Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Михаил Розенфельд. Избранное. Советский писатель. Москва, 1957 г.

***

– Сегодня должен прийти караван? – с трепетной надеждой в голосе спрашивает, просыпаясь, Шаталов. – А?

Ферсман неопределенно отвечает:

– Да, конечно, как рассчитывали, сегодня. Может немного задержаться... По всей вероятности, скоро...

И в первый раз все заговорили, не скрывая затаенных мыслей.

– Что, если сегодня не придет...

– Третий день, караван уже должен быть.

– Помилуйте, – морщится Щербаков. – Сегодня, но не обязательно утром, на рассвете. Караван может прийти вечером и, если хотите, ночью.

– Я хочу, – раздраженно огрызается Качановский, – чтобы караван пришел сейчас, но он от моего желания не придет. Надо подумать – что, если не придет еще два дня? Воды нет? Нет!

– Бросьте, – негодует Щербаков, – вода еще есть, и нет причин для таких разговоров. В самом деле, нельзя же в пустыне требовать или надеяться на достаточное количество воды. Что вы...

Решительный голос Щербакова облагоразумил озлобленных людей, и все разошлись по сторонам, рассуждая:

– Скука – самое ужасное!

Шаталов побрел за черепахами, он снова взялся за пилу, но движения были уже медленные. Он пилил черепах без увлечения.

Да, самое ужасное – скука и чувство полного бессилия. Некуда спрятаться от солнца, некуда идти, некуда идти...

Вдали зеленеет бугор. Сердце бьется от радостной надежды: может быть, там трава, немного травы... Зеленой травы – такой, какая она на лугах, в тенистых лесах, у берез, у ручьев. Кровь горячей волной разливается по телу. Скорей туда! Но вот и бугор, редкие, одинокие травинки. А вдали опять зеленеет трава; кажется, там обязательно должен быть прохладный ручей, саксаул похож на лиственник; там, да, совсем близко, как это раньше никто не заметил, родная, сочная, зеленая трава.

Ноги спотыкаются, зарываются в песке, пот обливает лицо, солнце жжет щеки... Жалкие, полусожженные травинки, несколько травинок, одна, вторая, третья... Надо пройти еще немного вперед, вниз, к подножию горы. Нет, глаза не обманывают, ясно видна трава. И... с каждым шагом зелень тает в песке, одинокие травинки, песок, песок и саксаул...

Несколько часов обратного пути, пути горестного разочарования.

Карамышев решительным шагом подходит к автомобилю и берет лопату. Он уходит в сторону от людей и начинает рыть песок. Карамышев роет размашисто, разбрасывая песок; выкопав яму, он роет другую, третью. Что задумал наш усатый друг?

– Карамышев, что ты делаешь?

Карамышев останавливается, тупо глядит под ноги и глухим голосом спрашивает:

– А что, что мне делать?..

Щербаков, как видно, долго не решается, но к вечеру, чтобы предупредить разговоры, зовет:

– Кто хочет пить, может получить по кружке чудесного напитка.

Жадно размазывая иссохшим языком по нёбу глоток воды, пьют. Теплая, гниловатая вода.

– Пейте, – радуется Щербаков, – все идет прекрасно: и караван скоро, и целое ведро, целое ведро воды, я только что проверил.

Ведро уже кажется неизмеримым богатством. Шум, радостные возгласы, колония идет к навесу, и мирные, ублаготворенные голоса мягко гудят в свежем вечернем воздухе.

Месяц окружен ровным серым кольцом облаков.

– Ого, – щурится Ферсман, – это означает ветер. Завтра будет ветер.

Круг облаков, освещаемый месяцем, величав и эффектен, долго мы наблюдаем, как круг сжимается и месяц в пышном ореоле облаков разгорается холодным блеском.

– Кто там? – чужим голосом вскрикивает Карамышев.

Крик отдается громом. Смятение... Наталкиваясь друг на друга, бросаясь в стороны, хватая винтовки, глотая слова, застигнутые врасплох окаменевают и, дрожа, глядят на бугор.

На фоне чистого неба из-за бугра появляются черные фигуры всадников. Впереди едет человек в папахе, за ним еще. У всех винтовки.

– Скорей! – кричит Карамышев, и вопль хватает за сердце, кожа на лбу сжимается и леденит корни волос.

– Стой! Стой!

Всадники уже в нескольких шагах, у нас заряжены винтовки, через секунду произойдет...

– Пароль?! – догадывается крикнуть Щербаков, и...

Первый всадник соскакивает с коня и приветливо отдает честь.

– Не волнуйтесь. Пароль – «Гарашко». Я начальник кавалерийского отряда.

 

Глава девятнадцатая

 

Как описать вечер семнадцатого апреля, когда начальник отряда, щелкая шпорами пыльных сапог, поднося руку к бравой кавалерийской фуражке, здоровался с членами экспедиции, когда спешивались красноармейцы, когда каждый старался первым пробиться к ним, пожать руку, обнять!

Мы ликовали. Не находя слов, мы толпились вокруг всадников.

– Очень рад, очень рад, – любезно автоматически твердил командир, не переставая козырять.– Нас прислал товарищ Гарашко. Как хорошо, что Гарашко, а не кто-нибудь другой повел караван. Ваша стоянка окружена басмачами... Они только выжидали удобный момент для нападения, они все время шли за вами по пятам. Я просто поражаюсь, как Гарашко решился идти на Хиву... Но он сумел обмануть басмачей. Ночью он кружил с верблюдами по пескам и отводил басмачей от автомобилей. Как змея, он проскользнул у самого носа разбойников и добрался до нас. Гарашко нам точно указал, где вы находитесь, сказал, как идти, чтобы миновать басмачей. Никто бы не мог этого сделать. Если бы караван не дошел до нас, то на автомобили бы обязательно напали. Гарашко проскользнул, басмачи увидали, что их обманули, что вы теперь имеете связь с оазисом, они струсили. А иначе бы... Сначала караван... потом вас...

– А что с нами бы сделали?

– Перерезали... – вскользь заметил командир. – Но... – командир удовлетворенно взглянул на одиннадцать человек отряда, – теперь они не посмеют. Будьте уверены, басмачи уже знают, что мы здесь, и никогда не посмеют прийти. Наш отряд не раз принимал бой, и... нас хорошо знают... Да, получите, Гарашко прислал записку. Он, когда мы уезжали, составлял караван. Караван идет за нами и через час должен быть. А пока... Андронов!

– Я! – вынырнул из темноты гигантского роста кавалерист.

– Развести костры, поставить часовых, коней напо... Большая просьба... Кто у вас начальник? Есть у вас вода? Кони отчаянно хотят пить. Они без отдыха шли семьдесят верст.

– Вода? – встрепенулся Щербаков. – Очень мало воды. Но раз караван близко – пожалуйста...

Щербаков вылил в ведро последнюю воду. Красноармейцы дали коням по ковшу, лошади жадно глотали воду и, тыча мордами красноармейцев, просили еще.

– Ничего, потерпите, сейчас будет сколько угодно. Истомились...

Красноармейцы ласкали лошадей, трепали гривы, кони ржали и не уходили от пустой бочки.

– Караван должен быть близко, – всматриваясь в темноту, сказал начальник отряда. – Надо им дать знать. Винтовку!

– Есть, – подскочил Андронов.

Командир приложил винтовку к плечу. В тишине прогремели три выстрела. Начальник, не опуская винтовки, ждал.

– Ответа не слышно, – недовольно пробормотал он про себя. – Еще...

И он выстрелил в воздух еще два раза.

– Значит, не слышат, ну, скоро придут. Скучная ложбина преобразилась. Ярко пылали костры, слышался хруст конской жвачки. У огня чернели составленные ружья, суетились красноармейцы. От пламени костров горели красным светом автомобили. Оживший Аман-Клыч хлопал в ладоши и, хватая за руки красноармейца, кричал:

– Яша! Кзыл-аскер.

Щербаков читал записку Василия.

«Дмитрий Иванович. Посылаю вам 20 фунтов хлеба и консервы. Идет караван. Части будут к вечеру. Завтра вы, Ферсман, пресса и художник выезжайте на автомобиле. Гарашко».

– Ну, это не важно, – отмахнулся Ферсман,– поедем все вместе. Товарищ командир, сколько километров до Хивы?

– До Хивы не менее ста пятидесяти!

– Как? Мы предполагали меньше! Позвольте, позвольте, как же вы успели за день проделать сто пятьдесят?

– Да ведь мы же не из Хивы.

– Откуда же?

– Из Ильяллы, это семьдесят километров. Хива еще дальше.

Голос командира заглушил недоуменный хор:

– Но мы ехали в Хиву... Нас вели в Хиву... Проводник говорил о Хиве...

– Не обращайте внимания, – рассмеялся командир, – кумли называют Хивой весь Хивинский оазис. Вот послушайте. Гой, алдашляр, – позвал он Аман-Клыча.

Аман-Клыч слушал и с готовностью отвечал.

– Ну вот, видите, что говорит проводник. Я его спрашиваю, как они называют Иллям, Ташауз, Ургенч, он твердит: «Хива, Хива». Весь Хорезм, весь Хивинский оазис они называют Хивой. Ничего удивительного нет.

– ?!?!?!?! Так вот в чем дело! История.

– История с географией...

Евланов зажег фары автомобилей, и в черное небо врезался серебристый густой свет прожекторов.

– Караван, как видно, задержался, – пожал плечами командир. – Не понимаю.

У автомобилей разбился настоящий военный лагерь; утомленные красноармейцы лежали у костров и вели тихие разговоры.

– Попробуйте наших консервов, – звали они к костру. – Испить бы – и полное удовольствие.

– Скоро будет вода.

– Ничего страшного. Не пили и по три дня – и не тужили, – беспечно говорил боец с обожженной щекой. – Когда идешь в пески принимать бой с басмачами, всегда воды не хватает, а иначе – не вести же за каждым караваном верблюдов. Не хватает – и конец. Вот, например, наш командир...

Кавалерист придвинулся ближе и стал рассказывать:

– Полгода назад погнались в пески мы за бандой. Было это недалеко от Аму-Дарьи. Нагнали их, командир выхватил шашку – и в атаку. Чего-чего, а как завидят басмачи клинок, бегут. Боятся они шашки. Как наказывал ихний Магомет – нет позорней смерти, как от шашки. На выстрелы они идут почем зря, лезут на огонь, а как сверкнешь шашкой – бегут. Били мы их, они троих наших уложили. Видят – нет спасения, повернули и боком бежать к Аму-Дарье. Погнались и мы. Вот подбежали они к реке и попрятались в тугай. Сидим ждем. Тугай высокий, может, он совсем близко, басмач, а черта разглядишь.

Густой тугай по полторы сажени вышиной, отряд пройдет – не увидишь.

Сидели мы, сидели, отправили разведку. Разведка возвращается и доносит: басмач обнаружен. Ночью двигаемся и вдруг слышим разговор. Командир: «За мной!» Бросаемся, шашки вон, «ура»! Порубали десятка два, человек десять их спаслись. Которые погнались за ними – вернулись.

Смотрим – нет командира. Утром пошли искать – не убили ли? Нигде не находим тела. Ищем, убиваемся, жаль командира, лихой он. Разъярились мы без командира и порешили всем погибать, пошли глубже в тугай догонять остальных бандитов.

Дня два шли, на третий догоняем. Басмачей десяток, не больше, – сдались. Спрашиваем – где командир? Говорят – не видали, не убивали, не пленили. Не верим. Ожесточились мы, заставляем говорить правду. Вот выходит их самый старый, подводит сына и говорит: «Убейте его, ежели неправду говорю. Командира не видали, а помимо нас, никого нет».

«Врешь, сукин сын!» – закричал тут на него Андронов. Видали парня? Красавец парень и герой. Любил он командира больше всего, обожал, как говорят. «Ребята, – кричит он, – дай, я им всем языки повырываю, глаза повыкалываю». Андронов выхватывает шашку и, если бы не сдержали его, на куски перерезал бы.

Однако наша Красная Армия зверствами заниматься не может. Не подпустили мы Андронова и старику поверили. Повели мы пленных обратно. Андронов все рвется и кричит: «Под суд пойду, в Ревтрибунал, а перережу до одного. Пропадать и мне». Только выходим на вторые сутки из тугаев, идем в песках, глядим – человек. Подъезжаем, видим – командир.

Ну, тут радость пошла такая, что даже басмачи радовались.

А командир наш заблудился в тугаях. Четыре дня ходил он возле воды и воды не находил. Коня пристрелил. Чудесный был конь, сбесился. Четыре дня не пил, не ел наш командир, был он точно, сказать, сумасшедший. Потом прошло – тут ко всему привыкаешь. И командир наш с нами.

...Костры догорали. Месяц заволокли облака, в кустах саксаула зашуршал легкий ветер. Затихшая жажда опять понемногу разгоралась, но стоило вспомнить, что караван близко, становилось легче.

– Можете спать спокойно, – сказал командир,– мы на страже. Утром проснетесь, караван будет уж тут.

 

***

Утром нас ждало горькое разочарование. Караван не пришел. Не понимая причины, командир с угрюмым лицом раздраженно бил хлыстом по голенищу.

– Я сделал ошибку, надо было самому ехать с караваном, и вчера были бы на месте.

Порывистый ветер растрепал облака и стих. Яркое голубое небо. Будет жара.

С каждой минутой жара становилась яростней, как будто в гигантскую печь подбрасывали дрова. Лицо прожигали лучи, жажда становилась совершенно невыносимой. Лошади жалобно ржали и стояли, не сходя с места. Они не ели джугары и печально лизали руки красноармейцам, прося воды.

Каравана нет. Радость сменила тревога. Еще час-два – и значит: караван сбился с пути или перехвачен басмачами.

– Будем ждать... – сказал командир. – В другом случае выехали бы навстречу, сейчас нельзя. Кони не могут идти. Видите, что творится с конями. Если через три часа караван не придет – сегодня пятьдесят пять градусов, – кони не стерпят, будут беситься...

Лошади точно почуяли, что разговор идет о них. Еле передвигая ногами, они потянулись к командиру.

– Что я могу сделать? – точно к людям обратился командир. – Будем терпеть, кони...

И вновь пустыня повеяла сухим жаром. Опять люди заметались в бессилии в западне песков.

Карамышев взял лопату и, как вчера, начал рыть ямы. Обросший бородой Ферсман не пытался шутить. Щербаков, проползши под машину, читал книгу, слишком быстро переворачивая страницы.

Ферсман задумчиво следил за Карамышевым, а тот рыл, обливаясь потом, рыл до изнеможения.

На втором метре глубины песок шел влажный.

– Александр Евгеньевич, попробуйте, – предложил Карамышев, – если взять сырой песок на язык, становится легче.

– Постойте, постойте, – проведя рукой по лбу, что-то напряженно обдумывал Ферсман. – Песок влажный. Это вода зимних дождей. На этой глубине песок всегда влажный. Дмитрий Иванович, идите сюда! Как вы представляете? Что, если небольшой аппарат для выпаривания влаги из песка... Сейчас можно подсчитать.

– Идея! – оживился Щербаков, пряча в карман книгу. – Нечто наподобие самогонного аппарата. Серьезно, такая машина – и путь караванам не страшен.

Ученые, раскрыв портфели, принялись за подсчеты.

...Шаталов пилил черепах. Пилил, раздраженно и злобно ругаясь. Широко расставив ноги, кавалерист Андронов с любопытством глядел на работу и, тыча хлыстом в груду черепах, интересовался:

– А для чего?

– Так, скорей всего от нечего делать... Пепельницы разные...

– А для чего?

– Пепельницы? Для окурков...

– Ага, – медленно раздумывал Андронов, – для цигарок?.. И что-нибудь стоит?

– Здесь ничего не стоит, а повезти, например, в Москву – вон я для его редакции делаю, – будет любопытно.

– И в самом деле, – спохватился кавалерист, – надо и мне парочку обработать. Демобилизуюсь, повезу в Сибирь, пусть насмотрятся. Пойду поищу гадов.

От лежания в песке ломило плечи. Мягкость раздражала. Ноги ныли, и хотелось твердой почвы, хотелось бить ногами о твердое. Но двигаться не следовало. Лежание успокаивало нервы, и жажда немного забывалась.

По руке пополз жук, и не хотелось двигать рукой, чтобы сбросить насекомое.

– Скорее сбрось! – вскрикнул Шаталов. – Скорпион.

В секунду Шаталов веткой саксаула сшиб скорпиона на песок. Сжав его двумя ветками, Шаталов поднял скорпиона в воздух. Скорпион изогнулся и пронзил себя жалом.

Шаталов бросил скорпиона и придавил ногой.

– Теперь кончено. Он никогда не дается живым. Как поймаешь, сразу кончает самоубийством...

– Ну, вот и я, – вернулся Андронов. – А ну-ка, дай пилу.

Кони между тем метались и бились головами друг о друга. Две лошади толкали копытами пустые бочонки и тоскливо ржали. Их крик напоминал детский плач, кони кружились и шли за своими красноармейцами. Кавалеристы при их приближении бледнели и уходили.

Люди расходились в разные стороны, чтобы не слышать конского плача.

Кавалерист терзал черепах и горделиво радовался.

– Гляди, сколько я распотрошил. Вмиг! А машинист ваш возится по часу.

Пески пылали жаром огня, художник с увлечением следил за людьми, набрасывая штрихи в альбом.

– Готово! – ликующе закричал Ферсман. – Точно подсчитано: аппарат может дать на каждый кубический метр влажного песка от десяти до пятидесяти литров.

– Соглашаемся на пол-литра, но сейчас.

– Пресса, – пожурил академик, – неужели вам не хочется освежиться? Чего проще, позовите мороженщика, в такую жару нет ничего приятней сливочного мороженого. Советую.

Академик уходит.

– Пойду на холм, если увижу караван, буду сигнализировать.

Командир, Ферсман, Карамышев и Аман-Клыч собираются на самом высоком холме. Мы стоим у машин и наблюдаем за ними. Если Ферсман взмахнет фуражкой – идет караван.

Ждем, опаляемые солнцем, ждем без всякой надежды. Лошади грызут бочонки.

У черепах, обхватив голову руками, сидит Андронов. Он бросил пилу, у его ног извивается окровавленная, полураспиленная черепаха. Я тихо подошел к нему. Андронов вздрогнул.

– Что, караван?

Его лицо было в слезах.

Он скрипнул зубами, со злобой ударил себя кулаком по лицу и пошел, не глядя, заплетаясь ногами.

– Не могу видеть, как мучаются кони.

Серыми изваяниями сидели четверо на холме. Остальные лежали под навесом у машины. Качановский читал вслух. Я взглянул на обложку книги, это был роман Кэрвуда «Бродяги Севера». Полянцев слушал стоя. Он держал в руке кружку. Опомнившись, он бросил кружку в песок.

Качановский сиплым голосом читал:

– «Виднелись темно-синие пятна лесов, сверкали еще не совсем растаявшие озера, ручьи и реки, а зеленые открытые пространства благоухали весенними ароматами...»

Качановский шумно захлопнул книгу и бросил ее под колеса.

На холме все продолжали глядеть на горизонт. Песок расстилался огнедышащим океаном, все глядели на горизонт, как в море ожидают паруса.

Два часа дня. На небе, заливаемый солнцем, тускло светит месяц. Карамышев раздвигает подзорную трубу.

– Пойду вперед, на гору, и буду глядеть. Как подброшу шапку, значит идут... Аман-Клыч, идем.

И они уходят. Через час мы еле различаем на горе их фигуры.

 

***

– Карамышев бросил шапку! – вскрикивает командир.

С горы, окрашенной заходящим солнцем, мы видим: наши часовые бегут обратно.

– Ура! Бойцы, караван идет! Красноармейцы сгрудились у холма, И позади их стали кони.

Карамышев и Аман-Клыч бежали изо всех сил. Аман-Клыч несся впереди. Карамышев, задыхаясь, отставал.

– Караван! – крикнул Аман-Клыч и упал на песок.

Придерживая рукой сердце, прибрел Карамышев.

– Я глядел в трубу... Аман-Клыч увидал караван. Я боялся давать вам знать, я думал – он бредит. Нет, правда. Потом я увидал в трубу точки.

Не отрываясь, все глядели вперед, но прошел час – и ничего не показывалось на ровной линии горизонта. Мы смотрели на Аман-Клыча, а он, мотая головой, однотонно твердил:

– Караван.

– Вон они, товарищ командир! – крикнул Андронов.

– Вижу, – спокойно кивнул начальник отряда. – Две точки.

Шаталов, стоя на коленях, с упоением протяжно считал:

– Один всадник... верблюд... Теперь вижу трех. Аман-Клыч, заслонив лоб рукой, взглянул и показал шесть пальцев.

– Один, два, три... больше нет, – считал Шаталов.

Аман-Клыч показывал шесть пальцев.

– Шесть верблюдов, – настаивал он, потом показал два пальца – по два человека (кувшина) с водой.

– Один, два, три...

И никто не видел больше трех точек.

Сидим, вскакиваем, приседаем и, не вытерпев, мчимся навстречу.

В шесть часов вечера караван пришел к лагерю. Впереди шел стройный Араз, он чувствовал на себе наши взгляды, шел, гордо подняв голову и небрежно махая веревкой первого верблюда.

– По коням! – скомандовал начальник.

Лошади рвались из рук красноармейцев. Кричали, бились к воде, рвали повода... Красноармейцы, вцепившись руками в гривы, еле сдерживали коней. Шумно лилась вода, кони с клекотом хватали воду и грызли ведра.

Лица кавалеристов сияли.

– Потом и мы попьем... Мы... нам еще два дня можно обойтись.

Араз с напыщенной серьезностью развязывал веревки, снимал челеки и обижался:

– Долго шли? На меня никто не может жаловаться. Спросите у всех в караване – плохой ли Араз караван-баши! Все довольны. Мы три раза пили чай. Чай только тогда чай, когда пьешь его не спеша, тогда можно чувствовать чай.

 

Глава двадцатая

 

В пять часов утра девятнадцатого апреля к лагерю прискакали гонцы Богушевского. Они привезли руль. Качановский и Шаталов немедленно начали ремонт. Академик Ферсман, Щербаков, художник, Араз и автор хроники выехали на исправной машине, намереваясь достигнуть оазиса.

Дни кара-кумовского сидения закончились.

Через несколько часов вслед за ними выехали вторая машина и кавалерийский отряд.

Восемь часов мы тащили машины по последним увалам и горам.

Восемь часов академик взбирался на гору, искал прохода для авто, и мы с трепетом наблюдали за мятущимся белым пятном в ущельях и оврагах.

В полдень исчезли горы, и автомобиль выехал на такыр. Евланов, судорожно сжимая руль, мчался со скоростью шестидесяти километров; быстрота захватывала, и мы, стоя, боясь пошевельнуться, с надеждой глядели вперед.

Пески исчезли, пепельная пыль дымной пеленой неслась за машиной, автомобиль безудержно мчался, напряженные нервы не выдерживали, хотелось на полном ходу выскочить из машины и еще быстрее бежать, бежать вперед.

И вдруг совсем близко впереди над синими облаками вырезалась зеленая черта деревьев.

– Мираж?!

Зеленые сады висели в дымном, раскаленном воздухе. Автомобиль мчался. Согнувшись над рулем, Евланов точно хотел нагнать мираж, а бледные люди, вцепившись друг в друга руками, ждали.

Но вот из-под колес выпорхнули испуганные птицы.

– Куропатки... Близко вода... Лес... Нет, это не мираж.

Тогда Евланов резко свернул руль и бросился в сторону. Евланов бросился в сторону, и мы, в недоумении, даже не пытались его остановить. В пепле бурой гривы желтела единственная гряда песка.

Евланов мчался на песок, автомобиль врезался в песок, Евланов рванул руль и повернул обратно на путь.

– Конец, – прохрипел водитель, – в последний раз...

Зеленая черта растет, вот слышен крик верблюдов; развалины древней крепости, и режет глаза яркая, неестественная зелень первых деревьев.

Теперь ясно видны пышные деревья, и внезапно сверкает вода.

– Вода!

И сразу зашумели арыки, зашелестели деревья, автомобиль ворвался в оазис, в зелень, в жизнь. Блещут на солнце залитые водой квадраты рисовых полей, на пронзительные гудки сбегается красочная толпа дехкан, машина мчится среди полей, и мы не можем остановить Евланова.

Тень, прохлада, библейские бороды, розовые кубы домов, арбы, шелка женщин. Кто-то выхватывает нас из машины, кто-то ведет; мы не видим лиц, в глазах кружатся яркие пятна. Кто это говорит? Кто это влечет нас в шуме толпы? Где-то звучит голос Гарашко. Где он, где мы?

– Поздравляю! Конец. А вовремя я прислал отряд?

Деревья, дома, люди и вода... вода... вода...

– Вода!

 

***

Ильялы. Первый шумный городок Хивинского оазиса. Чайхана. Расплывчатые пятна лиц Гарашко, Телетова, кинооператора. Ковер уставлен чайниками и пиалами. Чайханщик Джума (Пятница) сбивается с ног, влетая в комнату с подносами все новых и новых чайников. Мы пьем до забвения, падаем от усталости и пресыщения и снова пьем.

В окно лезут головы прохожих, в дверях толпа, нас пожирают глазами, как невиданное племя дикарей. А мы все пьем, и молниеносный Джума-Пятница порхает с чайниками, спаивая возвратившихся робинзонов Кара-Кума.

– Вас зовут к телефону, – появляется работник исполкома. – Вызывает Ташауз. Богушевский.

– Телефон...

 

***

В этот же день автомобиль по арбяной дороге перенесся в Ташауз. До неузнаваемого исхудалый Богушевский встретил автомобиль. Нервно прыгали губы, и я в первый раз увидал командора потерявшим свое каменное хладнокровие.

– Конец! – сказал командор. – Пустыня пройдена.

Он был бледен, тряслись руки, он глядел на машину, и косо свисал у него с шеи спутанный галстук.

Шумный азиатский город Ташауз, где Европа сращивается с живым Тамерланом, где по улицам неистовствуют дервиши и врезавшиеся в небо мачты антенн ловят Москву.

Там пришел конец пути.

Там закончилась экспедиция, там мы услыхали:

– Пустыня пройдена.

Там, где есть телеграф, журналист приходит в себя. Телеграмма-молния все завершает, и в Москве безупречный редактор центральной информации спустя час чертит на полях листка:

«Петит. Срочно. Набор».

 

***

Двадцать первого апреля академик А. Е. Ферсман и начальник горнохимического директората ВСНХ Туркмении товарищ Телетов вылетели на аэроплане в Чарджуй. Оттуда по железной дороге они двинулись в Ашхабад для доклада Всетуркменскому съезду Советов.

Остальные участники экспедиции выехали в Чарджуй на автомобилях, вдоль Аму-Дарьи. Путь до Чарджуя продолжался двое суток. В Чарджуе и прощались участники экспедиции.

«Сахары» стали в гараж для обслуживания линии Чарджуй – Н. Ургенч. Геолог Д. И. Щербаков вернулся в Ленинград. Богушевский, Качановский и Шаталов – в Самарканд. Гарашко и Карамышев – в Ашхабад, Евланов – в Бухару, автор – в Москву.

Сразу же после кара-кумской экспедиции академик Ферсман с новой изыскательной экспедицией выехал за Полярный круг, на Кольский полуостров, в Хибинскую тундру.

По последним сообщениям газет в Хибинской тундре найдены и уже разрабатываются величайшие залежи апатита.

Там работает и Д. И. Щербаков.

Художник Гершаник, плененный красотами древних мечетей, медресе, дворцов и базаров Хивы, остался с альбомом в загадочных переулках столицы древней Хорезмы.

Командор Богушевский – член правления Узбекского автопромторга – в хлопотах автомобилизации едва ли имеет время для воспоминаний.

Карамышев – в Туркменском автопромторге, вероятно, занят подготовкой линии Ашхабад – Серный завод.

Евланов, шофер автобуса № 2, каждый день развозит пассажиров со станции Каган до Бухары.

Качановский и Шаталов – шоферы самаркандских автобусов. Они работают на одной линии. Быть шофером в Самарканде – невероятно трудно, так как приходится рулить среди узких азиатских улиц, среди пугливых верблюдов и ревущих ишаков.

Кинооператор Калашников занят монтажом своего фильма.

Гарашко время от времени напоминает о себе, и каждое письмо начинается приблизительно так:

«Ты думаешь, что я струсил, как бы не так». Кончается письмо по обыкновению: «Еду в пески, скоро вернусь. С комприветом Вася. Ашхабад, Багирская, 29».

Автор на своем месте, у телефона центральной информации, узнает о начале съезда, о приезде турецких боксеров и слушает не допускающего возражений редактора информации:

– Сегодня отходит поезд. Билеты заказаны...

Но бывает порой: глаза, ум и сердце захлестывают картины минувшего, и тогда в гудке автомобиля слышится рев верблюдов, в шуме толпы чудится надвигающийся песчаный буран, льется песня тоскующего Араза, всплывают грустные слова Шииха. Тогда фонари начинают гореть пламенем костра, и...

Нельзя журналисту таять в призрачной дымке воспоминаний. Стряхнув туман минувшего, в страхе опоздать в ночную редакцию, он мечется по площади.

В эти часы в Москве так трудно найти свободное такси.

1930

 

 

Ледяные ночи

 

В последний раз мы перекликались полярной ночью. В Айсфиорде, на Шпицбергене, я получил радио дорогого друга – неистового путешественника – журналиста Коли Тома. В те дни, когда спасали «Малыгина», он ходил на «Красине» к Новой Земле, за терпевшими бедствия зимовщиками.

Вернувшись из блестящего зимнего рейса, летом Коля погиб на посту, отправившись в трансарктическую авиаэкспедицию.

Памяти большого комсомольского газетчика, дружбой с которым буду гордиться всю жизнь, памяти Коли Тома (Н. Кабанова) посвящается эта хроника.

 

Пролог

 

Небывалый полярный рейс и авария «Малыгина»

 

В начале декабря поздним вечером я сидел в кабинете редактора информации Ефима Владимировича Бабушкина. Под зеленым абажуром настольной лампы Бабушкин перебирал листы телеграмм ТАСС. Он бегло просматривал страницы и, бормоча сквозь сжатые губы «интересно», бросал их в корзину. Телеграммы, переполняя корзину, с тихим шелестом вываливались на пол.

Но вот Бабушкин что-то задержался. Он пододвинул лампу, медленно прочел листок и... ничего не сказал.

Он не выбросил телеграмму и протянул ее мне:

– Наконец-то настоящий материал.

Я прочел и сильно взволновался. Телеграмма сообщала о небывалом рейсе в Арктику. Разъездной корреспондент – автор настоящей хроники – был вне себя от того, что пропустил интереснейшую экспедицию. Вот что сообщало ТАСС:

 

«Ночной рейс двух ледоколов

 

В ближайшие дни из Архангельска на Шпицберген отправляются ледоколы «Малыгин» и «Седов». Ледоколы повезут рабочих и грузы на советские угольные концессии в Баренцбург. Никогда еще в истории полярного мореплавания не было случая, чтобы на Шпицберген совершались рейсы зимой. Полярная ночь делает этот рейс исключительно трудным. Как известно, по международным законам навигация в полярном секторе прекращается с 15 октября до 15 мая. Ночной рейс совершается впервые. «Седова» ведет опытный полярный капитан Швецов; на «Малыгине» капитан Филатов, – он несколько раз руководил походами на Шпицберген. Все это дает уверенность в том, что оба ледокола успешно закончат трудный рейс и благополучно дойдут до берегов Шпицбергена».

 

Спустя несколько дней в том же кабинете мы читали сообщение о выходе ледоколов из Архангельска.

«Малыгин» – знаменитый краснознаменный ледокол. Я вспомнил замечательную историю славного корабля. Двадцать лет насчитывает это судно, ставшее известным всеми миру. Двадцать лет назад со стапелей английской верфи в Глазго сошел мощный ледокол «Брюс» с машиной в 2800 лошадиных сил. Он ходил между Гудзоновым заливом и Канадой. В августе 1915 года его купили для России. Он прибыл в Архангельск и был назван «Соловей Будимирович». В 1920 году под командой капитана Рекстона он совершил дрейф во льдах; его угнало на тысячу миль от материка, пронесло через Карские ворота, и он бы погиб, если бы не подоспела помощь «Красина» и ледореза «Литке».

«Малыгин» проводил к Оби и Енисею караваны Карской экспедиции, а в 1928 году он был послан правительством в экспедицию по спасению экипажа дирижабля Нобиле «Италия». Он зашел севернее 79-й параллели и вел поиски у острова Надежды, в восточной части Шпицбергена. В 1931 году я участвовал в путешествии на Землю Франца-Иосифа. Легко и смело «Малыгин» в шесть суток достиг острова Гукера архипелага Земли Франца-Иосифа; сквозь туманы, неисследованными, неизвестными проливами он пробился к самой последней земле перед полюсом – к острову Кронпринца Рудольфа.

Гудки «Малыгина» ликовали у пристани советских зимовщиков. С палубы «Малыгина» мы открыли таинственные острова моря Королевы Виктории, в Карском море крошили бурый лед, занесенный с Оби и Енисея, неслись в шторме у берегов Новой Земли, под незаходящим солнцем летней Арктики прошли Маточкин Шар и со шкурами белых медведей на вантах вернулись к зеленым берегам, к жаркому летнему солнцу «Большой земли», так называют полярники материк.

Вполне естественно, что я с интересом следил за газетными сообщениями о походе знаменитого корабля. Но вскоре и вся страна с волнением читала радио с берегов Шпицбергена.

Без изменения мы даем эти сообщения, ежедневно публиковавшиеся в газетах. Они лучше всего расскажут об исключительном, дерзком походе и о трагической аварии.

 

По тьме Ледовитого океана

 

4 января

21 декабря ледоколы «Малыгин» и «Седов» вышли из Мурманска на Шпицберген. Они шли в темноте полярной ночи. 29 декабря «Малыгин», находясь вблизи Грингарбургского залива, попал на подводные камни, получив несколько пробоин. Вода стала заливать машинное отделение и каюты. Во избежание взрыва котлы были погашены. «Седов», следовавший за «Малыгиным», снял малыгинских пассажиров и перевез их на берег.

Наготове мощный ледокол «Ленин», который по первому сообщению «Седова» выйдет на помощь «Малыгину».

 

В последнюю минуту

 

5 января

В двенадцать часов дня из Архангельска к острову Шпицбергену вышел мощный ледокол «Ленин» для оказания помощи «Малыгину».

 

Утреннее сообщение

 

7 января

На Северном полярном море у острова Шпицбергена свирепствует шторм. Ледокол «Малыгин» заливает водой. Команда ледокола вынуждена оставить судно, высадившись на берег.

Вышедший 5 января на помощь «Малыгину» ледокол «Ленин» сейчас находится в пути. 8–9-го «Ленин» должен подойти к «Малыгину».

Сегодня по радио Наркомвод запросил, нужно ли, кроме «Ленина», послать еще спасательный буксир «Руслан».

 

В последнюю минуту

7 января

Вместе с ледоколом «Ленин» на помощь «Малыгину» послан спасательный буксир «Руслан», обладающий водоотливными средствами.

 

На помощь ледоколу «Малыгину»

 

11 января

Из Ленинграда телеграфируют: «Вышедшие на помощь «Малыгину» ледокол «Ленин» и спасательный буксир «Руслан» успешно продвигаются вперед. Завтра они должны подойти к «Малыгину». Погода в районе аварии сейчас благоприятствует спасательным работам. Там около 0°. Ветер слаб».

 

15 января

«Ленин» и «Руслан» вчера в 4 часа 30 минут прибыли к месту аварии ледокола «Малыгин». Команды судов приступили к работам по спасению «Малыгина».

 

Ледокол «Малыгин» будет спасен

 

19 января

Вчера ночью «Ленин» должен был взять на буксир «Малыгина».

Капитан «Ленина» сообщает, что откачка воды из трюмов ледокола начата в одиннадцать часов ночи.

«Если погода сильно не помешает, – сообщает командир «Ленина», – полагаю, что сегодня ночью могу взять «Малыгина» на буксир».

 

Положение «Малыгина» ухудшилось

 

21 января

Ледокол «Малыгин» в прежнем положении. Капитан «Ленина» т. Печуро сообщает по радио, что последние две электропомпы выбыли из строя.

Вода прибывает.

«Руслан» прекратил работу, так как угля имеется всего на сутки. «Руслан» возобновит спасение «Малыгина» после того, как наберет уголь.

Ледокол «Ленин» по-прежнему находится возле «Малыгина», но близко подойти к нему не может.

 

«Малыгин» лежит на камнях

 

25 января

Командир ледокола «Ленин» т. Печуро, ответственный за спасение «Малыгина», сообщает подробности о положении ледокола:

«Малыгин» от середины до кормы лежит на камнях и ударяется из-за большой зыби о подводные скалы. «Ленин» ближе чем на триста метров подойти к «Малыгину» не может».

 

31 января

Капитан Печуро сообщает:

«При невероятно трудных условиях работы спасательная экспедиция добилась пуска насоса на «Малыгине». Казалось бы, что положение постепенно стало поправляться, но из-за бури «Малыгин» ударился о грунт, вследствие чего появились новые значительные повреждения.

«Малыгин» имеет крен на левый борт в 23 градуса. Волны перекатываются через палубу».

4 февраля

Положение «Малыгина» резко ухудшилось. Вся бухта Айсфиорда покрыта движущимися льдами.

Капитан ледокола «Малыгин» Филатов в последней радиограмме сообщает, что весь инвентарь, снятый с «Малыгина», перевезен на ледокол «Ленин».

Команда «Малыгина» также переведена на «Ленин».

 

Как спасти «Малыгина»?

 

– Как спасти «Малыгина»? – с таким вопросом обратились представители печати к начальнику управления морского флота Северного бассейна т. Э. Ф. Крастину.

– Героические усилия команд ледокола «Ленин» и спасательного парохода «Руслан», к сожалению, не увенчались успехом, – сказал т. Крастин. – В результате двенадцатидневной работы удалось откачать кормовой трюм, машину и кормовую кочегарку и ввести в действие собственные помпы «Малыгина».

Однако чрезвычайно неблагоприятные метеорологические условия (штормовые ветры и полярная ночь) и окончательный выход из строя электропомп «Руслана» не дали возможности откачать носовой трюм. В результате снять «Малыгина» с камней не удалось.

То, что «Малыгин» получил некоторую плавучесть, даже несколько ухудшило его положение, так как теперь судно ударяется о каменистый грунт и имеется некоторая деформация корпуса «Малыгина».

Техническое совещание на месте аварии решило работы по спасению «Малыгина» прекратить.

Сейчас практически возможны два выхода: либо взамен «Руслана», у которого выбыли из строя электропомпы, послать в помощь «Ленину» другое спасательное судно с небольшой осадкой и мощными водоотливными средствами, либо затопить освобожденные теперь от воды кормовой трюм и кочегарку, с тем чтобы «Малыгин» осел на дно и оставался в таком положении до весны.

Вопрос о продолжении спасательных работ будет окончательно решен в Москве Наркомводом.

 

* * *

Шесть дней прошло в неизвестности. По всему можно было понять, что спасение «Малыгина» отложено до лета. Спасательные работы зимой в Арктике, полярной ночью, – дело неслыханное (чем и объясняется неудача экспедиции). Спасти зимой судно невозможно, и если льды не раздавят «Малыгина», то при первых же теплых днях на Шпицберген отправится новая экспедиция.

Но однажды январским вечером, сидя в кабинете редактора информации Бабушкина, я с изумлением прочел телеграмму:

 

«Новая экспедиция по спасению «Малыгина»

 

Наркомвод решил отправить новую экспедицию на Шпицберген для спасения «Малыгина». На днях из Мурманска на возвращающемся со Шпицбергена ледоколе «Седов» к месту аварии «Малыгина» отправится экспедиция с мощными техническими средствами и лучшими водолазами Советского Союза. Дело спасения «Малыгина» поручено ЭПРОН (краснознаменная Экспедиция подводных работ особого назначения). В состав экспедиции входят также находящиеся на Шпицбергене ледокол «Ленин» и спасательный буксир «Руслан». Руководителем экспедиции назначен начальник главного управления ЭПРОН т. Ф. И. Крылов».

– Ну, что вы думаете? – покачиваясь в кресле, спросил Бабушкин.

Я растерянно пожал плечами.

– Надо думать, – сказал Бабушкин, – что вы успеете отправиться вместе с этой экспедицией. О-о, конечно, успеете, – посмотрел он на часы, – уйма времени. «Красная стрела» уходит через два часа, завтра вы в Ленинграде, и завтра же по телефону я получаю самую подробную информацию.

Бабушкин склонился над ворохом бумаг, произнес «ин-тересно», но голос его звучал необычно...

На следующий день из Ленинграда я передавал по телефону информацию:

 

«На днях мы покинем материк

 

В окне – зимняя Нева.

Белая Нева сливается с белым небом, и кажется, что тот берег повис, как растянувшееся облако, и силуэты людей движутся, расползаются, шевелят ногами, шагая в воздухе и свете.

Далеко на том берегу, над ледяной рекой, распростерши лапы, осыпанные снегом, лежат древние египетские сфинксы. Каменные человеческие головы смотрят загадочным взором в даль реки. Примерно такое же выражение лица следовало бы принять и нам, когда в кабинете главного управления ЭПРОН мы рассматривали мореходную карту.

С Кольского полуострова, от Мурманска, к Шпицбергену пунктиром прочерчена одна линия. Она напоминает караванную тропу в пустыне, и, увы, это вовсе не образное сравнение. Это – тропа в океане. Один путь к Шпицбергену известен мореплавателям. Стоит сойти с этой единственной тропы – и каждый миг корабль стережет неожиданность.

Смелый рейс «Малыгина» кончился аварией. Сквозь ночь и ураганы, не страшась великой опасности, несмотря на то, что в это время года в Арктику никогда не ходили суда, на помощь «Малыгину» пошли ледоколы «Ленин» и «Руслан». Ни на минуту не покидая товарища, рискуя собою, у «Малыгина» все время находился «Седов». С аварийного судна тотчас были сняты люди и грузы. Как ни старались пришедшие ледоколы снять «Малыгина», это оказалось им не по силам.

«Седов» возвращается в Мурманск; как только будет получено из Германии оборудование, новая большая спасательная экспедиция отправится на Шпицберген.

На Шпицберген вместе с «Седовым» пойдет «Буревестник». Но, спеша по приказу управления в Мурманск, «Буревестник» получил аварийное радио «Колы». В норвежских шхерах «Буревестник» спас «Колу», и сейчас его каждую минуту ждут в Мурманске.

Стихия неистовствует. Получены сообщения о том, что «Седова» в пути захватил шторм в двенадцать баллов. И вот мы ждем его из урагана, чтобы немедленно идти к берегам Шпицбергена, к «Малыгину».

В кабинет начальника ЭПРОН, где мы рассматриваем карту, приносят новое радио. Пароход вышел из Гамбурга с оборудованием экспедиции. Самыми мощными мото- и электропомпами, подъемными механизмами и насосами вооружена экспедиция. Достаточно отметить, что новейшие технические средства экспедиции дадут возможность откачивать четыре тысячи тонн воды в час. И все же экспедицию ждут невероятные трудности.

«Малыгин» на мели, но рядом, сразу за грудой камней, – глубина в триста метров. Кругом плавают айсберги. Не хочется думать, но «Малыгина» может снести с «банки», он может потонуть в океане...

Наркомвод принял самые экстренные меры и дело спасения передал ЭПРОН.

Странно, до чего мало популярно это учреждение – ЭПРОН. В Черном море, на Дальнем Востоке и на полярных широтах–всюду, где ходят суда, ЭПРОН занят своей героической работой. Он спасает корабли со дна морей и океанов, он поднимает затонувшие суда, и люди ЭПРОН – каждый человек, каждый водолаз – имеют исключительно интересную, захватывающую историю. Вскоре мы будем наблюдать работу подводных людей и расскажем о ней читателю.

Наркомвод руководителем экспедиции назначил начальника главного управления ЭПРОН т. Ф. И. Крылова. Недавно т. Крылов за заслуги перед страной был награжден правительством орденом Красной Звезды. Он скуп на слова. До сих пор нам не удалось узнать, что мыслит он по поводу предстоящего похода. Остается предугадывать, воображать. Но разве можно представить, что будет происходить ночью на океане?

Рано угадывать, еще ничего нельзя предвидеть, и потому не следует предаваться воображению: на днях мы покинем материк.

А сейчас в окне – белая Нева и сфинксы. На столе – мореходная карта; пунктиром тянется тропа в зеленом океане. Скоро, через несколько дней, мы пойдем по ней в темноту полярной ночи».

 

* * *

На два дня экспедиция задержалась в Ленинграде.

Крылов ждал приезда из Мурманска специалиста т. Симонова, в свое время отправившегося на «Ленине» к «Малыгину» и возвратившегося на материк с «Седовым».

Для сведения редакции я передал следующее сообщение о совещании в ЭПРОН:

 

«Спасать невозможно

 

В шесть часов утра 17 февраля в Ленинград приехал вернувшийся со Шпицбергена начальник эпроновской группы на ледоколе «Ленин» П. В. Симонов. На набережной Красного флота с понятным нетерпеньем ждали вестника с полярной ночи.

Как только было получено радио об аварии «Малыгина» и «Ленин» отправился на Шпицберген спасать ледокол, ЭПРОН командировал на место аварии известного водолазного специалиста тов. Симонова. Симонов детально ознакомился с положением судна и, вернувшись на «Седове» в Мурманск, немедленно выехал для доклада начальнику главного управления ЭПРОН Ф. И. Крылову.

В четыре часа дня Крылов созвал в своем кабинете экстренное совещание специалистов ЭПРОН и командный состав.

Крылов. Вернувшийся со Шпицбергена т. Симонов сейчас доложит нам о положении «Малыгина». Это важное сообщение впервые даст нам представление о том, какие средства придется применить, чтобы спасти ледокол.

Симонов. Круглые сутки темнота. Лед стал сжимать корпус «Малыгина». Свирепствуют сильные штормы. Старый норвежский лоцман Иоргсен, с которым я познакомился в Баренцбурге, рассказывал из своих наблюдений, что март и апрель в Айсфиорде, где находится «Малыгин», – время наиболее сильных штормов. Низкая температура, образование айсбергов, движение льда – все эти обстоятельства не позволяют вести спасательные работы. Сейчас «Малыгина» снять невозможно. Иное положение летом, когда круглосуточное солнце, когда тепло. Вся палуба «Малыгина», спардек, ванты и мостик сейчас представляют собою сплошную ледяную глыбу. Таким образом, я полагаю, что экспедицию нужно отложить до лета.

Крылов. Прошу товарищей высказаться, как оказать помощь «Малыгину», не ожидая благоприятного времени. Не исключена возможность, что у ледокола и второе дно имеет повреждение: в таком случае он все время подвержен сильной опасности.

Молчание.

Крылов пытливо всматривается в присутствующих, выжидает, но все молчат...

Выступает крупнейший специалист – корабельный инженер Бобрицкий. Бобрицкий высказывает свои соображения, за ним выступают другие специалисты, после чего Симонов опять заявляет:

– Мое мнение – это дело не начинать. Он умолкает и тихо произносит:

– Против стихии не пойдешь. Крылов закрывает совещание:

– Нечего и говорить о том, что работа зимой, при тех условиях, в которых находится «Малыгин», представляет совершенно исключительные трудности. Но я думаю, что с нашей стороны будут приложены вся энергия, все сознание долга, и «Малыгин» будет спасен. О весне не может быть и речи. Не задерживаясь, как можно скорее мы отправимся на помощь славному «Малыгину» и свой долг перед партией и правительством выполним.

На этом закончилось заседание».

 

Часть первая

 

Глава первая

Идем гористыми берегами Норвегии

 

Радио ледокола «Седов», 9. Не успели мы отойти от мурманского берега, как нас захватил снежный буран. Палуба «Седова» напоминает занесенную сугробами снега деревенскую улицу. Ветер бушует два дня.

Капитан ледокола «Ленин» Печуро прислал Крылову радиограмму из Айсфиорда, в которой сообщает: в течение семи суток стоит мороз свыше 20°.

Возникает опасность, что «Седов», дойдя до льдов, не сможет пробиться к «Малыгину». Печуро по радио сообщает, что он готов выйти навстречу и провести «Седова» сквозь льды.

Вчера вечером во мгле увидали сигнальные огни встречного судна. Из темноты показался знакомый силуэт. То был «Красин».

Оба ледокола огласили море приветственными гудками. Встречу с «Красиным» мы восприняли как счастливое предзнаменование.

Сегодня утром прошли норвежский город Варде. Сейчас двигаемся вдоль покрытых снегом гористых берегов Норвегии.

 

В черном океане

 

Ночью 6 марта был покинут мурманский рейд. Следующим утром у берегов Норвегии нас бил шторм, и в темноте тревожно вздрагивал огонь маяка Варде.

Трое суток «Седов» несся в черном шторме.

Взлетая на волнах, прощаясь с видением последнего норвежского порта, мы еще долго видели вспыхивающий огонь маяка. Огонь, вздрагивая, как будто звал:

«Вернитесь! Скорее... Еще не поздно...»

Огонь исчез. Тьма скрыла маяк.

В высоте, на мостике, стоял капитан Швецов и до конца рейса не уходил с вахты.

Полным ходом, делая по тридцати узлов, ледокол двигался в ночном океане; только в полдень чуть брезжил свет, и когда с левого борта остались снежные берега Норвегии, мы шли уже одиноко, не встречая пароходов. Палубы заметало снегом, и люди, покинувшие землю, старались собраться вместе, чтобы не видеть, забыть ночь и шторм. В кубриках круглые сутки горело электричество. В иллюминаторы хлестала вода; на секунду прерывались разговоры, в тишине все вдруг вспоминали про опасность. Но вот кто-нибудь крепче задраивал иллюминатор, и опять в кубрике становилось весело и шумно. С утра молодые водолазы – неразлучные друзья балагуры Мартынов и Ферапонтов играли на мандолине и гитаре, вечером они шли в твиндек, где устраивалось кино, садились под экран и маршем открывали сеанс. В трюме стрекотал аппарат. Экран швыряло из стороны в сторону, и вот из-за угла улицы, как дети, держась за руки, показывались Пат и Паташон.

Матросы восторженно кричали старым знакомым:

– Здорово, кореш!

В кают-компании, расставив ноги, стукаясь друг о друга, эпроновцы составляли стенгазету. Расплескивая туш, вцепившись в край стола, художник, ловя удобный миг, прицеливался к заголовку. И только судно переваливалось набок, он быстро писал:

«Вырвем «Малыгина» из ледяных когтей Арктики!»

Во втором трюме, мучимые морской болезнью, электрики монтировали динамомашины.

Крылов, набросив на плечи ватник, спускался в кубрики, бродил по каютам, отыскивая больных.

– Вахтенный! – то и дело звал он. – Кто у нас укачался?

– Некоторые есть, товарищ начальник, – докладывал вахтенный. – Побило их...

– И что ж они делают? – живо интересовался Крылов.

– Лежат.

– Как так лежат? Пусть поднимаются. На воздух! К трубе!

– Не идут...

– Как так не идут? Сказать им, что я приказал. Всех к трубе!

Из кубриков вылезали измученные, желтолицые больные. Вяло двигаясь, шатаясь, они, точно гонимые на казнь, поднимались на спардек и становились у трубы. В большинстве это были электрики и мотористы, впервые попавшие в шторм. Повинуясь приказу, они покидали койки, и с лицами, преисполненными страдания, проходили мимо Крылова, который поджидал их у трубы.

– Это что такое?!–  встречал Крылов качающиеся фигуры. – Валяться? На воздух! Не сметь расходиться!

Раскрывая рты, глотая воздух, закрывая глаза, больные отрывисто дышали и, не в силах стерпеть мучений, умоляюще оборачивались к Крылову. Но тот, заметив подобный взгляд, гневно наступал:

– Обратно на койку? Ни в коем случае! Так будете стоять целый день!

Целый день Крылов не уходил от трубы. Время от времени он подходил к скорчившейся фигуре и участливо спрашивал:

– Ну как, лучше?

– Лучше, – выдавливал из себя хриплый звук помертвевший человек, – лучше... как будто...

– Вот видишь, – обрадовавшись, укорял Крылов, – а ты отлеживался. Куда это годится? Ведь намного лучше, а?

– Намного, – шептал больной, пытаясь улыбаться.

Однако мало-помалу больные свежели и приходили в себя. Крылов не уходил. Люди постепенно выпрямлялись, стояли уже, не держась за поручни, и некоторые начинали подшучивать над собой. Прошло еще немного времени, «трубачи» совсем развеселились, и кто-то начал тихо напевать. Мотив подхватили, и хор воскресших огласил спардек.

– Это уже другое дело, – решаясь уйти в каюту, сказал довольный Крылов. – Надеюсь, на койки никто не убежит.

– Что вы! – испугались «трубные постояльцы».

– То-то! – Крылов отправился в салон, где его ожидал покрытый снегом капитан.

Швецов, снимая и встряхивая рукавицы, необычайно довольный, оглядел сидевших в салоне командиров.

– Хорошо идем, капитан, – раздавались из-за стола восклицания. – Шторм нипочем. Замечательно идем!

– Недурно, – сдержанно отвечал капитан, стараясь не выражать своего удовлетворения, – сдается, идем не плохо.

– Десятого будем?

Капитан вдруг быстро напялил рукавицы и, роняя «схожу в рубку», поспешно ушел из салона...

И так круглые сутки под электрическим светом весело проходила жизнь на переполненном судне. В каютах, кубриках и салоне не прерывались громкие разговоры, моряки вспоминали аварии прошлых времен, как спасали суда, где и какой капитан посадил свой пароход на мель и как его снимали. Не заходивший в свою каюту даже ночью, Крылов дремал на диване кают-компании и с удовольствием слушал воспоминания.

Шторм бесновался. Но уже была пройдена большая половина пути, и это сознание поднимало веселье и бодрость.

Один человек на судне был ко всему безучастен. Он на минуту появлялся в кают-компании, закуривал трубку и вдруг поспешно поднимался и уходил. Он нервно ходил по палубе, заложив руки за спину, дымя зажатой в зубах трубкой. С шипением волна била его по ногам, ветер рвал полы пиджака, и по лицу хлестали концы туго завязанного голубого шарфа. Человек с трубкой шагал из конца в конец палубы, и было похоже, что ему душно. Невыносимая тяжесть угнетала его, и он одиноко метался вдоль борта, как зверь в клетке. Изредка останавливаясь и набивая новую трубку, он смотрел на черное небо и, не разжимая рта, что-то бормотал.

Это был капитан «Малыгина» Филатов. Трагический случай до неузнаваемости преобразил веселого, шумливого капитана, каким его знали на северных морях. И во все дни рейса Филатов уходил от людей и, одиноко шагая в забытьи, все еще переживал ночь 28 декабря.

В одну из таких минут я застал капитана угрюмо стоявшим у кормы. Зная об аварии только по кратким радиограммам со Шпицбергена, я решил каким бы то ни было образом узнать историю «Малыгина». Почтительно справившись о приблизительном нашем местонахождении, я спросил его мнение насчет хода и тут же сравнил мореходные качества «Малыгина» с «Седовым». Сообщив Филатову о том, что я уже однажды бывал в Арктике, на Земле Франца-Иосифа, причем плавал на «Малыгине», я тут же заметил, что тот рейс ледокола, под незаходящим солнцем июля,– не что иное, как плавание на водной станции «Динамо», в сравнении с последним походом «Малыгина».

– Не могу представить, – признался я, – как возможно избежать несчастья в полной тьме зимой в Арктике, в шторм?

В трубке капитана заклокотала накипь.

– Что значит – невозможно? – отозвался Филатов.– Мы пошли. Значит, возможно...

– Шторм преследовал вас, капитан, и «Малыгин» нарвался на банку?

– Нет, – пыхнул дымом Филатов, – вовсе нет!

– Известно, что путь к Шпицбергену почти не изучен. Отправляясь в подобный рейс, вы ежеминутно подвергались опасности...

– Нет, – отрезал капитан и, выхватив изо рта трубку, запротестовал: – Я три раза ходил на Шпицберген. Все население Баренцбурга знает меня, и не одну сотню людей я перебросил в Айсфиорд. В Грингарбурге меня называют «наш капитан»... О, эта проклятая история!.. В четвертый раз я шел на Шпицберген, и на пристани меня собирались встретить с цветами. Я не хочу хвастать, но меня знают в Баренцбурге, знают мою красавицу «Вятку», на которой я ходил туда три раза.

– Однако рейс происходил в зимнее время, когда в Арктику не ходят корабли?

– Да, да! – подтвердил Филатов. – Но не в этом дело!

– Что же произошло?

– «Малыгина» потопили огни, – помолчав, ответил капитан. И стало жутко от угрюмого тона, каким он произнес эти слова. – Огни! – громко повторил он, стукнув трубкой.

И я понял, что он сейчас обо всем расскажет.

– Несколько дней мы шли в полной темноте полярной ночи, – начал Филатов. – Дьявольщина! Нас погубили огни.

 

Огонь на мысе Капляйн

 

Рассказ капитана Филатова об аварии «Малыгина»

 

– Зимой, в темноте полярной ночи, как вы совершенно верно заметили, никогда корабли не ходили пассажирским рейсом. Было решено идти при свете луны, но в Мурманске задержали погрузку. Тринадцатого декабря исчезла луна, и мы вышли в море двадцать первого. Вышли в самую темень. В походе все время мы имели штормы в десять – одиннадцать баллов. Кто не знает, что двенадцатибалльный шторм – ураган? Шторм не отпускал нас, в пути сорвало штуртрос, и на четыре часа мы потеряли управление, пока не водворили штуртрос на место. Размагнитились компасы. Ветер циклона сорвал радиоантенну, сломал радиомачту. И как мы ни старались, восстановить антенну не удалось. Радисты устроили добавочную проводку в радиорубке, но все же двадцать четвертого, двадцать пятого, двадцать шестого декабря мы не имели связи с внешним миром. Радио «Малыгина» звало норвежцев – нам нужно было знать, где мы находимся. Но заграничные радиостанции молчали, они не работали... Нас терзал океан – они праздновали рождество...

Три дня мы лежали в дрейфе, и наконец двадцать седьмого декабря нам удалось связаться с Грингарбургом. Я дал радио: «Зажгите на мысе Капляйн огонь, чтобы «Малыгин» мог подойти».

Грингарбург принял радио и ответил... Черт побери, лучше бы он молчал!..

На мысе Капляйн, – продолжал капитан, – в Айсфиорде, никто не живет. Стоят покинутые дома, но место удобное для захода и находится рядом с Грингарбургом. Я знал, что мы идем совсем близко от Капляйна. Грингарбург на мое радио ответил: «Переправить людей на Капляйн, чтобы зажечь огонь, невозможно». И теперь я знал, что на Капляйн нечего рассчитывать. Радиосвязь оборвалась. Тем временем в Грингарбурге передумали и послали на мыс лыжников. Лыжники пробрались на Капляйн и зажгли бочку нефти. Они зажгли огонь и осветили домики. В темноте ночи мы увидели огни домов, и получилось впечатление, что перед нами город. Совершенно естественно: руководствуясь сообщением Грингарбурга о том, что они не могут зажечь огонь на Капляйне, я принял эти огни за Баренцбург. Матросы уже швартовали концы, как вдруг огни погасли. Я остановил машину и стал свистками вызывать берег, свистками просить указать огнями пристань.

Спустя десять минут сквозь снег я увидел два огня и понял: «Пристань».

На эти огни я пошел малым ходом и через четверть часа... сел на мель.

Сначала нельзя было понять случившегося. Посадка была настолько слабой, что пассажиры (на борту находилось сто сорок девять пассажиров) не слышали толчка. Это произошло в семь часов вечера, во время отлива. Всю ночь мы просидели на банке, а в пять утра, при полной воде, я снялся и пошел дальше.

Но «Малыгин» получил пробоину. Вода быстро прибывала.

Трюм залило на пятнадцать с половиной футов; откачать воду было нельзя. Котлы постепенно выключались, и мы остались на одном котле. Вода бросилась в первый класс: «Малыгин» начинал затапливаться. Вода заливала трюм...

Капитан дернул конец шарфа и затянул горло. Мрачное воспоминание исказило его широкое красное лицо. Надо было скорей кончать беседу.

– Спасти людей обязан капитан. Чтобы предупредить катастрофу, я должен был сделать одно... И сделал: я выбросился на береговую мель...

Ну вот и вся история «Малыгина», – кончил Филатов. – По радио я вызвал шедшего на Шпицберген «Седова», на шлюпках перебросили людей – всех до одного, а после... после этого я выключил последний котел, и «Малыгин» затонул...

 

Глава вторая

Виден обледенелый силуэт

 

15 марта

Радио ледокола «Седов», 14. На рассвете 10 марта мы миновали остров Форланд и вышли во льды Айсфиорда. В сумерках засветились огни вышедшего навстречу «Седову» ледокола «Ленин». Он провел нас в пролив Грингарбург, расположенный в южных берегах Айсфиорда. Вдали среди торосов видели обледенелый силуэт «Малыгина». В полдень пришвартовались к пристани Баренцбурга...

В результате выяснилось, что «Седов» совершил свой рейс в рекордное по быстроте время...

...Гудок. Остановка. Крылов отдал приказ – никому из команды не сходить на берег, пока не кончится разгрузка. Работа по перегрузке спасательных материалов на ледокол «Ленин» началась немедленно.

Через день «Седов» вернется на материк, а мы на «Ленине» отправимся на место аварии.

Наш консул организовал участникам экспедиции банкет и концерт. Отвечая на приветствие, начальник экспедиции Крылов заявил:

– Завтра идем на место аварии, обратно без «Малыгина» не вернемся.

 

Из дневника экспедиции

 

Ночь с 10 на 11 марта, 3 часа. На борту «Седова».

Шпицберген. У пристани Баренцбурга.

10 марта, в 10 часов утра, участники экспедиции с палубы «Седова» увидели затонувшего «Малыгина». Наша цель – спасти, поднять «Малыгина». И только когда он всплывет, когда разведет пары и Филатов поднимется на капитанский мостик, мы вернемся в СССР.

Тусклое, словно вечернее, солнце расплывается в тумане над сумеречным Айсфиордом. Рассвет напоминает летний закат, и вышедший из Баренцбурга ледокол «Ленин», встречая нас, зажег огни. Ледники Айсфиорда светятся зеленым сиянием. Кажется, что на крутых острых вершинах блестят озера. Горящий огнями «Ленин» движется к нам и пробивает во льду синюю дорогу. Мы идем в узком канале посреди сплошного льда. Шипя, выворачиваются торосы. Тучами кружатся чайки. Черные стада тюленей лениво ворочаются у торосов – звери нежатся под холодным солнцем, изнемогая от любви.

Вдруг на верхнюю палубу поднялся Филатов. Он подошел к Крылову, передал бинокль и показал на юг. У обрывистого ледяного берега чернеет груда «Малыгина». К востоку от Айсфиорда уходит залив Грингарбург. «Ленин» свернул в залив, мы идем за ним, и уже близок «Малыгин». Он лежит в торосах на левом борту, труба склонилась ко льдам, и застывшие волны свешиваются с мостика.

В гнетущем молчании люди передают бинокль из рук в руки.

 

***

Два ледокола бок о бок стоят у пристани Баренцбурга.

Недалеко, у второй пристани, берет уголь маленький буксир «Руслан», месяц назад пришедший сюда с «Лениным». С «Ленина» переброшен трап на «Седова». В воздухе кружит лебедка, и из трюмов «Седова» на палубу «Ленина» спускаются ящики с моторами, насосами и электропомпами. На «Седове» между тем разводят пары. Завтра, двенадцатого, он вернется на материк. В это же время мы отправимся к «Малыгину».

«Седов» уходит к Новой Земле охотиться на моржей и тюленей. Он спешит, чтобы не опоздать к весеннему зверобою.

Вчера вечером мы побывали на берегу и провели два часа среди советской колонии. Никого из нас не интересует Баренцбург, с которым мы так и не успели познакомиться. Потом, после, когда «Малыгина» снимут, можно будет осмотреть, узнать этот самый северный в мире город, а сейчас у всех нас одно стремление: скорей, скорей к «Малыгину»!

На вечере у советских баренцбуржцев случилось услышать конец рассказа капитана Филатова.

Консул устроил прием экспедиции, банкет и концерт. На сцене плясун-рудокоп скакал в присядке, густо гремела «гопака» норвежская радиола.

В зал вошел Филатов, поглядел, вынул трубку и тотчас вышел обратно на улицу. Мой сосед, посмотрев вслед ушедшему Филатову, сказал под гром радиолы:

– Я был на «Малыгине». Страшно вспомнить. Нет, для нас не было никакой опасности. Нас, пассажиров, как детей, усадили в шлюпки и привезли на берег. Страшно вспомнить фигуру капитана... Шлюпки отчаливали от борта ледокола, мы, удаляясь от него, смотрели и видели: «Малыгин» медленно погружался в воду... Ушла под воду нижняя палуба. Капитан поднялся наверх, и долго был виден силуэт одинокого человека. Страшно вспомнить... Медленно гасли огни на «Малыгине», качнулась груда и... темнота.

 

* * *

Баренцбург находится в полосе Гольфштрема. Идет дождь, совсем тепло, и не верится, что мы в Арктике, на 78-й параллели. Дождь, сырой туман, ну совершенно ленинградская погода. Другое дело летом, когда из-под синего июльского неба, покинув зеленые, цветущие берега, попадаешь к ледникам. Никакого впечатления перемены не испытываем мы теперь, уйдя из снежного полумрака Мурманска. Но удивительное происшествие напомнило нам, что мы в Арктике.

Днем работавшие на берегу и у пристани люди неожиданно остановились, уставившись взорами на горизонт. В один миг палубы «Ленина» и «Малыгина» заполнились матросами, и все с изумлением смотрели вдаль, где виднелся не успевший еще замерзнуть наш след.

«Откуда он мог появиться?» – растерянно догадывались люди, пораженные странным зрелищем.

Со стороны моря, откуда вчера пришел «Седов», шел огромный военный корабль.

В капитанской рубке «Ленина» собралось руководство экспедиции, и все в бинокли смотрели на горизонт, где движется корабль. Он похож... да, это несомненно дредноут. Радист отправляется в рубку, чтобы связаться с ним. Недоумение охватывает всех участников экспедиции: невозможно, немыслимо, чтобы в это время года сюда пришел корабль. Кто он? С берега на пристань сбегаются баренцбуржцы. Как вдруг все разъясняется. Капитан Печуро берет бинокль, долго смотрит, потом поворачивается и отдает приказание:

– Верните радиста. Это айсберг.

Гигантский айсберг, изумительно похожий на военное судно, движется из Айсфиорда в залив. Айсберг, удивительно похожий на дредноут, поражает даже бывалых полярников. Он возвышается на десять метров, – значит под водой он в шесть раз больше. О, теперь совершенно ясно, почему нужно спешить со спасением «Малыгина». Что, если эта медленно плывущая гора прижмет ледокол?! Да такой «дредноут» способен раздавить Исаакиевский собор!

 

Крылов приказал проникнуть к месту аварии

 

Сегодня отправляемся к «Малыгину».

 

Радио. Свальбард (Шпицберген), 11 марта. Немедленно по прибытии в Баренцбург Крылов объявил аврал для разгрузки «Седова». Работа идет двадцать четыре часа. Одновременно начальник экспедиции приказал капитану «Руслана» сегодня в четыре часа дня отправиться на место аварии ледокола и перевезти, выгрузить на «Малыгин» мотопомпы. Айсфиорд скован льдом, предстоит тяжелый путь. Перехожу на «Руслан» для того, чтобы рассказать читателям о состоянии «Малыгина» .

 

11 марта, 15 часов. На борту «Седова».

 

Итак, «Седов» уходит завтра.

Со снежных гор на широких норвежских лыжах несутся жители Баренцбурга, чтобы передать письма. Это единственная, редкая, счастливая возможность связаться с материком – ведь известно, что до 15 мая ни один корабль не решается ходить в полярный океан. Несчастный случай с «Малыгиным» привел в Айсфиорд корабли в то время, когда обычно во мраке ночи стынет безжизненная пристань. И мы явились в ледниковый город под первыми лучами первого солнца.

...Крылов отдавал приказ.

– Тринадцатого весь состав участников экспедиции, – сказал он, – отправляется на «Малыгин». Будем жить на верхней палубе, находящейся над водой. Спардек обледенел, но потеснимся. Жить будем на «Малыгине» и вернемся обратно только с «Малыгиным».

 

* * *

Маленькая фигура человека съежилась в кресле. Это отдыхает Крылов. Но вот хлопнула дверь – он выпрямляется, и исполинские моряки вытягиваются перед ним, отчеканивая рапорт. Вцепившись в ручки кресла, точно поддерживая себя на весу, Крылов слушает, мрачнеет, и тогда докладчик, робея, отступает. Крылов редко бывает доволен работой и только в случае успеха жмурит глаза и сердито произносит:

– Ну что же? Надеюсь, мы приехали сюда не клопов давить, а дело делать.

Он намерен во чтобы то ни стало завтра отослать «Седова» на материк. Объявив аврал, он одновременно отдал следующий приказ:

«Немедленно приступить к спасательным работам.

Судну «Руслан» принять электропомпы и насосы и тотчас отправляться к месту аварии «Малыгина».

Электрикам и мотористам приказываю срочно установить машины на «Малыгине» с тем, чтобы двенадцатого, по окончании разгрузки «Седова», экспедиция могла приступить к подъему затонувшего судна.

Выход «Руслана» назначаю на шестнадцать часов».

 

Глава третья

Ночь на мертвом корабле

 

В четыре часа дня к Крылову пришел капитан «Руслана» и заявил:

– Пролив и Айсфиорд забиты льдом. Я не могу идти.

– Как так? – откинувшись в кресле, спросил Крылов таким тоном, от которого стоявшие позади командиры отошли еще дальше, зная, что сейчас поднимется буря.

– Невозможно, – сказал капитан, – совершенно невозможно.

– Как так? – повторил Крылов, приподнимаясь на руках. – Ведь я же отдал приказ!

– Так точно, – поспешно ответил капитан, – но...

– Какие тут могут быть «но»? – как бы изумляясь, переспросил Крылов. – Намедни «Ленин» пробил «Седову» дорогу, и по этой колее вам следует идти. Позвольте, – спохватился Крылов, – который час?

– Четыре.

– Четыре! Но ведь я приказал вам в четыре выйти к «Малыгину». Почему вы здесь? Приказ не выполнен?!

– Я могу идти только за «Лениным»... Если «Ленин» будет...

– «Ленин» будет вас вызволять, если затрет, – перебил Крылов. – Извольте сию же минуту идти!

– Товарищ начальник...

– Черт возьми! – резко поднялся Крылов. – Идите. Чтобы через десять минут судно было готово к отходу! Я сам пойду, если капитаны не могут выполнять то, что им надлежит делать.

– Но... не пройдем! Надо обождать.

– Чего обождать? Что же, вы думаете, мы приехали сюда отлеживаться? Государство нам поручило спасти судно, а мы разговорами заниматься будем и дрейфить: «Опасно, невозможно...» Гибнет судно, вы понимаете!..

– Но я знаю...

– Ваше дело – знать и выполнять приказы. Крылов кинулся к себе в каюту, хлопнул дверью и через секунду появился, держа в охапке шубу. Капитан скрылся.

– Где капитан? – спросил Крылов.

И в ту же секунду раздался отходный гудок «Руслана».

– Вот это дело, – смягченным тоном сказал Крылов и отправился на «Руслан».

На пристань прибежали горожане. Палубы «Ленина» и «Седова» переполнились людьми. Нас провожали молча.

 

* * *

Уже через минуту «Руслана» стиснули льды.

Как только Крылов вступил на палубу «Руслана», капитан, выглянувший из штурманской рубки, приказал дать третий гудок, и в этот же момент пароход отвалил от борта «Седова». Крылов отправился наверх к капитану и встал рядом с ним. Он смотрел вперед, туда, куда нужно было идти «Руслану».

Медленно и тяжело раздавались зеленые глыбы. Капитан Клюев кидался с борта на борт, выискивая подходящие разводья, и, заметив трещину во льдах, быстро командовал:

– Задний ход... Стоп! Лево на борт... Малый вперед... Малый, малый... Стоп!

Под натиском «Руслана» льды расползались, и, пользуясь мгновением, изворотливый пароход проскальзывал вперед. Изредка попадались небольшие пространства чистой воды, тогда он разворачивался, отыскивая ходы.

Продвижение вперед шло медленно. За час мы отошли не больше чем на одну милю от пристани и еще хорошо видели толпу на палубе «Ленина» и эпроновцев, разгружавших «Седова».

Крылов взял с собой не больше десяти человек; среди них находились четыре малыгинских матроса, давно уже не бывавших на своем судне, боцман и капитан Филатов. Из эпроновцев на «Руслане» были заместитель начальника экспедиции Василий Яковлевич Васин, пара электриков, такелажники и мотористы. Все мы с любопытством наблюдали борьбу маленького суденышка с чудовищами севера. Зрелище было настолько интересным, что мы даже не задумывались над тем, пройдет ли «Руслан» в Грингарбург, пробьется к «Малыгину» или нет.

С палубы «Ленина» продолжали напряженно следить за нами. Время от времени там было заметно волнение. Еще долго мы видели фигуру капитана Печуро, наблюдавшего за нами в бинокль; по-видимому, «Ленин» был готов в любую секунду выйти к нам на помощь.

И в самом деле, каждую секунду «Руслан» подвергался страшной опасности. Льды расступались, но вдруг, перевернувшись, расколотая глыба, точно вынырнув из бурливой воды, бросалась к пароходу, и сильный удар сотрясал судно. Льды бились о борта «Руслана», и при каждом таком ударе, когда содрогалась под ногами палуба, все находившиеся на «Руслане» взглядывали друг на друга: нет ли пробоины? Минута – и пойдем ко дну... Но вскоре мы привыкли к этим ударам и разбрелись осматривать пароход.

Спасательный буксир «Руслан», как мы уже не раз упоминали, – маленькое судно с водоотливными средствами, пригодное разве только для скорой помощи судам, получившим повреждение вблизи порта.

На узкой палубе кое-как могли разойтись шедшие друг другу навстречу два человека. Стоять на палубе было невозможно. Нужно было ежесекундно прижиматься к борту, чтобы дать пройти матросу, или отскакивать в сторону от высунувшегося из камбуза кока с помойным ведром. Рядом с камбузом находилось темное отверстие, через которое, согнувшись вдвое, матросы опускались в тусклый кубрик. Рядом с матросским кубриком, вмещавшим полтора десятка человек, находилась узкая каюта двух штурманов и механиков. Один лишь капитан жил наверху в отдельной каюте. С носа парохода на спардек вела наверх лестница, и, поднимаясь по ней, в пять шагов вы попадали на миниатюрную площадку, представлявшую собой нечто вроде балкона и заменявшую капитанский мостик. На балконе стояла закрытая штурманская рубка, в которой находились штурвал и компас. Рубка являлась одновременно и капитанским мостиком, так как из нее сквозь широкие стекла стоявший у компаса или производивший исчисления капитан мог видеть море. Если стекла замерзали или затуманивались, капитану стоило высунуться в дверь, и, не выходя из рубки, он мог видеть море, весь свой корабль и отдавать приказания.

Так было и сейчас. Василий Алексеевич Клюев (так звали капитана «Руслана») стоял рядом с раскрытой дверью рубки и, отыскивая во льдах путь, бросал отрывистые приказания.

Пройдя мимо рубки и спустившись по трем ступенькам вниз, мы попали к дверям салона. На верхней палубе за салоном, на расстоянии нескольких шагов, за трубой примостилась радиорубка, своими размерами напоминающая сторожевую будку. В рубке жил радист Валентин Волынкин. Лежа на койке, он мог, повернувшись на бок, не слезая, настраивать свои аппараты, а если в рубку входил посторонний, в ней становилось невероятно тесно, и гость должен был покинуть помещение, лишь только радисту требовалось протянуть руку, чтобы включить антенну или пустить мотор.

Салон «Руслана» представлял собой квадратное помещение не более чем в восемь метров. У стены на диване могли разместиться пять человек. У дивана стоял обеденный стол, с другой стороны стола на скамье могли сидеть не более четырех человек, по бокам стола обедающие садились на складные табуретки, чуть ли не касаясь спинами окон, и уже нельзя было мимо них пройти к дивану.

В салон мы пришли как раз в тот момент, когда из глубины колодца-кухни раздавался глухой голос: «В са-ло-о-не. Принимай суп». Каютприслуга, с грохотом расставлявшая на столе тарелки, бросилась к стене и выхватила из отверстия, дышавшего паром, как кратер вулкана, большую белую миску. Старший штурман, механик, электрик и радист усаживались обедать.

Каютприслуга поставила миску. Мы встали, чтобы не мешать обедать.

– Куда? – с искренним испугом вытянула она руки, останавливая нас. – Кушайте, пожалуйста. Что вы!

Певучий голос показался мне необычайно знакомым. Всмотревшись в лицо ее, я невольно воскликнул:

– Граня? На «Руслане»?

– И я вас узнала, – неизвестно почему краснея, тихо сказала она. – Вы были на «Малыгине» в тридцать первом, мы ходили на Новую Землю и на Франца-Иосифа. Я тогда служила каютприслугой на «Малыгине».

– А сейчас на «Руслане»?

– Нет, – подперев щеку рукой, сказала Граня. – Я все на «Малыгине», а теперь, как он потерпел аварию, я осталась здесь и, пока подымут его, работаю на «Руслане».

Снова раздался крик из-под палубы. Граня кинулась к стене и взяла блюдо мяса. Поставив мясо на стол, она отправилась к шкафу за хлебом и, сделав шаг, остановилась.

– А Валю помните? – застенчиво спросила она.

Трудно было вспомнить, кто такая Валя. На «Малыгине» во время рейса тридцать первого года работали шесть девушек.

– Она еще тогда в первый раз ходила, – напомнила Граня, – укачивало ее. Теперь она вышла замуж, живет на берегу.

– Списалась, – буркнул угрюмый радист, разжевывая мясо.

– А Шуру помните? – улыбаясь, опять спросила Граня, становясь к столу и мечтательно сложив руки на груди. – Поморка, рябенькая... Она на команду работала.

Шуру я тотчас вспомнил. О, такие девушки не забываются! Маленькая, крепкая, живая, неугомонная морячка Шура. Она работала в матросском кубрике и была командиром кубрика. Она повелевала матросами, и все с истинным удовольствием повиновались этому малышу. Она мыла кубрик и, если кто по рассеянности попадался под руки в то время, когда она водила тряпкой по палубе, могла одним ударом сбить с ног матроса. Ей в таких случаях чуть не рукоплескали. Она бегом носилась с тяжелыми ведрами, бесцеремонно, по-приятельски расталкивая матросов, разносила еду и кричала так, что все пригибались книзу. Ей было шестнадцать лет. Я хорошо помню круглое лицо, покрытое, как вафля, нежной рябью. Любимица команды, она была заботливой сестрой каждому матросу: она чинила рубахи, ухаживала за больными и развлекала команду песнями. В свободное время она садилась в кубрике и со строгим, каменным лицом пела частушки, аккомпанируя себе на балалайке. Потом она опять хохотала, бегала по помещениям, шутливо дралась с моряками. Но если бывало кто-либо из новичков по незнанию пробовал подойти к ней с нежными намерениями, она поднимала кулак и могла изувечить такого наивного лирика.

Нет, Шуру-морячку забыть нельзя.

– Где же Шура? – спросил я улыбающуюся Граню.

– Она перешла на тральщик, – не переставая улыбаться, тихо рассказывала Граня. – На «Девятку». Слышали? Прошлой осенью «Девятка»...

– Загнулась, – опять вставил радист.

– Никто не спасся. Шура потонула.

...В салон, стряхивая снег, вошел Крылов. Он мельком осмотрел сидевших за столом и вдруг задержался взглядом на старшем штурмане.

– Знаком я тебе? – кивнув, спросил он и отвернулся, ища, куда бы положить шапку.

Штурман поднялся. Его худое нервное лицо с выдающимися скулами еще более вытянулось.

– Фотий Иванович! – вскричал он. – Как же не узнать! Товарищ Крылов!

– Герасим тебя зовут, – как на допросе, однотонно бросил Крылов, – боцман на «Литке».

– Так точно! – блаженно улыбаясь, расставив руки и моргая глазами, крикнул Герасим. – Вы в тысяча девятьсот двадцатом году были капитаном «Белмортрана». Как это вы меня помните? Такое начальство!

– Мало ли что, что я еще помню! – проговорил про себя Крылов и, опять обращаясь к Герасиму, подняв голову, словно на смотре, спросил: – Точилов твоя фамилия?

– Совершенно верно, – растроганно подтвердил штурман, и в его горле что-то всхлипнуло.

– Старый моряк, – сказал Крылов. – Я тебя знаю. Старых моряков нужно помнить. А ты садись! – тоном команды прикрикнул он. – Чего кинул обед?

– Что вы, что вы, – дернулся совершенно растерявшийся Точилов.

– Ты садись лучше, – улыбнувшись и сощурив глаза, сказал Крылов, – давай с тобой, со старым моряком, договоримся, как будем «Малыгина» вызволять.

Крылов, не снимая шубы, сел на диван. Точилов, продолжавший стоять, разводил руками, видимо стараясь что-то сказать, но Крылов махнул рукой, чтобы тот садился.

– Как же ты попал на «Руслана»? – спросил он и, не давая ответить, продолжал: – Помнится мне, ты был подшкипером на «Литке» и вы ходили на помощь «Малыгину», когда тот сел на банку возле...

– Совершенно верно, – заметил Точилов.

– Так вот... – сказал Крылов и вдруг посмотрел в окно. – Ничего не видно. Посмотри, Герасим, где мы идем.

Штурман выскочил на палубу и через минуту вернулся.

– Выходим в фиорд, скоро на чистую воду выйдем.

– Вот видишь, – подхватил Крылов. – А говорили – пройти нельзя. Можно пройти, выходит.

– Выходит, можно, – вежливо рассмеялся Точилов.

– То-то и оно, – наставительно сказал Крылов. – Так во многих делах кричат: «невозможно», «опасно», «смертельно». Нужно не бояться. В нашем морском деле на каждом шагу риск. Верно я говорю?

– Как же, – взмахнул руками Точилов, – на море – и без риску!

– А как «Малыгин»? – спросил Крылов.

– Плох, – сокрушенно вздохнув, опустил голову Точилов. – Что с ним делать?..

 

* * *

Мертвый «Малыгин» лежал перед нами. Окаменелые косматые глыбы льда схоронили корабль, и он, опрокинувшись набок, лежал, погруженный в воду. Край палубы был заметен сугробами снега. В жуткой тишине мы пришвартовались к обледенелому борту, глядя на истертые буквы:

«Малыгин»

 

Захлебнувшийся корабль лежал в хаосе льда. Запрокинувшись, возвышались над водой спардек и капитанский мостик. Капитан Филатов первый вскочил на заснеженную палубу, но тотчас, поскользнувшись, едва не упал в воду.

И вот мы на «Малыгине». Цепляясь за канаты, мы взбираемся на высунувшийся из воды правый борт, взбираемся, как на ледяную гору. «Малыгин» лежал с креном на тридцать градусов. Осторожно, держась друг за друга, в тишине мы обходили корабль, – так люди ходят по старому кладбищу.

В снегу на палубе валялись спасательные круги. Обледенелое красное дерево комфортабельной кают-компании. А внизу, где находились каюты, в темноте, как в бездне, глухо билась вода. Под ногами хрустел лед. Ледяной саван прикрыл все, что жило на корабле. В салоне примятые диваны еще сохранили следы людей; на покосившемся столе лежала окаменевшая раскрытая книга и стояла тарелка с надкусанной каменной котлетой.

Странно и жутко было видеть свое отражение в зеркале. Каждый, кто проходил мимо огромного зеркала, невольно останавливался, не веря, что здесь могут двигаться люди.

Открыли трюм. И вдруг густой запах гниения поднялся из черной глубины.

– Там, – сказал Филатов, становясь на колени и заглядывая в трюм, – там остались яблоки.

Всплеск воды. С палубы, вспугнутый шагами, плюхнулся в воду тюлень. Эхо прогрохотало по берегу.

Люди разбрелись по кораблю, и жутко было ходить в одиночестве и заглядывать в покрытые мраком помещения. Я долго смотрел вниз, в бездонную пропасть, и там, где некогда блестели металлом машины, плескалась вода и сквозь мрак проступали неясные очертания каких-то холмов, покрытых мохнатым снегом.

Не узнавая ничего вокруг, я ходил по «Малыгину», стараясь найти что-либо напоминающее о прошлом.

Поднявшись на спардек, я встретил стоявшего по колени в снегу Васина. Он стоял, заложив руки за спину, и угрюмо смотрел по сторонам.

– Склеп, – сказал он, – могильный склеп. А это что, по-вашему? – спросил он, указывая вперед.

Заваленная сугробами, стиснутая глыбами льда, стояла разбитая радиорубка без крыши.

– Понимаю, крышу сорвали, чтобы вынести аппараты.

– Мертвец, – сказал Васин, обводя взором ледокол.– Но довольно экскурсий... Приступим... Надо оживить его. А какой красавец!

 

* * *

– Что же вы? – кричит с мостика Крылов. – Приступить к работе!

Загрохотала лебедка «Руслана». По воздуху пронеслись электропомпы и опустились у трюмов. Команда кинулась в салоны, и спустя несколько минут задымились камельки. С «Руслана» электрики перебросили провода, и на «Малыгине» вспыхнули огни.

Криком огласилась палуба.

– Майна... Вира... Вирай помаленьку!

– Раз-два, взя-а-ли...

Три часа заняла перегрузка помп. Ночью по «Малыгину» носились эпроновцы, кричал Крылов, бросаясь от лебедки к грузчикам, и с «Руслана» перебрасывались слоновые хоботы шлангов.

Глубокой ночью «Руслан» двинулся в обратный путь.

– Итак, начало положено, – сказал Крылов, – оборудование заброшено. Поработали славно.

Три часа бился «Руслан» во льдах, пока не показались огни Баренцбурга. «Ленин», готовый в любую секунду выйти навстречу, зажег прожектор. Но мы обошлись без его помощи и в три утра пришвартовались к пристани.

На палубу вышел Крылов и, направляясь к трапу, встретил командира «Руслана».

Неловко чувствовал себя командир и, прощаясь, смущенно отдал честь.

– Благодарю вас, – пожал ему руку Крылов, – мы прекрасно прошли. Вы – отличный капитан!

 

Часть вторая

Глава первая

 

Он у нас оживет

 

Из дневника путешествия

 

Ночь с 12 на 13 марта.

 

Я проснулся от яркого света.

В уютном зале светится множество огней. За круглым столом стучат кости домино. Беловолосый юноша с любопытством склонился над клавиатурой пианино, осторожно взял аккорд и, точно ожегшись, отхватил руку. В креслах, покрытых белыми чехлами, расстегнув кителя, отдыхают незнакомые люди. С крахмальной скатерти обеденного стола худощавая женщина сметает крохи хлеба и сахара, собирает витые серебряные подстаканники. Жарко горят лампы, лучится ярко начищенная медная арматура, и блестят отполированные стены красного дерева.

Из салона в глубокую даль уходит узкий коридор кают, и в одну из раскрытых дверей я вижу письменный стол с перекидным календарем, с красивой настольной лампой. За темно-зеленым пологом высокой койки белеет свежая простыня, и у откидного умывальника, уставившись в массивное зеркало, кто-то мылит шею.

В бесконечную даль тянется коридор, и, сторонясь друг друга, в полосатых тельняшках и сетках, в туфлях на босу ногу ходят люди, и за ними по стенам двигаются расплывчатые отражения.

Не в силах что-либо сообразить, я поднимаюсь на ноги, и вдруг картина резко меняется. Морозный воздух проникает сквозь двери. На полу, завернувшись в шубы, сгорбившись, уткнув лица в воротники, сидя спят люди, и нужно поостеречься, чтобы не наступить на человека, застывшего с прилипшей к губам папиросой. Со сна невозможно сообразить, что случилось, каким образом мы очутились среди неизвестных, безразличных к нам людей, почему, проснувшись под столом в комнате с книжным шкафом, я стою сейчас над хрипящим во сне усатым лицом. Где мы, что произошло?

Распахнув дверь, я очутился в холодной темноте. Мгновенно возвращается память, и, оглядываясь, я различаю палубу ледокола «Ленин». Высоко у подножия ледника сверкает Баренцбург.

На берегу горят окна легких миниатюрных голландских домов. Они горят, как детские гипсовые игрушки с воткнутой внутрь свечой, и кажется, стоит протянуть руку – и можно набрать полные горсти этих веселых светящихся игрушек.

Тихо на палубе; к борту прислонился вахтенный в исполинской шубе.

На палубе – ящики, мешки, матрацы и свернутые одеяла. Между бухтами стальных тросов извилисто тянутся шланги, с канатов, свисая, качаются карикатурно растопыренные мясные туши.

Стоп. Все ясно. Сегодня 12 марта, и сегодня в три часа дня ушел «Седов». Наша экспедиция перебралась на борт ледокола «Ленин», и это наш груз, наши вещи, наши машины и ящики. Палуба огромного ледокола широка, как городской проспект. Днем мы явились сюда с шубами, с матрацами, с мешками хлеба. На благоустроенном, блистающем чистотой корабле с комфортабельной кают-компанией мы, чтобы не нарушать порядка жизни этого плавучего города, расположились табором в красном уголке и у выхода на палубу.

В три часа дня ушел «Седов», а в шесть вечера капитан Швецов прислал радиограмму: «Погода благоприятствует. Море чисто ото льдов. Прошел Форланд. В каюте кто-то из вас оставил ножницы».

Сегодня 12 марта, а на 13-е приказом назначено переселение на «Малыгин».

Холод собрал разбросанные мысли и восстановил события. И все же невозможно понять двух строк приказа: «Всему личному составу 13-го переселиться на борт «Малыгина». Начать работу – так надо понимать приказ? Или же начать подготовку к работам? Но переселиться? Завтра?..

Заскрипел трап, и, переговариваясь со штурманом, заложив руки назад, прошел Васин. Удачный момент. У заместителя начальника экспедиции можно узнать намерение командования.

– Завтра перебираемся на «Малыгина»?

Васин изумленно поднял голову:

– Надеюсь, приказ всем известен.

– В приказе – тринадцатого.

– К чему же этот вопрос? – благодушно рассмеялся Васин. – Зачем вы спрашиваете?

– Таким образом, завтра?

– Ничего подобного.

– Когда же?

– Сегодня.

__ ?!?

– Сегодня... Сейчас уже пол-четвертого.

...Резкий свист взвился откуда-то из глубины, пронесся над ледоколом, облетел корабль, и тотчас наверху поднялась суматоха – затопали, забегали, и еще не умолк свисток боцмана, как все выстроились на палубе. Во мгле, мигая иллюминаторами, взлетая на волнах, к «Ленину» приближался «Руслан».

Было шесть часов утра. На фоне черного неба, как облака, неестественно белели ледниковые горы. Баренцбург и пристань исчезли. Ворочая льды, «Ленин» двигался в горле залива. Впереди, в тумане, сквозила скала, а за нею, накренившись мачтами, свесившись в воде, клонился мрачный, темный «Малыгин». «Ленин» повернул из залива и, выйдя в чистый ото льда фиорд, замедлил ход, ожидая «Руслана». Дальше «Ленин» не мог идти. Глубокая осадка заставляла его останавливаться в ста саженях от «Малыгина», но в это утро в Айсфиорде бушевал ветер, и капитан опасался, что ледокол унесет на рифы. Ожидая «Руслана», «Ленин» ходил взад и вперед по заливу.

«Руслан» с разгона пристал к корме ледокола, в следующую секунду перебросили трап, и из штурманской рубки «Руслана» вышел Крылов.

– Шевелиться! – закричал он. – Быстрей!

И эпроновцы, подхватывая ящики, волоча шланги, забегали с борта на борт, а ледокол и буксир, скрипя кранцами, плясали на волнах. Вздымался и ускользал из-под ног гнущийся трап. Пена обдавала лицо, и эпроновцы, как циркачи, перепрыгивали на буксир. В десять минут все мы с вещами были на «Руслане».

– Войцещук! – позвал Крылов.

– Боцман, – подхватила команда, – к начальнику!

– Есть! – выскочил из темноты усатый Войцещук; он стал перед Крыловым, вытянув руки в огромных рукавицах, как бы готовый сию же минуту кого-либо схватить.

– Все наши на «Руслане»?

– Все! – прокричал Войцещук.

– Отлично. Капитан, пошли к «Малыгину». «Руслан» отвалил от «Ленина» и полным ходом направился к скале.

Мертвый корабль вырастал из мглы. На борту «Малыгина», у развороченных поручней, по колени в воде, ожидая швартовых, стояли наготове пять человек, оставленных вчера, при первом походе «Руслана».

 

Живем в полузатопленных кубриках.

 

Радио ледокола «Ленин». Ушел «Седов». 13 марта на рассвете перебрались на «Малыгин».

Живем в забитых льдом, полузатопленных кубриках. Немедленно взялись очистить корабль ото льда и снега. Аврал продолжался шестнадцать часов. Сильные морозы затрудняют работу.

 

***

В молчании выстроились эпроновцы на борту «Руслана» и смотрели на «Малыгина», точно стоя перед входом в таинственную пещеру. Гнетущая тишина оказывала на всех страшное действие. Тихо ступая по доске, соскальзывая, команда переходила на ледяную палубу. Над головами, точно падая и грозя раздавить, нависли мачты. Поднимаясь гуськом, балансируя, хватаясь за трубы вентиляторов, эпроновцы озирались и, не зная, куда направиться, останавливались. И вновь тишина ледяного склепа придавила умолкнувших людей. Щербатые, косматые льды спускались с мостика; ледяные чудища нависли на трубе. И мы стояли, как в зимних дебрях, и, как в лесной чаще, ссыпались сверху хлопья снега и от ветра по палубе метелью кружились сугробы. Вдруг раздались подводные толчки и чуть слышно под ногами в трюмах всплеснула вода.

– Начнем! – в тишине воскликнул Крылов. – Он у нас оживет!

Крылов, растопырив ноги, изогнувшись, ловко карабкаясь по накрененной палубе, пробрался наверх.

– Боцман!

– Здесь! – вылез из-за его спины Войцещук. Держась одной рукой за ледяную глыбу лебедки, другой расстегивая на груди тесный полушубок, Крылов расспрашивал боцмана, все ли готово к началу работ. Расстановка сил давно была разработана Крыловым, и сейчас, переспрашивая Войцещука, он пробовал проверенную машину, желая полюбоваться ее размеренными, точными движениями.

– Есть! – в ответ на каждый вопрос, взмахивая рукавицей, кричал Войцещук, и чем тише говорил Крылов, тем сильнее кричал боцман.

– Раздать сколочный инструмент и лопаты.

– Есть раздать сколочный инструмент!

– Чтобы можно было ходить, плотникам набить рейки на палубе.

– Есть плотникам набить рейки! – возопил боцман.

– Чтобы было за что держаться, не падать, развесить леера.

– Есть развесить... – глотнув воздух, раскрыл рот Войцещук, и мы в страхе попятились, но Крылов дал знак, и боцман умчался.

– По местам! – скомандовал Крылов, и вновь моментально появился Войцещук.

Боцман роздал ломы, кирки и лопаты; через минуту на палубу обрушились удары, тяжело поползли вниз льдины и плюхнулись в воду. Вдоль левого борта, часто срываясь в воду, хватаясь за изогнутые, перебитые поручни, пошли эпроновцы, скалывая лед. Крылов, схватив попавшуюся лопату, с ожесточением принялся сгребать снег.

И сразу шумно стало на судне. Падали в воду глыбы льда. По очищенным местам ползли плотники и набивали рейки. По всему кораблю развешивались леера, и, держась за эти веревки, уже можно было ходить по крену, не рискуя упасть в воду. На левом борту, где лед и сугробы совершенно забили проход, сосредоточились наши главные силы. Глыбы льда там достигали человеческого роста. С двух сторон – с носа и с кормы – люди кололи кирками лед, проламывали отверстия, прокладывая туннель.

Становилось жарко от работы; пот обмерзал на лицах. Так, не останавливаясь, скалывая и сгребая лед, авралом работали все пятьдесят семь человек.

Время от времени Войцещук оставлял свой лом и, забирая с собой двух-трех людей, куда-то исчезал. Они направлялись на корму, волоча за собой ящики, потом приходили назад и опять брались за кирки и лопаты.

В час дня Войцещук подошел к Крылову.

– Готово? – спросил начальник.

– Так точно. Разрешите?

– Пора. Объяви команде обедать.

– Есть команде обедать! – прокричал Войцещук. – Сдать инструмент!

Сложив лопаты, мы закурили, не зная, куда идти, где получать хлеб и консервы, где расположиться. Направившись вслед за Войцещуком, мы с первых шагов остановились от изумления. Корабль вдруг задымился. В дыму – корма и спардек, дым тянется из кают-компании, дым появляется отовсюду, как будто бы ледокол одновременно подожгли со всех сторон.

У входа в кают-компанию, куда нырнул Войцещук, новая неожиданность поразила нас. В воздухе чувствовался запах жареного мяса.

– Явные котлеты, – нерешительно сказал такелажник, и мы робко вошли в кают-компанию.

К великому изумлению, в салоне было тепло. Все переглянулись и увидели раскаленную «буржуйку». На столах стояли расставленные приборы и тарелки с нарезанным хлебом. Из камбуза с ведрами выскочил кок, и следом за ним с огромной миской супа вышла Граня.

– Пожалуйте, – пригласила она. – Кушать готово.

– Каково на «Малыгине»! – зашумели эпроновцы. – Как дома.

Зазвенели ложки, миски пошли по рукам.

Пробираясь к столу, накрененному, скользкому, обтаявшему, многие падали. Обедали, держа тарелки почти отвесно. Блюда с хлебом сползали вниз, но все это вызывало веселый смех. Уже мокли обледенелые стены и в оттаявшем зеркале мелькали хлюпающие двери.

Пар клубился в переполненном помещении, дым выбивался из красной печки, и люди в этом чаду проносились прозрачными силуэтами, казалось – они летают по воздуху. В дыму пробегали матросы с караваями хлеба, один уносил к себе в кубрик сахар, другой мчался навстречу с ящиком папирос для раздачи, из иллюминаторов высовывались дымящиеся трубы камельков – все судно пришло в движение.

Напротив дверей салона, в каюте «люкс», баталер распаковывал ящики и выдавал папиросы и спички. Наверх, в курительный салон, старшины по лестнице тащили матрацы, одеяла, подушки. Команда шла на корму и спускалась в свой кубрик.

В кают-компании стало совсем тепло. За чаем развеселившийся молодой водолаз от удовольствия громко рассмеялся.

– Ну и заживем мы здесь! При таких обедах, – поднял он вилку с огромным куском мяса, – мы заживем, как на курорте.

Этого было достаточно, чтобы Крылов разразился целым монологом.

– Так и знал! – страдальчески воскликнул Крылов.– Мы только и думаем, как бы больше поесть, как бы поспать и клопов давить. Мы воображаем, что приехали сюда на курорт. Государство наше далеко, ему не видно. Государство снарядило нас, потратило средства и надеется, что мы спасем ледокол. А мы тут пожрем, поспим, отдохнем и поправимся!

Позднее все участники экспедиции привыкли к внезапной манере Крылова разражаться страшными упреками. Но в первый день Крылов некоторых привел в отчаяние.

– Товарищ начальник, – взмолились окружающие, – но мы ведь работали и... еще покажем.

– Посмотрим, – согласился успокоившийся Крылов и поднялся из-за стола. – Давайте скорее... Мы еще ничего не сделали. Все это еще ничто. Товарищ Стольников! – позвал он.

Стольников подошел, ожидая приказания.

– Нет, я только хотел спросить: помещение для личного состава распределено?

– Так точно.

– Камельки?

– Затоплены.

– Распорядок работ?

– Будет объявлен после обеда.

– Можно приступить. Продолжаем очистку корабля от снега и льда, водолазы назначаются в трюмы, и сегодня же начнем установку помп.

– Так точно.

 

* * *

В стороне от всех, держась за поручни, стоял радист «Малыгина» Михаил Клементьев. Он вместе с капитаном Филатовым после крушения вернулся в Мурманск, затем с нами на «Седове» прибыл опять на свой «Малыгин». Щеголеватый радист, в сапогах с завернутыми, как в ботфортах, халявами, в коротком, модном пиджачке, в капитанке с флотской кокардой, в ярко-зеленом кашне, он был похож на диковинную, яркую южную птицу, неизвестно каким образом попавшую во льды, под суровое полуночное небо. Он медленно произнес, когда я остановился рядом с ним:

– Жутко. Раньше, во время аварии, в темноте ничего не было видно, а сейчас...

Он взглянул вокруг на обледенелые палубу и мачты.

– Как будто я гляжу на лицо мертвеца... Опустив голову, радист пошел наверх. Не чувствуя мороза, в легком пиджачке, он слонялся по кораблю и наконец, приткнувшись в кладовой курительного салона, занялся устройством радиостанции. В узкой кладовке Клементьев не мог повернуться. Ледяные стены сочились, сквозь замерзший иллюминатор еле-еле пробивался свет, но радист увлекся, расстанавливая аппараты, и сразу повеселел, как только на полу расположились аккумуляторы, а по стенам паутиной расползлись провода.

Угасал свет короткого дня. Готовясь к ночи, замирал «Малыгин». Темнота опять умертвила корабль, приглушила голоса и скрыла людей. По темной лестнице с гаснущими свечами спускались к себе промерзшие люди. В кубрике вода доходила до колен, и эпроновцы, хватаясь за стойки, подавая друг другу руки, ступали по койкам, пробираясь к своим матрацам.

– Свет! Почему нет света? – недоумевающе осматривался зашедший в кубрик Крылов. – Где Саксон?

– На «Руслане», – сообщил подошедший командир. – Сейчас с «Руслана» перебросят кабель, проводка закончена. Сейчас...

Командир не успел продолжить фразу, как вспыхнул свет...

Глубокой ночью затих корабль. Потухли огни: экономя энергию «Руслана», после работ электричество выключили. Из каюты лазарета выскочил окоченевший командир Пучков; едва передвигая ноги и стуча зубами, он, как Каменный гость, зашагал по трапу на «Руслан». Камельков не хватило, и каюты командиров остались без печек. Но и в кубрике команды, где топились камельки, к утру одеяла примерзли к койкам.

Тьма и туман. В ста саженях от «Малыгина», как мираж, сияет ледокол «Ленин». Смешно и невероятно: салон, стук домино, кресла в чехлах и аккорды пианино.

...Одиноко, задумчиво ходил по палубе Крылов. Он не имел каюты и ожидал утра.

– Интересно... – сказал он, останавливаясь и облокачиваясь на поручни. – Мертвое, угробленное судно... Но придет минута, и мы увидим весь результат трудов. Одна минута, представь только, – мечтательно повторил он и тихо, про себя, промолвил: – Что только покажет завтрашний день?

– Что завтра?

– О-о, завтра... завтра мы спустим Хандюка. Интересно, что найдет Хандюк? Ты знаешь, кто такой Хандюк? – с величайшим уважением произнес он. – Таких водолазов поискать. Вот увидишь сам.