с Женей раскачивали наш балок, и на мгновенье нам показалось, что он вот-вот вспорхнёт. Очень интересное ощущение! Захотелось уменьшиться в размерах и забиться в щель, хотя в нашем положении такое бы не помогло. Странная пурга – при ослаблении переноса снега возникает ощущение тумана. И только утром мы увидали горы ЦАГИ с грандиозным снежным шлейфом на плоских вершинах. Снежные смерчи гуляют и на межбарьерном участке ледника. Вспомнились стихи, которые любил когда-то читать погибший Олег: «Мело, мело по всей земле во все пределы». Авторы, разумеется, в те годы я не знал, а запомнил по настроению.
Путь к ЦАГИ я однажды проделал год назад на пределе сил и возможностей. Сейчас мы выходим сытыми и отдохнувшими, проявляя максимум осмотрительности при пересечении небольшой зоны трещин на подходе к горам. Даже Женя после всех наших трагедий проявляет несвойственную ему прежде осторожность. У скальных обрывов обвалившиеся снежные надувы – держимся от них на почтительном расстоянии. Начинаем подъём по заснеженной расселине. Пот заливает глаза, сердце, кажется, готово выпрыгнуть из груди, пологий подъём сменяется крутым, крутой – снова пологим (крутых, почему-то больше) и так много раз. Наконец-то плоский водораздел, а там гурий, который я поставил в июне прошлого года, слегка пострадавший от мартовской боры. Наверху Женя обнажился до пояса – на фоне окрестных пейзажей это было жутковатое зрелище. Пока я выглядывал пункты на побережье, на севере над морем возникла полоска тумана, на которую чётко проектировались гребни гор Весёлых. Что за чертовщина – растёт буквально на глазах! Успели только поставить треногу и укрыть в камнях ящик с теодолитом, и уже пора убегать. Несёмся по склонам, чтобы успеть в условиях видимости проскочить предгорную зону трещин – успели…И тут-то нас накрыл настолько плотный туман, что силуэт моего помощника исчезал от меня в 20-25 метрах. До нашего балка было 8 километров, причём на здешнем снегу лыжи следов не оставляли – шли, отыскивая ямки от лыжных палок, иногда ощупывая плотную снежную поверхность кончиками пальцев. Так выбрались к балку.
Разумеется, туманом дело не кончилось. Туман сменился снегопадом, снег - снова туманом, туман – ветром. Всё точь-в-точь как в известной детской присказке: «Жил-был царь, у царя был кол, на колу – мочало, начинай сначала!» И так ещё пять дней до 24 мая. Оставалось только предаваться воспоминаниям и планам на будущее. От нечего делать украсили балок надписями: «Не унывай!», «Не сифонь!» и даже «Без доклада не входить!» Потом на тракторной дороге, благо она рядом, поставили указатель с обозначением расстояний до базы, Барьера Сомнений, Северного полюса, Москвы, а прямо по вертикали вверх – «На тот свет», уже не указывая расстояния. Из пустых консервных банок соорудили порядочный гурий в память стоявших насмерть в МГГ на ледниках и барьерах, живых и мёртвых.
Пункт на ЦАГИ мы отнаблюдали лишь 24 мая, причём опоздай мы на полчаса – накрылась бы наша работа, благо потом опять получили двое суток пурги, которая, видимо, обложила нас вплотную. «Двенадцать месяцев в году, двенадцать, так и знай, но веселее всех в году весёлый месяц май» - нет, это не про нас.
Хотя мы явно сделали всё, что могли, я решил всё же провести ещё полевое дешифрирование аэрофотосъёмки, качество которой на горы ЦАГИ оставляло желать лучшего. 27 мая мы выполнили шикарный маршрут по всей северной группе этого хребта, использовав уже известные подходы. На этот раз Арктика решила вознаградить нас за упрямство. День выдался на славу, и мы знали, что другой возможности у нас уже не будет. Маршрут принёс много нового и, пожалуй, неожиданного. Раньше мы думали, что по перемычке севернее гор ЦАГИ лёд на леднике Шокальского поступает в ледник Чаева, а оказалось совсем другое – контакт обоих ледников осуществляется по самой перемычке в ложбине с очень тёмным, насыщенном мелкой мореной льдом. Здесь нигде не было и признаков трещин. Горный массив с севера рассекали две необычно узких долины с крутыми (под 45°) склонами, днища которых были заняты озёрами. Характер вреза – типичный эрозионный, но где бассейн, формировавший сток, который и создал эти долины? Или же он существовал в далёком прошлом, а затем рельеф преобразился сбросами, перестроившими всю гидросеть? Пожалуй, на все вопросы ответить невозможно. Зато на бортах этих долин оказалось записанная вся история окрестных ледников, запиравших выходы из этих долин. На десятки метров вверх тянулись следы прежних озёрных уровней, а местами кое-где уцелели даже глыбы льда. С ходу такую природную головоломку расшифровать, по-видимому, не удастся, однако, общие подходы уже наметились. Не мог я тогда надеяться, что к этим долинам я однажды вернусь много лет спустя и даже пройду маршрутом по южной группе гор ЦАГИ – в мае 1959 года для нас с Женей они оказались недоступными, прежде всего, по срокам: воистину, «хоть видит око, да зуб неймёт».
По лёгкой позёмке мы благополучно вернулись к своему жилью и, используя хорошую погоду, я ещё определил местоположение балка. В последний день мая мы проволокли наши сани вдоль морен ледника Шокальского, где снег уже сильно стаял. На прибрежной равнине его не оставалось, и поэтому мы решили выходить к базе по морскому льду мимо полярной станции. Ласковое солнце и такой же ласковый ветер приветствовали нас накануне наступления календарного лета. Как всегда, после ледника на побережье радуют любые проявления жизни. В разводьях вовсю резвятся какие-то быстрые рачки, то и дело высовывают из воды свои головы с большими выпуклыми глазами нерпы. К нашему возвращению состоялся очередной сброс почты, и свежие новости с Большой Земли только добавили положительных эмоций по случаю возвращения. Так закончился весёлый месяц май.
Некоторые итоги весны. В апреле-мае я провёл на леднике практически полтора месяца, из них на работу ушло дней десять. Начинаю понимать Э.Шеклтона с его девизом «Терпение, терпение и ещё раз терпение» или первоисследователя Северной Земли Г.А.Ушакова, утверждавшего: «Терпение – основная добродетель полярника» (правда, некоторые приписывают эту фразу Ф.Нансена). Теперь я в полной мере познал это на собственной шкуре. Не удивлюсь, если однажды появится сугубо полярная медаль «За многолетнее терпение» или орден «Усердного терпения» десяти степеней. Пожалуй, вся наша работа построена на этом принципе – выжди и сделай. Выжидание, как правило, требует времени, которого на зимовке достаточно, а если его нет? Как показало будущее, это для меня стало следующей, более высокой ступенью посвящения в полярники, когда события в Арктике развивались уже вдали от Новой Земли.
После убийственных событий конца марта, тяжёлая, но успешная работа в апреле-мае не только снова позволила поверить в собственные силы, но с наступлением тёплого времени все мы ощутили вкус к жизни, когда боль утрат обострила наше восприятие окружающего мира. И, конечно, финал экспедиции уже не за горами, мы ощущали это каждой клеточкой, каждым нервом. Непростое это состояние – ожидание завершения экспедиции, которой отдано два года, и последующего возвращения на Большую Землю. Несколько месяцев назад среди засидевшихся допоздна в кают-компании состоялся такой разговор.
— Ребята, а ведь не всё здесь плохо. Мы ведь сами убедились, как много мы можем, как много нам дано. И компания, в общем, не самая плохая. Здешняя жизнь проста, наши права и обязанности ясны, друг друга мы знаем как облупленные. Денег не надо. Самое страшное, что с нами может произойти, мы тоже знаем. Нет, мне, пожалуй, не хочется возвращаться на Большую Землю…
— И не тебе одному, - добавил кто-то. – Есть в здешней жизни нечто…
— А ведь и я также думаю, - пронеслось у меня в голове. - Может быть, при возможности ещё задержаться в Арктике?
Эта мысль не получила своего дальнейшего развития, но характерно, что сама по себе она была высказана и не одним из нас. Однако, по мере того, как люди собирались на экспедиционной базе, общее настроение всё больше и больше устремлялось к дому и, наконец, стало всеобщим. Предвкушение завершения захватило всех нас, и каждый с удовольствием выполнял любую работу, связанную с возвращением на Большую Землю.
В первых числах июня оборудование со станции Барьер Сомнений было вывезено на базу. В рабочем состоянии там остались лишь одна метеобудка с самописцами и несколько простейших контрольных приборов. Раз в неделю Валерий Генин посещает стационар, чтобы сменить ленты, завести самописцы и снять контрольные отсчёты. Обычно он успевает посетить стационар и в тот же день вернуться на базу – а это под 30 километров.
Первую неделю июня я позволил себе несколько расслабиться, ощущая себя почти в курортных условиях. Даже готовить не надо было, хотя физиономия моего недавнего спутника выражала прямо противоположные настроения – ему приходилось теперь кормить всех едоков экспедиции, собравшихся на базе. Однако, как говорил один из героев стивенсоновского «Острова сокровищ»: «Дело – есть дело». Надо закончить вычисления по полевым наблюдениям, привести в порядок журналы с полевыми записями, подогнать кое-какие хвосты за прошлые месяцы, наконец, отчитаться на научном совете экспедиции по маршрутам за апрель и май. А перегрузки последних месяцев всё же сказываются – трудно приниматься за новую работу, хочется отоспаться, тянет побродить по окрестностям просто так. Вместо этого пришлось заниматься компарированием дальномерных реек. Как-то незаметно подошёл день рождения. В таких случаях виновник может заказать у соседей фильм по своему выбору – я выбрал «Дом, в котором я живу» за то, что в нём уже отчётливо ощущались новые общественные веяния.
Работать у побережья с началом лета – одно удовольствие. Тепло настолько, что большинство ходит в одних рубашках. 14 июня потёк ручей у базы и одновременно Генин обнаружил, что снег на Барьере Сомнений начал обильно таять. Наконец-то! Каждый признак грядущего полярного лета, последнего для нас на Новой Земле, воспринимался с энтузиазмом.
Прекращение работ на стационарах способствовало оживлению маршрутной деятельности. Регулярно Сева Энгельгардт с кем-либо из помощников совершал обходы абляционных реек на леднике. Вместе с О.П.Чижовым они замеряли расходы воды на речках и провели нивелировки озёр, связав их уровни единой высотной системой. К сожалению, как и прежде, нередко такие маршруты выполнялись сами по себе, не ставя порой в известность других сотрудников. Взглянув как-то в окно, я с удивлением вдруг обнаружил, как четверо тянут по припаю сани, удаляясь в направлении ледника Лактионова. На мой вопрос О.П.Чижов с каким-то даже недоумением в голосе объяснил:
— Да как же вы, голубчик, оказались не в курсе дела? Альберт Бажев с Лялей, да Иван Хмелевской с Валерием Гениным пошли на западный берег, пока припай цел. Будут там у ледника Лактионова работать, покуда времени хватит, на четверо суток они ушли.
— Жаль, Олег Павлович, я ведь в тех местах бывал и многое мог бы им подсказать и попросить посмотреть кое-что для меня…
Снаряжены ребята очень хорошо, соседи достали для них палатку, вместо надоевшего карабина вооружили наганами и вообще район завидный. Однако, в главном, в части планирования полевых операций мы до конца остались верными самим себе, причём не в лучшем смысле, увы.
В середине месяца Сева Энгельгардт с дядей Васей (Романовым-младшим) за пять суток ухитрился дотянуть снегосъёмку до брошенной Ледораздельной и вернуться обратно, захватив, таким образом, максимум снегозапаса. Кажется, у Романова-младшего начинают раскрываться все качества хорошего маршрутного работника, которые я обнаружил в нём ещё во время февральского промера. Жаль, с опозданием…Как мы и думали, основные работы на снегомерной и абляционной сети, созданной когда-то Олегом Яблонским, выпали на Севу и так, конечно, останется до конца. В нашей ситуации Всеволод и швец, и жнец, и на дуде игрец, а, главное, единственный свободный маршрутник, пригодный для таких операций. При всех заслугах его сопровождающих и помощников, исполнителями, наблюдателями они быть не могут. Думаю, что из-за таяния (а лето у нас началось как-то всерьёз) теперь дальних маршрутов долго не будет. Чересчур свежо в памяти, чем это кончилось год назад. Сева и Василий вернулись вовремя, потому что таяние у побережья началось с невиданной силой. Обычная бора, скатываясь с ледника, неожиданно приобрела характер фёна. Пожалуй, за всё время экспедиции такое мы наблюдаем впервые.
Вечером 16 июня я и Зингер отправились маршрутом к мысу Утешения для описания береговых объектов. Узкая полоска побережья, сложенная рыхлым обломочным материалом, формировалась в условиях поднятия берегов, которое по мнению целого ряда исследователей было следствием разрушения древнего четвертичного ледникового покрова. Поднятие берегов сопровождалось возникновением целого ряда аккумулятивных (береговые валы) и абразионных (древние морские террасы) форм рельефа, анализ которых позволил бы восстановить взаимосвязи современного и древнего оледенения. Однако, прежде мне хотелось уяснить причину необычно сложных очертаний полуострова Шмидта, в одной из бухт которого и находилась наша экспедиционная база. Я предполагал, что дело здесь в слагающих геологических структурах, однако в этом надо было убедиться непосредственно на местности. Маршрут был рекогносцировочным и необременительным, благо погода в момент выхода была вполне приличной – светило низкое полуночное солнце, было достаточно тепло и практически безветренно.
Как обычно, на ходу мы обменивались впечатлениями, строили планы на будущее и вспоминали былое. Изредка я замерял горным компасом элементы залегания пластов, стараясь не пропустить момента, когда обозначится контакт тёмных, насыщенных органикой известняков полуострова Савича со светлыми, лишенными фауны породами мыса Утешения. По дешифрированию аэрофотоснимков выходило, что это разные, не связанные между собой структурные элементы. Со всем пылом новоявленного геолога я стремился постичь истину, не прерывая светской беседы.
— Смотри-ка, что творится, - вдруг обратился ко мне мой спутник.
Гребни гор Весёлых оседлала пелена серых облаков, причём их кромка седыми космами развевалась по ветру, первые порывы которого, наконец, докатились и до нас. Мы продолжали маршрут, но на мысе Утешения ветер принялся за нас, как говориться, «и в хвост, и в гриву». Это не помешало нам закончить намеченную работу. Одновременно мы убедились, что гурий на месте астропункта Г.Я.Седова, поставленный в 1913 году, варварски разрушен. Он исчез так же, как без следа исчезли поморские кресты, описанные в Русской Гавани нашими предшественниками. До чего же мы равнодушны к своей полярной истории, к славе державы и собственным предшественникам, и во что это отольётся нам в будущем…
Определённо, в атмосфере происходило нечто необычное. Ветер, постепенно усиливаясь, продолжался, но этим нас было трудно удивить. Зато над полуостровом Литке неожиданно обозначились, причём в условиях хорошей видимости, семь плоских белых вершин, которых мы не видели раньше. Видимо, с потеплением в атмосфере возникла сильная рефракция. Спустя сутки можно было наблюдать ещё две вершины, а потом исчезли и они. 18 июня ветер достиг 24 метров в секунду, а температура поднялась до +9°. Ручей у базы ревёт в снежном русле с отвесными берегами, и мы предпочитаем обходить его по припаю, который усиленно тает. Температура воздуха в ближайшие дни достигла уже +15°, в рубашках мы наслаждаемся тёплым ветром как чем-то давно забытым и приятным. Снег в окрестностях тает на глазах и к 20 июня он покрывал на побережье уже не больше 0,1 всей поверхности. Влажность воздуха с обычных 90% упала до 11%, очень сильное испарение, много небольших потоков иссякло. Лишь 21 июня то ли бора, то ли фён пошёл на убыль, но своё дело он сделал – распустились листочки полярной ивы, зацвели полярные лютики, в морском льду появились первые сквозные проталины, ледник Лактионова от потоков талых вод так заблестел на солнце, что на него больно смотреть. Кто сказал, что в Арктике не бывает весны?
На этом фоне ещё тяжелее переживаются недавние события. Ребята с полярки рассказывали нам о содержании писем родных погибшего Анатолия Афанасьева, особо выделяя слова «мы думаем, что нашего Толю перед смертью избили». Как объяснить сражённым горем людям, что его лицо действительно было избито летящей по ветру галькой, кто поверит такому? Невольно все с облегчением вспоминают о прилёте в марте милиционера с Диксона. Конечно, наши погибшие и изуродованный Каневский навсегда останутся с нами. Написанное о войне, это ещё и про нас:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они, кто старше, кто моложе –
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, -
Речь не о том, но всё же, всё же, всё же… (А.Твардовский)
При всём риске мы не на войне, война – это состояние всего общества (нам ли этого не знать) и тяжесть потерь несут все вместе. Кажется, в нашей ситуации эта тяжесть останется с нами без надежды быть понятыми людьми без отчуждения и предвзятости, которые не были на нашем месте. Вот такие невесёлые мысли в конце экспедиции. Место, где произошла последняя трагедия, у нас перед глазами – от него до кромки льда и чистой воды осталось метров триста. Кажется, все желают, чтобы скорей, как можно скорей, унесло этот кусок льда, и все знают, что не унесёт из памяти.
Судя по эфиру, уже разворачивается навигация, хотя для нас пока это понятие чисто теоретическое. И, тем не менее, на исходе месяца у кромки припая между островом Богатым и полуостровом Савича вдруг оказался силуэт судна – заскочило на отстой, пока в море неспокойно. Событие для нас, естественно, чрезвычайное и с последствиями. Первыми до судна добрались наши соседи, чтобы поменяться кинофильмами. Так как часть фильмов при этом надо было обязательно вернуть до ухода судна, был объявлен чрезвычайный аврал под девизом – просмотреть всё, что можно просмотреть. Непрерывный сеанс продолжался 17 часов – как зритель засёк по часам! Люди сменялись на вахтах, входили, выходили, кто-то начал клевать носом, но честно выдержали от начала до конца и в срок вернули на судно. Видимо, сходным образом развивались события и у моряков. Добыча нашей экспедиции скромней – всего только кипа газет месячной давности, не только центральных, но и из Мурманска и Архангельска. Из них мы поняли, что месяц назад Большая Земля стояла на месте и даже не слишком ощущала наше отсутствие. В последний день июня опустились облака, пошёл снег, начался ветер, потом туман – типичный новоземельский коктейль. Когда пришёл июль и вместе с ним туман – у кромки припая пусто. Судно ушло по своим делам, и мы снова одни.
Неожиданный на общем благоприятном фоне предотъездного состояния «подарочек» с Большой Земли – радиограмма: «…Ваши наблюдения обратными засечками неверны. Вычисления дают невязку по координатам десятки метров. Меняйте методику. До отъезда максимально используйте время для наблюдений за движением льда. Авсюк».
Дня три ходил, по словам товарищей, словно «ударенный пыльным мешком». Взгляды в кают-компании выжидающе-сочувственные, ехидничают, и то изредка только доктор и некоторые «иже с ним». Эти три дня я попросил у Олега Павловича на раздумья.
Их результат заключался в следующем. Поскольку все вычисления я делал тут же после наблюдений и обязательно с контролем – в своей правоте я уверен. Причём точность работ даже с запасом…Так что, что-то произошло с моими наблюдениями там, в Москве, то ли неувязка, то ли недоразумение, то ли какая-то абракадабра. Ясно, что не сам Григорий Александрович работал с моими материалами – они поданы ему бывшим начальником. Прав был покойный Олег – нельзя ему было доверять наши материалы…
Проверяю свои наблюдения ещё и ещё, убеждаюсь, что ошибок нет и контроль надежен. Всё же что за логика у моего московского оппонента, где и почему он «засандалил»? Через три дня приношу Чижову свой вариант ответа: «В наших наблюдениях ошибки нет. Менять методику нецелесообразно». В ответ слышу:
— Я в вашем деле не так, чтобы очень…Однако, и вы, и мой предшественник рискуете репутацией. В науке, знаете ли, как среди дам: дама без репутации – не дама. Дай бог, вам, голубчик, дай бог…
Вот такое благословение я получил. Осталось подождать до возвращения.
А полярное лето набирает постепенно силу. По припаю уже опасно ходить. В июле его взломало и скоро куски ровного льда, подхваченные течением, отправились в путь по волнам Баренцева моря. Правда, в бухте Воронина и в нашей Володькиной бухте остатки припая сохранялись до 10 июля. К этому времени озёра на полуострове Шмидта уже освободились ото льда, а на побережье не осталось снега. Чтобы окончательно утвердить наступление лета, с гор вновь задула бора с последующим переходом в фён. Я в это время проводил очередные съёмки с базиса на горе Ермолаева, и ветер, от которого ходуном ходили ножки штатива, был абсолютно не вовремя. С моим помощником Зингером мы нашли укрытие между камней, прогретых солнцем, и принялись ждать. В бирюзовой морской дали куда-то к мысу Желания медленно движется судно – кажется, навигация в Арктике действительно началась.
13 июля во время визита на Барьер Сомнений Генин обнаружил, что будка с самописцами вытаяла и упала. Судя по записям на лентах, это случилось 9 июля, в день, когда началась бора с чёткими признаками фёна. Почти два года трудился наш стационар на пользу науки, но настала и его пора. Теперь опустевший домик в трёх километрах ниже гигантского трещиноватого ледопада Барьер Сомнений давал приют лишь маршрутникам, которые продолжали шастать по леднику. Бора-фён продолжается и мешает выполнить последние съёмки. 14 июля меня с Севой Энгельгардтом высадили со шлюпки в устье речки Неожиданной для работы на наиболее удалённом участке ледника Шокальского. А ветер садит и садит, буквально пышет. Речка ревёт, перейти её невозможно. Тащиться вверх по леднику к нунатаку с отметкой198 смысла нет, так как работать там из-за ветра невозможно, а внизу у моря всё-таки потише. На этот раз нам дали палатку, ту, которой пользовался Бажев месяц назад, но с непривычки мы забыли колья и двое суток провели на песчаном берегу, почти у подножия ледника Шокальского, завернувшись в брезент.
Однако, время нас поджимало – Всеволоду надо было вновь работать на леднике в бесконечных маршрутах, чтобы фиксировать необычное таяние. Мы всё же перебросили инструменты к нунатаку 198 и возвратились на базу через ледник у подножия «Голубого ада», так и не выполнив намеченной работы. Между тем в атмосфере происходило нечто необычное. Какая-то бурая мгла спустилась на окрестности Русской Гавани, так что солнце еле виднелось в виде маленького красноватого шара, от которого было мало проку. Приближаясь к базе вдоль тракторной дороги, мы обнаружили, что западных берегов Русской Гавани и гор на полуострове Литке не видно. Мы шли в одних рубашках, и тёплый ветер пронизывал их, приятно охлаждая разгоряченное тело. Какое-то пекло…Странно сухо, высыхают все лужи и небольшие озерки, дно которых покрыто трещиноватой коркой подсохшей грязи. Зато потоки талой воды со снежников вздулись так, что перейти их стало проблемой.
— Поздравляем вас с рекордом, - поприветствовали нас на базе. – сегодня +19,9° и о нас сообщало всесоюзное радио. Влажность как в Сахаре – всего13%!
Зингер выдал комментарий в присущей ему манере:
— Страна должна знать своих героев. Кстати, что вы там натворили с погодой, сидя за ледником?
Сева всё свалил на Генина:
— вот кто забыл закрыть поддувало, когда уходил последний раз с Барьера Сомнений.
— Зря вы, научники, старались, - вступил в разговор Романов-старший. – Мерили-мерили, мудрили-мудрили, а уедете – ледник-то и растает. Как оправдаетесь-то на Большой Земле? Ледник, небось, добро казённое, по головке не погладят…
Вернулись мы, конечно, вовремя, потому что мгла сгустилась настолько, что стал накрапывать дождь. Дождь лил целые сутки 17 июля и по рации с полярки сообщили, что выпало 40 миллиметров – пятая часть среднегодовой нормы. Определённо, на прощанье Арктика решила нас удивить, и это ей удалось. Чтобы срочно зафиксировать изменения в местной гидросети, Чижов с Севой, навьючившись походным имуществом, отправились в обход своих временных гидропостов, а потом перешли на ледник, поднявшись по нему вплоть до Барьера Яблонского. Посетив все балки на леднике, они оставили в каждом по записке в алюминиевой фляжке с просьбой в случае посещения сообщить об обстоятельствах визита и о местоположении балков в Институт географии АН СССР. Кажется, мысль о том, что будет с ледником, когда мы вернёмся в Москву, всё чаще посещает нас. Как сказал поэт:
Но интересно мне и вам,
Что будут люди делать тут,
Когда очутимся мы там?
Общественное мнение экспедиции склоняется к тому, что ничего не будут делать, вплоть до следующего МГГ, который состоится (мы в этом не сомневались) в 1982-1983 годах. Многие, не успев выехать, уже строят планы возвращения в Русскую гавань через четверть века. Ну и народ!
— Хорошо бы, - рассуждает Олег Павлович, расправляя бороду и усы. – Ну, мы-то с Александром Вячеславовичем не так, чтобы молоды, каким ещё будет здоровье…А вам, молодым, сам бог велел. Прожить активную жизнь в науке от МГГ до МГГ – знаете ли, это не всем дано. Такую возможность молодёжи упускать нельзя.
Думаю, всем нам повезло начать научную деятельность в Арктике с МГГ, но сохранимся ли мы десятилетия спустя так, чтобы рассуждать и надеяться как наш предводитель? Да и какие тогда будут критерии жизненных ценностей и как-то оценят наши труды преемники в науке?
Однако, вернёмся в июль 1959 года в Русской Гавани. Фён прошёл и снова над заливом опустилась тишина. Всё чаще появляются суда. Не всегда удаётся пообщаться с экипажами: у них свои дела, у нас тоже, и всё-таки приятно знать, что рядом присутствуют люди с Большой Земли. Иногда по морской глади скользит парус – моряки-любители по-своему используют свободную минуту и погожую пору. Как и положено приморским жителям, силуэты многих судов мы изучили наизусть, причём в последнее время интерес к ним резко возрос. По мере появления того или иного силуэта на горизонте, первый увидевший его не преминет известить остальных:
— «Кола» пришла, - или, -«Призма» на подходе…
Иной раз такое сообщение носит развернутый характер и вызывает дискуссию в кают-компании:
— «Мелехов» от мыса Макарова движется.
— Не может быть – «Мелехов» неделю назад ушёл в Карское море.
— Значит, кто-то из трёх капитанов…
«Капитанами» называют три небольших однотипных ледокола финской постройки (на морском сленге «систершипс») практически одинаковых очертаний.
— С полярки говорили, что «Белоусов» дежурит у Карских Ворот. Если так, значит «Воронина» бросили на помощь «Мелехову»…
От таких разговоров наш доктор недовольно морщится:
— И это цвет академических интеллектуалов! Им нечего больше обсуждать, как кто куда пошёл или поехал…
Какая-то часть из нас, особенно доктор, всячески демонстрирует неприятие окружающей действительности в любом варианте – морском, экспедиционном, полярном. Ну, это уже дебри психологии, а до конца экспедиции многое надо успеть. Правда, опасения некоторых вполне конкретны. Так, Ляля Бажева в ужасе от перспективы подниматься по штормтрапу на борт судна – два года назад с палубы «Мсты» её выгрузили на плашкоут вместе с другими дамами в грузовой сетке на груде ящиков. Не романтично, но зато вполне безопасно.
Порой наше поведение пугает моряков. Например, наш кок заимел привычку купаться в море, причём делает это свободно и без всяческой потуги на виду у многочисленных зрителей и болельщиков с ближайшего судна. Однажды, когда Женя резвился подобным образом среди мелких айсбергов, какой-то новичок с большим количеством нашивок на рукавах едва не сыграл тревогу «Человек за бортом!» В аналогичной ситуации другой бородатый моряк перекрестил нашего кока и явственно произнёс:
— Свят, свят, свят!
Когда и это не помогло, морской волк выразительно крякнул:
— Однако!...
Выяснилась еще одна пикантная деталь. Как-то наблюдая очередной силуэт по горизонту, я поделился своими соображениями с кем-то из гидрографов:
— Какой-то танкер к нам идёт…
— А это не танкер, а водолей, - ответил мой собеседник.
— А зачем, воды разве мало на Новой Земле?
— Наверное, хватает. Но мы-то предпочитаем пить материковую…
Вот тебе новость!
Как-то моряки с очередного «гидрографа» пригласили меня на шлюпочную прогулку вокруг мыса Утешения к леднику Чаева. Это позволило вырваться за пределы нашего залива и посмотреть новые места. Шлюпка у моряков покрупней - Ял-6 (шестивёсельный ял), а, главное, со специальным морским мотором ЛЛМ-6, который в отличие от нашей «Москвы» в солёной воде работал безукоризненно. Это настолько бросалось в глаза (хотя, по-видимому, профессионал непроизвольно из череды фактов и событий выбирает просто необходимое), что спустя восемь лет, когда мне понадобилась шлюпка с мотором для работы на Шпицбергене, я вспомнил об этой прогулке и не прогадал.
Мимо рифов у полуострова Савича, оставляя справа бухту Микитова с её залежами плавника, у мыса Утешения мы оказались в открытом море. Смотреть приходилось на оба борта. С моря неспешно накатывалась волна с мелкими гребешками, толкая наше судёнышко в левый борт, и по былому опыту мне такая ситуация не понравилась. Капитан, как и положено, сидел на корме, зажав в руке румпель, и его лицо, казалось, ничего не выражало. Это был профессионал в своей стихии – если он и не смог бы наперёд предвидеть развитие событий, то знал, что необходимо предпринять. Его явно беспокоили камни по курсу. Кое-где волны пышными султанами пены обозначали опасные места, но ещё чаще скалы на предельной глубине можно было разглядеть в бутылочно-зелёной толще воды прямо за бортом. С матросом-вперёдсмотрящим на носу мы продолжали свой путь – он тоже знал своё дело, лёгкими движениями кисти указывая необходимые изменения курса.
Совсем рядом проплывают береговые обрывы мыса Утешения, изъеденные кавернами пещер в окружении живописных скал. Ещё недавно мы лазали здесь по сугробам и торосам, а теперь среди отвесных каменных стен бесновался прибой, неслышный за гулом мотора. Этот участок побережья с моря я видел впервые, и по-своему он производил сильное впечатление. За мысом мы подвернули ближе к берегу и нацелились на узкий и длинный мыс Конгломерат, на продолжении которого уже можно было разглядеть низкий остров Бабушкина, прикрывавший с моря бухту Чухновского – в ней-то мы и завершили плавание.
В большинстве случаев действия нашего кормчего были мне понятны. Очевидно, на будущее следовало побольше набираться такого морского опыта, развивая чувство моря – особую остроту восприятия горько-солёной водной стихии, одновременно чарующей и коварной. Сам остров Бабушкина оказался местом гнездования гаг. О былых событиях в этих местах напоминал фрагмент «шитика» (поморской лодки, борта которой сшивались ивовым корнем) да поваленный знак с вырезанной надписью «Эклипс 1931». Я и не знал, что этот парусный барк норвежской постройки из славного семейства промысловых судов, породнившихся с полярной наукой (достаточно вспомнить «Вегу» А.Э.Норденшельда, «Св.Фоку» Г.Я.Седова и «Зарю» Э.В.Толля) побывал в этих местах уже под красным флагом. Сам остров оказался очень удобным для съёмки ледника Чаева – об этом мне пришлось вспомнить много лет спустя, и совсем в другой обстановке – однако, не будем опережать события. Так или иначе, в бухту Володькину мы возвращались без приключений, не считая одного обстоятельства. По погоде предшествующих дней я отправился в плавание в одной рубашке и на обратном пути жестоко промёрз. По возвращении со страху затолкал в спальный мешок ещё пуховой вкладыш и через несколько часов едва не спёкся в собственном соку.
Хотя всё чаще и чаще приходилось работать на складе, на леднике тоже осталось довольно много доделок. В предшествующих рекогносцировках я отыскал поблизости все береговые валы и чёткие древние морские уровни, которые легко отнивелировать. Теперь, как только выдаётся время, я беру с собой первого согласившегося и отправляюсь на работу, которая не слишком обременительна и поэтому недостатка в желающих я не испытываю. Тем самым научную информацию мы получаем ещё и с удовольствием в процессе знакомства с окрестностями.
В середине июля гаги (Somateria spectabilis) с птенцами стали оставлять гнёзда, и тут и там на камнях можно встретить серые пятна унесённого ветром пуха. На заболоченных участках каким-то мяукающим голосом начинает орать поморник(Stercorarius parasiticus) и, изображая повреждённое крыло, старается увести непрошенного гостя подальше от гнезда. Эта птица за свои бандитские наклонности, как и огромные бургомистры (Larus hyperboreus) не пользуется нашей симпатией. Нередко над морем этот серый злодей с характерным оперением хвоста преследует изящную моевку (Rissa tridactyla), заставляя её срыгивать собственную добычу, которую он тут же подхватывает на лету. Зато всеобщее восхищение вызывают стремительные крачки (Sterna paradisaea), не испытывающие страха ни перед пернатыми хищниками, ни перед наземными. Любого, кто осмелится появиться в пределах их гнездовий, они атакуют с пикирования и могут очень крепко врезать нарушителю своим длинным клювом. Они набрасываются на агрессора с характерным воинственным кличем-стрекотаньем, вроде предупреждения убираться подобру-поздорову. Кстати, моевки, спасаясь от преследования, специально уводят поморника к гнездовьям крачек. Ни разу при этом не видел, чтобы стремительно стартующие крачки обрушивались бы на моевок, зато от пиратов – поморников и бургомистров – пух и перья летят в прямом и переносном смысле слова. Воздушные разбойники трусливо спасаются на бреющем, даже не пытаясь огрызаться, мечутся судорожными рывками, лишь бы оторваться от наседающих крачек. Когда эти стремительные молнии с характерным стрекотанием набрасываются на нас, мы без сопротивления осторожно удаляемся, чтобы не дай бог не наступить на пестренькое, невидимое среди гальки яйцо или комочек живого пуха.
Наконец, более или менее начинаю ориентироваться в здешней геологии. В основном, это морской палеозой от ордовика и выше, хотя встречаются и пачки немой толщи, например, чёрные листоватые сланцы. Как правило фауны достаточно, чтобы разобраться даже новичку по описаниям М.М.Ермолаева и А.А.Петренко 30-х годов, подготовленным накануне XVII Международного Геологического конгресса. Разумеется, это уже для расширения собственного научного кругозора. То, что я успешно справился с тектоникой, обусловившей необычные очертания северной части полуострова Шмидта в районе нашей базы, ещё не повод для особой гордости. Тем не менее, ситуация достаточно интересная: оказывается, бухта Володькина – это разрушенное ядро синклинали, у которой полуостров Савича – всего-навсего северное крыло. А за бухтой Микитова уже антиклиналь примерно таких же размеров, у которой мыс Утешения образует северное крыло. Конечно, здесь должны быть трещины-разломы, но я их пока не доискался. Южнее Воронинского створа до гор Весёлых и горы Ермолаева – породы среднего палеозоя, причём пласты стоят вертикально, но тамошняя геология для изучения оледенения мало что даёт. Правда, Бажевы после своих маршрутов говорят о присутствии древних морен, но я ничего похожего пока не встречал.
Работы, в общем, много, но всё какие-то мелкие и разнообразные дела (доделки по геодезии, геоморфологические маршруты, нивелировка береговых валов и террас), выполняется всё это легко и достаточно просто. Определённо, я в наилучшей физической форме за всё время экспедиции и не нуждаюсь в дополнительных витаминах, которыми нас регулярно потчует доктор. Не то чтобы я отрицаю их необходимость, а просто считаю, что организм сам подскажет, что ему нужно. Предстоящее возвращение на Большую Землю – вот лучший жизненный стимулятор для всех нас. Первые признаки того, что ожидает нас на Большой Земле: после каждого появления новых людей с судов среди обитателей базы проносится лёгкая (всего несколько дней) эпидемия насморка и расстройства желудка.
— Чего же вы хотите, - просвещает нас доктор. – Вы же два года прожили без бактерий, естественно, иммунитет ослаб. Ничего, как вы выражаетесь, на Большой Земле восстановится.
Кстати, даже мелкие раны у нас не гноятся, хотя заживают очень медленно, так как ослаблен не только иммунитет, но и восстановительные способности организма. Всё то же самое у собак.
В последний день июля нас известили, что за нами придёт «Унжа». Аналогичная информация пришла и на полярную станцию. Люди, умудрённые жизненным опытом, в условиях Арктики не склонны проявлять нетерпение, и считают, что ближайшие полтора-два месяца мы проведём на Новой Земле. Никто не знает, что это за судно «Унжа», но несомненно на сегодня для нас это лучший в мире корабль, просто ковчег наших надежд. В этом мы все едины. Вот и закончился июль…
Первого августа, дождавшись, когда вода скатится по леднику, к балку Анахорет на тракторе выезжает Николай Неверов с довольно пёстрой компанией – семейство Бажевых и Энгельгардт с доктором. В последние дни дела на базе идут по принципу голова-ноги, и поэтому о целях выезда я узнаю от нашего водителя после возвращения:
— Севка с доком на Ледораздельную пошли, а у Бажевых маршрут через ЦАГИ к базе…
Теперь понятно, что Энгельгардт с напарником отправились фиксировать максимум таяния для расчёта вещественного баланса за 1958-1959 годы, который (это уже ясно) резко отличается от предшествующего. До Барьера Яблонского им предстоит работать по наезженной тракторной дороге, а ещё выше уже по «трассе жизни», в самом начале которой ребятам предстоит форсировать неприятную зону трещин выше границы питания, на которую мы с Перовым напоролись год назад.
Мне предстоит работать ближе к базе. Набрать помощников теперь несложно. Вместе с нашими (Зингер и Романов-младший) в маршрут на ледник вызвались двое соседей, молодых ребят. Понять их несложно – отзимовать в Русской Гавани и не побывать на леднике? Показал нашему парторгу ледник в нижнем течении, до сих пор он видел его с морены или из балка санно-тракторного поезда, не считая весьма длительного пребывания на обоих стационарах. Правда, и «трассу жизни» мы городили вместе, но сам ледник и окружающий ландшафт там другой, не столь выразительный. Женя довольно быстро сориентировался и неторопливо, осторожно, повторяя все мои действия на сложных участках, довольно бодро освоился, изредка кидая опасливые взгляды в сторону «Голубого ада» и других столь же экзотических мест. Наконец-то удалось засечь контрольную веху в створе горы Ермолаева – нунатак 198. чем хороша геодезия (разумеется при условии видимости) – готовые результаты тут же после вычислений. По результатам маршрута выяснилось, что эта веха за 15 месяцев сползла на 150 метров ближе к фронту ледника. Это наивысшие скорости из наблюдавшихся нами, причём достаточно близко к тем, которые отмечались ещё М.М.Ермолаевым у фронта самого ледника Шокальского. Погода стояла спокойная, безветренная и мои помощники были переполнены впечатлениями от окружающих пейзажей. Я же больше всего был доволен тем, что наконец, снег в этой части ледника полностью стаял и можно было ставить ногу, не опасаясь провала. Вернувшись на базу, встретили там Севу, который успешно завершил программу. Его сопровождающий отлёживается после маршрута. С небольшим разрывом по времени возвратились и Бажевы – у них тоже всё благополучно. Мы все снова в сборе.
Пора приниматься за повторные наблюдения на створе ниже Барьера Сомнений. Прежде решил, используя спокойную погоду, объездить на шлюпке знаки на побережье и замерить их высоты, что было необходимо для последующих геодезических вычислений. Не самый примечательный шлюпочный маршрут запомнился какой-то необыкновенной игрой, скорее какой-то вакханалией красок, которые никого не оставили равнодушным. Даже посреди залива море оставалось спокойным, и лишь с севера накатывалась лёгкая маслянистая зыбь. Казалось, море равномерно дышало, и ни единая морщинка не нарушала его глади. Зыбь равномерно поднимала и опускала наше судёнышко, затерявшееся в морском просторе. Низкое солнце (дело было к вечеру) подсвечивало тонкие слоистые облака, вызвав на небесах настоящий пожар с очень богатой гаммой ярких насыщенных красок тонких оттенков от багрово-красных и до прозрачно-зелёных. И всё это богатство отражалось, дробясь и переливаясь на морской глади, а мы оказались посреди этого разгула красок, околдованные и зачарованные происходящим. Вот когда я оценил поженяновские строчки:
…и порою в дневном дозоре
Глянешь за борт и под тобою
То ли небо, а то ли море.
Здесь было то самое, только богаче и ярче. Думаю, полярные и морские пейзажи подготовили меня к восприятию полотен импрессионистов. Жаль, что наших мест не видал Гюстав Доре – у него они тоже получились бы, хотя и в совсем другой манере.
Каждый уже настроился на возвращение. Поэтому, когда утром 8 августа в коридоре раздался вопль Жени Дебабова:
— «Унжа», «Унжа» пришла! – все отреагировали моментально. Натягивая штаны под хлопанье дверей и торопливые шаги обитателей базы, я в панике вспоминал всё, что мне оставалось сделать до отъезда. Однако, спросонья силуэт судна в бухте показался мне странно знакомым. Лица моих коллег явно выражали разочарование и очевидное желание расправиться с тем, кто обманул их самые наилучшие ожидания. Наконец, самый смелый (им оказался Зингер) решительно констатировал:
— Это же «Мурман», ребята…Разрази меня гром, «Мурман»…
— Видим, что «Мурман»,- отвечали ему с разных сторон разочарованные голоса. И чей-то суровый голос возгласил:
— А подать сюда Тяпкина-Ляпкина!
«Тяпкин-Ляпкин» (то есть Женя Дебабов) был подан и предстал перед разъярённым коллективом.
— Ты разбил наши хрупкие мечты, - обличал его Зингер. - Ты морально травмировал нас накануне приобщения к цивилизованному обществу и поэтому ты заслуживаешь наказания. Прошу присутствующих высказываться без протокола, помня – закон Арктики суров, но справедлив.
Последовали разнообразные предложения, в большинстве достаточно мрачные:
— Приковать к плите…
— Оставит на третью зимовку…
— Высадить на Богатый…
— Подвергнуть килеванию на «Мурмане»…
Самый свирепый заявил:
— Снимай штаны, я набью тебе морду!
— Мягше к людям! – осадил агрессора Зингер. – Товарищи высказываются не в духе времени, разгул сталинизма закончился. Тёзка, слушай сюда, как говорят в Одессе. Твоя морская необразованность едва не поставила тебя на грань линчевания. Скажи, неужели светлы образ «Унжи» из наших розовых снов похож на этот прокопченный утюг ледокольного типа? Я согласен – это превосходное судно, покрывшее себя неувядаемой славой в походе к папанинцам, а также в качестве минного заградителя во время войны и, наконец, гидробазы в мирные дни. Однако, не оно вернёт нас в лоно Большой Земли к ожидающим нас, не оно на крыльях грёз унесёт нас за моря в родной Институт географии под сень кремлёвских звёзд. Чувствуешь ли раскаяние в содеянном по темноте своей? Покайся же, ибо повинную голову и меч не сечет…
И покаявшийся грешник потащился к своей плите, расстроенный не меньше остальных, которые наравне с виновником переполоха убедились, насколько опасно в нашем положении выдавать желаемое за действительность. После попытки подмены «Унжи» «Мурманом» откуда-то пошёл слух, что «Унжа» является совершенно модерновым судном с каких-то не то голландских, не то английских верфей, причём совершенно изумительной архитектуры. Само собой, сервис умопомрачительный. Когда кто-то сообщил, что в кают-компании этого судна есть ещё совершенно потрясающий бар, я лично заподозрил хитрую мистификацию, но как сказал вечно памятный О.Генри – «жизнь даёт фору», но об этом на ближайших страницах.
На следующий день после переполоха с мнимой «Унжей» вместе с Иваном Хмелевским я ушёл на бывший стационар Барьер Сомнений, прихватив свой верный теодолит. Погода оставалась вполне приличной, и мы без приключений шли знакомым путём. Талые воды уже скатились по леднику, поверхность которого покрылась мощной корой таяния из крупных кристаллов льда, хрустом отзывавшихся на каждый шаг. Лишь кое-где нам приходилось перепрыгивать через потоки в ледяных сапфировых руслах. Вскрывшиеся трещины перестали быть замаскированными капканами, их можно было разглядеть порой за сотни метров. В глубине местами сохранялись остатки снежных мостов. Изредка попадались открытые ледниковые котлы, которые, как правило, возникали на пересечении мелких трещин, и уже потом разрабатывались текучими водами, избороздившими ледяные стены закрученными бороздами, отчего в литературе такие образования называют ледниковыми мельницами.
Всё насыщено влагой. Низкое серое небо, казалось, усиливало ощущение тишины. Довольно часто на нашем пути попадались абляционные вешки, многократно перебуренные в жаркое лето Севой Энгельгардтом и его помощниками. Некоторые из них, наверное, устоят до зимы и вытаят только на будущий год. Как верные солдаты, брошенные нерадивыми командирами, они до конца выполнят свой долг, когда в этом уже не будет нужды.
Наш стационар неузнаваемо изменился с тех пор, как я его видел в последний раз. Вытаяли и рухнули флюгера и подставки для будок на метеоплощадке, вокруг домика какое-то невероятное количество мусора, накопившегося за два года. Потёки золы и шлака тянутся по леднику на десятки метров. Никогда бы не подумал, что обитатели Барьера Сомнений были такими обжорами, но сотни пустых металлических и стеклянных банок уличали нас в этом. А самое главное – домик вытаял на ледяном пьедестале и угрожающе покосился. Попасть в него можно было только предварительно вырубив ступени во льду, опираясь при этом на плечо товарища. Пришлось сооружать лестницу-времянку. Хотя «убранство» внутри жилья не претерпело перемен, наклон пола был такой, что это создало нам целый ряд неудобств. Пожалуй, тарелку с супом уже на стол не поставишь…Пришлось срочно наводить порядок, приспособив всё хозяйство на несколько ближайших «ночёвок», и, тем не менее, от промозглой сырости уже не избавиться. Это было брошенное жильё, хотя здесь сохранялся запас топлива, было кое-какое продовольствие и даже жестянка с керосином для примуса, не говоря о чтиве. Домик был готов предоставить свой кров разному бродячему люду, но уже не надолго. Да и когда ещё появятся люди в этой части ледника после нашего отъезда.
Иван быстро закончил свои дела и ушёл на базу, а я провёл в одиночестве несколько суток. Мне понадобилось перенаблюдать несколько приёмов на Бастионах, но несильная бора распорядилась по-своему. Как раз на гребне зависла эдакая полупрозрачная тучка – типичный пример орографической облачности, тонкой плёнкой повторяющей рельеф. Мне так хотелось скорее завершить работу, что я всё же поднялся на Бастионы, до последнего момента надеясь на чудо. В тумане (точнее, в облаке) разыскал гурий, но на этом мои успехи закончились. Несколько часов я выхаживал у разобранного гурия, но видимости не появилось, чуда не произошло. Вернулся в дом, по дороге обнаружив ещё несколько вех, на которых можно было бы продолжить наблюдения. На следующий день ситуация не изменилась – всё то же чёртово облачко изящной шапочкой скрывает гребень Бастионов с моим пунктом наблюдений. Кажется, к концу экспедиции я хуже стал переносить одиночество и поэтому решил ночевать на базе. Без приключений вернулся к ужину, чтобы утром 11 августа с улучшением обстановки снова вернуться к Барьеру Сомнений. Но, сняв облачную шапочку с Бастионов, Арктика опустила на ледник пелену тумана, который мне всё же не показался чрезмерно устойчивым. Я дошёл до «чайного домика» (названного так за чаепития, которыми Олег Павлович подкреплял себя в маршрутах) на Усачёвском языке. Дождался более или мене устойчивых разрывов и снова вернулся на Барьер Сомнений, убедившись по дороге, что туман не вечен. Наблюдать было ещё пока нельзя, но дело шло к улучшению. Решив, что утро вечера мудренее, после перекуса полез в спальный мешок.
Расчёт оказался верным. В начале 12-го я поднялся на Бастионы, где за два-три часа закончил свои наблюдения и восстановил гурий. Теперь скорее, пока остаётся видимость по остальным точкам, временами переходя на рысь. К исходу суток дело было сделано, и я даже посетил лагерь экспедиции М.М.Ермолаева, который за истекшую четверть века проделал путь с бровки Барьера Сомнений почти в три километра. Я стоял у руин былой полярной славы и размышлял – зная скорости движения на ровном участке ледника нетрудно подсчитать, что происходит и на самом барьере. Одновременно выбирал себе сувенир на память – один из чёрных флажков, которыми участники работ II Международного Полярного года размечали пути движения на леднике. По слухам, эти флажки достались М.М.Ермолаеву от последней Гренландской экспедиции Альфреда Вегенера вместе с Куртом Вёлькеном. Потом понёсся в домик подсчитывать осенившую меня идею. Получилась внушительная величина – глыбы льда на Барьере Сомнений, похоже, смещались со скоростью порядка 300 метров в год! И неудивительно – неслучайно М.М.Ермолаев рассказывал, как у него на глазах раскрывшаяся трещина поглотила бочку с бензином. Определённо, скорость в этом месте примерно вдвое больше, чем в прифронтальной части. Так что мой последний выход не был бесполезным и в части идей. Я определённо завершил то, что можно было сделать, и даже сверх намеченного – теперь я с честью мог покинуть район исследований.
Из пребывания в одиночестве в домике бывшего стационара Барьер Сомнений. Читаю поочередно то «Юность короля Генриха IV» Манна, то довольно занудную вещь А.Коптяевой о враче Иване Ивановиче, который дожив до седых волос и защитив докторскую диссертацию, никак не разберётся со своими возлюбленными. Ситуация абсолютно неактуальная, а вот столичный пейзаж в окрестностях Большой Калужской с больничным комплексом у Президиума Академии Наук – места, которые я достаточно хорошо знал, вызвали цепь воспоминаний. Похоже, я даже ощутил летний зной, когда становится мягким асфальт, а от каменных стен пышет жаром, и где-то за зеленью Нескучного сада дышит влагой Москва-река…Как давно всё это было!
К обеду 13 августа пришёл на базу. Снова опускается клубящаяся облачность, на подходе к морю я увидел, как два судна спешили к выходу из залива. Новости на базе – ушли «Мурман» и «Кола», Перов выехал в Архангельск по семейным обстоятельствам. «Унжа» стоит под погрузкой в Бакарице – уже дело!
Середина августа ознаменовалась небольшим наскоком зимы. 15-го температура упала почти до 0°, а в ночь с 16-го на 17-е выпал снег, и окрестности ненадолго обновились на зимний лад. Это был первый летний снегопад, оказавшийся в сезоне единственным. Правда, с запада пришла непогода. В нашу бухту, частично открытую западным ветрам, вломился накат, а за белой полосой вскипающего прибоя над полуостровом Литке тяжело ползли тучи с космами дождя и мокрого снега. После тёплого лета Новая Земля нашла способ напомнить о себе. Вечерние сумерки показались ещё темнее, когда по астрономическому ежегоднику мы обнаружили, что на нашей широте полярный день закончился 18-го августа – наш последний и третий по счёту полярный день на Новой Земле.
Определённо следовало поторопиться с завершением всего, что можно было завершить. Мне оставалось закончить геодезическое нивелирование береговых валов и террас, а для этого был нужен помощник-реечник. Описание отдельных объектов с барометрическим нивелированием и буссольной съёмкой можно было выполнить и в одиночку, не отрывая людей от других дел, связанных с отъездом, в первую очередь с паковкой, которая шла полным ходом под руководством Романова-старшего. Груда ящиков с выразительной надписью «Москва. Институт географии АН СССР», лаская глаз, росла с каждым днём. Приятен последний аврал накануне отъезда.
Наибольшие сложности ожидались, разумеется, при нивелировке береговых валов на западном берегу Русской Гавани, потому что добраться туда можно только морем, а возможности нашей шлюпки были ограничены. К 20 августа западный ветер затих, оставалось дожидаться пока успокоится море. Во второй половине дня мы решили, что погода за нас и отправились втроём на противоположный берег Русской Гавани. Николай Неверов сидел на руле, а мы с Василием Романовым напряжённо вглядывались вдаль, пытаясь понять, что ожидает нас впереди. А основания для тревоги были вполне отчётливые – тишина в Володькиной бухте оказалась обманчивой, за островом Богатым волнение было уже нешуточным, но с базы мы не видели этого. Волна шла с севера, от входа в залив. То ли будет накат в районе высадки, то ли нет, а если будет, найдём ли мы защищённый участок берега для высадки?
Накат мы увидели уже на подходах к устью реки Большой, и, думаю, вопрос Николая – будем высаживаться или нет? – был скорее риторическим. Мы прошлись вдоль берега, выбирая место поудобней. Слава богу, нашёлся галечниковый пляж, но ширина заплеска и здесь была солидная. Оставалось совместить две трудно совместимых вещи – удержать шлюпку на плаву и высадить людей с инструментом при минимальных жертвах, а без них было не обойтись. В конце концов Николай оседлал очередную волну, я прыгнул в воду и принял на себя Романова с инструментом, а наш кормчий, мгновенно врубив задний ход с откатом гребня, снова оказался на глубине. В шипенье волны я вытащил своего помощника вместе с инструментом на себе в сухое место, отделавшись залитыми доверху сапогами. Это была вполне приличная плата за возможность закончить работу. Посадка в шлюпку проходила, пожалуй, драматичней – переваливаясь через борт, мы с Васей своим весом посадили наше судно на грунт, волна отхлынула, и шлюпка обсохла, а на нас, набирая силу, с рёвом мчался очередной вал. Мотор, разумеется, при этом заглох, и Николай, действуя веслом как шестом, успел только крикнуть:
— Удерживайте шлюпку!
Шлюпку, которая буквально рвалась у нас из рук, мы всё же удержали носом к волне и снова прыгнули в неё, ощутив, что она на плаву. Лёжа на спине и задрав сапоги на борт (из них потоками хлестала вода), я ожидал – удержит ли теперь Николай наше судёнышко или после удара о грунт мы вывалимся в волны, словно мокрые котята. Неверов удержал, а остальное, как говорится, было уже делом техники. Так на завершающей стадии экспедиции мы отработали наиболее сложный объект.
Снегопад в середине августа словно наскипидарил наших специалистов по вещественному балансу. Один вопрос занимал их – продолжается таяние или прекратилось? Почти одновременно с «десантированием» в устье Большой, на ледораздел ушла очередная маршрутная пара – Сева Энгельгардт и Валерий Генин. Они вернулись 29 августа с чрезвычайным известием – в центре ледникового покрова стаял весь снег, выпавший за последнюю зиму, крыша дома Ледораздельной на 70-80 сантиметров вытаяла над поверхностью фирна. Разумеется, в такой ситуации баланс поверхности и баланс ледника в целом заведомо отрицательный. Очень важно, что наблюдениями охвачены два экспериментальных балансовых года – очень холодный (1957-1958 гг.) и очень тёплый (1958-1959 гг.), образующие своеобразную «вилку», в пределах которой ложатся результаты расчётов по метеоданным. Но это – на будущее…
А пока мы знаем – «Унжа» на пути к нам. Целый день Ляля Бажева, не переставая распевает:
Только в море, только в море,
Безусловно это так!
Только в море, только в море,
Счастлив может быть моряк!
Полярник, за которым плывёт моряк, безусловно, счастлив.
Подготовка к приходу судна вступила в решающую фазу. По опыту прошлых грузовых операций наши умельцы во главе с Романовым-старшим и Николаем Неверовым сколотили мини-причал, позволяющий принимать два кунгаса одновременно. Соорудили на берегу, столкнули трактором в море, опробовали и…снова вытащили на берег на всякий случай – не дай бог штормом разобьёт и унесёт. А груда ящиков на отправку просто радует глаз, люди работают с шутками-прибаутками, подгонять никого не надо.
Чижов даёт распоряжение – патроны, выданные на руки участникам маршрутов, расстрелять, карабины вычистить и упаковать. Что называется – дожили… Полдня рвали воздух залпы и одиночные выстрелы, полдня тянуло порохом от Базового снежника. Бургомистры, дождавшись окончания стрельбы, срочно выслали воздушный патруль, который, облетев базу, возвратился к пернатому населению Русской Гавани с информацией к размышлению по поводу необычного поведения обитателей экспедиционной базы.
И настал день! Вечером 7 сентября (мы уже в третий раз встречали наступление вечерних сумерек на Новой Земле) с полярки сообщили – «Унжа» на траверсе Архангельской губы. К этому времени кают-компания на нашей базе уже лишилась кое-какой обстановки, и голоса словно отлетали от голых стен – поэтому осуждение ближайших перспектив запомнилось ещё каким-то странным гулким эффектом. Основная тема – успеет ли судно за ночь добраться до нас или нет? Разумеется, все считают, что «Унжа» движется слишком медленно, в нашем положении это единственно нормальная точка зрения. Профессионализм взял своё – я прикинул скорость долгожданного ковчега надежд: оказалось сродни черепахи или улитке…
Ближе к полуночи устанавливаю на полуострове Савича теодолит и долго-долго ищу в сумеречной морской дымке где-то у мыса Макарова такой желанный крохотный топовый огонёк. Ни огней, ни чего-то похожего на очертания судна в бесконечной череде волн. Необычайная тишина объяла Новую Землю накануне такого события, и наша база в глубине бухты Володькиной затаилась в безмолвии. Возвращаясь с Савича, впервые задумался, неужели всё окружающее я вижу последние деньки, и, может быть, никогда не увижу в будущем? На берегу бросаются в глаза огромные груды ящиков, затянутые брезентом. В отличие от высадки два года назад всё уложено сейчас в идеальном порядке в строгом соответствии с маркировкой. Портативный мини-причал ласкает глаз белизной свежеоструганного дерева. Уже скоро…
С утра первым делом к рации.
— Была связь с «Унжей», - информирует нас полярка голосом Г.Е.Щетинина. – У Баренцевых островов они…Говорят, приходят во второй половине дня…
На базе всё готово к последнему авралу, делать нечего, и последние часы особенно утомительны и тягостны. Погода стоит спокойная – без ветра, временами солнце. Сейчас это никого не волнует – уверен, люди погрузятся на судно даже в ураган. Временами кто-нибудь нарочито лениво поднимается к моему теодолиту и самым безразличным голосом интересуется:
— Ещё не видно? Ну-ну…
Из кучки ожидающих обязательно отметят:
— Будут, никуда не денутся…
После полудня я в который раз заглянул в окуляр и осторожно прошелся микрометренными винтами по горизонту. Сердце у меня тревожно екнуло – что-то постороннее, размером чуть побольше молекулы, возникло в пустынном морском пейзаже, зацепившись за сетку нитей в самом центре поля зрения. Не просто зацепилось – ещё отчётливо, хотя и медленно смещается относительно вертикальной нити. Скорее признак парохода, чем сам пароход…Двое-трое из самых нетерпеливых околачиваются поблизости и теперь настала их очередь.
— Дик, - посоветовал Е.М.Зингер, - бери по десятке с желающих. К вечеру у тебя будет куча денег.
— Это не судно, - вдруг произнёс кто-то чересчур медленно, едва не по слогам. – Это, ребята, скала…
— Сам ты скала, - парировал очередной наблюдатель и, не отрываясь от окуляра, показал усомнившемуся здоровенный кулак.
…Итак, это случилось! Теперь уже ни у кого не было сомнений, что в окрестностях мыса Макарова появился пароход, и, что самое главное – он пришёл за нами. Но прошло долгих два-три часа, прежде чем мы услышали такой радостный и желанный плеск отданного якоря и грохот якорной цепи.
В эти напряжённые часы ожидания погиб ещё один светлый образ, рождённый нашим воображением. Я уже писал выше о слухах в отношении достоинств и суперкачеств долгожданной «Унжи». В реальности это оказался старенький, потрёпанный, всего на полторы тысячи тоннажа, неказистый кораблик. Даже на расстоянии клёпаные швы корпуса походили на выпирающие рёбра дистрофика, а потёки ржавчины тут и там проступали в пятнах отвалившегося сурика.
— Чего же вы хотите, - объяснили нам моряки.- Послевоенный трофей немецкой постройки 1923 года, когда Германия на ладан дышала. Доплаваем, и на иголки, самим хочется чего-нибудь поновей, благо есть из чего выбирать.
— Нам бы, главное, до Архангельска, - выразил общую надежду О.П.Чижов. – А дальше поездом ужо доберёмся…
— Обязательно довезём, - утешили морские волки нашего предводителя. – К сожалению, Олег Павлович, всех вас полярников разместить по каютам не сможем: только женщин, вас лично, ну и ваших командиров…Остальных в трюм. Сена для такого случая мы с собой прихватили, так что определённый уют гарантируем.
— Моих ребят такой перспективой не напугать, - высказался Олег Павлович. – Что с вами, голубчик? – обратился он к доктору.
Видимо, наш врач придерживался другой точки зрения, ибо смесь глубокого разочарования и омерзения от предстоящих «испытаний» отразилась на его физиономии. Махнув рукой, доктор оставил беседующих.
— Чепуха, ребята, - высказала общее мнение Ляля Бажева. – Главное - домой, хоть и не все дождались…
Словно облако набежало на солнце. Не один из нас горестно вздохнул про себя, однако разговор вскоре вернулся к актуальным проблемам: очерёдность погрузки, распределение по вахтам, сроки готовности и т.д.
Какой-то радостный, светлый последний аврал, когда самая тяжёлая и грязная работа не в тягость, когда любые проблемы решаются коротким и ёмким словом – домой! Так пронеслись трое суток. Один из последних рейсов трактора – доставить тяжёлую мраморную плиту на могилу нашему Олегу с надписью-эпитафией:
ОЛЕГ АНАТОЛЬЕВИЧ ЯБЛОНСКИЙ
1930-1958 гг.
Участник Международного Геофизического года.
Погиб на леднике Шокальского 15 июля 1958 года.
Ледник навечно стал тебе надгробным обелиском.
Перед посадкой на судно поднимаемся к могиле Олега и долго стоим в молчании в унисон со всей Русской Гаванью. Ни единый порыв ветра не нарушил нашего прощания. Не только Олег стал часть Новой Земли, но и каждый из нас оставил здесь два года жизни и частицу себя. Горестные воспоминания, как обещание на будущее, чтобы не повторилось в жизни каждого из нас что-либо подобное. Последнее «прости» нашему товарищу, которого мы оставляем здесь навечно. Так же молчаливо возвращаемся к базе.
В последний раз Николай Неверов похлопал по дверце свой побитый, но прошедший все испытания трактор С-80.
— Прощай, «харлей», ты не выдал…
В последний раз обходим базу. Псы, не понимая происходящего, путаются под ногами, не вовремя заигрывают, словно по-своему воспринимая разлуку с людьми. Вместе с прочим имуществом всё это достанется соседям. Олег Павлович торопит уезжающих с последним дори. Странно видеть, как за пенистой кильватерной струей уменьшаются постройки базы, которая выглядит необычно пустой – только силуэты собак, совсем сбитых с толку событиями последних дней. Лишь теперь до меня доходит, что экспедиция, кажется, заканчивается…
Устраиваемся на судне в гулком пустом трюме, недра которого скупо освещены немощной желтоватой лампочкой. Ничего, всё это мелочи. Спускаться и выбираться отсюда надо по вертикальному металлическому трапу и никому под занавес не хочется сломать шею. В общем, трюм как трюм, самый обычный, причём груза немного и места хватает всем. В 23 часа 11 сентября 1959 года, через 26 месяцев после нашей высадки в Русской Гавани, заработал винт «Унжи» и сразу за тонким слабым бортом глухо и мощно заплескала вода. Все дружно бросились к трапу, чтобы ещё раз попрощаться с Новой Землёй. Возвращение началось…
Как уютно засыпать на сене в глубине трюма, завернувшись с головой в брезент под сопение и ночное бормотание своих спутников, возвращающихся к новой жизни. Как изменились их лица, освободившись от постоянного напряжения и готовности к непредвиденному развитию событий или внутренней гнетущей самодисциплине. Меньше выражения суровости, больше доброты и открытости и только грубый бурый загар подскажет посвященным, где мы им обзавелись. Ну, что же, мне повезло пройти крещение Арктикой, и я возвращаюсь домой в предвкушении грядущей встречи с родными и близкими, которое переполняет меня.
Просунув на следующее утро голову между ??? и кое-как сдвинув в сторону отволглый брезент, я вдруг увидел по левому борту какую-то плоскую сушу, от вида которой я уже отвык за время пребывания на Новой Земле.
— Это полуостров Адмиралтейства, - сообщили мне в кают-компании. – Сейчас обойдём мыс Спидваль и станем на якоре у старого становища в заливе Садовского. Получили штормовое предупреждение, а с нашим пароходом лучше не шутить. Посмотрите новые места, совместите приятное с полезным.
Что ж, мы так долго ждали, что задержка на двое-трое суток ничего не могла изменить, а новые места для географа всегда интересны. Залив оказался очень мелким и поэтому мы бросили якорь довольно далеко от становища. При этом вокруг судна возникло довольно крупное пятно грязного цвета, где вода окрасилась грунтом, поднятым со дна. Становище было построено ещё в 1930 году, почти одновременно с нашей экспедиционной базой и названо в честь этнографа П.Г.Смидовича, известного деятеля Комитета содействия народам Северных окраин, действовавшего ещё с 20-х годов. Именно здесь, в конце марта 1933 года во время зимнего похода «Красина» для спасения страдающих от цинги промышленников, описанного выше, разыгрались самые тяжелые события – для троих помощь пришла слишком поздно. Буквально накануне прихода ледокола сюда и Маточкина Шара на собачьей упряжке добрались начальник тамошней полярной станции Анисимов и радист Старцев, которые помогли морякам, передавая для них с берега информацию о глубинах, ледовой обстановке, ситуации в становище и т.д.
Из-за глубин ледокол остановился довольно далеко от берега и доставку всего необходимого первоначально собирались выполнить с помощью аэросаней и самолёта У-2, однако, техника подвела. Поэтому больных с берега доставляли на собачьих упряжках, а значительную часть грузов на санях, в которые впрягались люди. Именно такой эпизод и изображён на известном снимке «Красина». Здесь же руководство и участники рейса узнали о расширении района спасательных работ – из Москвы по радио последовал приказ перебросить с мыса Желания группу М.М.Ермолаева, которая оказалась там при описанных выше обстоятельствах, в Русскую Гавань. Первоначально это задание собирались поручить Б.Г.Чухновскому на мощном самолёте ЮГЕ, находившемся на борту ледокола. Однако с приходом в Русскую Гавань выяснилось, что припай там ненадёжен и поэтому М.М.Ермолаева и его спутников пришлось вывозить ледоколом.
А ещё раньше у полуострова Адмиралтейства в 1909 году побывал В.А.Русанов. это северный предел его маршрута, который в сопровождении двух промышленников-ненцев был предпринят им из губы Крестовой. (Примечание. Позднее обстоятельства и результаты этого маршрута были описаны автором в книге «В.А.Русанов. 1875-1913?». М. Наука. 1987). Лихой был маршрут, многим он казался чрезмерно рискованным, но получился очень результативным. Вообще, в том полевом сезоне В.А.Русанов раскрылся в полной мере как полярный исследователь. Кстати, залив Садовского назван В.А.Русановым в честь заведующего колониями (становищами) на Новой Земле, правителя дел Архангельской губернской канцелярии. По словам моряков, обширный залив южнее полуострова Адмиралтейства, включающий мелкие заливы Садовского, Сосновского и Средний, сейчас называется Мурман, увековечив тем самым имя заслуженного судна, которое месяц назад вызвало переполох в Русской Гавани. На наших картах акватория между мысами Спидвель и Борисова на юге остаётся безымянной – так что это последние новости в топонимике Новой Земли.
Совсем иной, гораздо более разнообразный ландшафт, чем в Русской Гавани сейчас окружает нас. Более резкий рельеф, глубже врезаны долины, совсем по-другому выглядит оледенение. Прямо против судна к морю спускается выводной язык без названия на карте (в Каталоге ледников СССР, Новая Земля, том 3, часть2 он имеет порядковый номер 63), который выглядит совсем иначе, чем ледник Шокальского. С окрестных склонов видно, что он занимает только часть вмещающей долины, причём даже далеко в верховьях его поперечный профиль остаётся вогнутым. Пожалуй, такая ситуация не предусмотрена ни одной из известных мне классификаций ледников – возможно придётся создавать новую. В целом оледенение явно приурочено к долинам, масса нунатаков, выводные языки значительно меньше, чем на ледниковом покрове. Всё вместе в литературе называется сетчатым оледенением, реже новоземельским или шпицбергенским, даже переходным от покровного к горному (почему не от горного к покровному?), порой полупокровным. От самого крупного выводного языка (№63) вплоть до моря тянется огромное флювиогляциальное поле или зандр – широкая плоская равнина, сложенная мелкими перемытыми осадками, вся в лентах потоков и в пятнах то ли озерков, то ли луж. При сгонно-нагонных ветрах море то подбирается к концу ледника, то удаляется от него на километры. Вот и гадай – то ли море меняло положение берега, то ли ледник положение конца…
Раз есть возможность побывать на берегу, то надо во чтобы то ни стало взглянуть на перешеек полуострова Адмиралтейства (название было присвоено когда-то В.Баренцем). ситуация там настолько непростая, что следует составить свою точку зрения непосредственно на местности. История превращения острова Адмиралтейства в полуостров, запечатлённая в анналах арктических экспедиций, важна с точки зрения развития природных процессов на Новой Земле. Во времена В.Баренца этот полуостров был островом и отделялся от Северного острова Новой Земли проливом, которым в 1594 году прошли голландские корабли, замерив при этом глубину в 16 саженей. Интересны последующие наблюдения русских моряков. Ф.П.Литке в 1823 году при описании острова особо отметил, что «в проходе за ним и матёрым берегом так мелко, что никакое судно пройти не может». А П.К.Пахтусов немного позднее, уже в 1835 году, наблюдал, как «полуостров Адмиралтейства соединяется с землею низким перешейком, который иногда покрывается водою».
Так и хочется спросить – когда исчез пролив? Случай особый, непростой и важный с точки зрения развития оледенения Новой Земли. По совокупности известных данных в происшедших изменениях виноват ледник Низкий, который в «малый ледниковый период» между наблюдениями В.Баренца и Ф.П.Литке, продвинувшись, частично перекрыл пролив мореной. А остальное довершили береговые процессы в условиях интенсивного поднятия берегов.
Мои спутники притормозились в бывшем становище и к Низкому я решил сбегать в одиночку. Его огромная лопасть, шириной на контакте с морем километров 12-15, распласталась от Глазовой губы на севере до залива Сосновского (названного так в честь архангельского губернатора) на юге, отделившись от моря полосой зандров шириной в несколько километров. Кажется, здесь это очень распространённая ситуация. Небольшая лопасть ледника Низкий выдвинута также к становищу Смидовича – к ней-то я и направился. Погода по заказу – ясно, солнце, ни ветерка…Заметно богаче растительность, чем у нас в Русской Гавани. Какие-то злаки, иногда вперемежку с пушицей, образуют целые лужайки. Впервые вижу на Новой Земле незабудки.
Иду по зандровому полю, которое постепенно полого повышается вглубь суши. Что за чертовщина – местами под плащом рыхлых осадков попадаются странные просадки, напоминающие термокарст. Поверхность зандра по маршруту движения начинает приобретать очертания какого-то вала с нечеткими, словно размытыми очертаниями. Всё больше пологих воронок, перекрытых мелким перемытым материалом. Изредка встречаются морские раковины, но немного. Какая-то загадочная картина…И вдруг всё становится на свое место – стремительный поток рассёк вал сверху донизу и здесь видна его моренная начинка. Очевидно, здесь морена успела побывать на дне моря и была перекрыта морскими осадками, причём и морена-то молоденькая, если сохранились ледяные ядра, частично растаяв, да и то не все. Очень интересное место, но времени на описание или поиски органики нет, главное – увидеть перешеек. Поворачиваю на запад у самых конечных морен, чтобы форсировать каменистую гряду, и с её гребня открывается вид на лопасть ледника Низкий и на сам перешеек, за которым вглубь суши уходят террасированные склоны острова времён В.Баренца. с противоположной стороны по лопасти Низкого к его верховьям тянутся, змеясь, полоски срединных морен. Видно, что вал конечной морены отделён от края ледника нешироким длинным озером, а перед мореной обширные пространства зандров упираются в бывший остров – картина ясней некуда, но не простая: все события происходили здесь совсем недавно, и как их датировать? Тем значительнее свидетельства В.Баренца, Ф.П.Литке, П.К.Пахтусова. определённо, я могу быть доволен своим маршрутом, тем более, что, как оказалось, это была последняя возможность немного погулять по Новой Земле.
Пока находимся на борту, жадно ловим все новости жизни там, на Большой Земле, по радио. А прохождение в те дни было неважное, обычно какие-то обрывки новостей, не больше. Всё же можно понять, что в Москве, в Сокольниках открылась американская выставка – вещь несколько лет назад невероятная. В Ленинграде спущен на воду первый атомный ледокол. Те, кто останутся в Арктике, наверное, встретятся с ним. Н.С.Хрущёв то ли выехал, то ли выезжает в США. Очередная ракета сфотографировала обратную сторону Луны. Даже нам перепали кое-какие новости культуры – например, фильм «Дело было в Пенькове» с неизвестным нам Вячеславом Тихоновым в главной роли. С неменьшим удовольствием смотрим старый фильм С.А.Герасимовым (ещё 30-х годов!) «Семеро смелых». Бывшие «туземцы» Русской Гавани еда не взревели, увидев в титрах фильма – консультант М.М.Ермолаев. Разумеется, мы субъективны в восприятии этого фильма, но на туфту бы мы, конечно, не клюнули. Определённого наива авторам фильма, с нашей точки зрения, избежать не удалось, но сделан он добротно, на десятилетия, а как это получилось – очевидно, секрет киноискусства. Единственный приличный фильм на полярную тему – уже немало!
Наконец, мы снова в открытом море курсом на горло Белого моря. Сутки за сутками лаг накручивает мили, и с каждым днём мы приближаемся к дому. И однажды горы Новой Земли с рассветом не поднялись из моря где-то за пенистой кильватерной струёй. Новая Земля надолго ушла из нашей жизни, для многих – навсегда.
В конце концов, мы благополучно пересекли Баренцево море и о приближении к цивилизованным местам нам возвестил массив Канина Носа, словно наперерез устремившийся нашей «Унже». С каждым днем мы встречаем всё больше и больше силуэтов судов. Ночью в море обычно видны огни, буквально с каждым часом становится всё теплее и теплее. Всё это были признаки совсем иной жизни, отличной от той, к которой мы привыкли за последние два года. Как-то она нас ещё примет, найдём ли мы в ней место? Вот какие мысли занимают нас накануне приобщения к цивилизации.
Когда 19 сентября «Унжа» стала на якорь посреди Северной Двины на виду всего Архангельска, не заметившего нас за повседневными хлопотами, эта проблема стала актуальной для каждого. В городе нашу экспедицию встретили институтские хозяйственники, которым м поручили заботы о нашем грузе. Весь персонал Новоземельской экспедиции Института географии АН СССР, закончивший свои полевые исследования по программе МГГ 1957-1959 годов, распрощавшись с архангелогородцами Романовыми, ближайшим поездом выехал в Москву. Вместе с личными вещами каждый из нас вёз полевые материалы двухлетних наблюдений.
