Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Михаил Розенфельд. Избранное. Советский писатель. Москва, 1957 г.

Из дневника путешествия

 

Ночь с 13 на 14 марта. На борту «Руслана».

 

Айсфиорд. В полутора кабельтовых от нас сияет «Ленин». Стоит на секунду вспомнить теплые диваны кают-компании, каюты красного дерева и блестящие стены коридора – и это судно представляется каким-то фантастически, сказочно роскошным отелем. Густой холодной темнотой покрыт фиорд. Во мраке сереет ледниковый берег; черная скала превратилась в огромную гору, и «Малыгин» чернеет в ночи.

На «Малыгине» спят. Все камельки, которые привезены нами, установлены в кубриках команды и в кают-компании. Каюты командиров – ледяные склепы. Васину, Стольникову (начальнику распорядительной части), Пучкову (начальнику снабжения), доктору Линкевичу и мне предоставили каюту бывшего лазарета. Замерзаем. Если проспать ночь в холодной, замороженной каюте – обеспечен настоящий лазарет.

Доктор, Васин и Стольников, завернувшись в шубы, легли спать. С такими же удобствами можно было ночевать в тени флажков, сброшенных Амундсеном с дирижабля «Норвегия» на Северном полюсе. Пучков уже перекочевал на «Руслан». Мне необходимо сделать записи дня, и хотя здесь негде расположиться на ночлег, зато светло и можно писать, а там, глядишь, подойдет утро. У Крылова не оказалось места. Размещая команду, Стольников, вероятно, предполагал, что начальник переправится на шлюпке к «Ленину». Но Крылов не намерен хотя бы на ночь покидать «Малыгина». Он обошел все помещения и теперь сидит в углу дивана в салоне «Руслана». Капитан Клюев, вышедший из своего подземелья за спичками, увидал дремлющего Крылова и позвал к себе. У него есть вторая койка. Крылов принял приглашение, ушел к нему, но через десять минут вышел в подтяжках и, поманив в угол Пучкова, стал с ним шептаться. Я писал заметки в блокноте, они на меня не обращали внимания.

– Скажи, – озабоченно шептал Крылов, – как люди у нас, хорошо накормлены?

– Помилуйте, Фотий Иванович, – обиделся Пучков,– у нас же великолепные продукты.

– Да, это прекрасно, – перебил Крылов. – Но и хорошие продукты можно загубить. Чем будешь кормить?

– Чем полагается. Мяса у нас по горло. На завтрак масло, икра, белый хлеб, чай. Еще есть...

– Опасайся. Я насчет предосторожностей. Цинга...

– Клюквенный экстракт, овощи...

– Смотри, Николай Никитич, чтобы кормить не жалея.

– Смею доложить... – опять обиделся Пучков, но Крылов его снова нетерпеливо перебил:

– Знаю, знаю тебя, Николай Никитич. Гляди, водолазам ничего не жалеть. Потом нужно в Баренцбурге достать еще этих печек, камельков, топить, чтобы отогреваться работникам. Теплых вещей у нас запасено? Знаю, знаю... Рукавицы чтобы, валенки. Гляди, Николай Никитич. Я за одного заболевшего, знаешь, что натворю?..

Пучков оскорблено опустил голову.

– Брось, – отрезал Крылов. – Я тебя ведь не один год знаю. И если ты руководишь этим делом, я, как на каменную гору, надеюсь. Только бдительность нужна в таких условиях. В Арктике мы все в первый раз.

Крылов так и не ушел спать. Мало того, он вытащил из каюты капитана, и вот они уже час беседуют между собой. Через полтора часа побудка. Сегодня спускают первых водолазов. Первый – Хандюк.

 

Глава вторая

Вести из Айсфиорда

 

22 марта

Радио ледокола «Ленин», 22 марта. Шпицберген – край изменчивой погоды. Наступили морозы. Однако работы идут полным ходом. Водолазы делают по двадцати подъемов, они выбирают из трюмов лед, потопленные грузы. Вчера проложили подводное освещение. Спускаясь на дно, водолазы делают осмотр «Малыгина», не выходя по четыре часа подряд.

Спасенные грузы увезены на пароходе «Руслан» в Баренцбург. На борту «Малыгина» установлены все помпы. Как змеи, извиваются шланги на палубе. С нетерпением ждем теплого дня, чтобы начать откачку воды.

Появились первые признаки солнца.

 

Хандюк и его друзья-рыбы

 

Странное поведение водолаза Хандюка долгое время оставалось загадкой. Но... сначала расскажем о спуске Хандюка ко дну Айсфиорда.

На следующий день после переселения эпроновцев Крылов приказал начальнику водолазов Борисову начать обследование подводной части корпуса «Малыгина», и, конечно, первым назначили Хандюка.

В составе экспедиции ЭПРОН находились лучшие, старейшие в стране подводные профессионалы, но были взяты и молодые водолазы, два-три года назад окончившие черноморский техникум. Старик Осипов десятки лет работает водолазом. Его взяли на операцию спасения «Малыгина». За все время экспедиции нам единственный раз удалось услышать его голос. Иногда приходила мысль, что Осипов, проведя значительную часть жизни под водой, в окружении рыб, разучился говорить. Старейшего водолаза на всех морях и реках Советского Союза с глубокой почтительностью зовут «Батя». Круглое его лицо стало похожим на водолазный шлем, и выпуклые серые глаза спокойно светятся, как иллюминаторы.

Дмитриева помнят на «Монте Сервантесе».

Плавучая льдина пробила корпус «Монте Сервантеса». Пароход тонет... Радист судорожно стучит ключом, зовет, зовет: «SOS... SOS...» – «Спасите наши души...» И «Красин», спасая спутников Нобиле, перехватил «SOS» и пришел вырвать у океана полярного увеселительного гиганта. Водолазу Дмитриеву пришлось заделывать колоссальную, смертельную пробоину. Он мастерски выполнил свою работу: он заделал пробоину так хорошо, что и до сих пор «Монте Сервантес» без ремонта благополучно курсирует по северным морям.

Барашко и Романовский, молодые водолазы Мартынов и Ферапонтов... Нам бы надолго пришлось отступить от темы, если бы мы принялись за описание всех достоинств виртуозов и чемпионов подводного мира.

Лучших из лучших взял Крылов на Шпицберген, по старики и молодежь чистосердечно, без тени зависти, с глубоким уважением, с искренним почтением признавали превосходство Хандюка.

– Ну, это ж знаменитейший специалист!

Днем 14 марта в курильном салоне одевали Хандюка. Он, изворачиваясь, приседал, пока на него натягивали резиновый скафандр, весело и громко разговаривал и подмигивал всем, кто глядел на его лицо, точно вырубленное из красного камня.

Шлепая резиновыми ногами, похожими на лягушечьи лапы, Хандюк подошел к борту; ему привинтили шлем, на спину прикрепили свинцовый груз, и Борисов скомандовал:

– На помпе!

Двое на водолазной помпе стали крутить колесо, качая воздух в резиновый шланг, который, как коса, спускался с медной головы Хандюка. Хандюк спустился по трапу и погрузился в воду.

– Я совершенно спокоен, – ни к кому не обращаясь, сказал Борисов. – Когда корабль осматривает Хандюк, можно быть уверенным: он ничего не пропустит. Никто не обнаружит того, что найдет Хандюк.

В прозрачной воде было видно, как, опустив руки, спускается Хандюк.

Из-за его головы, волнуясь, бурлила, точно кипела, вода, и от шлема Хандюка разлетался рой воздушных пузырей.

На помпе безостановочно качали воздух; качальщики вертели колеса, как будто нужно было выбрать из колодца ведро, а ведро не появлялось.

Час ожидали Хандюка, но он не выходил из воды.

– Ищет, – произнес кто-то у помпы.

– И найдет, – убежденно добавил второй качальщик.

 

***

 

Искусство Хандюка находить пробоины легендарно. Хандюк охотно рассказывал о «диковинных» случаях из своей практики и, вспоминая, сам удивлялся:

– Куда она задевалась, как ее обнаружить, – нужна великая смекалка.

В пути на «Седове» Филипп Кондратьевич в первом номере «Полярного подводника» рассказал нам про историю с «Касаткой».

 

Это было у Новой Земли

 

Заметка тов. Хандюка в походной газете «Полярный подводник».

«Случилось это 9 декабря прошлого года. Я получил задание приготовить водолазную станцию и пойти на тральщике «Нева» к Новой Земле, в Белужью губу, на спасение траулера «Касатка». У самой Белужьей губы «Касатка» села на банку и повредила себе руль и винт. 13 декабря мы были на месте. С момента аварии «Касатки» прошло восемь дней. Штормило. Волной «Касатку» отбросило на сорок метров, и она снова получила повреждения. Особенно пострадала носовая часть. С нее мы и начали осмотр. Подошли к «Касатке» на шлюпке. Я одел старшего водолаза Бондарева и спустил его под воду. Он провел под водой полтора часа, а поднявшись наверх, сказал.

– Ничего не поделаешь. Пробоины не обнаружил. В канатный ящик не пробраться – маленькая горловина. Никак не пролезешь. Ничего не поделаешь.

Тогда я оделся и спустился сам. И что же я обнаружил? Верно заметил Бондарев – горловина узкая. Как тут быть водолазу? Я спустил в горловину ноги, и силой волны их начало кидать с одной стороны в другую. Значит, ясно, что пробоина есть. И пробоину я нашел».

 

***

Охотник за пробоинами, Хандюк прославился как чемпион... воздуха. Нам не хотелось бы повторять популярные, широко известные сведения о водолазном искусстве, но все же если среди читателей есть хоть малейшая часть людей, которые о водолазах знают мало, то наше небольшое отступление будет оправдано, тем более что уже три часа Хандюк не выходит из воды.

Искусство подводника заключается главным образом в умении регулировать воздух. Водолаз во время спуска и нахождения в воде по мере надобности травит воздух, и пузыри реют над ним, как пчелы над похитителем меда. Воздух наполняет весь скафандр, и стоит водолазу задержать и не потравить вовремя воздух, резиновая одежда раздуется и водолаза молниеносно выбросит на поверхность вверх ногами. Начинающие водолазы с перепугу или от неумения регулировать воздух травят воздух больше, чем нужно, и со свинцовым грузом, как ключ, падают на дно. Такой водолаз, растерявшись, уже не касается клапана и летит наверх. Между тем спуск и подъем водолаза производятся постепенно, иначе от быстрой перемены давления могут лопнуть барабанные перепонки, выброска грозит кровоизлияниями – не счесть последствий, какими грозят подобные печальные происшествия под водой. Тренированный, опытный водолаз опускается на определенные глубины, направляется к назначенному месту и работает, регулируя воздух не по времени, а по опыту, по чувству. Но редко кто может сравняться с умением Хандюка владеть, управлять воздухом. Хандюк в воде – как птица в воздухе. Он, не опускаясь на грунт, ходит по воде, ходит под килем, переправляется с одной стороны корпуса на другую, чего не рискует делать ни один водолаз. Он изворачивается и на мгновение повисает вниз головой. Лишний глоток воздуха – и его перевернет вверх ногами, он спиной ударится о киль и погибнет. Малейшее лишнее уже не надавливание, а только легкое прикосновение к золотнику – и... опять гибель.

...Однако прошло свыше четырех часов. Хандюка нет, и все кружат на помпе колеса, и дежурный ждет у борта, следя за концом – когда же дрогнет сигнал.

Четыре с половиной часа прошло с момента спуска, и вот наконец Хандюк дал сигнал и вышел из воды. Он медленно поднялся по трапу, вступил на палубу, и когда отвинтили шлем, мы уставились на его лицо, желая как можно скорей узнать, какие открытия принес он с подводных скал.

Хандюк повел головой, но ни на кого не взглянул. Не задерживаясь, не говоря ни слова, он отправился наверх раздеваться, и мы пошли за ним в курительный салон. Хандюк как-то безразлично и, видимо, лишь по привычке подмигнул. Он заметил, что его хотят расспрашивать, и, не ожидая вопроса, сказал:

– Ну и случай приключился!

В тоне, каким произнес Хандюк эти слова, чувствовалось скрытое раздражение, досада.

– Что удалось обнаружить?

– Представьте, – перебил он, определенно не желая отвечать, – от волны, от толчков под «Малыгиным» выбило канаву, и туда можно пролезть, как в нору. Я заглянул туда и отскочил. Представьте, прямо мне в лицо как бросится огромная рыба палтус! Так неожиданно выскользнула она оттуда – и на меня. Я откинулся, и она, бедняга, перепугалась, назад от меня. Но такой огромной рыбы палтус я не видывал, сколько ни приходилось.

– Ну, а что же вам, Филипп Кондратьевич, удалось обна...

– На дне, – снова торопливо заговорил Хандюк, – одни камни и йодистые водоросли. Никакой природы. Возьмем у Новой Земли или по мурманскому побережью. Там на дне – сады, роскошные растения, цветы пышные изгибаются, тянутся, как живые. Идешь словно в чудесном парке, идешь и чаруешься... как в сказке.

– Сильно пострадал «Малыгин»?

Хандюк, как бы очарованный подводными видениями, не умолкая, певуче тянул:

– А рыбы... любят они нас, водолазов. Сначала пугаются и издали наблюдают: откуда, дескать, взялось такое чудовище? Наскребешь ракушек с корабля, перетрешь и пустишь. И вот они налетят на крохи. А уже после спускаешься, и они табуном так и ходят за тобой и ждут ракушек. И настолько привыкают: возьмешь, из чудачества, положишь крохи на ладонь, и рыба подплывает и ест с руки... Любят они нас...

Хандюк выпрямился, натянул сапоги и вышел из салона.

– Хитрый Хандюк, – многозначительно сказал водолаз, присутствовавший при разговоре. – Он ведь ничего так и не сказал.

 

На борту «Руслана»

 

Ночь с 14 на 15 марта.

 

Еще одно такое приключение – и радист «Ленина» Оскар Иоаннович Мендельман получит возможность ложиться спать на час раньше обычного. Он только выстучит восемь – десять слов, известит редакции наших газет, зевнет, радостно улыбнется, взглянув на часы, и еще улыбнется, раскрывая на койке одеяло. Укладываясь спать, он всегда нежно улыбается красавице, которую он вырезал из английского журнала и приклеил у себя над подушкой.

Вот что с нами случилось.

Днем «Руслан» подошел к «Ленину», чтобы взять несколько бочек горючего. Воспользовавшись этим случаем, я с «Руслана» перешел на борт ледокола, чтобы дать радиограммы и отпечатать на машинке первый номер газеты «Полярный подводник».

На ледоколе живут беззаботно и уютно, нас приветливо встречают, усаживают пить чай и расспрашивают: «Что у вас там слышно на «Малыгине»?» – точно мы приехали с Чукотки и не видались по меньшей мере пятнадцать лет. В свою очередь мы разглядываем окружающую обстановку, как чукча, попавший в Большой театр. Осторожно мы берем стаканы и боимся коснуться локтями крахмальной скатерти. Протягивая руки к сахарнице, оставляешь на скатерти длинный отпечаток; сахар в руках превращается в кусочек угля, и, спохватываясь, мы робко спрашиваем: «Можно помыться?»

В теплом умывальнике невольно косишься на белый, выложенный кафелем пол и осторожно дотрагиваешься до никелированного крана. Сияют под электричеством лакированные стены коридора; напевая, шлепают в домашних туфлях свободные от вахты матросы, в каютах под абажуром лампы можно читать; в кают-компании, уставленной креслами в белых чехлах, полулежат отдыхающие после обеда штурманы и механики. У пианолы возится радист. Он вставляет валик фокстрота, садится, давит упорные педали, но валик не поворачивается. Трудно нажимать упорные пружины педалей; радист опускается на колени и руками качает педали, как насос. Пианола играет то порывисто, бурно, то стопорится и умолкает...

Пианисту надоедает играть, и он, бросая занятия музыкой, садится играть в домино.

За круглым красным столом стучат кости; каждый раз обыгрывают доктора, и хотя это событие происходит трижды в день, игроки неистовствуют от восторга, когда доктор поднимается и заявляет: «Я больше никогда не играю».

На диване в шубе, с шапкой в руках сидит капитан Печуро. Он, пообедав, собрался уйти к себе, но, задержавшись, уселся, выставив ноги в валенках, и с ожесточением спорит о ветрах. Рассказывая о ветрах Новой Земли и вскользь упомянув о Маточкином Шаре, Печуро вспомнил о зимовщиках этой старейшей в Арктике радиостанции; так же незаметно затронул вопрос о роли радио в полярном мореплавании, поведал несколько историй с парусниками в Южной Америке, плававшими без радио, и рассказал об одном капитане такого парусника, причем в качестве подробностей его характера указал, какой табак жевал южноамериканский морской волк. Этого было достаточно для того, чтобы начать перечисление привычек старых моряков. Затем всплыли воспоминания о традициях мореплавателей; вспомнили о собаках, с которыми не расставались некоторые моряки, плавая вокруг света. Раз заговорили о собаках, Печуро не утерпел, чтобы не рассказать историю, происшедшую на прошлой зимовке у Вайгача.

Небольшая группа – человек четырнадцать – зимовщиков решила отправиться на берег и разыскать факторию. На «Ленине» запасы продовольствия подходили к концу, паек урезали до голодной нормы, жили на двести граммов хлеба в сутки, и Печуро был доволен намерением смельчаков найти новые возможности существования.

Смельчаки ушли с ледокола, получив по банке консервов и по четыреста граммов хлеба. Покинув ледокол, искатели фактории попали в буран и заблудились. С ними была собака. Один из спутников – бывалый охотник – остановил товарищей и сказал: «Мы сами не выберемся из торосов и погибнем. Пойдем за собакой – она нас приведет к жилью».

Все согласились. И действительно, собака, точно поняв свою роль, побежала вперед, стала кружить по льдинам; люди устремились за ней и вскоре увидели дым. Собака бежала, оглядываясь и проверяя, идут ли за ней, и привела заблудившихся... обратно к ледоколу.

– Но, черт побери, – возмущенно хлопнул шапкой по дивану Печуро, – они пригребли обратно, а провизию всю съели. Что будешь делать?..

Собака зимовщиков напомнила Печуро о рыжем Джокере, бегающем в Баренцбурге; благополучно вернувшись к исходной точке, Печуро встал.

– Да, я ведь хотел сходить узнать, какой ветер сегодня.

Он ушел, а я, закончив выпуск «Полярного подводника», поднялся на палубу. Короткое время дневных сумерек заканчивалось, но еще хорошо были видны «Малыгин» и эпроновцы, столпившиеся у виры. На мостике «Малыгина» появился сигнальщик Бекусов, и мимо меня пробежал дежуривший на «Лиене» сигнальщик Прокофьев. Взобравшись на мостик, Прокофьев замахал флагами, принимая семафор Бекусова –распоряжение Крылова капитану Печуро. «Руслан» уже стоял рядом с «Малыгиным», и Крылов сообщал о том, что «Руслан» грузится вытащенной из трюмов «Малыгина» семгой и «Ленину» надлежит быть готовым проводить «Руслана» в Баренцбург.

Печуро ответил:

– Ледокол в готовности.

Прокофьев начал передачу, и теперь Бекусов, стоя на крыше «Малыгина», с мостика, ловя сигналы, размахивал флагами, давая знать, что все им понято. Он махал руками, как греющийся на морозе сторож. Неожиданно мне пришла мысль узнать и дать в этом же номере «Полярного подводника» последние результаты работ на «Малыгине».

Я задался мыслью дать, как в «настоящей» газете, отдел «В последнюю минуту».

Я попросил Прокофьева справиться у Бекусова (тот, кстати, является членом редколлегии газеты), что сделано за день.

– Хорошо, приму, – обрадовался Прокофьев представившейся возможности быть полезным газете. – Я хоть целый роман могу принять.

И он снова замахал флагами. Бекусов ответил:

– Сейчас пойду справлюсь и передам.

Не прошло и пяти минут, как Бекусов появился на мостике, и флаги замелькали.

– Записывайте, – промолвил Прокофьев, вытянувшись вперед, не отрываясь взглядом от Бекусова. – «Водолазы выгребают из трюмов лед. К пяти часам из второго трюма поднято...»

Прокофьев читал знаки, и я записал огромную заметку. Канцелярист Коля Бызов отпечатал «В последнюю минуту», и мы приклеили этот листок поверх номера. Я решил во что бы то ни стало переправиться на «Малыгин» и сегодня же к ужину вывесить срочный выпуск «Полярного подводника».

На помощь пришел председатель судкома «Ленина» Миша.

– Попросим у Печуро разрешения на шлюпку, а плыть тут пустяки: несколько минут – и там.

Печуро разрешил. Быстро опустили на воду шлюпку. Миша с товарищем сели на весла, руль взял помощник кока, и мы поплыли к «Малыгину». Было тихо и безветренно. Мы плыли, точно по озеру, и через восемь минут пригребли к борту «Руслана». Привязав шлюпку, мы перемахнули через низкие борта на палубу. С «Руслана» на «Малыгин» был перекинут трап, и еще через минуту мы повесили газету на тусклом зеркале кают-компании.

Рабочий день закончился. В кают-компании поужинали, и все обступили газету. Прочтя номер, Крылов остался в высшей степени доволен и сказал:

– Быстро и толково. Очень хорошо было бы сейчас собрать материал среди команды, обсудить сегодняшнюю работу, что каждый должен сделать, какие предстоят задачи, и к завтрашнему дню дать еще номер.

– Так и решено, газета будет ежедневной.

– Давай, давай, – поощрительно кивнул Крылов.– Чего время терять? Сейчас же можно приняться и на «Ленине» перепечатать.

Я вспомнил, что «Ленин» утром уйдет, и немедленно принялся за дело.

Вместе с членом редколлегии Садовским мы устроили беседу и собрали заметки. Получилась кипа материала, и вскоре можно было уже возвращаться на «Ленин» и начать выпуск номера.

Водолазы и такелажники, мотористы и электрики обступали нас с новыми материалами. Время от времени я замечал в толпе помощника кока – рулевого нашей шлюпки. В салоне горела единственная лампа, эпроновцы в своих шубах заслоняли его низкорослую фигурку в коротком пиджаке, и я не мог разобрать его знаки. Он что-то бормотал, нерешительно поднимал руку и наконец подошел к столу.

– Ужинать, – пригласил Крылов. – Присаживайтесь.

– Спасибо, – отказался тот. – Премного благодарны.

– Как хотите, – сказал Крылов и, взглянув на сидевших за столом, добавил: – Чего, чего, а ужинать у нас не отказываются. Работа – другое дело, что же касается насчет того, чтобы поесть, у нас, я бы сказал, все ударники, как на подбор.

– Надо возвращаться, – тихо сказал кок, – темно совсем и ветер.

Густая темнота накрыла фиорд. «Ленин» исчез из виду, и только вдали светились его топовые огни. Дул слабый северный ветер; шлюпка слегка колыхалась. Гребцы взялись за весла, и мы отчалили.

Не успели мы отойти на три сажени от борта «Руслана», как ветер резко усилился, раздался тихий шорох и треск.

На наших глазах черная волнующаяся вода посерела, появился тонкий ледок, и весла стали с хрустом опускаться в воду.

– Нажмем, – бросил Миша, – попали в шугу. Небольшие хрупкие льдины окружали шлюпку и мгновенно смерзались, не оставляя времени для размышлений; в одну секунду все вокруг превратилось в лед, и шлюпка, дергаясь, еле проламывала твердеющую кору. Гребцы выбивались из сил, но мы застыли на месте; огни «Ленина» горели далеко, на «Руслане» было пустынно, матросы ужинали в кубрике, и мы остались беспомощными. Да и помочь нам было невозможно. Шлюпка не пробьется, пройти по льду нельзя; остается одно – нам самим двигаться, двигаться. Мы били веслами лед, протискивались вперед, но тщетно.

– Нажми, нажми! – крикнул рулевой. – Чистая вода близко.

Из последних сил нажали, продвинулись еще немного, но лед твердел, сковывая шлюпку, и мы поняли, что сейчас будем раздавлены, как яйцо, сжатое двумя каменными глыбами.

– Нажми! – опять крикнул рулевой. – Совсем близко чистая вода. Давай еще-о-о!

Я поднялся, взглянул вперед – и, конечно, убедился, что впереди, как и всюду, лед.

– Нажми!.. Нажми! Близко...

Распахнув бушлаты, задыхаясь, гребцы, едва не падая на спины, нажимали. Снова и снова мы ломали лед; мысль о нелепой гибели под самым носом трех судов представлялась чудовищно нелепой. Но шлюпка трещала и каждую секунду могла расколоться. Это нас выводило из себя, и в неистовой злобе мы снова ломились вперед.

Вдруг нас заметили с «Ленина» и закричали.

Криков нельзя было разобрать, но вот мы услышали шум: «Ленин» медленно повернулся всей своей громадой, трещина побежала по льдам, поверхность льда заколыхалась, и, пряча лица от обжигающего ветра, мы погребли по изломанному льду.

– Близко, близко! – кричал рулевой.

Острые глыбы бились о борта, и уже над самыми головами послышались голоса. Теперь мы уже могли броситься вплавь...

Последний нажим – шлюпка ударилась о черный борт ледокола, и сверху упал штормтрап.

Кое-как вскарабкавшись на палубу, мы поспешили скорей уйти, скрыться. С окаменевшим лицом стоял штурман Немчинов. Он задыхался от негодования и только мог выдавить шепотом:

– Вы знаете, что могли натворить...

Из-за мачты свирепо выбежал Печуро. Оставив шлюпку на попечение матросов, мы в тот же момент исчезли, избегнув столкновения с капитаном.

 

* * *

Оскар Иоаннович Мендельман, старший радист «Ленина», один из лучших радистов Арктики, с давних времен работает на Севере. Он несколько раз зимовал, проводил полярные ночи на станции Маточкина Шара и на зимовках приобрел привычку грозно, выразительно молчать, посасывая свою трубку. Так он встречает корреспондентов, молча просматривает радиограмму и, проводя изогнутыми пальцами по листку, медленно поднимает другую руку, передвигает трубку и тихо, едва слышно, жалобным голосом роняет:

– Много... очень много пишете... Невозможно передать... Надо двадцать слов – у вас сто слов... Нельзя будет передать.

Полчаса корреспондент убеждает. Оскар Иоаннович, приткнувшись в кресле, полузакрыв глаза, покачивая головой, слушает; корреспондент красноречиво говорит и сам поражается изяществу своего слога, от которого бы пришел в изумление Анатоль Франс, доказывает, просит и наконец умоляет. Радист все кивает и кивает в такт словам. Затем он поднимает руку (сейчас он ответит), опять передвигает трубку и, вздыхая, говорит:

– Нельзя больше двадцати–тридцати слов... Я могу принять... Но передать не успеем... Пишите по двадцать слов...

Но сегодня Оскар Иоаннович принял у меня без разговоров радиограмму в восемьдесят слов; маленькая передача у него сегодня или каменное сердце дрогнуло – не знаю.

Час спустя я зашел еще раз к нему в рубку, чтобы узнать, когда он намерен передать мою информацию.

Оскар стоял у передатчика. Одной рукой он придерживал трубку, правой рукой выбивал ключом. Перед ним лежала моя радиограмма. Он не подал и виду, что заметил меня, и, не глядя на листок радиограммы, выбивал. Оставив ключ, он переключил станцию на прием, и в репродукторе застрекотал отрывистый морзе. Однотонные резкие звуки ныли, скулили, журчали и вдруг рассыпались барабанной дробью. Оскар слушал, и я из-за его спины рассматривал свой листок, с удивлением видя какие-то пометки синим карандашом. Радист между тем опять переключился на передачу и начал выстукивать радиограмму. Он работал около минуты и, повернувшись ко мне, вынув трубку, все еще двигая ключом, сказал:

– Видите, что приходится... что приходится делать с такими радиограммами...

– Не вижу.

– Я начал с Цып наволоком... Передал что-то двадцать слов, связь кончилась... Меня стал слушать тральщик у Медвежьего острова, я передал ему десять слов, но его вызвал Мурманск, и мы бросили... Я стал звать... Ответил мыс Желания – Новая Земля, –  успел дать двадцать слов... Нам помешали... Потом я поймал какой-то норвежский пароход – он согласился немного принять... Теперь... тс-с... – радист поднял руку и прислушался к стрельбе репродуктора. – Маточкин Шар... слышит меня... сейчас примет...

Оскар повернулся и взял ключ. С необычайной быстротой он отбил последние слова, переключил станцию и сел.

В репродукторе пророкотало заветное, знакомое каждому плавающему газетчику: «QSL... QSL...»

– Принял, – сказал Оскар и, опустив голову, закрывая глаз, шепотом произнес: – Нельзя писать так много...

Лед сковал Айсфиорд. Можно уже ходить по льду. На палубе только и говорят о нашей прогулке. Говорят, что отделались счастливо и если бы в темноте нас не заметил вахтенный, то... Оскар Иоаннович наверняка получил бы возможность ложиться спать на час раньше обычного.

 

* * *

Ночь. В салоне «Руслана» Крылов, штурман Точилов и капитан. Они не будут спать всю ночь. Надо обязательно описать эти ночи на «Руслане». Крылов не спит, не спят и штурман с капитаном, не сходит со стола чайник, – и что за чудесные эти вечера на «Руслане» у берегов Шпицбергена!

 

Глава третья

«Самое страшное»

 

Хандюк вошел в салон и, остановившись в двух шагах от сидевшего в кресле начальника, вытянувшись, громко возвестил:

– Честь имею явиться и доложить...

– Садитесь, Филипп Кондратьевич, – пригласил Крылов, кивая на диван, – докладывайте.

Хандюк, не сходя с места, еще более выпрямился и раскрыл рот, чтобы начать свой рапорт.

– Ну, ну, давай, Хандюк, слушаем, – повторил Крылов, развязывая на горле шарф, точно он мешал ему слушать.

– Я пробыл под водой больше четырех с половиной часов, – усаживаясь, начал Хандюк, – и обнаружил следующее. Корабль с кормы, от машины кормовой переборки до рудерпоста, сидит на банке. Винт, руль, пятка руля и рудерпост в порядке, на корме замечены вмятины; в киле вмятин обнаружить не пришлось – киль врезался в грунт и пролезть нельзя. Потом я обошел вокруг кормы и там тоже увидел вмятину. От переборки кормовой машины до середины котельного отделения есть зазор, и там «Малыгин», не касаясь грунта, находится на весу.

– Та-ак, – отозвался про себя Крылов, раздумывая над словами Хандюка. – Что ж ты нашел?

– С левого на правый борт я прошел под днищем и осмотрел борт.

– И что же оказалось там?

– Осмотрел правый борт – шел до пределов шланга, обнаружил расхождение швов против салона, еще заметил: выскочили две заклепки.

– Та-ак. Ну, а главное... не слышу главного, – сдержанно произнес Крылов.

Сообщение Хандюка вызвало заметное недоумение. Бобрицкий внимательно слушал и, очевидно стараясь не встречаться взглядом с Хандюком, сосредоточенно рассматривал ладонь. Борисов опустил глаза, словно чувствовал себя в чем-то глубоко виноватым.

– Продолжай, товарищ Хандюк, – громко сказал Крылов, придвигаясь к водолазу, – все это очень важно.

– Вернулся я тем же путем на левый борт, прошел вдоль корпуса от кормы к носу до второго трюма и там обнаружил большие вмятины, которые все более углубляются, уходя вниз к скале, куда проникнуть уже нельзя... Там, я думаю...

– Ну, ну, что ты думаешь? – встрепенулся Крылов.

– Думаю, должны быть повреждения. Может быть, там-то и...

– Достаточно, – остановил Крылов. – Товарищ Борисов, самым тщательным образом продолжать поиски! Всех водолазов, свободных от работы в трюме... нет, лучших водолазов, стариков, завтра на целый день – искать.

– Разрешите закончить? – попросил Хандюк. – В носовой части обследование не удалось закончить, потому что замерзли шланги и застопорился воздух... Можно идти?

– Осипова, – возбужденно приказывал Крылов Борисову. – Дмитриева, Громака – всех, кто у вас есть, всех спустить завтра.

Повторив несколько раз свое приказание, Крылов вышел на палубу, оставив озадаченного Борисова.

– Как же это так? – смущенно рассуждал начальник водолазов. – Если Хандюк не нашел, так выходит... Черт знает что выходит!

Утром следующего дня с семи часов все водолазы поочередно опускались на дно. В это время на «Малыгине» происходила разгрузка трюмов. Несколько водолазов в глубине трюмов ныряли в жидкий лед и вытаскивали ящики и бочки. Стрела «Руслана» подхватывала и уносила грузы к себе на борт.

В Баренцбурге грузы считали погибшими и, услыхав, что Крылов производит разгрузку трюмов, решили, что все будет выброшено в воду.

– Не допущу! – возмутился начальник экспедиции, когда кто-то ему предложил для облегчения работы выкидывать ящики и бочки за борт. – Ведь это же ценности. Огромные деньги пропадут.

– Все грузы застрахованы, – напомнили Крылову.

– Что ж из этого? – вспыхнул он. – Что мы, на подрядах работаем, на купца, или служим социалистическому государству? Что ж, и мы станем, как страховое общество, разбазаривать государственные средства? Страховики считают, что грузы погибли, и с легкостью душевной расплачиваются... Все, что можно спасти, будем выгружать на «Руслан» и все перебросим на берег.

 

* * *

Корабль опутали змеи шлангов, у трюмов установили помпы, не умолкали крики такелажников, и грохотала лебедка «Руслана», забирая грузы. Внизу, в первом классе, при свете тысячесвечовых ламп водолазы корзинами выбирали из воды снег и мелкий рыхлый лед, чтобы помпы могли откачивать чистую воду. Согнувшись, вытянув длинные руки, шевеля усами, бегал по накрененной палубе боцман Войцещук, и казалось – руки тянут его, не дают ему стоять на месте без работы. Ежесекундно у боцмана требуют инструменты, стропа, масло, напильники, гвозди, железо и паклю. И Войцещук, разместивший свое хозяйство во всех концах корабля, выпаливает страшное «есть» и в мгновение достает требуемое.

К двум установленным на «Малыгине» электропомпам электрики под командой Саксона провели с «Руслана» магистраль. Мотористы окоченелыми пальцами налаживали свои помпы и не могли даже сбегать в кают-компанию отогреть руки над камельком. С левого борта нередко люди сваливались в воду, и в секунду мороз их превращал в ледяные статуи. Неудачник бежал переодеваться, а через пять минут возвращался обратно в трюм.

Крылов не уходил с палубы. Он возился вместе с мотористами, он работал с такелажниками. Маленькие усы-ледяшки стягивали рот, полушубок окаменел. Он вдруг появлялся в машине, где дымили камельки, отогревая мохнатые заснеженные стены, и всегда, даже когда оставался доволен работой, в лучшем случае бормотал:

– Так и нужно... Иначе дармоедство выходит.

Начиная работу в шесть часов утра на морозе, эпроновцы не расходились до десяти вечера. Люди теряли силы, но появлялся Крылов, и, в злобе на себя, изнеможденный эпроновец чувствовал необходимость продолжать работу. Все знали, что Крылов тяжко болен, но он упорно работал, и никто не мог позволить себе признаться: «Не могу, нет сил».

В гуще богатырских подводников Крылов, похожий фигурой на японца, ни на секунду не останавливаясь, работал. И, видя возле себя маленького человека, видя, с какой неутомимостью он работает, водолазы и такелажники расправляли плечи и вновь с напряжением принимались за дело. Задержавшись у камелька и увидев разгоряченного Крылова, участник экспедиции со всех ног бросался в трюм, как уличенный в великом злодействе.

Один раз Крылов увидел моториста, пьющего нарзан. Из трюма только что подняли ящик нарзану, и не то оттого, что хотелось пить, не то желая попробовать, не испортился ли нарзан в морской воде, моторист отошел в сторону и откупорил бутылку. Крылов увидел и остолбенел.

– Курорт! Целебные источники! Люди работают, а он принимает минеральные воды! Клопов давим, объедаем республику, государство разоряем!

Этого случая было достаточно, чтобы Крылов не забыл моториста до самого конца экспедиции. Он требовал, чтобы в «Полярном подводнике» были напечатаны потрясающие разоблачения «преступления».

– Нужны карикатуры! Чтобы так и видно было, как он пьет нарзан, а другие работают.

В дальнейшем товарищ прекрасно работал на своей помпе; он ночами помогал восстанавливать радиостанцию, и когда об этом рассказывали Крылову, он изумлялся:

– Ну, а как же иначе? Так и нужно работать. А помните, как он с нарзаном орудовал?

Дни и ночи разгружались трюмы. В Баренцбурге все учреждения заметались в надежде получить потерянное имущество. У каждого баренцбуржца что-либо пропало на «Малыгине», и экспедицию забрасывали радиограммами. Столовая хочет получить кондитерские изделия, яблоки, конфеты. Руднику «Малыгин» вез железо, врубовые машины, и в трюме подо льдом были затоплены сто тонн железа, труб и стальных тросов. Потонуло множество бочек с первосортной семгой, ящики консервированного молока – сто тонн всевозможного продовольствия.

К чести наших экспортеров, упаковка продовольствия оказалась превосходной. После первого рейса «Руслана» в Баренцбурге на столах появилась свежейшая розовая семга, извлеченная из-подо льда затопленных трюмов. Крымские яблоки украсили магазин. Икра и масло, трубы и тросы, машины и консервы неожиданно возвращались в Баренцбург.

В три дня робинзоны Айсфиорда обжились на «Малыгине». Прошло лишь три дня, а нам казалось, что мы постоянно жили во льдах. Дома и улицы Ленинграда представлялись смутно, как кадры давно виденной и позабытой кинокартины.

Как автомобили, затарахтели помпы. Байков пустил «промет» для пробной откачки, и молодой моторист Луков стал у помпы «Студебеккер». Несколько часов откачивали воду, затем помпы остановили. Вода стала быстро прибывать, и то, что откачали за день, спустя полчаса вновь затопляло «Малыгина». Специалисты подсчитали:

– Поступление воды небывалое, больше тысячи тонн в час.

– Откуда столько воды? – догадывались эпроновцы.

– Исковеркало «Малыгина». Вероятно, он весь в огромных пробоинах.

Под воду безостановочно опускались водолазы. Борисов у трапа выслушивал донесения. Но ничего нового, кроме того, что сообщил Хандюк, водолазы не приносили.

Из воды вышел старик Осипов. Когда с него сняли шлем, он взял медную тыкву в руки, и мы впервые услыхали его мягкий, тихий бас:

– Сколько ни живу, где ни работал, – удивленно сказал он, – ничего подобного не было, – он указал на шлем.

Мы заглянули внутрь и увидели: внутренность шлема и золотники покрылись льдом.

Обеспокоенный Борисов с тревогой ждал результатов обследования.

– Как же это может быть, – бормотал он, – воды прибывает тысяча тонн в час? Какой-то ужас...

– В чем ужас?

– Но ведь поступление воды бешеное...

– Но она поступала и раньше. Вода доходит до прежней нормы и... чего же страшного? По-видимому, пробоины.

– Да самое страшное, – воскликнул Борисов, – что водолазы не находят пробоин! Я уверен в Хандюке, в Осипове и... и никто не обнаружил пробоин.

– Найдут...

– Нет.

– Не найдут?

– Хуже. У «Малыгина» нет пробоин. Несколько дней искали водолазы пробоины – и не находили. Борисов оказался прав в своей страшной догадке. На «Малыгине» не оказалось пробоин. Что может быть проще: найти пробоину, заделать ее, вода перестанет затоплять трюм. Но у «Малыгина» не было пробоин. Водолазы нашли массу мелких, еле заметных трещин. От ударов о подводные скалы на судне получились вмятины, разошлись швы и на подводной части «Малыгина» не хватало двух тысяч заклепок.

– И все это придется заделывать, – угрюмо сказал Борисов, – искать, забивать, заделывать мельчайшие щели. Тысячи незаметнейших щелей...

Крылов нисколько не удивился результатам обследования.

– Следовало ожидать, – спокойно сказал он, – «Малыгин» с 1922 года не был в капитальном ремонте. Замажем, забьем, где надо, поднимем «Малыгина», подремонтируем и... о, как он еще заплавает!

Спокойствие и уверенность Крылова всегда действовали успокаивающе и вселяли в нас самые отрадные надежды.

Но сейчас показалось, что Крылов говорит, но сам не твердо верит в правду своих слов.

 

* * *

Ночь. Кончилась работа. Выключили свет. Темно на «Малыгине». Сутулыми силуэтами прошли на корму, в кубрик, такелажники.

– Посторонитесь! – крикнули сзади, и, не различая в темноте, кто идет, я понял, что это шагает один из командиров, иначе раздалось бы «полундра».

Мимо быстро прошел командир с чайником. Он остановился и, повернувшись, с горькой улыбкой сказал:

– О-о, если бы ты знал, что сейчас было! Думали – он разнесет.

– Кто?

– Кто же? Фотий Иванович! Вскипятили мы себе чай: все командиры дьявольски промерзли. Только сели пить, вдруг он входит в каюту, ну и... – Подавив вздох, командир, услыхав шаги, не закончил фразы и побежал дальше.

Из-за лебедки вышел Крылов.

– Безобразие, – глухо сказал он.

– Случайно не о командирах ли вы говорите?

– О них, – изумился Крылов. – А откуда ты знаешь? Представь, сидят и чай распивают. Задал я им...

Я промолчал, не чувствуя ни малейшей вины командиров. Было досадно за Крылова. Неужели он способен придираться, тем более что работа закончена, а командирам приходится выносить тяжесть полярной жизни не менее, чем всем участникам экспедиции? Крылов перешел границы.

– У нас, – сдержанно заметил я, – прекрасные командиры. Работают изо всех сил, и невозможно ими быть недовольными или...

– Кто же недоволен командирами? У меня лучшие командиры. Взял бы я в экспедицию, не отобрав самых испытанных!

– Как и все, не имея здесь перед командой каких-либо преимуществ, командиры работали, пообмерзли...

– Совершенно верно, – кивнул Крылов. – И что же?

– Какой же проступок нашли вы в том, что командиры пьют чай?

– И на здоровье, – подхватил Крылов. – Конечно, нужно обогреться...

– Но вы...

– Командиры должны... – резко отчеканил Крылов, – должны сначала обеспечить чай команде, узнать, обогрелась ли, пила ли чай команда, а потом и самим пить. Я спросил – они не знали. В следующий раз...

– Товарищ начальник, – появился из темноты радист, – вам радиограмма.

Крылов прошел в кают-компанию и у свечи прочел радиограмму. Он перечитал ее дважды и совершенно спокойно. В ту же ночь командиры ознакомились с текстом радиограммы. Утром о ней узнала и команда. Но невозможно было понять, что мыслит Крылов, каковы его намерения. Почему он так спокоен?

 

Из дневника экспедиции

 

В курительном салоне под огромными пустыми скафандрами, закрыв глаза и тяжело дыша, лежал на полу, завернувшись в шубу, моторист Михайлов. Он работал у мотопомпы в коридоре первого класса и отравился газом. Возле мотопомп невозможно было стоять. Сизые испарения газа ели глаза, и мотористы часто падали без чувств. Свалился и Михайлов. Его снесли в салон, и теперь он отлеживается.

В салон пришел переодеваться молодой водолаз Уколов.

– Ну, как тебе? – спросил он Михайлова. – Полегшало?

– Лучше, – прошептал моторист. – А как там?

– Греем вовсю! – молодцевато прокричал Уколов. – Надо думать: если так пойдет, скоро наш «Малыгин» заплавает.

– Ой, не скоро, – раскрыл глаза Михайлов. – Ох, тут еще работы...

– А что, – удивился Уколов, – когда-нибудь он же всплывет?

– Когда-нибудь...

– Ну вот. Всплывет. Значит, нужно сделать скорее. И грей вовсю.

– Месяца два...

– Что ты? – запротестовал Уколов. – Мы его скоро поднимем, а потом сразу домой... К Первому мая мы с тобой в Ленинграде. Первого мая солнце, теплынь... А ведь в самом деле в это время всегда хорошая погода, иной раз жарко. На демонстрацию идешь в одном пиджаке...

– Солнце... – приподнялся Михайлов, – Первого мая... солнце...

– И девчата в легких платьях. Красные платки... музыка... Эх, жизнь!..

Михайлов, опираясь на ладони, сел, и глаза его совсем прояснились.

– И ты думаешь, – произнес он, – что к Первому мая мы будем в Ленинграде?

– Обязательно, – категорически заявил Уколов. – Голову на отсечение – будем.

– Хорошо бы, как ты говоришь.

– Обязательно, – подтвердил Уколов. – Поднажмем, а там наша жизнь... Солнце, трава. Эх!.. У тебя есть в Ленинграде малютка?

– Как же без нее? – рассмеялся Михайлов. – Есть.

Уколов, натянув мокрые сапоги, вышел из салона. Михайлов поднялся, застегнул шубу и тоже пошел вниз.

– Куда ты?

– Надо поработать, – застенчиво ответил он, – скорее бы поднять его...

 

Глава четвертая

«Как только потеплеет, начнется откачка корабля»

 

Радио ледокола «Ленин». Как только потеплеет, начнем откачку воды в трюмах «Малыгина».

Уже теперь пароход оживает. В кубриках дымятся камельки-времянки.

С парохода «Руслан» проведено электричество. Ночью на «Малыгине» огни.

В ста саженях стоит ледокол «Ленин». Отсюда передается радиоинформация. Здесь же выпускается газета «Полярный подводник».

Сигнальщик флагами передает сообщение о ходе работ в Айсфиорде, где мы находимся. По словам норвежцев, наступает время морозов.

 

Ночь с 15 на 16 марта. На борту «Руслана».

 

Сегодня мороз 30°. И все же водолазы безостановочно спускаются на дно. В прозрачной воде хорошо видно, как в пузырях воздуха ходят они, рассматривая корпус корабля. Замерзают шланги; водолаз, лишаясь чувств, поднимается, и на трап ступает ледяная статуя. Но водолаз не бросает работы. Он стоит в окаменевшем скафандре, и товарищи льют ему на голову, на шлем кипяток, отогревая золотники. Пять минут спустя водолаз снова погружается на дно.

В темной глубине трюмов водолазы, как гномы, копошатся, зарывшись по горло в ледяную кашу. Они собирают руками мелкий лед и складывают его в корзины, а такелажники вытягивают корзины наверх и выбрасывают шугу за борт. Вода в трюмах смерзается, и сколько бы ни выбирали водолазы шугу, прибывающая вода опять мерзнет и превращается в лед.

На первый взгляд попытки очистить трюмы кажутся нелепыми, безумными.

Но Крылов, не отходя от шахты трюма, следит, чтобы работа не прерывалась.

В чем же дело?

В теплые дни лед, заполнивший трюмы, растает, и можно будет начать откачку воды. Сейчас помпы не в состоянии работать. Ледяная жижа и снег забьют шланги. Это понятно. Но к чему же выгребать лед, если вода мгновенно превращается в шугу?

Крылов объясняет:

– Нам страшно упустить время. Наступают морозы. Шуга в трюмах скоро превратится в толщенный лед, и когда настанут теплые дни, вряд ли он успеет растаять. Здесь погода держится недолго. Три-четыре теплых дня, и только начнет таять ледок – снова мороз. Что станем делать? Ждать? Но так можно прождать до июля. Нет, пока длятся морозы, мы себе будем выбирать шугу и в первый же теплый день начнем откачку. Тепло задержится – повыберем побольше шуги и качнем.

По шестнадцати часов работают водолазы в трюмах. Огромные электрические лампы спущены в затопленный первый класс. Мерзлая вода затопила коридор, переломала, перекорежила, вывернула стены кают. И в этом коридоре, переползая горы досок, баррикады опрокинутых кроватей, шкафов и диванов, работают водолазы. Каюты напоминают склепы, они забиты льдом, и я не могу узнать своей каюты, в которой жил во время экспедиции тридцать первого года. Закрываю глаза и вижу небольшую каюту с письменным столом. Влево от входа – умывальник с зеркалом, дальше – койка, отлакированная под красное дерево и закрытая зеленым полотном. Я открываю глаза, – опрокинутый стол, сорвавшаяся со стены раковина и там, где стояла койка, глыбы грязного льда.

Водолаз на веревке выволакивает корзину из коридора и опять уходит вглубь, шагая по коридору, как по каналу.

Нам не повезло: морозы свирепеют, и нет надежды на быстрое потепление.

Прекрасно работают с нами руслановцы. Крылов сдружился с капитаном и штурманом и не расстается с ними. «Руслан» – наш верный помощник. Он стоит с левого борта и, перекинув на «Малыгина» свою лебедку, выбирает грузы. С «Руслана» переброшен электрокабель, и буксир дает нам свет. Часто мы забегаем на «Руслан» обогреться, и приветливая Шура всегда готова выставить чайник кипятку. Граня перешла каютприслугой обратно на «Малыгин», и теперь хозяйкой на «Руслане» маленькая, коренастая Шура. Она чудовищно много работает. С шести часов утра в одной кофточке и в тяжелых сапогах она бегает с ведрами воды. Она моет палубу в кубриках, убирает каюты, мчится на камбуз помогать коку, моет посуду и накрывает завтрак. Из камбуза слышится ее пронзительный голос:

– В салоне! Примите чайник!

Мы берем из люка чайник. В ту же минуту она вбегает в салон. Чашки и стаканы вертятся у нее в руках, и, расставив с быстротой фокусника приборы, Шура скрывается, и мы слышим лишь грохот ее сапог на палубе.

Она неразговорчива потому, что занята до двух часов ночи. В пять она снова на ногах и опять озабоченно бегает.

Во время рейсов «Руслана» в Баренцбурге матросы успевают сходить в кино. Улучив свободную минуту, Шура набрасывает пальто и бежит на берег. Она возвращается через полчаса. Над ней обычно подшучивают:

– Что ж ты, Шура, не принарядилась, не досидела в кино?

– Я и не была в кино, – смеется она своим сильным голосом. – Я ходила за сахаром. Где мне в кино ходить!

Она ни с кем не разговаривает и смертельно боится испортить свою репутацию. Боязнь эта доходит до смешного. Стоит ее встретить на палубе и обратиться с вопросом, она пробежит мимо и только издали ответит.

Рассказывают, что она всегда, несмотря на свои семнадцать лет, была необщительна, но после случая с каютприслугой, которую все, вспоминая, называют «проклятой Нюркой», Шура еще более чуждается людей.

«Проклятая Нюрка» и еще более крепкие прозвища раздаются на «Руслане» ежеминутно. И хотя этой каютприслуги давно уже нет на буксире, руслановцы в любом случае клянут ее и не могут забыть.

Нас долго изумляло: почему рассердившийся на матроса штурман вдруг извергает проклятия на голову «этой Нюрки», отчего радист, которому разряды сорвали вахту, разрывает на части все ту же Нюрку и какое она имеет отношение к плохому качеству угля?

Однажды я сидел в салоне и пил с радистом Волынкиным чай. Кочегар просунул голову в дверь, взглянул на часы.

– До смены еще далеко, – угрюмо вздохнул он, вытирая потное лицо. – Чтобы она сгорела, проклятая Нюрка!

Прогремев ужасающей руганью, кочегар убежал вниз, а я, решив наконец добиться объяснения, обратился к радисту.

– А как же ее не клясть, – всполошился Волынкин и даже обрадовался представившейся возможности лишний раз потрясти кости бывшей каютприслуги. – Да ее убить мало, Нюрку! Не знаю, откуда мы ее выкопали, – начал он рассказ. – Мы взяли ее в Мурманске каютприслугой. Шурка была поварихой. Снялись с якоря, пошли на Шпицберген. И только нас заштормило, она кинула работу и слегла. Ну, раз тебя море бьет, лежи и трави. Нет, брат, одной ей лежать показалось неудобно. И вот стала она пришвартовываться к ребятам. Прямо сама лезла ко всем, открыто. Ребята смеялись. Но посуди; – какая же работа, если на судне завелась такая баба? Шурке работы за двоих – и на камбузе и каютприслугой, да еще за Нюркой ухаживай. Нюрка ко всем пристает, разыгрывает Шурку, что та ни с кем не водится. Одним словом, взбаламутила все судно. Как только мы пришли в Баренцбург, капитан, зная настроения ребят, сразу же списал Нюрку на берег. И что же теперь получилось, чтобы ей, проклятой, рожу свернуло? Шурку перевели в каютприслугу. На камбуз поставили кочегара Жору. У кочегаров не хватает человека, они работают в три вахты и запариваются. Приходится иногда посылать им в помощь матроса, потому что такого кочегара, как Жора, некем заменить. Не хватает матросов – штурману самому приходится браться. Так из-за нее, проклятой, вся наша жизнь перевернулась.

Радист отбросил чашку и четверть часа гремел проклятиями.

Шуру руслановцы любили и осторожно шутили с ней, как старшие братья с младшей сестрой. Шепотом между собой рассказывали, что ей нравится матрос Никашка Антуфьев, огромный детина, перед которым Шура казалась ребенком. Это не были сплетни от скуки. Матросы тайной молчания оберегали чувства Шуры, и часто, заметив ее с Николаем, они старались незаметно скрыться и оставить их вдвоем.

Но Шура обыкновенно, увидя Николая, вдруг останавливалась и, робея, боком проходила мимо него, грустно опустив голову. Изредка Николай заходил в ее маленькую каюту, помещавшуюся рядом с матросским кубриком. Они раскрывали дверь и молча сидели, не глядя друг на друга. В таких случаях матросы с деланным увлечением начинали играть в шашки, стучали костяшками домино или раскрывали книжный шкафчик и брали брошюры. А Николай с Шурой молча сидели в омертвевших позах, пока Шура не срывалась с места.

– Побегу. Ужин накрывать пора.

 

* * *

Ночью на «Руслане» Крылов слушал рассказы младшего штурмана Владимира Петровича Нагибина. Штурмана все звали Петровичем, и когда он входил в салон, кто-нибудь обязательно громко возвещал:

– Идет Владимир Петрович На-ги-бин.

И в салоне появлялся маленький человечек, ростом с двенадцатилетнего подростка.

Трудно определить, сколько лет Петровичу. Он уже опытный моряк дальнего плавания. Ходил в «кругосветку» и с детских лет плавал на парусниках. Ему двадцать шесть лет, но можно поверить, что ему и восемнадцать и сорок. Длинное лицо его хранит выражение важности, но глаза вечно смеются, точно он сейчас подмигнет и скажет: «Я шучу, я нарочно». Он сосет большую трубку и носит мудреный английский двубортный жилет, отливающий блеском от сала. Он штурман, ревизор и ведет хозяйство буксира. Не доставая ногами до пола, он сидит с трубкой, облокотившись на стол, проверяя ведомости, или важно вынимает ключи от шкафов, от сундуков. Он говорит быстро, по-детски лепеча, и порой невозможно разобрать, что он рассказывает. Монотонно звучит голос, и только слышится «помашь», «помашь» – так он выговаривает «понимаешь».

Крылов полюбил Петровича, Точилова и капитана Клюева. Он не отпускает их от себя, всегда советуется с ними. Они в свою очередь необычайно горды этим заметным расположением. Штурман Точилов, с которым Крылов встретился при первом походе «Руслана», всегда сидит против Крылова и не сводит с него глаз, дожидаясь приказаний. Крылов во всех случаях надеется на Точилова, точно тот может делать абсолютно все.

Командир Стольников докладывает начальнику:

– Осталось восемь тонн груза. Его придется отложить на после. Стрела «Руслана» стала: готовят пар для рейса в Баренцбург.

– Но я думаю, – говорит Крылов, – и семгу нужно перебросить с этим же рейсом.

– Но как быть? – улыбается Стольников. – Не вручную же!

– А почему бы и нет!

– Через час кончается работа. Для того чтобы перегрузить вручную, нужно часа три.

– Зачем три часа. Точилов возьмется и перегрузит за час. Иди, Герасим, покажи нашим, как работают руслановцы.

– Есть, – хватает рукавицы Точилов. Вскоре он снова появляется в салоне.

– Разрешите доложить: перегрузка закончена.

– За сколько времени?

– Сорок пять минут.

Крылов отворачивается в сторону, с большим удовольствием улыбается и, приняв прежнее выражение, строго кивает:

– Я же тебя знаю. Позвать командира, пусть поучится, посмотрит, как работают старые моряки.

Для Точилова эта фраза – праздник.

Капитан Клюев похож на колхозника далекой деревни. Впрочем, вообще все северные капитаны совершенно не похожи на своих балтийских и черноморских товарищей, носящих красивую европейскую форму с золотыми нашивками. Клюев носит романовскую шубу и папаху. Но стоит ему раздеться – и грозный капитан превращается в смущенного юношу. Он застенчив, говорит тихо, нараспев, заикаясь и стесняясь своего заиканья. Он мечтателен, задумчив и точно не находит себе места на буксире. Может быть, он мечтает о дальних опасных рейсах, о большом корабле? Он оживает, лишь когда нужно идти в Баренцбург, и, появляясь на мостике, полным голосом кричит команду. В салоне он тих и слушает разговоры, не делая своих замечаний. Иногда он берет гитару и, взяв аккорд, кладет ее обратно. Так он сидит ночь у стола, спустится на час в каюту, поспит и опять приходит к чайнику.

До четырех часов ночи, а то и до побудки, сидит в салоне Крылов. Когда все расходятся, он, прижавшись к углу дивана, дремлет, но не спит и разговаривает со штурманом. Если на вахте Точилов, они с ним вспоминают своих знакомых капитанов; если дежурный Петрович, Крылов усаживает его рядом и просит:

– Расскажи, Петрович, что-нибудь.

– Что рассказать, – смеется Петрович, – и не знаю.

– А что хочешь, ты больно хорошо рассказываешь. Ну, как плавал на «Товарище» в Уругвай.

– Да я уже рассказывал, – морщит лоб, напрягает память Петрович. – А как в Гамбурге в меня кельнерша влюбилась, кажется, не рассказывал?

– Давай, давай! – живо подхватывает Крылов, точно он и в самом деле вне себя от интереса. – Влюбилась?

– Как дьявол, – в восторге подтверждает польщенный Петрович и начинает рассказ.

Крылов устраивается удобней, закрывает глаза, как бы греясь на солнце. Штурман увлеченно, быстро говорит, и в потоке слов мелькают еле понятные фразы:

– ...Плачет, помашь... «Не уезжай, рюс-моряк... На кого, помашь, меня оставляешь?» Тащит, помашь, угощение, ешь, помашь... А мы уходим, помашь... «Лиза, говорю, помашь, я моряк, помашь...»

Но вдруг Петрович останавливается. Он смотрит на Крылова, закрывшего глаза, и умолкает. Крылов тотчас поднимает голову:

– Рассказывай, рассказывай... Я же слушаю. Так, говоришь, плачет немка...

– Убивается, – продолжает Петрович. – Никак ее, помашь, не успокоить...

Рассказ длится час, два... Крылов то и дело бормочет, не раскрывая глаз:

– Рассказывай, рассказывай, Петрович.

Иной раз в разгаре рассказа Крылов раскрывает глаза и в упор смотрит на Петровича. Штурман распаляется, поощренный вниманием, но ему начинает казаться, что Крылов не верит.

– Можно узнать, помашь, – уверяет он. – Это был большой миллионер в Монтевидео, в газетах писали. Он к нам с дочкой приходил. А она, помашь, в первый раз видит советского моряка. Папаша отошел, а я, помашь, стою за фок-мачтой и...

– Я думаю, Петрович... – останавливает Крылов штурмана, но тот спешит рассеять недоверие:

– Ее все наши видели. Первая красавица!..

– Нет, ты скажи, как ты думаешь: если побольше камельков в машинное отделение да отопить его – быстро оттает?

Петрович привык к таким неожиданным оборотам и, немного подумав, отвечает. Крылов опять откидывается на диван.

– Что же ты бросил рассказывать? Давай. Так она сама подходит...

– И не стесняется. Я ж сказал: она еще не видала наших моряков, помашь...

Шесть утра. На «Малыгине» побудка. Быстро вскакивает Крылов и спеша обвертывает шею шарфом. Лицо его румяно, глаза блестят. Через минуту он переходит по трапу ко второму трюму, и оттуда слышится его свежий голос:

– А ну, начнем шевелиться!

 

Глава пятая

Как на «Малыгине» встретили солнце

 

В шесть часов утра 16 марта всему составу экспедиции стало известно содержание московской радиограммы. Срочный выпуск «Полярного подводника» сообщил:

«Нам дан кратчайший срок.

На мертвом корабле с утра до ночных звезд и при свете северного сияния, на зверском морозе, мы настойчиво бьемся над тем, чтобы «Малыгин» ожил и поднялся с подводных скал.

...Трудящиеся на материке ждут нас с краснознаменным «Малыгиным». Изо всех сил мы стремимся оправдать доверие страны. Лучшие из нас – ударники водолазы, мотористы, такелажники и электрики – показывают яркие примеры подлинного социалистического отношения к труду: их работа доказывает, что полярной стихии не заморозить огонь энтузиазма большевиков-подводников. Но то, что нами сделано до сих пор, все еще недостаточно для победы.

Начальник экспедиции т. Крылов получил из Москвы радио с требованием срочного возвращения ледокола «Ленин» в Архангельск для проведения весенней ледокольной кампании в порту.

Правительством нам дан кратчайший срок – десять дней. К 25 марта «Малыгин» должен быть снят.

Наступили решающие дни. Каждый из нас понимает, что из-за подъема «Малыгина» весенняя кампания в Архангельске сорваться не должна. «Ленину» поручено также вывести на зверобой зазимовавшего в устье Двины у Архангельска «Русанова», который является солиднейшим валютным цехом.

Каждый из нас мечтает о том счастливом дне, когда на «Малыгине» снова взовьется флаг с гербом Советского Союза.

Что же мы обязаны предпринять?» (Следует подробный разбор задачи операции.)

 

***

Глубокое волнение вызвала радиограмма Москвы среди участников экспедиции.

– Шесть дней. Будем работать двадцать четыре часа и выполним к сроку.

Но как с помпами? Морозы, обледенение... Что предпринимают мотористы?

Оставаться без «Ленина» нельзя. Задерживать ледокол – невозможно. Кто будет прокладывать русло «Малыгину», кто будет нас буксировать к пристани Баренцбурга?

Что мыслит Крылов?

Спокойный вид начальника экспедиции приводит в недоумение. Он точно не помнил о полученной радиограмме. Боком пробираясь по спардеку, он с мостика наблюдал выгрузку льда из трюмов. Заметив задержку в работе, он мчался на нижнюю палубу или спускался в машину и кочегарку, безмолвно наблюдал за происходящим.

Состояние «Малыгина» могло привести в отчаяние. Ни одна из переборок корабля не служила преградой для воды и льда. От удара о рифы, от набившегося внутрь льда, переборки искорежило, изломало, и лед свободно переходил из одного помещения в другое. Это обстоятельство осложняло работу. С какой бы силой ни откачивали воду из второго трюма, вода сразу прибывала из кочегарки, из машины. Командование экспедиции изменило первоначальный план, и было решено производить откачку всего корабля одновременно. На корме, на носу, на нижней и верхней палубах, у всех трех трюмов, в машине и кочегарке спешно устанавливались помпы и слоновые хоботы шлангов опускались в глубину корабля.

С каждым днем крепчали морозы. Не успевали водолазы выбрать лед, как в трюмах немедленно прибывала вода, но к вечеру там, где днем шумно плескалась вода, плавала и смерзалась шуга, и утром подводники опять вырубали бурый лед. И все же Крылов оставался спокоен.

Сговорившись, журналисты решили обратиться к начальнику экспедиции с официальным запросом. Крылов охотно согласился, и ночью состоялось интервью.

– Каковы ваши намерения? – приготовили корреспонденты список волнующих вопросов. – Остались считанные дни. Уйдет ли «Ленин» вовремя, как этого требует правительственная радиограмма?

– Вне всякого сомнения, – не задумываясь, ответил Крылов и добавил: – Отсутствие «Ленина» может причинить Архангельскому порту колоссальные убытки. Ни один ледокол не может заменить «Ленина» в Архангельске. Глубокая осадка «Красина» не дает ему возможности ходить по Двине. Никто, кроме «Ленина», не может ломать лед в этом порту. «Ленин» каждую весну устраивает на Двине искусственный ледоход. А вы знаете, что произойдет, если «Ленин» запоздает и не проведет ледокольной кампании? Начнется ледоход, и льды разнесут на Двине лесовозы... бедствий не перечислишь. Не-ет. Задерживать «Ленина» – преступление...

– Можем ли мы остаться без «Ленина»?

– Ни в коем случае.

– Какой же выход?

– Выход один...

– У вас готовы решения на любой случай?

– Конечно. Повторяю, выход один – выполнить задание правительства.

– Какие же меры вы считаете необходимыми для обеспечения выполнения задания в срок?

Крылов помедлил с ответом; его лицо застыло в напряженной сосредоточенности, потом, сощурив в улыбке глаза, он быстро встал, бросая на ходу:

– Шевелиться надо!

 

* * *

Историю неожиданных событий, обрушившихся на экспедицию, передаст хроника документов. Вспомним о том, что «Руслан» регулярно ходил в Баренцбург, отвозя на берег поднятые из трюмов грузы. Залив Грингарбург был забит льдом, но «Ленин» двигался впереди, ломая торосистый лед, и маленький «Руслан» свободно шел за ним по заливу. Из Баренцбурга опять при помощи «Ленина» «Руслан» возвращался в фиорд. Вспомним также, что «Ленин» останавливался в ста морских саженях от «Малыгина», ибо дальше начинались рифы, и «Руслан», выбравшись на чистую воду (фиорд не замерзал), шел к нам, везя уголь и воду. С «Руслана» перебрасывали кабель, и «Малыгин» получал освещение.

На следующий день после получения радиограммы из Москвы «Ленин» и «Руслан», как и обычно, отправились в Баренцбург, и... «Руслан» не вернулся.

Что произошло затем, расскажет вахтенный журнал. Мы же дополним его подробностями, которые не заносятся в официальный дневник экспедиции.

 

Из вахтенного журнала

 

«Утром «Ленин» вышел из Баренцбурга, пробивая русло пароходу «Руслан», шедшему с грузом угля, воды и продовольствия для «Малыгина».

«Руслан» не мог пройти гряду мощных торосов и с полпути при помощи «Ленина» вернулся в Баренцбург. «Ленин», проводив «Руслана», снова отправился к «Малыгину», посредством семафора дав знать, что приход «Руслана» невозможен. Между «Лениным» и «Малыгиным» образовался тонкий лед. Ввиду этого переноска угля и продовольствия по льду оказалась также невозможной».

На крыше мостика «Ленина» появился сигнальщик. Черная фигурка замахала флагами, и сигнальщик «Малыгина» Бекусов побежал на бак корабля.

Мелькали флаги. Бекусов ловил слова и передавал Крылову:

– Говорит Васин... «Руслану» пройти нельзя... Завтра попытаюсь во что бы то ни стало отправить на собаках хлеб, уголь и трубы для камельков...

Сигнальщик «Ленина» остановился. Теперь он принимал семафор Бекусова.

– Постарайтесь, – ответил Крылов, – хлеба осталось мало.

«Ленин» ушел в Баренцбург. Впервые с начала работ «Малыгин» остался в одиночестве у скал фиорда.

В Баренцбурге Васин и Пучков нашли норвежца Шмуцлера, управляющего единственной собачьей упряжкой (Эту собачью упряжку оставил на Шпицбергене Р. Амундсе). Шмуцлер как раз накануне вернулся из похода в Адвентбей. Зимой между Адвентбеем и Баренцбургом сообщение прерывается, и редкий смельчак решается предпринимать поездку через ледники. Лыжник проваливается в скрытые под снегом ледниковые трещины, и один лишь Шмуцлер по неизвестным тропам совершает зимой поездки между Баренцбургом, Грумант-сити и Адвентбеем.

Собаки отдыхали. Шмуцлер сказал:

– Завтра выведу упряжку. Но опасаюсь, не знаю, окреп ли лед в заливе. Промоины, полыньи, тюленьи лунки...

Обеспокоенные положением экспедиции, Васин, капитан «Ленина» Печуро, командир Пучков и старший штурман Немчинов взобрались на вершину ледника, откуда был виден весь залив, фиорд и «Малыгин». Ветер сбивал их с ног, не давая стоять. Но, падая, они все же успели уследить, что фиорд скован льдами и далеко, не меньше чем на тридцать миль, в море простиралось ледяное поле. Криво торчали мачты «Малыгина», и как ни пытался Печуро что-либо разглядеть в бинокль, людей возле корабля он не видел. «Малыгин» казался безлюдным, и на нем даже не дымились камельки.

В этот день стоял тридцатиградусный мороз, а на «Малыгине» не было угля.

Не думая об опасности путешествия по заливу, Васин и Пучков решили завтра же идти к «Малыгину» на собаках. Скорей спешить! На «Малыгине» нет хлеба, нет угля, воды. Без стрелы «Руслана» работа остановилась; потухли камельки, в ледяных пещерах, закутавшись в шубы, сидят по углам одинокие подводники и ждут помощи...

Записи вахтенного журнала и заметки «Полярного подводника» восстановят нам жизнь робинзонов Айс-фиорда.

 

Из вахтенного журнала

 

«Сегодня выдали по сто граммов хлеба. С уходом «Руслана» лишились виры» (Стрелой «Руслана» ежедневно производилось двести подъемов груза).

 

Из срочного выпуска «Полярного подводника»:

 

«В краю изменчивой погоды

Минута сберегает день

 

Наступили сильные морозы. На Шпицбергене, как нас уже предупреждали раньше, погода меняется с молниеносной быстротой. С севера на юго-запад летят птицы: это значит, что на севере Айсфиорда образовался широкий ледостав, и птицы не могут охотиться за рыбой. Морозы устойчивы.

Не медля ни минуты, мы обязаны, побеждая мороз, продолжать работы. Наша задача – возможно быстрей разгрузить все три трюма, чтобы скорей развернуть главную операцию. Надо помнить, что в метеорологических условиях Шпицбергена каждая минута работы сберегает день и день стоит месяца».

 

Из «Полярного подводника»:

«Лебедки нет – есть руки ударников

 

У экспедиции остались одни только голые руки. И эти руки сделали больше, чем лебедка «Руслана». Водолаз Ферапонтов подал в первую смену двести ящиков. Водолаз Громак подал во вторую смену сто пятьдесят один ящик. Ему помешало позднее время.

Сегодня Мартынов и Барашков сделали по сто пятьдесять подъемов. Старые водолазы сделали больше подъемов, чем молодые. Молодежь раскрывала люки, основала стрелы, блок, нашла концы. Вирают Кошев, Каменский, Мальган, Салмин, Заостровский, Крупкин. За первый день сделано четыреста пятьдесят три подъема. Ударники громят мороз. На морозе леденеют канаты, они соскальзывают, и опять приходится вирать, сжимая канат так, что он врезается в руки».

 

* * *

Жизнь на «Малыгине» кипела, как никогда. Крылов, необычайно повеселевший, вместе со всеми таскал грузы, не бранился и даже изредка, чего уж никак нельзя было от него ожидать, хвалил:

– Вот сегодня мы хлеба даром не едим.

Но, вспомнив, что хлеба нет, он спохватился и строго добавил:

– Злее будем. Работать лучше. Нужно и сто граммов заслужить. У нас в республике есть такие работяги, которым и крохи не стоит давать.

В полдень на мостике раздался крик:

– Человек на льду!

На минуту эпроновцы отошли от трюмов. У черной скалы бежал человек.

– Собак не видно, – донесли с мостика. Человек остановился, постоял, потом повернулся и скрылся за скалой.

– Удивительно, – не могли понять эпроновцы.– Если он добрался из Баренцбурга до скалы и смотрел на нас, почему он не пришел на «Малыгин»? От скалы до нас сто шагов, не больше. Кто бы это мог быть?

Мороз крепчал. Срастался и твердел лед вокруг «Малыгина». Эпроновцы отправились ломать лед с айсбергов. На веревках со всех сторон к кораблю волокли пресные глыбы, и Войцещук доложил:

– Есть вода!

В этот день обедали только ломтиками хлеба. Бережно кусал свой микроскопический кусок молодой водолаз Ферапонтов, способный сделать двести подъемов и закусить половиной буханки хлеба первое блюдо.

В четыре часа дня из-за скалы выскочила собачья упряжка. Вслед за собаками бежали Шмуцлер, Пучков и электрик Неелов. Они были мокры с головы до ног.

На льду разгружали хлеб.

Шмуцлер и Пучков пришли к камельку в кают-компанию. Они сушились. Весь путь приходилось бежать, поспевая за собаками, и часто все проваливались в полыньи.

– Но ничего, как видите, явились, – выжимая портянки, говорил Пучков. – Молодец наш комсомолец Неелов. Утром он на коньках пробрался к вам, а затем сообщил, что идти к вам можно.

Так вот кто маячил у скалы!

– Это был я, – тихо, боясь быть услышанным, сказал Неелов друзьям.

– Отчего же ты не пришел на «Малыгин»? Какие-нибудь сто шагов.

– Честное слово, боялся – Крылов увидит и скажет: «Клопов давишь!»

 

* * *

– Во что бы то ни стало, – приказал Крылов, – «Ленин» должен привести «Руслана». Лед пока еще можно пробить. «Руслан» пробьется. Помните радиограмму? –  уставился он на Пучкова. – То-то.

Пучков на собаках вернулся в Баренцбург, и Васин приказал Печуро:

– Завтра идем.

В течение трех часов следующего дня «Ленин» пробивал в заливе путь «Руслану». В горле залива «Ленин» бросил якорь; теперь «Руслану» одному предстояло идти к «Малыгину». «Руслан» появился из-за кормы «Ленина» и полным ходом вклинился в лед. Он с отчаянной смелостью кидался на торосы. Сойдя на лед, мы с восхищением наблюдали отвагу маленького буксира – он действовал, как мощный ледокол.

– Нужно помочь «Руслану», – забеспокоился Крылов, – надо подорвать лед.

– Кто же у нас подрывники?

Крылов разозлился:

– Каково! Что ж, нам, выходит, еще подрывников нужно было тащить с собой?

– Кто же будет подрывать лед? Нужно уметь.

– Нужно уметь все делать! – И Крылов позвал: – Войцещук!

– Здесь! – взмахнул рукавицей Войцещук.

– Надо подорвать лед.

– Есть взрывать лед, – прогремел Войцещук.

Спустя три минуты боцман с двумя помощниками возились со шнуром; вдруг Войцещук отбежал, засвистел, и сильный взрыв разнес лед на пути «Руслана». Взрыв за взрывом – и «Руслан» пришвартовался к правому борту «Малыгина».

 

* * *

Вспыхивает, пламенеет зеленое зарево. Как крыло, над «Малыгиным» распростерлось северное сияние. Синие, как июльское небо, ледники кажутся близкими, и тускло светят желтые звезды. И вдруг лиловое пламя разливается по льду, разгорается, краснеет и пышет ярким огнем. Рассеивается легкий туман, и в прозрачном воздухе открываются остроконечные горы. В занесенных снегом долинах сверкают ледяные вулканы, горят, искрятся пирамиды в теснинах ледников.

Встает солнце.

Скоро будет совсем светло. Быстро прибывает день на Шпицбергене. Недавно, сумрачным, мглистым утром, вошел «Седов» в Айсфиорд. Но вот уже кончилась полярная ночь, и утро, первое солнечное утро, огласилось чудесными звуками.

На Шпицбергене на заре не поют птицы. Мертвая тишина ледников встречает солнце. Но в это утро это потрясло тишину Айсфиорда. Казалось, невидимые самолеты взлетели над кораблем, вокруг заметались автомобили, завизжали, загудели и заревели моторы...

По всему «Малыгину» в это утро пустили помпы.

 

Из дневника

 

Ночь с 20 на 21 марта. На борту «Руслана».

 

Случилось неприятнейшая история.

Во время пробного пуска помп оказалось, что мотор Одьяка не работает. Одьяк не проверил, не подготовил свой мотор. Помпа бездействует, и возле нее, опустив руки, стоит угрюмый виновник. Незаметный до сих пор парень стал всеобщей известностью. Одьяк, неразговорчивый, задумчивый малый, всегда держался как-то в стороне. Никто никогда не называл его имени, и он всех дичился.

И вот мотор его не работает. Крылов вне себя. Стольников получил приказ начать следствие и по выяснении причин бездействия мотора отдать Одьяка под суд. Приказ вывешен в салоне, все читают, обсуждают... Одьяк тоже прочел, но остался совершенно равнодушным и как-то отупело молчит.

Странный парень. По возвращении после победы он попадет под суд. Но никто ему не сочувствует. При встрече с ним огрызаются. Крылов не может видеть его. Случись ему заметить плохую работу, он кричит:

– Это что, второй Одьяк? По-одьяковски работаем!

– Конченый человек Одьяк, – решили все эпроновцы и перестали замечать его унылую фигуру.

* * *

Быстро прибывает день. Ночью северное сияние. По небу ползет зеленое пламя, незаметно огонь тускнеет, и весь Айсфиорд покрывается яркой синью. Синие ледники, синий лед. Ярко-зеленое небо. И вдруг лед начинает быстро покрываться сиреневой краской, лед краснеет, точно кровь разливается по фиорду. Сиреневое сияние окрашивает бледные лица людей, и на носу черного «Малыгина» вспыхивает золотой блик. Заря.

Ослепительным золотом сверкают вершины ледников, красные тени лежат на склонах. Небо голубеет. И – день настал.

Свисток. Грохочут помпы.

Ночью, когда колышется над кораблем северное сияние, я захожу к радисту «Руслана» Валентину Волынкину. Он, по-обычному взъерошенный, лежит на койке и читает.

Стрекочет репродуктор. Читая лежа, Валентин слушает передачу «Ленина».

– «Красин» добрался до Новой Земли, – сообщает он. – Послали рапорт правительству.

Я прошу его, нельзя ли что-нибудь послушать: Москву или Ленинград. Волынкин слезает с койки.

– Трудно... Плохая слышимость. Попробуем.

Он садится за аппарат, и репродуктор клокочет телеграфной стрельбой. Поющие, скулящие звуки прорываются сквозь дробь морзе. Неожиданно проскальзывает обрывок музыки, звук человеческого голоса, и опять стрекочет морзе. Волынкин гнется над конденсаторами. Тихо, откуда-то из невероятной дали, начинают доноситься плавные звуки грустного джаза. Секунда – и джаз становится слышней. Медленно-медленно, печально играют трубы, и вдруг мелодичный грустный женский голос совсем по-детски поет под плывущие звуки оркестра. Голос поет о лесах и долинах, о небе весны в облаках, о любви... и вдруг... удар литавр, взрыв, канонада барабанов, вой саксофона – и захватывающий, бурный, неукротимый фокстрот бьет из репродуктора.

Где-то в европейском дансинге погрустили три минуты. Теперь довольно сентиментальности. Фокстрот. Пострадали и – бум-бум-трах, джаз! Под джаз – то бурный, то замирающий – я читаю тетрадку дневника Волынкина. Он давно хотел, чтобы я прочел его дневник, но все стеснялся предложить. Задира, буян (таким любит представляться Волынкин – этот бывалый моряк) застенчиво прячет глаза. Я с интересом читаю о походе «Ленина» и «Руслана» на помощь «Малыгину». Они шли в абсолютной темноте полярной ночи.

– Не могу описать всего, – говорит Волынкин. – Но ты знаешь, что наш «Руслан» развалина. Только потому, что нужна была срочная помощь, нас послали. А так ведь «Руслану» регистром запрещено плавание. И вот тут ты прочтешь, как мы шли на буксире у «Ленина». Темнота адская. Еле видны топовые огни «Ленина». Шторм. У самого Шпицбергена лопнул трос. Мы сорвались с буксира. «Ленин» не мог нас найти и один пришел в Баренцбург. А нас замотало. В Баренцбурге думали, что мы погибли, а мы через сутки сами притопали.

Я прочел прекрасный дневник Валентина и с искренней радостью похвалил его. Волынкин смутился.

– Это я пишу в нашу газету «Портовик». Я не раз писал им. Мало ли бывает...

И Волынкин, чтобы замять разговор о дневнике, начал рассказывать различные случаи из своих плаваний. Он уже несколько раз давал «SOS». В военном флоте он служил на подводной лодке, и однажды, опустившись на дно, подводная лодка заклинилась между камнями.

– А наше дело одно: молотить и молотить...

Оркестр угас. Тихо стучал морзе; внезапно забили сильные звуки телеграфа.

Волынкин поднял голову, насторожился. Он усилил прием и стал вслух повторять слово за словом.

– Это Грумант-сити (Грумант-сити – поселок угольной концессии в тридцати километрах к востоку от Баренцбурга, отделенный ледниками) обращается к консулу: «Два часа назад из поселка вышел рудокоп Гриньков... До сих пор не вернулся... Вышлите на поиски отряд с собаками». Отвечает Баренцбург: «Отряд высылаем... В какую сторону ушел Гриньков?»

Радио на несколько минут умолкает. Потом опять.

– «Отряд вышел, – повторяет Волынкин, – двигаясь по направлению к Груманту. Нет ли у вас новостей?» Грумант отвечает: «Гриньков вернулся».

Я вспоминаю, что нужно послать радиограмму.

– Давай, – соглашается Волынкин. – Сейчас как раз и «Ленин» и Баренцбург молчат.

 

Он принимает листок, нумерует, но в этот момент опять начинает работать Грумант-сити:

«Вернитесь... Гриньков просто заблудился, но быстро нашел путь».

 

* * *

Волынкин ждет конца передачи, чтобы начать работу. На секунду Грумант-сити делает паузу и опять:

«Гриньков дома... Тревога оказалась напрасной...»

Волынкин хмурится. Когда Грумант кончил, он начал передавать мою радиограмму на «Ленин», чтобы тот во время утренней вахты передал ее на материк. Но Грумант-сити снова перебивает:

«Гриньков благополучно вернулся домой, отзовите лыжников».

Рассердившись, Волынкин швыряет радиограмму.

– Теперь они будут, наверное, передавать, что Гриньков пьет чай, потом – что лег спать, что жена довольна...

Из радиорубки иду в салон, где, знаю заранее, дремлющий Крылов слушает рассказы Петровича.

У трубы движение. Шура бросается в сторону, и Николай остается один.

Звезды светят последним блеском. Голубеет небо. Уползает, рассеивается полярное сияние.

 

Глава шестая

Накануне последней ночи

 

Джокер прыгал по торосам, смотрел на небо, восторженно кидался вниз, скакал по льдинам или вдруг осторожно пятился и с любопытством обхаживал тюленьи лунки. Я шел по льдам залива Грингарбург в Баренцбург печатать срочный выпуск «Полярного подводника».

Прозрачные льдины хаотически громоздились зелеными пластами, с правого берега спускался обрывистый ледник, и вдали, занесенная снегом, виднелась норвежская хижина – приют терпящих бедствие путешественников.

Не останавливаясь, размашисто шагал писатель Соколов-Микитов. Это за ним увязалась из Баренцбурга рыжая полярная лайка Джокер.

Никому не известно, откуда появился в Баренцбурге Джокер. Обычно на Шпицберген собак завозят советские суда. С «Седовым» путешествует Муха, и ее, как старого доброго знакомого, ласкают скучающие полярные жители. Муха гостит на берегу, но лишь послышится отходный гудок, собака несется на пристань и укладывается на палубных бочках. Бродяги севера рады случаю когда угодно сопровождать человека, и Джокер вчера прибежал к «Малыгину» и скачет за нами по заливу. Неожиданно Джокер останавливается перед высокой льдиной и начинает рычать. Нужно быть осторожным. Медведи на Шпицбергене, по рассказам жителей 78-й параллели, благодушны, но мы не склонны проверять характер белого зверя, хотя за месяц до нашего прихода в Айсфиорд произошел забавный случай, способный внести коренные изменения в зоологические труды Брема.

Это было полярной ночью. Жена баренцбургского грузчика принесла на пристань гостинец мужу – яблоки. Она остановилась поговорить с подругами. Вдруг ее толкнули в спину. Женщина возмущенно повернулась и... выронила яблоки: белый медведь стоял перед ней на задних лапах. Медведь наклонился, не спеша взял яблоко, съел, с урчанием принялся за второе и, удовлетворенный, побрел обратно во льды.

Джокер злобно рычит. У нас нет с собою фруктов, и мы спешим к берегу, тем более что хижина рядом и нам представляется первый случай за время экспедиции осмотреть традиционное убежище полярных путешественников.

Хижина занесена плотным снегом. С трудом открываем мы двери и входим в уютное помещение с железной печкой. В маленькой прихожей приготовлен уголь. В небольшой комнате – кровать с теплыми ночными туфлями, в шкафу – лекарства и коньяк. По углам – ящики с продовольствием. На столе – лампа, иллюстрированный норвежский журнал, книги, чернила, бумага, и на стенах портреты Ибсена, Шекспира, Толстого, Шопена. Если заблудившийся путешественник, потерпевший кораблекрушение моряк наткнется на эту хижину – он спасен. Он переоденется, растопит печку, сварит пищу, выпьет рюмку коньяку, закурит трубку и перед горящим камельком отдохнет в кресле, вытянув ноги и перелистывая журнал. В хижине с исключительной заботой и любовью приготовлено все, что необходимо человеку. Нет только добродушного, гостеприимного хозяина. Много таких счастливых приютов разбросано в ледяных дебрях, снегах гор архипелага Свальбард. И в этих хижинах не один раз спасались от смерти путники, застигнутые полярным ураганом. Летом советская колония намерена обновить эти домики, завезти продовольствие и одежду и построить новые хижины. Недавно два советских рудокопа ушли на охоту и не вернулись. Лыжники нашли их замороженные трупы в одной миле от берега. В снежном буране охотники потеряли направление. Случись им набрести на хижину – и несчастье миновало бы.

С уважением к обычаям Арктики, мы оставляем свои папиросы на столе и под лай Джокера продолжаем путь.

Яркое голубое небо. Осматриваясь вокруг, я вижу белую пустыню. Белый Кара-Кум. Кругом голубеющие на солнце торосы; их серебристая, ровная поверхность напоминает гладкие «такыры» Кара-Кума.

Тишина. Мне начинает казаться, что вдали бредет караван. И вдруг вспоминается: в прошлом году в марте в этот день я скакал по границе Афганистана, мчался в Вахшу, изнемогая от знойного солнца, от жажды...

Белая пустыня вокруг, синим огнем пылают расщелины во льдах. С берега, с ледника ползут чудовищные снега.

В Баренцбурге бункеровался «Ленин», готовясь к скорому походу на материк. Ночью газета была отпечатана, и утром мы с Александром Садовским снова отправились на «Малыгин».

Снежное утро началось легким ветром. Выйдя на середину залива, мы встретили лыжников.

– Не ходите, – предупредили они. – Впереди трещины, лед расходится.

Но было двадцать третье марта. Двадцать четвертого в полночь наступает конец правительственного срока. Садовский безмятежно стряхнул с шапки снег и процедил:

– Не имеет значения.

Два дня назад он провалился в тюленью лунку и из ледяной воды вылез, пропитанный презрением к жестоким каверзам Арктики.

На горизонте, скрывая «Малыгина», чернелась знакомая скала, и, как на огонь маяка, мы направлялись к ней, обходя трещины желтеющих льдин. Ветер стих, скала пропала в густом тумане.

– Не имеет значения, – опять сказал Садовский. Внезапно туман так же быстро рассеялся и задул порывистый ветер со снегом. Садовский равнодушно пробирался через торосы; по Арктике он путешествовал впервые и не представлял, какую опасность несет ветер последних параллелей.

В Арктике помнят трагическую гибель комсомольца-геофизика Лебедева на Новой Земле зимой 1931 года. С начальником зимовки Ляскиненом в тихий безветренный день Лебедев шел к метеорологической станции. Они остановились в нескольких шагах от будки, закурили. Не успел Лебедев бросить спичку, поднялся ураган, будка скрылась во тьме, и он не смог увидеть своего начальника. Ветер опрокинул зимовщиков; они поползли, но снег забивал рты, уши... И когда пронесся ураган, обмороженный Ляскинен нашел молодого геофизика задохнувшимся.

Снежный ветер выл над Грингарбургом. Снег хлестал по глазам, и, ничего не видя перед собой, мы свернули к леднику, к берегу, где находилась хижина. Но берег не показывался. Торосы ломались, трещал лед, нестерпимо обжигал ветер, снег обмерзал на лицах, а хижины все не было, между тем как мы знали – берег находился близко, ведь еще до тумана он возвышался не далее чем в пятидесяти шагах.

Около часу мы брели по заливу. Вот что-то черное выползло из мглы. Ветер упал, просветлело – мы стояли перед скалой... перед самым «Малыгиным».

В шуме водопада стоял корабль. С левого борта из-под ледяных каскад, из шлангов била вода. С мостика над вторым трюмом наблюдал Крылов.

Капитан Филатов вышел на палубу. Комкая в руке табак, он растроганно сказал:

– Я был в кочегарке, я ходил посуху...

 

* * *

Во втором трюме работала помпа «Студебеккер». Она откачивала сто восемьдесят тонн в час. Комсомолец Луков прекрасно подготовил мотор, и вот уже семь часов помпа качала безостановочно. Луков не отходил от мотора. Он промок, и почерневшая, лоснящаяся от обледенелой воды шуба делала его похожим на тюленя. Луков не сменялся и стоял у мотора, грея синие пальцы над выхлопками отработанного газа.

По левой палубе Байков на санках тащил маленькую помпу «Промет». Известный мотоциклист, конструктор первого советского мотоцикла Байков с ленинградского завода «Промет» привез первую советскую помпу и всюду устанавливал свои орудия, стараясь опередить немецкие «магирусы». И «прометы» действовали отлично. На двадцатипятипроцентной мощности мотора помпы били такой мощной струей, что шланги не замерзали, и каждый «промет» выбрасывал из корабля сорок тонн воды.

У второго трюма моторист Осадченко с увлечением устанавливал колоссальный японский рефулер. Байков за это время протащил по кораблю еще три помпы.

– Пока они разберутся и наладят, – хитро посмеивался он, – мои «Прометы» будут качать и качать. Они плевали на морозы.

Исхудавшие до неузнаваемости старшина мотористов Илья Сачков и пожелтевший от бессонных ночей начальник отряда электриков Саксон метались в синих облаках удушливого газа, проверяя помпы. И все люди на корабле, как при сражении, с изменившимися строгими лицами окружали машины – все в эти часы были отданы помпам.

Из трюмов быстро убывала вода. Ледяная скорлупа висела над головами копошившихся водолазов. Это остался знак, каким отмечают черту наводнения: «До сих пор доходила вода».

На дне водолазы ходили уже только по пояс в воде, ходили без шлемов; они ворочали оставшиеся бочки и с паклей в руках искали и затыкали дыры от выскочивших заклепок.

В машинном отделении вода была откачена. Дымились камельки, и по железным стенам дождем сползал растаявший снег. Но машина производила угнетающее впечатление. Бурая, покрытая густой ржавчиной, она казалась погибшей, и не верилось, что вновь заходят маховики и завертится вал.

– Откуда ржавчина? – встрепенулся капитан Филатов. – Кто воображает, что это ржавчина?

– Три месяца под водой...

– Но... но... но что же? – выхватил из зубов трубку Филатов. – Значит, мы не думали о машине? Нож!

Капитан ножом поскоблил металл, и... влажные стружки краски вылезли из-под острого ножа.

– Первым долгом, – сказал Филатов, – когда мы покидали корабль, мы покрасили машину. Сегодня соскоблим краску – и машина у нас будет блистать.

В кочегарке приступили к подтапливанию правого котла.

– Скоро дадим парок, – восхищенно бил трубкой по ладони Филатов, – и пойдет мой «Малыгин» ходить.

 

* * *

Свешиваясь с поручней, радист Клементьев, сморщив лоб, смотрел вниз, как будто разглядывая диковинных рыб.

– Смотрите, – взволнованно дыша, не отрываясь взглядом ото льда, сказал он. – Вы замечаете что-либо?

Я посмотрел на льды и ничего не увидел. Возле корабля валялись порожние ящики, шлак и окаменелые яблоки.

– Нет, вы смотрите, – настойчиво повторил радист, – смотрите, смотрите!

Напрягая зрение, перегнувшись через борт, я глядел на лед и вдруг почувствовал движение: «Малыгин» медленно поднимался надо льдом.

– Смотрите, смотрите! – вскричал Клементьев. Теперь плавно, чуть заметно корабль опускался.

– Он качается, всплывает!

Не оставалось никакого сомнения. Поминутно «Малыгин» поднимался и опускался. Но почему на корабле никто не обращает внимания на это замечательное явление?

– Василий Яковлевич, – обратился я к Васину, – «Малыгин» всплывает?

– Конечно, – равнодушно промолвил Васин, – он всплывет. Но сейчас... Это лед подымается и опускается. «Малыгин» же как был, так и сидит на банке.

Подняв улыбающиеся глаза кверху, Васин продолжал:

– Вот где можно наблюдать знаменательный момент!

Из трубы, завиваясь, выходил дым.

Радостно останавливались у трубы эпроновцы, и первый дым колыхался в легком ветре, как победный флаг.

 

* * *

В салоне «Руслана» собрался штаб экспедиции. Крылов, Васин, начальник операции Бобрицкий и капитан «Руслана» Клюев рассматривали составленный командиром Стольниковым планшет. Перед вечером Стольников с помощниками вокруг корабля размерили площадь в сто квадратных метров. По углам квадратов они поставили колья, и «Малыгин» стоял на льду точно посредине шахматной доски. Стольников пробивал углы и измерял глубину. На доске планшета были нанесены глубины, и теперь командование решало, куда вести «Малыгина», когда судно всплывет.

– Четырнадцать футов под кормой. Двадцать два у носа. Дальше рифы обрываются. Нужно вести «Малыгин» вперед, – решили командиры.

– Нужно торопиться, – вставил нетерпеливый Филатов, – лед дышит. В море вест, значит скоро разнесет льды. Нельзя нам терять времени.

...Оранжевый блик загорелся на носу «Малыгина». Я стою на мостике и смотрю на небо. Неужели опять обман зрения? Смотрю на застывшие облака и вижу: облака плавно опускаются. Неуловимый миг – и пламенеющие облака снова поднимаются над головой.

– Фотий Иванович! «Малыгин» качается.

– Ничего подобного, – нахмурился Крылов, и можно подумать, что он суеверен. – До этого еще далеко.

– Но «Малыгин» качается.

Крылов, сжимая губы, пытается скрыть улыбку и направляется вниз.

– Нечего глядеть на небо. Посмотрим, что делается в трюмах.

В трюмах уже почти нет воды. Пройдет пять-шесть часов, и по днищу трюма можно будет пустить ползать новорожденного младенца.

Крылов посмотрел вниз и про себя промолвил:

– Ну, теперь корабль у нас в руках.

Синий свет утра преобразил лица, склонившиеся над мотопомпами. Немигающим взглядом смотрел перед собой Сачков. У Байкова по-китайски сузились глаза. Сморщилось и по-старушечьи добрым стало лицо маленького Лукова. Мотористы работали уже двадцать шесть часов. Они стояли у помпы все утро, весь день, пока не наступила последняя ночь.