Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Глава XXIII.

Накануне четвертой зимы

 

Шестого сентября самолеты улетели. Остались на острове, кроме меня и Власовой, Павлов с женой и деть­ми, Степан Старцев с семьей и эскимосы. Всех остальных европейцев вывезли. Сумасшедшего с нами больше не было. Это одно уже давало уверенность, что хоть в мо­ральном отношении зимовка будет благополучной. Но зи­ма все же предстояла трудная.

Что мы имели к этому моменту помимо того, что нам привезли с «Совета» на самолете?

Муки, мучных изделий и различных круп у нас было много. В течение ближайшего года даже и при ненорми­рованном употреблении их мы потребить всего запаса не смогли бы. Достаточно было также и жиров. Всего остального было в обрез. Очень мало консервированного мяса, консервированного молока, сахара; витаминозных продуктов, если не считать сухого гороха и гречневой крупы, у нас совершенно не было. Каменного угля у нас также не было, если не считать небольшого, в полтонны, остатка его от прошлого года на радиостанции. В связи с тем, что радиостанция подлежала консервации, у нас оставалось керосина количество, достаточное только для фактории. Туземцам отпускать керосин мы не могли. Только на период медвежьей охоты, когда они уезжают на длительное время из юрт, я выделил и забронировал для примусов необходимое количество горючего.

На самолете с «Совета» нам завезли небольшое коли­чество консервированного молока, мыла, соли, которой у нас не было в последние годы; кроме этого, нам привез­ли два небольших бочонка засахаренных апельсинов. Ли­моны засахаренные, килограммов десять, нам доставили на «Савойе» с мыса Северного.

Апельсины и лимоны как витаминозный противоцинготный продукт очень хороши, и цинги мы не боялись.

Предметы широкого потребления на складах имелись в достаточном количестве; кое-чего не хватало, но мы при­способились. Не было, например, промысловых ножей. Собственно, ножей было очень много, но совершенно не­годных. Какой-то «умник» решил, что «финка» — крайне нужна на севере, и «финок» у нас была тьма! Этот нож совершенно непригоден на севере; туземцы вовсе не хо­тели его брать и сами делали себе ножи или из сломан­ных полотен поперечных пил, или из капканных пружин.

Как только самолеты улетели и мы в течение одного дня справились с необходимейшими работами, я в сопро­вождении Павлова, Старцева и эскимосов  Паля и Таяка  отправился на вельботе к лагуне «Озеро», чтобы собрать там всю имевшуюся древесину.

На Роджерсе осталась одна Власова, на нее я взва­лил метеорологические и хозяйственные обязанности. В эти дни бухта Роджерс была женским  поселком.

Вообще, древесины на озере было порядочно, но она была крайне низкого качества. Больше двух третей ее было таким гнильем, что употреблять ее на топливо было невозможно. Остальная древесина была густо пропитана влагой и требовала перед сжиганием предварительной просушки. Но нужно было и об этой мокрой, гнилой дре­весине позаботиться с осени. Если не сложить плавник как следует, то его забросает снегом, и потом в поляр­ную ночь, в темноте, разыскать дрова не удастся.

С огромным трудом мы добрались до «Озера». Хотя оно  находится в каких-нибудь 15 километрах от бухты Роджерс, но шли мы туда целый день. Льды беспрестан­но преграждали путь, приходилось выискивать щели между ними и пробираться из разводья в разводье. В те­чение четырех суток пять человек двумя бригадами об­ходили «Озеро» и все, что попадалось деревянного, под­таскивали вплотную к воде. То, что было велико, распи­ливали на удобные куски и ставили в костры. Если бы снег и занес их, то хоть верхушки были бы видны, а рас­копки и в темноте произвести можно.

Закончив сбор плавника, мы возвратились на Род­жерс. К этому времени на море начал образовываться до­вольно крепкий лед. Надо было торопиться с заготовкой пищевого мяса. Добыть моржового мяса можно было — это не особенно трудное дело, но как сохранить его? Мы не могли потреблять несвежее мясо, как это делали эскимосы.

К тому времени, когда начинает становиться море, на воздухе уже довольно крепкие морозы — до десятка и ниже градусов. Я рассчитал, что если мы по самой по­следней воде набьем моржей, разрубим их на куски и по­весим мясо на вешалах, оно быстро промерзнет насквозь и уже не будет подвергаться порче. Я сообщил об этом Павлову, Старцеву и бывшим на фактории эскимосам. Никто из них никогда не консервировал мяса таким способом. Все они сомневались в успехе.

В две поездки мы убили четырех моржей. Позже оказалось,  как я и предполагал,  что мясо в течение нескольких часов после того, как мы его подвесили, пре­вратилось в смерзшиеся комки. На протяжении всей зимы, до самой поздней весны, пока не началось бурное тая­ние, мы имели в достаточном количестве прекрасное све­жее мясо. Этот способ сохранения мяса хорош тем, что жир предохраняет мясо от заветривания. Он служит как бы оболочкой. Когда его снимешь, мясо появляется со­вершенно свежим, словно животное было только что убито. Кожу необходимо снимать, потому что, замерзая, она крайне затруднит разделение кусков на мелкие ча­сти, сохранению же мяса она особо  не способствует.

Для работ, связанных с устройством зимовий на фак­тории, я не считал возможным мобилизовать туземцев. Это оторвало бы их от важных для них дел. Мы рассчи­тывали только на самих себя, и только при заготовке плавника на «Озере» я использовал Таяна и Паля на усло­виях взаимопомощи: я  обещал им нашу помощь  зимой.

Закончив заготовку мяса, втроем принялись за тща­тельное утепление жилых помещений. Топлива, которым мы располагали, было недостаточно. Качество его было крайне низкое. Особенно рассчитывать на его теплотвор­ность не следовало. Мы забивали и заделывали каждую щель, чтобы тепло из комнат не улетучивалось. Все вни­мательно осматривали, стеклили окна, конопатили стены дома, насыпали потолще накат на потолок, ремонтиро­вали двери, приводили в порядок., завалины. Печи то­же приводились в порядок, так чтобы они отдавали как можно больше тепла;

Дом радиостанции должен был пустовать эту зиму. Но его нужно было так устроить, чтобы внутрь не про­ник снег. Дом нужно было сохранить, чтобы люди, кото­рые придут летом 1933 г. на смену нам, могли сразу в не­го въехать и начать в нем жить. Поэтому дом рации тща­тельным образом осмотрели; окна, в которых недостава­ло стекол, мы забили фанерой и тщательно замазали замазкой, чтобы в дом не проникало ни капельки снега, отремонтировали двери. Все имущество, которое оста­лось от радиостанции, было сгруппировано в машинном отделении. Приняты были все меры против его порчи и гибели.

С отбытием самолетов у нас не стало метеоролога, заниматься же метеорологической работой нужно было. Хотя мы и не имели теперь радиосвязи и не могли сооб­щать своевременно метеорологических сведений на мате­рик, все же, чтобы избежать разрыва в наблюдениях, ведшихся в течение 6 лет, я считал совершенно необходимым  продолжать метеорологическую работу. Но кому вести метеорологическую службу? Мы решили, что наи­более удобно делать  это Павлову, на что  он и согласился.

Павлов раньше никогда не занимал­ся метеорологией. Бывали, правда, слу­чаи, еще в бытность на острове Ушакова, когда ему поруча­лось, на время от­сутствия Савенко, производить в тече­ние одного или двух суток наблюдения, но обработки мате­риала он не вел. Проще сказать, эта работа была для не­го совершенно не­знакомой.

В течение не­скольких дней мы с ним сидели над ин­струкциями, разби­рались в материалах, и, в конечном ито­ге, он делал эту  работу неплохо. Я тоже раньше не за­нимался метеороло­гическими наблюдениями, но, как более грамотный чело­век, помог ему разобраться в инструктивном  материале.

Метеорологическая станция по приходе «Литке», то есть в 1929 году, была установлена   на внутренней   косе к востоку от фактории и находилась примерно в 150 метрах от дома рации. Мы же все жили в старом доме, находившемся в 200—300 метрах от дома рации. Таким образом, расстояние от дома, где жил наблюдатель, до метеорологической станции равнялось почти полукило­метру. В хорошую погоду пройти полкилометра — сущий пустяк, но зимой, во время свирепой пурги, когда ничего не видно, проделывать этот путь — дело не легкое. Поэ­тому мы решили перенести метеорологическую станцию на то место у старого дома, где она находилась с 1926 по 1929 год.

Мы перенесли все, за исключением гелиографа Кемпбеля: он понадобится только после того, как взойдет солнце. Кроме того, установка гелиографа — дело до­вольно кропотливое. Из комнаты, в которой жил Зван­цев, перенесли инструменты: чашечный барометр, баро­граф, анероид, и расположили все это в жилье Павлова, чтобы он имел возможность производить отсчеты непо­средственно дома.

Перед отлетом с острова Званцев передал нам теле­грамму. В телеграмме говорилось, что 1932—1933 год уста­новлен Вторым Международным Полярным Годом — по­этому на всех полярных метеорологических станциях программа работ расширяется. Если раньше наблюдения брались в три срока, а четвертый был контрольным, то теперь необходимо брать отсчеты в пять сроков. К ранee практикуемым срочным наблюдениям прибавлялось еще одно — в час ночи.

На протяжении всего последующего времени Павлов занимался отсчетами в пять сроков.

Мы отправили на «Совет» весь наличный запас пес­цовых шкур, но помимо песцов у нас имелось еще боль­шое количество ценностей в виде медвежьих шкур, ма­монтовой кости. Хранить моржовый клык, мамонтовую кость — дело несложное: этот материал не подвергается быстрой порче под влиянием температуры и влаги. Мед­вежьи шкуры, если их хранить неаккуратно, могут увлажниться и с первыми теплыми днями попреть, погибнуть. Мы их упаковали в плотные тюки и уложили в складе на брезенты. Брезентами же плотно укрыли тюки и обвязали веревками, чтобы снег и влага не имели доступа к шкурам. Ни одна шкура на протяжении этой зимы не погибла.

Все остальное хозяйство также было полностью подготовлено к зиме.

На пороге — четвертая зима.

 

Глава XXIV.

Трудная зима

 

Осень, следовавшая за отлетом самолетов, прошла у нас обычным порядком. К тому моменту, когда зима вступила в свои права, мы были солидно подготовлены к ее встрече. Во всяком случае, все, что нужно было сде­лать для того, чтобы с наименьшими невзгодами про­вести зиму, было нами сделано. Но в эту зиму у нас, по­мимо продовольственных, топливных и других трудно­стей, были еще особенные условия, отличавшие ее от предыдущих зим.

Прежде всего, полностью отсутствовала связь с мате­риком. Связь с материком, бывшая у нас до этих пор, во­обще не была блестящей. Часто случалось, что, послав телеграмму, мы получали на нее ответ только... год спу­стя. Это не потому, что наши корреспонденты были не­аккуратны, а потому, что радиосеть была несовершенна. Но мы все же имели возможность время от времени по­лучать общественную информацию и личные телеграммы.

Общественная информация, получаемая нами, была очень скудна и крайне нерегулярна: то мы много месяцев ничего не получали, то получали сразу за месяц и более и, как правило, в обратном порядке. Чтение этих «собра­ний сводок» за месяц напоминало чтение книги с конца. Но, как говорят, на безрыбье и рак рыба; в нашем поло­жении и те крохи информации,   которые   мы   получали, были благом. А тут — ничего! Ничего! — в полном смысле этого слова. Топлива у нас не было, чтобы эксплуатировать радиостанцию — мы ее законсервировали, радистов отправили, никаких других способов связи с ма­териком не было.

Первое время, следовавшее за отлетом самолетов, мы еще не так остро ощущали отсутствие связи. Благодаря заботливости сотрудника «Известий» Макса Зингера мы получили несколько газет. С «Совета» я привез от Остапчика небольшое количество газет и журналов. Вот эти-то журналы и газеты, довольно старые, но для нас свежие, скрашивали первое время существование и не давали остро почувствовать отсутствие связи.

При той жажде знать, что делалось на материке, что там и как строилось, как жила прошедшие три года наша далекая и родная страна — ничтожного количества газет и журналов надолго хватить не могло. Мы не собирались поступать так, как поступал какой-то не то  анекдотиче­ский, не то всамделишный губернатор Камчатки: он велел своему   камердинеру   ежедневно   подавать   к   утреннему чаю газеты, привезенные ему однажды за весь год сразу. Таким образом, он имел каждый день «свежую» газету... с годичным запозданием. В ближайшие три, максимум че­тыре недели мы исчерпали весь запас журналов и газет, а дальше в перспективе была полная «темнота».

Из-за отсутствия радиостанции мы превратились в глухонемых, потому что ни о себе мы не могли сказать на материк, ни нам с материка передать что-либо было невозможно. Состояние полной оторванности было для нас крайне неприятным. Мы не могли без борьбы согла­ситься стать глухонемыми. Решили попытаться устано­вить хотя бы одностороннюю связь с материком, нала­дить слушание какой-нибудь широковещательной стан­ции.

Работая до отъезда на остров на Дальнем Востоке, мы хорошо знали о Хабаровской широковещательной коротковолновой станции. Мы знали, что действие этой станции распространяется на очень большую территорию, поэтому мы решили оборудовать хотя бы элементарное приемное устройство. Может быть, за три года, в наше отсутствие, где-нибудь в пределах Дальнего Востока была построена еще какая-нибудь мощная станция, но мы об этом ничего не знали и рассчитывали только на Хаба­ровскую станцию.

Но одно дело — решить, другое — выполнить реше­ние.

Ни я, ни Власова, ни Павлов, ни тем более кто-ни­будь из эскимосов никогда до этого радиоделом, хотя бы в любительском порядке, не занимались. Все мы были полнейшими профанами в этом  деле, и поэтому оно каза­лось нам крайне трудным.

Правда, мы находились в несколько лучшем положе­нии, чем, скажем, Робинзон, потому что у нас осталась радиостанция, осталась аппаратура, нужно было только освоить эту аппаратуру, научиться, как с ней обращаться, знать, как она действует.

У нас была довольно сносная радиобиблиотека. В ней не было, правда, последних новинок, но все необ­ходимое для элементарного радиолюбительства там было. И вот засел я за эту литературу и начал упорно грызть немолодыми уже зубами «гранит» радионауки. В процес­се учебы, чтобы перебросить электромагнитный мост с острова на материк, я занялся «монтажом» радиопри­емного устройства. Перетащил с радиостанции приемник, усилитель, собрал все это, поставили у нашего дома мач­ты: одну взгромоздили на крышу тамбура, другую по­ставили невдалеке от дома, натянули антенну, все честь-честью. Нужно было заземление. Но устроить заземление в мерзлоте — дело нелегкое. Даже в разгаре лета почва на острове Врангеля не оттаивает больше чем на полмет­ра — это в лучшем случае. К тому времени, когда мы на­чали заниматься установкой радиоприемной аппаратуры,  в октябре месяце,  земля уже промерзла, и даже этого оттаявшего полуметрового слоя не было.

Пробовали   кайлить,   но успехи   были   мизерны.   Решили попытаться оттаять почву.   Но у нас   не было угля или дров, а был только бензин   и   сравнительно небольшое количество керосина, который всячески нужно было беречь. У нас была большая паяльная лампа,  служившая для   обжигания    почвы,    в    целях    ее    обеззараживания в зверопитомниках. Вот эту паяльную лампу с громадной горелкой на гибком каучуковом шланге я и решил приме­нить для оттаивания почвы. Кстати сказать, это была пер­вая проба лампы — до того мы ни разу ее не зажигали. Налили в резервуар керосина, истратили 300 кубиков спирта, чтобы нагреть горелку, накачали в резервуар до­статочно воздуха и пустили газ. Горелка ревела так, как будто в непосредственной близости работал мотор само­лета. Эскимосы,   жившие   в палатках   в нескольких ста метрах от места работы, выскочили из жилищ, испуган­ные шумом. Пламя, чуть ли не в метр длины, создавало вокруг много тепла, но тем не менее для оттаивания поч­вы лампа была непригодна. Огонь, направленный на нуж­ное место, раскалял   докрасна   камни,   и   они   с треском лопались, а грунт оттаивал максимум на сантиметр, земля быстро превращалась в грязь, вода закипала и выпарива­лась, а под этим слоем была мерзлота.

После двух десятков минут работы лампы мы начи­нали кайлить, но через 3—4 сантиметра встречались с та­кой твердой мерзлотой, как будто бы лампа здесь вовсе не работала. Очевидно, нужно было сжечь целую бочку керосина,  литров этак 300—400, для того чтобы от­таять почву на нужную для заземления глубину. Мы не могли позволить себе такой «роскоши», и я отказался от мысли выкопать котлован для заземления.

Знающий радист, может быть, с самого начала не стал бы этого делать, но мы брели ощупью. Не сразу мы пришли к заключению о невозможности устроить заземление. Только потом его заменили противовесом из про­тянутой на потолке веером звонковой проволоки.

Но вот все устроено: и мачты поставлены, и антенна подвешена, противовес на месте, смонтированы приемник и усилитель. Не хватало «пустяка»: энергии, чтобы питать лампы приемника и усилителя. Ко времени ухода «Литке» на остров Врангеля на материке не было аккумуляторов, и поэтому Управление связи снабдило нас материалом для монтажа батарей из медно-цинковых элементов типа Мейдингера. На радиостанции для питания анода прием­ника в течение трех лет пользовались небольшой бата­реей в 40—50 банок.

Я решил собрать батарею из этих элементов и за счет ее питать приемную установку. В общей сложности, я собрал батарею из 90 банок, так что питание анода было обеспечено.

Аккумуляторы накала, бывшие на рации, были заря­жены, и поэтому мы могли, как только собрали батарею Мейдингера, опробовать приемник и узнать, работает он или нет. Приемник работал. Задача, казалось, была разрешена, однако... несмотря на то, что приемник ра­ботал еще много дней, мы не слышали ничего, кроме мно­жества телеграфных станций. Они пищали, как комары, и хрюкали, как свиньи, на разные лады, с различной силой. То их тончайший звук еле улавливался ухом, то громкие точка и тире били в ухо, как молоток. Но нам от этого было не легче. Принимать телеграфную передачу никто из нас не мог.

Радиостанции работали с предельной быстротой, и научиться принимать их сигналы нечего было и думать. Все свободное время я сидел за приемником и искал Ха­баровскую широковещательную. Никто из нас не знал ни ее позывных, ни времени работы — мы знали только, что она работает на волне 70 метров. Каждый день в определенное время я садился за приемник и вслепую ша­рил по эфиру и ждал, не натолкнусь ли случайно на ши­роковещательную станцию, на человеческую речь. Ее мы услышали сравнительно быстро, но это была непонятная для нас английская и японская речь; а так хотелось на­шей родной, понятной! Сидя у приемника, мы напоми­нали новорожденных котят, которые слепо тычутся в разные    стороны,    чувствуют,   что   родительница   где-то здесь, а где именно, найти не могут. Мы хорошо знали, что Хабаровск «где-то здесь», «рядом», но найти его долго не могли.

 Однажды, как обычно, я сидел с наушниками у приемника, а Власова и Павлов сидели тут же и почти не ды­шали, чтобы не мешать мне. Я же, как кудесник, вращал ручки приемника и вслушивался до боли в ушах. Эфир жил своей жизнью и вопил на все лады точками и тире телеграфа. Но вот в ухо ударило что-то   знакомое,   и   я чуть не закричал. Я услышал речь, родную, членораз­дельную, живую человеческую речь.

—  Нашел, — сообщил  я,  но  мне не   поверили.  При­шлось дать телефон по очереди Власовой и Павлову.

—  Ну как, слышите?

—  Верно, наша станция.

—  Какая же это станция? — вслух подумала Власова. Но на это никто  из нас пока ничего сказать не мог, только некоторое время спустя выяснили, что это Хаба­ровск, которого мы так долго и с таким нетерпеньем искали. С тех пор мы сравнительно сносно информирова­лись о том, что делалось на материке. Но слушание на один телефон нас удовлетворить, конечно, но могло. Слу­шавший обычно записывал все, что говорилось, и потом рассказывал. Все же это не удовлетворяло. Это был слиш­ком пассивный способ слушания. Я задался целью улуч­шить нашу «рацию» так, чтобы можно было устраивать массовые слушания. Но для этого у нас не хватало тока.

Аккумуляторы накала я заряжал от батареи Мейдингера. Потом я сделал 80-вольтовый аккумулятор малой емкости, заряжал его от той же батареи и, таким образом, увеличил напряжение на анод. Это позволило организо­вать трансляцию по нашему дому.

Мы провели из нашей комнаты, служившей аппарат­ной, провод в комнату Павлова и Старцева, устроили штепсельные розетки для телефонов, и — трансляция го­това. Каждый вечер, если слышимость была удовлетвори­тельной и Хабаровская широковещательная станция рабо­тала, до поздней ночи, часов до трех, в доме, как пра­вило, не спали, тихо сидели с наушниками и внимательно слушали передачи. Мы были, вероятно, самыми аккурат­ными и наиболее постоянными слушателями из всех, кто слушал в те времена Хабаровскую широковещательную станцию, потому что не было такой передачи, которая бы нас не интересовала.

Потом я наладил громкоговоритель, и у нас в ком­нате появился... «хрипейло», как мы назвали наш репродуктор, потому что он очень часто вместо музыки и чле­нораздельной человеческой речи издавал дикое хрипенье.

Хотя мы устроили хорошо слушание — была у нас трансляция, и «хрипейло» постоянно звучал — все же это было только слушание. Мы не могли сказать о себе ничего. Мы излечились от глухоты, но немыми мы про­должали оставаться, а нам хотелось говорить, хотелось сообщить на материк общественным организациям, то­варищам и близким людям о том, как мы живем, как про­водим зимовку.

Первые успехи  вселили в меня уверенность, что при желании и упорстве можно и эту задачу разрешить. В свободное от обычной работы время мы  занялись двумя делами: с одной стороны, организовали «курсы» по изу­чению азбуки Морзе, работы на ключе и приему на слух, с  другой   стороны — я  занялся  постройкой  передатчика.

На радиостанции был 150-ваттный передатчик, но за­пустить большую рацию из-за отсутствия топлива мы не могли, даже если бы у нас были необходимые знания. По­этому я решил построить маломощный передатчик, кото­рый   мог бы   работать   на имевшихся   у нас   источниках тока.

Решив заняться постройкой передатчика, я прежде всего выяснил, что имеется из материалов, необходимых для постройки, но, к нашему несчастью, оказалось, что их почти не было. И тут мне пришлось изобретать. В по­стройке передатчика участвовали все: Власова, Павлов и даже иногда Старцев старались помочь советами. Иногда советы были удачны, а чаще неудачны и только злили меня. В таких случаях я сердито говорил:

— Послушайте, товарищи, идите к псам, не мешай­те мне!

В течение месяца я занимался передатчиком; кроме того, наладив зуммер и ключ, втроем занимались работой на ключе и приемом на слух. Успехи нарастали медленно. Во всяком случае, за время, ушедшее на постройку передатчика, никто из нас не научился хотя бы мало-мальски принимать на слух.

Но вот передатчик построен. Все в порядке, по всем требованиям схемы. Ток проходит везде, где он должен проходить, и не проходит там, где он не должен прохо­дить. Конденсаторы, построенные мною, действовали очень хорошо, их не пробивало. Но нам показалось, что передатчик не работает.

Мне, да и всем нам, так хотелось наладить двухсто­роннюю связь с материком! Я крепко вошел в это дело, забросил все остальное. И днями и ночами сидел я за схемами, чертил, рассчитывал, делал и переделывал дета­ли, разбирал и собирал вновь всю схему, включал ток и пробовал по многу раз. Я так погрузился в работу, что незаметно для себя начал разговаривать сам с собой. В это время со стороны, наверно, было неприятно смотреть на меня. Я чертыхался, размахивал руками, издавал не­членораздельные восклицания, не отвечал на обращения ко мне. Власовой показалось неладным мое поведение, и она боялась, как бы я на этом деле серьезно не «запсихо­вал». Однажды она мне заявила:

— Вот что, приятель, брось-ка ты это дело, а то я тебе все твое передаточное хозяйство изломаю и выкину. Не выходит — надо бросить. Слушаем мы Хабаровск, ну и хорошо. Понятно, было бы значительно лучше, если бы мы могли и передавать, а не только принимать, но ведь нет же у нас необходимых материалов. Из ничего пере­датчика не построишь.

На первых порах мы повздорили. Мне казалось, что еще немного усилий, и дело будет сделано, но под нажи­мом Власовой я пересмотрел все «имущество» заново, об­думал все возможности и пришел к заключению, что тре­бование правильное, и с тех пор я больше не занимался работой и опытами по установлению двухсторонней свя­зи с материком.

В слушании Хабаровска мы наловчились, и осечек у нас не случалось. Только Хабаровская станция часто  не работала. Иногда на самом интересном месте вдруг без предупреждения станция «пропадала», и мы уже ничего не слышали. Только на другой день или через несколько дней, когда станция начинала работать, сообщали, что «по техническим причинам» работу пришлось прервать.

Трансляция наша работала регулярно. Когда к нам приезжали эскимосы, мы угощали их музыкой и челове­ческой речью с материка. Эскимосы внимательно слушали не только музыку, но и речь, хотя понимали очень мало. В таких случаях Павлов или его жена Анна переводили и разъясняли эскимосам. Однажды Хабаровская станция устроила передачу на языках народностей Севера. Эски­мосов в это время не было, но станция анонсировала, что в такой-то день будет передача на чукотском языке. Мы оповестили близко живших промышленников, и они все с большой охотой собрались к тому времени на фактории. Но, на наше несчастье, в этот день, как мы внимательно ни слушали, чукотской передачи не было. Разочарование эскимосов было крайне велико,  да и наше также: наобещали, а обещанное не выполнили, получается, что говорят и играют в Хабаровске, а мы на острове Врангеля слышим. Они внимательно слушали и мой рассказ, и перевод Павлова, но не понимали явления. Они верили нам, что люди говорят и играют в Хаба­ровске, но относили это к миру сверхъестественному, по­лагая, что на это способны только русские.

Несмотря на то, что у нас в эту зиму не было двух­сторонней связи и мы не могли получить телеграмм и по­слать от себя, как в первые три года, все же информиро­вались мы о жизни нашей социалистической родины и капиталистического мира регулярнее и полнее, чем раньше.         Теперь мы  каждый день слушали и хронику событий, и разные доклады.   Однажды   нам посчастливилось:   была хорошая слышимость, и Хабаровск передавал текст речи тов. Сталина на январском (1933 г.) пленуме ЦК ВКП(б) об итогах первой пятилетки.   Слышанное   произвело   на нас грандиозное впечатление. Только после этого докла­да нам стало ясно, как невыразимо много было сделано на родине в наше отсутствие. Нас окрыляла гордость за партию, за всех соотечественников, трудовыми руками которых, под гениальным водительством великого Стали­на, сделано было все то, о чем он так просто и убеди­тельно говорил с трибуны пленума. Было немного досад­но, что мы просидели все эти годы вдали от жизни. Во всех этих завоеваниях мы, как нам казалось, принимали крайне пассивное участие зрителей, да и зрители-то мы были липовые.

Мы, понятно, знали, что выполняем дело, хоть и ма­лое, почти микроскопическое, но являющееся составной частью общего дела. Тем не менее, часто возникала оби­да, что сидим здесь, а не там, в самой гуще великой стройки.

Помимо отсутствия двухсторонней связи, у нас в эту зиму не было врача. Врач отсутствовал, а болезни при­сутствовали. Люди понемногу болели и требовали по­мощи. Медпомощь мы взвалили на свои плечи, так как кроме нас, меня и Власовой, заняться ею было некому.

До сих пор мы никогда врачебной практикой не за­нимались, если не считать завязывания тряпицей порезов на пальцах. Теперь же нам пришлось иметь дело с раз­личными заболеваниями, в большинстве случаев нам не­известными.

Самое первое время за врача ходила больше Власова; я, как видно по причине неврастении, долго не мог при­выкнуть к ранам. Не зная этого, я брался перевязывать раны, но, как только я приступал к перевязке, у меня начинала кружиться голова, возникала тошнота, лоб по­крывался испариной, во рту пересыхало, в глазах тем­нело, шли разноцветные круги. В таких случаях я обра­щался к Власовой, и перевязки делала она. Охотясь на моржей и разделывая их, я видел очень много крови. Руки, как правило, бывали по локоть в крови, ноги тоже по самые колени смачивались кровью. Это не мешало мне работать, я мог видеть раны у людей и делать перевязки во время промысла, но дома я не мог делать их даже на собственной руке и звал Власову. Только позже, когда Власова не могла заниматься этими делами, я приучил себя не бояться ран, делал любую перевязку, мог смот­реть на раны, и это уже не вызывало во мне прежних ощущений.

Только занявшись медицинской практикой, мы в пол­ной мере оценили все значение разносторонней, всеобъ­емлющей библиотеки для зимовки. В нашей библиотеке была литература по самым различным отраслям медици­ны — от элементарных справочников до солидных руко­водств включительно. Ухо, горло, нос, глаз, урология, гинекология, акушерство, дерматология, ряд руководств по болезням сосудистой системы, по нарушениям обмена; множество вспомогательной литературы по анализам мо­чи, крови, фармакологические руководства. Наибольшей нашей любовью пользовалось руководство для студентов и врачей академика Чистовича «Частная патология и терапия внутренних болезней». Краткость, ясность и простота изложения, как нам казалось, безусловная науч­ность и большая широта взгляда привлекали к себе. Не­маловажным было еще и то, что на страницах двух срав­нительно небольших томов были показаны почти все людские страдания, с которыми нам приходилось стал­киваться.

Чтобы с успехом и без большого труда пользоваться специальной литературой, необходимо быть грамотным в этой области. У нас же и этого не было. Относясь доб­росовестно к каждому заболеванию, как бы мало и не­значительно на первый взгляд оно ни было, мы принуж­дены были тратить много времени на чтение и поиски в руководствах описания симптомов и картины заболева­ния, наблюдаемого или выясненного путем анализа у при­шедшего к нам пациента. Не сразу нащупаешь, где искать сведения по данному случаю, приходилось подолгу рыться в  книгах и находить нужное. И мы волей  обстоятельств стали и «врачами»,  притом «врачами всех специальностей», и «аптекарями» и... пациентами. В свя­зи с этим бывало много юмористических и грустных мо­ментов.

Приходит как-то эскимос, жалуется:

—  Начальник, немного болит.

—  Где болит? — зовешь Павлова и при его  помощи выясняешь, в чем дело.

—  Тут болит, тут болит и тут болит.

Наш пациент, оказывается, чувствует боль или не­приятные ощущения сразу в нескольких местах. Кто его знает, чем он болен! Больной уходит, а ты садишься за литературу и ищешь, находишь и помогаешь. Иногда же попадаешь на «редкий» случай, не поддающийся разгад­ке. Долго роешься в разных источниках, прочтешь не одну сотню страниц, наконец, кажется, найдешь нужное, разберешься, изберешь средство для лечения и тогда зовешь  больного.

—  Ну как, Паля, дела — все болит?

—  Нет.

—  Что нет?

—  Не болит.

—  Как не болит? Совсем не болит?

—  Да, не болит, уже хорошо.

—  Значит, ты выздоровел?

—  Да, хорошо.

Ну что ж, хорошо, так хорошо. Мы, обычно, в таких случаях не досадовали, что потратили много времени, и были довольны, что дело обошлось без нашего вмеша­тельства.

В большинстве же случаев необходимо было прини­мать какие-то меры, прописывать показанное средство.

У нас была богатая и разнообразная аптека, но все медикаменты находились уже в хранении три года, а оставшиеся от Савенко хранились шесть лет. Зная, что долговременное хранение действует разлагающе на не­которые лекарственные средства, мы не знали, какое изменение в каждом из них происходит. Чтобы не случи­лось чего-либо непредвиденного с людьми, которых мы пользовали, нам приходилось подолгу рыться в фарма­кологических руководствах и выяснять, как действует на организм то или иное средство вообще до и после дли­тельного его хранения.

Не все показанные средства были у нас в готовом виде, многое приходилось составлять из нескольких ча­стей. Хорошо, если указывалось подробно, как делать и что употреблять, в большинстве же случаев указывалось лишь наименование средства. Снова начинались длитель­ные поиски подробных указаний.

Мы, стремясь применять необходимые средства, ни­когда не становились на легкий путь избрания какой-ли­бо помощи. Нам казалось, что такое поверхностное от­ношение к страданиям наших пациентов пахнет недостой­ной большевика недобросовестностью. Хорошо еще, если научное средство бывало само по себе безобидно, но зна­чительно хуже, если оно было ядовито и требовало при применении сугубой осторожности. Давая это лекарство, мы чувствовали себя крайне скверно, опасаясь, как бы не произошло несчастного случая.

Но, как видно, нам везло: не было ни одного случая, чтобы в результате приема назначенных нами средств наши пациенты чувствовали себя хуже.

Основные болезни, с которыми нам приходилось иметь дело, требовали для лечения бинта и йода. Работая с ножами (а без ножа на острове ничего не сде­лаешь), промышленники очень часто резались. Однако гнойных осложнений почти не было. Это объясняется, конечно, не тем, что эскимосы, раня руку, сразу употреб­ляли антисептические средства, — нет, обычно рана попа­давшего к нам пациента бывала крайне загрязнена. На острове Врангеля, как видно, совершенно отсутствуют гнойные бактерии, и поэтому, как бы ни была загрязнена рана, это было загрязнением, не влекущим за собой гной­ного процесса. Для характеристики этого можно рассказать одни случай — правда, случай крайне типичный.

Эскимосская девушка Лавак играла со своими сото­варками в мяч. Прыгая, она наступила на дно разбитой бутылки и основательно порезала себе пятку. Ко мне пришел ее отец Паля.

—  Начальник, Лавак нога  стекло ходи.

—  Как стекло ходи?

Он рассказал мне, как было дело.

—  Стекла в ноге не осталось?

—  Нет.

—  Ничего в ране нет?

—  Нет, все хорошо.

Взяв перевязочный материал, я отправился на место происшествия. Поверив тому, что в ране нет осколков стекла, — потому что в отношении ранения эскимосы имеют довольно большой опыт, — я не пытался исследо­вать рану. Лавак на каждое прикосновение к ране реаги­ровала криками, которые я отнес за счет общей болез­ненности ранения, но не за счет присутствия стекла. Про­мыв рану, я наложил сухую повязку.

Я каждый день заходил к больной, ожидая увидеть на ноге нагноение, но рана была совершенно чистой и постепенно зарастала.

Но однажды к нам прибежал взволнованный Паля и сообщил, что у Лавак из раны... выходит стекло.

—  Как стекло? — спросил я его, — ведь ты же гово­рил мне, что стекла нет.

—  Да, я думал, что нет стекла.

Я отправился к больной. Разбинтовав ногу, я увидел осколок стекла, торчащий из раны. Я извлек его, но за ним с сукровицей из раны вышел довольно большой там­пон из пыжика. Оленья шерсть, свалявшаяся в плотный комочек, находилась в ране в течение долгого времени. Теперь я уже уверенно ожидал, что вот-вот должен был появиться гной. Но, против ожидания, гноя  не было, и дня через три Лавак опять прыгала, как коза, а от раны не осталось никакого следа.

Все это необычно, если учесть, что эскимосы никогда не моют ног и ходят в меховых чулках мехом внутрь, причем от пота и грязи мех этот превращается в грязную зловонную массу. Комок пыжика, пропитанный грязью, казалось бы, должен был вызвать крайне сильное нагноение, а на самом деле нагноения не было совершенно. Из этого видно, что на острове даже... грязь стерильна и загрязнение раны нагноения за собой не влечет.

В нашей практике было несколько значительных поражений, и все они, как правило, протекали без гнойных осложнений.

То же можно сказать и о нас, зимовщиках-европей­цах. Если о туземцах можно предположить, что их организм, в течение длительного времени оставаясь без медпомощи, мог приобрести своеобразный иммунитет против гнойных возбудителей, то мы  сами за сравнительно  короткое время приобрести   такого   иммунитета   не могли, неоднократно резали себе руки, нас   кусали   собаки. Власову неоднократно  кусали и царапали медведи, и эти ранения также никогда не имели гнойных  осложнений.      Кстати, на острове среди ездовых собак распростра­нено заболевание  особым видом  бешенства.  Заболевшая собака становится скучной, перестает есть и пить, через некоторое время развивается драчливость.   Больная бро­сается на каждую собаку и грызется до тех пор, покуда не отгонишь. Здоровые собаки с больными в драку не наступают, даже если больная слабее. Но на людей бешеные псы не бросаются. Укушенные собаки бешенством не заболевают,  люди также.  Летом   1930  года  Званцев  пытался удержать бешеную собаку руками, и она его  в нескольких местах покусала.  Не  зная  особенностей  этого рода бешенства, мы крайне встревожились. В аптеке были препараты Пастера, но наш врач не знал, как их приме­нять, пришлось запрашивать по радио Крайздрав, но  пока пришел ответ, выяснилось, что надобности в лечении не было, так как прошли все инкубационные сроки, а Зван­цев и не думал проявлять признаков бешенства. Бешеных собак мы сажали на цепь. До самой гибели животное ме­талось на цепи, беспрестанно выло и пыталось освобо­диться. Из расспросов туземцев нам удалось выяснить, что этот род бешенства распространен на Чукотке повсе­местно. Павлов сообщил, что однажды он был свидетелем выздоровления больного животного. По его словам, жи­вотное по неизвестной причине вырвало, и после этого животное стало лучше себя чувствовать и скоро восста­новило работоспособность.

Врач лечить собак отказывался, ссылаясь на то, что... он не ветеринар.

За ранами следовали различные заболевания желу­дочно-кишечного тракта. Чаще всего наблюдались запоры и острые катары желудка. Иногда приходит взрослый эскимос или приводят ребенка.

—  Ну, — спрашиваю, — что скажешь?

—  Да вот, — говорит, — не знаю: брюхо болит.

—  Отчего?

—  Не знаю, много кушай, потом ничего нет...

Дашь такому пациенту известное количество кастор­ки, и через небольшой промежуток времени — и пациент доволен, и «врач»...

Среди живущих на острове эскимосов был один про­мышленник с круглой язвой желудка — эскимос Етуи. Язва желудка у Етуи была, как видно, застарелая, так как уже на острове Врангеля у него было несколько кро­вотечений, иногда очень бурных. Етуи был крайне исто­щен, он постоянно жаловался на боли в желудке и мучи­тельные изжоги, работоспособность его была понижен­ной. Пока на острове был врач, Етуи обращался к нему, а теперь стал обращаться к нам. С такого рода заболева­нием бороться, насколько нам удалось выяснить из лите­ратуры, можно было или диететическим путем, или путем активного хирургического вмешательства. Мы могли стать только на первый путь, причем и он для нас был крайне затруднен, так как выбор продуктов для диететического питания был весьма ограничен, да и то, что было, име­лось в небольшом количестве. Но главная беда была в том, что Етуи жил от нас в 70 километрах.

Что делать в данном случае, мы неплохо знали из имевшейся у нас литературы. Но одно дело — знать, что делать, другое дело — сделать. Одно рекомендованное средство — двууглекислую соду — Етуи принимал охотно, она приносила ему большое облегчение, избавляя от стойких мучительных изжог; а вот диету, нужную для него, нужно было как-то растолковать, так как Етуи был неграмотен и из-за бездорожья часто к нам ездить не мог. Обсудив вопрос с Власовой, мы составили для Етуи таблицу иероглифов. Каждый иероглиф нашего «рецепта» означал определенное кушание, количество и время его приема. Для дозировки выдали ему градуированный ста­кан. Заставили Етуи вызубрить эту таблицу иероглифов. Тут же мы научили его приготавливать необходимые блюда из продуктов, которые мы ему отпускали.

Етуи в течение некоторого времени практиковал эту систему и чувствовал себя неплохо. За два года, без врача, у больного ни разу не было желудочных кровоте­чений.

Однажды он приехал к нам, и мы заметили в нем рез­кую перемену. Правая половина лица была мертвенно не­подвижна, глаз был полуприкрыт, угол рта опустился, вся правая половина лица была длиннее левой, правая бровь опустилась ниже левой, лицо производило впечат­ление составленного из разнородных половин. Он нам сообщил, что у него отказывается работать одна поло­вина тела. Видно, у него был приступ паралича, поразив­ший правую половину тела.

Непосредственно после удара он совершенно не мог двигаться. Рука не работала, глаз ничего не видел, пра­вый угол рта он не мог закрыть, и изо рта постоянно вы­текала слюна. Происшедшее с ним крайне напугало и самого Етуи, и его семью.                                                                         

Мы не могли точно выяснить, в чем тут дело, почему Етуи был разбит параличом, не знали также — какие лечебные средства нужно применить для лечения больного. Однако нужно было что-то предпринимать, чтоб Етуи чувствовал, что мы его лечим и помогаем ему. Кроме того, мы постарались объяснить, насколько мы сами представляли, и ему и бывшим в это время на фактории эскимосам, что в болезни Етуи нет ничего сверхъестественного, что заболевание произошло от совершенно понятных, хотя и невидимых, причин.                                          

Мы решили дать Етуи... валериановых капель. Вреда это не принесет,  а самое главное — он будет знать, что мы его лечим.

Не то ему помогли эти валериановые капли, не то процесс сам по себе постепенно исчез, но во всяком слу­чае через пару недель Етуи уже был работоспособен. Не­значительная асимметрия лица еще осталась, но и она по­степенно исчезла, и через месяц-полтора после заболева­ния Етуи был таким же нормальным человеком, как и раньше.

Практиковать наши медицинские знания на туземцах нам нужно было чрезвычайно осторожно. Удача порож­дала среди них громаднейшее доверие к нам, в случае же неудачи наш врачебный авторитет был бы сведен к нулю, и они перестали бы к нам обращаться. Кроме того, потеря доверия толкнула бы туземцев к суевериям. Поэтому в каждом отдельном случае, прежде чем решить, что предпринять, мы всегда тщательно обсуждали между собой намечаемые мероприятия.

Чтобы эскимосы не разуверились в нас, как во врачах, мне пришлось однажды возвратиться с дороги, не доехав до больного. Я был уверен, что он погибнет через день, максимум два после моего приезда. Зимой 1931 года жена эскимоса Тагью Айнана очень серьезно обожглась — на ней загорелось платье. Наш врач долго лечил ее. Весной 1932 года ее привезли на факторию, и несколько недель она была на попечении врача. Он сообщил мне, что Айна­на   уже  в   хорошем   состоянии   и   может    возвратиться домой, так как дальше его помощь не нужна. По послед­нему санному пути она уехала в свое становище. Но про­цесс, как видно, обострился, и к декабрю 1932 года боль­ная чувствовала  себя  очень  плохо.  В  разгаре  полярной ночи за мной приехал ее сын Нанаун. Расспросив его о состоянии Айнаны, я быстро собрался, взял с собой все необходимое и отправился   на   реку   Гусиную,   где   жил тогда Тагью. Но нам удалось добраться только до бухты Предательской — до юрты Етуи. Мы остановились у него на ночь. Пока мы спали, поднялся очень сильный ветер и в течение двух недель остервенело дул без перерыва, температура упала ниже 30 градусов.

На исходе второй недели в бухту Предательскую при­ехали Тагью и Кмо; они с Гусиной поехали на розыски Нанауна, думая, что он где-нибудь погиб. На Гусиной все время после того, как уехал Нанаун, стояла тихая погода, но за хребтами были туманы, и дул свирепый ветер. Когда они напились чаю и отдохнули, я выяснил, в каком со­стоянии   находится   больная. Из рассказов   Тагью   было видно, что больная находится при смерти. Я понял, что если опытный квалифицированный врач в условиях ста­ционара, может быть, и смог бы сделать что-нибудь для спасения больной, то, что мог сделать я, с моими куцыми знаниями,    вернее    без    всяких    знаний,   в   эскимосской юрте? Но  если   я   приеду  и  больная  погибнет   при  мне, эскимосы   отнесут   ее   гибель   на   мой   счет. Что делать? Ехать  на Гусиную — значит потерять  и  тот  ничтожный авторитет  врача,  какой  мы  к  тому  времени   завоевали. Если  не  ехать,  как  объяснить  Тагью   мое возвращение с пути на Гусиную? Я долго думал, и пришел к заключе­нию,    что    единственно  правильным   будет  откровенное объяснение Тагью  мотивов  возвращения.

Я сообщил ему, что Айнана находится в таком состоя­нии, когда спасти ее уже нельзя, к тому же у меня нет средств и возможностей поднять ее на ноги. Она умрет независимо от того, приеду я или не приеду. Но если приеду и она умрет при мне, когда я начну ее лечить, то он, Тагью, и все остальные эскимосы будут думать, что она умерла потому, что я плохой доктор, и будут бояться лечиться у меня, а если она умрет без меня, они этого думать не будут.

—  Да, начальник, ты говоришь правду, — согласился он со мной.

Позже я узнал, что больная умерла во время отсут­ствия Тагью. Если бы я приехал на Гусиную, я ее уже не застал бы.

Могу рассказать случай, когда мне пришлось высту­пить в роли... акушера, хотя никто из нас до того вре­мени в этой роли не выступал.

Как-то мы с Власовой поздно над чем-то  работали. В дверь постучали. Вошел Старцев.

—  Ареф Иванович!

—  Что такое?

—  Синеми родила, и мы не знаем, что делать.

—   И мы не знаем, что делать, — сказал я.                    

Но делать что-то нужно было. Стали рыться в книжках, искать, что нужно делать, когда рождается ребенок, как отрезать пуповину и так далее. Но как назло в книжках было  много всяких теоретических рассуждений, а нужных нам практических указаний не было. Потолковав с Власовой, я вооружился ножницами, хирургическим шелком и отправился на место происшествия.

Обычно родовспоможение всем роженицам на остро­ве оказывали «бабки», таких у нас было две. К врачу в этих случаях, как правило, не обращались, даже жена врача, Пувзяк, рожала под наблюдением «бабки» — своей матери Инкаль. Старцев обратился к нам не потому, что был очень высокого мнения о наших акушерских позна­ниях и опыте, а потому, что в это время под боком не было «бабки».

У эскимосов и чукчей женщина рожает сидя. Синеми сидела на кровати, и перед нею лежало голенькое тельце крепкого мальчика. Мальчишка орал. Я обмыл руки и ножницы спиртом. Шелк постоянно находился в спирте. Отступя   от  живота   на три   пальца,   перевязал потуже шелком пуповину и пе­ререзал   ее   ножни­цами. Края   разреза смочил йодом и ле­гонько прибинтовал марлей. Вот и все. Сделал я все это в течение двух-трех минут, но лоб у ме­ня взмок, как от тя­желой и  продолжи­тельной работы.

Ребенок остал­ся жить и рос здо­ровым пареньком.

Это был един­ственный случай, ко­гда я принимал но­ворожденного.

В разгаре зимы серьезно заболел Павлов. Он работал и кладовщиком и ме­теорологом, кроме того ежедневно, ес­ли   не   было   очень сильного ветра, ездил за плавником. Ему, как и всем нам, хотелось слушать радио, поэтому он ежедневно недосыпал, перерабатывал.

Рабочий день наш в эту зиму складывался так: вста­вали в 6 часов утра, так как Павлов в 7 часов должен был делать отсчеты на метеостанции. После этого запрягали и ехали за плавником и возвращались к 13-часовому от­счету. До вечера занимались разными работами, после обеда немного спали. Павлов же в 18 часов, в 21 и 1 час должен был делать отсчеты, поэтому он не имел возмож­ности как следует выспаться. Несколько месяцев такой изнуряющей жизни при неполноценном питании к добру привести не могли. Я не досмотрел, что такой образ жизни может привести Павлова к очень неприятным последст­виям. В результате у Павлова появился довольно упор­ный кашель и температура почти круглые сутки дер­жалась выше 37°. По ряду признаков можно было заключить, что у него развивается какой-то процесс в легких. Мы его уложили на две недели в постель, запретили куре­ние, изъяли у него табак, организовали определенную диету, следили за тем, чтобы комната регулярно проветривалась и чтобы в ней было тепло. Всю его работу я взял на себя. Через некоторое время он стал себя чувствовать лучше. Потом мы разрешили ему выходить ненадолго на воздух, постепенно увеличивая время прогулок. В течение полутора-двух меся­цев он пришел в хорошее состояние, прибавил в весе, тем­пература была нормальной, улучшился аппетит. Курить он перестал. Наконец, Павлов заявил мне, что может работать.

Но и после того, как он приступил к работе, мы вы­держивали его в определенном режиме. Следили за пита­нием, сном. Он ложился аккуратно в 22 часа, ночное на­блюдение в 1 час ночи я вообще взял на себя, чтобы он имел возможность спать 8 часов без перерыва; слуша­нием радио он мог заниматься только до 22 часов — мы рассказывали ему ежедневно о том, что мы слышали вчера. В общем,  поставили его снова на ноги.

Сами мы тоже понемногу болели. Больше всего до­саждали почки. Это объяснялось тем, что мы потребляли, в основном, мясо морского зверя, богатое пуриновыми телами. В результате, моча содержала большое количе­ство уратов. Это нам удалось выяснить путем элементар­ных анализов.

Мы часто сажали себя на безмясную диету, но долго выдержать на хлебе, гречневой каше не могли и до сле­дующих недомоганий опять переходили на мясо. Чтобы не нагружать бесцельно почки, мы прекратили совершен­но потребление богатых пурином перца, горчицы, чая, шоколада. Власова с середины зимы прекратила курение, я же хотя продолжал курить, но уже значительно меньше.

У нас обоих развились какие-то сердечные симпто­мы, очевидно, невротического характера. Одно время у Власовой они были довольно острыми, я же испытывал их значительно меньше. Я лично для борьбы с ними время от времени применял, как я именовал, «сердечную гимнастику». Заключалась она в восхождении на вершину одного из холмов в медленном темпе — своего рода те­ренкур — с равномерным глубоким дыханием. Этим путем я избавился от одышек при восхождении, но сердцебие­ния остались. Правда, наблюдались они реже, чем раньше, и не так интенсивно.

Цинги и в этом году у нас не было совершенно. Ожидая, что эта страшная полярная гостья к нам пожа­лует, мы внимательно следили за собой и за туземцами, осматривали приезжавших к нам и расспрашивали о жи­вущих с ними. Но мы не обнаружили даже начальных симптомов острой цинги.

Из витаминозных продуктов у нас были, как мы гово­рили раньше, только два небольших бочонка засахарен­ных апельсинов, вывезенных с «Совета», и немного заса­харенных лимонов, присланных с мыса Северного. По­требление их я отнес на весенние месяцы, как наиболее опасные по цинге. У туземцев был заготовлен «нунивак» — сквашенная в бочке трава, собираемая летом. Они потребляют ее как гарнир к мясу. Несомненно, «нунивак» имеет противоцинготные свойства, в чем мы имели воз­можность убедиться весною 1934 года.

Не имея острых проявлений цинги, мы, тем не менее, замечали у себя некоторые явления, близко напоминающие  явления, именуемые академиком Чистовичем «хро­нической цингой». Они проявлялись в виде незначитель­ной кровоточивости десен. Десна нормального цвета, не увеличена, но иногда, чистя зубы, мы замечали, что щетка чуть розовела, или иногда после нажатия пальцем на десну появлялся слабый кровяной след. Несколько раз во рту неожиданно появлялся тепло-соленый вкус. Впе­чатление такое, как будто бы где-то в десне лопнул со­суд и кровь хлынула струей. Кровотечения эти молние­носны; возникая неожиданно, они тут же прекращаются. Стоит два-три раза после этого сплюнуть, и слюна при­обретает нормальный прозрачный вид. Чтобы ослабление десен не зашло слишком далеко, мы регулярно практико­вали применение укрепляющих полосканий и смазыва­ний.

Других признаков цинги у нас за все это время со­вершенно не было.

 

Глава XXV.  

Весна и лето 1933 года

 

Четвертая зима прошла, в общем, благополучно. Ни­каких особенных происшествий у нас за время зимовки не случилось. Голода не было, хотя экономить во многом нам приходилось жестоко. Не было также, как уже ска­зано выше, и цинги. Промысел песца и белого медведя проходил нормально. Промышленники не были оторваны от своей основной работы — заготовки пушнины. Она была вовремя сдана на склад в хорошем виде. Опять у нас в складе висело несколько сот хвостов, а на веша­лах висели колеблемые ветром, желтевшие на солнце десятки медвежьих шкур.

Как мы и предполагали осенью, год в промысловом отношении был удачным. Несмотря на уменьшение охот­ничьих хозяйств, было выловлено 430 песцов. Собствен­но, выловлено было больше, но несколько некондицион­ных шкурок были оставлены у туземцев.

По медведю год был тише прошлого. В прошлом году было убито 128 взрослых медведей, в этом было добыто немногим больше полусотни. Заготавливались также моржовый клык и мамонтовая кость.

Четвертая зимовка была во всех отношениях удач­ной. Во всяком случае, она не была хуже предыдущих.

Но вот зима прошла. Солнце уже высоко поднима­лось над горизонтом. Дни  становились   все   длиннее   и ярче. Весна вступала в свои права. С наступлением ее мы, как и каждый год до этого, были заняты обычными ве­сенними работами: копали канавы в снегу вокруг дома, чистили склады от снега. В общем, жизнь протекала на зимовке так, как будто бы ничего особенного не случи­лось. Единственное, чем отличалась эта весна от прошед­ших весен, это тем, что мы каждый день внимательно сле­дили, что творилось на материке.

Прежде всего, нас крайне интересовало, какое судно к нам пошлют, когда пошлют, кто пойдет на остров и делается ли вообще что-либо для подготовки экспедиции. Но, к нашему сожалению, сообщений об этом не было. Говорили о чем угодно, но только  не об острове. Почти каждый день из Хабаровска сообщали об организации какой-нибудь экспедиции. Говорили  об экспедициях в Уэллен, на мыс Северный, на мыс Шелагский, на Колыму, даже в бухту Провидения, но об острове Врангеля — упорно молчали, как будто бы его вовсе не было на карте.

Это упорное молчание будило у некоторых зимов­щиков сомнения в посылке судна в этом году. Мне при­ходилось уверять сомневающихся. На материке прекрас­но знают, что мы сидим без топлива, без многого необ­ходимого, что помощь, оказанная нам самолетом, была неполной. Нельзя допустить мысли о том, что нас на материке забыли.

Убеждая в этом своих товарищей, я все же в тайни­ках сознания иногда сомневался. Мелькала мысль, что к нам могут послать малопригодное судно, как это было в 1932 или в 1931 году, сочетав рейс на остров Врангеля с какой-нибудь посторонней задачей.

Но все это было гаданием на кофейной гуще, потому что мы ничего не знали.

Переходя от сомнений к надежде, мы ни на минуту не прерывали работ по подготовке к приходу судна. Как и в прошлом году, мы с Власовой решили заготовить для московского зоологического сада различных животный. В марте, когда проходил массовый убой весеннего мед­ведя, мы заготавливали живых медвежат и заготовили их девять штук. Можно было бы заготовить больше, но мы устали, да и прихварывали понемножку. Так же, как и в прошлом году, мы имели песцов, полярных сов, леммин­гов.

Так же, как и в прошлом году  к приходу парохода «Совет»  мы   тщательно   упаковали   наши  коллекции   и научные материалы.

Весна прошла, тундра совершенно освободилась от снега. Многие цветковые отцвели. В засушливых местах тундра уже успела выгореть. Лед на море все больше и больше раскисал, а о пароходе все еще сведений не было.

Как обычно, в середине июля лед от берега оторвало и угнало. Правда, он не ушел совсем, а стоял стеной на юге и на юго-западе и только с востока и юго-востока, куда хватал глаз, виднелась чистая вода. По всей види­мости, ледовое состояние для навигации летом 1933 года было сравнительно благоприятным, а с востока прямо хорошее. «Судно к нам легко попадет, — думали мы, — даже если оно и не будет приспособлено для плаваний во льду».

Всем приезжавшим к нам эскимосам, особенно живу­щим по южному побережью, я давал указания тщательно следить за состоянием льда у берега и в море. Для этого я выдал им тетради, чтобы они по установленной мною форме записывали свои наблюдения. Понукать их в этом отношении нечего было, все они ждали судна с крайним нетерпением и прекрасно понимали, что успех рейса на остров  зависит от  состояния  льда  и   точных   сведений нем.

 

Промысел моржа начали вовремя. Несмотря на то, что мы собрались уйти этим летом с острова, однако, как и в прошлый год, мы стремились заготовить для наших преемников    достаточное   количество   моржового   мяса. Промысел моржа проходил вполне удачно, и ни разу мы не возвращались с охоты без поклажи.

В прошлом году с весны наш моторный вельбот из-за пустяковых технических поломок не работал. Будучи на «Совете», я раздобыл необходимые инструменты и еще по осени 1932 года при помощи Павлова исправил мотор, и летом 1933 года моторный вельбот не имел и часа простоя.

Ничего не зная о готовящейся экспедиции к острову, мы с Власовой не собирались к отъезду и не укладывали вещей, полагая, что это можно сделать в любой момент. Но среди туземцев шли деятельные сборы к отъезду, словно пароход уже стоял у острова. Некоторые хозяй­ства собирались уезжать на материк. Для некоторых из них выезд был необходим во что бы то ни стало. Собирались выезжать Аньялик, Паля, Тагью. Аньялик с брать­ями по этой причине перебрался с моего разрешения из бухты Сомнительной  в Роджерс и  охотился с  нами на моржей.

 Сборы туземцев к отъезду повлияли на заготовку моржа. Собравшиеся уезжать считали, что мясо можно заготовлять только для текущих надобностей, а о зиме думать нечего, так как все равно мясом пользоваться не придется. Эти демобилизационные настроения перекиды­вались и на других туземцев и грозили сорвать заготовки.

Каждому из них я неоднократно втолковывал, что они должны охотиться так же, как если бы и не думали уез­жать с острова. Если будет пароход, мясо не пропадет, даже если не будет завезено новых людей. В этом случае я приму мясо на склад фактории и уплачу деньги. Но, кроме того, я им напоминал о прошлом годе, когда паро­ход был послан, и он был уже близко у острова — мы его все хорошо видели — а, тем не менее, он к нам не подошел. А ведь если бы мы тем летом не запасли доста­точного количества мяса — у нас зимой был бы голод.

Это   убедило   их,   и   эскимосы   стали серьезно охотиться. Благодаря этому во всех основных становищах были сделаны достаточные запасы мяса.

Так мы провели и вторую половину июля и первую половину августа. По радио говорили, играли, но о рейсе на остров ничего не сообщалось.

12 августа 1933 года мы с Власовой устроили гене­ральную стирку. Весь день работали и, закончив, отды­хали. Находясь в комнате, мы услышали какие-то крики и вопли. Я выскочил на двор и увидел знакомую по 1932 году картину: люди орали и вопили, а с запада над землей летел самолет. Он вырастал, рос гул и рокот мо­торов и винтов. Самолет несся почти над самой землей. Вот он уже над нами, мы видим на фюзеляже и на пло­скостях наше родное «СССР» и марку корабля — «Н-8». Самолет сделал над нами круг и пошел на посадку.

Гурьбой, со всех ног, бросились мы на косу привет­ствовать прилетевших людей. Самолет, типа «Дорнье-Валь», подрулил вплотную к берегу, и из недр его появи­лись люди. Прилетело четыре человека: пилот и коман­дир самолета Леваневский, штурман Левченко и бортме­ханики Крутский и Маторин. Крутский прилетал к нам в 1932 году с Обручевым.

—  Ну, как прозимовали, как здоровье?

—  Прозимовали    мы    сносно;   правда,   зимой   было изрядно   холодно,   но   зима  прошла, и теперь ничего — тепло.   Особенно  больных  у   нас   не   было, а понемногу прихварывали почти все.

—  Если есть больные, я могу их с собой захватить на материк, — сказал Леваневский.

—  Больных, которым  нужен был бы срочный вывоз с   острова   на   материк, у   нас   нет. Я   на всякий случай спрошу  людей,   и,   ежели  найдутся  желающие  вылететь, не ожидая парохода, я сообщу вам.

С своей стороны я осведомился у Леваневского:

—  Чем   вызван   ваш   прилет  на   остров,   кем вы по­сланы?

—  Нас,   собственно,   никто   не   посылал   на   остров. К вам летит другой самолет с пилотом Бухгольцем. Ле­тит он на гидросамолете типа «Савойя». Я к вам приле­тел случайно. Я вывозил из Анадыря  на  Аляску  в  Ном кругосветного путешественника летчика Маттерна, а по­том, возвратясь оттуда, должен был, базируясь на мысе Северном, обеспечить ледовой разведкой суда Колымской экспедиции.  Но   к   тому   времени, когда мы прибыли на мыс   Северный,   суда   Колымской   экспедиции   уже   про­шли, и поэтому надобность в разведке миновала. Так вот, товарищ Минеев, сидели  мы  на  Северном,  на лагуне  и скучали. Знали мы, что  вы сидите тут год без связи, и решили вас проведать. Снялись и полетели.

Мы сердечно поблагодарили товарищей за заботу о нас, за отзывчивость. 

—  Нет ли у вас случайно газет? — спросил я.

— Кажется, нет. Английские журналы есть, а наших как будто нет.  Мы  ведь не предполагали, что  полетим к вам, поэтому не взяли.

Мы просили их, чтобы они пошарили у себя на само­лете, и если нет газет, то мы, мол, люди не гордые, не побрезгуем даже оберточной газетной бумагой. Но, к ве­ликому   нашему  огорчению,   на   самолете   не   оказалось даже обрывка газеты.

—  Скажите, товарищ Леваневский, вы не знаете, ка­кое судно к нам идет?

 — К вам, кажется, идет «Челюскин».

—  Что это за судно?

—  «Челюскин» — это    новый   ледокол,   построенный за границей и только что принятый.

—  Это большое судно?

—  Да,   это   очень   крупный   и мощный ледокол. Во всяком случае, он значительно  крупнее и мощнее «Кра­сина».

Я сообщил Леваневскому, что в этом году с востока к нам подошел бы, судя по состоянию льда, не только ледокол. Но Леваневский сказал, что «Челюскин» идет с запада   Северным   Морским   Путем.   Наши   надежды   не­сколько ослабели.

— «Красин» тоже, кажется, идет сюда, — сообщил Леваневский. — Точно, впрочем, не знаю: не то «Челюс­кин» идет сюда, а «Красин» его сопровождает, не то «Красин» идет, а «Челюскин» его только сопровождает, на всякий случай: ежели где-нибудь «Красин» заклинится во льду, то «Челюскин» поможет ему выколоться.

Опять наши настроения несколько поднялись. Путь, правда, далек, а льды тяжелы и коварны, но больно уж мощны посланные к острову суда, и, думалось нам, мо­жет быть, они пробьются.

По сведениям, часто получаемым от туземцев, жив­ших и охотившихся на западе, я знал, что там лед очень тяжел и что подойти к острову с запада, по крайней мере, в данный момент, крайне трудно, если не невозмож­но. Но, может быть, к тому времени или льды станут менее тяжелы, или судам удастся быстро пройти на во­сток к мысу Дежнева и потом уже идти по чистой воде к острову Врангеля.

Несмотря на то, что мы получили свежую информа­цию о походе к острову, детали этого похода для нас были совершенно неясны. Мы знали только одно —  к нам идут с запада корабли. Как они идут, где сейчас находятся, этого мы не знали. По существу, мы знали почти столько же, как и до прилета Леваневского.

—  Если у вас есть какие-нибудь  грузы,  требующие отправки на материк, я мог бы их захватить с собой.

—  Если вы можете подождать до завтра, я за ночь приготовлю  груз.  Отправлю с вами песцов.

—  Ждать я не могу. Мы должны торопиться и сего­дня же вылетаем обратно.

—  В таком случае послать с вами ничего не могу.

Я решил использовать прилет самолета для сообще­ния на материк о положении дел на острове. Я попросил Леваневского захватить с собой написанные мною телеграммы и постараться их передать по назначению. Я пи­сал:

«Хабаровск,   Далькрайисполком,   копию   Крайком  партии. На острове Врангеля все благополучно.   Зимовку провели удовлетворительно.  Население, в основном, здорово. Упромышлено 430 песцов и 50 медведей. В этом году покидают остров три эскимосских хозяйства, дополнительно забросьте. Следует пополнить собачью стаю. С нетерпением ждем судна. Если на судне, идущем Врангель, будет радиотелефонная станция, прошу вызывать нас от 14 до 17 часов московскому времени. На острове есть приемник.   В   случае,   если   судно не сможет подойти к острову, совершенно необходимо вывезти с острова на само­летах большую часть европейцев, трех туземцев. Также допол­нительно  забросить  продукты:   сахар,   соль,  молоко, компот, мясные консервы. Лед в этом году значительно лучше прош­лого года, но достаточно тяжел.

Минеев».

Кроме этого, не зная того, что у острова уже другой хозяин, я отправил телеграмму в адрес АКО. Нашим хозяином теперь являлось Главное Управление Северного Морского Пути.

 Часов около 7 вечера летчики собрались обратно. Быстро запустили мотор и пошли на взлет. Набрав вы­соту, машина сделала прощальный круг над нами и взяла направление на материк. Самолет уже был за косой, но вдруг повернул обратно, пошел на посадку   и скоро был опять у берега.

— Что случилось? Почему вернулись обратно?

Сошедший на землю Леваневский спокойно сообщил мне, что второй бортмеханик Маторин, наливая в радиа­тор воду, забыл закрыть спускной кран. Вода ушла, и вся охлаждающая система была пуста.

Внешне Леваневский был совершенно спокоен, но видно было, что он крепко сердит на виновника возвра­щения,

— Большой, а дурной, растрепал губы и забыл за­крыть кран. Как только мы поднялись в воздух, я гля­нул на приборы: они показали, что моторы начали греться. Крутский начал выяснять, в чем дело, и обнаружил пустоту в  водяных  баках.   Пришлось возвратиться обратно.

—  Можете   ли   вы,   товарищ Минеев, быстро доста­вить для самолета ведер двадцать воды?

—  Воды можно достать сколько угодно.

—  Воды нужно пресной, хорошей, не тяжелой, что­бы   в   ней   было   немного примесей солей,  иначе потом много волынки будет с промывкой радиаторов.

—  Качеством воды будете довольны. Вода у нас не хуже дистиллированной. Я такой водой заливаю аккуму­ляторы.

По моему распоряжению, Павлов мобилизовал все взрослое мужское население, все ведра и банки, и через двадцать минут радиаторы были полны. Теперь уже кран был закрыт.

Опять заревели винты. Самолет быстро взмыл в воз­дух и через несколько минут потонул в синеве неба. Мы стояли на берегу и долго еще смотрели вслед самолету, хотя самолета давным-давно не было видно.

Опять мы одни...

Но теперь уже было легче. Мы знали, что к нам идут суда. Правда, идут путем еще непроторенным, путем, ко­торым только несколько раз, и притом с огромными тру­дами, прошли отважные люди. Мы знали, что в ближай­шем будущем к нам прилетит самолет. На самолете дол­жна быть почта, кое-какие продукты. Это делало ожида­ние менее тягостным, чем было до прилета Леваневского.

Продолжаем промышлять моржа, работаем по хозяй­ству. Вот уже конец августа. Сведений нет никаких. Скоро наступит сентябрь, а за ним придут холодная осень и зима. Обещанного самолета тоже нет.

31 августа я и Власова шли берегом бухты, отыски­вая выброшенных приливом животных и водоросли. Я поднял глаза и увидел далеко над самым горизонтом странную птицу.

—  Смотри, Варя, вон летит чайка, издалека чрезвы­чайно напоминающая самолет.

Поглядев на заинтересовавшую нас птицу, мы пошли дальше.

Через несколько мгновений мы услышали позади себя у юрт громкие крики. Мы повернулись и поняли, что летит самолет. То, что я принял за странную птицу, был самолет. Он уже был довольно близко, и в тишине слы­шался слабый рокот моторов, все время нараставший.

Самолет был почти над нами. Это был большой, как нам удалось рассмотреть, трехмоторный поплавковый самолет. На фюзеляже мы прочли «СССР — Н-4». Через некоторое время самолет, покружив над факторией, взба­ламутил воду и подошел к берегу. Из самолета начали выходить люди. Мы увидели Г. Д. Красинского, бывшего у нас в 1932 году. Остальные были незнакомы. С ним пришли летчик Куканов, второй пилот Чернявский, борт­механики Шадрин и Демидов и  радист Траутман.

Когда люди сошли на берег и закончились первые приветствия, я спросил у Красинского:

—  А Бухгольц отложил полет, что ли?

— С самолетом Бухгольца и с ним самим случилось большое несчастье, — сообщил нам Красинский. — По пути на восток произошла авария, самолет и весь экипаж погибли.

Позже Красинский показал нам вырезку из газеты, говорившую об этой безвременной гибели одного из луч­ших  наших пилотов.

Когда закончили возиться с самолетом, я пригласил прилетевших «отведать хлеба-соли».

—  Привезли мы вам несколько сот кило некоторых продуктов, — сказал Красинский.

—  А газет не привезли?

—  Немного привез. Я ведь не думал быть у вас. За­хватил на всякий случай немного.

—  Спасибо и за то, что привезли. В нашем положе­нии любой обрывок газеты — ценность великая.

Угощая летчиков нехитрой снедью, приготовленной Власовой  тут же на  примусе и состоявшей, в   основном, из моржовой печенки, лахтажьего мяса — этих основных наших «деликатесов», мы расспрашивали товарищей обо всем, что  нас интересовало.

—  Товарищ Красинский,  где  находится  сейчас  «Че­люскин»?

—  Не знаю. Мне неизвестно, где он, хотя я и пытал­ся это выяснить. Могу только сказать, что сейчас его нет еще в устье Колымы.  Он где-то на западе, но где — не знаю.

—  А «Красин»?

—  «Красин»? Он на западе и сюда не идет.

—  Как не идет?

—  Он проводит Ленскую экспедицию  и  сюда идти не должен.

—  Вот тебе фунт! Нам Леваневский сообщил, что и «Челюскин»   и   «Красин»   идут   сюда,   только он не мог точно сказать: не то «Челюскин» идет сюда, а «Красин» его сопровождает,  не то наоборот.

—  То есть,  как это  так  «Челюскин»  ему  помогает? Ведь «Челюскин» не ледокол! Это крепкое транспортное судно   для   плавания   во   льдах, и помочь «Красину» во льдах он не может.

Прилетевшие    товарищи   информировали   нас   более полно.

Узнав, что «Челюскин» не только не сильнее «Кра­сина», но что он и не ледокол, а обычное коммерческое грузовое судно, правда, специально построенное для плавания во льдах, и зная состояние льда к западу от острова, я понял, что и в этом году нам корабля не ви­дать.

— Товарищ Минеев, — обратился ко мне Красин­ский,— надо выгрузить все, что мы вам привезли. Кроме того, я предполагаю сделать еще один рейс на остров. Завтра самолет пойдет обратно, я же останусь здесь. С мыса Северного самолет возьмет нужный вам груз; чтобы использовать всю грузоподъемность,  сюда прилетят только двое: Куканов и старший бортмеханик Шад­рин, а потом мы возвратимся обратно.

—  Это хорошо, я составлю списки необходимых нам товаров. Хорошо было бы, если бы был не один, а два-три рейса. Думается мне, что и в этом году мы парохода не увидим и что придется нам сидеть пятый год.

—  Еще один   рейс  сделать  мы  не  можем, — в  один голос  заявили Красинский и Куканов, — у  нас  есть еще другие задания, которые необходимо  выполнить.

—  Жаль.

—  «СССР  Н-4»  будет   круглый   год   базироваться на   мысе   Северном, — сказал   Чернявский, — поэтому   не исключена   возможность   его   прилета   к   вам   в течение поздней осени или с началом весны.

—  Это   уже  веселее.   Ивась, — позвал  я   Павлова, — возьми людей и прими с самолета все, что привезли. На­пиши на имя Красинского расписку на принятое.

Комната  разгрузилась от людей.

—  Товарищ Минеев, я хочу вас сменить, — обратился ко мне Красинский. — Я привез вам смену.

—  Ну?  Смену привезли?  Это  неплохо.  Кого же вы привезли?

—  Наш радист Траутман и второй бортмеханик Де­мидов останутся вместо вас, а вас мы вывезем.  Все же, как-никак, вы прожили здесь четыре года, причем нелег­кие   четыре   года:   то   с   сумасшедшим, то без топлива. Устали вы, наверное, измотались страшно. Вам надо от­дохнуть.

—  Верно,   устали   мы   порядком,   и надоела нам до чертиков оторванность от материка и культурной жизни. Все это правильно. Вы что, имеете полномочия меня сме­нить?

—  Полномочий  я  не  имею.   Я это  сам  решил  сде­лать, зная, что вам здесь тяжело и что в случае, если не подойдет корабль, то зимовать вам пятый год, пожалуй, невозможно будет.

— Видите ли, товарищ Красинский, все это так. Но ежели вы не имеете полномочий, чтобы меня сменить, то сдать остров не могу. Ни вам, ни Траутману.

Он согласился со мной, и вопрос о смене был снят. Еще после отлета Леваневского мы обсуждали с Вла­совой,   как   нам   быть   в   случае,   если   «Челюскину»   не удастся добраться до острова. И мы дотолковались, что, если судна не будет и  не будет нормальной  смены или приказа  покинуть   остров,   мы   должны остаться  на   пя­тый год. Несмотря на то, что мы прекрасно видели всю трудность возможной зимовки и перспективы рисовались нам самые мрачные, иного выхода не было.

Предложение Красинского, таким образом, не засти­гло меня врасплох. Легче было согласиться просто поки­нуть остров, чем согласиться на такую внеплановую сме­ну. Люди, предназначавшиеся для замены, раньше на се­вере не были — если не считать севером Иркутск — но­вичку же справиться с предстоящими трудностями было бы значительно труднее. Мы не были дезертирами ни с одного участка работы, порученного нам большевистской партией и советской властью. Уйти же с зимовки в такой момент мы считали дезертирством, хотя, вероятно, ни у кого   не   нашлось   бы   смелости   упрекнуть   нас за уход с острова.

—  Если вы не хотите уходить с острова, я могу оста­вить вам этих людей для установления связи.

—  Это другое дело. Связь — штука важная, об этом стоит подумать.

Красинский обиделся.

— Ну, вот странные вы люди. Предлагаю вам све­жих людей, чтобы они установили связь, а вы говорите «об этом стоит подумать». Как будто вам не нужна связь!

—  Неверно, товарищ Красинский, и связь нам нужна, и новым людям  мы очень рады, но вы должны  учесть, что, находясь в крайне трудных условиях, в каких нахо­димся мы, прием всякого лишнего человека, даже и очень нужного,  чреват  многими  осложнениями. Нужно  крепко подумать, прежде чем решиться оставить на острове дво­их людей. Люди они новые, на севере не бывали. Привык­нуть к суровым условиям им будет очень трудно. Факти­чески вся забота о них будет лежать на наших плечах.

Мы обсудили это предложение с Власовой и решили, что, как нам ни трудно будет,  два новых человека по­требуют уменьшения и без того полуголодного пайка,  нам придется больше работать, уделять много внимания новым людям,  однако, связь с материком нас так прель­щала, что мы решили поступиться личными удобствами и пойти на всяческие невзгоды и принять предлагаемых Красинским людей. После обсуждения я сообщил ему, что мы согласны оставить Траутмана и Демидова.

В присутствии Красинского, Куканова и других я об­ратился к Траутману:

—  Так  вот,   товарищ  Траутман,   вы  остаетесь   здесь у нас в качестве радиста. Вы хорошо знаете это дело? Сможете наладить связь с материком?

Мой вопрос, как видно, задел его, и он ответил мне обиженным тоном:

—  Если я берусь за дело, значит, я его знаю. Связь я вам налажу через три дня после отлета самолета.

Я был удовлетворен.

Я счел необходимым предупредить и Траутмана, и Демидова, что в случае зимовки я не могу обеспечить им хорошего питания, что основой питания будет мясо мор­ского зверя, хлеб да каша; предупредил я также и об от­сутствии топлива и керосина для освещения, так что воз­можны голод и темнота. Они мне ответили, что об этом их предупредил Красинский и они знают, на   что   идут.

Коль скоро у меня возникли сомнения в приходе к нам судна, я решил отправить людей, которых надлежало отправить на судне, с самолетом. Всего на этот раз с острова должно было уйти одиннадцать человек, из них шестеро взрослых и пятеро детей. Должен был покинуть остров Павлов — состояние его здоровья требовало отъ­езда — кроме  него  и  его  семьи,  необходимо  было  вывезти с острова эскимоса Аньялика с семьей и двумя взрослыми братьями — Югунхаком и Пинехаком.

В первый рейс, то есть когда Куканов должен был возвратиться на мыс Северный за продуктами, я решил отправить Аньялика с домочадцами, а во второй рейс — Павлова.

Я также решил отправить на материк наличный запас пушнины. Песцовых шкурок было немного — 430 штук, но и это количество нужно ухитриться сохранить, а так как я уже тогда решил зимовку перебросить на север, ближе к дровам, а на Роджерсе все законсервировать, то можно было ждать, что часть пушнины, несмотря на все наши усилия,  может  погибнуть.

Павлов и Старцев с помощью туземцев в одну ночь упаковали всю пушнину. К утру она была готова к по­грузке.

На другой день, 1 сентября, самолет должен был ле­теть. Обсудив как следует с Власовой положение зимов­ки, мы пришли к заключению, что надеяться на приход к нам «Челюскина» нечего и поэтому мы не имеем права сидеть сложа руки и ждать у моря погоды. Нужно пред­принимать какие-то меры для того, чтобы предстоя­щая — пятая — зима не застала нас неподготовленными и невооруженными для борьбы с трудностями.

Придя к такому заключению, я решил послать сле­дующую телеграмму на материк в Крайисполком и Край­ком партии:

«По моему убеждению, надежд на прибытие к Врангелю парохода «Челюскин» нет. Несмотря на заброску минимальных запасов самолетом «Н-4», предстоит пятая зима в архитрудных условиях. По причине отсутствия топлива, начинаю переброску зимовщиков на северную сторону острова, где есть плавник. Придется строить зимовья из плавника, по возможности обо­рудовать их для перенесения зимы. Жилые помещения, склады в бухте Роджерс законсервирую со всем содержимым. Всего этого можно избежать при условии посылки какого-либо судна, находящегося в данное время у Дежнева с грузом угля мак­симум 30 тонн. По условиям льда судно может свободно подойти к острову к северу от Геральда. У острова Врангеля — чистая вода. По сообщениям туземцев, в указанном районе лед ушел в средине августа. Расстояние от Дежнева до Врангеля двое ходовых суток при хорошем море. По состоянию моря можно думать, что образование льда начнется не раньше конца сен­тября. Времени мало, но при быстром разрешении вопроса хватит. Благодаря заброске самолетом «Н-4» необходимейших продуктов и вывозке больных, дополнительная заброска угля обеспечит относительно благополучное проведение зимы. Без доставки топлива не могу поручиться за благополучное про­ведение пятой зимовки. Минеев».

1 сентября эта телеграмма с Кукановым была посла­на на  материк.

Имел ли я право ставить так вопрос? Мог ли я утвер­ждать, что надеяться на приход «Челюскина» нельзя? И мог ли я утверждать, что судно, посланное от Дежнева, беспрепятственно дойдет до острова Врангеля? В то вре­мя, когда я совещался с Власовой и обдумывал этот жи­вотрепещущий для всех нас вопрос, я не знал целого ряда обстоятельств. Они только несколько позже выяснились и подтвердили мою правоту. Но я рассчитывал так: еже­ли будут приняты указанные мною меры и «Челюскин» к нам дойдет, больших убытков государство не понесет. Если же меры эти не будут приняты и «Челюскин» не дойдет, нам будет крайне трудно. Уже одно это сообра­жение давало мне основание и право просить помощи по­мимо «Челюскина».

Сообщение Красинского, вылетевшего с материка 31 августа, о том, что местонахождение «Челюскина» неиз­вестно и что его во всяком случае нет близко к устью Колымы, дало мне понять, что корабль к нам не попадет, тем более, что, по сведениям прилетевших, у северных берегов материка лед очень тяжелый и надеяться на бы­строе продвижение там судна  нельзя. У острова в кон­це сентября, как правило, уже невозможно плавать. Бухта обычно становится в середине сентября, а море замерзает в начале октября, только иногда бурная погода взламы­вает молодой лед, угоняет его далеко к югу, но как толь­ко ветер прекращается, в 2 — 3 спокойных дня море покрывается таким крепким толстым  льдом,  что  свободно можно ездить по нему на собаках.

Наконец, мы сами этим годом, во время промысла моржа, часто уходили далеко к востоку и видели состоя­ние льдов там.

Эскимосы, приходившие с севера, наблюдали с высот состояние моря и, по их утверждению, к востоку от острова Врангеля лед был легкопроходимым. Относи­тельно состояния льда на востоке я получил уже 8 сен­тября сведения, которые точно подтвердили мои предпо­ложения. Павлов, вылетевший 3 сентября с острова Вран­геля, прислал по моей просьбе с мыса Северного подроб­ное сообщение с планом расположения льда у острова Геральд и в проливе между островами Врангеля и Ге­ральд. К югу от острова Геральд отходила полоса би­того разреженного льда. Севернее и восточнее острова Геральд лед имелся только отдельными небольшими срав­нительно скоплениями, разделенными друг от друга рас­стоянием во много миль.

Павлов писал мне, что от острова Геральд до бухты Сомнительной и дальше на запад они шли на высоте 900 метров. К югу от Роджерса и на запад был виден очень тяжелый паковый лед. Таким образом, то состояние льда, которое я рисовал себе на основании сведений, получен­ных от туземцев и личных наблюдений, подтвердилось разведкой, произведенной по моей просьбе Павловым.

Павлов имеет долгий опыт и вряд ли мог ошибиться. Последующие события с «Челюскиным» и другими суда­ми, зимовавшими на побережье, целиком и полностью подтвердили наши соображения.

Во второй рейс самолет дополнительно завез нам за­казанные нами продукты и забрал на обратном пути Красинского и Павлова с семьей.

Мы остались с Власовой. Кроме того, с нами были два свежих человека: радист Траутман и моторист Деми­дов.

Впереди — пятая зима.

 

Глава XXVI.

 Пятая зимовка

 

На материк пошла телеграмма о том, что в случае неприхода судна мы с женой остаемся на пятый год. Одновременно намечалась организация самой зимовки.

Население острова, как было уже указано, уменьши­лось на 11 человек. Среди уехавших был опытный про­мышленник Павлов, проживший с нами 4 года, помощь которого в трудную минуту бывала ощутительной. С нами были Траутман и Демидов, оба — впервые попав­шие на север, да еще при таких трудных условиях. Это влекло за собой лишние тяготы. Нужно было постоянно думать о них и следить, чтобы они не зацинговали.

Со стороны материального обеспечения  мы  находи­лись в еще худшем положении, чем в прошедший год.

На самолетах было привезено очень мало, населения же, вместе с нами, было 52 человека. У нас имелся доста­точный запас муки,  риса и масла.  Мяса добыть  можно было   сколько  угодно.   Но  особенно  были плохи дела с топливом.   Уголь   отсутствовал   совершенно.  В прошлом году неподалеку была хоть кое-какая древесина. В этом году  и   ее   не  было. Места с большими запасами плав­ника  находились далеко.  До   мест   на   северном   побе­режье, богатых древесиной, было самое меньшее 60—65 километров.   Возить   дрова на собаках через хребты, да еще  зимой,  дело   почти   неосуществимое.   По   южному  побережью плавник был самое близкое в бухте Преда­тельской — в 70—75 километрах от фактории. Хотя доро­га морем легче, чем в горах, все же из-за частых ветров и пург и оттуда возить дрова трудно. Наконец, в прош­лом году у нас был достаточный запас керосина, теперь же и керосина оставалось всего около 80 килограммов. Рассчитывать на керосин, как на отопительный материал, нечего было; его и для освещения хватит ненадолго. У нас, правда, было несколько тонн бензина, но исполь­зовать его для отопления надо умеючи. Поэтому, раз­мышляя о топливе, я его во внимание не принимал.

Лишения в наступавшем году предстояли большие. Утешением было одно: при жесточайшей экономии, при установлении твердых норм на продукты питания, можно было... не умереть с голоду. И только. Скверно было с витаминозными продуктами. За исключением трех ки­лограммов засахаренных лимонов, и то не менее чем трех­летней давности, у нас ничего не было. Я сообщил тузем­цам, что у нас витаминозных продуктов нет, и предло­жил им заготовить «нунивак» и другую траву, употреб­ляемую как противоцинготное средство. Но главное — топливо. Прожить зиму без топлива трудно и в низких широтах. За полярным кругом топливо, как и продукты питания, является основой человеческого существования, а этой основы мы почти не имели.

Еще в телеграмме от первого сентября я писал, что в случае неприхода судна придется перебросить зимовку на север. Топливо было и на южном побережье, в бухте Предательской, но если там могло хватить древесины для топлива, то для постройки жилья материала не было со­вершенно. Чтобы перебросить туда зимовку, нам нужно было построить четыре юрты.

Несмотря на то, что юрты были запроектированы микроскопические, для них все же нужно было много плавника, необходимое количество которого мы могли найти только на севере. Как только улетели самолеты, я составил списки необходимых материалов для производ­ства работ на севере. Демидов, по моему предложению, проверил большой лодочный мотор и подготовил его к длительной работе. Кроме того, я решил приспособить на кунгас прицепной мотор, дабы кунгас легче было бук­сировать. Это Демидов срочно сделал с помощью Старцева и Таяна.

Все предназначенное для переброски на север было собрано у берега в удобном для погрузки месте. Груз был заранее распределен по посудинам.

Через день-два после отлета самолетов я мог бы уже двинуться на север, но мы ждали ответа с материка на мое предложение послать вспомогательное судно от мыса Дежнева. Я просил Комитет Севера сообщить нам через Хабаровскую широковещательную станцию о намеченных мероприятиях.

5 сентября перед вечером я находился в кухне. Вдруг Власова открыла дверь из комнаты и каким-то странным голосом крикнула:

—  Нас вызывают!               

Я закончил работу и пошел к себе в комнату.

—  Кто нас вызывает?

Но Власова толком ничего не могла сообщить, вызов ее застал врасплох. Первый раз за четыре года нас, имен­но нас, а не кого-нибудь другого, вызывали по радио с материка. Поэтому Власова так растерялась, что не разо­брала как следует, в чем дело. Несмотря на то, что мы знали о вызове и ждали его, вызов все же был необычен. Как странно было услышать мое имя, произносимое реп­родуктором!

— Остров   Врангеля!   Остров   Врангеля!    Вызываем остров Врангеля! Товарищ Минеев, товарищ Минеев! Слу­шайте после наших передач сообщение Крайисполкома.

Конец передачи по нашим часам происходил около трех часов ночи. Мы сидели до конца передачи и слу­шали. Наконец, нас еще раз вызвали и сообщили:

«Товарищ  Минеев,  ваша  радиотелеграмма  получена Крайисполкомом через пароход «Микоян». «Челюскин» первого сентября 1933 года прошел мыс Челюскина, идет против устьев Лены к Новосибирским островам. Красинскому даны указания о заброске вам продовольствия. Принимаем меры к отправке парохода с просимым вами топливом. Привет, Комитет Севера».

Кроме этого 7 числа обещали сообщить окончатель­ные результаты о посылке судна.

Я не счел возможным уехать из бухты Роджерс до по­лучения окончательного ответа с материка. Если к нам будет послано судно, то мое присутствие на фактории бу­дет необходимо. Кроме того, незачем было бы городить огород с поездкой на север и отрывать много людей от работы.

Мы с нетерпением ждали наступления сентября.

Но вот пришел и условленный день, но нас не вызы­вали. Восьмого также.

Не получив окончательного ответа, я решил выйти на север 9 сентября. Дальнейшее ожидание могло причинить нам много всяких неприятностей.

Время уходило. Уже стояли довольно ощутительные морозы, бухта временами покрывалась салом, море в не­которых местах стекленело молодым льдом.

Утро 9 сентября не сулило ничего хорошего. Темное облачное небо посылало на землю порции влаги в виде неразличимой глазом водяной пыли. Ветер взбаламутил море, и оно казалось темным и холодным. Редкие беляки льдин нарушали мрачную однотонность, но и это не уменьшало сумрачности картины. Хорошо, что хоть льда было мало и мы, по всей видимости, могли еще проско­чить на север.

Я отправился в сопровождении Демидова, Старцева, Таяна, Кивьяна и Нанауна. В бухте Роджерс оставалась Власова, несшая обязанности метеоролога. Моим замести­телем остался Траутман. Я написал ему специальную ин­струкцию. Главное, что ему было поручено, это устано­вить в кратчайший срок связь с материком. В этой инструкции я постарался предусмотреть мероприятия на случай прихода «Челюскина», угольщика или прилета са­молетов.

Часам к десяти, закончив все приготовления, мы дви­нулись на север. Подходя к мысу Гавайи, встретили пер­вых вестников льда в виде отдельных льдин, медленно двигавшихся навстречу нам. Чем дальше шли мы вперед, тем больше и больше встречали льда, довольно быстро двигавшегося нам навстречу.

У косы Скурихина лед был уже настолько густ, что двигаться дальше без опасности потерять посудину было невозможно. Я решил «повернуть оглобли». Начали во­всю уходить, но лед не отступал. Он следовал за нами, и просвет между нами и льдом не увеличивался.

Когда мы подошли к лагуне реки Нашей, подня­лось довольно большое волнение, еще больше затруднив­шее наше движение. Я решил оставить кунгас в лагуне реки, поставив его на якорь, а самим на вельботе поско­рее уходить в бухту Роджерс. Пока мы ставили кунгас на якорь, лед подошел вплотную, и мы еле-еле ушли из его цепких, холодных объятий.

9 сентября нас вызвали, но ничего путного сообщить не могли.

Вернувшись, я занялся разработкой плана похода на север пешком. В тундре снега совершенно не было, и ехать на собаках было невозможно. Отход назначили на 12-е. Я составил подробнейший список всего, что нужно было взять. Все нужно нести на самих себе. Кроме самого необходимого инструмента и очень небольшого количе­ства строительных материалов в виде гвоздей и моржовых желудков для окон, ничего с собой не думали брать. Весь наш груз состоял, главным образом, из продуктов питания и одежды.

Все намеченное к переноске было тщательно взве­шено и разложено. Каждый участник похода имел оди­наковый по весу компактный тюк. Кроме этого обяза­тельного груза, каждый из нас должен был озаботиться одеждой и специальными принадлежностями для себя. Кукулей тащить мы, конечно, не могли, приходилось устраиваться сугубо по-походному, палатку также брать не решились.

Днем одиннадцатого на горизонте показался самолет. В бинокль я определил, что летит «Н-4». Шел он до­вольно высоко и направлялся на восток. Часа через пол­тора он появился вновь и сел на бухту. Она во многих местах уже покрылась салом, и машина долго выбирала удобное для посадки место.

Прилетевший на самолете Красинский сообщил мне, что угольщик пока еще к нам не идет.

—  А где сейчас находится «Челюскин»?

—  У устья Колымы.  Мы делали разведку льда для него.

—  Хороший лед или плохой?

—  Результаты разведки неутешительные.

—  А именно?

—  На запад от бухты Роджерса и дальше льды совершенно непроходимы. На востоке положение тоже из­менилось к худшему. Лед поджало к берегу и довольно сильно сплотило. Если не задует NW или W, то и здесь проходимых фарватеров не будет.

—  А каков лед у материкового берега?

—  Лед у побережья, который мы видели, хоть и про­ходим, но все же достаточно тяжел.

—  Из этого можно сделать вывод, что мы не можем питать особых надежд на приход «Челюскина»?

—  Если положение льда останется таким же, то вряд ли судно в этом году доберется до вас.

«Надо ехать на север, — думал я, — иного выхода нет, хотя и этот выход заставит хватить горя».

Рано утром 12 сентября самолет от нас ушел.

В этот день неожиданно пошел снег. Тундра быстро побелела. Я решил подождать, так как даже небольшой снег на тундре давал возможность двигаться на собаках, а это уже меняло к лучшему план  нашего  похода; мы могли взять с собой значительно больше строительных материалов, продуктов и спальные принадлежности. Ра­ботоспособность людей и продуктивность труда значи­тельно возрастали.

Пока шел снег, мы срочно готовили нарты, проверяли упряжь, лежавшую без дела в течение всего лета и не у всех бывшую в порядке.

В ночь на 13-е снег перестал падать, но остался ле­жать на тундре. Рано утром, еще в темноте, я разбудил всех спутников, и мы быстро собрались к отъезду. Я ре­шил взять с собой из новых людей только Демидова. Траутман заверил меня, что самое большее через три дня связь с материком будет установлена.

13, 14 и  большую часть 15-го мы с большим трудом продвигались через горы к назначенному месту. Снега в горах совсем не было. Там, где можно было пользо­ваться руслами рек со старыми залежами снега, мы дви­гались сравнительно быстро, но на перевалах, на взлобках и на вершинах холмов снега не было, и собаки не могли собственными силами тащить нарты, хотя и не тяжело на­груженные. Каждый из нас становился в таких случаях тяговой силой. В некоторых особенно трудных местах мы перетаскивали каждую нарту соединенными усилиями упряжки собак и всех людей.

Наконец цель нашего путешествия достигнута. Я ре­шил устроить зимовье на северной стороне, у юрт жив­ших там ранее эскимосов. К этому времени там остава­лась только юрта Аналько, жившего со своими сыновья­ми. В тот же день, как мы приехали, я послал Анакуля за байдарой, которая находилась в заливе Дублицкого у мыса Литке, так как другой плавучей посудины в этом месте не было. Поздно ночью Анакуля возвратился с бай­дарой, и чуть свет я поднял всех людей, и мы отправи­лись на заготовку плавника.

Трудность этой экспедиции состояла в том, что плав­ник не находился в каком-либо одном месте. Его разбро­сало на косах,  отделенных от материкового берега довольно широкими бухтами; эти бухты не имели ни одного перешейка, соединяющего их с косами. Поэтому древе­сину приходилось доставлять к месту постройки по воде.

В течение целого дня соединенными усилиями всех людей мы обходили громадные территории кос, выиски­вая все пригодное для построек. Отбирали, распиливали на нужную величину, складывали в компактные, удобные для погрузки кучи. Все негодное для построек мы скла­дывали  отдельно.  Это — топливо  для  будущей  зимовки.

На следующий день одни занялись доставкой плав­ника на байдаре, другие подготовляли площадку для стро­ительства. Копался необходимый котлован. Когда начал поступать лес, его раскалывали пополам на плахи и грубо обтесывали, получая тем самым «вдвое больше» мате­риала. Толщина стен особенно большого значения не играла, так как поверх стен и потолка должна была быть насыпка из песка. Таким образом, каждое жилье наше представляло по проекту песчано-глинистый холм с двумя отверстиями для окна и двери.

Строительство подвигалось быстро, но в самый раз­гар работ, 19 сентября, неожиданно ударил крепкий мо­роз градусов до двадцати. Опресненный слой воды на по­верхности бухты замерз, и бухта покрылась довольно толстым звонким льдом. Человека выдержать он еще не мог, а для нашей байдары представлял непреодолимое препятствие. Работы прекратились. Возить плавник стало невозможно, и из заготовленного дерева мы ничего еще построить не могли. Нужно было ждать или полного ле­достава, чтобы возить плавник на санях, или искать ка­кой-то другой способ доставки его. Ждать, вообще гово­ря, можно было, но ожидание грозило опасностью: вме­сте с водой замерзала и земля. И к тому моменту, когда можно будет возить на санях лес, строить уже нельзя будет — земля превратится в монолит. С крупными мер­злыми глыбами мы ничего не сумеем сделать.

Ночью все люди, истомленные дневной работой, крепко спали. Я же ворочался в своем кукуле и до боли в висках думал о том, что делать. Оставаться здесь? Рискованно! Мы и тут ничего не сделаем, и упустим время подготовки к зимовке на Роджерсе. Ехать на Роджерс? Как же там устроить зимовку без топлива?

Решил возвращаться. Как ни трудно нам будет, но там все же есть жилье, хотя и нет «только» топлива. Я решил устроить зимовку в аграх — меховых комнатах.

Утром, разбудив людей, я тут же сообщил им о своем решении. Обсудил со Старцевым, Таяна и Кивьяна воз­можность зимовки в аграх, и они нашли мое предложение правильным.

Тут же, не теряя времени, мы запрягли собак и дви­нулись на юг. Чтобы облегчить нарты, часть ненужного нам сейчас груза оставили на севере, вверив его попече­нию Аналько. Лес, заготовленный нами в довольно зна­чительном количестве, я сгруппировал, сложил в костры, пересчитал и поручил Аналько сохранить его и ни в коем случае не сжигать. Зимой придется ездить в разные сто­роны за дровами. Имея же здесь приготовленные сухие дрова, можно было, хоть и с трудом, вывезти их на Род­жерс.

Через два дня мы были на фактории.

В наше отсутствие 15 сентября на остров на самолете прилетел Отто Юльевич Шмидт с новым начальником острова Буйко. Самолет шел на остров Врангеля с целью разведки льда с запада, оставив «Челюскин» где-то у мыса Биллингса. Лед в западном секторе острова, по  наблюде­нию прилетевших, был для «Челюскина» непроходим. Бу­дучи уверены, что «Челюскин» этим летом все же достиг­нет острова Врангеля, они ничего нам не привезли, кроме подарка лично мне и Власовой — двух бутылок «Бор­жома», коробки шоколада и нескольких десятков луко­виц. Они рассказывали, что хотели взять с собой ящик лимонов, но из-за перегрузки самолета лимоны пришлось выгрузить.

Буйко в сопровождении Траутмана осмотрел хозяй­ство, насколько можно это было сделать в такое короткое время. Он обошел все строения и осмотрел склады, открытые для него Траутманом.

О. Ю. Шмидт, не застав меня на Роджерсе, выражал сожаление и осведомлялся у Власовой, почему я не повре­менил с отъездом. Власова сообщила ему, что мы ничего не знали о его прилете. В беседе Отто Юльевич выражал твердую уверенность в достижении острова. Шмидт спросил у Траутмана, как обстоит дело со связью и скоро ли он надеется установить ее с материком.

— Связь, Отто Юльевич, будет установлена через три дня, — отрапортовал  Траутман.

На другой день рано утром самолет улетел. Вернувшись на факторию, я всерьез занялся орга­низацией зимовки. Прежде всего, я спроектировал агры и рассчитал, какое количество оленьих шкур на них по­требуется. Размеры агры я установил следующие: 3 метра  длиной, 2,7 метра шириной и 2,2 метра высотой. На каждую полную агру должно было уйти от 35 до 45 так называемых «постелей» — шкур взрослого оленя. Агры, в отличие от эскимосских и чукотских, я решил сделать жесткие, то есть не в виде полога — шатра с колеблющимися стенами, а в виде почти нор­мальной комнаты.

Вообще говоря, меховые агры как зимнее жилье рас­пространены на Чукотке давно. Применение их не было ни в малейшей степени новинкой, но тот вид агр, кото­рым пользуются туземцы, мы применить не могли. Агры в туземном  жилье  представляют собою полог  в  полном смысле этого слова. Это больший или меньший меховой мешок, шерстью наружу, подвешиваемый за углы  к че­тырем стоякам или к углам основного жилья. Стены сво­бодно свешиваются до самого пола. Дверей и окон  или вентиляционных отверстий такой мешок не имеет. Обычно агра — ниже роста человека, и поэтому даже низкорослый эскимос не может в ней выпрямиться. Все концы свисаю­щих стен, за исключением одной, укрепляются к полу ве­щами, находящимися в агре. На полу разостланы оленьи

шкуры, служащие и мебелью, и постелью. Вход и выход осуществляется через ту стену, низ которой у пола не за­креплен. Входить и выходить можно только ползком.

«Отапливаются» агры, как правило, жировиками. Эскимосский и чукотский жировик представляет собой со­суд из обожженной глины с выступом посредине, разде­ляющим его пополам. В сосуд наливается ворвань. Осо­бого вида мох, высушенный и заготовленный впрок, раз­мельчается при помощи ножа в труху. Эта мелкая труха насыпается в жировик, и, когда она пропитается жиром, ее собирают деревянной лопаточкой к одному краю лам­пы и поднимают над жиром в виде продолговатого ва­лика. Этот валик, пропитанный жиром и постоянно всасы­вающий его, горит как фитиль. Если за жировиком тща­тельно следить и часто поправлять, он горит довольно ярким пламенем, почти без копоти; но как только за ним перестанут смотреть, он сейчас же начинает чадить и вонять.

  Но большую часть тепла в агре дают не жировики, а теплота людских тел. Обычно в эскимосской агре до того тесно, что люди живут буквально друг на друге. От испарения голых тел в агре становится жарко. Эскимосы находятся в аграх, как правило, без одежды: женщины имеют только узенькую набедренную повязку, мужчины — чаще в брюках, но без рубах, дети же толкутся совер­шенно нагие, сверкая лоснящимися животами.

Для очищения агры от мусора, а главное — от шер­сти, набирающейся в большом количестве с мехов, эски­мосы раз в сутки поднимают полы агры, засучивают их кверху, как чулок, выносят на воздух постели и тщательно вытряхивают. Пол же подметают, а если он покрыт моржовой шкурой, протирают его мокрой тряпкой. Выбитые меха вносятся и располагаются на своих местах, вносятся предметы, коим надлежит быть в агре, полы мешка опу­скаются, заваливаются вещами, и агра принимает свой обычный «жилой» вид.

Эскимосы обычно ютятся на полу, он у них является и столом для еды, и постелью, и местом работы.

Я не мог обречь и себя, и своих сотрудников на про­зябание в такого типа «жилье».

Заниматься какой-либо работой в такой агре крайне трудно, почти невозможно. Меблировки, необходимой для работы, в нее не поставишь, а без стола и стула — какая же работа! А мы должны были продолжать научную, хо­зяйственную и прочую работу, которой занимались на протяжении прошедших четырех лет. Для меня важно было не только физическое сохранение зимовщиков. Не­обходимо было сохранить в полной мере нашу работо­способность, чтобы жизнь на острове текла по-прежнему, невзирая на лишения, вполне нормально. В обычных эс­кимосских аграх осуществить это невозможно.

Поэтому, взяв основную идею агры у эскимосов, я настолько ее видоизменил, что за исключением материала, то есть оленьих шкур, ничего общего от агры этой не осталось. Наши агры представляли собой небольшие по размеру, но все же достаточные для работы и для жилья комнаты нормального типа, с окном, с дверью, потолком, за который не цепляется голова, и с плотно натянутыми на каркас меховыми стенами.

Несмотря на то, что для агр шкуры выделываются самым первобытным способом, все же выделка совершен­но необходима. Невыделанные шкуры ломки и быстро пришли бы в негодное состояние. Для выделки шкур нужно время и люди, а чтобы организовать сносно зи­мовье, нужно было выделать по меньшей мере 120 шкур.

Для этой работы я мобилизовал всех туземных жен­щин. Распределил я шкуры между женщинами так, чтобы эта работа не целиком отрывала их от домашних заня­тий.

Чтобы ускорить выделку, я устроил нечто вроде кон­курса между женщинами, пообещав наиболее быструю и наиболее доброкачественную работу премировать. Помимо этого я установил три премии, которые обещал выдать тем, кто сделает в определенное время наибольшее коли­чество шкур и сделает их лучше, чем обычно. При опре­делении успешности учитывалась степень занятости жен­щин в своем хозяйстве.

Пока выделывались шкуры, мы наготовили необходи­мого размера деревянные части, как следует выстрогали их, чтобы на острых гранях шкуры не изнашивались бы­стро. Из них в жилых комнатах был построен каркас.

Готовые шкуры были раскроены и сшиты в большие полотнища эскимосками Инкалью и Агекой. Этими полот­нищами были обшиты каркасы. Гвоздей мы почти вовсе не употребляли; только к полу да в нескольких местах у окна к наличнику шкуры были прибиты гвоздями. В стенах были вырезаны нужной величины отверстия для дверей. Двери в аграх были нормального типа, только дверное полотнище состояло из того же меха, что и сте­ны. В каждой агре было по одному окну. Сами агры были расположены так, что  мех стены, прибитой к наличнику окна, включал окно дома в стену агры. Вентилировалась, следовательно, агра обычным порядком — через фор­точку.

Всего нужно было построить четыре агры: одну для нас, одну для радистов и по агре для семей Старцева и Таяна. Первые две агры мы установили в первых числах, остальные — в середине декабря.

Подсчитали все затраты. За исключением стоимости древесины и гвоздей, 4 агры обошлись по тогдашним ценам около 500 рублей.

Агры получились довольно хорошие, хотя и были очень малы. Если, скажем, я сидел у стола и работал, а Власовой нужно было выйти из комнаты или войти, то я должен был вставать и убирать стул под стол. Теснота досаждала и радистам, они часто раздражались, дело до­ходило до  ругани, и мне приходилось мирить их, как маленьких детей.

С поселением  в аграх мне пришлось ввести особые правила пользования ими. В аграх не разрешалось иметь дело с водой: мыться, стирать, что-либо варить или кипя­тить. Все это создает сырость, и стены, впитав влагу, бы­стро сквасятся, агра перестанет отвечать своему назначе­нию. Было воспрещено курение. Оно быстро сделало бы воздух негодным для дыхания, а отсутствие топлива и необходимость беречь тепло не разрешали часто венти­лировать воздух агры. Длительное же нахождение в ат­мосфере, отравленной табачным дымом, могло сказаться крайне отрицательно на физическом состоянии зимовщи­ков. Я сам перестал курить совершенно, как только были поставлены агры. Власова прекратила курение значи­тельно раньше. Я пытался воздействовать и на Траутмана и Демидова в этом отношении. Демидов после обещания бросить курить не выдержал и двух дней, Траутман же с месяц не курил, а потом, как-то зайдя ко мне, объявил, что он больше терпеть не может и начнет курить. Не­смотря на мои строжайшие запрещения курить в агре, эти великовозрастные люди, из-за отсутствия самодисци­плины, пускались на школярский обман — курили в агре тайком от меня.

Старцев и Таяна жили в своих аграх так, как обычно живут эскимосы. Для них это было более привычно; кроме того с большим количеством детворы трудно было со­блюсти правила, установленные мною.  Не могли они также не общаться с приезжавшими на Роджерс туземцами, так как все они были в близком родстве друг с другом.

Построенные агры прекрасно сохраняли тепло. Еще не окончив полностью их сооружение, мы убедились в этом. За время, прошедшее до постройки агр, в наших комнатах на окнах намерзло много льду, и он не стаи­вал даже тогда, когда протапливали печи. Но как только агры были поставлены, окна сейчас же усиленно «запла­кали», пришлось подставить банки и часто вытирать по­доконники, чтобы на полу не образовалось лужи. Через два дня от наледей на окнах не осталось и следа. Окна и впредь были чисты.

Но как бы хорошо агры ни сохраняли тепло, к сожалению, сами по себе они тепла не вырабатывали. Поэтому, как только они были построены, встал вопрос об отопле­нии. Первое   время, пока у нас был   керосин,   вопрос  отопления    агр   разрешался   крайне  просто. Мы употребля­ли для  отопления... пятнадцатилиней­ные лампы. От двух таких ламп в нашей агре,  когда они   горели,      развивалось достаточно      тепла для работы. Правда, температуры в агре  были крайне неровные в безветренную погоду: когда на улице тихо, в агре у потолка ртуть поднималась до +20 по Цельсию, но положенный на пол термометр показывал -7-8.

Разница в температуре в гра­дусах бывала обы­чна. В ветреные дни, когда за стенами свирепствовала пур­га   и   дом    трясло как в лихорадке, в такое время, даже если лампы го­рели беспрерывно, термометр и у потолка опускался до плюс десяти и ниже градусов, а на полу в это время   температура   была,   как   правило,    ниже   нуля.

Несмотря на то, что в агре было сравнительно тепло, на полу, под линолеумом, у нас постоянно был лед. Ходишь по полу, а он  трещит, как будто какой-то шутник рассыпал под линолеумом жареный горох.

«Ламповый» вид отопления имел много недостатков. Как только лампы тушились, через полчаса, максимум че­рез час, в агре становилось адски холодно. Собственно, этот недостаток свойственен ей. Для ее обогревания не­обходим очень небольшой источник тепла, но работаю­щий по возможности беспрерывно. Лампы же мы принуж­дены были гасить, ложась спать или выходя из агр. За ночь температура в агре так низко опускалась, что вода замерзала в стакане. Кроме того, лампы, как тщательно ни следи за ними, неизбежно портили воздух отходя­щими газами, а экономя тепло, мы не могли часто про­ветривать жилье. Это влекло за собой довольно частые головные боли.

Но все это, хоть и было неприятно, но не так страшно, так как работать можно было. Руки не мерзли. Такое же отопление было и в остальных аграх.

Керосина к началу зимовки у нас оставалось только 80 килограммов, надолго его хватить не могло. Чтобы мобилизовать все ресурсы, я поручил Старцеву и Таяна осмотреть все старые керосиновые бочки и извлечь из них всё, что только в них было. В бочках на дне оста­вались кое-какие остатки грязного, смешанного со ржав­чиной керосина. В некоторых бочках набиралось до литра такого «керосина».

Без предварительной очистки употреблять его было невозможно ни в лампах, ни в примусах — так много было в нем грязи. Но после фильтрования он, хоть с гре­хом пополам, все же горел.

В процессе этой работы совершенно неожиданно сре­ди пустых бочек, оставшихся на радиостанции, была обна­ружена полная закупоренная бочка. Пробка ее была так измолота, измочалена, что не представлялось никакой возможности  ее извлечь.  Как видно,  радисты пытались открывать эту бочку бесчисленное количество раз, но по­пытки их были тщетны. Я поручил Демидову помочь Старцеву и Таяна открыть бочку. Через некоторое время ко мне пришел Старцев.

—  Бочку мы открыли, товарищ начальник.

—  Ладно. А что же в бочке?

—  Кажется, керосин.

—  Как, полная бочка керосина?

—  Да. Бочка почти полная, только вот не знаю, мно­го ли там керосина. Может быть, внизу вода.

К нашему счастью, при ближайшем исследовании ока­залось, что бочка наполнена чистым керосином. Таким образам, у нас появилось еще около 150 килограммов керосина. Однако и эта находка не могла нас обеспечить на все холодное время.

Чтобы возможно дольше растянуть «запас» керосина, я еще с осени прекратил отпуск его для примусов, пере­ведя их целиком на бензин. Я и раньше знал, что бен­зин можно употреблять как горючее в примусах, но я знал также и то, что такая практика часто приводит к взрывам и пожарам. В нашем положении ни то ни другое было недопустимо. Тщательно проинструктировав Старцева и Таяна, я перевел приготовление пищи на бензин. Весь год до прихода «Красина» мы жгли бензин в приму­сах. Но и это не могло помочь: керосина становилось все меньше и меньше. Каждый день ко мне приходил Стар­цев — ему был поручен расход керосина — и сообщал, сколько осталось керосина.

Недели за две до того, как керосин должен был ис­сякнуть, я предложил Демидову и Траутману, как людям опытным в технике, обдумать, чем и как заменить керо­син для отопления. Они оба «думать отказались», заявив мне, что не знают, как с этим делом быть. Демидов при­бавил, что «можно обойтись без керосина и без топлива вообще». Мои настояния не дали результата.

Пришлось самому заняться этим делом. Решил я по­строить печь для   сжигания   бензина.   Сжигать   бензин, вообще говоря, дело нетрудное, но сжигать его так, чтобы было достаточно тепло, безопасно и чтобы отходящие газы не отравляли воздуха в аграх, не так уж просто. При отсутствии инструмента, нужных материалов, литера­туры, а главное знаний, «бензино-топливная проблема» осложнялась.

Отправляясь в свое время в поездки по острову, я обдумывал проект отопления палаток во время походов. После многих попыток мне удалось сделать из жести своеобразный ребристый калорифер, который ставился на примус, как кастрюля, и нагревался от огня примуса. Имея довольно большую поверхность нагрева, он сда­вал окружающему  воздуху много тепла. При помощи та­кого калорифера мы в самую холодную пору имели воз­можность в палатке раздеваться, находясь в довольно сносной температуре.

Этот способ отопления имел два недостатка: во-пер­вых, быстрое нагревание резервуара примуса. С этим мы боролись просто: ставили примус в чашку со снегом, из которой только что ели суп или еще какую-нибудь снедь. Снег в чашке быстро превращался в воду и охлаждал резервуар. Во-вторых, наполнение палатки отработан­ными газами. В палатке второй недостаток нами не ощу­щался по причине «особого» свойства парусиновых стен, способных легко самовентилироваться, но внутренние стороны палатки закапчивались и из белых скоро пре­вращались в грязно-серые.

Вот этот-то опыт со всеми его удачами и неудачами и натолкнул меня на мысль использовать примус как топ­ку для сжигания бензина.

Я рассуждал так: если мне удастся устроить такое приспособление, которое при помощи примуса работало бы круглые сутки без перерыва, не нагреваясь (то есть резервуар примуса, содержащий бензин, не нагревался бы), то все остальное устроить пустяки, Я знал, что ре­зервуар нагревается за счет отражения тепловых лучей от горелки, причем, если примус горит в свободном состоянии, если на нем ничего не стоит, то он нагревается не так быстро, как если на него поставить кастрюлю или чайник. Значит, резервуар нагревается тем больше, чем больше падает на него тепловых лучей. Конечно, неко­торое нагревание  происходит и за счет трубки горелки. Нужно было, значит, как-то изолировать резервуар и сде­лать трубку, на которую навинчивается головка, возмож­но длинней.

Решил испортить один примус для опытов. Отрезал патрубок для головки у самого резервуара, добыл мед­ную трубку нужного сечения и обрезок патрубка при­паял серебром к этой трубке, а уже самую трубку обыч­ным третником припаял к резервуару примуса. У меня получился примус с удлиненной шейкой и высоко распо­ложенной головкой. Верхние ножки я отпилил совершен­но. Получился необычный по форме примус. Из толстой жести я согнул квадратную печку, вытянутую кверху на высоких ножках, закрыл ее крышкой с отверстием для трубы, а дно печи устроил глухим. Только в самом центре вырезал небольшое отверстие, чтобы только-только про­ходила головка примуса. Внутри печки устроил нагрева­тельный калорифер, состоявший из двух слоев железа, расположенных близко друг над другом. Пламя должно было ударять непосредственно в это железо и раскалять его докрасна. От него должно было нагреваться верхнее железо, более широкое, чем нижнее, расположенное не­высоко над ним, и горячие газы, отходя от этого железа и обтекая его по краям, должны были нагревать стенки печи. Для разжигания примуса в одной из стенок была устроена небольшая, свободно открывающаяся дверца с несколькими отверстиями для притока воздуха.

Кроме того, мною были устроены тонкие трубы, вы­веденные за стены агры в печную трубу, чтобы продукты горения не загрязняли воздуха в агре, а выбрасывались наружу. Кроме того, эта труба создавала тягу воздуха, необходимую для нормального горения примуса.

Горячие газы, проходя по трубе, нагревали ее стенки и тем самым увеличивали теплоотдачу всего приспособления.                                                                                    

Строил я печку наугад. Работать приходилось в помещении, в котором температура стояла постоянно ниже —15°. Манипулировать с железом и инструментом было крайне неприятно, поэтому с печкой я возился в течение недели или полутора недель. Мои «сотрудники» Траутман и Демидов во время работы над печкой не скрывали от меня своего скептицизма, но я не обращал на это внимания и продолжал работать.

Вот, наконец, печка готова, установлена. Выход трубы через мех агры изолирован так, чтобы не было и малейшей опасности пожара и чтобы, в то же время, холодный воздух извне не попадал в агру. Наконец, я в первый раз налил полный резервуар бензина, зажег примус и закрыл дверцу. В комнате раздался тихий шипящий шум. Шум был настолько незначителен, что совершенно не раздра­жал. Я уселся рядом с примусом и беспрестанно щупал резервуар — нагревается он или нет. Сидел до тех пор, пока не выгорел совершенно весь бензин и примус не по­тух. Печка сразу же, как только был зажжен примус, на­калилась, стала горячей настолько, что брызги воды, по­падавшие на нее, мгновенно испарялись. Трубы на всем протяжении в агре и на некотором расстоянии за агрой были теплые, и очень быстро температура в агре подня­лась до +25°. К тому же, температура стала значительно ровнее, чем при «отоплении» лампами.

Топливная проблема была разрешена блестяще! Че­рез несколько дней, когда керосин совсем уже подходил к концу, мы лампы зажигали только для освещения. Обо­гревались бензиновой печкой. Траутман и Демидов все чаще заходили и справлялись:

—  Ну,  как  печка?

—  Ничего, печка работает прекрасно.

Они пробовали, горяча ли она, и отдергивали руки. Наконец Траутман попросил меня отпустить материал на устройство такой печки.  Материал  я ему  отпустил, они вдвоем быстро соорудили печь и поставили ее у себя. Старцев и Таяна печей у себя не ставили в аграх, а отап­ливались жировиками, так как для них этот способ отоп­ления был более привычным, чем бензиновая печь.

Кроме этого  нам нужно было как-то разрешить задачу с освещением. Керосина уже не было не только для отоп­ления,  не стало  его и для  освещения. Еще   с прошлых времен на складе сохранился небольшой остаток стеари­новых свечей. Их было так  немного, что  на всю  зиму не хватило бы. Я распределил свечи между сотрудниками так, чтобы по возможности удовлетворить всех на темные месяцы. Каждый раз, как только выходили из агры или не  было надобности в   работе — мы  сейчас  же  тушили свечи, оставаясь в темноте. Для кухни и других помеще­ний отпустить свечей я не мог. Огонь же был необходим и   там.   И   здесь   мы   тоже   заставили   служить   бензин, устроив   несколько    бензиновых  свечей   для   освещения. В этом деле был большим специалистом Демидов — пер­вая бензиновая свеча была сделана им по  собственному проекту.

Бензиновые свечи не были верхом совершенства, но как ни плохи они были, свое назначение — светить — выполняли. Без крайней надобности мы их не зажигали, но в темноте каждый пустяк кажется крайней надобно­стью. При недосмотре свечи густо коптели, покрывая «все живущее под ними» жирным слоем сажи.

Но все же это был свет!

Вернувшись еще 20 сентября с севера в бухту Род­жерс, мы, против ожидания, не нашли связь с материком установленной.

—  Где же обещанная вами связь, товарищ Траутман?

—  Связь будет, товарищ начальник.

—  Когда же  она  будет?  Прошло  уже   значительно больше обещанных вами трех дней.

—  Я был занят, но  связь будет обязательна.

Мы уже долго жили без двухсторонней связи с ма­териком и, можно сказать, привыкли к этому, поэтому я  не был особенно огорчен отсутствием связи. Я потребо­вал все же от Траутмана приложения всех усилий к ско­рейшему установлению связи, а от Демидова — техниче­ского обеспечения этого.

Несмотря на то, что у нас уже не было никаких надежд на приход «Челюскина» или вспомогательного суд­на, все же я стремился как можно скорее установить связь с материком. Но, на наше несчастье, Траутман, взявший­ся за это, не был... радистом.

Может быть, как радиотехник он и имел кое-какие знания, но принимать на слух и передавать он не умел или умел очень плохо.

Беда была еще и в том, что, не зная дела, он не только не хотел учиться, но и не хотел откровенно об этом сказать и стал на путь прямого очковтирательства.

Я пытался выяснить, почему не налаживается связь. Первоначально Траутман мотивировал это недостаточной мощностью рейдового передатчика и добивался разреше­ния построить самодельный, более мощный. Я ему раз­решил, и он построил то, что хотел, но связи опять не было.

—  В чем дело? Теперь есть то, что вы хотели. Пере­датчик работает? Верно?                                          

—  Да, передатчик работает лучше рейдового.

—  Почему же связи нет?

—  Слышимость плохая.

—  Бросьте,  товарищ  Траутман,  дело не  в   слыши­мости.

—  Ну, а в чем же дело?

—  Я вас и спрашиваю об этом.  Слышимость  здесь приплетать не к чему.  Слушаем же мы Хабаровск, а вы под боком мыс Северный услышать не можете.

—  Нас не зовут. Сколько ни слушал, нас не зовут.

—  Ну ладно, нас не зовут, а вот вы стучите часами, но ответа нет.  Почему?

—  Не знаю. Наверно, нас не слушают

— Опять двадцать пять. Да что вы думаете — там плюнули что ли на нас?

Но, что я ни делал, какие меры ни принимал, толк был один — связи у нас не было.

Несколько раз он объявлял, что связь уже устано­влена то с бухтой Амбарчик, то с мысом Северным, но нам от этого было не легче. Стоило мне написать теле­граммы, говорящие о положении на зимовке и дать ему для передачи, как сейчас же «связь прекращалась».

Мы с Власовой продолжали слушать широковеща­тельную станцию при помощи приемника, установленного мною еще зимой 1932 года. Каждый раз мы слышали це­лую бурю точек и тире, наполнявших эфир, но мы не могли определить — наши это, советские станции или, как оговорил Траутман, только «иностранцы». Мы знали, что на мысе Северном имеется мощная станция, в Уэллене, в Анадыре также есть станции. «Не может быть, — дума­лось мне,— чтобы ни разу Траутман не наткнулся на нашу советскую станцию».

Однажды я ему предложил установить круглосуточ­ное прослушивание по всему диапазону коротких волн и выяснить, какие советские станции и в  какое время ра­ботают, и записывать все, что он ни услышит. Он пытался уклониться от этого, ссылаясь на незаконность приема не нам адресованных передач. Но  мне нужно было  прове­рить возникшее у меня предположение об очковтиратель­стве, поэтому я приказал ему сделать однократные записи всех обнаруженных станций, сняв с него ответственность за «подслушивание».

По прошествии установленного срока он подал мне рапорт, в котором сообщал: «Я не специалист радист, а радиотехник и летчик-наблюдатель, могу работать, пе­редавать и принимать в пределах самолетной связи до 60 знаков в минуту, радисты же, работающие на наших станциях, работают слишком быстро, и я не могу ничего принять или принимаю с пропусками».

Все разъяснилось... Ждать многого или даже не очень многого от такого радиста нечего было!

На протяжении всего этого года, до тех пор, пока нам не привезли нового радиста, мы связи так и не имели.

Наша рация работала полным ходом, для наших це­лей она была больше чем достаточна, но толку из этого не было. Надо сказать, что все механизмы работали. Двигатели, бывшие на попечении бортмеханика Демидо­ва, отказов в работе не имели; во всяком случае, по его вине наша рация ни разу не стояла. Все наши неудачи в этом деле коренились в радисте Траутмане. Красинский, побуждаемый лучшими чувствами, оказал нам медвежью услугу, оставив для такого серьезного дела, как связь на Крайнем Севере, непроверенного специалиста.

Несмотря на организацию зимовки в меховых комнатах-аграх и разрешение топливной проблемы без дров, последние, хотя и не в таких больших количествах, тем не менее нам были совершенно необходимы. Положение осложнялось еще тем, что мы не имели в этом году дров поблизости от бухты Роджерс. Я мобилизовал все дро­вяные ресурсы, какие только можно было мобилизовать. В устье реки Клер километрах в 30 от Роджерса, име­лась одна полуразрушенная юрта, в которой никто не жил и которую не растащили на дрова лишь только потому,  что это было мною строжайше воспрещено в свое время. Кроме того две пустых юрты были в бухте Сомнительной. Я решил все эти юрты разобрать и вывезти на Роджерс.

В остальных местах, где были дрова: в бухте Пре­дательской на расстоянии 75 километров от Роджерса и на северном побережье за хребтами — самое меньшее 60—65 километров от нас, дров было много, но возить их на собаках в зимних условиях дело не легкое.

Впрочем, можно было просто разрешить проблему вывозки топлива. Стоило лишь мобилизовать всех эски­мосов и их собачьи упряжки с нартами и приказать им возить дрова. В общей сложности, можно было бы соста­вить обоз в 10—12 нарт. Такое количество нарт даже и по очень трудной дороге и в плохих условиях обеспечи­ло бы нас, хотя и минимально, топливом. Однако я не со­бирался, как и в прошлом году, отрывать эскимосов от промысла песца, медведя. Для подвозки дров туземцев использовали только в тех случаях, когда они по соб­ственным надобностям ехали в бухту Роджерс. В этих случаях я вменил всем им в обязанность не приезжать на Роджерс на пустых нартах. Каждый из них должен был со становища вывозить предельно возможное количество древесины. За это я установил плату. Такой косвенной подвозкой, по пути, были вывезены юрты из бухты Со­мнительной, некоторое количество дров, заготовленных в бухте Предательской еще с осени 1931 года, а также все дрова, заготовленные нами осенью 1933 года во время работы по постройке жилищ на севере.

Дрова мы всячески экономили и употребляли в очень ограниченном количестве — на выпечку хлеба, для протапливания железных печурок, стоявших в комнатах за аграми. Делать это было необходимо, иначе за аграми тем­пература упала бы далеко ниже нуля. В комнате радистов и в нашей комнате за аграми было большое количество различных ценностей: в комнате радистов находилась вся аптека, много литературы, разный инструментарий; в на­шей же комнате за агрой находились литература и раз­личные ценные инструменты в виде микроскопов, теодо­лита, фото- и киноаппаратуры. Если бы допустить там резкие температурные колебания, неизбежно эти ценные приборы или погибли бы полностью, или в значительной степени попортились. Несмотря на то, что мы крайне экономили дрова, нам все же нужно было их довольно много. Конечно, «довольно много» — понятие относитель­ное, так как для отапливания дровами даже двух комнат нам потребовалось бы раз в двадцать больше древе­сины, чем мы израсходовали на протяжении всего это­го года.

В расходовании дров я ввел   систему  пайка.  Распи­ловка и рубка была поручена определенным   людям;   они же   ежедневно отпускали на каждую   печь установлен­ную норму нарубленных дров.

Только после того, как была закончена охота на медве­дя и наступила пора, если можно так выразиться, междустрадья, я использовал всех эскимосов и их упряжки для вывозки дров с севера. Не­обходимо было заго­товить возможно большее количество древесины на весен­нюю пору. Когда наступит теплая по­ра и начнется тая­ние снега, дома нач­нут после зимних морозов оттаивать и основательно сы­реть. Чтобы просу­шить их и не допу­стить появление грибков, я и заго­тавливал древесину как неприкосновен­ный запас. Из этого запаса никому не разрешалось брать ни одной щепки.

С коммунальны­ми «услугами» в этом году было очень трудно. Прежде все­го, с выпечкой хлеба. Часто печь хлеб мы не   могли, выпекали   его   один раз в десять суток.

В это время мы, как правило, готовили впрок  такие вещи, как гречневую кашу, бульон и др. Наваривали мы их тоже на десять дней сразу, а потом выносили на мороз и по мере надобности расходовали. Время выпеч­ки хлеба мы использовали и для бани.

Баня, вообще говоря, была у нас «усовершенствован­ная», с душем-самотеком. За время, что комната, в кото­рой пекли хлеб, стояла переохлажденной, потолок осно­вательно промерзал, снизу на нем набиралось большое количество инея, а сверху на потолок через щели в кры­ше наметало много снега. Хотя мы снег регулярно счи­щали, все же небольшое количество его оставалось. Во время отопления бани, когда помещение основательно на­гревалось, иней на потолке таял и превращался в воду, часть снега поверх потолка тоже превращалась в воду и просачивалась вниз. Все это обильно капало с потолка на голову и спину моющегося. Если бы кто-нибудь по­сторонний в момент мытья в «бане» находился в сосед­ней комнате, он слышал бы беспрерывные восклицания и руготню. Я, когда мылся, чертыхался беспрерывно. Мо­ешься горячей водой, а тут на тебя течет ледяная вода, причем вода грязная. Но, несмотря на это, мы не обходи­лись без бани и регулярно — раз в десять суток — мылись.

Первое время много маялись с приготовлением воды. Когда у нас было топливо и в кухне топили, тогда при­готовление воды разрешалось просто. В баки для воды набивался снег, и он постепенно превращался в воду. Когда нужно было ускорить приготовление воды, ведра со снегом ставились на плиту или примусы, и снег быстро таял.

Но теперь кухня не топилась, и температура в ней была обычно ниже нуля. Во время обеда, завтрака или ужина мы садились за стол в меховой одежде с шапками на голове. Пар, поднимавшийся от кастрюль с приготов­ляемой пищей или из тарелок с супом во время приема пищи, замерзал на потолке, образуя сталактиты из инея. На примусах натопить потребное количество снега было очень трудно, хотя мы всячески экономили воду. Дер­жать баки с водой в аграх нельзя было, потому что для  этого не было места. Главное же — нахождение воды в аграх, как уже говорилось, повело бы к порче агр.

На радиостанции имелась обычная двухлитровая па­яльная лампа, и вот ее-то я и использовал как «машину для приготовления воды». В бак накладывался снег, ниж­ние части его пропитывались остатками воды, внизу под­ставлялась паяльная лампа, и через некоторое время в баке была вода. Мало растопить снег, нужно еще поднять температуру воды градусов на 5—6 выше нуля, чтобы вода в баке не превратилась в глыбу льда. У нас однажды такой казус случился, и чуть было не погиб единствен­ный наш бидон.

При горении лампы развивалось много тепла, и мы начали пользоваться ею, чтобы ко времени приема пищи нагревать воздух в кухне; это позволяло не сидеть в шапках и не кутаться в меха за столом.

Лампа, давая много тепла, крайне загрязняла воздух отходящими газами. Загрязнение бывало иногда так ве­лико, что ело глаза. В результате этого у меня развился стойкий фарингит (острый катар глотки). Полагая, что это результат простуды, я перестал выходить на воздух и всю лежавшую на мне работу взвалил на Власову. Ис­тратил массу всяких лечебных средств, но толку не до­бился. Я знал, что стойкие фарингиты могут развиться в результате отравления слизистой оболочки глотки ка­кими-либо газами, но я не знал, что виной этому — лампа. Только случайно я понял, что виновата именно она. Как только я несколько дней не посетил кухню, где работала лампа, от фарингита не осталось и следа. Учтя это, мы стали более редко пользоваться лампой, только в случаях крайней необходимости. Опять мы стали принимать пищу, кутаясь в меха. Тут уж мы предпочли меньшее зло: лучше иметь холодный воздух, но чистый, чем теплый, но загрязненный вредными газами.

Стирка белья и сушка мокрой меховой одежды были сопряжены с большими трудностями.

От постоянного общения с холодом и холодной водой у некоторых из нас на руках начали возникать язвы. Первоначально возникал волдырик, как от ожога, потом он прорывался, и вместо него образовывалась неболь­шая, постепенно увеличивающаяся язвочка. Потом возни­кала вторая, третья. Первоначально мы лечили их мазя­ми и примочками, но язвочки упорно росли и возникали вновь. Потом я «прописал» страдающим отепленную во­ду, воспретив совершенно касаться руками холодной воды и оставлять их на морозе без рукавиц. Через несколько дней такого лечения от язв не осталось и следа. В даль­нейшем, чтобы избежать язвенных поражений рук, мы практиковали элементарную профилактику. Больше они не появлялись.

Несмотря на трудности, мы с Власовой научной ра­боты не бросали. Правда, в этом году мы не смогли от­правиться в поездку по острову, так же как и в прош­лом году, с одной стороны, по состоянию здоровья, а с дру­гой, потому, что метеорологическая служба требовала наше­го присутствия на фактории. Метеорологическую работу, которую вел в прошлом году Павлов, я решил взять на себя.

Кроме двух случаев (в один из зимних пуржливых дней, когда сила ветра была столь велика, что сбивала меня с ног, и я, чтобы добраться до дому, принужден был ползти на брюхе, как пресмыкающееся) — не было пропущено ни одного наблюдения.

К моменту появления солнца, когда нужно было пу­стить в работу гелиограф Кемпбеля, я обнаружил, что среди материалов, оставшихся у нас, совершенно нет блан­ков для этого инструмента; прекратить же его работу я не считал возможным. Я нашел выход из положения: сам сделал нужные бланки. У нас было некоторое количество александрийской бумаги, и, вооружившись карандашом, циркулем и одним бланком как лекалом, я иногда по­многу часов подряд сидел и вычерчивал со скрупулезной точностью бланк за бланком, прочерчивал их необходи­мыми линиями, потом вырезал ножницами, окрашивал и пускал в дело.

До самого прихода «Красина» наш гелиограф работал на этих самодельных бланках. Сделать мне их пришлось не одну сотню штук.

Не хватало еще кое-каких материалов, но заменить их было значительно проще и быстрее, чем бланки гелио­графа.

Не прекращали мы и работы по собиранию материалов для пополнения наших коллекций. Так же, как и в прош­лые годы, когда прилетали птицы, я бил их, а Власова снимала шкурки, чистила, сушила, набивала тушки. Выка­пывали и сушили растения, собирали всяких насекомых. В этом году мы пополнили свои коллекции, главным обра­зом, залетными птицами, обычно на острове не обитав­шими. Единственное, чего я не решился сделать,  это за­готовить животных для зоологического сада. Уже дваж­ды — в 1932 и 1933 г. — мы уничтожили заготовленных животных; 11 медведей мы уничтожили в 1932 году и 8 медведей в 1933 году. Поэтому, обсудив со всех сторон этот вопрос, мы пришли к заключению, что переводить животных зря нет смысла. Кроме того, за время, пока кормишь медведя и ухаживаешь за ним, к нему так успе­ваешь привязаться, что расстреливать его больно,  как будто бы расстреливаешь родное существо. У нас были заготовлены только полярные совы, и то больше в по­рядке развлечения, так как эта прелестная птица, живя у нас, скрашивала очень много часов нашего одинокого существования.

Кончалась и эта невероятно трудная зима.

В первых числах мая 1934 года я велел снять агры. Хотя на дворе еще стояли изрядные холода, но до теплых дней оставалось недолго, а к холоду мы привыкли.

Сняв агры, я попробовал бензиновую печь просто в комнате, и оказалось, что она довольно хорошо обогре­вает и комнату. За стенами дома уже не было так холод­но, как зимой.

И вплоть до прихода «Красина» мы отапливались этой бензиновой печкой, прозванной нами «шипейло».

 

Глава XXVII.  

Замечательный остров

 

Остров Врангеля является наиболее восточным из островов, разбросанных на материковом уступе к северу от берегов Евразии,  конечно, если не считать скалы Геральда, расположенной несколько восточнее.

Находясь между 178°30' у мыса Гильдер и 182° 30' у мыса Уэринг и между 70°43' и 71°37', этот наиболее восточный остров не является наиболее северным. Есть в Арктике острова, расположенные значительно севернее. Даже материковая береговая полоса в большом коли­честве мест проходит дальше к северу, чем остров Вран­геля. Но, несмотря на это, можно сказать, что остров является наименее доступным местом нашего Союза. Это объясняется особой ледовитостью пролива Лонга и Се­веро-восточного и Чукотского морей, омывающих запад­ные и восточные берега острова. Малая доступность острова объясняется слабой исследованностью ближай­ших районов и посылкой неприспособленных к ледовым плаваниям судов.

Остров назван именем лейтенанта русского флота Фердинанда Врангеля, впервые в 1820—23 г. опубликовавшего сведения о земле, виденной им при описании устья реки Колымы. На самом острове Врангелю побывать не удалось, и его именем остров был назван позднее английскими моряками.

Остров Врангеля не очень велик, но он, конечно, не может быть отнесен к островам-карликам. Если пройти с мерной цепью от мыса Гильдер на западном побережье до мыса Уэринг на востоке, то получится 140 километров, а от бухты Давыдова на юге до острова Находка на севере получится 80 километров. Очертания острова, если подойти к этому с капелькой фантазии, напоминают остатки черепа доисторического человека.

Береговая линия острова разнородна. Восточное по­бережье от мыса Гавайи до мыса Литке и западное от мыса Фомы до горы Драм-Хед обрывисто падает в море или в виде скалистых отвесных стен, или крутых каме­нистых осыпей. На всем протяжении идет песчаный приплесок, в некоторых местах закрываемый приливом, а кое-где приплесок поднят выше за счет осыпавшихся пород. Северный берег от мыса Литке до горы Драм-Хед низменно-тундровый и только местами поднимается на 5—6 метров над уровнем моря. От мыса Литке начинается гряда песчано-галечниковых кос, идущих параллельно материковому берегу до бухты Песцовой и заканчиваю­щихся островом Находка. Эти косы образуют длинную узкую бухту в 75—80 километров, очень удобную для судоходства на мелкой промысловой посуде.

Западное побережье имеет несколько бухт, отделен­ных от моря песчаными косами. Южное побережье имеет ряд удобных для поселения бухт. Берег южной части в ряде мест поднимается над морем до 10—15 метров, скалисто обрываясь в воду и не имея даже приплеска.

Рельеф острова, в основном, гористый. Когда пере­секаешь остров с юга на север или обратно, то можно легко различить два горных кряжа, между которыми за­ключено плоскогорье, размытое руслами рек и речушек и разделенное ими на холмы, имеющие почти одинаковую высоту, в среднем 100—120 метров над уровнем моря. Южный кряж проходит от мыса Гавайи до мыса Фомы почти у самого берега, только в некоторых местах отде­ляется от моря незначительными участками  тундры.  На севере же горы отделены от моря тундрой, достигающей 30 километров ширины.

Почти посредине острова находится центральный узел гор, высшей точкой которого является пик Берри, имеющий 760 метров высоты. Со склонов центрального узла берут начало важнейшие реки — Наша, Клер, Ма­монтовая и другие.

Девять месяцев из двенадцати остров плотно укрыт снегом. Таяние начинается к средине июня, и к средине июля остров почти совершенно освобождается от снега. Снег задерживается на все лето только в надувных ме­стах, куда не достигает солнце. На вершинах же гор снег, как правило, стаивает. Ледников на острове нет совер­шенно.                                                

Растительный мир острова крайне беден, но во вся­ком случае не   беднее   тундр   северной   части материка.

Тундра и горы голы из-за отсутствия лесных насаждений, поднимающихся над поверхностью земли. Но это не зна­чит, что на острове нет совершенно древесных растений. Они есть, но приспособленность их к условиям Арктики зашла так далеко, что деревья эти совершенно не напо­минают обычных деревьев. По тундрам в довольно боль­шом количестве распространена ива, стелющая крону по самой земле. Только в центре острова, в глубоких доли­нах, защищенных горами от ветров, кроны ивы подни­маются над землей до метра. В остальных же местах, подверженных ветрам, дерево обнаружишь, только на­ступив на него ногой. Туземцы летом собирают этот ивняк и употребляют его как топливо.

Обычно тундры голые. Кое-где торчат кустики травы. Только в сырых поемных местах или внизу склонов гор, над которыми есть залежи тающего снега, растительный покров достигает значительного развития. Некоторые участки тундр бывают сплошь покрыты цветами, напоми­ная луга средних широт. Тут и желтый мак, и ромашка, и синий колокольчик, и незабудки, а в солнечные дни над ними вьются бабочки, шмели и всякие другие насекомые.

По сухим склонам гор растут разные виды мха и ли­шайников, от белого до мрачно-черного. Черные мхи и лишайники на острове очень часты, и в некоторых местах из-за большого развития их желтые или серые глинистые склоны холмов окрашиваются в черный цвет.

На острове не бывает больших холодов. В этом от­ношении его нельзя сравнивать, скажем, с Верхоянском или другими местами Якутии. За пять лет у нас ни разу термометры не отмечали холодов больше 48 градусов. Но и лето на острове не жаркое. Обычно летом днем 5—6 гра­дусов тепла, и только однажды максимальный термометр показал 11 градусов тепла. Летом мы ходили тепло оде­тыми, а в море выходили, как правило, имея в запасе меховую одежду.

В безветренные дни даже сильные морозы перено­сятся легко, но если мороз приправляется ветром, то он переносится значительно хуже. Правда, нужно сказать, что чем сильнее ветер, тем выше лезет ртуть в термо­метрах, но иногда случалось, что, несмотря на сильный ветер, ртуть замерзала. Обычно это бывало, если ветер дул с острова. При ветре же с моря, особенно с востока, наступало значительное потепление, до образования со­сулек на крышах.

Ветры на острове довольно часты, достигают боль­шой силы и продолжаются помногу дней и даже недель. Очень часто ветер начинается внезапно. Особенно не­приятно это летом. Иногда выйдешь в море в ясную, ти­хую погоду. В поисках моржей, уходишь далеко от бе­рега. Убьешь несколько животных и спокойно работаешь на льду, разделывая их. Вдруг море темнеет, налетает бешеный шквал. Лед начинает сжиматься. Приходится наскоро грузить разделанное и уходить восвояси. Воду быстро взбаламучивает, посудину швыряет как пробку и заливает. И случалось, что только доберешься до бе­рега и выгрузишь мясо, как ветер начинает спадать, и скоро как будто бы его и не было вовсе. Если бы не волна, катящаяся в море, можно было бы подумать, что напрасно подняли панику. Зимою тоже эта особенность часто отравляла нам много часов и дней.

Несмотря на то, что на острове в течение двух меся­цев солнце не поднимается над горизонтом, общее коли­чество лучистой энергии, получаемой островом, пожалуй, не меньше, чем в любом другом районе нашей родины. Особенно богаты солнцем весенние месяцы — март, апрель и май. Показываясь над горизонтом 22 января, солнце к середине марта поднимается высоко и все дольше остается на небе. В это время стоят еще крепкие, до 35 градусов, морозы, но солнце уже здорово греет. Когда едешь в это время на нарте и ветра нет, то одна поло­вина тела мерзнет, а другой жарко. Если едешь лицом к солнцу, то спина мерзнет, а передней половине ста­новится жарко. Снимаешь рукавицы, сдвигаешь на заты­лок шапку и открываешь, насколько возможно, капюшон.

Наконец, спине становится очень холодно, и это вы­нуждает поворачиваться спиною к солнцу. Через неко­торое время спина согревается, а передняя половина начинает мерзнуть. Натягиваешь плотнее шапку, зашну­ровываешь капюшон, рукавицы уже давно на руках, и время от времени сандалишь рукавицей нос, чтобы он не превратился в сосульку.

Небо в эти месяцы в большинстве случаев совер­шенно безоблачно, а если и есть облачность, то, как пра­вило, высокая, тонкая, прекрасно пропускающая солнеч­ные лучи. Только изредка небо укрывается толстой об­лачностью,   полностью   закрывающей   солнце.

С началом таяния и разрушения льда небо чаще за­волакивается плотной облачностью. Чем больше чистой воды на море, тем больше облачности на небе. Летом же, когда море полностью вскроется, небо почти беспрерывно облачно, часто все заволакивается плотным, как молоко, туманом, идут осенние моросящие дожди. Грозовая дея­тельность, обычная в низких широтах, на острове почти совершенно не наблюдается. За пять лет мы наблюдали всего одну грозу, но и она была какая-то немощная.

В самый разгар лета у нас случались снегопады, на­столько интенсивные, что вся округа покрывалась снегом и становилась по-зимнему белой. Но снег, выпавший ле­том, бывал недолговечным и, как только переставал па­дать, так стаивал быстро и без остатка.

В течение 9—10 месяцев окружающее остров море сковано мощным льдом.

Разрушение льда с поверхности начинается с мо­мента таяния снега на острове, то есть с первой половины июня, но очищается море во второй половине июля, запаздывая иногда до второй половины августа. Лед ни­когда не уходит от острова совершенно. Иногда штор­мом угонит лед за горизонт. Остаются только громадные, причудливых форм стамухи. День-два море почти чисто, но потом лед поджимается ветром к берегу или бродит из стороны в сторону, послушный течению и ветрам.

Геологически остров совершенно не изучен. Трудно сказать, что он таит в своих недрах. Несомненно одно: там есть уголь, железо. И то, и другое было найдено в выносах рек. В смену 1935 года на остров послан геолог, который подробно обследует остров и выяснит, какие ископаемые и в каком количестве имеются на острове.

В ближайшие годы население острова увеличится и он еще больше будет призван со всеми своими богатствами на службу строящегося и растущего социализма. Относительная недоступность острова будет окончательно побеждена более совершенными мореходными средствами. Арктика - прекрасный край. Остров Врангеля - прекрасный остров!

 

 

Глава XXVIII .

Приход «Красина»

 

Благодаря нашему приемнику мы регулярно следили за тем, что делается вне острова. Прежде всего, нас инте­ресовали события, происходящие на кораблях, шедших во Владивосток.

Мы знали, что «Челюскин» уже не может идти к нам, но тем не менее с большим интересом ловили все, что нам удавалось услышать о нем. Мы слышали, что «Че­люскин» уже вошел в Берингов пролив, но его зажало льдом между островами Малым и Большим Диомидами (острова эти называются именами Ратманова и Крузенштерна.) Мы ждали, что в ближайший день-два лед разредится и «Челюскин» быстро доберется до Владивостока, вписав еще одну славную страницу в историю полярных походов отважных советских моряков.

Но неожиданно мы услышали, что «Челюскин» вме­сте с зажавшим его ледяным полем начал дрейфовать прямо на север с невероятной быстротой — сорок миль в сутки. Потом последовали сообщения о злоключениях судна, зажатого льдами. Оно носилось по воле льда, те­чений и ветра — то удаляясь, то приближаясь к желан­ному проливу Беринга.

Время  шло.  Уже  осенние   морозы  сковали  льды,  и дальше надеяться на благополучное окончание рейса не следовало.

Мы слышали, что «Челюскин» зазимовал, но  отваж­ный коллектив советских моряков не унывал  и в усло­виях тяжелой зимовки вдалеке от берега продолжал жить одной жизнью с Советским Союзом. С радостью отмечали мы благополучное прохождение зимовки и рассчитывали, что придет день, когда море под вешними лучами солнца вскроется, судно освободится и, хоть с годичным опозда­нием, но все же благополучно прибудет во Владивосток. Но вот однажды мы получили сбивчивое сообщение, что челюскинцы построили мачту и подняли на ней крас­ный советский флаг, который над мертвыми льдами так же гордо реет, как на материке. Мы поняли, что случи­лось нечто непоправимое. Позже последовали сообщения, подтвердившие наши догадки. «Челюскин», раздавленный льдами,  затонул,  а  сотня  советских  людей,  выбравшись на  лед,  организованно   и   мужественно   продолжала   бо­роться за свою жизнь и за достоинство Советской Респуб­лики. Жизнь в ледяном лагере протекала нормально. На материке, как мы слышали, были приняты спасательные меры, достойные только нашего великого СССР. Со всех сторон летели самолеты, самолеты же шли на кораблях, из Ленинграда через все океаны был отправлен красно­знаменный ледокол «Красин».

Я поручил Траутману во что бы то ни стало свя­заться с какой-нибудь станцией и передать слова привет­ствия героическим челюскинцам. Но и в этот раз ему не удалось связаться, и наше приветствие челюскинцев не достигло.

Все время, пока челюскинцы были на льду, мы пере­ходили от надежды к отчаянию. Однажды мы услышали, что летчик Ляпидевский и наш знакомец штурман Петров, вылетев из Уэллена, добрались до лагеря Шмидта, благо­получно опустились там и в один рейс вывезли всех женщин и детей. Теперь на льдине остались только полные сил мужчины. Потом пришли самолеты — и на кораблях и  лётом из Хабаровска и Аляски. Начались дни незабывае­мого упорства и героизма наших советских летчиков, в жесточайших условиях Арктики успешно вывозивших со льда группу за группой.

Мы слышали о болезни О. Ю. Шмидта. Знали о ди­рективе правительства и партии сдать лагерь Боброву и отправиться на материк.

Вот и последние четыре человека вывезены со льда. Затем мы почти каждый день слышали о триумфальном шествии героических людей через весь Советский Союз.

Мы были глубоко удовлетворены и горды тем, что люди, посланные советской родиной на освоение трудней­ших участков нашей страны, очутившись в трудных усло­виях, не были оставлены. Иначе и быть не могло! Наше советское отношение к человеку не могло допустить ги­бели челюскинцев на льду.

Через некоторое время после того, как челюскинцы  были спасены и  уже следовали  на  материк, к нам 24 мая 1934 года пожаловал самолет. Мы с Власовой были у себя в комнате. Вдруг наша дверь открылась, и Деми­дов каким-то не своим голосом прокричал:

— Самолет! Самолет летит!

Мы с Власовой оделись, выскочили наружу. Аппарат уже кружился над бухтой, выбирая, как видно, место для посадки.

Я дал распоряжение Траутману и Демидову разло­жить на бухте в наиболее удобном месте посадочное «Т».

Посадка предстояла трудная. Бухта осенью прошлого года замерзла скверно. Перед самым ледоставом в бухту натащило торосов, их сковало льдом. Так они и остались. Рассчитывая, что с наступлением светлой поры к нам мо­жет прилететь самолет, я еще в конце марта озаботился подготовкой посадочной площадки. Несколько дней мы выбирали место, но и на море и в бухте не было ровной площади нужных размеров. Пришлось изрубить много торосов на бухте. Крайние торосы я окрасил метиленовой синькой, чтобы их сверху было лучше заметно.

Но ко времени прилета самолета стояли довольно теплые дни, и бухта «рассолодела»: снег, покрывший лед, во многих местах основательно подтаял, и образовались большие лужи. Вода в последние дни была скована мо­розами, и лужи покрылись коркой льда; корка выдержи­вала свободно человека, но все же она не была доста­точно крепкой для того, чтобы выдержать тяжесть само­лета, приземляющегося с большой скоростью.

Приготовленная нами площадка была совершенно не­годна: знак был выложен на узкую ровную полосу льда параллельно берегу.

На самолете, как видно, был опытный пилот, и он сверху правильно ориентировался, найдя место среди луж, где самолет мог безопасно для себя сесть.

Машина клюнула носом и пошла на посадку. Мотор перестал рокотать, в наступившей тишине был слышен шум рассекаемого самолетом воздуха. Машина все ниже, вот скоро коснется лыжами льда, но вдруг она как будто бы потеряла на миг скорость, находясь на метр или немного больше от льда, и потом почти отвесно плюхну­лась на лед. Первоначально я думал, что произошло ка­кое-то несчастье, но самолет, прыгая на кочках, покатился, накренившись на одно крыло, как подбитая птица. Мы всей гурьбой, проламывая ногами корку льда, провали­ваясь и падая, бросились к самолету. Из него выпрыги­вали люди. Один, два, вот уже четыре человека стоят около самолета. Подбежав, мы второпях жали руки при­летевшим.

—  Почему так поздно прилетели?

—  Не могли раньше, были заняты другой работой.

—  Лететь так поздно — безрассудно.

— Почему? — осведомился пилот.

—  Бухта тает. Ваше счастье, что последние дни стоя­ли холода, а то вряд ли сумели бы сесть.

—  Иного выхода не было,— сказал кто-то. Прилетели, как мы уже сказали, четыре человека: на­чальник зимовки на мысе Северном — Петров, пилот Фарих, бортмеханик Бассейн и радист — челюскинец Иванов. Они прилетели, оказывается, к нам по поручению прави­тельства: привезти нам опытного радиста Иванова и узнать, что делается на острове.

Самолет, оказывается, еще двадцатого числа приле­тел на остров, но побережье было плотно укрыто тума­ном, и пилот не мог ориентироваться. Найдя потом среди тумана «окно», рискнули сесть. Где они сидели, точно не знали. По их рассказам я установил, что сели они не­сколько западнее бухты Сомнительной. Если бы они сели у самой бухты, их неизбежно обнаружили бы люди, а тут, несмотря на то, что они в течение трех с лишним дней сидели на острове, их никто не заметил, и они не знали, как далеко сели от жилья и в каком направлении это жилье находится.

При посадке они потерпели небольшую аварию: лон­жерон, поддерживающий правую лыжу, был сломан. Сло­маны были также два шпангоута. Пришлось долго во­зиться с ремонтом самолета, и только упорство помогло им выйти из этого затруднения. Ремонт самолета ослож­нялся еще тем, что у них совершенно не было деревооб­делочных инструментов. За все шел перочинный ножик, случайно оказавшийся у Петрова. Кое-как починив маши­ну, они стартовали. При посадке в бухте Роджерс весь ремонт пошел насмарку, и самолет опять был негоден для полета.

Иванов, как только был устроен самолет, с Траутманом и Демидовым отправились на радиостанцию, а мы тем временем с летчиками и Петровым отправились в старый дом. Власова уже хлопотала, приготавливая за­куску и чай для гостей.

Не успели мы расположиться, как пришел эскимос и сообщил мне, что меня просят на радиостанцию.

На радиостанции Иванов мне отрапортовал:

— Товарищ начальник, связь с мысом Северным уста­новлена, с Уэлленом — тоже.

Это еще более укрепило меня в убеждении, что Траутман не знал радиодела, что на протяжении целого года он обманывал меня, ссылаясь на плохую слыши­мость и на другие «объективные» условия.

Я поблагодарил Иванова. Наконец, мы имели связь — то, чего добивались в течение почти двух лет! Я пригла­сил товарищей к завтраку.        

Пока люди мылись, а потом ели, я наскоро набросал несколько телеграмм и передал их Иванову.

Вечером этого же дня мы обсудили вопрос об отлете с острова. Прежде чем лететь, надо было отремонтиро­вать самолет. Бассейн и Демидов — бортмеханики. Ме­таллистов было больше, чем нужно, но вот деревообде­лочников не было совершенно. Бассейн и остальные от­кровенно заявили, что за изготовление нового лонжерона и шпангоутов они не берутся. Я предложил свои услуги, так как на острове на протяжении всего этого времени мне приходилось делать большое количество различных столярных работ, и я, что называется, специализировался в столярном деле.

Бассейн только разъяснил мне, что такое лонжерон, какого он должен быть сечения. Желательно сделать его из двух слоев, клееным. Шпангоуты делать целиком не надо, можно использовать остатки старых, нарастив их кусками на клею. Все остальное — дело рук механика.

Ремонт был закончен 29 мая. Люди собирались уле­тать.

Я решил отправить на материк Траутмана. С приле­том Иванова, он был у нас лишним человеком.

Я предложил Траутману собрать свое имущество, передать радиостанцию и все дела Иванову и быть гото­вым к отлету.

30 мая, утром начали подготовку к старту. Фарих со Старцевым на нарте объехал бухту, нашел удобную, по eго мнению, площадку для взлета.

Самолет на льду. Люди по местам. Мотор работает. Фарих дает полный газ, и самолет ринулся вперед. Но вот он на полном ходу остановился. Мы бросились к нему. Оказалось, что башмак костыля попал в трещину, зарыл­ся под корку льда и остановил самолет. Минут пятнад­цать мы возились, чтобы освободить башмак, а потом вывели самолет немного дальше. Через несколько минут машина была уже в воздухе.

Часа полтора после отлета самолета мы провели тре­вожно, ожидая известий с мыса Северного о прибытии улетевших. Потом Иванов сообщил, что самолет благо­получно опустился на мысе Северном.

Теперь мы имели связь с материком и могли в любое время запросить и получить нужные сведения. Радист Иванов держал связь регулярно, причем, так как у нас был недостаток в радиолампах для большого передат­чика, Иванову после прилета пришлось работать с мысом Шмидта не передатчиком, а с помощью регенеративного приемника. Включив в цепь антенны ключ, он прекрасно работал с мысом Шмидта.

Насколько мне помнится, ему почти совсем не прихо­дилось пользоваться большим передатчиком.

В июне мы начали получать телеграммы от вновь на­значенного начальника острова Семенчука, готовившегося к отъезду на остров.

Как и в прошлые годы, я с помощью Старцева и Таяна все перемеривал, перевешивал, пересчитывал, запи­сывал в инвентаризационную опись, готовил акты сдачи и приема хозяйства.

К моменту отправления «Красина» к острову Вран­геля лед значительно улучшился и был проходим даже и не для ледокола.

Все складывалось к тому, что нам, наконец, удастся вырваться с острова и закончить нашу столь затянув­шуюся зимовку. Понемногу начали готовиться к отъезду. В предыдущие годы нам и в голову не приходило укла­дывать личные вещи. Не до них было. Вероятность при­хода судна была невелика, и мы не беспокоили себя сбо­рами.

  Теперь же мы занялись и личным багажом.

Наконец мы получили сообщение, что «Красин» вы­шел в бухту Провидения. Туда же из Владивостока не­сколько позже ушел пароход «Совет», на котором было снабжение для острова Врангеля и зимовщиков. 10 авгу­ста пароход «Совет» добрался в бухту Провидения, где его уже несколько дней ожидал «Красин», который, при­няв грузы и людей, должен был отправиться к нам. На­конец узнаем, что «Красин» вышел к острову.

20 августа я получил от начальника экспедиции на «Красине» Петра Ивановича Смирнова телеграмму, из ко­торой было видно, что они подошли к острову у мыса Пиллер и сейчас идут параллельно берегу  к бухте Род­жерс и через несколько часов предполагают быть у нас.

Все, за исключением радиста, вышли наружу. Кто мог, вооружился биноклем. От зрительной трубы не от­ходили, вглядывались в ту точку горизонта, где из-за мыса Гавайи должен был показаться корабль.

Сначала показался легкий дымок. Мы спорили — дым это или облачко. Но вот и корпус судна выдвинулся из-за мыса. Он был еще очень далеко, неразличимый про­стым глазом. В бинокль был виден небольшой «утюжок» с дымящимися трубами. Нам казалось, что судно идет очень быстро и что оно вот-вот будет у нас.

Совершенно неожиданно навалился туман и скрыл от нас ледокол. Уже к склону дня за косой в конце бухты Роджерс мы начали различать какую-то темную громаду, смутно проступавшую через туман. Мы решили, что это «Красин».

С ледокола нам телеграфировали, что они принуж­дены остановиться, опасаясь из-за тумана и из-за мелкого дна сесть на мель.

Ночью туман совсем рассеялся. «Красин» был пре­красно виден и казался очень близким. На ледоколе зажгли прожектор, и его лучи, попадая через окно в нашу комнату, освещали ее так ярко, как будто бы мы зажигали  сильную — во   много   сот   ватт — электрическую   лампу. «Красин» остановился на ночь.

Нам казалось, что он близко — рукой подать. Издали виднелись большие разводья, и я решил добраться до ледокола. Взяв с собой Старцева и Таяна, я отправился к «Красину». Но чем дальше мы отходили от берега, тем гуще становился лед, а «Красин» ближе не становился. Дальше, без риска быть раздавленными, мы двигаться не могли. Остановились у большого ропака, выбрались на него и в бинокли и невооруженным глазом смотрели на судно. Судно было так близко, что совершенно ясно были слышны шум пара, голоса людей и лай собак. Какой-то эскимос, очевидно, кормил собак, кричал на них и ругался. Таяну казалось, что он по голосу узнает этого эскимоса.

Мы долго еще крутились по воде, но потом, убедив­шись в тщетности своих усилий, повернули обратно.

Эту ночь никто не спал на Роджерсе, а если и спал, то «вполглаза», то и дело выбегая взглянуть, не подо­шел ли «Красин».

Рано утром «Красин», как-то незаметно для нас, по­дошел, как казалось, почти вплоть к Роджерсу. Он стоял на чистой воде, за ним же громоздились льды.

Я взял с собою Иванова, Демидова, Таяна и Старцева и на вельботе отправился на судно. Подходя к «Красину», мы видели на нем все население его, он был до самого мостика завален строительными материалами и всяким снаряжением и больше походил на грузовоз, чем на ле­докол. Приземистая, утюгообразная громада становилась все ближе и ближе. Вот мы уже у самого борта. Подхо­дим к трапу. Сверху нас приветствовали люди, хлопали затворы аппаратов, кинооператор неутомимо крутил ручку аппарата.

Подойдя к трапу, я поднялся на судно. У трапа меня встретили начальник экспедиции Смирнов, начальник ост­рова Семенчук и весь остальной состав экспедиции. Тут же был наш старый знакомец, — правда, только по телеграфу, — Евгенов, оказавший нам такую большую помощь летом 1932 года. Тут увидел я Березкина, с которым вме­сте плыл на «Литке» в 1929 году на остров.

Было радостно увидеть и старых знакомцев, и новых людей.

После первых слов приветствий, рукопожатии и по­целуев, я отправил вельбот обратно, испросив разреше­ние начальника экспедиции привезти на корабль эски­мосов.

Через некоторое время на корабле было все населе­ние острова Врангеля, а на суше остались только со­баки.

Так закончилась наша зимовка, начатая пять лет назад —29 августа 1929 года.

 

Послесловие

 

В 1921 году к острову Врангеля подошло судно под британским флагом. Это был не случайный заход. Не наука, не обстоятельства, а хищническое стремление от­торгнуть от РСФСР затерявшийся во льдах кусок его тер­ритории двигало людьми, пришедшими на судне.

В. Стеффансон  образовал компанию для эксплуатации богатств острова. Была организована колонизацион­ная группа из 4 канадцев во главе с А. Крауффордом. Кроме того, они взяли с собой в качестве, поварихи и швеи эскимоску Блекджек. Группа имела задачей закре­пление острова за Британией, сохранение ее интересов и эксплуатацию пушных и прочих богатств острова Вран­геля.

Люди были прекрасно снабжены. Лишь мясные за­пасы они должны были пополнить охотой на зверя, а летом 1922 года за ними должно было прийти судно и вывезти всех на материк.

В самом начале зимовки партию Крауффорда по­стигли разные несчастья. Запасы, выгруженные с судна, не были убраны. Их разграбили медведи и песцы. Осенью колонисты охотой не занимались и свежего мяса не за­готовили. Уже в первую зиму среди колонизаторов по­явились признаки цинги.

Посланное летом 1922 года судно к острову не подо­шло. Люди, прождав всю осень, решили перебраться на материк по льду пролива Лонга. Но к этому времени на ногах были только трое: матрос Найт, пораженный цингой, был малоспособен к походу. В конце декабря 1922 года трое здоровых бросили больного Найта и эскимоску Блекджек и ушли с острова на материк, решив повторить  опыт капитана Бартлета. Ушедшие, как видно, не выдер­жав трудностей похода, погибли во льдах.

Летом 1923 года к острову подошло судно экспеди­ции Нойса, имевшей целью снять группу Крауффорда и оставить новых колонистов. Но англичане нашли труп Найта, эскимоску Блекджек да услышали рассказ об уходе троих через лед на материк...

Чем объяснить разницу в исходе двухлетней канад­ской и пятилетней советской зимовок?

На первый взгляд может показаться, что все дело только в людях, осуществлявших эти, так непохожие друг на друга, зимовки. Конечно, люди играли не послед­нюю роль, но основное все же не в них.

Главная причина — в тех социально-политических системах, в которых эти люди выросли, которые опреде­ляли сознание этих людей. Диаметрально противополож­ные условия социалистической и капиталистической си­стем породили и диаметрально-противоположные результаты двух зимовок, причем, как видел сам читатель, трудности, стоявшие перед советской зимовкой, были во много раз серьезней.

Все объясняется тем, что «у них» частные интересы зимовщиков не могли быть объединены с интересами предпринимателей. Это же мешало им быть сплоченным коллективом, болеющим интересами и судьбою каждого зимовщика. Вот почему они решились оставить больного Найта и женщину, предоставив им самим бороться за жизнь. Не следует, конечно, объединять с этим научно-спортивных экспедиций, когда во главе стоял идейный вдохновитель и персонал подбирался из людей, зараженных идеей руководителя. Эта идейность делала кол­лектив сплоченным и способным на подлинный героизм в преодолении трудностей.

Совсем другое дело у нас, в стране социализма. На какое бы дело ни посылался человек, как бы необычно оно ему ни казалось, как бы далеко ни было оно от его  личных интересов, он прекрасно сознает, что дело это не только государственное, но и его кровное личное дело. Тут уже не подходит старая русская поговорка «своя рубаха ближе к телу», — теперь всякая рубаха своя, все они одинаково близки.

Это стало потому возможным в нашей стране, что принцип «человек человеку —волк», являющийся основой отношений в эксплуататорских обществах, выкинут из советской практики. Вот почему так диаметрально про­тивоположно поступили две группы зимовщиков: одна с больным Найтом и эскимоской Блекджек, другая — с сумасшедшим Петриком.

Это, наконец, стало возможным потому, что началь­ник зимовки перед отправлением на остров прошел одиннадцатилетнюю партийную выучку и школу гражданской войны.

Только благодаря неусыпному руководству коммуни­стической партии, нашего  великого вождя, товарища Сталина, стали возможными величайшие завоевания социализма во всех областях, в частности и на фронте завоевания и освоения Арктики, небольшим кусочком ко­торой является остров Врангеля.

Павлов ищет гусей

Павлов, Минеев и Анакуля перед отправлением в научную экскурсию по острову (весна 1930 г.)

Званцев, Старцев и Павлов отдыхают после работы в складе (лето 1932 г.) 

Павлов отдыхает

В.Ф. Власова с собаками на прогулке (ранняя весна 1932 г.)