Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Глава XII.

Прием пушнины и сырья

 

По условиям промысла и вследствие того, что в тем­ное время года трудно определить сорт пушнины, прием шкур песца и белого медведя был отнесен на весну.

Обычно прием пушнины и сырья от туземцев приу­рочивался к 1 мая. Этот день мы избирали не только по­тому, что наступала хорошая пора, но и для того, чтобы собрать всех туземцев к фактории, устроить для них праз­днество.

Они шли на нартах с севера, с Блоссома, с Гусиной и с дру­гих мест. Обычно накануне первого мая у фактории соби­рались все туземцы. Вот подвижной Аньялик, весельчак и шутник Паля, медлительный Тагью, важный и большой Кивьяна и лучший стрелок и промышленник Таяна. Со многими приезжали жены и дети; иногда в становищах оставались только щенки да негодные в упряжь собаки; все люди приезжали на факторию.

Молодежь, приехавшая с ними, распрягала, устраи­вала собак, разгружала и ставила повыше нарты. Они со­бирались по двое-трое и рассказывали друг другу но­вости о своем нехитром житье-бытье, о промысле. По­жилые охотники тем временем собирались в кухне, пили чай, закусывали с дороги и говорили о разных разно­стях из жизни зимовий. Неторопливо глотая кипяток и поедая немудрую снедь, они степенно повествовали каждый о своем, но одинаково интересном для всех. Часто, очень часто разговор прерывался смехом. Угрюмая, ди­кая природа не превратила их в угрюмых людей, они лю­бят шутить и смеяться, несмотря на тяжелую, почти пер­вобытную жизнь.

После того как все наедались и напивались, начина­лось хождение из старого дома на радиостанцию и об­ратно. Мы всегда были рады приезду промышленников, поэтому они были желанными гостями. Начинались рас­спросы делового и шутейного характера, и не было им конца и края. Женщины шли к Власовой. Анна (Асенго), жена Павлова, знавшая сносно русский язык, служила посредником. Тут начинались разговоры чисто женского характера.

Промышленники шли ко мне, к врачу, к Павлову, разрешали разные большие и малые свои дела, но все для них одинаково важные.

Для эскимосов, приезжавших в бухту Роджерс, фак­тория, состоявшая из шести небольших строений, казалась громадным поселением, наполненным всякими блага­ми культуры. Мне думается, что, приезжая к нам, они чувствовали приблизительно то же, что чувствует чело­век, впервые приехавший из глухой провинции в Москву. Нечто подобное иногда испытывали и мы сами. После того как неделями отсутствуешь, когда кроме палатки или, в лучшем случае, крошечной дымной юрты, совер­шенно занесенной снегом, ничего другого нет, и только записная книжка да приборы являются единственными свидетелями культуры, в таких случаях, возвращаясь домой, думалось радостно: «Скоро будешь в тепле, в кру­гу людей, вещей, напоминающих о далеком материке».

В немногие дни, когда у нас гостили туземцы, на фактории становилось людно. То и дело хлопала дверь, стоял гул голосов. В кухне — нашей кают-компании, воз­дух был синим от дыма трубок. Раздавались звуки орке­стра, томно ныла скрипка или плакала гавайская гитара — это наш патефон вознаграждал себя за долгое вынужден­ное молчание. Но вот, мешаясь с патефоном, глухо, в медленном ритме рокотал туземный бубен, и под его ак­компанемент лилась незамысловатая мелодия. Сначала пел сам автор музыки и песни, но потом к голосу певца присоединялись женские голоса, фальцетом подтягиваю­щие запевале. Бубен рокотал все темпераментней, песня незаметно переходила в лихие возгласы и крики: это кто-либо из промышленников, раззадоренный бубном и песней, не утерпев, пускался в пляс.

Пляски туземцев самобытно-оригинальны. Они со­вершенно не похожи на пляски народов, живущих в сред­них широтах СССР. Жилище и суровый климат наложили на них глубокий отпечаток. Нам не случалось наблюдать массовых танцев туземцев на воздухе. В тесной юрте их также нет. Туземцы танцуют, как правило, «соло». Если иногда танцуют двое, то это танец двух солистов, а не хореографический дуэт. Теснота же повела к возникнове­нию... «сидячего танца», когда человек танцует, сидя на полу, причем этот вид танца значительно динамичнее, чем танцы стоя.

На вечеринках в средних широтах танцор иногда от­казывается танцевать, потому что недостаточно места, негде «развернуться». Эскимосу для танцев в юрте нужно столько места, сколько занимают подошвы его сапог.

Танец состоит из движений торса и головы, плавных движений рук и чуть заметных приседаний. Каждый уча­сток пола занят вещами и людьми, тут нет места для дви­жения. Над головами сидящих достаточно места, и руки, часто удлиненные специальными перчатками, могут дви­гаться в любом направлении, не встречая препятствий. Женщины танцуют, как правило, молча, только сидящие аккомпанируют бубну подбадривающими выкриками и ударами в ладони рук. Мужчины танцуют более темпера­ментно, с лихими возгласами.

Эскимосы любят танцевать сами и смотреть, как тан­цуют другие. Едва только дети начинают крепко стоять на ногах, их приучают к танцу. Родители относятся к этому не как к пустяку, а как к серьезному делу. Они по­могают ребенку овладеть всеми особенностями танца и гордятся, если их дети, по отзывам посторонних, хорошо танцуют.

Первого мая мы устраивали для туземцев в доме радиостанции кино. В жилой части рации Боганов снимал со всех кроватей одеяла, завешивал ими окна; из стола и табуреток устраивалось основание для проектора, из ап­паратной тянулась временная проводка, и с чердака ста­рого дома, где у нас была «фильмотека», приносились круглые коробки с картиной. На одной из стен вешался экран. Зрители рассаживались прямо на полу. Места, как правило, были не нумерованы и бесплатны, но зритель на острове Врангеля не особенно разборчив и в претензии на эти недостатки не был. Павлов обычно назначался пе­реводчиком надписей, комментаторами были все желаю­щие.

—  Ну как, Боганов, скоро ли? — спрашивал кто-либо из нетерпеливых.

—  Паканов! — кричал кто-нибудь из туземцев, — та-вай, скоро.

—  У меня готово, можно начинать.

—  Зовите   со   двора   курильщиков   да   закрывайте дверь. — Мы не разрешали курить в кино.

 Свет гас, лампу уносили в комнату Званцева, на эк­ране появлялся яркий квадрат, аппарат начинал свой не­утомимый стрекот, и мертвое до того полотно оживало. Кино для гостей было большим развлечением. Боль­шинство из них никогда не видели кинокартины. Содер­жание последней их не интересовало, их интересовал сам факт движения на полотне. На белом полотне, на котором только что ничего не было, вдруг появляются люди, животные, строения — все это, хотя безмолвно, но дви­жется, живет. Можно было показывать одну и ту же кар­тину десятки  раз  подряд — туземцы  с  таким же неослабным вниманием готовы смотреть ее, как и в первый раз.

Огромное впечатление на них производили большие людские массы. Веками жил народ небольшими промыс­ловыми поселениями, часто ограничивавшимися одной семьей. Им не случалось видеть людских коллективов, больших, чем команды нескольких судов, заходивших в бухту Провидения. Уже сотня человек в их представле­нии была громадным множеством, а тут на полотне про­ходили сомкнутыми колоннами десятки тысяч. Трудно было туземцам представить такую массу людей. Они на­перебой спрашивали, где они живут, много ли нужно для них еды. Конные красноармейские массы производили на них ошеломляющее впечатление. Кино вообще давало им много радости, и они часто обращались ко мне с прось­бой устроить сеанс. Будучи, однако, крайне бедны электро­энергией, часто позволять себе это развлечение мы не могли.

Я уже раньше говорил, что туземцы в душе большие спортсмены. Каждый из них стремится иметь лучшую упряжку, чтобы обогнать своих товарищей, каждый из них стремится быть хорошим стрелком. В этом стремле­нии — не только спортивное чувство: хороший стрелок лучше будет промышлять.

Зная эти стремления туземцев, мы к первому мая — к их приезду — обычно подготовлялись к стрельбам. Со­стязания в стрельбе мы устраивали серьезные. Они дали бы основание любому из наших стрелков получить зна­чок Ворошиловского стрелка. Дистанция, на которую туземцы стреляли, никогда не была меньше 200 метров; стреляли от 200 до 400 метров. На каждую мишень да­валось три патрона. За лучшие показатели устанавливали премии. Обычно бывало три премии, и тот, кто получал первую, бывал этим чрезвычайно горд и доволен; его не так интересовала премия сама по себе, как первенство, которого он добивался на состязании.

В эти же первомайские дни производился прием пушнины. В разных направлениях у склада натягивались веревки, и на них развешивались шкуры песца. Их везли в мешках, в мешках же они хранились в юртах у про­мышленников. Шкурки слежались, мех измят, вид у них в это время крайне неказистый. Под солнцем на ветерке полоскались воздушно-легкие пушистые шкурки, волос быстро расправлялся, ветерок расчесывал мех и уклады­вал ость к ости. Длинными рядами висели песцовые шкур­ки—валюта, «белое золото» полярных просторов. Про­мышленники не раз осматривали каждую шкурку. Обна­ружив недостаточно чистую, снимали и чистили ее опил­ками, отрубями или просто сухим рассыпчатым снегом. Соревнование и здесь было не на последнем месте. Про­мышленники обменивались мнениями, строили предполо­жения, у кого будет больше первого сорта, у кого мень­ше брака и чья пушнина будет чище.

На снегу у склада распласталось множество белых медвежьих шкур. На иссиня-белом снегу шкуры каза­лись желтовато-кремовыми. Они такие пушистые и чи­стые, что так и хочется лечь на них и по-ребячьи ва­ляться.

Шкур много, разных размеров и качества. Тут и маленькие нежные ососки, связанные в пушистые пачки, и полувзрослый пестун, взрослый средний медведь, и громадные шкуры матерых самцов. Вот полношерстные с густым мехом шкуры убитых по весне самок, вот летние и ранне-осенние — неполношерстные,  с редким  мехом.

На веревке висели ладанки медвежьей желчи. Это тоже «золото» — желчь идет за границу.

Поодаль на снегу кучками лежали изогнутые бивни мамонта. Давно исчезло на земле это гигантское живот­ное, и память о нем стерлась у людей. Бивни же, пролежав в вечной мерзлоте десятки тысяч лет, появились на по­верхности под действием вешних вод. Они поражают сво­ими размерами и добротностью.

В мешках и просто на снегу лежали моржовые клы­ки. Они значительно мельче бивней мамонта, но кость их почти так же плотна и добротна.

Целый год мы отпускали промышленникам различ­ные товары в кредит. Теперь они платили за взятое ра­нее. При этом подсчитывалось, сколько следует им и кто сколько остался должен.

У склада все время толпились люди. Определялись сорта песцов, мерились и сортировались медвежьи шкуры, взвешивался моржовый клык и мамонтовая кость. Визжа­ла по кости пила — это кто-нибудь распиливал клык ма­монта, чтобы отделить первосортные части от второсорт­ных или третьесортных. Проверялась желчь, хорошо ли она высохла, не вытекла ли при извлечении из туши убитого медведя.

Женщины собирались группками и обсуждали буду­щие покупки. Они часто спрашивали у меня и у Павлова, есть ли на складе тот или иной товар, заходили сами на склад, рассматривали разложенные на полках товары, на­мечая будущие покупки.

Детвора, сновавшая между взрослыми, была занята своими «важными» делами. Ребятишки разыскивали бро­совые вещи, собирали их, чтобы отвезти в зимовья и там играть с таким увлечением, словно это были современные технически совершенные игрушки, а не осколки бутылок, коробочки и баночки. Они оживленно суетились, валялись на шкурах медведей, смеялись, оглашая воздух звонкими детскими голосами.

А над всем этим высоко, в светлом ультрамарине неба, спокойно шествовало солнце, заливая радостью го­рячих лучей этот заброшенный в бескрайные полярные просторы советский форпост.

Целую неделю на фактории царит необычайное ожив­ление: снуют люди, проходя от дома к складам, то и дело слышен людской говор; соединенный хор сотни собачьих глоток   оглашает    окрестности   своей   наводящей   тоску песней, то в одной, то в другой упряжке возникают собачьи потасовки, и шерсть летит клочьями.

После сдачи пушнины и сырья промышленники забирали из складов промысловое снаряжение, продукты питания и предметы ширпотреба. Нужно было сделать заготовки на всю весну и лето.

Скоро начнет таять снег, дороги испортятся, и на факторию можно будет попасть только пешком. А на себе многого не унесешь.

Но вот все сделано. Людей становится меньше. Нарта за нартой уходят с Роджерса в свои зимовья, и фак­тория вновь погружается в тишину.

Только иногда раздастся голос человека, взлает пес, или издалека донесется стенание летящей чайки.

 

Глава XIII.

На сбор гусиных яиц

 

Весна на острове Врангеля — время «хлебное». Массами прилетают гуси. В нашем распоряжении было достаточное количество превосходной дичи.

Когда птицы начинали гнездовать и класть яйца, население острова отправлялось на сбор яиц.

Массовый сбор яиц на острове возможен на птичьих базарах, где можно собирать громадные количества яиц белогрудой кайры и других птиц, гнездующих на скалах, а также на тундровых гнездовищах, главным образом, гусиных.

Добыча яиц на базарах трудна и опасна. Забраться снизу на отвесные скалы — дело  невозможное;   поэтому туземцы, собирая яйца, практикуют спускание сборщиков на ремнях сверху. Сборщики, вися с мешками, собирают в расщелинах яйца кайр.

Туземцы, жившие на мысе Блоссом и в устье реки Гусиной, ухитрялись таким способом набирать по несколько тысяч яиц. Собранные яйца они сохраняют, закапывая их в песок на косах, причем туземцы утверждают, что яйца хорошо сохраняются. Нам не приходилось есть яйца, долго пролежавшие в песке. Полагаться на воз­зрения туземцев в этом отношении не следует, так как они с удовольствием  потребляют  насиженные яйца или сквашенное мясо. Слегка попорченные яйца, которые мы отказывались потреблять, они с охотой ели.

Мы обычно не занимались сбором яиц кайр, а от­правлялись на сбор гусиных яиц. Это дело более простое и дает не худшие результаты.

Обычно в начале июня с фактории отправляется в глубь тундры несколько нарт. К этому времени снеговой покров на тундре почти сходит, и только в руслах рек остаются залежи снега. Путь поэтому пролегает всегда по руслам рек.

Не каждый год бывает удачным по сбору яиц. Весна 1931 года, например, была в этом отношении чрезвычайно неудачной. Несмотря на то, что мы выехали на сбор с не­которым запозданием — из-за состояния снегового по­крова — и ездили в течение двух недель, до двадцатых чисел июня, — мы яиц не нашли. Это произошло не по­тому, что гуси стали хитрее и тщательнее прятали свои гнезда,  а  потому, что  в  этом   году на острове гуси не

гнездовали.

Вся тундра, как никогда раньше, была плотно по­крыта снегом, причем еще в середине июня часто бы­вали пурги. Поэтому даже и на тех местах, где тундра обнажилась, гуси гнездовать не могли. Мы встречали бес­численное множество гусей, носившихся в воздухе в поисках мест для гнезд, но найти такие места им не удава­лось.

Совы в эту весну также гнездовали плохо. За две не­дели бродяжничества по острову мы не встретили ни одного гнезда совы. Это окончательно выбило гусей «из колеи». Если они и находили удобные для устройства гнезд участки тундры, так там не было гнезда совы, бес­прерывно шнырял песец, и гуси гнездовать не могли.

Мы набили гусей на пищу и корм для собак, но яиц нам все же в эту весну найти не удалось. Пять нарт ездили в  поисках яиц, избороздив своими полозьями снег всех частей острова вдоль и поперек. Они потратили на это больше двух  недель  и...  не  привезли   ни одного яйца.

Весна   1931   года  была  наиболее  неудачной за все пять лет.

В 1932 году я в сопровождении Павлова пятого июня выехал на сбор яиц. Мы решили отправиться первона­чально в верховье реки Мамонтовой, ожидая, что там уже сошел снег и мы встретим гнездующих гусей. Несколько раньше выехал на сбор яиц промышленник Скурихин.

Поднявшись к верхнему течению реки Хищников, мы увидели идущую вдалеке навстречу нам нарту. Через некоторое время видим, что возвращается Скурихин.

—  Ну   как,   Сергей Афанасьевич, дела? — опросил я его.

—  Плохо, — ответил Скурихин.

—  Что, нет яиц?

—  Ничего не нашел. Еду пустой.

Я подошел к его нарте. Тара для яиц почему-то была набита пухом и мхом. Я поднял слой мха, там... лежали яйца.

—  Ты что, шутишь, Сергей Афанасьевич? Ведь на­брал яиц!

—  Да, собрал.

—  Сколько же?

—  Пятьсот штук.

—  А где?

—  Да тут, по Мамонтовой реке.

Приехав на намеченное место, мы увидели, что тун­дра на несколько квадратных километров была усеяна гусями, а в центре, на небольшом холмике, обосновалась сова.

Место, избранное гусями и совой для гнездовища, было замечательным. Закрытая со всех сторон высокими горами широкая долина реки Мамонтовой почти недо­ступна для ветров. Небо круглые сутки было ясно, и солнце жгло немилосердно. Оно ходило над верхушками гор и ни на минуту не прекращало одарять этот замкну­тый горами клочок земли светом и теплом. Склон от под­ножья гор к руслу реки зеленел травой и был густо пропитан влагой. Бесчисленное количество ручейков и мик­роскопических озер сверкало под лучами солнца, как зеркальные  осколки.   Нежнейший   рокот  водяных струй наполнял простран­ство, сливаясь с гоготом гусей и шелестом крыльев беспрестанно перелетавших птиц.            

Самки   сидели  на гнездах, гусаки или паслись тут же   неподалеку,   или    задумчиво   стояли   у самого гнезда,  вре­менами    переступая с ноги на ногу, как будто   охраняя   по­кой подруг.

За горы, на юг, на тундру, к морю, на пастбище улета­ли небольшими пар­тиями. Другие воз­вращались обратно, тяжело нагружен­ные пищей.

Наши собаки, за­видя гусей, подняли невероятный гвалт. Пришлось их хоро­шенько вздрючить, чтобы они успокои­лись.

Трое   с   половиной  суток  мы обходили гнезда и собирали яйца.

Гуси не улетают от гнезда, когда к нему подходишь. Они потихоньку уходят от места, где расположено гне­здо, не проявляя беспокойства, и так же потихоньку воз­вращаются к гнездам, когда уходишь. Улетая на паст­бища, гуси закрывают гнезда с яйцами мхом и травой. Проделывают это они с таким мастерством, что гнездо оказывается хорошо замаскированным, и нужно уме­ние, чтобы найти его. Сверху обнаружить гнездо, за­крытое травой, невозможно. Поэтому пернатые хищники, пролетая  над ними, оставляют их  в покое.

Ко времени сбора яиц большинство гнезд имеет от двух до шести яиц. Первые по времени обычно бывают засиженными; в тех же гнездах, где яиц четыре и мень­ше, все яйца свежие.

Для того чтобы не «обижать гусей», я неоднократно предлагал товарищам, отправлявшимся на сбор яиц, про­верять яйца на засиженность и брать только свежие яйца. Если же в гнезде оказывались все яйца свежими, то обя­зательно оставлять одно яйцо. В противном случае гусыня покидает гнездо и больше в этом году отклады­вать яиц не будет. Если же в гнезде оставить одно яйцо, гусыня положит еще и выведет молодь. Таким образом, запасаясь яйцами, мы в то же время не уменьшали вы­водка гусей.

Найдя гусиное гнездовище и собирая яйца, не сле­дует трогать гнездо совы. Если даже совершенно не тро­гать гусей, а разорить только гнездо совы, все равно гуси в этом месте молодь вывести уже не смогут, так как совы, найдя свое гнездо разрушенным, покинут это место, оставив гусей без защиты.

Обычно песец в районе гнезда совы не показывается совершенно. Бургомистры (крупные чайки) и поморники, если и проле­тают в этом районе, тоже не рискуют задерживать свой полет.

Как-то нам необходимо было настрелять гусей для корма собакам. Чтобы не беспокоить гусей и сову, я ушел подальше и там залег в ожидании летящих гусей. Скоро на земле лежало несколько убитых гусей, но этого было еще мало. Недалеко пролетал бургомистр. Заметив трупы гусей, он повернул и начал кружить, намереваясь сесть. На меня он обращал мало внимания. Я ждал, когда он очутится ближе, чтобы подстрелить его. Вдруг над моей головой что-то прошумело, и тут же я увидел самца совы, налетевшего на бургомистра. Последний и не думал со­противляться. Крича, он удалился прочь, совин же воз­вратился на свое место.

Помимо человека, у гусей имеется большое количе­ство других врагов — любителей яиц. Бургомистры, по­морники, вороны и особенно песцы являются большими лакомками гусиных яиц. Появление одного из этих хищ­ников в воздухе или на земле является угрозой и для гнезда совы, и самец обычно прогоняет непрошеных го­стей.

Сова обычно сидит на гнезде, а совин в это время сидит где-нибудь поодаль на более возвышенном месте и озирает окрестности. Увидев что-либо, угрожающее гне­зду, он снимается с места, храбро нападает на непрошен­ого гостя, и пришелец обычно стремится уйти.

Так же храбро совин нападает и на человека. Когда подходишь к гнезду совы, она спокойно слетает с гнезда и безучастно садится поодаль. Самец же снимается со своего места, садится недалеко от охотника на землю и первоначально пытается его испугать. Он раскрывает кры­лья, волочит их по земле, шипит, стучит, как кастанье­тами, клювом, вращает желтыми глазищами и, перевали­ваясь, тихо идет или прыгает к человеку. Попытки испу­гать не приводят к желаемому результату. Человек при­ближается к самому гнезду. Тогда совин снимается и но­сится над головой, стучит клювом и злобно кричит. Но и это не помогает. Самец поднимается высоко в воздух и камнем падает на пришельца. Если в это время не отмах­нуться чем-нибудь, ружьем или палкой, совин вцепится когтями в шапку. Нападая на песца, он обычно хватает его за шерсть спины и поднимает в воздух. Поднявшись высоко, он сбрасывает зверька и тем самым убивает его. То же он проделал бы и с шапкой. Снова высоко подни­мается он вверх, делает один-два круга, чтобы набрать высоту, и опять камнем  падает на человека.

Жутко бывает стоять в это время у гнезда: хотя и знаешь хорошо, что у тебя в руках палка или ружье и что вреда тебе птица не причинит, но когда на тебя с большой высоты несется с огромной скоростью озлоблен­ный хищник, формой  напоминающий снаряд, с тремя тем­ными пятнами глаз и клюва, когда этот «снаряд» злобно стучит клювом и метит прямо в твою голову, мурашки начинают ползти по спине. Невольно кричишь «кш-кш», как будто имеешь дело с курицей, а не со свирепым пер­натым хищником.

Так носится он до тех пор, пока человек не уйдет прочь. Когда уйдешь на необходимое, по его мнению, рас­стояние, совин оставляет тебя в покое и возвращается обратно, а сова слетает и, сделав круг над гнездом, са­дится на прежнее место. Если опять подойти к гнезду, «спектакль» в точности повторится.

Нам необходимо было  для коллекции добыть несколь­ко самцов в брачном  наряде. Зная манеру самца напа­дать на человека, подошедшего к гнезду, мы использо­вали это и убили несколько самцов. Раненый самец не отступает, а продолжает нападать на пришельца и защи­щать гнездо.

В эту поездку мы с Павловым собрали 800 штук яиц. К моменту, когда мы уже окончательно упаковали яйца и начали грузить нарты, подъехал промышленник Таяна. Он за время, что мы собирались уезжать, ухитрил­ся собрать до 200 штук яиц. Таким образом, с этого гнез­довища — здесь побывал раньше нас Скурихин — было собрано полторы  тысячи яиц. Кроме того, мы оставили гусям на «развод» некоторое количество яиц.

Добыча гусиных яиц легче, чем добыча  яиц на птичьих базарах, но и это дело довольно трудное и сопряжено с большим риском. В момент, когда едешь на сбор яиц, начинают «идти реки», иначе, говоря языком жителя средних широт, — вскрываются реки.

Реки острова Врангеля совершенно отличны от обыч­ных рек, и вскрытие их совершенно не напоминает знако­мого всем явления. Обычно вскрытие рек происходит за счет вешних вод, которые поднимают уровень реки. Лед поднимается, взламывается и уносится течением. Чтобы река так вскрылась, необходимо зимнее, подлёдное тече­ние. В реках же острова Врангеля зимой подлёдного тече­ния нет совершенно. Река по существу представляет со­бою безводное русло, заваленное снегом, плотно спрес­сованным зимними ветрами. В таком случае нельзя гово­рить о вскрытии.              

В вершинах распадков, наиболее подвергающихся на­гревающей силе солнца, прежде всего начинают таять снежные массы. Снег постепенно пропитывается водой на­столько, что она, наконец, отделяется от снежной жижи и тонкими струйками стремится вниз. Ниже струйки сли­ваются в ручейки. Ручейки образуют ручей, устремляю­щийся по верху снежного ложа, пропитывая его постепен­но до самого дна. В этом снежном ложе вода вымывает глубокое русло до самой земли, и река течет в высоких снежных берегах. Берега этих снежных каньонов, посте­пенно размываемые понизу, обваливаются громадными снежными глыбами, русло становится шире, а снега все меньше и меньше.

По осени в руслах рек в большинстве случаев почти не остается снега,  только в местах, трудно достижимых солнцу, снег лежит до новых заносов.

Когда реки только начинают идти, их местами крайне трудно переходить. Мостов нет, приходится в каждом случае идти наощупь. Снег, пропитавшийся водой, обра­зует снежные трясины — «снежницы». Переход через «снежницы» труден и опасен. Толща снега иногда в не­сколько метров, пропитанная водой, совершенно не ока­зывает сопротивления ноге, и, ступив в такое место, проваливаешься, как в болото, и как бы ты ни пытался вы­браться, одному это не всегда удается, а без помощи извне недолго и погибнуть. При поездках весной вообще надо быть исключительно осторожным. Всегда рискуешь совершенно неожиданно попасть в «снежницу». Часто снег пропитывается водой из-под низу. В таком случае поверхность снега чиста и суха, и он кажется крепким. Собак и нарту снег вначале держит. Но вот  собаки начи­нают проваливаться, и нарта останавливается. Стоит каюру вылезть из нарты и встать на снег, как он тоже проваливается. Немедленно появляется вода. Выбираться из такой трясины невероятно трудно.

Для преодоления «снежниц» необходимы лыжи: нога, вооруженная лыжами и опирающаяся на большое про­странство, уже не проваливается. Хотя с трудом, но все же безопасно  можно двигаться но  «снежнице».

Гораздо хуже переходить через реки, вернее — через бурные потоки, стремительно несущиеся по снежному ло­жу. Непосредственно «под водой находится слой снега, пропитанного и уплотненного течением, напоминающего лед и крайне скользкого. Даже несильное течение пред­ставляет большие трудности для перехода. Когда идешь рядом с нартой, еще можно стоять на ногах, держась за нарту, но если нужно перейти через речку без нарты, обычно пользуешься веревкой. Человек, переходящий реку, привязывается веревкой, а другой на берегу держит за веревку — иначе вода собьет с ног. Зацепиться за что-либо на берегах нет никакой возможности, на дне тоже нет ничего, за что можно было бы задержаться. Если не привязаться веревкой, за которую спутник тебя сможет задержать и вытащить из воды, можно уплыть далеко по течению. А если учесть, что на ногах надеты тяжелые резиновые болотные сапоги или что-либо подобное и, кроме того, одеты теплые вещи и плавать в таком снаря­жении невозможно,  станет понятным опасность пере­хода рек в одиночку.

 

Глава XIV.

Летние хозяйственные работы

 

Складское хозяйство, которым располагала фактория к нашему приходу, состояло из одного склада из волни­стого железа 6 на 12 метров. С собой мы привезли желез­ный склад 6 на 6 метров. Оба эти склада как хранилища для товаров были совершенно неудовлетворительны. Пер­вый склад потому, что был стар и изношен. Железо во многих местах проржавело. Оно было настолько ветхо, что ветром его рвало, как бумагу. Склад же, который был привезен нами, оказался плох, потому что мы его строи­ли сами, а строители мы были неважные. Зимой, во время пург, склады обильно забивались снегом; снега было так много, что он затруднял работу. Иногда для того, чтобы достать какой-нибудь товар или ящик, приходилось вы­брасывать из оклада по несколько тонн снега.

Но пока стояло зимнее время, можно было не опа­саться таяния снега, увлажнения и порчи товаров. Но вот весной, когда солнце начинало основательно припекать, под крышей склада становилось жарко и снег начинал таять,  начинались генеральные работы по уборке снега. Приходилось перекладывать с места на место каждый ящик, каждый мешок, до последнего грамма выбрасывать снег.

Каждый год в эту пору мы вдвоем с Павловым  — иногда нам помогал врач — выкидывали из складов много тонн снега.

Впрочем, снег доставлял нам хлопоты не только в складах. Старый дом был построен крайне неудачно, на середине берегового склона. Результатом этого были снеж­ные заносы. Дом ежегодно заносился снегом по самую трубу. Собаки тогда забирались на конек крыши и спали у теплых труб.  После каждой пурги приходилось откапыватъ окна и двери. Чердак зимой также приходилось часто чистить от снега.

Каждый год, к началу таяния, мы прокапывали во­круг дома глубокие канавы в снегу, чтобы дать дорогу вешним водам. Весной 1930 года мы вместо канавы, по совету Павлова, вырыли у восточной стены дома шахту до самой земли. Он уверял меня, что все три года до этого они делали так, и вода их не беспокоила. Вырыли шахту и успокоились, хотя я иногда говорил Павлову:

—  Зальет нас водой, с ямой этой!

—  Не зальет, Ареф Иванович. Нас не заливало.

—  Ну-ну, посмотрим.

С началом таяния в яме стала накапливаться вода, постепенно поднимавшаяся все выше. Мы беспрерывно следили за подъемом уровня воды и ждали, когда она прососет снег и пойдет на убыль. Но вода упорно подни­малась. Наконец вода появилась в комнатах. В нашей ком­нате она начала проступать из-под пола, линолеум вздул­ся, и в местах соединений образовались лужицы, стра­шно быстро выросшие в лужи, а потом весь пол покрыл­ся сплошь водой, и слой ее становился толще. В комна­те врача и Павлова вода начала пробиваться тоненькими струйками через пазы нижнего венца.

Наводнение! Самое настоящее наводнение, хотя сна­ружи вода была видна только в яме, вырытой в плотном, как белый мрамор, снегу.

Пришлось нам спешно вооружаться кайлами, топо­рами, лопатами и авралом копать, — как я и предлагал в самом начале — канаву вокруг дома. Пока мы копали, в комнатах было много воды, легкие вещи плавали, не за­девая пола. Потом вода опала, оставив на полу тончай­ший слой ила. В последующие годы мы каждую весну прорывали канавы, и наводнений у нас больше не было. На дворе всегда лежали некоторые товары, хозяй­ственные принадлежности, нужные только летом. Все эти вещи за зиму глубоко заносились снегом, и их также не­обходимо было ежегодно откапывать.

Товары, которые мы оставили на зиму 1929—30 года на дворе в месте, указанном Ушаковым, как месте, на протяжении трех лет не заносившемся снегом, против на­шего ожидания, были занесены глубоким снегом. Над бунтом товара (бунт   товаров — товары,   сложенные   компактно  и  укрытые брезентом) снега намело   больше  трех   метров.   Его так уплотнило ветрами, что он не поддавался лопате. Снег с поверхности был совершенно сух, и ничто не предвеща­ло опасности для товаров. Но когда мы начали перед половодьем раскапывать сугроб, оказалось, что нижние слои снега приблизительно на полметра от земли были пропитаны водой, и вода подмочила наш склад.

Мы быстро вытащили весь товар. Что можно было высушить, сушили. К счастью, большая часть товаров не была попорчена водой, и только несколько мешков саха­ра растворились совершенно; остальное же — бочки с маслом и запаянные ящики, которые мы положили в са­мом низу — хотя и оказались в воде, но не пострадали.

Летом 1930 года я решил строить третий склад. Это решение вызывалось следующим: для обеспечения промысла на протяжении трех лет мы привезли с собой боль­шое количество огнеприпасов. У нас было больше полу­тонны пороха, несколько десятков тысяч патронов, пол­сотни тысяч капсюлей для снаряжения патронов, масса китобойных патронов, китобойные бомбы и т. д. Помимо этого, из огнеопасных предметов, которые мы принужде­ны были хранить в складе, у нас было 300 литров спирта. Все это крайне огнеопасное имущество находилось в про­дуктовом складе, заложенное в разных местах среди то­варов. В случае какого-либо несчастья с огнеприпасами, мы могли остаться не только без единой порошинки, но и без съестных припасов. Поэтому я решил выделить огне­припасы в особое место. В отдалении от складских поме­щений и жилых построек началось строительство «поро­хового» склада.

Каждое лето в то время, когда весенние заготовки птицы и яиц уже кончались, а моржовый промысел еще не начинался — море еще было покрыто льдом,  мы ежегодно проводили учет товаров, инвентаризацию.

Обычно в течение 2—3 недель мы вдвоем с Павло­вым — в первый год нам помогал в этом и врач — пере­вешивали, перемеривали, пересчитывали все остатки това­ров. К концу инвентаризации все наше хозяйство бывало точно учтено.

Проводя инвентаризацию, мы производили и пере­группировку товаров, переваливая некоторые из склада в склад, так как не все они расходовались нами одновре­менно. Поэтому они закладывались в складах так, как это требовалось: то, что предполагалось потребить предстоя­щей зимою, мы клали сверху, а то, что мы не собирались расходовать в настоящую зиму, мы закладывали по­дальше.

В 1929 году мы привезли на остров большое количе­ство оленьих шкур, постелей, пыжиков, недорослей, вы­поротков, несколько тысяч камусов, необходимых для по­шивки одежды и обуви. Забота о рухляди отнимала у нас много времени. Специального помещения для хранения у нас не было, пришлось держать рухлядь в об­щем большом складе. Пыжики, недоросли и прочие легкие меха мы поднимали под конек крыши и размещали на особых полках. Тяжелые пачки постелей, которые мы не могли поднять наверх, пришлось оставить внизу.

Чтобы предохранить меха от сырости внутри склада, были пущены в ход брезенты, паруса и так далее. Но, не­смотря на это, снег находил щели и проникал к постелям. Летом приходилось каждую пачку раскрывать, внимате­льно просматривать каждую постель и, если надо, сушить. Но и в тюки мехов, запрятанные нами под крышу, проникал снег. С ними проделывалось то же, что и с мехом, лежавшим на полу. Сушить шкуры на острове Врангеля на полу — дело хлопотное. В складе тесно, шкурье негде разложить, дру­гого помещения или навеса у нас не было. Шкуры, раскла­дывались для просушки на земле у склада и придавлива­лись камнями, чтобы их не унес ветер. Только успеешь, бывало, разложить шкуры, как небо хмурилось, начинал накрапывать дождь; спешно приходилось убирать шкуры в склад. Оленьи шкуры — штука нежная, потаскаешь дня два-три, смотришь, уже шерсть лезет, местами сквасилась и приходит в негодность.

Все эти работы отнимали много времени до начала моржовой охоты. Ни у меня, ни у Павлова совершенно не оставалось свободного времени для какой-нибудь другой работы.

Летом 1932 года к острову должно было прийти су­дно со сменой. Нужно было сдавать зимовку новым лю­дям. Проводя учет, мы обращали особенно большое вни­мание на маркировку ящиков, мешков и тюков с рухля­дью. Учитывая личный опыт по приему хозяйства от Уша­кова и зная, что времени для подробного подсчета, пере­мера и перевешивания в связи с множеством всяких дел не будет, я приводил хозяйство в наиболее пригодное для сдачи состояние.

Но нас постигла неудача: в 1932 году судно к остро­ву не подошло, и сдавать хозяйства нам не пришлось.

 

Глава XV.

Вскрытие бухты и моря

 

Тундра давным-давно очистилась от снега. Горы стоят голые, бесснежные. Только в распадках, напоминая о зиме, лежат толщи тающего снега. На море все еще царит зима. Правда, лед и здесь изменился, он уже не представляет собой сплошного белого покрова, избо­рожденного торосами. Весь он изрезан каналами, покрыт озерами, и только сравнительно неширокие перемычки, по­крытые снегом, напоминают зимний лед. Но это только вблизи от берега — дальше в море лед так же толст и крепок, как зимой.

С началом таяния снежных масс на суше вешние воды бесчисленными ручейками, сливаясь в реки, текут к морю. Не в силах пробить броню льда, вода разливается по льду. Вода, устремляясь с берегов, промывает в снегу ка­налы, пропитывает весь снег. Между снежными холмами и торосами образуются озера. Но вода неглубока. Очень часто в такое время, когда на льду как будто стоит без­брежное море, мы ездили на собаках охотиться и по дру­гим  надобностям.

Но вот ближе к берегам вода постепенно размывает лед. Образуются первые забереги, куда устремляется во­да со льда; каналы на льду остаются, но они более резко намечаются. Вода в них на протяжении суток течет то в одну, то в другую сторону. Приливы и отливы, наблюдающиеся у острова, хотя и не так велики, но все же подъем воды сказывается в это время и на воде, в ледяных каналах. В момент полных отливов вода из озер и кана­лов устремляется в море. В это время каналы совсем мел­ки и их легко переходить. С приливом вода поднимается и течет из моря на лед. Уровень воды в каналах подни­мается, и переход их становится затрудненным.

Растекаясь по каналам, вода разрушает лед. Лед так­же разрушается и общими морскими течениями. Снизу лед разрушается по всей поверхности равномерно, сверху же он больше разрушается по каналам.

Этот процесс охватывает только сравнительно узкую прибрежную полосу, и прежде всего бухты. Чем дальше в море, тем меньше вешних вод. Когда нам случалось ездить по льду на большие расстояния, мы, чтобы не испытывать всех неудобств мокрой дороги, уходили по­дальше от берега.

В бухтах всегда наблюдается очень интенсивное дви­жение воды по каналам, и поэтому бухты и непосред­ственно к берегу прилегающие области льда разрушаются прежде всего. Первые забереги, в которые уходит вешняя вода, расширяются. Они увеличиваются за счет взламы­вания ближних участков льда. В них раньше всего начи­нают плавать отдельные мелкие льдины. Этот процесс взламывания постепенно идет дальше от берега.

На помощь солнцу и воде в их разрушительной ра­боте приходит ветер. Ветер до поры до времени как буд­то не оказывает никакого влияния на лед, но вот насту­пает какой-то критический момент, когда основательно разрушенный лед уже не может сопротивляться мощному напору воздушных масс, и происходит общая подвижка. В таких случаях в бухтах лед взламывается первоначально в подветренных частях и весь прижимается к противопо­ложному берегу. С прекращением ветра лед разжимается, занимая опять всю поверхность бухт. Но это уже не сплош­ная неподвижная ледяная броня, а взломанный лед, хотя занимающий еще  все пространство бухты.  Он  начинает беспрерывно двигаться по воле прилива и отлива. Льдины при столкновении крошатся, вода продолжает их размы­вать. Через неделю-полторы льда в бухте остается очень мало. До тех пор, пока не произойдет взламывания льда на море, лед в бухте плавает, как в закрытом озере.

У южного берега острова Врангеля лед на море взла­мывается обычно во второй половине июля — между 15 и 20 числами  месяца, хотя бывает и раньше и позже.

Обычно лед уходит от берега под действием силь­ных ветров, чаще всего NW и N, но иногда лед начинает двигаться и в почти совершенно тихое время. Случай на­чала подвижки льда в безветрие мы наблюдали только однажды — весной 1930 года. В этот день мы с Власовой пошли охотиться на гаг, только что начавших прилетать на остров. С трудом перебрались мы по льду бухты на внешнюю косу и шли к устью реки Нашей, поминутно осматриваясь. С востока дул легчайший ветерок. Небо бы­ло закрыто тучами, но дали были ясны. В пути Власова обратила мое внимание на какой-то странный, постепен­но нараставший шум. Мы остановились, прислушались. Шум шел с востока. Я решил, что идет большой ветер. Успокоившись на этом, пошли дальше.

Несколькими   минутами   позже   она  окликнула   меня.

—  Смотри-ка, а лед-то движется!

—  А ведь верно, пес его возьми, лед пошел.

—  Вот что шумело. Вовсе не ветер, как ты думал.

Лед двигался с востока на запад, всей массой, за ис­ключением нескольких десятков метров береговой по­лосы, сидевшей, как видно, на грунте.

Мы долго стояли, как зачарованные, наблюдая за льдом. Мимо нас медленно проплывали громадные то­росы. Ледяные поля, изборожденные громадными морщи­нами, как тени двигались мимо нас. Движение колоссальных масс льда было почти бесшумным; только шуршание временами достигало значительной силы, но и оно време­нами падало почти до полной тишины. Это было так не­обычно, что казалось сном, а не действительностью.

Чему приписать эту форму взламывания льда? Мо­жно сделать два предположения: или сильному ветру, поднявшемуся где-то к северо-востоку от острова и не задевшему его, или сильному течению, наблюдав­шемуся в проливе между островами Врангеля и Ге­ральд. Скорее всего, последнее, так как общему движе­нию льда с северо-востока мешает массив острова Ге­ральд.

В остальные же годы лед окончательно взламывался с помощью ветра северных румбов, больше всего норд-вестовых или чисто нордовых. После многих часов беспрерывной «работы» шторм нарушает связь ледяной коры с прибрежными частями острова. В таких случаях вся масса льда, насколько видит глаз, начинает медленно, но неуклонно отходить от берега.

Летом 1932 года мы ждали прихода судна со сменой, и нас особенно интересовал ледяной режим. Мы очень ча­сто обсуждали вопрос о том, когда уйдет лед, как он уйдет, даст ли возможность судну пройти к острову.

17 июля мы работали в складе. Вытащили часть рух­ляди для просушки на солнце — было совершенно тихо и тепло. Неожиданно с гор упал норд-вест, с каждым ча­сом крепчая. Через  2—3 часа ветер достиг силы шторма. Мы принуждены были прекратить работу и, убрав рухлядь в склад, обратили все внимание на море в надежде, что лед оторвет ветром.

Ожидания нас не обманули. Первоначально показа­лась узкая, как будто бы проведенная пером, чернильно-темная полоска. Она была настолько узка, что мы сразу не поняли, в чем дело, и только когда мы ясно заметили, что полоска стала расширяться, мы все возбужденно за­кричали: «Лед оторвало! Лед оторвало!». Значит, море у острова очистится ото льдов.

Ветер продолжал свирепствовать, и я опасался, как бы он не произвел каких-либо разрушений на нашем складе. Полоса воды становилась все шире, уже начали плескаться волны, они появились у края льда и брызгались, а лед уходил все дальше и дальше. Из бухты, нача­ло уносить отдельные льдины и прибивать их к кромке уходящего льда.

Так  хорошо  начавшееся   освобождение   побережья ото льда, однако  не закончилось так же  хорошо.  Зимой приблизительно в 10—15 километрах от острова почему-то происходило чрезвычайно интенсивное торосообразование. Лед был вздыблен в громадные торосистые гряды, идущие параллельно берегу. Торосы были так велики, что ни ветер, ни вода не могли ничего с ними сделать. При­брежное поле льда, разрушенное вешними водами и дей­ствием солнечных лучей, сдвинулось силой напора ветра, спрессовалось о торосистую гряду и дальше  не пошло.

Образовавшаяся широкая, до 4—5 километров, полынья воды после того, как ветер прекратился, начала постепен­но покрываться разжимающимся льдом, пока не закры­лась полностью. Это уже не был сплошной неподвижный лед. Это был крупно-битый, мятый лед, но ему некуда было деваться, и он все лето, пока судно, шедшее к нам, билось во льдах, носился в прибрежной полосе из сторо­ны в сторону, постепенно мельчая.

Как только на море взламывался лед и очищалась бухта, начиналась навигация. Правда, и до этого мы пла­вали по бухте между льдинами на парусиновых каяках, кожаных байдарках, но главный вид нашего транспор­та — вельботы — на воду не спускали. Как только бухта очищалась совершенно и лед на море взламывался, мы быстро спускали на воду моторный вельбот и  выходили в первое пробное плавание для проверки  мотора.

За неделю или больше до вскрытия моря мы между другими делами подготовляли и наши плавучие сред­ства к работе: красили корпуса вельботов, собирали разо­бранный на зиму мотор, тщательно чистили его, прити­рали клапаны, устанавливали мотор на вельбот, пробо­вали. В общем, готовились к летней страде — охоте на моржа.

В это же время мы подготовляли и прочее промысло­вое снаряжение: точили гарпуны, готовили ремни, поки и прочее. Приводили все промысловое хозяйство в гото­вность, чтобы по самой первой воде можно было отпра­виться на промысел моржа.

У нас не было специального моториста. Правда, млад­ший радист Боганов, бывший в то же время и мотористом радиостанции, имел некоторое представление о дви­гателях внутреннего сгорания, но он не мог уделять мно­го времени и нашему мотору, и моржовой охоте, и дру­гим надобностям островного хозяйства. Поэтому мне са­мому пришлось освоить обращение с мотором и превра­титься в моториста. Но и я не всегда мог покинуть факторию. Чтобы не связывать промысел, я научил этому де­лу Павлова, а позже и промышленника Старцева.

Мотор на нашем вельботе был несложный, да и уче­ники были толковые. Двух-трех дней занятий с ними было достаточно, чтобы сделать их способными к самостояте­льному обращению с мотором. Работали они не плохо. Мотор, привезенный нами в 1929 году без единой запас­ной части, работал безотказно все пять лет, и сдали мы его в 1934 году нашей смене вполне работоспособным и исправным.

 

Глава XVI.

Моржи

 

Морж,  этот громадный зверь, достигающий веса до полутора тонн,  имеет для колонизации острова исклю­чительное значение. Да и не только острова. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что морж является основным продовольственным животным для всего побе­режья северо-восточной части Полярного океана и побе­режья северной части Берингова моря. Наш северо-запад, изобилующий громадными стадами гренландского тю­леня, не особенно нуждается в морже, как побережья, указанные выше.

Другие ластоногие встречаются у острова в незначи­тельном количестве. Заменить, хоть в малой степени, мор­жа они не могут.

Морж туземцами используется весь. Все, что могут съесть люди и собаки, поедается. Клык продается, жир частью поедается, частью сжигается в качестве освети­тельного или отопительного материала. Моржовое мясо является главным материалом для песцовых приманок. Шкура моржа обычно скармливается собакам, но иногда ее поедают и люди. Незначительная часть шкур убитых моржей используется в хозяйстве для различных надоб­ностей. Ее использование универсально: шкурой обтяги­вают байдару; ее режут на длинные ремни и употребля­ют вместо троса при отсутствии шкуры лахтака, делают подошвы к торбозам; как линолеумом застилают пол юрты; при отсутствии другого строительного материала, делают из нее стены и крышу юрты.

Для разных надобностей используются шкуры зверя разных возрастов. Подошвы, как правило, готовятся из касекаков (ососки), на ремни идет ункувак (пестун), на байдару лучше всего агнасалик (молодая половозрелая самка). При нужде, конечно, можно обтянуть и «стару­хой», но агнасалик — лучше. Шкуры старых матерых сам­цов совершенно не употребляются из-за толщины и труд­ности обработки.

Ежегодно, ко времени взламывания льда, к берегам острова приходит громадное количество моржей. Мелкое илистое дно, богатое различными придонными животны­ми, является прекрасным пастбищем для этой «коровы» Северного Полярного океана.

Запасы моржа у острова колоссальны. Нам неодно­кратно случалось наблюдать на льду лежбища моржей во много тысяч голов. Бывало, подходишь к кромке льда, отстоящего от берега на полтора-два десятка километ­ров, видишь, как весь горизонт, насколько хватает глаз, буквально усеян черными пятнами моржовых лежек, причем многие из этих лежбищ имели по несколько сот го­лов. За 5—6 километров рев их доносился ужасным кон­цертом. Вблизи он оглушал, и часто нужно было кричать, чтобы расслышать хоть слово соседа. А ведь не вся мас­са моржей кричит сразу. Кричат лишь обеспокоенные чем-либо одиночки. Но моржей так много, что рев этих «одиночек» на расстоянии сливается в общий гукающий гул.

Кормится морж у самого берега, пасясь в одиночку или парами, но чаще всего партиями по десятку и более особей. Мы часто наблюдали пасущихся моржей. Время от времени то в одном, то в другом месте расступается вода, и показывается хоботообразная голова, вооружен­ная парой громадных — иногда до метра — клыков.

Появившись над водой,    животное с    шумом выпускает из легких запас воздуха, что сопровождается фон­таном брызг. Несколько минут морж лениво плавает, с сопением отдуваясь, потом, набрав полные легкие све­жего воздуха, делает под водой движение задними лас­тами и уходит в воду головой; показывается бурый бугор спины, и, наконец, задние ласты, поднявшись почти вер­тикально над водой, скрываются от наблюдателя. кой­но ныряющий морж напоминает человека, занятого та­ким же делом.

В спокойном состоянии морж остается под водой от трех до пяти минут, но в моменты опасности может оста­ваться под водой значительно больше.

Выходит морж из воды, лежа на брюхе или на спине, накренившись под углом в 75°. Мне лично случалось на­блюдать подъемы моржа из воды так близко, что я раз­личал даже морщины у глаз.

Однажды на промысле, встретив стадо пасущихся животных, мы начали расстреливать тех из них, которые выходили неподалеку из воды. Я работал в вельботе у двигателя. Неожиданно у самого борта я довольно глу­боко под водой заметил поднимающегося моржа. Мощ­ная масса мяса и костей, не торопясь работая передними ластами, рассекала воду. В зеленой массе, как под стек­лом, двигалось чудовище, с каждым мигом все больше и яснее выступая из мрака глубин. Через несколько мгнове­ний вода с шумом раздалась, показалась усатая морда и мощные бивни. Но, услышав треск винтовок и уловив бензинно-масляную вонь мотора, не успев как следует под­няться над водой, морж камнем ушел под воду. Он про­делал это с такой молниеносной быстротой, что я, заин­тересованный видом поднимающегося зверя, не успел предупредить промышленников, и морж ушел невреди­мым. Мне больше никогда не пришлось так близко на­блюдать спокойно поднимающееся на поверхность воды животное. Глаза этой «коровы» северных морей своим выражением походили на глаза какой-нибудь деревенском «буренушки» и страха поселить, конечно, не могли.

Когда морж видит близко что-либо ему угрожающее и если он не совсем еще вышел из воды, он иногда тихо уходит под воду, и только круги на этом месте свидетельствуют, что тут действительно был морж, а не призрак.

Как-то в один из промысловых дней   1931   года  мы вчетвером долго бороздили море в поисках моржей. Мо­ре было довольно бурно, дул ровный, хоть  и не очень сильный восточный ветер.  Вельбот  бросало, как орехо­вую скорлупу. Ветром лед угнало от берега очень дале­ко, только кое-где попадались отдельно плавающие льди­ны. В такую погоду я не решался уходить далеко в море. Наконец,  километрах   в  10—12  от берега  встретили   не­большую льдину,   сплошь  усеянную  моржами.  Их   было штук около пятидесяти. Подойти к льдине в упор на бай­даре  нечего  было  и  думать:  на  льдине не оставалось и метра свободной площади, да и сама по себе она была неудобна для высадки. Нам показалось, что моржей не­сет ветром к большой льдине, стоящей на «якоре». Мы высадились на нее. Часть людей с байдары перебралась на  рядом расположенную,  тоже заякорившуюся  льдину. После первых же выстрелов моржи ушли в воду. Я был на вельботе и с винтовкой в руках ждал появления мор­жа вблизи. В момент, когда у меня уже иссякла надежда, у самой кормы вдруг вынырнул громадный самец, но я не успел поднять винтовку к плечу, как его уже не было над водой. По этому месту катились волны, можно было подумать, что  морж просто  пригрезился.  Но  эта  «гре­за»... весила по меньшей мере 40—50 пудов.

В нормальной обстановке морж, находясь над водой, ныряет вперед и делает это медленно. Но если он уходит от опасности, он тонет камнем. В таких случаях ни бугра спины, ни задних ласт над водой не увидишь. Морж сло­вно проваливается.

Набив желудок различной снедью со дна морского, моржи отправляются на лед, выбирают удобную для себя льдину и предаются сну. Но морж спит не только на льду или на удобном для этого берегу. Он часто доволь­ствуется и сном на воде.

Из ластоногих, водящихся у острова, способностью спать на воде обладает, кажется, только морж. За все пять лет промысла в водах острова нам не приходилось наблюдать спящих на воде лахтака или нерпу.

Когда подходишь близко к стаду спящих на воде моржей, то видишь только несколько бурых бугров, выда­ющихся из воды и свободно уносимых течением. Только вглядевшись, начинаешь замечать в этих буграх призна­ки жизни. Время от времени то один, то другой бугор скрывается под водой, появляется тупая морда с закры­тыми глазами, раздается шумный вздох. Опять морда ушла под воду, и над водой остается бурое возвышение. Слегка покачиваясь, оно плывет по течению. Эти вздохи повторяются через каждые 10—15 минут, и если моржей не беспокоить, то они, отдавшись течению, спят, убаюки­ваемые легким покачиванием. В таком состоянии они мо­гут пробыть неопределенно долго.

Спят на воде моржи и в другом положении: стоя вер­тикально. Тогда над водой видишь голову, шею и верх­ние части плеч; все остальное — под водой. Сон в таком положении не требует движения для вдохов и выдохов. Животное совершенно неподвижно и движется только волею течения. Но, несмотря на то, что такой способ сна, казалось бы, удобнее, моржи к нему прибегают реже, чем к первому. Впервые спящего таким образом моржа я увидел издали. Рассматривая льды в сильную зритель­ную трубу, я обнаружил какой-то темный конический предмет, уносившийся течением. Долго силился я понять, что это такое, но безуспешно. Я окликнул рядом находив­шегося Павлова. Посмотрев в трубу, он сообщил, что это спящий морж. Однажды на охоте, встретив спавшего так моржа, мы тихо подошли и загарпунили его.

К спящему на воде моржу подойти гораздо труднее, чем к спящему на льду. Любопытно, что, если хоть один морж заметил что-либо угрожающее, он  без  звука уходит в воду. В тот же миг все спящие моржи уходят под воду, даже не подняв головы. В этом случае весьма кста­ти поговорка: «ушел, как ключ в воду». Они уходят в воду до того тихо и незаметно, что если море гладко, как зеркало, то на месте, где только что был морж, не остается даже волнения, обычного при нормальном ныря­нии моржа. Только несколько минут спустя, далеко от этого места, появляется группа моржей, неторопливо уходящих в открытое море. Очевидно, у спящих моржей имеется какой-то способ беззвучной сигнализации, пови­нуясь которому, они мгновенно уходят от места «прият­ных сновидений», которое почему-либо стало вдруг опас­ным и неприятным.

В спокойном состоянии морж не кричит под водой,  нам, во всяком случае, не приходилось этого наблюдать. Но израненный, агонизирующий зверь иногда трубит под водой, и тогда его рев на поверхности хорошо слышен. Жутко становится, когда в почти абсолютной тишине из-под воды несется гукающий рев.

Морж, в отличие от лахтака и нерпы, животное об­щественное.

Моржи не ложатся на окраинах больших ледяных полей, а всегда выбирают свободно плавающую льдину. Если льдину, на которой залегли моржи, течением или ветром подносит вплотную к ледяному полю, моржи с этой льдины уходят, хотя им ничто не угрожает. Если же вокруг льдины, на которой они лежат, скопился битый лед, то на это моржи внимания не обращают.

Лежат моржи на льду страшно тесно и беспорядочно. Не только плотно друг к другу, но и друг на друге. Это приводит к постоянным дракам из-за места. То один, то другой морж поднимает туловище на передние ласты и наносит клыками несколько ударов неспокойному соседу. Более слабый с ревом сторонится. Но, посторонившись, он причинил неудобство рядом лежащему моржу... и история повторяется. Если моржи силами равны, то бой может длиться долго. Драка, происходящая в большой тесноте, неизбежно беспокоит окружающих. Я наблюдал, когда рядом лежа­щие моржи нападали или на обоих или на одного из де­рущихся и тем быстро прекращали драку. Побитый морж с льдины не уходит, а устраивается где-нибудь поблизо­сти, может быть, и менее удобно, чем раньше. За все время охоты мы не наблюдали бегства с лежбища поби­того моржа.

В большие компании для сна на воде моржи не со­бираются. Обычно льдина, облюбованная хотя бы одним моржом, на которую он и выходит, постепенно запол­няется мимо проходящими в поисках спален моржами. Иногда льдина столь густо заполнена спящими живот­ными, что, как говорят, «курице некуда клюнуть», но про­ходящие пытаются на ней устроиться, и иногда это после долгих стараний им удается. Так создаются перенаселен­ные «дортуары».

Чаще всего лежки располагаются по кромке льда, в непосредственной близости друг от друга. Таким обра­зом, получается, что на небольшой сравнительно терри­тории скапливается по несколько сот лежек и моржи в них исчисляются тысячами голов.

Расстояние от берега до лежек определяется рассто­янием до кромки льда. У острова лед присутствует всегда и крайне редко уходит дальше двух-трех десятков кило­метров.

Если не считать таких периодов, как 1934 год, когда во второй половине лета льда у острова не было почти совершенно. Но такое состояние бывает исключительно редко; во всяком случае, за пять лет это был единственный год с таким режимом льда.

Моржа в летнее время можно найти в любой части побережья, но особенно богато им северное побережье. По рассказам эскимосов, моржи заходят большими мас­сами в бухту, и туземцы часто охотятся, даже не выходя в море.

Береговых залежек моржей на острове не имеется. Раньше, когда в бухте Сомнительной не было поселения, моржи выходили на оконечность косы, но, как только там поселились люди, звери покинули это место. Береговые залежки наблюдаются только там, где лед уходит далеко от берега и на большие глубины.

Коса бухты Роджерс и до появления человека, судя по ряду признаков, не избиралась моржами как место ре­гулярных залежек, хотя как-то осенью 1933 года все на­селение фактории было свидетелем того, как моржи упор­но пытались выбраться и залечь на оконечности косы. Несколько дней дул небольшой, но ровный ветер, угнав­ший лед далеко. Затем ветер неожиданно усилился и достиг силы шторма. На море развело изрядную волну. Благодаря мелкому дну волна была небольшая, но крупная. Пас­шиеся в округе моржи, застигнутые штормом, собрались у подветренной стороны косы в большом количестве. Около сотни животных беспокойно крутились в воде у самого берега. Они беспрестанно ревели и пытались выйти на косу. Их, видимо, отпугивал стоящий на самом берегу астро­номический знак, поставленный в 1924 году канлодкой «Красный Октябрь». До самой темноты мы наблюдали это стадо, пребывавшее в крайнем возбуждении. Ночью ветер стих, и утром моржей у косы уже не было.

Ососки и пестуны пользуются бережным отношением со стороны взрослых. Лежат они, если лежбище тесно, обычно на спинах взрослых особей. Я неоднократно на­блюдал, как сосунки ползали по спинам спящих моржей, и это их не беспокоило и не будило.

Малыши очень часто и в воде совершают путешест­вия на спинах матерей, хотя они сами отличные пловцы и проделывают все, что положено моржу проделывать в воде, с не меньшим искусством, чем взрослые. Несмотря на это, очень часто приходилось видеть, как моржонок, взгромоздясь на спину мамаши и держась за шею перед­ними ластами, плыл, почти до половины выступая из воды. Когда самка уходит под воду, моржонок с матери не сходит, а продолжает сидеть на ее спине. Особенно хорошо это бывало видно во время охоты на воде. В такие моменты моржонок как бы прирастает к матери и сходит с нее только тогда, когда погоня отстает и морж уходит далеко от вельбота.

Но моржата держатся на спинах матерей до тех пор, пока мать находится в воде и над водой в горизонталь­ном положении. Когда моржиха выходит на лед и подъем крут, ее спина принимает на некоторое время вертикаль­ное положение. Пока моржонок находится в воде, он крепко держится, но как только его тело достаточно обсохло, он скатывается в воду. Однажды мне пришлось наблюдать в продолжение почти двух часов попытки «почтенной мамаши» подняться со своим отпрыском на льдину, плотно покрытую телами моржей. Там, где оставался небольшой кусок свободной площади, подъем был крутой. Сама моржиха при помощи клыков и передних ластов сравнительно легко взбиралась на льдину, но ма­лыш, державшийся за ее спиной, каждый раз скатывался в воду. Вылезшая моржиха начинала устраиваться, но крик малыша сгонял ее опять в воду. Она обходила кру­гом льдины и опять делала попытку в том же месте, но с тем же успехом. И так много раз. Только наши выстре­лы по лежбищу заставили ее вместе с другими моржами уйти в море.

Особенно бросается в глаза общественность моржей, когда бьешь их на лежбище. Стадо моржей часто идет на самопожертвование. Это делается не слепо, а только в тех случаях, когда животные замечают, что кто-либо из стада нуждается в помощи.

Неоднократно случалось, что из обстрелянного нами стада ни один морж не оставался убитым на льду или в воде: все стадо поспешно уходило в море, в сторону, нам противоположную. Если же оставались убитые или тяжело раненные моржи, тогда стадо уходить не торопи­лось, несмотря на убийственный огонь наших винтовок.

Убитых, оставшихся на льдине, живые упорно стре­мятся столкнуть в воду. Часто всем стадом, с оглуши­тельным ревом и сопением, идут они к льдине на выручку товарищей. Только частый огонь заставляет их отступить. Через минуту-две они опять начинают появляться из воды у самой льдины. Некоторым из них, несмотря на огонь, удается выбраться на лед, и, если такой морж не падает убитым, он сбрасывает в воду трупы убитых товарищей.

Если же морж убит на воде и благодаря запасу воздуха в легких не утонул, тогда к нему под водой под­ходят моржи и утаскивают убитого на глубину, окончательно потопляя его. Убитых на воде моржат, если они не загарпунены, заполучить в большинстве  случаев не удается: моржихи незаметно для промышленников подходят к ним под водой и утаскивают   в пучину.

Тяжелораненые моржи, потерявшие способность са­мостоятельно двигаться, не покидаются собратьями. Я наблюдал, как раненый морж в десятки пудов весом окружается 5—6 моржами и, поддерживаемый ими, по­немногу уходит от места боя. Выстрелы в эту кучу не вынуждают бросить раненого. Моржи все вместе ныряют и через несколько минут вновь появляются на поверх­ности и тащат раненого дальше.

Бывало, что, выведя из-под выстрелов одного под­битого товарища, моржи возвращались и забирали остальных раненых.

Я видел, как моржиха, потеряв в бою моржонка и увлеченная стадом, уходила далеко от места боя. Убедив­шись же в отсутствии детеныша, она возвратилась и долго плавала в поисках его.

Убив моржей на льдине, мы часто не могли подойти к ним на вельботе. Вокруг льдины творится что-то нево­образимое.   Бешено   извиваются   десятки   могучих   тел. С диким ревом и громким сопением моржи уходят в воду и   снова   появляются   на   поверхности.   Сунуться   в   эту «кашу» с  вельботом значит погубить его: моржи  мгно­венно превратят суденышко в щепы. И лишь окончатель­но выбившись из сил и  потеряв  еще несколько убитых и   раненых,    моржи    постепенно    удаляются,    то и дело пытаясь возвратиться вновь. Долго еще слышен рев гро­мадных животных, уходящих подальше от этой роковой для многих из них льдины. Чем  больше лежбище, тем упорнее моржи в стремлении убрать раненых и убитых. Моржи очень боятся крови и вообще всего красного. Но во время боя, когда из многих кровь бьет фонтаном, окрашивая воду и лед в ярко-красный цвет, они на это не обращают внимания.

Случалось, что промышленникам приходилось выдер­живать длительные осады моржей. Вот один из многих случаев. Группа промышленников, человек в 6 — 7, отпра­вилась на парусно-гребном вельботе бить моржей. Встре­тив несколько лежбищ на льду, выбрали наиболее удобное для себя. После первого залпа уцелевшие моржи ушли в воду, убитые остались на льду. Промышленники быстро высадились на льдину, вытащив за собой и вельбот. Жи­вотные, появившись над водой, повернули к льдине, с ко­торой их только что прогнали. Промышленники открыли огонь, но так как уже было убито семь моржей, а больше вельбот не мог поднять,  поэтому  стреляли  они,  целясь в  ласты, — ранение  для   моржа,   очевидно,  болезненное, но не гибельное. Вода вокруг льдины окрасилась в розо­вый   цвет,   но   моржи   не   уходили.   Расположенные   не­подалеку   другие   лежбища,   обеспокоенные   тревожным ревом соседей, грохотом выстрелов и пороховой гарью, бросились  к  соседней  льдине.  Промышленники,  отбивая атаку, расстреляли все патроны, но животные осады  не прекратили. Наконец, промышленники вылили в воду весь наличный запас керосина — только это помогло ослабить осаду. Ряды осаждавших начали редеть, и, наконец, моржи покинули это место. Мне пришлось быть очевидцем  не­однократных моржовых осад, хотя и не таких упорных. Морж обладает  плохим  зрением,  он  очень  «близо­рук». Рассмотреть что-либо морж может только в непо­средственной близости.   За   несколько   десятков метров, несмотря на то, что он пристально смотрит на предмет, привлекающий его внимание, разобрать,   что   это такое, морж не может. Чаще  всего   промышленники   подходят на гребных посудинах — обычно на байдарах — к моржам на 20—30 метров. Я, участвуя в охоте, подходил к мор­жам  еще  ближе,  и они не могли  разглядеть  характера движущегося предмета.

Однажды мы обнаружили довольно большое леж­бище на отдельной льдине. Вокруг лежбища находились небольшие льдины. Нужно было подойти к одной из них, чтобы, высадившись, начать бить моржей. Дул очень слабый вест. Льдина, которую мы облюбовали для вы­садки, находилась за лежбищем, и нам нужно было идти мимо моржей  так, чтобы ветер не донес до животных наших запахов. Я пошел с промышленниками,  с целью снять на кинопленку лежбище и бой моржей. Сев в бай­дару, двинулись к моржам. Грести нужно было совершен­но бесшумно. Распашные весла для этого не годились. Когда мы проходили мимо льдины, расстояние между нами и лежбищем не превышало десяти метров. Как тихо мы ни гребли, все же мы, видимо, обеспокоили лежавших с краю моржей. Сперва один, а за ним еще несколько моржей подняли головы и спросонья пристально вгля­дывались в нашу сторону. Все сидевшие в байдаре за­таили дыхание. Весла замерли в том положении, в каком они находились перед тем, и байдара, как призрак, совер­шенно бесшумно продолжала скользить мимо встрево­женных моржей к намеченной нами льдине. Через не­сколько мгновений успокоившиеся моржи опустили го­ловы и снова погрузились в сон. Мы возобновили работу веслами и вскоре высадились на льдину.

Я так ясно видел моржей, что различал моргание их глаз. Моржи смотрели прямо на байдару. Они, вероятно, видели лодку и сидящих в ней, но видели смутно, как через матовое стекло. То, что предмет двигался, моржей не удивляло. Они живут среди движущихся льдов. На самом предмете ничего не двигалось, и это их успокоило.

Если бы они хоть на секунду различили на этом предмете живые существа, они встревожили бы все леж­бище и ушли бы в воду.

Слух у моржей лучше зрения. Но звуки, как бы они ни были необычны, на известном расстоянии не произво­дят на моржей почти никакого действия. Но если звуки раздаются близко к месту лежбища, моржи начинают беспокоиться и потом уходят в воду, даже если бы на них и не было произведено нападения.

Однажды, проходя мимо лежки моржей, я решил заснять ее на кинопленку и распорядился направить вель­бот прямо на льдину. Заслышав шум мотора и громкие голоса людей, моржи забеспокоились, начали  подниматься на передних ластах, вытягивать в нашу сторону длинные шеи, но со льдины не уходили. Вельбот шел прямо на них. Беспокойство моржей возрастало, они тревожно ре­вели, но со льдины пошли в воду только тогда, когда мы подошли на расстояние не больше десятка метров. Взяв круто вправо, мы прошли левым бортом у самой льдины. Брызги воды от падавших в воду громадных тел обдали вельбот. Примерно так же ведут себя моржи, когда они на воде.

Бывает иногда, что моржи вместо того, чтобы ухо­дить от шума... идут на него. В сентябре 1930 года мы должны были забросить около 400 пудов моржового мяса из бухты Роджерс на северную сторону острова. На вы­ходе из реки Клер, куда мы заходили на ночь, почти у самого берега кормилось довольно большое стадо мор­жей. Когда мы поравнялись с моржами, часть из них, услышав шум мотора, пошла к нам. Загруженный вельбот, имея на буксире тяжело нагруженный кунгас, шел мед­ленно. Имея такую скорость, попасть в стадо моржей, хоть и мирно пока настроенных, было не совсем приятно. Желая остановить шедших прямо на нас моржей, я рас­порядился дать несколько выстрелов в их сторону. Моржи ушли в воду, но через некоторое время снова вышли на поверхность еще ближе к нам. Опять загремели выстрелы, моржи опять ушли в воду. За это время мы успели отойти от прежнего места. Когда моржи вышли из воды, то они были уже за кормой. Хватив запаха бен­зина и масла, часть из них возвратилась обратно, а часть ушла в море.

Между мысом Пиллер и мысом Уэринг за нами, не­много в стороне, долго шло несколько моржей, предво­дительствуемых старым самцом, обладавшим громадными клыками. Несомненно, они слышали шум мотора. Это их, как видно, мало трогало, они продолжали свой путь вблизи от нас, словно нас тут и не было вовсе.

Наиболее остро у моржа развито обоняние. Часто случалось, что не вовремя задувший ветерок портил нам всю охоту. Ветер доносил до далеко расположенных мор­жей запах людей, и зверь моментально уходил.

Так же резко реагирует морж и на механические раздражения. Если быстро плывущая по течению льдина со спящими моржами сильно столкнется с другой льди­ной, моржи моментально уходят. Бывало, подходишь к моржам. Они еще далеко, простым глазом видишь только большое темно-бурое пятно. Ветер дует от них. Промышленники, соблюдая предосторожности, не шумят. Вдруг, казалось бы, без видимой причины звери возбуж­денно поднимаются и быстро покидают льдину. Причиной этого были толчки льдины.

Морж очень любопытен. Мы часто наблюдали, как зверь в одиночку долго плыл недалеко за вельботом, со­вершенно не проявляя враждебности. Однажды нам нужно было подойти на веслах к довольно большому лежбищу, голов в 150—200. К льдине шли с двух сто­рон — на байдаре и на гребном вельботе. Когда байдара была уже недалеко от места высадки, у самой кормы вышла из воды матуха с моржонком-сосунком и, не выка­зывая враждебности, быстро начала настигать байдару. Кричать или стрелять нельзя было, так как шумом можно было разогнать все лежбище. Но и иметь за кормой пре­следующее тебя животное, находясь в такой утлой ладье, как чукотская байдара, не особенно приятно. Моржиха приближалась и, наконец, подошла столь близко, что ее можно было достать вытянутой рукой. Сидевший на корме промышленник ударил ее по голове поком (пок — надутая  воздухом шкура  нерпы; употребляется  в качестве поплавка). Она ушла в воду, но тотчас же появилась снова и так про­вожала нас до самой льдины. Здесь она ушла под лед и исчезла.

Однажды за нами, когда мы шли на гребном вель­боте,  долго следовал средних размеров самец. Он плыл в непосредственной близости от кормы, стрелять нельзя было, и я ограничился тем, что заснял его на кино­пленку. Или, бывало, разделываешь на льду убитых животных,   а   моржи   из   любопытства   подходили   совсем близко. Мы их тут иногда убивали.

Хорошо морж идет на манок. Однажды, разделывая на льдине животное, мы заметили проходящего мимо моржа. Убили мы в тот раз мало. И вот кто-то из охотни­ков начал «гукать», подражая моржу. Он повернул к льдине, подошел к нам так близко, что мы прямо со льдины его и загарпунили.

Морж, особенно молодой, в одиночку лучше идет на манок, чем группа. Однажды на наши «гуканья» молодой морж так заторопился к льдине, что мы все громко засмея­лись. Это его спасло. Подойдя близко, он последний раз нырнул и вышел в метре от льдины. Вместо того чтобы стрелять в него, мы загалдели, замахали руками, начали швырять в него чем попало. Зверь так обалдел, что только охнул и камнем скрылся в воде, подняв фонтан брызг.

Склонности к нападению на судно промышленников морж большой не имеет. Если бы это животное было бо­лее мстительным, то несчастные случаи были бы более часты. За пять лет промысла в моей практике было только два случая нападения на вельбот. В обоих случаях морж нападал в одиночку, и то причиной этому была больше неосторожность со стороны промышленников, чем свирепость зверя.

Однако отсюда вовсе не следует, что охота на моржа такое же безобидное дело, как, скажем, промысел зайца или мелкого морского зверя. Напротив, дело это довольно серьезное   и   требует   исключительной   бдительности   от охотников. Если залезешь  с посудиной, хоть  и  относи­тельно крепкой, в гущу возбужденных животных, то от суденышка быстро не   останется и   помину.   Но   это не значит, что моржи напали: охотники сами пришли к ним. Нельзя  считать  нападением  и  «осады»,  о  которых  рас­сказано выше: стоит убрать  со льда убитых  животных, и моржи уходят. В большинстве случаев раненые моржи, особенно на воде, стремятся уйти, как бы тяжело ранены они ни были.

Смысл охоты на воде заключается в том, чтобы измучить животное. Когда оно, загнанное, с трудом движется, тогда на него направляют нос посудины. Гарпунер при­готавливается  бить  гарпуном,   а  стрелок  ждет  момента, когда гарпун ударится в моржа, чтобы выстрелом в голову прикончить зверя. Для удара гарпуном нужно подойти очень близко.  Случается, что гарпунер  дает  промах, стрелок не стреляет, а морж у самого борта. Если  байдара не уйдет быстро в сторону, то морж может ока­заться под ней и, защищаясь, будет наносить удары клы­ками. То же бывает и тогда, когда морж у борта.

Для иллюстрации расскажу о двух случаях, бывших в моей практике. В один из дней охоты среди довольно густого льда мы нашли сравнительно  небольшую лежку моржей. Трех  моржей убили  на льду,  остальные ушли. На льду   осталась   матуха,   а   касекак   и   ункувак ушли в воду  и вертелись неподалеку,  оглашая  воздух  ревом. Нужно было добыть и их, так как день был не из удач­ных: добыли всего трех моржей. В погоне за моржами мы наткнулись на «старуху» с агнасалик. Неудачным вы­стрелом «старуху» утопили, а агнасалик осталась тут же. Она была  изранена  и  истекала  кровью.   Решили  гарпу­нить. Но едва подошли к моржу,  животное нырнуло, и гарпун  попал  в  воду.  Морж   очутился   под   вельботом. Дали полный ход, и морж остался позади. Когда он вы­нырнул за вельботом, он плыл на спине с клыками, на­правленными вверх. В суматохе мы ничего не заметили, продолжая погоню, и только появление воды в вельботе показало, что морж где-то пробил днище. Вода поступала слабо, мы успевали ее отливать, и потому особенно это нас не беспокоило. Позднейшее обследование показало, что  нас  выручил  только  полный газ  мотора.  Животное ударило, когда вельбот уже успел развить  достаточную скорость, поэтому удар был ослаблен и большого вреда не причинил.

Второй случай был более опасен и богат сильными ощущениями. Выйдя промышлять на двух вельботах, моторном и гребном, мы после безуспешных поисков моржей на льду пошли искать моржей на чистой воде. Через некоторое время наткнулись на небольшую семью, состоявшую из матерого самца и двух самок. После пер­вого залпа одна из самок утонула, а самец и другая самка бросились наутек. Через некоторое время вторая самка также утонула, остался один «старик». Он уже был достаточно изранен, но еще основательно подвижен. Я был на гребном вельботе с кинамой. На вельботе всего было 5 человек, из них двое на веслах. Когда мы при­близились к антохпаку (антохпак — старый, обычно крупный самец), он ушел в воду и вышел у са­мого борта. Гарпунер метнул гарпун, но промахнулся.

Стрелять на убой было нецелесообразно: мы и так утопили двух. Морж подошел к борту и ударом клыков пробил борт выше воды. Он закинул клыки на борт и, видно, пытался взобраться в посудину. Эскимосы раз­бежались на нос и корму и стали бить его веслами и кри­чать. В момент, когда мы подходили к моржу, я стоял на средней банке с кинамой в руках, готовый заснять удар гарпуна и поведение моржа. Гарпунер промахнулся, — дальше я не снимал, потому что морж полез на вельбот. Отбросив кинаму, я схватил свой винчестер и начал в упор расстреливать зверя. После первого выстрела морж нырнул и вышел с другой стороны вельбота. Я опять ударил его, он опять нырнул и вышел с другой стороны. Я расстрелял все патроны, а морж нырял, про­должая нападать. Туземцы с носа и кормы продолжали пугать его веслами и криками. Когда я увидел, что патро­нов больше нет, я заорал:

— Винчестер,  винчестер!

Паля быстро подал мне свою винтовку, но в ней было только два или три патрона. Опять я закричал: «Винчестер!» Мне Аньялик подал свой винчестер, но из этой винтовки я не успел выстрелить. Подошел моторный вельбот, и Таяна выстрелом в затылок утопил разъяренное, израненное животное. Я обругал Таяну. Убить моржа мы могли и сами, но топить третьего нам не хотелось.

В суматохе не заметили, что вельбот наполняется водой, не слышали мы и удара клыков по днищу. Вода прибывала быстро: дыра, как видно, была велика. Мотор взял нас на буксир, и мы, отливая воду, пошли к ближай­шей льдине. Там мы извлекли вельбот на лед и залатали дыру у самого киля.

Оба случая, быть может, и нехарактерны как обра­зец нападения, но других, повторяю, за пять лет пребы­вания на острове я не видел. Если не лезть «на рожон», не забираться в гущу возбужденных или даже спокойных моржей, не соваться гарпунить раньше, чем следует, моржи сами не нападут. Из моих наблюдений я вывел твердое убеждение, что морж — животное добродушное, к драчливости и нападениям не склонное. Если уж морж и нападает, то только будучи вынужден к этому. Но и в этих случаях морж чаще всего стремится уйти от драки.

Туземцы неоднократно рассказывали нам, что моржи, нападая на вельбот или байдару, не стремятся ее разбить, а только взобраться на посудину. Промышленники Паля и Тагью были очевидцами такого случая. Разъяренное животное закинуло на борт клыки, потом быстро вски­нуло передние ласты, перевалилось через борт и подтя­нуло задние ласты. Взобравшись на байдару, морж не перевернул ее, а когда центр тяжести передвинулся на другой борт, байдара сильно накренилась. Морж не­уклюже скатился в воду, перевернув байдару и вытряхнув в воду все ее содержимое.

Однажды взобравшийся на байдару морж был убит выстрелом наповал. Падая на днище, морж пробил клы­ками шкуру байдары. Клыки его так плотно вонзились в кожу днища, что днище почти не пропускало воды.

«Начиняемые» свинцом животные до того балдеют, что не только лезут на вельбот — они готовы куда угодно залезть,  лишь бы  уйти  от смертоносных  «шмелей», посылаемых людьми. Иногда после первых ран вместо того, чтобы как можно скорее уходить, морж начинает метаться из стороны в сторону, лезет на не­большие льдинки, всячески стремится уйти из воды, где ему причинено так много неприятностей. Мы часто уби­вали на льду моржей, охотиться за которыми начали на воде.

Необходимо рассказать об одной странности. В своей книге «Путешествие на «Мод» X. Свердруп много раз отмечает, что в желудках убитых ими моржей они, как правило, находили остатки нерп. На острове Врангеля за все пять лет нашего промысла моржа нам ни разу не случалось убить зверя, в желудке которого были бы найдены остатки нерпы. Больше того, из расспросов ту­земцев нам удалось выяснить, что и за предшествовавшие три года они ни разу не встретили хищного моржа. Про­глядеть хищного моржа мы не могли, так как туземцы, как правило, забирают желудок моржа с собой и упо­требляют его после очистки на разные хозяйственные надобности.

Вообще, туземцы прекрасно осведомлены о суще­ствовании хищных моржей, но последние встречаются крайне редко. По их словам, в районе бухты Провидения и мыса Чаплин, где они промышляли до прихода на остров Врангеля, встречи с хищным моржом крайне редки — не чаще, чем один раз за 5—6 лет. Хищниками бывают только самцы. Клыки у хищников устроены по-иному. Клыки, нормально расположенные, падают верти­кально и загибаются несколько внутрь; клыки хищника расходятся в стороны. Чем старше обычный морж, тем ближе сходятся у него концы клыков, а у совсем старых самок концы клыков сходятся плотно вместе. У хищника же клыки к старости расходятся все больше и больше. Хищные моржи необычайно свирепы и первыми нападают на охотников. Насколько все это соответствует истине, трудно сказать. Охотясь на моржей, мы неоднократно встречали животных с расходящимися концами  клыков, но моржи эти по своему поведению, по содержанию желудков ничем не отличались от обычных моржей.

О моржах, поедающих нерп, нам случалось слышать не только от наших эскимосов. Возвращаясь на «Кра­сине» с острова Врангеля, мы слышали от судового врача Чечулина, что он с несколькими товарищами видел моржа, пожирающего нерпу. Было это как будто в про­ливе Вилькицкого. За пять лет мы убили всего 600— 700 моржей, и из них не было ни одного хищника.

Морж приходит к острову очень рано, еще в мае, июне, когда море плотно укрыто льдом и только кое-где появляются небольшие полыньи. Сравнительно часто на острове случалось убивать моржей во время поездок на собаках. Чем больше разрушается лед, тем больше по­является моржей. Ко времени вскрытия моря, то есть к середине июля, морж уже в большом количестве нахо­дится у берега — в количестве, совершенно достаточном для промысла.

За все годы советской колонизации острова промы­сел моржа не имел товарного характера, обслуживая только местные нужды. Только моржовый клык является товаром и принимался на склады фактории. Но бить моржа только ради клыка крайне бесхозяйственно, по­этому я категорически запретил бить больше, чем необ­ходимо для удовлетворения местных нужд в мясе и жире. Клыки убитых моржей являлись своеобразным «отходом» промысла.

Ежегодно для внутриостровных надобностей убива­лось от 120 до 150 моржей, считая касекаков и ункуваков. В среднем выходило по десятку моржей на туземное хо­зяйство, не считая фактории со страховочным запасом.

При наличных хозяйствах можно было бы убить не­сколько больше, но, так как мы не заготавливали жира и шкурья, в этом необходимости не было.

Мы совершенно не заготовляли шкуры и жир. Не потому, что нам не были даны задания, а потому, что у нас совершенно не было   соли   для   консервирования шкур, а для жира не было тары. Весною 1932 года я по­лучил от АКО телеграфное распоряжение начать заго­товку жира — пластом. Требовать от нас вытопки жира они не сочли возможным, зная, что у нас не осталось топлива, плавник же на южном берегу был весь исполь­зован. Но для пласта тоже нужна была тара, и какой-то «шутник» из АКО рекомендовал нам использовать в ка­честве тары... ящики, освобождающиеся из-под товара. Пришлось по радио разъяснять, что моржовый жир в пласте — жир особый. Это совсем не то, что шмат сви­ного сала. Его в ящике не удержать. Жир вытечет, оста­нется одна клетчатка. Эскимосы, при отсутствии топлива, «вытапливают» жир давлением: складывают куски све­жего жира в пок и подвешивают его. От собственной тяжести жир из пласта вытекает и собирается в верхней части пока, а клетчатка постепенно оседает на дно. Даже в большие морозы жир не замерзает и при малейшем на­жиме вытекает чуть загустевшей массой.

Но шкурье можно заготавливать не только в соле­ном, но и в сушеном виде. Хотя ценность сухих шкур не­сколько ниже, чем соленых, но на худой конец и сухие шкуры — благо. Мы так и поступали, но только с нер­пичьим шкурьем. Шкуру же моржа, достигающую у сред­ней самки до дюйма толщины, чрезвычайно богатую вла­гой и основательно прожиренную, во влажном климате острова высушить так, чтобы она не сквасилась, дело, видимо, невозможное. В процессе сушки шкура неизбежно частично, если не вся, сквасится и может иметь только местный сбыт.

Но даже если бы нас снабдили запасом соли и тарой для жира, ежегодная добыча шкурья и жира была бы незначительной.

Промышленная заготовка моржа дело довольно трудоемкое. Промысловое население острова не могло бы обеспечить необходимой добычи, тем более что женская половина населения может быть занята только на под­собных  работах.  Шкура  с  жиром  средней  самки   весит 180—200 килограммов, а шкура среднего самца, не говоря уже об антохпаке значительно больше. Поэтому первичная обработка — очищение шкуры от жира — не может производиться одними женщинами. В хозяйстве эскимо­сов и береговых чукчей (анкалин) выработалось своеобразное разделение труда. Нерпа, лахтак полностью обрабатываются женщинами, мужчина только растягивает шкуры для сушки. Шкуры моржа обрабатывает только мужчина, целиком вплоть до очистки от жира, и только раскалывание (раскалыванием называется расслаивание шкуры надвое) шкуры обычно поручается женщинам, да и то все подготовительные работы к этому производит мужчина. Манипулировать женщинам с такой тяжелой шкурой очень трудно. В 1933 году, ожидая прихода «Че­люскина», мы для наших зоологических коллекций за­готавливали шкуры моржей обоего пола и разных воз­растных групп. Для очистки шкур от жира я нанял двух женщин, так как не мог оторвать мужчин на это дело. Однако каждый раз, когда нужно было развернуть или передвинуть крупную шкуру, женщины бросали работу и звали мужчин.

Размах промысла моржа, таким образом, зависит прежде всего от людей. Без завоза на остров промысло­вого населения промысел моржа неизбежно будет кустар­ным и ежегодный выход моржового шкурья будет незна­чителен, тем более, что основой промыслового хозяй­ства является промысел белого песца. К нему, как побоч­ный, добавляется промысел белого медведя и добыча мамонтовой кости. (30-40 тысяч лет назад на всем севере Азии жил мамонт. Остатки (бивни, части скелета) этого древнего зверя встречаются и на острове Врангеля (в тундровой части) в большом количестве).

В ценах 1929 года это давало в среднем 1000—1200 рублей на хозяйство чистого до­хода, причем некоторые промышленники зарабатывали значительно больше. Это, конечно, не стимулирует про­мысла моржа, так как хозяйство за счет наземного про­мысла обеспечивает себя средствами для приобретения со складов всего необходимого.

Моржовая шкура используется в хозяйстве эскимоса в незначительном количестве: обтянуть байдару, сделать ремни да подошвы для торбазов, если нет лахтажьей шкуры, причем на последнее, как правило, идет касекак и ункувак. Добытое шкурье, следовательно, не будет за­держиваться в хозяйстве. С жиром дело обстоит сложнее, так как он в больших количествах употребляется для освещения и отопления. При наличном населении даже интенсивный промысел зверя не даст большого количе­ства жира, пока мы не заменим жир другими осветитель­ными материалами. Вместе с   тем,   пока  туземцы будут жить в меховых пологах (аграх), жир неизбежно будет расходоваться на отопление.

Промыслово-навигационный период у берегов острова в среднем равен 60 дням, но, конечно, не во все дни можно выходить в море из-за льда или ветра.  Однако время невыходов в море не пропадает: оно занято обработкой шкур.

При   организации   на   острове   широкой   заготовки моржа необходимо учесть, что наиболее удобным местом для этого является южное и северное побережье. Восточ­ный берег высок, и там только в устье реки Клер можно расположить поселение. Кроме того, вследствие сильного течения, районы, смежные с восточным берегом, не имеют, как видно, хороших пастбищ, и морж там держится в очень небольшом количестве только на отмели реки Клер. За­падный же берег, хотя  и имеет сносные места для  по­селения и запасы моржа там достаточны для промысла, слишком   удален   от   мест   подхода   судов.   Транспорти­ровать оттуда шкурье и жир (в пласте) водой на мелкой посуде   можно  только   в   исключительно   благоприятный в ледовом отношении год. Транспортировка же по суше на   собаках   обойдется   слишком   дорого.   Механический транспорт вряд ли применим без элементарного дорожного строительства: путь пролегает по резко пересеченной местности.

Южный берег значительно удобней. На его протяжении разбросан ряд бухт, в которых промысловая по­суда может укрываться в штормовое время. Запасы моржа тут обильны. Но передвижение по южному по­бережью водой временами также бывает значительно за­труднено, а располагать промысловое поселение только в одном месте — значит не использовать запасов моржа по всему побережью. Во всяком случае, промысловые по­селения должны быть расположены в бухте Роджерс, бухте Сомнительной и на мысе Блоссом или, в крайнем случае, в бухте Предательской. Иметь салотопку в каждом поселении нет смысла,   так   как   только  продукция всего побережья сможет ее полностью загрузить.

Особенно   удобно  во   всех   отношениях   для   целей промысла моржа  северное побережье.   Это   объясняется тем, что, начиная от залива Дублицкого, у мыса Литке и до бухты   Песцовой — линия   берега  отделена   от  моря рядом кос, разделенных неширокими, но достаточно глу­бокими проливчиками. Глубина бухты на всем ее протя­жении значительна. Промеров  для определения глубины в них никто до сих пор не производил, но, судя по тому, что при северных ветрах в бухту  заходят крупные то­росы,   достигающие  в   своей   надводной   части   до   3   и больше метров, можно думать, что глубина здесь порядка 8—10 метров. Несмотря на то, что в бухты заходят льды, они все же, благодаря узкости проливов  и незначитель­ному   количеству   их,   никогда   не   забивают   бухту на­столько,  чтобы это препятствовало плаванию на промыс­ловых судах.

Это даст возможность на протяжении всей навигации удобно сообщаться по всему северному побережью, при­чем это не потребует дополнительных затрат на транс­портные средства.

Моржей на северном побережье, по мнению тузем­цев, гораздо больше, чем на южном. Все это дает основа­ние считать, что северное побережье наиболее удобно для расположения там главных зверопромыслов.

Расположив склады, салотопню и все необходимое в начале бухты, у косы Бруч, неподалеку от мыса Литке, можно беспрерывно стягивать к ним добычу для перера­ботки, не опасаясь, что лед может поджать к берегу и за­держать суда, выведя их тем самым на ряд дней из про­изводственного процесса.

Грузить же продукцию для отправки на материк можно будет здесь же, так как путь судов (за исключе­нием «Красина»), как правило, проходит в непосредствен­ной близости от места, указанного нами для постройки базы.

Уходят моржи от острова сравнительно поздно. Бывали случаи, что еще в январе туземцы видели мор­жей, лежащих на льду, но это случалось редко. В массе уходят моржи в сентябре — октябре с началом ледостава и только в некоторые годы держатся до середины и даже до конца ноября. Морж держится у острова 2,5—3 месяца.

Зимой моржи так же, как и летом, выходят для сна на лед. Температура в это время 20—25° ниже нуля.

Как действует на моржей мороз и действует ли? Мне самому не пришлось встречать моржей, лежащих на льду зимою в морозные дни, но из опроса очевидцев-туземцев и русских видно, что мороз на моржей оказывает влия­ние, но, как видно, не такое, как на человека или назем­ных млекопитающих. Кожа моржа на морозе замерзает  и становится такой твердой, что железный гарпун, бро­шенный в лежащего моржа, не проникает в кожу. Он или ломается, или скользит, даже не оцарапав кожу. Су­ставы ласт до того замерзают, что когда морж встает, они трещат, как ломающиеся кости, а когда он начинает двигаться, ласты стучат по льду наподобие японских «гета» по асфальту тротуаров.

Когда случалось убивать моржа зимой на льду, то для того, чтобы разделать его, приходилось искать мест с мягкой кожей, доступных для ножа. Такие места ока­зываются только там, где кожа образует глубокие склад­ки, или во впадинах передних ластов, куда мороз доступа не имеет. Вся остальная поверхность кожи и та ее часть, которая прижата ко льду, столь тверды, что нож тупится и скользит. Под кожей такого моржа при разделке всегда обнаруживается теплый жир. Мышцы сокращаются, кровь горяча и бьет фонтаном из разрушенных сосудов.

Если же зимой моржу удавалось уйти в воду, то, как видно, он особенно не страдал от этого. Вообще, от хо­лода морж страдает не сильно, так как в противном слу­чае вряд ли это животное устраивало бы спальни на льду, когда на воздухе замерзает ртуть.

Можно думать, что и другие ластоногие обладают такой же способностью, так как и нерпа, и лахтак спят на льду зимой, хотя они это делают в специальных поме­щениях под снегом. Несомненно, что в таком помещении температура несколько выше наружной, но она все же достаточно низка для того, чтобы кожа нерпы или лахтака от долгого лежания могла затвердеть.

Ранней весной 1931 года промышленник Скурихин по пути с мыса Блоссом на Роджерс встретил в море неда­леко от берега идущего по льду лахтака. Собаки, почуяв присутствие зверя, бросились к нему. Скурихин ударом остола по переносью убил его. В это время еще стоят тридцатиградусные морозы. Зверь, как видно, долго спал у продушины, и она столь крепко замерзла, что он не смог разбить вновь образовавшийся лед,

У лахтаков и нерп кожа, видимо, не промерзает так сильно, как у моржа, если не считать ластов, потому что кожа у них тонка и прилегает непосредственно к толстому слою теплого жира.