Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Михаил Розенфельд. Избранное. Советский писатель. Москва, 1957 г.

 

***

С запада показались быстро несущиеся тучи.

– Будет ураган, – указывая на тучи, сказал Гарашко и заторопил: – Надо ехать.

Старик из свадебного каравана сообщил:

– Малый мезиль – и будет большое становище Каша-Такыр.

– Там и переночуем.

Машины, точно не желая расставаться с Иербентом, сначала шли медленно, но потом разогнались, понеслись по ровным пескам, состязаясь в быстроте с тучами. Гарашко, стоя, глядел на небо и торопил:

– Быстрей, быстрей, нельзя, чтоб ураган застал нас в пути. Быстрей.

Рассекая пески, машины мчались, насколько позволяли силы моторов. Тучи гнались по пятам, Гарашко тревожно глядел на небо и беспрестанно повторял:

– Плохо, очень плохо, если они нагонят.

Тучи уже над головой, с минуты на минуту должен разразиться ураган.

– Ура! – закричал Гарашко. – Ирек селим! Видите верблюжью траву – ирек селим. Она растет только вблизи колодцев. Скоро Каша-Такыр.

...В сумерках потускневшего дня совсем близко замаячили черные копны юрт. Автомобили не успели остановиться, как, грохоча, точно вырвавшийся из-под земли, ветер с ревом взметнулся над песками, темнота покрыла небо, и все скрылось в бушующих вихрях серой густой пелены.

Мы были в Каша-Такыре.

 

Глава десятая

 

Всю ночь свирепствовал песчаный буран. В сумрачной мгле можно было уловить, как яростный ветер сносил и увлекал за собой валы, пустыня двигалась: холмы песку расползались и, кружа воронкой, скользили вдаль.

Ветер бился о борта машин и душил. Мы прятали лица, иначе ветер врывался в рот, и тогда можно было задохнуться. Бешено крутились пески, завывая, как снежная метель, в лицо, руки вонзались невидимые песчинки. Казалось, ветер был тысячепудовым гигантским существом; небо и песок сошли с ума и бесновались, разрывая все и вся в клочки. Все население Каша-Такыра с криком попряталось в юрты, внутри к куполу юрт привешивались тяжести, чтобы ветер не опрокинул жилья.

Водители подвели автомобили прямо ко входу отведенной нам юрты и зажгли фары. Впервые юрта озарилась электрическим светом. Появились старики. Седобородые кумли племени Меерген (отличные стрелки) жевали табак, флегматично плевали на землю и, жмурясь от света, старались как можно больше увидеть. Гарашко, зная натуру кумли, щедро рассыпал новости, рассказы и смешные истории. Кумли восторженно глядели в рот удивительного «уруса», так хорошо знающего их язык.

Я попросил Гарашко спросить у кумли, какое впечатление на них производит автомобиль. Гарашко согласился, но спросил не сразу.

– Сразу нельзя, невежда спрашивает с налету. Эй, слушайте, что я вам расскажу.

Гарашко удобно поджал под себя ноги, кумли в ожидании сгорали от любопытства.

– Один глупый иомуд пошел в город посмотреть на железную дорогу. «Что это за железная дорога?» – думал он и сел возле рельсов. Как вдруг выскочил страшный паровоз с вагонами и, ревя, как сатана, пронесся мимо него. Иомуд долго тер глаза, потом побежал к своим и рассказал: «Выскочила черная лошадь, зацепила много-много домов и убежала».

Незамысловатый рассказ вызвал гул одобрения.

– Кто из вас видел железную дорогу? – спросил Гарашко.

Несколько стариков высунулось вперед.

– Они бывали в Ашхабаде, – обернулся Гарашко. – Сейчас спрошу.

– Вот вы видели паровоз, теперь автомобиль. Почему они бегают без верблюдов, без лошадей?

Раздался взрыв смеха и восклицаний. Из толпы поднялся старейший из стариков и резонно ответил:

– Отчего они бегают, это мы должны тебя спрашивать, а не ты нас.

В толпе снова засмеялись, а Гарашко начал рассказывать устройство автомобиля.

Юрта трепетала, прутья гнулись под напором урагана, ветер гнал дым обратно. Закрыв головы одеялами, спасаясь от дыма, путешественники спешили заснуть. Гарашко продолжал разговор, незаметно подмигивая:

– Я у них спрашиваю, не слышно ли чего про басмачей. Хочешь переведу, что они говорят? Вон старик рассказывает про Джунаида. Вот что значит «узун кула», смотри, что они знают.

– Слава могучего Джунаида померкла, и теперь он или в Персии, или в Афганистане. Можно наконец вздохнуть, поблагодарить аллаха и кзыл-аскеров (Красную Армию). Никогда мы не верили, что Джунаида можно осилить.

– Не верили и, если бы сами не ходили с караванами, не поверили бы никому...

– О! Кзыл-аскеры могучи, раз они сумели устрашить Джунаида. Ведь его боялся сам хивинский хан.

– Кзыл-аскеры давно могли разбить Джунаида, так что от него бы не осталось и куска халата, – глубокомысленно заметил старейший Меерген.

– Почему же не разбили сразу, а столько лет воевали?

– Э-э, – закачал головой старик, – ты не знаешь Красной Армии? Нет, ты знаешь, но хочешь выпытать, что знаем мы. Мы помогали кзыл-аскерам и знаем: Красная Армия не хочет крови. Красная Армия только тогда дралась с Джунаидом, когда он нападал. У Красной Армии есть летающие машины. Сколько раз, когда Джунаид, не сдерживая своего слова, грабил аулы и бежал в пески, кзыл-аскеры могли летать за ним, стрелять – и не стреляли. Машины только летают в Чарджуй и, говорят, возят больших начальников.

– Почему, ты думаешь, Красная Армия так поступает?

– Мудро поступает, – хором откликнулись кумли. – Джигиты Джунаида видят миролюбие и уходят от Джунаида.

– Джигиты сами хотели его убить. Сговорились, но предатель соблазнился, он пошел к Джунаиду и шепнул ему... Два дня старый Джунаид бился со своими же джигитами.

– С той поры он никому не доверяет. Он верит только одной жене (у него их четыре) и своему палачу. Отныне он не дает джигитам патронов и выдает только тогда, когда собирается нападать. Во время намаза, когда каждый правоверный снимает с себя оружие, Джунаид приказывает всем, и родным сыновьям, отвернуться в сторону. Ибо он боится быть безоружным, боится, что его убьют.

– Его убьют свои же друзья или свой сын и повезут голову кзыл-аскерам.

– А где Джунаид берет оружие?

– Оружия у него достаточно. Шесть лет назад он ограбил наш караван. Слуги Джунаида рассказывали, они были с ним и в Индии. Там важные начальники возили его на шайтан-машине, какие у вас, дали ружья, патроны и золото...

 

***

Скоро настанет утро, скоро снова мучительный день; старики продолжают сидеть даже тогда, когда душатся фары и участники экспедиции засыпают.

Ветер постепенно стихает.

Каша-Такыр спит, бодрствуют одни женщины. У соседней юрты возится молодая туркменка. Она нечет хлеб и одновременно дергает длинную, волочащуюся из юрты веревку детской люльки.

Хлеб печется совсем несложным способом. Женщина сгребает в сторону угли костра, на раскаленный песок кладет лепешку теста. Сверху лепешка посыпается песком, на песок кладутся угли и опять посыпаются песком. Примитивный, но единственный в Кара-Куме способ хлебопечения.

В темноте мы покинули Каша-Такыр с единственной мыслью сегодня же добраться до Серных бугров.

 

***

Все шло благополучно. Мы уже нисколько не сомневались в том, что ночью приедем на завод, смущало лишь одно обстоятельство. Заводской рабочий Полянцев перестал узнавать местность.

– Как будто бы не там едем. Должны быть обрывы, а их нет. Да, да, – обеспокоенно кружил Полянцев по сторонам, – тут еще должны быть ямы, следы котла.

– Котла?

– Котла. В прошлом году, когда устраивали завод, везли котел. Около трех недель. За Каша-Такыром страшно мучились. Лошади никак не могли вывезти котел наверх. Мы срывали бугры, котел опрокинулся, пришлось выволакивать, выкапывать. Где же обрывы?

– Поедем дальше, авось натолкнемся.

– Попробуем.

Автомобили ехали медленно, чтобы Полянцев и Гарашко смогли отыскать путь.

Какова же была всеобщая радость, когда на тропе показался старик. Редкая встреча, против ожиданий, оказалась неудачной. Старик стоял у издыхающего верблюда и, стеная от горя, ничего не слышал, ничего не говорил. Верблюд душераздирающе ревел, старик горестно кричал. Один лишь Калашников ликовал от счастья. Устанавливая аппарат, он захлебывался от радости, не в силах успокоиться.

– Небывалый кадр. Издыхающий верблюд... Мимо проносятся автомобили.

Старик внезапно перестал плакать. Широко раскрыв глаза, он глядел на ручку аппарата и с последней надеждой ухватился за Гарашко.

– Скажи, адам (человек), оттого, что он вертит рукой, поможет моему верблюду? Верблюду это нужно?

С той поры, что бы ни снимал Калашников, его ехидно спрашивали: «Кому это нужно?» Оператор справедливо негодовал.

– От старика нельзя добиться толку. – После долгих попыток Гарашко вернулся к автомобилю. – Поедем дальше, недалеко должно быть селение. Старик не может много ходить.

Первый автомобиль с Ферсманом, Щербаковым и Богушевским прибавил ходу и вскоре скрылся. Мы шли по следам. С наступлением темноты мы вынуждены были идти медленно: начались крутые подъемы, автомобиль рисковал сорваться под откос. Стало совсем темно. Первый автомобиль, по-видимому, намного опередил нас, на наши гудки не было ответа. Перед большой горой водитель остановил машину, не решаясь ехать дальше.

 

* * *

Мнения разделились.

– Первая машина проехала, значит путь не труден, нужно взять гору и ехать дальше.

Другие не советовали.

– Надо обождать утра.

Первое предложение взяло верх. Решено ехать. Водитель зажигает фары, автомобиль с трудом идет несколько метров, а дальше уже нужна помощь лебедки. Несколько часов напрасных усилий. Машина вырывает кол из песка, на какую бы глубину его ни зарывали.

– Придется остаться ночевать.

– Есть! – с воплем вспрыгнул Карамышев. – Есть. Попробуем «мертвеца».

– ? ! ? ! ?

– «Мертвец» вывезет. Что-о? – заметив всеобщее недоумение, немного остыл Карамышев. – А-а, вы не знаете «мертвеца»? Пустой вопрос. Неужели не знаете? А я, дубовая голова, чуть не забыл. Сколько годов работал грузчиком и забыл. «Мертвец» сдержит не только машину, он баржи, тысячные баржи держит. Сейчас мы из доски сделаем такой якорь, ни один черт не выдернет. А ну, идем копать яму для «мертвеца».

Повинуясь автодорцу, мы точно по его указанию вырыли узкую яму, наподобие могилы.

– Теперь от середины по направлению к машине нужно вырыть небольшой канал... Есть? Теперь привязывай трос к доске, доску опускаем в могилу. Так. Трос ложится в канал. Засыпаем. Теперь пусть лебедка тянет сколько угодно, доска упирается в стенку, трос потянет ее не наверх, а вдоль. Есть?

Шаталов без слов полез в машину. Мы ждали, когда он включит лебедку, и грозили Карамышеву:

– Гляди, если «мертвец» выскочит...

– Зароете меня!

Лебедка зажужжала, трос натянулся, как струна, и машина стала подтягиваться наверх.

– Бросьте, – остановил Гарашко. – Я побывал вокруг, там дальше еще гора и крутой обрыв. Чего еще, можем опрокинуть машину. Подождем утра. Подумаешь, еще день.

– Надо развести костер, – вздохнул Карамышев, – если «мертвец» не помог, то чай вернее всего.

Шаталов нес охапку саксаула. Жаркий костер обогрел застывших неудачников, в огне вскипел чайник.

– Где наши? Почему они не слышали гудков? Или потеряли нас?

– А где Гарашко? – с беспокойством оглянулся Карамышев. – Вася!

– Вася!

– Я здесь, – раздался из темноты голос Гарашко, – слушайте, к нам едут.

Вскоре действительно послышался топот.

– Гой, сюда! – крикнул Гарашко.

Качановский нажал гудок, подавая сигнал.

– Сюда, сюда! – звал Василий.

Из темноты вырвался всадник и на полном ходу остановил коня.

– Товарищ! – сказал одно только слово и вынул из папахи записку.

Записка была от Богушевского:

«Что у вас случилось? Мы находимся на заводе. Если нужна помощь, пришлем. Если стали перед горой – обождите утра. Богушевский».

От громкого «ура» в испуге шарахнулась лошадь. Гонец увез краткий ответ:

«Поздравляем. Завтра второй отряд возьмет завод».

 

***

Вспыхнувшая заря осветила причудливый пейзаж.

За пять дней взгляд привык к однообразию песчаных увалов, а сейчас...

Как будто целую ночь напролет тут возились тысячи декораторов, и лучи восходящего солнца освещают еще не законченную фантазию неистовых художников.

На горизонте искристыми голубыми полосками сверкают соляные пылинки, конусообразные розовые бугры, напоминающие японские вулканы, желтыми пятнами раскинуты скалы, суровые скалы высятся среди яркого, красного песка.

– Серные бугры, – сказал Гарашко. – Кугурт-Джульба. Мы совсем близко от завода.

Перед нами была Атлантида пустыни Кара-Кум.

 

Глава одиннадцатая

 

– Конец! Завод взят. Сейчас заведем машину – и пошли, – потирал руки Шаталов. – Пошли!

Качановский не трогался с места.

– Ну, быстрей. Нечего терять времени. Марш на завод! Чай, суп, тридцать тысяч удовольствий...

Качановский, облокотившись об автомобиль, продолжал стоять, как будто бы не к нему относились слова. Шаталов толкнул его в плечо.

– Заснул, приятель. Или голова закружилась от радости?

– Нет, – едва слышно, не двигая губами, промолвил Качановский. – Ехать нельзя.

Шаталов тревожно взглянул на автомобиль.

– Неужели вчера не заметили, сломалось что нибудь? Что ты молчишь? Что с машиной?

– Ничего. Машина здорова... Ехать нельзя...

Ехать нельзя. – Качановский от всей души сплюнул и, по-детски моргая ресницами, жалобно проговорил: – Нет бензина.

– Тысяча проклятий! У самой заветной цели. Если бы поломка, авария, катастрофа... а то копеечный бензин.

– Ты что, насмехаешься над нами?

– Нет, это Кара-Кум над нами смеется. Будем сидеть и ждать.

– Что ждать, – взревел Шаталов, – ждать, пока песок превратится в сливочное мороженое? Приедут, потом поедут за бензином, потом к нам, потом...

– Я моту сходить, – вовремя предложил Гарашко. – Часа три, не больше, и я на заводе. Пришлю, что надо. Идет? Пресса, прогуляемся?

 

***

Автомобиль остался за горой. Мы шли, и казалось – розовые вулканы маячили совсем близко. Но мы шли долго; поднимаясь на горы, сходили в долины, шли, не спуская глаз с бугров, пылавших на солнце сверкающей желтой массой. Горы остались позади, мы увидели грандиозный, необычайно ровный, красный такыр.

– Кзыл-Такыр – Красный Такыр!

Оказывается, он так и называется. Гарашко наблюдал, какое впечатление производит гигантская площадь на его спутника, и рассказывал:

– Самый большой такыр в Кара-Куме. Полчаса, не меньше, будем идти. Вон, видишь, вдали скала? Там он кончается.

Вдали синела скала, похожая на языческого оракула, к ней простиралась равнина, как красный бархатный ковер.

– Скала Дан-Гли. «Колокольчик». За скалой завод.

Бесконечный Красный Такыр давил своим простором. Мы двигались, чувствуя себя точками в красном застывшем море. Вокруг вздымались конусы серных сокровищ, пейзаж напоминал лунный ландшафт. Невиданная панорама создавала страшное ощущение: путник чувствовал себя на другой планете; только Гарашко своим голосом напоминал о людях, о нашем мире.

– Тут много народу живет, на Кзыл-Такыре. Сейчас они ушли пасти верблюдов. Живет тут племя Шиихов. Священное племя. От Магомета они, что ли, происходят, только знаю одно – что даже басмачи их не трогают. Не убивают, короче говоря.

Но я не слушал. Внимание приковывали странные цветы. Пышные цветы росли густыми пучками, они были похожи на лилии, только огромные лепестки и листья были бархатисты и черны.

– Не обращай внимания. Как они называются? А бес их знает! Если интересоваться всем, память отшибет. Да не бери руками, после не отмоешь. Нет, не знаю, как называются.

Гарашко даже обиделся:

– Чем интересоваться! Растет и растет. Вот я изъездил пески вдоль и поперек. Каких только растений не собираешь. Один раз понабрал различных трав да цветов, привез домой. Так что-то взбрело. И, представь себе, вышла польза. Я уехал, а жена собрала их и понесла выбрасывать на помойку. И в самом деле – к чему лишний сор. А на дворе ее какой-то московский не то ленинградский старикан в очках подхватил. «Отдайте, говорит, мне». – «Пожалуйста, берите». И что думаешь? Чудак... – Гарашко не смог удержаться от смеха. – Коробку конфет детям притащил, настоящие, шоколадные, не меньше чем два рубля, честное слово.

Ноги ныли от усталости. Гарашко взбирался на скалу.

– Сейчас увидим...

Не доходя до вершины, Василий остановился, приложил палец к губам и закрыл глаза.

– Слышишь?

Тишина. Слышен шорох сползающего песка.

И вдруг резко, мелодично в уши и в сердце ударил тонкий заливчатый гудок.

 

***

Не чувствуя под собой ног, мы бежали вперед, вниз. Да, мы боялись, что каменные хижины, землянки и серый куб с миниатюрной заводской трубой, люди, лошади, верблюды, автомобиль у барака, груды камней, махающая руками толпа, белое пятно пиджака академика – все это исчезнет, все это мираж... и снова раскаленные пески.

Нас подхватили на руки, жали руки, обнимали, хлопали по спине. Кругом стоял гул людских голосов, грохотали камни, нас толкали, тормошили, смеялись, но мы ничего не чувствовали. Голова шла кругом, в глазах мелькали и разрывались кадры сумасшедшей киноленты, уши ловили забытые звуки, и... гудел, гудел заводской гудок.

– Евланов, возьмите верблюдов, отвезите бензин.

Богушевский.

Наш командир великолепен. Чисто выбритое лицо, новый галстук, ярко начищенные ботинки.

Академик, Щербаков, Телетов. А вот и кинооператор Калашников, как он легко тащит свою несносную ношу – «Дебри». Ученые машут молотками, сверху бегут рабочие. Парусиновая прозодежда, усатые... московские лица, халаты кумли и запыленные кирки.

– Ну, отдыхайте, никто мешать не станет. Мы пойдем к новым месторождениям.

Ферсман, Щербаков и Телетов поспешно скрылись, толпа повела нас на гору, к новому бараку.

– Гарашко, смотри, Гарашко!

– Что смотреть, – скалил зубы Гарашко, – теперь на три дня можно забыть пустыню.

Просторный барак, кровати, рукомойники.

– Ру-ко-мойники! Мыло, полотенце. Все. Все здесь есть.

Мы снова в Европе. Рукомойник тарахтит, хохочет кинооператор.

– Вот это кадр!

Мы моемся час. Моемся, хватаем губами воду и... моемся. Моемся без конца.

– Сааре-Гюль принесет чай, – хлопочет кинооператор,– слыхали имя: Сааре-Гюль. Желтый цветок.

– Самый главный цветок на горе. Вырос цветок в Кара-Куме.

Гарашко трет полотенцем шею, точно задавшись целью во что бы то ни стало содрать кожу. И вдруг он не выдерживает и... снова бросается к рукомойнику.

Вокруг барака между тем кипит жизнь. Женщины с кошелками в руках, точь-в-точь как в Москве, идут наверх...

Сразу за бараком на возвышенности шумный завод. Завод, сложенный из серого камня, чуть больше крестьянской избы. За ним грохочут кирки, слышится взрыв. У самого завода развороченная динамитом скала, желтые камни, рабочие. Тут же руду грузят на верблюдов. Крича, подгоняя верблюдов, старик ведет длинный караван к заводу. У старика на кушаке халата болтается медный заводской номер.

Рабочие в кожаных рукавицах ломами раскалывают каменные глыбы; смесь фуражек, кепок и папах. С серебряной цепочкой десятник, молодой техник. Мы в кипящей, разгоряченной толпе.

– Откуда, ребята? – знакомится Гарашко.

– Из пустыни Кара-Кум, – на секунду останавливается молодой парень. Он смахивает со лба пот и подмигивает: – А вы из России? Мы там тоже бывали. А теперь... Сера нужна, так оставайтесь, дадим серы...

– Из Ашхабада мы...

– Из Ферганы.

– Из Калуги...

– С Донбасса...

– Потом расскажете, как ехали на автомобилях? Сейчас работаем. После гудка.

После гудка...

Сколько дней мы шли в песках. Дни, ночи на голом песке. Дни в плену у пустыни. Сколько дней? Так мало, но за эти дни мы потеряли понятие о культуре, о живом мире. Все, что осталось от двадцатого века, – автомобили, лица собратьев по экспедиции, одежда и беседы. Где культурный мир, техника...

И вот «после гудка»...

Человеческая речь, грохот производства, ухающий завод.

– И мы вам расскажем: новые залежи, сорок процентов серы в руде.

 

***

В темноте черные котлы – автоклавы. Внутри котлов бурлит, плавится руда. Сто тридцать пять градусов. Руда плавится в серной кислоте, куски руды распадаются, чистая, драгоценная сера выплавляется в одну массу. Готовые кубы серы желтеют в стороне.

– На днях караван повезет в Ашхабад, – сообщает техник, – мы уже дали несколько вагонов серы... Наш завод первый, который дал серу стране. Три тысячи тонн в год на первый раз, теперь будем расширяться. Кругом миллионы тонн. Вот и весь завод, – как бы извинялся он, – идите посмотрите кооператив, лечебницу.

 

* * *

Быстро проходит время. Мы побывали в кооперативе и лечебнице.

Завхоз завода – он же заведующий кооперативом – показывает нам прохладный погреб, заваленный товарами.

– Товары везут из Ашхабада?

– Насколько дороже продукты?

– Вы хотите спросить, насколько дешевле? На десять процентов!

– ? ! ? ! Но... но провоз... Кара-Кум?

– Провоз стоит шестьдесят пять рублей с тонны. Провоз оплачивает ВСНХ Туркмении. Мы покупаем товары оптом и продаем все по оптовой цене. Выходит на десять процентов дешевле.

В кооперативе все, начиная от муки, сахара и кончая фруктовыми консервами.

– Жаловаться нельзя, у нас все есть. На заводе восемьдесят рабочих, зарабатывают от ста двадцати до трехсот рублей. Когда задерживают зарплату, кооператив кредитует. Нам присылают все, что нужно, в первую очередь. Жаль, что вы скоро уезжаете, на днях придет караван, привезут коверкотовые костюмы... Таких вы не достанете ни в Ашхабаде, а может быть, и в Москве.

Амбулатория. Стоит ли писать? Амбулатория. Ленинградская или московская амбулатория, только... в песках, у Серных бугров Кугурт-Джульба, за сотни километров от культурного мира, среди скелетов, среди безводной, непроходимой Пустыни смерти.

 

* * *

Гудок. Шумной толпой спускаются вниз к своим землянкам рабочие. В это время вдали гудок автомобиля, и через несколько минут мы встречаем Шаталова и Качановского. Рабочие обступают автомобиль. Глядя на толпу, вновь хочется бежать наверх, убедиться, что завод стоит, что кругом дома, что мы на заводе.

Возвращаются Ферсман, Щербаков и Телетов. По тусклым молоткам видно, что ученые раскалывали камень. Они прошли двадцать километров буграми.

– Новые залежи, – сообщает Щербаков, и его тянет за рукав Ферсман.

– Созывайте администрацию на заседание.

Заседание...

Темнеет. В окнах землянок зажигаются огни. Директор завода уводит к себе геологов, а мы слушаем... балалайку. У домов собираются отдыхающие рабочие.

– Говорят, вы привезли радио.

– Да, с караваном идет радио.

– Хорошо. А то у нас ни клуба, ни уголка пока нет. Да откуда, еле успели землянки построить.

– Радио... – Невидимый человек глотает воздух, горло сдавливают спазмы восторга. – Радио... Мы услышим города...

– Соскучились? – спрашивает Гарашко.

– Конечно! Но горевать не приходится. Работа везде работой остается. Тут только интересней работать, как порой подумаешь – один завод на все республики.

Гарашко усаживается посреди кумли.

– Новые рабочие. Новый пролетариат. Суди, что говорят. Все батраки, байские пастухи. Год пасет – получает верблюжонка. Пятьдесят рублей ему цена. Теперь рабочий... Кумли...

Тренькает балалайка, закрыть глаза – рязанская, тамбовская... Но вот балалайка старается подпевать кумли...

Да, надо спросить. Интересно, какие взаимоотношения между русскими и туземцами. Внезапно до плеча дотрагивается высокий каменщик.

– На минутку поговорить. Я член рудкома. Значит, забота обо всех. О русских, о туркменах. Но что делать с администрацией? Все хорошо, с туркменами живем душа в душу, а переводчик Ана-Курбан сволочь. Примазался к администрации и думает выслужиться. Не переводит нам ни одной просьбы туркмен. Похлопочите, пусть союз пришлет нового переводчика.

– Обязательно, – поддерживает рабочий с широкой калужской бородой, – ребята все на подбор. В жизни на заводах не работали, а поглядеть, как стараются. Может, у них просьбы. Потом – охота поговорить друг с другом, душу выложить, а языка нет.

 

***

Поздно ночью, продолжая спорить, в барак приходят Ферсман, Телетов и Щербаков. Все они несут, как арбузы, тяжелые камни. Камни складываются у постели академика.

– Завтра широкое производственное совещание. Еще день – и выходим в Хиву. Надо приготовиться как следует.

Академик, против обыкновения, говорит хмуро и холодно.

– От Серных бугров до Хивы – северный Кара-Кум – проходили только Вамбери и поручик Калитин. Калитин – в тысяча восемьсот восемьдесят первом году. Там нет воды, там нет селений кумли, все колодцы засыпаны. Туда не ходят караваны, еще боятся басмачей, к тому же воды нет... Но нам ехать необходимо. Нужно наконец узнать, куда лучше вывозить серу – в Ашхабад или Хиву... Предстоит тяжелый путь. Все до сих пор в общем итоге было легко и благополучно. Надо быть готовыми ко всему. Мы посылаем вперед небольшой караван с водой, если... если, конечно, найдутся вожатые.

– Почему вы опасаетесь, что вожатые не найдутся?

Обычно предупредительный академик не отвечает на вопрос.

– Вода на вес золота. Караван пойдет вперед, мы его догоним, перегоним, но он все время будет идти, до самой Хивы. Вдруг может случиться авария с машинами. Вода всегда будет возле. Однако большого запаса не найдется. Мы решили сократить состав экспедиции не меньше чем на двух человек.

– Кто же будет сокращен?

– Решим завтра. Теперь спать, спать. Завтра пишите письма, их отправят с серным караваном. Спокойной ночи!

Первая ночь в постелях. Гарашко беспокойно двигается под одеялом. Он бессвязно бормочет.

– Что, Гарашко, отвык от постели?

Гарашко свешивается с кровати и тянет к себе.

– Боюсь, не согласятся кумли вести в Хиву. Этого пути они боятся, как смерти. Никто не ходил на север этими местами. Я там не был, не знаю, чего боятся, но даром кумли не станет проклинать. Там не ходят караваны...

 

Глава двенадцатая

 

Следующим утром Богушевский и Гарашко уехали верхом на разведку пути. Ученые на целый день ушли к буграм, водители возились у машин, и только маленький Сааре-Гюль возился у порога, играя с пойманной ящерицей.

День выдался особенно жаркий, рабочие, сбросив рубашки, изнемогали от жары. Погонщики гнали верблюдов, производство не замирало ни на одну минуту. Дымилась труба, и каждый час голосил тонкий гудок.

Фельдшер принес газеты, которые мы читали еще в Ашхабаде.

– Когда будет радио, они станут не нужны. Радио все перевернет в нашей жизни.

Сааре-Гюль вошел в барак и мимикой, жестами что-то, видимо, пытался сказать.

– Он зовет вас. Идите.

– Сюда, пресса!

Сааре-Гюль показал на бугор, где, растопырив ноги, Калашников снимал что-то «кинамой» невдалеке от себя.

– Сюда, пресса! – позвал кинооператор.

Крича, махая папахой, впереди катился Сааре-Гюль, он шевелил пальцами и изображал испуг, пучил глаза.

– Не подходить близко.

Кинооператор отскочил в сторону, не переставая снимать. И тут только я увидел извивающуюся в песке очковую змею.

Жужжала «кинама». Змея, свернувшись в клубок, казалось, заснула. Лишь только Калашников приблизился, она развернулась, взвилась в воздух и повисла. Выбросив жало, змея застыла на кончике хвоста. Кинооператор, цедя сквозь стиснутые зубы «крупным планом», подошел к змее вплотную. Кобра, шипя, ринулась на него, в это время рабочий прыжком, на лету подхватил ее и сжал кожаной рукавицей.

Калашников снял задавленную змею и с удовлетворением заметил:

– Завод снят, все готово; змея на фоне завода. Кадр, который не выдержит ни один режиссер.

Мы собирались уходить, когда Сааре-Гюль вдруг стал поперек пути.

Мальчик снова замахал папахой, указывая на сложенный кирпич. Он вскрикнул, дергая кинооператора за рубашку, и попятился назад.

Из груды кирпича показался большой пятнистый варан, ядовитый ящер, до поразительного похожий на миниатюрного крокодила. Откуда ни возьмись, из-за кирпича вынырнула гончая директора. Собака бросилась на варана, но тот молнией скользнул по песку и исчез в кусте саксаула. Гончая, подпрыгнув в воздухе, вцепилась в куст. Варан вынырнул из-под корней и очутился на чистом песке. Спасения нет. Медленно, пригибаясь к земле, гончая двинулась на варана. Ящер, раскрыв влажную пасть, обнажил острые зубы и мотал головой, глядя, куда скрыться. Собака приближалась. Скрыться некуда. В последнюю минуту, когда собака была на расстоянии двух ладоней, варан сверкнул искрами глаз, встал на задние лапы и захрипел. У гончей дыбом встала шерсть, и она в ужасе попятилась. В воздухе мелькнул песок, варан засыпал собаке глаза и провалился. Воя от ярости, гончая в остервенении рыла песок. Но момент был упущен. Только легкий, извилистый след напоминал о внезапном исчезновении ящера.

...В четыре часа пополудни вернулись Богушевский и Гарашко. От усталости они еле слезли с коней. Наши друзья были неузнаваемы. Кожа слезала с красных, обожженных лиц. Они отправились к постелям, успев сообщить только несколько фраз:

– Горы... всюду горы, пятьдесят километров...

Пришел Щербаков.

– Сейчас начнется производственное совещание.

Телетов приготовил стол для президиума и раскрыл портфель. За несколько минут до начала собрания в барак ворвался взволнованный кумли и опять умчался, крича:

– Караван, караван!

Все население Серных бугров собралось встречать караван.

Со скал спускались верблюды, впереди на конях ехали радист Табульский и гидролог. Горячая встреча – жарче, чем солнце пустыни.

Участники караванной экспедиции обгорели, сыпали впечатлениями. Радист отрапортовал Ферсману:

– В Иербенте я пробовал станцию. Вам имеется радиограмма из Ленинграда, от Академии наук.

Академик читал вслух:

– «Желателен ваш приезд двенадцатого апреля».

– Сегодня у нас какое число? Десятое? Хорошо. Постараюсь не опоздать. Ну, как вы чувствуете себя, Табульский?

Радист, ударяя хлыстом по голенищу, по порядку ответил:

– Связался с Андреевым, он скучает в Ашхабаде, просмотрел все фильмы. Пустыня, спрашиваете? Как сказать, впечатление неважное, ни одного льва или по меньшей мере тигра. А хорошо бы передать в Ленинград рев льва.

Художник разворачивал альбом. Из окна барака между тем доносилось:

– Производственное совещание считаю открытым. Слово для информации имеет начальник горно-химического директората ВСНХ Туркмении товарищ Телетов.

 

***

В деревянном бараке тесно. В запыленной прозодежде, тесно прижавшись друг к другу, стоят каменщики. У дверей, возле переводчика, – толпа туркмен. За столом президиум, председатель, секретарь, – обычная картина заводского собрания. Инженер с увлечением говорит:

– Нужно увеличить выработку. Положение таково: ВСНХ требует, чтобы шестнадцать килограммов серы доставляли за два рубля. Мы производим за четыре рубля, и берут... потому что серы негде взять. Мы должны приложить максимум усилий, чтобы изменить положение, удешевить добычу, пойти навстречу стране. Нужда в сере велика. Что же нужно делать?

– Что же нужно делать? – откликается собрание.

– Мы совершили ошибку – строим каменный дом, канцелярию. Все это нужно, но не сейчас. Серу выплавляют два автоклава. Необходимо пять автоклавов, нужно в этот же год стране, вместо двух тысяч тонн, пять тысяч. Все средства бросить на расширение завода!

 

***

– Производство нужно расширить, мы с этим все согласны, – говорит седой каменщик, обращаясь к собранию. – У нас нет жилищ, но для производства мы готовы терпеть. Очень хорошо, что к нам приехали представители ВСНХ. Правильно – нужно прекратить постройку конторы.

– Правильно, контора может быть и в юрте!

 

***

И тысячу лет назад, и две, и три тысячи, в древности, от цветников Персии до Хивинского оазиса простиралась пустыня. И сейчас печально звенят колокола караванов, возвращающихся из Мекки. В песках умирают от жажды люди и верблюды, грозные бураны заметают их кости. И сейчас, как тысячу лет назад, живут кумли, полыхают огни костров, и женщины ткут одежды из верблюжьей шерсти. Нетронутая древняя жизнь. Экзотика Тамерлана.

Иербент, кооператив, завод в пустыне рассеивают мглу тысячелетий. Экзотика советской пустыни!

 

Глава  тринадцатая

 

Завтра автомобили выходят на Хиву. В бараке за столом руководители экспедиции: Богушевский делает доклад.

– Машины прошли двести шестьдесят два километра. Несколько простоев из-за поломок. Всего этого можно избежать, нужна особая закалка частей. Если бы не задержки, переход Ашхабад – Серные бугры занимает два дня. Караван идет больше недели. Автомобильное сообщение можно открыть не далее, как в будущем году. Необходимо найти обход некоторых бугров, закрепить участки – и транспорт открыт. Небольшие средства – несколько тысяч рублей. За исключением гор, путь сносный и не страшен для машин. Каково мнение представителя дорожного отдела? Товарищ Четвериков?

– Вы ко мне? Но, простите, я не дорожник!

– ?!?!

– Я автомобилист.

Богушевский опешил:

– Позвольте, но автомобилистов у нас много. Мы просили дорожный отдел...

– Я и представитель дорожного отдела, но я автомобилист.

– Как хорошо, что мы всю дорогу делали записи, а понадейся на вас, не было бы дорожных материалов.

Совещание подошло к новому острому вопросу. Сокращение состава экспедиции. Через полчаса стало известным:

– Гидрологи остаются для работы на заводе. Сокращаются художник Гершаник и Четвериков.

Гершаник вне себя от волнения:

– Самое интересное... И я не еду... Александр Евгеньевич, я не могу не ехать. Тогда, в Ашхабаде, не хватало мест в машинах, я поехал верхом, но сейчас...

– Ничего не могу сделать, мой друг. Состав сокращен, в машинах все же мест нет. Мы берем проводника. Да, кстати, Дмитрий Иванович, как дела с проводником?

Щербаков и Гарашко переглянулись.

– Караван готов, готов к выходу, но проводники...

– Что с проводниками?

– Никто не решается. Одного молодого шииха я было уговорил, но его не пускает старший брат. Как раз вот он идет, этот старший брат.

У порога встал высокий худощавый кумли. Тонкий орлиный нос, красивая борода. Чистое бледное лицо отличало его от виденных нами кумли.

– Я пришел говорить о брате, – передал он через Гарашко.

– Я слушаю тебя.

Шиих, сложив руки на груди, подошел к столу.

– Я отпускаю брата, но если ты поручишься за его жизнь.

Щербаков смутился и взглянул на окружающих.

– Как быть? Впрочем, как ручаться? Если гибель – все погибнет, погибнет и ручательство... Что делать? Идем в неизвестный путь... Я ручаюсь.

– Хорошо. Я пускаю Араза. Он готов и может вести караван.

– Эврика! – Гершаник бросился к Ферсману.– Я поеду с караваном.

– Что вы, милый друг, вы и так устали и опять... Подумайте, кто знает, что будет... Вы в караване.

– Я еду, еду!

Гершаник заметался по бараку, собирая свои сумки, карандаши, альбомы...

– Я не могу препятствовать, в караване есть свободные верблюды, но я предлагаю подумать, будет тяжело.

Художник не слушал. Ферсман глядел, как он запаковывает вещи, и, выйдя из барака, с восхищением тихо промолвил:

– Юность!

 

***

В четверг, 11 апреля, на серном заводе происходило величайшее торжество. В круглой юрте Табульский собрал станцию, приступил к установке мачт. Со всех сторон сбежались рабочие, каждый считал за честь хотя бы подержать конец проволоки. Мачты установлены.

– Сегодня могу приступить, – извещает Табульский.

– Теперь мы связаны со всем миром, – торжествует директор. – Теперь мы приобщаемся к культуре, теперь можно передать заказ ленинградским заводам на автоклавы, уже не придется месяцами ждать прихода верблюдов.

 

***

Последний вечер на заводе. Все вышли провожать караван. На верблюде, торжествуя, сидел художник Гершаник и караван-баши Араз. Караван-баши – почетное звание, и его дают не всякому. Случаю было угодно прославить Араза. В караване еще был одноглазый старик, он не решился взять на себя ответственность и подчинился юноше. Караван ушел без колокола.

– Никто не должен знать, что идет караван, – загадочно заметил Гарашко.

Ночью на краю завода, в походной палатке, при мигающем свете лампы, согнувшись, копошится человек. Люди знают: он говорит с миром. Лакированный ящик соединяет его с далекими городами, передает просьбы и нужды, принимает новости, сообщения.

Человек в углу подергивает рукой ключ, и весь мир слушает:

– ...Алло, слушайте! Говорит пустыня Кара-Кум!

 

Глава четырнадцатая

 

Автомобили ждут сигнала к выходу. В первой машине со страхом ждет поездки новый проводник Аман-Клыч (Острая сабля). Он впервые едет в автомобиле, полусидит, готовясь, если случится что-либо ужасное, моментально выпрыгнуть из машины.

Пятница. Праздничный день в Туркмении, завод не работает. Рабочие окружили машины, гидрологи, Табульский и работник метеорологической станции, ленинградский студент Геллер, передают свои последние приветы.

– Скоро и я вернусь в Ашхабад, – скрывает печаль разлуки Табульский. – Подучу народ работать со станцией и вернусь.

Толпа шумит, почему-то соболезнует, но мы храбримся: «Видали виды». Однако что-то не по себе. Этим путем только два раза шли европейцы. Первый – Вамбери. И... спустя много лет, вспоминая свое путешествие, Вамбери признавался:

«Теперь, на склоне лет, когда от былого энтузиазма не осталось и следа, когда и сердце и мозг стали работать гораздо спокойней, чем в юности, я иной раз вспоминаю свою безумную затею и отношусь к ней отрицательно, как к поступку легкомысленному и безрассудному. Но тогда я рассуждал иначе. Я просто не рассчитывал и ничего не предусматривал. Я бросился словно в пропасть».

Он первым прошел Кара-Кум, он, отважный, неистовый искатель, чья жизнь, по его собственному выражению, «была похожа на сказку и веет от нее фантазией старых романистов, поэтов Востока»...

Предстоит страшный путь. Однако все беспечно веселы; по-прежнему хохочет академик, хлопочет «по хозяйству» Щербаков, сияют водители. Им, как видно, надоела безмятежная жизнь. Глядя на них, я вновь вспоминаю слова Вамбери:

«Кто раз испытал прелесть приключений, того постоянно будет тянуть к ним опять. Такой человек никогда не полюбит покойной глади тихого озера...»

– Счастливый путь!

– Удачи!..

Гудок, крики «ура», и автомобили мчатся к скалам. Через шестнадцать минут завод перестает существовать. Саксаул... Желтая черта горизонта. Душный зной. Опять душная пустыня.

 

***

Два часа идут бугры. Кугурт-Джульба по-туркменски «сорок бугров».

Аман-Клыч сидел возле Евланова и глядел назад. Мы ехали молча, пока на горизонте не показалась густая меловая черта.

– Унгуз, – сообщил Щербаков.

Чем ближе мы подъезжали к горе, тем красивей становился пейзаж. На глазах рос лиловый горный хребет, чаще стала попадаться трава и заросли цветущего сюзена. Скоро автомобили въехали в чашу ярких цветов и стали на краю отвесного обрыва.

Гарашко выскочил из автомобиля и побежал вниз. Он вскоре вернулся.

– За мной, я нашел спуск.

Гарашко бежал впереди, за ним осторожно спускались машины. И вот мы очутились внизу, на бесконечной ровной каменистой долине. Вокруг шли горы, похожие на Террасы, автомобили ехали по грандиозной арене Колизея. Было похоже, что мы ехали вдоль берега, и каково было удивление всех, когда Щербаков сказал:

– Унгуз... Некоторые ученые предполагают, что здесь в древности проходило русло Аму-Дарьи.

Таинственный унгуз. В древности здесь бурлила река, по берегам простирались селения, ревели стада, кипела жизнь. Сейчас мертвое каменное безмолвие. Раньше встречались колодцы, кумли, теперь мы никого не встретим.

К вечеру Гарашко заметил дым костра. Автомобили свернули в сторону, и мы увидели курящийся костер.

– Наверно, отдыхает караван. Однако у костра каравана не было.

– Странно... Хотя, может быть, караван только что ушел.

Мы ехали еще три часа и остановились на ночевку.

– Странно, – опять поморщился Гарашко, – значит костер не каравана...

– Кто же мог развести костер?

– Кому надо, – неохотно отозвался Василий. – Карамышев, развязывай кошму. Раздать всем винтовки.

Карамышев роздал винтовки и патроны.

– Установим дежурство, здесь надо быть начеку. Наспех покончив с чаем, участники экспедиции легли спать, а на бугре встал часовой Евланов.

Я ушел от костра и вдруг вздрогнул от неожиданности. Освещенный полыхающим огнем, на коленях, простирая руки, металась фигура человека. Я узнал Аман-Клыча. Он молился.

– Аман-Клыч, – тихо позвал я, зная, что прошло время намаза.

Аман-Клыч повернул бледное, искаженное отчаянием лицо. Он судорожно кривил губы. Он встал, приблизился и, указывая в темноту ночи, на горы, сказал:

– Басмачи... Калтаман...

 

***

Еще в темноте Богушевский поднял лагерь.

– Вчера прошли только тридцать пять километров. Надо нагонять... Видно, караван идет быстро.

В полдень у груды костей нашли записку Гершаника:

«Были здесь вчера в 1 час 30 минут дня».

– Быстро идут, черти, – восхитился Гарашко, – догоним не раньше вечера.

Дорога с каждой минутой становилась все хуже. Горы, овраги, пропасти. Верблюжья тропа вилась среди высоких осыпающихся бугров, за все время не встречалось ни одного такыра, ни одного сносного километра.

– Да, дорога во много раз хуже прежней, – согласился Богушевский.

– Караван! – внезапно крикнул Аман-Клыч. Мы глядели по сторонам и не замечали чего-либо похожего на верблюдов. Богушевский взял подзорную трубу.

– Нет, он ошибается. Ничего.

– Караван, – настойчиво твердил Аман-Клыч. Гарашко выждал. Еще полчаса езды, и Гарашко тоже увидел.

– Правильно, караван.

Мы кинулись к подзорной трубе и опять ничего не увидели. Машины шли шагом.

Через два часа показался караван. Гершаник выбежал навстречу.

– Хорошо мы сделали, что обождали? Мы специально остановились, чтобы обождать вас. Верблюды идут отлично, а за машины мы боялись и решили обождать.

Аман-Клыч кинулся к караван-баши Аразу и к старику. Они радостно трясли друг другу руки, точно не виделись десятилетие.

Получасовой отдых. Гершаник пожаловался:

– Все хорошо, только у меня нет автомобильных зарисовок. То я на лошади, то в караване.

Журналистам долго рассуждать не присуще. Автомобили тронулись в путь. На второй машине ехал Гершаник. Я пересел на его верблюда.

 

***

Араз, Полянцев и бабай. Вот новое общество. Верблюды идут по следам скрывшихся автомобилей, и Араз не может скрыть насмешливой улыбки, наблюдая, как новый спутник ныряет в седле.

Араз чувствует себя отлично на своем мощном «икере». Он, как на ковре, поджав ноги, сидит в седле и тонким, нежным голосом мечтательно поет:

– Ярбе... Яр... Я-а-ар... Ярбе... (Любовь.)

Ночью всплывает золотой ноготь полумесяца. Наш караван декоративным силуэтом тянется под полумесяцем – наше шествие точно снято с экзотической конфетной коробки.

– Станем на ночлег. Хр-р, – останавливает Полянцев верблюда.

Верблюды падают на передние ноги, и мы соскакиваем на песок.

Костер. Кок-чай.

Этой спокойной ночью кто мог предвидеть, что случится завтра.

 

Глава пятнадцатая

 

Тропа вилась между низкими холмами, часто попадались небольшие такыры, дорога оказалась легкой, и все было бы чудесным в свежие утренние часы, если бы не качка. Мой беспрестанно жующий корабль, озираясь на саксаул и цветы сюзена, все время ерзал из стороны в сторону, заставляя своего всадника биться в костлявых волнах горба.

– Араз, когда мы будем в Хиве? Сколько дней? Прошу, говори правду.

Араз удобней усаживается, поворачивается на горбе в нашу сторону и начинает считать:

– Сегодня луна, завтра солнце и луна и еще солнце и луна, еще солнце, еще луна, потом еще...

– Все понятно. Пять дней...

К счастью, вероломного Араза нетрудно обойти.

– Сколько мезилей? – как бы внезапно спрашиваю я.

– От той горы – помнишь? – осталось три мезиля.

– Араз! Значит три дня?

Караван-баши недоволен. Смешливое лицо становится хмурым. Араз с ворчанием поворачивается.

– Я считал... так и будет... Верблюды устали... Когда верблюд устал, маленький мезиль будет большой мезиль, солнце будет солнце и луна, день – два дня. Куда спешишь, зачем торопиться?

Проводник с достоинством скользит взглядом по лицу глупого бабая, который поражен солидностью своего молодого соплеменника.

– Как думаешь ты, бабай, я прав?

– Ох, сила твоего разума,– явно льстит старик, – да будет гордостью отца твоего, славой детей твоих.

Араз гордо поджимает губы, удар палкой, «икер» ускоряет шаг, и песня, любимая песня звучит ровно, как ровно плывут пески, мягкий ласкающий голос льется, как легкая линия горизонта – там, где небо греется в песках.

– Гетма, гетма, баала... Ярбе, ярбе, ярбе... Песня приводит Араза в хорошее настроение, и он решает ободрить случайного спутника.

– Слушай, что я тебе скажу. Осталось три мезиля. Верблюды устали, но скоро для них будет отдых, мы не станем жалеть их. Если бы верблюды имели ум человека, они сами пошли бы скорее, они побежали бы, чтобы быстрее дойти до Хивы. В Хиве мы накормим и напоим верблюдов. Три мезиля, три луны, и мы будем в Хиве. Верблюды будут пить воду, мы будем есть шурпу, пилав и пить кок-чай. Верно ли я говорю, бабай?

Старик взвизгивает от удовольствия, так что верблюд шарахается в сторону.

– Араз, счастлива мать, кормившая тебя грудью, счастлив отец, моливший о тебе аллаха; пусть завидуют моей бороде старейшие нашего племени, что Араз мой караван-баши, что он ведет меня в Хиву.

Грубая лесть невыносима. Старик с упоением и наглостью возвеличивает молодого нахала и дает полный простор его власти. Араз ни с того ни с сего начинает изо всех сил бить своего верблюда и пускается вскачь. Шумно плещется вода, стараясь разорвать стены кадушки, приходится напрягать все силы и ловкость, чтобы не свалиться с горба.

Араз на полном скаку оборачивается и, видя, как я вздымаюсь в седле, закрывает губы рукой, чтобы не расхохотаться. Но глаза, глаза... Они лопнут от хохота. Лицо до угрюмости серьезно, в глазах Араза мечется самодовольный смех. Еще удар – и верблюды, хрипя, делают чудовищные прыжки. Когда забава полностью удовлетворяет его, Араз сдерживает истомленное животное и как ни в чем не бывало начинает новый разговор:

– Хотелось мне знать, прошу, скажи мне: сколько стоит астанабиль? Был у моего отца лучший «икер», какого не видели еще в Кзыл-Такыре; он стоит шестьсот рублей. Простой «икер» стоит сто рублей, лучший – двести. Скажи, стоит ли астанабиль дороже?

– Во много раз. Наш автомобиль стоит семь тысяч рублей.

– Семь тысяч? – От изумления Араз останавливает караван. – Семь тысяч, говоришь ты, и я должен верить.

– Семь тысяч.

– Ты женат?

Вопрос более чем неожиданный. Однако не ответить – значит быть невежей, намеренно умалить достоинство уважаемого звания караван-баши.

– Слушай, бабай. Семь тысяч стоит автомобиль. Бабай, вспомни, как я женился. Я дал в калым десять верблюдов. Это был лучший калым.

Бабай, закрыв глаза, в восторге всплескивает руками.

– Калым – мощь мужа, гордость и слава родни. Калым говорит о красе невесты. О Араз, сладчайшая любовь нежит твое сердце, ты дал большой калым, пусть зависть разъест глаза твоих врагов.

– Семь тысяч! – испуганно кричал Араз, и в его голосе росло непомерное уважение. – Сколько же автомобилей ты дал в калым?

Полянцев громко хохочет, хохочет до слез. Араз сердито глядит на нас, не понимая причины неуместного веселья. Бабай, видимо, покороблен невежеством европейцев и презрительно щурит единственный глаз.

Араз резко отворачивается и опять гонит караван. Невыносимая скачка. В несколько минут чувствуешь себя разбитым, разломанным на десятки кусков. Верблюды задыхаются, теряя силы. Араз же, злорадно крича, продолжает гнать и гнать.

– Араз! Араз!

Вот лопнут веревки и бочки сорвутся в песок. Пропадет вода.

– Араз!

На секунду он останавливает верблюда и сдержанно, с подчеркнутой сухостью цедит:

– Соответствуют ли слова твои желаниям? Ты хочешь скорее увидеть ворота Хивы и отдохнуть на коврах прохладного караван-сарая. Я пускаю верблюдов только немножко быстрей – ты недоволен, кричишь «Араз».

Он смеялся надо мной. Ноющая боль в спине и в ногах. На смуглом, хмуром лице Араза горели смехом лукавые глаза. Довольно издевательства.

– Как тебе угодно, Араз, я иду пешком.

Двинув бровями, как бы говоря: «Что я могу сделать?» – Араз обождал, пока я слез с верблюда, и снова двинулся в путь. Лучше вязнуть в песках, лучше плестись, обжигать ноги, лучше, сжав в кулаки руки, обливаясь потом, взбираться на рыхлые горючие валы, нежели безжизненным телом биться на бешено мчащемся верблюде.

Остается одно утешение. Впервые за все время путешествия выдается случай остаться одному. Кстати, можно испытать редкое ощущение, можно вообразить себя брошенным на произвол пустыни. Оставшись в одиночестве, только тогда можешь почувствовать весь ужас пустыни.

Караван скрылся за холмами. Один миг опасения – не сбиться с пути. Но это невозможно. Вот тянутся следы, по следам и я всегда догоню караван. Теперь скорей забыть о людях, забыть о том, что близко шагают верблюды и в бочках плещется вода, а в мешках консервы и баранина. Забудем и оглянемся вокруг.

Подумать только, вникнуть. Триста тысяч квадратных километров песку. Бежать изо всех сил, падать и вновь бежать, нигде, нигде глаза не увидят клочка травы, нигде не найти тени или хотя бы капли воды.

Кстати, хочется пить. Как же мучились люди, которые в бессилии и муках гибли от жажды. У них не было даже малейшей надежды на спасение. Человек падал, рвал руками песок, кричал, раздирал звериными ногтями грудь, лицо и рот, с последними силами карабкался назад, вперед, может быть, бежал. Бежал, и был он ничтожной точкой под безжалостным, все сжигающим солнцем в океане песка. О чем думал он, вспоминал, хрипя в судорогах ужасной смерти?.. А бессмысленное, беспощадное солнце огненным жаром пронизывало сердце.

Месть! Месть кошмарам песка и солнца! Священную месть возмещают сирена автомобиля и заводской гудок. Месть за сотни лет, за груды испепеленных костей, за тысячи погибших людей и животных.

Забыв про усталость, я брел, огибая барханы, спускаясь в овраги. Шурша ссыпался песок, ноги погружались в мягкую массу, сапоги рвали цепкие ветви саксаула.

Трудно представить больший ужас, чем смерть в пустыне. Сорвавшийся в пропасть хватается за камни, тонущий в море погибает в минуту, смерть под огнем войны – все это ничто перед медленной пыткой пустыни. Глядя вперед, вокруг – куда идти? Куда? За вершинами гор сотни километров желтого, сухого моря, горы и вновь та же картина. Та же пустыня, будто ты не сдвинулся с места. Солнце, песок, тишина. Что ужасней. Тишина, в комок сжимающая сердце. Тишина, заставляющая стынуть кровь. Ты один! Бейся головой о мягкий песок, крича, зови конец жизни.

Оглядывая пески, шагая, я вспомнил случай, происшедший с красноармейцем Н-ского кавалерийского отряда.

Отряд возвращался после преследования басмачей. Бандиты были разгромлены, несколько человек успели бежать, красные возвращались, потеряв пять лошадей. Басмачи первым долгом стреляли в лошадей. Отряд возвращался, красноармейцы поочередно шли пешком. В первый же день один молодой неопытный красноармеец, впервые участвовавший в походе, почувствовал усталость, решил отдохнуть и незаметно отстал от отряда. Он отдыхал несколько минут, а затем, погрузившись в свои думы, пошел догонять отряд, постепенно сворачивая в сторону. Он шел около часа, но отряд исчез. Красноармеец знал, что отряд двигался медленно, но нигде вокруг не видел людей. Тогда боец с ужасом понял, что он заблудился. Он бросался из стороны в сторону, кричал, звал на помощь. Поняв тщетность своих попыток, он решил ждать на месте. К счастью, фляжка была полна водой и в сумке находился ломоть хлеба. Красноармеец решил не есть и не пить до последней минуты. Он решил пить не более двух глотков в день, таким образом он надеялся выдержать несколько дней. За это время отряд сможет найти его.

Руками несчастный вырыл в песке глубокую яму, это немного спасло от зноя. В полузабытьи прожил несколько дней.

В конце недели он выпил последний глоток и впал в беспамятство. Когда он снова открыл глаза, он услышал говор людей и увидел товарищей из отряда. Бойцы заботливо смочили ему голову, дали нашатырный спирт.

Почувствовав спасение, мученик Кара-Кума бросился обнимать друзей. Он смеялся, рыдал, целовался, красноармейцы смущенно переглядывались и с любопытством глядели на него. Упав от слабости, спасенный жадно глотал из кувшина воду и спросил: «Сколько времени я находился здесь?» – «Сколько? – удивились красноармейцы. – Да, черт бы тебя побрал, скоро два часа ищем, а он вырыл яму и лежит...»

И все-таки трудно глубоко почувствовать и совсем невозможно пережить желтый кошмар, когда впереди несносный Араз, а с ним вода и хлеб, недалеко автомобили, друзья. Сегодня же я услышу смех Ферсмана, Гершаник покажет новые рисунки, Шаталов вспомнит анекдот, а утром я буду любоваться, наблюдая, с каким старанием командор повязывает галстук.

Пожалуй, довольно «впечатлений», пора догнать караван, тем более что прошло уже два часа и пересохло горло, как никогда хочется пить.

Я не мог поверить своим глазам, я смотрел, я впивался взглядом в песок, забыв про все, я искал и не мог найти.

– Следы... Следы исчезли.

Нет, не может быть. Невероятность случившегося граничила с насмешкой. Сознание никак не может воспринять подобную нелепость. Вот еще двадцать шагов в сторону, теперь вперед, назад...

– Следы исчезли!

К черту монологи, надо искать выход!

Есть спички и сухой саксаул. Дым костра обратит внимание. Нет, это не выход. Дым смогут увидеть только вблизи. Если караван станет разыскивать и будет близко, я увижу его. Дым может привлечь басмачей. К бесам костер! Что же делать? Направление каравана на север, но без следов можно идти параллельно, отходя на десятки километров в сторону.

Нет воды. Завтра же я не смогу продолжать путь. Мой крик никто не услышит. Нужно твердо и четко обсудить положение. Как тяжело искать выход, знать, что спасение зависит от удачного решения и в то же время сознавать всю бесполезность своих попыток. Мозг устал от раздумья и волнений. Я лежал, бесцельно разглядывая песок, и так мог лежать часами, и...

Радость горячей волной хлынула в лицо, дикое торжество подняло на ноги, в судороге счастья свело нервы, я хохотал и кричал. Да так просто, да так легко и просто, ребенок мог догадаться. Мои следы! По своим следам нужно возвращаться. И я... побежал.

Через полчаса я достиг того места, где следы моих ног сворачивали в сторону от следов каравана. Через два часа я догнал караван.

Верблюды лежали не разгруженные. Полянцев, Араз и бабай, опустив головы, сидели под кустом саксаула. Издали помахивая руками, я приветствовал «экипаж каравана».

– Почему верблюды не пасутся? Вы увидали меня?

– Нет, – глухо ответил Полянцев. – Нет! – крикнул он.

В тоне ответа чувствовалось, что он переживает какую-то тяжелую неприятность. Лишь только я хотел подробно расспросить Полянцева, раздался отчаянный вопль. Бабай упал на песок и, лязгая зубами, разразился страшными рыданиями.

 

Глава шестнадцатая

 

– Что случилось?

Полянцев вздрогнул, точно вопрос заставил его вспомнить нечто ужасное. Опустив руки, вытянув бледное лицо, он глядел назад бессмысленным, мутным, немигающим взглядом. Он опять вздохнул, глаза расширились, точно теперь он увидел меня. Рот расползся в страдающей улыбке, вот сейчас дрогнут губы и он зарыдает. Глотнув воздух, Полянцев глухо бросил:

– Басмачи!

Отвернувшись, Полянцев продолжал пристально глядеть назад. Старый бабай метался в песке, как бесноватый. Араз, стиснув белые зубы, безразлично трепал шею верблюда. Полянцев едва слышно, ни к кому не обращаясь, тянул слова нараспев:

– Они совсем близко... Вон сразу за холмом их следы... следы коней... Они долго кружили на месте... Много следов... Басмачи видели след машин, они знают, что за автомобилями идет караван с водой, они спокойно придут сюда – и тогда...

– Будь проклят тот час, когда я согласился идти с караваном! – кричал бабай. – Аллах карает меня... Разум затемнила жадность, солнце жизни померкло перед блеском денег. О Араз, на твоих глазах зарежут, измучают старика...

– Араза не тронут, – монотонно, прерывающимся голосом говорил Полянцев. – Он из племени Шиихов. Басмачи не убивают шиихов, это священное племя, но нас... если убьют – счастье. Они замучают нас. Пожалеют пули.

Бабай рвал бороду, плакал, в бессилии стонал и, хрипя, бормотал что-то непонятное.

– Ты слышишь, что он говорит? – крикнул Полянцев, дергая за рукав. – «Кзыл-аскер». Твоя комсомольская форма нас погубит, если примут тебя за красноармейца. Я скажу, что я батрак с завода. Не поверят – отберут верблюдов и воду и замучают...

Старик смолк, умолк и Полянцев. От наступившей тишины случившееся показалось реальным, опасность стала более ощутимой. Там, за холмами, басмачи, и сейчас из-за бледно-желтого увала может показаться черная папаха, раздаться зверский крик...

– Надо что-то немедленно предпринять.

– Они нас бросили, – с отчаянной злобой прервал Полянцев. – Они скорее помчались вперед. Нас бросили на погибель.

– Кто? Полянцев, что за чушь!

– Да, да, нас бросили, – с упоением, упрямо мотая головой, не переставал твердить Полянцев. – Ведь Гарашко видел следы, он не мог не видеть. Он видел и погнал вперед. Нас бросили, как чумных собак, как шелуху, бросили на растерзание.

Полянцев сжал кулаки и вне себя заорал в сторону автомобильных следов, как будто его должны были услышать:

– Гарашко трус! Он спасает свою шкуру.

– Довольно глупостей. Никто нам не поможет, надо постараться бежать.

– Бежать? На верблюдах? Ты не знаешь басмаческих коней. Они через минуту догонят нас. Верблюды не отдыхали, о-о-о, Гарашко... «Герой»... Трус!.. Собака!..

– Надо бежать. Попробовать бежать. Сейчас же в путь!

Одна мысль, что можно хоть на час отдалить налет басмачей, хотя бы уйти из проклятой лощины... слабая надежда, но все же надежда поднимала силы.

Полянцев не сводил глаз с холмов и что-то шептал. Я подошел к Аразу и попросил его вести караван. Араз пожал плечами, мне показалось (наверное, показалось) – в его взгляде скользнула и тотчас же потухла усмешка.

– Я слушаюсь, я готов!

Причитая, вздыхая и кашляя, бабай вскарабкался на верблюда. Полянцев, несколько успокоившись, уселся в седло и уже стал торопить Араза.

– Скорей. Если ехать спасаться, то скорей. Скорее же!

Араз хладнокровно, не отвечая на крики, не спеша поправлял упряжь, пробовал, не ослабли ли веревки, связывающие бочки. Медленно перевязал пояс халата, потом молодецки с разбегу вскочил на горб своего «икера» и погнал.

Верблюды, точно почуяв беду, из последних сил неслись вскачь. Араз с окаменелым безразличием гнал караван, не разговаривал, не пел. Старик время от времени принимался стонать. Полянцев, напоминая о басмачах, безмолвно глядел назад.

Верблюды осторожно спускались по извилистой тропе вниз. В тишине было слышно, как осыпается песок; верблюды, поводя головами, на ходу рвали ветки молодого саксаула, тогда Араз жестоко бил их, и они снова безропотно бежали. Несколько часов скачки утомили и заглушили жгучую боль опасности.

– Сегодня автомобили будут в Хиве.

Полянцев, впившись глазами в конец каравана, считал:

– Я думаю, до Хивы верст восемьдесят. Гарашко увидел следы, обогнул их. Дорога хорошая, гор нет, машина сделает восемьдесят верст в семь часов... Они сегодня будут в Хиве, а мы... Басмачи найдут нас. Ночью они найдут и перережут.

Полянцев буквально бредил басмачами. Он на все замечания с презрительной снисходительностью, прощая наивность, отвечал:

– Кто знает басмачей, тот не станет так рассуждать.

И он беспрестанно рассказывал с мельчайшими подробностями о зверствах басмачей.

– Я одного не понимаю. Наши красноармейцы гибнут в песках. Басмачи никогда не оставляют их живыми. Поймают красноармейца, вырывают язык, выжигают глаза, вырезают уши, нос... А наши... сажают басмачей в исправдом. Год он сидит, его учат – ха-ха – портняжеству, потом отпускают... Я бы их... Недавно басмачи ограбили караван. Они пожалели патроны, связали шесть человек гуськом, последнему дуло в затылок и прострелили, убили всех одной пулей...

Несколько мелких холмов, заросших саксаулом. Верблюды с трудом пробивались сквозь заросли. Внезапно «икер» Араза закрутил головой и пошел в сторону. Слабый ветерок донес резкий трупный запах. Араз, чтобы не сбиться с пути, начал бить верблюда и снова повернул на тропу. Через несколько  минут дышать стало невозможно. Вскоре на тропе мы увидели двух издохших верблюдов. Трупы лежали рядом. Синее, гниющее мясо прозрачной пеленой обтягивало кости.

Бабай, качая головой, тихо плакал, мы быстро пробрались сквозь саксаул и вышли на длинный такыр.

– Так и мы будем лежать... Солнце иссушит кости... Тяжела и страшна кара аллаха, – всхлипывал бабай.

Вид павших верблюдов напомнил бабаю о басмачах, и он, еле держась в седле, снова разразился рыданиями.

Вдруг старик, точно по приказу, замолчал. С удивлением взглянув на бабая, я не узнал его. Быстро смахнув рукавом слезы, наклонившись вниз, он затаенно улыбался и сделал знак, прося молчания. Бабай ловко соскочил с седла и, крадучись на носках, распростерши руки, точно стараясь сохранить равновесие, как канатоходец, осторожно пробирался в кусты.

– Что та...

Бабай рукой зажал рот, выпучил глаза, другой рукой приказывая молчать, вдруг сделал отчаянный прыжок и скрылся. Послышался треск, шум, старик громко смеялся. Через секунду он появился с маленьким зайцем в руках. Невозможно было ругать старика за задержку каравана. Он, ликуя, нес дрожащего зайца и радостно, по-младенчески смеялся.

– Старый ишак, – выругался Полянцев, – тут жизнь зависит от каждой минуты.

– Я охотник, – скромно вздохнул бабай. Усталые верблюды, несмотря на побои, шли все тише и тише. Заметив это, Полянцев снова забеспокоился:

– Все напрасно...

Он глядел назад, его тревога сообщалась остальным. Мы глядели в уходящую даль, и каждый куст саксаула казался двигающейся точкой. Глядя назад, мы невольно каждую минуту ждали, что вот-вот вынырнут точки... Напряженные нервы ждали удара, и  казалось – только тогда станет легко, когда наконец покажутся басмачи. Тогда конец... Неопределенное ежесекундное ожидание невыносимо.

– Гой ял дашляр! – крикнул Араз и остановил караван.

Караван-баши указал на консервную банку.

– Скорее достань ее, может быть, там записка. Араз легко спрыгнул на песок и поднял банку.

Внутри выскобленной жестянки лежала аккуратно сложенная записка.

– Читай... Они в Хиве? Читай скорее...

Я читал записку про себя. Полянцев жадно глядел в лицо и ждал. Ждали Араз и бабай. Записка была от Гершаника:

 

«Были здесь в 2 часа 30 минут. Будем вас ждать на ночевке. Ферсман сказал, что без вас не въедем в Хиву. Когда подъедете к лагерю, крикните петухом: наш пароль.

 Гершаник».

 

Ничего не понимая, Араз и бабай тоже почувствовали, что весть радостная, что автомобиль близко. Полянцев, радуясь случайному посланию, по инерции ворчал:

– Они были в два часа тридцать минут, а сейчас пять часов. Дорога хорошая, они будут ехать до семи, пока не стемнеет. В час они делают семь-восемь верст; считай: даже пять часов – и то тридцать верст. Они будут нас ждать в тридцати пяти верстах отсюда. Мы за сегодня не пройдем и шестнадцати. Очень просто. Верблюд идет три версты в час. Нам нужно двенадцать часов... Только в два часа ночи можем нагнать их...

Так рассуждая, мы медленно ехали дальше. – Они видели следы. Полянцев, они требуют пароль, как видно, нас не бросили.

– Одно и то же... Нам не догнать, – ворчал Полянцев, но тут же успокаивал себя: – В случае чего оставим верблюдов и пешком дойдем, а потом на автомобиле приедем за водой.

– Еще, – закричал Араз, – глядите!

На кусте саксаула висела синяя бумага от сахара. Это была записка Щербакова.

«Ждем вас на ночевку. Будем ночевать вместе. Щербаков».

Повеселевший Араз запел громкую песню. Старик ожил окончательно, перестав причитать, он принялся восхвалять Араза:

– Аллах дает человеку зоркие глаза, а вместе с ними счастье и удачу.

Всех охватило веселое настроение. Однако стоило взглянуть на автомобильные следы, чтобы снова вернуться к прежнему страху и унынию. По следам видно было, как легко шли автомобили, нигде не заметно следов решеток и сложенного саксаула. Автомобили шли беспрепятственно, кто знает, как далеко они сейчас.

Наши верблюды едва плетутся. Одинокие бредем мы. Нас так мало. Четыре человека в беспредельном пространстве, мы еле двигаемся шаг за шагом. Печально свистнула чурчури, высоко в голубизне небес плывет молодой месяц. Скоро солнце зароется в песке, месяц выйдет в караване звезд, черными силуэтами мы будем тянуться к машинам, а позади... басмачи.

Солнце слепило глаза. Поникнув головами, мы погрузились в печальные думы, как вдруг пронзительный незнакомый голос прорезал тишину. Все встрепенулись. Кричал Араз:

– Глядите вперед! Астанабиль!

Схватившись за шеи верблюдов, затаив дыхание, мы глядели, но ничего не видели.

– Астанабиль, астанабиль! – кричал Араз, ломая палку о бока «икера».

Верблюды задыхаясь бежали вперед.

– Астанабиль! – кричал надрываясь Араз.

Но наши глаза были не в силах уловить что-либо похожее на машины. Неужели Аразу мерещится? Но вот, въехав на гору, мы увидели две черные точки. Через полчаса скачки мы уже ясно увидели автомобиль и две лежащие фигуры.

Еще несколько минут – и мы узнали Ферсмана и Телетова. Они неподвижно лежали у колес, они были одни, и нигде не было видно остальных.

Вдруг где-то в стороне послышался шум, и из-за кустов выбежал Гарашко.

– Ур-ра! Вот и караван!

Вслед за ним вышли Щербаков, водители, Гершаник.

– Здравствуйте, «корабли пустыни»! – приветствовал Щербаков.

– Ого! Скоро догнали, молодцы, – раздался знакомый веселый бас. Расталкивая всех, к нам вышел Ферсман. – Что же меня не разбудили?

– Ну, слезайте, будем хлебать шурпу, – засуетился Гарашко. – Вот как только расхлебаем, начну историю.

– Какую историю?

– Да тут кое-что приключилось, – мигнул Гарашко,– но если потухнет костер, будет еще хуже.

На вопросы никто не хотел отвечать, все почему-то с упрямым гостеприимством вместо ответа звали к костру.

У костра стоял Богушевский. Рядом в песке лежал его изящный несессер. Богушевский, выпятив языком щеку, сосредоточенно брился.

– Привет! – улыбнулся командор. – Очень хорошо, что вы догнали... Ну, вам уже все, вероятно, сказали. У первой машины поломка. Дальше ехать нельзя.

 

Глава семнадцатая

 

В сумерках тихого вечера ярко пылал костер. Призрачно голубой свет заливал окруженную саксаулом ложбину. Над нашими головами сверкали крупные звезды, месяц гордо врезался в высь ясного неба, и оттуда, с прохладных голубых высот, нисходила торжественная тишина. Свет месяца отражался на лакированных бортах машин.

Автомобили стояли рядом, как утомленные животные. Мы сидели у костра и намеренно не говорили, старались замолчать аварию.

Аман-Клыч, совершив намаз, сидел несколько поодаль, маленькими серебряными щипчиками, похожими на те, которыми берут сахар, он выдергивал по волоску бороду, подравнивал края бороды у щек.

– Он ничего не знает, – усмехнулся Гарашко, – смотрите, как прихорашивается. Аман-Клыч думает, что завтра мы будем в Хиве.

Аман-Клыч, услышав свое имя, застенчиво улыбнулся, его красивые грустные глаза засветились мечтательной радостью. Он посмотрел, щелкнул щипчиками, что-то говоря.

– Аман-Клыч говорит, – перевел Гарашко, – он говорит: завтра в Хиве пойдет покупать шелк своей матушке, завтра у его родичей будет «той» (праздник) в его честь.

Василий на коленях приблизился к огню, подбросил ветвь и, подняв голову, глядя на звезды, про себя добавил:

– Полгода нас держали на передовых позициях. Потом однажды пришел приказ отвести нас в тыл, дать отдых. А на следующий день нас погнали в другие края. Это было зимой. Слыхали про Карпаты?..

Гарашко незаметно сводил разговор на происшедшую аварию. Тихий вечер празднично настроил всех людей, никто не хотел думать об аварии. Щербаков тотчас же перевел разговор на другую тему:

– Давайте расскажем верблюжьим рекордсменам, как Александр Евгеньевич и Телетов охраняли лагерь.

Все лица заулыбались, послышался смех. Ферсман, вызывая всеобщий хохот, с уморительным протестом наступал на Щербакова.

– Дмитрий Иванович, не смейте разоблачать наши стратегические планы.

Уткнувшись лицом в пиалу, отхлебывая чай, Телетов тихо смеялся.

– Вчера ночью мы установили дежурство. Караул. Всем роздали винтовки, и первыми вызвались стоять Александр Евгеньевич и Телетов. И вот, представьте, ложимся спать, глядим, Александр Евгеньевич стоит на посту, а Телетов как в воду канул. Где Телетов? Что оказывается... Да лучше всего, Гершаник, покажите вашу карикатуру. Прошу! Точное изображение – «Академик на посту».

Карикатура вызвала новый взрыв хохота. Аман-Клыч, кончивший свой туалет, в восторге хлопал в ладоши и кричал «яша» («ура»).

Гершаник метко изобразил академика с... винтовкой. Ферсман напряженно глядел вперед, а сзади с ножом в зубах, зверски выпучив глаза, подползал Телетов...

Ферсман не выдержал и тоже расхохотался.

– Мы решили использовать два часа караула для усиленных маневров. Сначала я стоял на посту, а Александр Сергеевич подкрадывался, потом я полез. Надо признаться, я донельзя напрягал слух и ничего не слыхал, пока Телетов не схватил меня за ногу.

Заклокотал вскипевший чайник и пошел по рукам. Водители с наслаждением пили чай. Гершаник, удобно усевшись на мягком бугре, делал наброски. Разговор подходил к концу, костер потухал. Евланов, с наслаждением зевая, потянулся, но вдруг спохватился и оглянулся по сторонам.

– А где Гарашко?

Гарашко незаметно исчез. Карамышев поднялся посмотреть на машины и подошел к кустам.

– Где Гарашко? Гарашко где-нибудь бродит. Он не может сидеть на месте. Да и нам, пожалуй, пора спать. Ну, давайте распределять дежурство. Первыми стоят, как и всегда, Александр Евгеньевич и Телетов, вторые – я и Полянцев, потом Евланов и Богушевский, Качановский и Шаталов, пресса и кино, Гершаник и Щербаков... Идите получайте винтовки.

Карамышев развязал кошму и роздал винтовки.

– А меня забыли, – проскользнул вперед Гарашко. – А ну, Карамышев, дай винта...

– Откуда ты взялся? Каким хочешь стоять?

Щелкая затвором, проглядывая на свет месяца канал ствола, Гарашко цедил сквозь зубы:

– А зачем Гарашко? Гарашко будет не здесь, он вырыл себе яму, и он так все услышит и увидит, когда надо будет...

Отсчитав патроны, Гарашко повернулся и снова скрылся.

Академик, накинув плащ, вышел на бугор. Выставив вперед ногу, сжимая дуло винтовки, он со всей серьезностью часового откинул руку в сторону, опустив приклад на носок ботинка. Телетов предполагал стоять без винтовки, он был наблюдателем.

– Не умею стрелять, – признался инженер. – Может быть, кому-нибудь нужна вторая винтовка? А зачем я буду обременять общество?

Разостлав кошмы, Богушевский и водители крепко спали, завернувшись в одеяло, Гершаник шепотом рассказывал:

– Ты бы слыхал, ты бы видел, что творилось с Аман-Клычем. Мы ехали на полном ходу, он увидел следы басмачей и страшно закричал. Его охватил безумный страх. Только когда Гарашко втолковал ему, что у нас винтовки, что завтра будем в Хиве, что басмачи не догонят автомобиля, он немного успокоился.

Что покажет завтра? Как станет светло, Богушевский осмотрит машину. Водители думают, что сломано рулевое управление. Если так, исправить нельзя. В общем, неизвестно, что будет дальше. Аман-Клыч говорит, что до Хивы два мезиля. Пятьдесят километров. Если бы не поломка... Если машина сможет идти, завтра будем в Хиве. Если нет... Давай лучше спать, это самый верный выход.

 

***

– Вставайте! – расталкивал нас Щербаков. – Сейчас все выяснится. Представитель прессы обязан присутствовать и все знать. Вставайте и отправляйтесь на телеграф.

Щербаков по-обычному острил, но тон и лицо были серьезны, можно было сразу понять, что человеку не до шуток, что сейчас произойдет нечто важное.

Еще только загорались края песков, искрилось солнце и тянулись редкие облачка. У машин синими силуэтами вырисовывались фигуры водителей и Бо-гушевского.

Ферсман, отряхивая песок, звал к автомобилям.

– Сейчас все будет известно.

Богушевский не замедлил сообщить результаты осмотра.

– Как я и предполагал, сейчас мы убедились – сломано рулевое управление. Надо скорее решить, что предпринимать. Ремонт невозможен. Запасного рулевого управления нет. Руль от «Сахары» можно достать только в Новом Ургенче, где есть «Сахара». Пока не достанем руля, машина, разумеется, не пойдет.

Тягостное молчание. Богушевский оглядывает всех, ища совета. Все молчат. Командор продолжает:

– Первая машина в полной исправности. Нам остается или бросить машину...

– Машину нельзя бросать, – мягко, но решительно перебил Ферсман.

– Я тоже так мыслю... Или часть уедет на первой машине, часть останется со второй и будет ждать руля из Ургенча. Получив руль, мы поправим автомобиль и...

– Это тоже не выход, – настойчиво заметил Ферсман. – А что, если, не дойдя до Хивы, сломается и эта машина? Тогда две группы оторваны друг от друга, воды недостаточно...

– Ну, давайте решать сообща.

Руководители экспедиции ушли за бугор и с полчаса совещались. Все с нетерпением ждали решения, и вскоре Ферсман вернулся, он беспечно улыбался и успокаивающе махал руками.

– Все решено, надеемся, нам выразят доверие. Командор и кто желает на верблюдах отправляются в Хиву. Автомобили остаются здесь. Верблюды подкормились, мы их попотчуем водой, караван будет идти весь сегодняшний день, всю ночь и на заре завтра будет в Хиве. Оставшимся немедленно пришлют воду и продукты.

Сегодня пятнадцатое апреля. Завтра, шестнадцатого, утром командор в Хиве, завтра же он будет в Ургенче и достанет руль. Ночью руль отправляется сюда и вечером семнадцатого будет получен. Кто желает ехать в Хиву? Не стесняйтесь, чем больше уедет, тем лучше. Больше останется воды.

– Если так, я готов ехать, – решил Телетов.

– Я в Хиве должен кое-что заснять.

– Прекрасно, кино, в Хиве вы заснимете наш приезд. Водители все останутся здесь.

– Я остаюсь,– подумав, заявил Карамышев, – надо помочь водителям, к тому же на случай басмачей.

– Кто еще? Нет никого? Итак...

– Я еду!

Все встрепенулись, не веря своим ушам. У машины произошло движение. Гарашко, пожираемый изумленными взорами, не обращая внимания на всеобщее недоумение, вышел вперед и четко повторил:

– Я еду.

– Пожалуйста, Василий, пожалуйста, – засуетился академик. – Время терять нельзя. Араз, приготовь верблюдов! Давайте делить воду.

Гарашко ушел к верблюдам, его провожало гнетущее молчание.

– Давайте делить воду. – Щербаков хлопотал у бочек, подсчитывая. – Нас остается десять человек. Всего воды восемь ведер. Командор, вы возьмете с собой два ведра, шесть – нам.

– Что вы, что вы, два ведра много, мы завтра будем в Хиве, а вы...

– Нам хватит! Надеюсь, вы не забудете о нас. Шесть ведер даже много.

Щербаков и Богушевский отчаянно спорили, Араз между тем выстроил караван, Телетов и «кино» выбрали верблюдов. Караван был готов к отходу. Началось прощание, и вдруг в толпе выплеснулось жуткое слово «трус». К нам шел Гарашко.

С жгучей болью, с последней надеждой мы взирали на Василия, ожидая, что вот он рассмеется, – и все окажется шуткой. Но вот Гарашко подошел к автомобилю, свернул свой халат, взял наган и, кивнув головой, повернулся к своему верблюду.

– Гарашко, ты поедешь? – стараясь говорить как можно спокойнее, искусственным безразличным тоном спросил Шаталов.

Затаив дыхание, мы ждали ответа.

– Да, – так же спокойно ответил Гарашко, – лучше поеду.

– Конечно, лучше, – с едкой насмешкой подчеркнул Шаталов.

Гарашко не мог не заметить презрительного тона, но сделал вид, что не замечает, и спокойно подтвердил:

– Да, лучше, конечно, лучше.

– Счастливого пути, Борис Александрович, не приходится сомневаться в ваших горячих хлопотах. – Ферсман перебегал от верблюда к верблюду, пожимая руки уезжающим. – Счастливого пути!

Щербаков, быстро меняя кассеты, забегал вперед, снимая караван. Богушевский долго махал платком, сидя на верблюде как природный кумли, даже не оборачивался.

– Вот вам и Гарашко, – злорадно захохотал Качановский, – он себе на уме. Басмачи кланялись ему... Как только смог, сразу задал лататы.

– Напрасно, – нахмурившись, отрезал Щербаков.– Василий уехал, значит так и надо.

– Что надо? – еле сдерживая гнев, твердили все обступившие геолога. – Гарашко при схватке с басмачами ценнее всех. Он все знает здесь в Кара-Куме, и он бросил нас в самый критический час. Он трус!

Гневно ругали, негодовали, опровергали каждое слабое слово защиты.

Гарашко обманул доверие. Не важно, что он уехал, не он, так другой. Но уехал Гарашко, которому так доверяли, которого так любили и ценили. В страшный час он надругался над чувствами, над дружбой, связавшей горсть людей в тяжелом походе. Потому стоило вспомнить, произнести «Гарашко», как с неудержимой силой разгоралась злоба.

– Это было давно заметно... Сразу не узнаешь... Он трус...

– Что за споры, – запротестовал академик. – Колония, тише, давайте устраиваться.

– В самом деле, – подхватил Гершаник, – надо принять меры. Давайте выкопаем траншеи. Там будем сидеть, в случае чего оттуда удобней стрелять.

– Вот и прекрасно, – обрадовался Ферсман.– Вас мы назначим начальником обороны. Согласны?

Гершаник браво козырнул. Карамышев выбросил из машины лопаты, и все горячо принялись копать ямы.

Через час ложбина совершенно преобразилась. Высокие края были изрыты и соединены узкими проходами. Лагерь принял боевой вид, из ямы торчали дула винтовок. Начальник с удовольствием осмотрел работу.

– Теперь к нам не подступиться. Со всех сторон мы можем встречать гостей огнем.

– Да, – спохватился Шаталов, – надо было условиться, они пришлют караван, а мы не будем знать, кто идет.

– Условились, – успокоил Щербаков. – Они придут с паролем. Пароль «Гарашко».

Кто-то озлобленно сплюнул.

– Итак, – потирая руки и смеясь, оглядываясь вокруг, с юмористическим лукавым пафосом произнес Ферсман, – наступило «великое кара-кумское сидение».

Натянув между двумя автомобилями одеяла, обеспечив кое-какую тень, кара-кумская группа довольно непринужденно проводила время, стараясь не думать о том, что «сидение» будет продолжаться три дня. Лежа на кошмах, до ночи рассказывали долгие истории. У каждого находился «аналогичный случай», и медленное время поглощалось бесконечной шехеразадой.

Когда стемнело, настроение заметно упало, с тревогой озираясь, тихо разговаривая, бесцельно сидели с винтовками у машин, каждый погрузясь в тягостные думы.

В траншеях долго ворочались на кошмах, не в силах уснуть. На разных буграх, вглядываясь в темноту, по два часа стояли караульные.

Внизу в ложбине чернеют автомобили. При свете месяца видно далеко вокруг, за два часа можно изучить все бугры, все кусты саксаула. Но вот, кажется, что-то шевелится, кажется, влево не было куста? Проходят минуты, внимание отвлекает шорох, часовой откидывается в сторону, опять пятно, но все это старые кусты саксаула, не более.

Внезапно у автомобилей слышится треск. Что, если басмачи подползли к машинам? Рука тянется к курку, чтобы немедленно дать тревожный выстрел. Воображению чудятся полчища мохнатых папах, но это только ночные жуки бьются о борта машин, слетаясь на лунное отражение.

А в Москве по улицам носится, спешит толпа, звенят трамваи. Что идет в Большом театре? Какие телеграммы пришли в редакцию? В Москве семь часов вечера, город кипит движением, черт побери, в это время никак не попасть в трамвай...

– Тсс, тсс, – чуть слышно зовет с бугра Евланов. – Наблюдай за левой стороной, что это там, кусты или... Кажется, не было кустов?

– Влево? Нет, так было...

В тишине звучит короткая трель чурчури. Надо быть осторожней. Что, если это условный свист?.. Прильнув к песку, не дыша, часовой слушает.

...В редакции сейчас безумолчно звенят телефоны и сотрудники, не переставая писать, кричат «слушаю», «алло», «слушаю». К столу центральной информации, в пальто, задыхаясь, вбегает репортер:

– Сенсация! Приговор встречен неслыханной овацией. Не менее ста строк!

Жизнь в разгаре. Семь часов – это начало съездов, конференций, время телеграмм, радио со всего мира, машинистки разрываются на части.

Новости, сенсации, предположения, остроты... А может быть, там вспоминают, говорят о Кара-Куме и... завидуют. В Москве морозы, а к последней корреспонденции из Ашхабада было приписано: «Пишется с трудом, жара одолевает...»

– Идите спать, – шепчет над ухом Качановский, – я заступаю. Ничего не случилось?

В траншее прерывистое дыхание спящих. Аман-Клыч просыпается, вскакивает, дико таращит глаза, узнав, опускается на песок и засыпает. Во сне он вздрагивает и стонет:

– Алла... Алла...

 

Глава восемнадцатая

 

Утро разогнало рожденные темнотой страхи, ко всем вернулась обычная жизнерадостность. Щербаков, державший караул с трех ночи до пяти утра, сразу же после караула разрядил винтовку и вскипятил чай.

– Говоря откровенно, мы ведем роскошную жизнь, – уверял Ферсман, усаживаясь по-туркменски, – пьем чудесный чай, постоянные солнечные ванны и полный отдых. Не так ли?

– Чай приводит нас к невозможным увлечениям, – вскользь заметил Щербаков, – все-таки следует быть экономней, мало ли что... Чай будет еще на вечер, затем воду надо расходовать только на пищу. Мы увлеклись и вчера вылили массу воды...

– Стоит ли жалеть! – запротестовал кто-то. – Ну, караван задержится на день, в крайнем случае возьмем из радиаторного бака.

Чай распит и...

«Что делать? – сталкиваются в немом вопросе взгляды. – Чем заняться?»

Впервые за все дни экспедиции всплыла скука безделья. Пустынники лежали под навесом. Заводили вялые разговоры.

Время от времени кто-либо уходил, бродил недалеко от автомобилей, возвращался под навес, ложился, опять вставал и, томительно вздыхая, уходил вновь.

– С каким удовольствием я бы, как раньше, тянул машины, – теребя усы, бурчал Карамышев, – а так сдохнешь от безделья! А?

У пепла вчерашнего костра лежали Качановский и Шаталов. Они вели разговор, стараясь говорить тихо, неслышно.

– Как ты думаешь, Федя, Богушевский пришел в Хиву?

Шаталов с удивлением взглянул на приятеля.

– А как же! Вчера ведь считали, сегодня на заре он в Хиве, а завтра придет караван.

– А что, если не придет?

– То есть как не придет?

– Очень просто. Черт его знает, сколько до Хивы расстояния, никто толком не знает. А вдруг на них нападут басмачи. А мы сидим, ждем.

– Ну вот, а вдруг, а вдруг... Ерунда. Ничего не случится. Завтра придет караван, потом получим руль и газуем!

Качановский печально качал головой.

Карамышев в автомобиле нашел подзорную трубу Богушевского и с любопытством и удивительным терпением несколько часов, стоя в классической позе великого полководца, обозревал местность.

– Я скоро все кусты изучу, теперь от меня ничто не укроется. Дело? А?

Ферсман и Щербаков перебрались в траншею и занялись изучением карты. Ученые превосходно знали карту, знали наизусть, но нужно было убить тяжелые часы.

– Дмитрий Иванович, я начинаю думать, что карта неверна. Давайте сверим с нашей картой до бугров.

Карта скотоводческого комитета лежала рядом с планом колодцев пути до Северных бугров.

– Так и есть, – подтвердил Щербаков, указывая на Иербент, – смотрите, какое отклонение на север дает их карта.

– Совершенно верно, а если так, то...

– То мы на много дальше от Хивы, чем предполагали. Постойте, можно не точно, но все же измерить.

Несколько минут Щербаков измерял расположение колодцев. Он прикладывал карандаш к обеим картам, глядел на компас и наконец медленно, с расстановкой, но с полным хладнокровием заметил:

– Может быть, небольшая ошибка, очень небольшая. От Хивы мы не в шестидесяти, а в ста двадцати километрах.

– И...

– И караван придет только послезавтра в Хиву. Сегодня шестнадцатое, восемнадцатого они там. Если немедленно вышлют воду на свежих верблюдах, то мы ее получим самое раннее двадцатого. Еще четыре дня... Только не говорить остальным. Не надо паники... Это самое страшное в песках. Воды у нас на день...

 

* * *

Далеко от лагеря в тени густых кустов я нашел Шаталова. Он что-то усердно пилил, сжимая коленями черепаху.

– Шаталов! В чем дело?

Шаталов вытер обильный пот и, смеясь счастливым смехом, показал на черепаху.

– Прекрасные пепельницы будут, но панцирь чертовски трудно распиливать.

Шаталов захлебывался от счастья, распиливал черепах одну за другой. Вокруг него валялись отрубленные черепашьи головы и ярко-красные внутренности. Живые черепахи, опрокинутые на спину, царапали когтями воздух, стараясь перевернуться и убежать.

– Надо быть человеком, – заметил Шаталов, – надо сначала отрубить голову, потом пилить, чтоб она не мучилась. Смотри, полчаса отрубил гаду голову, а она глядит.

Обезглавленные черепахи ворочались в песке, переваливаясь с боку на бок, пытались ползти.

– Постой, я тут успел изжарить кусок мяса, идем, пусть попробуют.

Ферсман откусил кусок, сосредоточенно пожевал и разочарованно возвратил мясо.

– Никакого вкуса, похоже на резину. Обиженный Шаталов вернулся обратно. Он с упоением распиливал панцирь, выбрасывал внутренности, стамеской очищал панцирь от жил и кусочков приросшего мяса. На отделку каждой черепахи уходило больше часа.

– Это все ничего, – пожаловался «хирург»,– черепах много, времени много, я всем сделаю пепельницы, только трудно рубить ей голову: только занесешь топор, а она прячет голову – и хоть лопни. Вот, гляди.

Шаталов схватил опрокинутую черепаху, положил на доску, придерживая одной рукой, замахнулся топором; черепаха, шипя, втянула голову в панцирь. Подошедший Качановский вскрикнул от омерзения:

– Что за гадость, Федя! Чем ты занимаешься? Шаталов, недовольно глядя исподлобья, огрызнулся:

– А что ты можешь предложить другое? Пепельницу попросишь?

– А-а. Пепельницы в самом деле красота. Федя, мне сделаешь?

Шаталов с достоинством артиста своего дела благосклонно согласился.

– Только поймай себе черепаху.

– О, в один момент!

С этой минуты производство закипело. Качановский таскал черепах. Шаталов рубил головы, пилил, скоблил. У его ног высилась груда огромных пепельниц. Шаталов без устали брал все новых и новых черепах, вокруг него собрались наблюдатели, и каждый был рад дать совет по рационализации.

Производство быстро теряло свой первобытный облик. Теперь все знали, как ловить черепах, где они любят греться. Там, где находили самку, искали и тотчас находили самца, ибо черепахи ползают парами. Поймав, черепаху дразнили и, когда она, раздраженно шипя, высовывала голову, ей сзади накидывали петлю, и пленнице приходил конец.

Шаталов, упираясь коленкой в спину черепахи, за веревку вытягивал голову и рубил.

Ферсман и Щербаков молчали, не высказывая ни одобрения, ни порицания, и следили, с каким восторженным усердием водитель предавался своему случайному занятию.

Карамышев с недоумением глядел на «грозу черепах» и, бормоча: «Глупости», уходил со своей трубою на новый бугор.

Время тянулось медленно. Шаталову наскучили черепахи, ловцам надоела охота. Карамышев досконально изучил окрестности. Гершаник, повязав голову полотенцем, старался спастись от жары, а был всего лишь полдень.

Не сходя с места, сидел у колес автомобиля Аман-Клыч, перебирая между пальцами песок, он ни на кого не обращал внимания, страдальчески улыбаясь на шутки.

Издевательская жара мучила и томила жаждой. Редкие шутки вызывали слабый смех из приличия, только Ферсман, веселый и беспечный, подсаживаясь к скучающим, всячески старался растормошить.

– Знаете что, блестящая идея: выпустим газету «Кара-кумский вестник». Не правда ли, изумительно! Передовица о текущем положении, фельетон, телеграммы, карикатуры, дискуссии, разоблачения...

Идея о выходе газеты оживила всех. Поднялись споры о названии. Название затормозило и сорвало выпуск.

Одни настаивали: «Голос Кара-Кума». Другие: «Кара-кумское сидение», «Пустынная газета», «Голос песков». Наконец жара засушила живое предложение, вялость и скука одолели людей, и невиданная газета не вышла в свет. Кстати, только потом, много дней спустя, в купе среднеазиатского экспресса мы сообразили и единогласно пришли к соглашению и приняли единственный годный заголовок: «Глас вопиющего в пустыне».

Жара и первые приступы жажды гнали из лагеря. Щербаков и Гершаник, скинув одежды, захватив винтовки, пошли обследовать местность.

Ферсман под короткой тенью саксаула писал отчет. Пришел Шаталов с грудой гремящих черепах. – Кто пойдет со мной смотреть зем-зема? Только что убил. Между прочим, появились скорпионы, я видел, как ящерица тащила одного.

Шаталов долго вел по следам ушедшего каравана. Спустя час мы увидели убитое пресмыкающееся.

Огромный зем-зем, длиной около метра, лежал с раскрытой пастью, ощерив острые зубы. Зем-зем ничем не отличался от крокодила, и даже светло-серая, местами розоватая кожа была пересечена крокодиловыми клетками. Острый хвост еще шевелился. Шаталов наступил ногой, и вдруг зем-зем повернулся, хрипя, раскрыл влажную, алую пасть, прохрипел и уже окончательно пал.

– Опасная гада, – с уважением вздохнул Шаталов, – не стоит встречаться.

– Эй, о-го-гой! – донесся крик Щербакова. – Обе-едать!

Жирная шурпа недленно развеселила, каждая ложка рождала остроту, анекдот и смешное воспоминание. Осторожно хлебая, боясь уронить каплю супа, Ферсман безудержно говорил и разжигал фантазию.

– Предположим, что мы просидим больше, чем следует и одичаем. Люди привезут воду. Дмитрий Иванович выскочит в рубищах и, забыв родной язык, станет испускать такие дикие крики, что караван панически убежит.

– У Карамышева совсем обрастет лицо, он будет заплетаться ногами в усах, Шаталов станет шипеть по-черепашьему...

– Пройдут годы, и экспедиция академии, найдя нашу стоянку, будет ломать головы, к какому веку отнести кости и остатки автомобилей и разжеванные шины...

– А хорошо бы немного... воды...

Вода... Простое слово заглушает смех, убивает шутки. У пустого костра водворяется тишина. Щербаков, избегая просительных взглядов, старается беспечным тоном отвлечь от мысли о воде.

Пустяки. Разве хочется пить? Нам кажется. Утром пили чай, сейчас – суп. Право, дома мы пьем куда меньше...

...Аман-Клыч готовится к намазу и трет руки песком. Аман-Клыч из племени Шиихов, поклонник Магомета, по шариату, моется песком. Вечер приносит опасения, темнота напоминает о басмачах.

Солнце второго дня уходит. Карамышев становится на пост. Опять свист чурчури, и холодят кровь ночные шорохи. Черными тушами стоят внизу сдвинутые автомобили. У колес бочонок с последней водой. И только сейчас, ночью, в часы караула, начинаешь осознавать непростительную оплошность. Если нападут басмачи, если украдут воду, если во время перестрелки пуля попадет в бочонок, последняя вода погибнет...

Аман-Клыч стонет. Он спит тревожно, вскакивает, вслушивается в ночную тишину и, шепча молитву, тяжело ворочается из стороны в сторону. Стоит задеть рукавом песок, как он вскакивает, простирая руки.