Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Макс Зингер «Иду вперед, следуйте за мной!»  Литературно-художественный и общественно-политический журнал «Новый мир», Москва, 1936 г.

В очерке М.Зингера в художественной форме описан проход речных судов Колымстроя  через Лену, море Лаптевых и Восточно-Сибирское, а также Колыму с грузом. Автор рассказывает о постройке пароходов и барж для этого прохода, о техническом оборудовании пароходов и их подготовке для плавания в Полярных морях, а также о принципах подбора команды и внутренних правилах для команды. Подробно описан характер рек Лены и Колымы.

В очерке дана историческая справка об освоении Якутии, приводится текст донесения Т.Булдакова о плавании казаков в Полярном море в 1651 г. Дано описание казацких «кочей». Кроме того, представлены некоторые факты о начале золотодобычи на Колыме.

В очерке рассказывается о древнем обычае якутов задабривать духов с помощью «саламы». Очень коротко рассказано о материалах для изготовления одежды и одеял. Приводятся истории местных жителей о встречах с медведями и способах их отпугивания.

В последней части очерка сообщается о пешем путешествии через Яблоневый хребет (по Крохалинскому перевалу) и автобусном переезде длиной 400 км на пути в Магадан.

 

        Освоителю Колымы Э. П. Берзину и его полярному соратнику капитану-дальневосточнику А. П. Бочеку посвящает автор.

 

I

 

О, вы, счастливые науки!

Прилежны простирайте руки

И взор до самых дальних мест.

                 М. В. Ломоносов.

 

Лена шумела. Ветер, попутный реке в ее нескончаемом беге к Ледовитому океану, вздымал гневные, сверкающие гребни и гнал облака на север. Скользя по верхушкам лиственниц, плыли на север сизые тени воздушных странников. Река шла пряминой. Эта прямина равнялась по карте двадцати восьми километрам, и казалось, что за далекими бледно-голубыми мысами простиралось море. Вода на горизонте сходилась с небом. Но до моря было еще далеко. Впереди лежал Якутск.

Маленький речной колесный пароход «Якут», рожденный на верховой Лене, начинал свою водную жизнь. Он вел за собой вниз по реке флотилию речных судов Колымстроя.

Люди, река, ветер, облака, дым пароходов – все вместе стремились на север.

– Ну, Франц, как дела? – спросил юный матрос-комсомолец Костя Накатов, встретив моряка-кочегара у кормового люка.

– Уродовался! – ответил Франц.

– Уродовался? – переспросил матрос.

– Да! На вахте стоял! Это самое морское выражение. Пора вам, ракодавам, привыкать к морскому диалекту!

Франц был морской кочегар из Одессы. С далекого юга на Колыму Франц Алексеев шел за «длинным» рублем, как он сам без стеснения говорил товарищам.

На каждом речном пароходе в колонне судов было по два моряка – кочегар и штурман. Их завербовали в Одессе для морского перехода речной флотилии. Почти все моряки выражали свое недовольство «речными сараями», «ракодавами», «калошами», «велосипедами», как окрестили они новые колесные суда, с которыми связали свою судьбу. Франц больше других был недоволен узкой речной жизнью после морских просторов. Перед самым выходом из Киренска он прошел к капитану «Якута» Буторину и передал ему короткий рапорт.

– Что это? – спросил капитал. – Дуришь все, Франц?

– Пускай уже дурят другие, а я себе поеду как-нибудь в Одессу, к своей ведьме, –  ответил Франц и, учтиво поклонившись, вышел из капитанской каюты.

В рапорте Алексеев просил уволить его. Капитан вернул кочегара.

– Ты что это, Франц?

– Честь имею доложить, не могу больше служить! Я иду в такую интересную экспедицию, так я хочу, чтобы моя ведьма получала все, что полагается. Колымстрой обещал паек. Пожалуйста! Я против ничего не имел. А мне моя ведьма пишет совершенно другое. Нет, так нет! Все в порядке! Алексеев уже никуда не едет! Пускай себе едут другие на Колыму.

При этом кочегар низко поклонился капитану и зашагал в кубрик. Но утром, как обычно, Франц был на вахте и поругивал ленские лиственничные дрова.

– Что, Франц? Жалко, значит, с «Якутом» расставаться? – спросил капитан.

– Все в порядке! Я иду на Колыму. Все в порядке! У меня болит и тут, и тут, и здесь. – При этом моряк показал на свою могучую грудь, крепкие руки и ноги. – Но мы еще посмотрим, кто будет работать в море Лаптевых: речники или моряки.

И кочегар так ехидно улыбнулся, что сомнений не оставалось: работать будет только он один, Франц Алексеев. Речники-кочегары, слышавшие эту похвальбу, весело смеялись. Но это ничуть не смутило его.

– Морской кочегар Франц Алексеев может стоять за штурвалом, как на вашем уважаемом «Якуте» еще не стояли. Вам надо четырнадцать атмосфер? Пожалуйста! Франц попросит себе в кочегарку три литра спирта, буханку хлеба и ведро пресной воды, и Франц покажет и морю Лаптевых, и всем знаменитым речникам, что значит моряк из Одессы. Франц не выйдет из кочегарки до самой Колымы и будет шуровать уголек.

– Слушай, Алексеев, почему ты Франц? – неожиданно спросил стоявший рядом Костя Накатов. И снова все кругом рассмеялись.

– Потому что мои предки были французами. Мой прапрадед служил у Наполеона. Москву брал и застрял в России.

– А я-то думал, что ты сибиряк, – заметил Накатов.

– Сибиряк!.. Что я забыл в вашей Сибири? – презрительно ответил кочегар. – Франц уже был в Штатах, в Венеции, Стамбуле, Сингапуре, Гамбурге, и спросите лучше, где не был Франц Алексеев? Мне еще остается этот маленький кусочек от Лены до Колымы с этим морем Лаптевых, и я могу уже спокойно ехать к своей ведьме и своим товарищам в Одессу.

Молодой матрос Накатов с особым уважением относился к бывалому моряку Францу Алексееву и втайне ему завидовал. Франц, не жалея красок, рассказывал товарищам по кубрику небывальщину о своих путешествиях.

До отъезда на Лену Накатов служил матросом на речных трамваях, ходивших летом по Москва-реке. Ему нечем было похвастать перед товарищами, и он старался больше слушать, чем рассказывать о себе. Страсть к путешествиям у него была давно, но только впервые его затаенные мечтания претворялись в действительность.

Вместе со своим единственным другом Сенькой Брайниным пошел Накатов в московское представительство Колымстроя и завербовался на работу. Им выдали по тысяче рублей на руки, и приятели покатили в Сибирь. В Иркутске они расстались. Костя уехал на Лену, где строились суда Колымстроя. Сенька продолжал поездку на Дальний Восток и оттуда в Нагаево к верховьям Колымы. Товарищи намечали радостную встречу в каком-нибудь Колымске. Они точно еще не знали, какие существуют на Колыме города...

Светлой, как день, белой ночью Костю Накатова разбудили. Наступало время его вахты у штурвала. «Якут» шел полным ходом на скалы. Серп месяца громадной величины, багровый от дыма таежных пожаров, смотрелся в успокоившуюся Лену. Небо пылало. Заря встречалась с зарей. Не умирал день. Не рождалась ночь. Все ближе и ближе вырастали перед «Якутом» отвесные скалы. Освещенные одновременно закатом и восходом, расщепленные водой, морозами, ветрами, тысячелетиями, могучие берега неприступно вставали из Лены.

В самом преддверии Якутска Лена показывала свои изумительные красоты. За речкой Столбовкой вдалеке виднелся мыс, и снова казалось во мглистом от дыма таежных пожаров утре, что за мысом открывается море. Но это было неверно, потому что Лена сама становилась широкой, как море, Лена – одна из самых красивых и могучих рек Союза.

«Якут» приближался полным ходом к скалам. Возле рулевого матроса стоял старый лоцман Лены и поднятой рукой указывал, куда держать путь. В умеренном беге парохода Накатов чувствовал прозорливость лоцмана и непоколебимое спокойствие капитана. Исполняя приказания, машина меняла ход, и «Якут» то с полной силой, то замедленно пенил деревянными плицами колес затихшую воду реки.

Наверху, на капитанском мостике, Буторин-отец командовал у машинного телеграфа. Над спокойной Леной телеграф звенел тревожно и гулко. А внизу, под капитанским мостиком, в машинном отделении, принимал команду Буторина его сын Борис, который шел вместе с отцом в далекую Колыму на три года по договору. Незадолго перед отъездом Борис сказал матери:

– Я завербовался механиком на Колыму!

Мать и слушать не хотела об этом, но потом сказала Борису:

– Одного тебя я не отпущу так далеко. Ты и думать не смей. Разве только вот с отцом.

Она была уверена, что муж ее не пойдет на край света и сына непременно отговорит. Куда старику в его годы с таким здоровьем пропадать в тайге? Но старик сменил Шексну и Волгу на крайний Север и пошел капитанить на Колыму.

 

II

 

Науки юношей питают,

Отраду старым подают...

                   М. В. Ломоносов.

 

Матрос Накатов не сразу попал на пароход «Якут». В верховьях Лены на Качугской судоверфи в Куржумовой протоке задерживался спуск двух железных барж. Накатова в числе других оставили для достройки баржи «Колыма». На ней, стоя вахту у руля, он спускался в Киренск, откуда намечался выход всей колонны речных судов Колымстроя.

Бывалый сибиряк, ленский лоцман, шкипер баржи «Колыма» Агафоныч учил своих матросов вязать узлы, делать швабру, грести. Костя Накатом с интересом прислушивался к словам старого речника. Для молодого матроса это было началом речного университета, как он сам называл свое первое плавание.

– Идешь по реке, примечай мысы, распадки, слив воды, – поучал шкипер. – Если без внимания ходить, конечно, реки знать не будешь! Другой думает так: идешь по реке в первый и последний раз; зачем она мне, язви ее! А все равно реку надо примечать! Случится другой раз идти по тому же месту – смотришь, и пригодилось!

Отвесные, крутые, высокие берега смотрели сурово. На перекатах было мало воды, и баржа гулко чертила железным днищем по галечному грунту.

– Куда пойдет Лена? – хитро щуря глаз, спросил вдруг шкипер штурвального Накатова.

Матрос пытливо вглядывался в берега, и ему казалось, что невдалеке кончалась река, но она крутым коленом уходила влево. Она прорывалась сквозь горы и тайгу к Ледовитому океану, захватывая в свое лоно многоводные притоки.

– Вот смотри, Костя, – говорил старик, – здесь за час перед нами пароход вниз проходил. Видишь, вся вода измятая! На тихой воде я это определяю без ошибки. Тот не лоцман, кто не знает слива воды. Идешь ночью, вешек не видать, а вот показался вдруг знакомый распадок – по нему и определяешься, где ты есть. По приметной листвени замечаешь, где идешь. Хороший лоцман старается заучить берега, хребты, впадины, осередыши (подводный остров среди реки), ручейки – притоки. Стоит дерево приметное. Oт такого дерева днем раз заметил направление фарватера, и ночью никогда не ошибешься, если то дерево увидишь. Конечно, память надо иметь! И природу надо любить и понимать.

Шкипер замолк и полез в глубокий карман полушубка за табаком. Над баржой низко и шумно пролетел самолет.

– Пассажиров возят из Якутского в Иркутской, – сказал шкипер, подняв руку к небу. – Зимой, бывало, в стужу месяц целый ехали на лошадях до Иркутского, а теперь за день – за два поспевают. Сила!

... Баржа медленно продвигалась к Киренску.

 

III

 

Водица-кормилица, река-девица,

чистые, как слезы, твои водицы

мыли пни и колодья и холодные

каменья.

                  (Заговоры Кемского поморья)

 

Доставленные из Тюмени через Иркутск по частям пароходы и баржи собирались на Качугский судоверфи Колымстроя. Все, до последней заклепки, прибыло сюда по Якутскому тракту на грузовых машинах в жару или непогоду, в клубах пыли или потока дождя. Тысячи тонн груза в кратчайший срок были переброшены с железной дороги к верховьям Лены, где cтучали молотки клепальщиков – горьковцев. За два месяца надо было собрать десять новых судов, смонтировать машины, вдохнуть жизнь в железные коробки пароходов и двинуться в поход на север по Лене, к Ледовитому океану, в Колыму. Опоздание на несколько дней грозило зимовкой всем судам и возможной гибелью в Ледовитом океане. Работа на Качугской судоверфи близилась к концу, как вдруг стала «садиться» озорная Лена. Убывавшая вода могла сорвать смелый поход речников. Оставалось, быть может, несколько дней, и недостроенные суда обрекались из-за мелководья на целый год простоя в Качуге.

Капитаны – моряки Седых и Кирьянов – руководители Лено-Колымского похода, опасаясь обмеления Лены, решили срочно увести готовые корпуса пароходов, собранных в Качуге, вниз, к Киренскому затону, чтобы там закончить сборку машин и доделку судов. В Киренске были обеспечены в течение всего лета достаточные для навигации глубины. И пошла, связавшись буксирами, колонна недостроенных судов вниз по реке. В Качуге оставалась всего лишь одна железная баржа «Находка». Начальник судоверфи Пожарский надеялся и эту баржу присоединить вскоре к отважной колонне речников, торопившихся из Киренска на север.

На барже «Находка» уже высился одноэтажный бревенчатый домик, и железные борта сверкали еще не высохшим суриком. Баржа получала последние заклепки. До ее спуска оставались считанные дни. Вдоль берега сиротливо желтели клетчатники – стапеля, освобожденные от тяжести покоившихся на них недавно речных пароходов. Рабочие смазывали тесаные бревенчатые склизы толуолом, чтобы облегчить спуск на воду «Находке». Это название присвоил барже старик Пожарский, строивший ее сверх плана, – подарок Колыме.

Не дождался Седых баржи «Находка» в Киренском загоне. После испытания новых пароходов он двинулся немедленно к Якутску, оставив своего заместителя Кирьянова на пароходе «Анюй» ждать «Находку». Флотилия уже приближалась к Якутску, когда начальник похода Седых получил «молнию» от Пожарского из Качуга: «Иду в погоню».

Пожарский вышел самосплавом на барже «Находка» вдогонку ушедшей далеко вперед флотилии. Баржу то несло по бешеным перекатам, то вдруг останавливало на выносах гальки, едва прикрытых ленской водой. Воспользовавшись баржой, сплывали на ней вниз по Лене, в Витим, сотни полторы старателей, ждавших парохода у Качугской пристани около месяца. Когда баржа скрежетала железным днищем по галечному грунту реки, люди вооружались баграми и шестами и направляли ими бег судна.

– Коли корму справа! Коли корму слева! – командовал с высокой рубки Пожарский.

Внизу под рубкой люди подхватывали команду, разом повторяли ее и, упираясь грудью в шесты, медленно сталкивали баржу с мели.

Пройдя еще сотню метров, баржа находила себе новый опечек (отмель в реке).

«Находку» задерживали перекаты. Кирьянов, ожидавший ее в Киренске, тревожно посматривал на численник. Двадцать четвертого июля по приказу начальника Седых «Анюй» – пароход Кирьянова – должен был сниматься с баржей или без нее и полным ходом идти вдогонку своей флотилии к бухте Тикси, к самому краю якутской земли.

Пожарский, выйдя из Качуга, давал из больших станков телеграммы, сообщая о своем продвижении капитанам Седых и Кирьянову. Каждый день на всех судах экспедиции отмечали речники продвижение баржи «Находка». Эти бега на Лене волновали участников похода. Все думали о том, придет ли вовремя к финишу на Лене «Находка», попадет ли вместе со всей колонной на Колыму, или запоздает на целый год?

 

IV

 

Но туда выносят волны

Только сильного душой

          Н. М. Языков.

 

«Якут» шел вниз по быстрому течению. Гром колес, дрожание кожуховых кают напоминали Косте Накатову мчащийся по рельсам поезд. Матросу полюбился этот неизбывный стук, он приближал далекую Москву.

– Идет, как экспресс! – сказал Франц, любуясь из кочегарки ходом «Якута». – Но смешно будет, когда мы зайдем в Полярное море! Ой, и смешно! – И он хохотал тонким голоском, который никак не отвечал его высокому росту. – Как начнет волна подавать через нос, так куда все кожуховые каюты полетят! К нам из надпалубных кают народ вниз прибежит спасаться.

– Что же тут смешного? – спросил Костя. – Ведь и ты можешь погибнуть вместе с пароходом.

– Конечно! На то это экспедиция, а не обычная каботажка. А в экспедиции пропасть – раз плюнуть! Но смешно же будет, когда начнет в море валять нашу коробочку. Ой, и смешно! – И Франц снова засмеялся тонким голоском.

Чем ниже по течению Лены спускался маленький «Якут», тем большим уважением проникались речники и даже моряки к своему колесному пароходу, на котором гордо реял бело-голубой вымпел Колымстроя.

– Прямо не верится! – говорил Костя старому боцману Чухчину. – Еще совсем недавно это была простая железная коробка. Без мостика, без трубы, без якорей, без штурвала. А теперь, смотри, движется! Важно дым валит из трубы. Радио работает. Крутятся колеса! Это же пароход! И что приятнее всего – куда ни посмотришь, всюду видишь частицы своего труда. Это очень приятно! Я чувствую, что это действительно мой пароход, мой!

Перед сном Костя записывал в общую тетрадь об истекшем дне и в рейсе часто перечитывал свои записи. Они восстанавливали в памяти картину его жизни и работы вдалеке от своих, от Москвы.

«Пароходы еще только заложены, – писал в начале тетради матрос. – Их надо еще построить, собрать машины и провести до места около семи тысяч километров по мало изученному водному пути. И это надо сделать в течение нескольких месяцев. Если не успеешь, то замерзнешь где-нибудь в Ледовитом океане. Пожарский на собрании клепальщиков сказал: – Факт, что построим!

Черт возьми, это, очевидно, возможно только в моей стране! Какая же будет у меня практика большая! Такого университета не найдешь и в Москве. Вернусь домой специалистом».

Матрос мечтал о намеченной на Колыме встрече со своим другом Сенькой Брайниным и, таясь от товарищей, писал пространные письма Тоне, с которой познакомился на речном трамвае. Прощаясь, она обещала ждать его в Москве три года, и он верил этому, как мальчик.

Первая страница дневника Накатова открывалась коротким описанием двух дней на Качугской судоверфи.

«Небо неожиданно заволокло тучами, – писал Накатов, – и поднялся страшной силы буран. А нам надо было при помощи механических талей подвесить коленчатый вал. В нем тонны полторы весу. Работа была нелегкая. Да еще ветер валил с ног и обжигал руки и лицо. Через два часа после начала работы мы одержали победу. Вал лежал на тележке, готовый к отправлению на пароход. Надо привыкать! Впереди еще много таких буранов и штормов.

Наутро вьюгу сменил ясный, солнечный день. Сразу стало как-то радостней. С утра носили машинные детали весом от одной тонны и более. Носили с песнями, но измучились. Работа ломовая. Позавтракав, ушли на лебедку ткнуть машинные цилиндры весом тонны в три каждый. Этой работы я не желал бы даже лошади. Но мысль о том, что через три месяца вместо пустой железной коробки, где монтируется сейчас трехсотсильная машина, будет живой пароход, который получит свое имя и пойдет вместе со мной далеко на Колыму, заставляла преодолевать все препятствия. Чем активнее будем работать, тем скорее кончим сборку. Это обеспечит нам успех похода...»

Весь Союз строил речные пароходы и баржи, предназначавшиеся для Колымы. Железные корпуса судов готовились в Тюмени. Одесса делала рули, Иркутск их обтачивал. Ленинград прислал навигационные инструменты. Из Владивостока получили азимутальные таблицы Жданко для морского судовождения. Качугская судоверфь собирала эти суда. Прибывшие на Лену из Горького котельщики клепали железные корпуса барж и пароходов. Киев наготовил машины. К верховьям Лены со всех концов Союза собирались не только части судов. С морских неохватных границ Союза и многоводных, богатых рек нашей родины прибыла на колымские суда живая сила – моряки и речники. Здесь собрались лучшие волгари, вятичи, енисейцы, колымчане, байкальцы, дальневосточники, черноморцы. В уменьшительном зеркале Качугской судоверфи виднелся весь Советский Союз. И в Лено-Колымской экспедиции, одной миллионной части неслыханных дел, творимых новым человеком на новой земле, – чувствовался великий план, задуманный вождем народов.

Якутск был последним большим городом на пути Накатова к Колыме. Столицу Якутии словно обволокло туманом. Ветры пригнали к городу дым отдаленных таежных пожаров. Два месяца не было в Якутии дождей, и нестерпимо жгло солнце. Таежные пожары могли быть затушены лишь осенними проливными дождями.

Накатов не чувствовал якутской жары в каменных холодных стенах бывшей церкви, где хранились древние книги, документы, списки с документов, которым насчитывались века. Капитан Буторин, ценя работу Накатова, разрешил ему отпуск на целый день в город.

Большой охотник до книг о путешествиях, Накатов рылся в старинных фолиантах, ища сказания о морских переходах казаков из Лены в Колыму. Кочи, на которых отваживались казаки плавать по Ледовитому океану, были плоскодонными парусными судами. Их шили ивовыми вицами, конопатили мохом с глиною, и они поднимали груза до двухсот пудов. Без ветра эти суда двигаться не могли, и в то же время ветер часто служил причиной жестокой гибели коча и людей. И половина всех кочей, выходивших в море, обычно гибла вместе с людьми и грузами, более удачливые мореходы достигали Колымы на второй и даже третий год плавания.

В руки Накатова попал список (копия) с отписки (донесения) служилого человека Якутского острога Тимошки Булдакова о плавании его по Ледовитому морю, о прибытии на «Ковыму» и о принятии в свое ведение «Ковымского ясачного зимовья». На описке значилась дата: 1651 год, 10 февраля.

«... Стояли ветры противные и до заморозу и на Лене взял замороз и зимовали в Жиганех... и, как плыли из Жиган вниз по Лене-реке к морю и, выплыв к усть-морю июля во второй день, стояли у усть-моря за ветры четыре недели, потому что были ветры с моря к земли прижимные; и как пособные ветры учили быть и мы, Тимошка, побежали на море и прибежали к Омолоеве губе и на Омолоеве губе стоит лед и с тем льдом восмь дней носило морем...

... а земли впрямь не нашли... и волею божией, грех ради наших, с моря вода прибыла и почала лед ломать, а тот лед толщиной был в пол-аршина, и как понесло в море со льдом вместе, скорее парусного побегу, и кочи переломало и носило нас в море пятеры сутки, и ветра потихли и почали почемержи мерзнуть и как тонкой лед почал подымать человека и мы с товарыщи не хотя на тех кочах напрасной нужною смертью помереть без дров и без харчу и с соляной морокой воды перецынжали, а в море лед ходит по водам и без ветру и затирает теми льды заторы большие и из тех кочей хлебные запасы на лед выносили... и служилые люди... мне, Тимошке, говорили:

Идем де мы другой год и государево хлебное жалование и харч дорогою съели и морем идучи долгое время, в море без дров и без харчу и с соляной морской воды перецынжали, а преж сего такого гнева божия не бывало и не слыхали, кто тем путем морским ни бывал в таком заносе...

И как мы, Тимошка, со служилыми и торговыми и промышленными людьми пошли с кочей к земле, а в те поры в море льды ходят и достальные кочи ломает и запасы теми льдами разносит, и мы на нартах и веревках друг друга переволачивали, и с льдины на льдину перепихивались и, идучи по льду, корм и одежду на лед метали, а лодок от кочей с собой не взяли, потому что морем идучи оцынжали, волочь не в мочь, на волю божию пустились, а от кочей шли по льду до земли девять дней и вышед на землю, поделали нартишки, лыжишки, и шли до устья Индигирки, с Усть-Индигирки вверх по Индигирке к ясячному зимовью к Уяндине реке с великою нужею холодни, голодни, наги и босы...»

...На третий только год, больные цингой, дошли казаки до Колымского ясачного зимовья.

Матрос Накатов оторвался от чтения старинной отписки. Там, на Лене, стояла колонна речных судов Колымстроя. Накатов пришел в столицу Якутии вместе с этой флотилией, присутствовал в час ее зарождения, видел бурную пену и брызги воды, взбудораженной спущенными со стапелей судами. С каждым днем близился час, когда флагман, выйдя в Полярный океан, должен был поднять сигнал:

– Иду вперед, следуйте за мной!

 

 

V

 

Наука легких метеоров,

Премены неба предвещай,

И бурный шум воздушных споров

Чрез верны знаки предъявляй.

             M. В. Ломоносом

 

Накатов прощался с Якутском. Пытливый матрос успел посмотреть единственную уцелевшую со времен казаков бревенчатую башню Якутского острога, от стен которого уходил в мучительный поход Тимошка Булдаков, простившись со своими близкими. Еще мангазейские казаки, покорявшие триста лет назад тунгусов по реке Вилюю, узнали от них, что эта река впадает в великую реку Лену, и что на той великой реке живет народ саха (якуты). Под предводительством Василия Мартынова казаки выплыли по Вилюю в Лену, нашли якутов и обложили их ясаком. Казаков было немного, и взяли они якутов хитростью. В Якутске в то время родовым старостой (главой племени) был человек по имени Дыгын. Приехали в Якутск казаки – невиданные, бородатые и белоглазые люди. Принял их Дыгын, как гостей, радушно, дал им отдельную юрту, кормил и поил сытно. Пожили они, как говорит предание, немного в Якутске, поехали куда-то, вернулись через некоторое время и сказали Дыгыну:

– Мы хотим устроиться здесь жить и просим у тебя на то разрешение.

Не думал Дыгын пускать к себе чужеземцев и, понимая, что казаки потребуют немало земли для поселения, спросил их напрямик:

– Много ли вам земли потребуется?

Казаки ответили ему:

– Дай нам площадь, занимаемую одной кожей быка.

Удивился Дыгын наивности казаков:

– Как это люди хотят строить себе жилье на такой маленькой площади?

И согласился удовлетворить их просьбу. А те взяли кожу большого быка, три дня резали из нее тончайший ремень, обмерили им площадь, приплотили лес и выстроили острог с тремя башнями. Одна из древних башен сохранилась в Якутске как памятник вторжения белоглазых люден в бассейн Лены.

Идя в последний раз по дощатым тротуарам столицы Якутии, Накатов увидел близ самой Лены строящуюся нейтральную электрическую станцию. Здесь, у Ленского водного пути, распростершегося почти от самой Сибирской магистрали до Ледовитого океана, на цементных башмаках поднимался корпус советской якутской электростанции. Там, на окраине теперешнего Якутска, мрачным памятником высилась бревенчатая крепостная башня, построенная для закабаления народа.

Накатов вышел за черту города. На одной из лиственниц он заметил кем-то подвешенную тряпку и, когда подошел ближе, то увидал, что на веревочке, свитой из конского волоса, висел пучок цветных лоскутов. Лоцман-якут Гуляев объяснил матросу, что это было салама – дар безвестного якута почетному дереву. Якут, проходивший здесь на охоту, рыбную ловлю или покос, выбирал лучшее дерево и на него повесил салама, бросив перед тем масла в разные стороны. Этим задабривали духа Дойду-Иччитэ (хозяина страны), кормили его и приговаривали:

– Я, хозяин поля и леса, пришел сюда опять на работу, угощаю тебя тем, что у меня есть, и прошу оказать поддержку в моей работе.

И на тракте якут также вешал свое салама. Он выбирал дерево, и оно было уважаемо всем населением. Каждый якут, проезжавший мимо него, считал своим долгом оказать почет этому дереву; курящий дарил ему немного табаку в кисете, некурящий преподносил конский волос, деньги или спички. Но лучшим приношением считался волос, он обеспечивал якуту удачную дорогу.

Пароход «Якут» двинулся во главе речной флотилии вниз по Лене, развешивая нa береговых лиственницах черное кружево дыма. Удачная дорога десятка судов зависела от самих людей, собранных ими машин и от верного предсказания погоды Якутской гидрометеорологической станцией. Теперь не развешивают в Якутии салама. Виденное Накатовым на дереве салама осталось случайно, его не успели снять дожди и унести порывистые ветры. Для проходивших судов были расставлены лоцманской службой перевальные столбы, знаки, вешки, пирамиды. Пролетавшие над Леной самолеты и проходившие суда получали из Якутска сводку бюро погоды и ее верный прогноз.

Триста лет назад енисейский сотник Петр Бекетов, плывя вверх по Ангаре, потом по Илиму, вышел волоком на Лену. Он покорял якутов и облагал их ясаком. Боярский сын Иван Похабов основал Иркутское зимовье в верховьях Ангары. Он построил острог для сбора ясака с бурят, кочевавших по Иркуту... На флагмане «Якут» вниз по Лене сплывал лоцман-якут Николай Данилович Гуляев, член Якутского ЦИК'а, член правительства ныне свободного народа. Он рассказывал матросу Накатову, стоявшему рядом за рулем, о школах, электростанциях, радиостанциях, воздвигнутых в короткий срок на великой реке.

Августовским теплым вечером берега Якутска услышали протяжный гудок. За ним взвились на флагмане пестрые флаги, и все суда подняли тот же сигнал.

– Иду вперед, следуйте за мной! – протяжно звал флагман.

Ему гулко вторили остальные суда и строились в походном порядке, в кильватер, друг за другом.

 

VI

 

Там Лена чистою водой,

Как Нил, народы напояет

И бреги, наконец, теряет.

Сравнившись морю широтой.

           М. В. Ломоносов.

 

Казалось, что «Якут» шел среди морского архипелага – так широка была Лена. Не было конца ни воде, ни островам. «Якут» миновал Кангаласский Камень, где на гористом берегу виднелось несколько штолен и возле них лежали штабеля добытого угля. С озер на реку прилетели чайки и утки. Иногда пароход гнал впереди себя утиные выводки. Молодая птица, еще не научившаяся летать, бежала по воде, отчаянно махая крылышками, оставляя длинный разбегающийся след. Мели таились, едва прикрытые водой. По сложному ленскому фарватеру флагман вел колонну, переваливая от одного берега к другому. Кочегары жаловались главному механику Пестову на невысокое качество угля и ждали скорейшего захода в Сангар-Хая, где уголь лучше кангаласского. Пар на «Якуте» и других судах держался плохо. Только кочегар Новых, завербованный в Иркутске, взмокая на вахте от пота, нагоняя пар до двенадцати атмосфер, вызывал зависть остальных кочегаров.

– Что про него говорить! Одно слово – чалдон, больше ничего! – отзывался кочегар Чирков об иркутском кочегаре. Чиркову было обидно уступать первенство земляку, который держался незаметно среди товарищей, ничего о себе не рассказывал и, кроме Байкала, не плавал еще нигде.

Эту обиду Чирков почувствовал еще сильней, когда некурящий начальник Седых отдал весь свой месячный паек высокосортных папирос «чалдону». И совсем Чиркову стало не по себе, когда «чалдон» разделил свой паек поровну между всеми кочегарами, не позабыв и о Чиркове.

Лоцман Гуляев беспокойно всматривался в вечернюю даль. Ему трудно было разыскать красную вешку. Рядом с ним стоял начальник, он помогал разыскивать вешки. Лоцман нервно ходил по мостику и глядел то вправо, то влево.

– Река перепахала свое русло. Мне это место совсем, однако, незнакомо, – сказал начальнику лоцман.

«Якут» продолжал идти вперед. Около штурвального стоял капитан Буторин, старый преподаватель речного судовождения, знаток рек. Он сам говорил рулевому Накатову, куда направлять пароход.

В Соляной протоке, где на ночевку стала колонна судов, разразилась гроза. Она подкралась из-за высоких берегов и вдруг грянула проливным дождем и громозвучными молниями, зловеще освещая протоку и насупившиеся высокие таежные берега. Ветер развел крутую зыбь на реке. Волны колотили в борта судов. Темной ночью на зыбкой воде плясали отраженные огоньки иллюминаторов. Глухие накаты потрясали суда. Ветер свистел в вантах. Вахтенный заметил, что якорь стал дрейфовать (здесь: ползти по грунту). Франц, выглядывая из кочегарки, злобно ругал погоду, Лену и Сибирь.

– Кто ее выдумал, Сибирь? – говорил кочегар. – Сейчас на зыби свалятся проходы и баржи,  наломаем же дров!

Капитан давно дал сигнал в машину «приготовиться». Но не шлепали, как обычно, плицы колес по воде. Пароход «Якут» несло к камням. В сумерках ночи уже вырастали близкие силуэты барж. Не было пару.

– Эта Соляная протока насолит, кажется, всему делу, – ворчал старый боцман Чухчин. – Столько судов настроили, и все побросаем здесь с проломанными бортами.

Боцман не думал о себе, он говорил о той опасности, которая угрожала судам. Моряку стыдно было подумать, что после морских передряг он, старый «марсофлот», вдруг «загнется» здесь, в этом болоте, как презрительно называл он великую сибирскую реку.

Чухчин стоял возле якорного каната. Тяжелая цепь, волоча дрейфующий якорь по грунту реки, гремела и дергала. Подерги цепи напоминали удары молота о железо и заставляли дрожать весь корпус маленького судна. Капитан Буторин, стоя возле штурвального Накатова, настороженно прислушивался к этим подергам, надеясь, что вот вдруг зацепит якорь за какой-нибудь подводный валун или коряжину и остановит дрейф парохода. Поднять пар в несколько минут было невозможно. Старший механик затеял на время ночной стоянки прочистку дымогарных труб в котле.

Якорь забрало, и дрейф мгновенно прекратился. Об этом возвестил стоявший возле якорного каната с наметкой в руках старик Чухчин. Кончились назойливые подерги. Отгремела зловещая гроза. Умолк грохот подкованных матросских сапогов по железной палубе «Якута». Угомонилась сама Лена. Затихла Соляная протока.

У Сангар-Хая взяли на буксир тысячетонную баржу с сангархайским углем. От хорошего угля повеселели кочегары. Новых поднял пар до четырнадцати атмосфер.

Первых людей увидели в девяноста километрах ниже Сангар-Хая. Люди сидели на берегу возле своих лодок. Два строения торчали на горушке. Это была база Усть-Вилюйская. Вскоре слева должно было показаться устье самого Вилюя. Гуляев провел рукой по воздуху, чертя прямую линию. Он показывал Накатову темные воды Вилюя, резко отличавшиеся от светлых ленских.

Вдалеке показался катер. Он держал курс на сближение с колонной судов. Капитан катера радостно приветствовал капитана Буторина. Они оба учились вместе, в одном речном училище.

– Обстановка ниже вся в порядке. Есть вешки, пирамиды, перевальные столбы, – не без гордости сообщил капитан катера.

Разговор был короткий.

«Якут» дал прощальный сигнал катеру и продолжительный для всей колонны...

Внизу на баке отбили склянки. Они всегда веселили Накатова. Костя сдал штурвал другому матросу и, не спеша, спустился по трапу.

– Накатов, тебе! – крикнул ему вдогонку радист, высоко подняв белый листок.

Костя выхватил бумажку из рук радиста и пробежал текст. Все запрыгало вдруг перед глазами матроса, как будто он долго смотрел на солнце.

«Папа умер. Жди письма. Мама».

«Папа умер». Это сдавливало мозг. Письмо матери придет к Накатову только на будущий год зимним путем на Колыму. И он долго будет в неведении о семье, о старушке-матери и ее одинокой старости. Ему вдруг захотелось утешить ее, сделать что-нибудь приятное. Потом вспомнил он свое детство, прошедшее в бедности и нужде, мелькнул перед ним образ старика-отца, и стало невыносимо тяжело, потому что никак не мог отыскать в своей памяти случай, когда был ласков к покойному отцу. Вспомнил тесную каморку, куда отец приходил с завода и где в воскресные дни возил Костю на своей спине, ползая на четвереньках и гудя, как паровоз. Это была игра в «железную дорогу».

Матрос зашел к себе в кубрик, с горя побросал все со своего стола и выгонял каждого, кто лез с расспросами. Не разговаривал ни с кем. Шестнадцать часов работал без перерыва, прокрашивал борта «Якута». Потом пошел к капитану и рассказал о своем горе.

– Надо матери денег послать, – посоветовал капитан.

– Я ей из Киренска посылал. У меня теперь денег нет.

– Дадим тебе аванс, пошлешь из Жиганска.

У Буторина на «Якуте» был сын, ровесник Кости. Молодой механик Борис в свободное от вахты время часто склонялся над корытом, стирая отцовское белье. На пароходе не было каютной прислуги, и все надо было делать самому. Борис любил своего старого отца и уважал его. Капитан Буторин – душевный человек – понимал, что должен переживать сын, потеряв отца да еще узнав об этом в таком далеке.

Долго грустить не было времени, его едва хватало для работы, учения и сна. Каждый день приносил что-нибудь новое.

У Быкова мыса Седых остановил колонну судов, чтобы сделать последние приготовления для суровой встречи с Ледовитым океаном. Команды закрепили все лежавшее на палубах пароходов и барж, подняли шлюпки на борт, заменили стеклянные иллюминаторы железными заглушками, сшили пластыри для возможных пробоин, масляные мешки для укрощения волны. Всем были розданы походные сумки с необходимым месячным запасом продовольствия на случай вынужденного и поспешного оставления судна. На баржах укрепили стальным и пеньковым тросами все палубные надстройки, заделали водонепроницаемо все входные люки в жилые помещения и машинные отделения пароходов. На каждом пароходе установили компас и определили девиацию  (уклонение компаса от действия судового железа). Старшие штурманы речных пароходов – моряки были снабжены биноклями, секстанами, хронометрами, картами и в случае разрыва колонны могли следовать самостоятельно. Радиостанции пароходов поддерживали связь друг с другом и каждый день получали сводку погоды.

На крутой морской зыби речные пароходы и баржи огибали полуостров Быков, настойчиво стремясь скорее в бухту Тикси.

Это было завершением ленского плавания.

Без малого пять тысяч километров было пройдено уже флотилией.

Впереди лежал Полярный океан.

Никто не знал, что сулил он хрупким бортам речных судов.

Вся колонна была в сборе. Не хватало лишь «Анюя» и «Находки». Седых ожидал их с часу на час и то и дело поглядывал на горизонт – не покажется ли дымок.

 

VII

 

Там влажная стезя белеет

На всток пловущих кораблей...

           М. В. Ломоносов.

 

На рейде, сверкая свежей окраской, стоял речной винтовой пароход. Он пришел с Колымы, чтобы стать во главе колонны речных судов. Он был сильнее и надежнее остальных. Начальник похода Седых встретил здесь в Тикси тот пароход, на котором сам несколько лет назад прокладывал пионерский путь по морской целине из Лены в Колыму. Это был «Сталин». Теперь по его пути и вслед за ним должна была пройти колонна в двенадцать речных судов.

– Вот тебе и Тикси! – сказал лоцман Гуляев, прощаясь с рулевым Накатовым. – Тикси – это якутское слово Тыгыс, что значит: «здесь остановись, здесь приставай!» Отсюда пойдешь дальше уже без меня. В море вам лоцманов не потребуется. Седых сам море знает.

Сроки морского перехода были давно уже на пределе, по расчетам надо было подходить к Колыме. Кирьянов бежал с «Находкой» без остановок. Последняя телеграмма пришла от него из Булуна. Седых долго ходил по спардеку, потом заглянул в каюту капитана Буторина и сказал:

– Так что же, Алексей Васильевич, будем здесь стоять сутки – двое, а потом, как задуют вдруг вместо обещанного запада южные, для нас хорошие ветры, ведь, сам себе дураком покажешься. Только время зря потеряем! Суда наши защищены основательно. Мы немало об этом подумали. Так что же? Завтра выступаем на рассвете! Завтра будет и Кирьянов!

И вскоре по всем судам разнеслась взволновавшая и обрадовавшая всех весть:

– Завтра выступаем!

Суда чистились перед походом, словно перед смотром. Помор Чухчин скачивал шлангом палубу.

– Быть может, нас за Мостахом обмоет лучше твоего! – шутили над старым боцманом речники.

Чухчин был из парусных моряков. Он с сожалением смотрел на речников, впервые видевших море, и не скупился на слова, поругивая молодых моряков, с которыми шел вместе на Север.

– С парусного судна, – значит, хороший моряк. Моря не боится, знает его. А что вы знаете? Телеграммы бабе домой строчить, больше ничего! – ворчал старик.

По Горизонту тянулся дым пяти речных пароходов. Суда готовились к выходу в море и поднимали пары. Целый день в бухте Тикси плотники-матросы подшивали плахами кожуховые каюты пароходов и возводили деревянные волнорезы. Все суда должны были, согласно плану, следовать в общем счале, но, как только свежела погода, каждый из капитанов мог ожидать сигнала: «Разъединиться и следовать со своей баржой по способности». Поэтому каждый капитан надеялся прежде всего на самого себя и свой экипаж.

Здесь, в Арктике, как и повсюду, главное было в людях. На реке и море руководители судов особенно хорошо помнили об этом. В Киренске, Якутске и даже в бухте Тикси Седых списывал с судов прогульщиков-пьяниц, лодырей и нытиков-маловеров, разными путями проникших в личный состав экспедиции.

Сам начальник не пил и не курил. В пайке табак выдавался, но вина не получал никто. Пить в походе было воспрещено. Об этом знали все. Появление на судне в нетрезвом виде влекло за собой непременное увольнение.

– Если бы вы работали на берегу, осмелился ли бы кто из вас хоть раз прийти на работу пьяным? Нет! То же и на судне, – объяснял Седых.

Расставаться с товарищами, устраняться от замечательного похода никто не хотел, и каждый крепился и побеждал в самом себе непреодолимые, казалось, желания.

– Пьяному море по колено, а лужа по самое горло, – говорил Седых. – А мы должны быть в походе со свежими головами.

– Да нам бы, товарищ начальник, по маленькой, – просил развеселый кочегар Чирков.

– Выпустишь с воробушка, вырастет с коровушку, – улыбаясь, ответил Седых. – Потерпите до Колымы.

На мачте ветер трепал законченный флаг. Еще недавно он был полотняно-бел, и голубая полоса ровно делила его поле. Теперь он стал другим, и дым из топок, зачернивший флаг, казался восторженному Накатову пороховым, обвеявшим ленское начало похода.

Вечером Седых в последний раз обходил свои суда, проверял перед выходом в море людей и корабли. На речных судах было по два адмиралтейских якоря. Старый капитан помнил морскую пословицу, которую слыхал еще от своего деда – парусного капитана: «Как не надлежит человеку строить свою жизнь на одной надежде, так и кораблю – искать спасения на одном якоре». Седых возвел против воли на передней палубе пароходов волнорезы, защищающие машинный и носовой люки, и так укрепил суда, что надеялся выдержать и семибалльный шторм.

Взяв с собой в моторный катер штурвального Накатова, Седых подошел к борту «Сталина» и поднялся по штормтрапу на пароход. Матрос остался в катере, ожидая начальника, и задумчиво смотрел на далекие синие горы, вспоминая пройденный путь. Вдруг с кормы парохода до матроса долетели обрывки разговора:

– Утонул, я сам видел!

– А как звали?

– Сенькой!

– Не знал и такого, должно быть, новенький, вербованный...

Костя Накатов оглянулся по сторонам, словно ища помощи, и затем, привстав, крикнул что было сил:

– Кто утонул?

– Матрос один на Колыме, – ответили с кормы.

– Кто? Какой матрос?

Накатов не находил себе места в катере.

– Что с вами? – участливо спросил его вернувшийся вскоре начальник, заметив волнение матроса.

Тут не выдержал Накатов и заплакал.

Седых положил ему руку на плечо и тихо сказал:

– Константин! Костя! Да что с вами? Разве можно так морякам, да еще комсомольцам?

Накатов, немного успокоившись, сказал:

– Я, товарищ начальник, потерял отца и теперь лучшего друга! Я любил его, как брата. Он был для меня самым близким и дорогим товарищем. Мы мечтали с ним встретиться на Колыме и вместе учиться и работать.

– О ком вы говорите? – спросил Седых.

– О Сеньке Брайнине. На «Сталине» сказали, что он утонул.

– А может быть, не он? Может быть, это ошибка?

Седых говорил спокойно, и вдруг у Накатова затеплилась надежда: «А в самом деле, может быть, не он? Жив Сенька! Мы встретимся с ним на Колыме, вместе будем учиться и здорово еще поработаем!»

Тут к борту парохода подошел один из кочегаров.

– Я знал Сеньку, Сеньку Брайнина, – громко сказал кочегар.

– Сенька! – закричал Накатов.

– Его сбило буксиром на «Партизане». Матрос поплыл. Он замечательным был пловцом. Всё хотел достать до буксира, а тут на грех буксир выдраился (вытянулся из воды туго-натуго) высоко, и Сенька не поймался. Слишком быстрое течение было в том месте. Схватился он за плоты, которые буксировал «Партизан», но сильным течением подтащило матроса под них, и больше никто уже не видел его. Погиб, как муха в молоке.

Некогда было матросу предаваться отчаянию. Начинался морской переход речной флотилии.

Перед построением судов в походном порядке начальник перенес свой флагманский вымпел на «Сталина». Вместе с собой он взял на флагман и Накатова.

– Вам с флагмана будет виднее, что мы будем делать в море, – сказал Седых. – Это будет для вас хорошая морская практика. На речных пароходах без проводки ледокола, без самолета идти через Ледовитый океан – это, знаете, не шаблонно, не шаблонно! Тут будет, что вспомнить.

Накатов вышел из кубрика «Сталина» в последний раз взглянуть на Тикси. Вдали за мыском показался дымок. Черная дымовая полоска росла и ширилась, и вскоре матрос увидел знакомые силуэты парохода «Анюй» и баржи «Находка».

– «Находка» идет, «Анюй»! – крикнул матрос. Он сорвал с себя шапку-ушанку и стал размахивать, хотя суда были еще далеко от Бруснева.

На палубу один за другим повыскочили из кубрика матросы и кочегары. Все столпились у релинга и любовались входившими в бухту судами и шумно выражали свой восторг.

– Вот и нам стало веселей, – сказал Седых, подходя к Накатову и приветливо хлопая его по плечу. – Молодчинище Кирьянов, пришел, как по расписанию. Я знал, что он не подведет.

Накатов продолжал неистово махать ушанкой.

Когда «Анюй» был на траверзе «Сталина», флагман поднял сигнал: «Добро пожаловать».

«Ясно вижу. Благодарю», – ответили с «Анюя».

На флагмане убрали сигнал, и через минуту взвился новый: «Иду вперед, следуйте за мной».

Все суда повторили поочередно сигнал флагмана и заняли в счале указанные им места. На «Сталине» прозвенел машинный телеграф. Седых, стоя у машинного телеграфа, полуобернувшись ко всей колонне, смотрел в бинокль за своими судами, которые растянулись почти на два километра.

Шествие началось. Незаметно удалились высокие берега Тикси. Недавно еще отчетливые, они стали далекими, словно в дымке тумана.

Флагман выходил уже за остров Мостах.

Колонна вытянулась змеей, чертя дымом голубое, ясное небо.

 

VIII

 

Ни бури, мразом изощренны,

Ни волны, льдом отягощенны

Против его не могут стать.

                 М. В. Ломоносов.

 

Берега скрылись. Речные колесные пароходы шли открытым морем, чтобы выиграть во времени. Они спрямляли путь. Седых наметил места, где предполагал укрыться со всеми судами в случае шторма. Таких мест на всем протяжении от Лены до Колымы было несколько: мыс Борхая, Ванькина губа, Святой Нос, Гусиная губа, Медвежьи острова. Суда подошли к мысу Борхая при полном штиле и побежали дальше к Ванькиной губе. И здесь погода продолжала благоприятствовать. Тогда Седых устремился открытым морем к последней защите в море Лаптевых – мысу Святой Нос. И здесь погода продолжала оставаться спокойной. Речные суда вошли в пролив Димитрия Лаптева, соединяющий два полярных моря: Восточно-Сибирское и Лаптевых. Вдруг барометр стал резко подыматься – на Севере это плохое предзнаменование и часто говорит об изменении погоды к худшему. Седых знал об этом по прежним своим полярным походам. И, действительно, поднялся и засвежел ветер, с севера наполз туман, повалил снежок. Было двадцать первое августа. Где-то далеко-далеко осталось еще для людей лето, зеленая листва и теплые солнечные дни.

В слепящей пурге Седых получил радио с «Анюя» от Кирьянова:

«Сорвало гужоны эксцентрика правого колеса. Своего хода не имеем, прошу остановиться, дать нам возможность исправить повреждение».

«Анюй» не вовремя вышел из строя, но останавливаться было необходимо, несмотря на начавшийся шторм. Он мог усилиться, заставить суда разъединиться на звенья. Кто бы тогда оказал помощь «Анюю», находившемуся в самом хвосте колонны?

Седых предложил капитану флагмана взять вправо, и на одиннадцатифутовой глубине колонна судов, согласно сигналу, остановилась. Вынужденную стоянку Седых приказал всем пароходам использовать для приемки угля. Ночью в Полярном океане сгрудились речные суда возле барж и приступили к бункеровке. Сквозь пургу видно было с флагмана, как мелькали огоньки пароходов.

Закончив бункеровку, колонна утром снова продолжала путь. Навалил густой туман. Суда продвигались вперед, не видя друг друга, настороженно перекликаясь гудками. Ветер засвежел именно в том районе, где не было ни одной бухты для укрытия. Норд-вест сменился восьмибалльным нордом, самым злым для речных судов ветром. Крутая зыбь бросала пароходы и баржи. Флагман вдруг сильно скренился на левый борт. Раздался звон разбиваемой о палубу в буфете посуды. Кто-то пробежал по коридору и оставил железную выходную дверь открытой. Стоя у штурвала, Накатов слыхал, как ударяла дверь при каждом размахе судна. Удары двери раздавались, как выстрелы. Флагман ложился стремительно на правый борт, и тут же яростно хлопала дверь. Пароход выпрямлялся и затем валился на левый борт, и снова ударяла железная дверь. Накатов считал эти удары, ведя судно по заданному курсу. Крепко держа штурвал, он вглядывался в картушку компаса, которая стремительно раскачивалась вместе с судном, затрудняя правеж. Так продолжалось всю вахту. Когда Накатов пришел на следующую вахту, рулевой, сдавая ему штурвал, сообщил о курсе и злобно сказал:

– Лайба, а  не пароход! Другой идет в таком шторму, и ничего! А наш уже бортами воду черпает!

Бледный от бессонных ночей, ходил по зыбкой палубе главный механик Пестов. Все судовые котлы питались уже третий день забортной соленой морской водой. Запас пресной воды в цистернах иссяк. Стены котла и трубопровода обросли морской солью и илом. Механики на всех пароходах, исполняя приказание начальника Седых и главного механика Пестова, подтверждали по радио  то, что ведут непрерывное продувание котлов, но соленость воды от этого не уменьшалась. Опасаясь посадки топок и возможного взрыва котлов, Седых и Пестов отдали распоряжение по судам производить нижнее продувание при полном давлении пара. Из-за свежего ветра забортная вода на малых глубинах походила цветом на кофейную гущу. Этой водой поили котлы речных пароходов. При взятии пробы воды в стакане до трети отстаивалось ила и других примесей. Отсутствие фильтров угрожало котлам, пароходам, людям гибелью. Пестов ждал, что вдруг кто-нибудь из старших механиков откажется выполнить его распоряжение и прекратит продувание котлов при полном давлении пара. Старшие механики имели на то основания. Краны нижнего продувания оказались малопригодными, каждую минуту можно было ожидать разрыва крана, трубы и, следовательно, человеческих жертв. Но, даже выбившись из сил от постоянной качки, стоя бессменно в машинных отделениях, старшие механики доносили по радио на флагман о том, что все идет благополучно. Экипажи выполняли все, что приказывал Седых, а он шел на это вопреки установленным техническим нормам.

Торжественно-молчаливо шла колонна в штормующем море. Половина речников лежала по койкам, сраженная морской болезнью. Седых не останавливал колонны. Он все еще пытался прорваться под защиту Медвежьих островов. Начальник почти не выходил из радиорубки. Отсюда, приоткрыв дверь, он видел иногда в просветах тумана суда и говорил с ними по радио.

– Держитесь хорошо, – радировал начальник по судам. – Наше место ориентировочно между Большой и Малой Куропаточьими.

Седых все ожидал, что кто-нибудь из капитанов-речников попросит становиться на якорь. Но капитаны-речники, оставшись с половинным, не подверженным морской болезни экипажем, бессменно стоя на мостике, продолжали слать донесения начальнику, что у них все благополучно. Никто не подавал сигналов флагману «Сталину», что дальше идти невмоготу. Никто не просил о помощи. И, когда наступила ночная пора, глубины уменьшились и появились опасения, что сам флагман заденет в этом шторму грунт, Седых, приведя колонну против ветра и зыби, дал сигнал звеньям разъединиться и становиться в мелководьи на указанные по радио места. Кирьянову на «Анюе» было приказано первым увалиться влево и стать на якорь. Кирьянов вскоре донес об исполнении приказания. И потом каждое звено, получив приказ, подтверждало его быстрое исполнение. Разбивка на звенья происходила в сплошном тумане. «Якут» и «Юкагир» не смогли удержать в шторму на своих якорях железные баржи и вынуждены были установить их на собственные якоря, оставаясь поблизости. Помощник начальника экспедиции Галустьян сообщал с «Омолона», что пароход стоит со спутанными якорями и не может их очистить на зыби. Неудачно положив якоря и спутав их, «Омолон» вынужден был держаться против зыби и ветра, отрабатывая машиной. Всегда жизнерадостный Галустьян посылал начальнику Седых бодрые радиограммы. Он сообщал, что «становится немножечко веселей».

И, действительно, море повеселело. Из тумана, словно из засады, показались обломки ледяных полей. Их принесло северным ветром к самой стоянке судов.

Радисты вторые сутки безвыходно сидели в радиорубках, не снимая наушников с головы. Мела пурга. Сквозь белесую мглу на море выползали ледяные глыбы, они штурмом шли на речные суда. Речники, у которых еще была способность двигаться, зачарованно смотрели на голубые горы полярного льда, которые подносил к ним ветер. Речники впервые видели такой лед и смотрели на него с любопытством, лишенным всякого страха. Они не знали той огромной разрушительной силы тарана, которую заключал в себе этот дрейфующий на крутой зыби лед. Но не дремали капитаны пароходов и шкипера барж. Накатов увидел с флагмана, как пробежал вслед за Агафонычем с длинным багром маленький матрос Филонов. А потом вдруг все баржевики, которых видно было в оконцах тумана, вооружились баграми, наметками и шестами. Речные суда словно ощетинились, готовясь к встрече с ледяным супостатом.

На барже «Колыма» в такт размахов колыхался то влево, то вправо зеленый домик с белыми наличниками окон. На носу баржи в валенках и неподвязанной, топорщащейся шапке-ушанке стоял вооруженный багром шкипер старик Агафоныч. «Эх, Агафоныч, помнишь ли тихую Лену, ясное солнечное недавнее лето?» – думал Накатов, поглядывая из штурвальной рубки на «Колыму».

Там, в зыбком зеленом домике на барже «Колыма», была сейчас жена шкипера Агафоныча с грудным ребенком. Она упросила начальника не переводить ее на один из пароходов экспедиции, как это предлагалось сделать для большей безопасности. Она не пожелала расстаться со своим мужем, не согласилась покинуть Агафоныча в трудные минуты морского перехода.

– Что будет с ним, то со мной и ребенком, – заявила женщина и осталась на барже.

Крутая зыбь кренила суда на двадцать пять градусов. Накатову все казалось, что вот вдруг сейчас сползет в море бревенчатый зеленый домик с яркими белыми наличниками окон и пропадут близкие ему Агафоныч, Филонов и смелая жена Агафоныча...

Седых спасал свою флотилию на малых глубинах, где меньше был шаг волны.

Морская вода хлестала в борта судов и перебегала по их палубам. Лязгали железные цепи якорей, на которых отстаивались суда. Удары в обносы были настолько жестоки, что суда при каждом крене получали сильное сотрясение всего корпуса.

Море пылило соленой пылью.

Боцман флагмана озабоченно пробежал, едва не столкнувшись с Накатовым. С брезентовой робы (рабочая одежда моряка)  и зюйдвестки (широкополая непромокаемая шляпа) ручьями стекала вода. Накатов понял, для чего и куда бежал боцман. Он торопился скорей измерить воду в льялах, чтобы узнать, не угрожает ли опасность самому флагману.

Из радиорубки высунулся начальник в длинном тулупе, поглядел на колонну и снова скрылся за дверью.

За кормой флагмана едва различался «Якут», все остальные суда были скрыты в тумане.

Седых не спал вторые сутки...

На «Якуте» в самом начале шторма укачался кочегар Новых. Два кочегара, Франц Алексеев и Чирков, стояли вахту поочередно. Борис Буторин забегал к ним, приносил с собой бутерброды и пресной воды в бутылке и снова исчезал. В машине, кроме него, также не было вахтенных: все лежали по койкам, сраженные морской болезнью.

Но уже к концу вторых суток Новых, отказывавшийся от пищи, вышел на вахту и сменил обессилившего Франца Алексеева. Речник Борис Буторин помог моряку Францу добраться до койки. Франц, не спавший две ночи кряду, шел в кубрик и бормотал:

– Это лайба, а не пароход! На такой волне морской пароход  качнуло бы, а наш бортами воду черпает. Если ветер будет крепчать – наломаем дров! Будем кормить рыбу в этом замечательном море.

Навстречу показался старый боцман помор Чухчин. Увидав Франца, шедшего в кубрик с помощью товарища, Чухчин сказал, качая головой:

– Видать сокола по полету, а добра молодца по соплям.

Молодому Буторину стало обидно за Франца, но старику Чухчину было обидно за самого себя. Он, старик, работал бессменно с самого начала шторма, а здоровенный Франц не выдерживал трепки.

Не сдавался кочегар Чирков. Он всё говорил Францу, что это не шторм, на Байкале бывает и похуже.

– Нам, сибирякам, не привыкать!

Ветер стал переходить на вест. Седых все поджидал, когда ветер отойдет на зюйд-вест – с ним должна была улучшиться погода.

И погода пошла на улучшение. Среди облаков появились лучи солнца и осветили дрожащими пятнами пенившееся и еще грозное море. Стали видимы все суда, с которых спала пелена тумана. Вся колонна была на виду. Переходя с норда на вест, ветер укладывал старую зыбь, снижал ее крутизну и не успевал развести новую волну. Седых использовал этот благоприятный момент и отпустил часть колонны под командованием своего заместителя Кирьянова в самостоятельный поход, а сам остался возле барж для того, чтобы их забуксировать.

Седых догнал колонну Кирьянова еще у Медвежьих островов.

Когда люди с речных судов издалека увидели синевшие на прояснившемся горизонте мысы Летяткин и Баранов, для всех стало сразу ясно, что наступал конец кампании и связанным с ней опасностям.

Двое суток плясали на якорях речные суда в разъяренном море. Синие глыбы льдов подходили к тонким бортам речных коробочек. И вдруг все исчезло, как мираж. Матросы и кочегары, свободные от вахты, мылись, чистились, приводили себя в порядок, как будто они приближались к какому-нибудь европейскому порту, а не к тундряному краю земли. Люди вылезли из кубриков и кают и восхищенно глядели на прояснившийся горизонт.

На приземистом берегу виднелись деревянные постройки, амбары и палатки. Портовые суда и все здания расцветились флагами. Приход речников из Лены был колымским праздником.

Близость порта, хоть и самого малолюдного на всем свете, радовала и волновала всех. Плотники разбирали деревянные волнорезы, возведенные восемь дней назад в Тикси на время морского перехода. Теперь они никому не были нужны. Суда пришли работать на реку. Морской переход был лишь вступительной главой в их необычной истории. Железные речные суда прибыли к устью Колымы, все порыжевшие от ржавчины. Так возвращаются в порт обычно морские корабли, перенесшие жестокий шторм.

Чувство гордости наполняло матроса Накатова. В какой-то мере и он способствовал успеху завершенной кампании. Ему хотелось победно кричать. После долгого водного пути каждый мечтал о том, как приятно будет ходить не по зыбкой палубе, а по твердому грунту хоть и тундряной земли, побегать по простору, не стесненному релингом – железными поручнями.

Когда на приземистом берегу Накатов увидел вслед за Амбарчиком, Нижне-Колымск с его плоскокрышими домишками, вспомнился матросу Тимошка Булдаков, три года шедший из Якутска на Колыму. Кочи его все разбило, и добрался он с великой нужею до Колымского ясачного зимовья.

Советский флот пришел на Колыму без повреждений, и на нем прибыла сотня моряков и речников работать в девственном крае. Противные ветры не остановили их. Они пробились к устью Колымы задолго до ледостава. Для этого понадобилось всего восемь дней.

В знак горячего привета полярный порт Амбарчик встретил и проводил прибывшие суда ружейным салютом. Трижды грянули выстрелы над затихшей бухтой. Лено-Колымская кампания кончилась. Начиналась трудовая жизнь речников, пришедших по договорам работать на Колыму.

 

IX

 

А стужа в севере ничтожит вред сама.

Сам лед, что кажется столь грозен и ужасен,

От оных лютых бед даст ход нам безопасен.

             М. В. Ломоносов.

 

Руководители похода поднимались по Колыме на «Якуте». Вместе с Седых перешли на «Якут» Кирьянов, Галустьян и матрос Накатов. Еще на Лене, после выхода «Якута» из Киренска, носовая палуба парохода стала любимейшим местом для сборищ свободных от вахты людей. Здесь, занимая почти весь нос судна, стоял морской спасательный вельбот. Его взяли на случай оставления «Якута» в Полярном море. Вельботом не пришлось пользоваться.

У вельбота еще на Лене Накатов часто видел перед вечерней вахтой машиниста Григорьева. Рабочий московского завода, страстный охотник, любитель вольной природы, он часами простаивал обычно перед вахтой, облокотившись о борт вельбота. Он вглядывался в крутые, отлогие, таежные или лысые берега, следил за полетом чаек, за всплеском рыб.

– Мне нравится Север, мне нравится Колыма, – говорил Григорьев Накатову. – Мне нравится дикая природа, все это богатство. Но когда подумаешь, что во-о-осемь месяцев будешь сидеть в затоне без перемены мест, становится как-то не по себе. Хоть бы после экспедиции на денек только в Москву, глянуть одним глазком, ребят своих поцеловать и снова на Колыму!

Чуть присмирел и весельчак-балагур, кочегар «Якута», Чирков. В радиорубке «Якута» он услышал сообщение дальневосточных радиостанций о том, что велосипедисты, совершавшие рейс Хабаровск – Москва, награждены орденами Красной Звезды. Кочегар Чирков был лучшим физкультурником в Иркутске. Он подошел к Накатову и таинственно спросил:

– Не знаешь, Костя, разрешат ли мне на лыжах пройти с Колымы в Москву?

Накатов был озадачен вопросом.

– Я мог бы, если надо, выполнить попутно и какое-нибудь поручение. Мне хоть и сорок два года, но я получил второй приз в звездном лыжном пробеге. Я из Черемхова в Иркутск неплохо дошел. Обо мне и в местной газете писали.

Старший механик «Юкагира», степенный Сидоренко, был в восторге от Колымы.

– Замечательная река, – сказал он начальнику Седых, поздравляя с прибытием к месту назначения. – Хорошая, спокойная, как наш Днепр. Здесь можно хорошо плавать.

Он немножко задумался и как будто про себя вполголоса добавил:

– Но как вспомнишь, что на три-и-и-и года-а-а-а...

Мальчик-уборщик Гриша, пришедший с «Якутом» на Колыму из самого Киренска, спрашивал у капитана Кирьянова:

– Можно ли будет на Колыме учиться? Очень бы хотелось...

Капитан Кирьянов отвечал всем одинаково:

– Я здесь на Севере двадцать месяцев провел с морскими кораблями. Это не в тайге, у реки, у дров, в домиках, а на пароходах, в Ледовитом океане. Две зимовки подряд! И ничего, времени даром не теряли! Зимой занимались учением. Сами организовали курсы. Время проходило незаметно и полезно. Поднимайте свои знания и помогайте товарищам. Вас сюда приехал целый университет. Сколько механиков, машинистов, капитанов, штурманов! Берите пример с Накатова. Парень свободное время за книгой сидит. Ему скучать не придется и на Колыме.

Вместе с капитанами и механиками экспедиции Кирьянов стал разрабатывать учебный план будущих речных курсов на Колыме. Директором этих курсов намечали капитана Буторина, как знатока речного дела. Он составил свою лоцию Шексны, он ходил на советских миноносцах по Волге в годы гражданской войны и долгое время затем преподавал в речных училищах.

В каюте Буторина свет по ночам не гас. Старик сидел за бумагами. Он составлял тезисы своих будущих лекций.

– Ты что, Костя? – спросил Буторин, увидев Накатова утром возле своей каюты.

– Товарищ командир, мне сейчас радист передал, что в Москве умер Анри Барбюс, французский писатель, наш большой друг.

– Анри Барбюс? – переспросил Буторин.

– Об этом сообщают последние известия дальневосточного ТАСС.

Буторин задумался. Старик что-то соображал. Потом взглянул на фокмачту (передняя мачта на судне)  и скомандовал:

– Приспустить флаг!

Радист на колымском пароходе был желанным для всех человеком. Он связывал речников со всем Союзом республик. Он приносил людям и горести, и радости. Все тревожно ждали вестей из далеких, родных городов и завидовали счастливым, кто получал их.

Накатов часто вспоминал оставшуюся в Москве Тоню и думал о том, что на Колыме, куда так стремился, он не увидит своего друга – Сеньку Брайнина. И сердце щемило, и все, казалось, пустело вокруг. Накатова часто видели склонившимся над книгой. Судовая библиотека была вся уже прочитана матросом еще до устья Лены. Во время стоянок он ходил по другим судам и выпрашивал у товарищей, что почитать. Самоучитель английского языка, купленный матросом еще в Москве, развлекал его. Часто на вопросы начальника Накатов отвечал по-английски, и многие в кубрике «Якута» понимали уже обиходные английские слова.

В Зырянке, где «Якут» оставлял баржи, Седых позвал к себе в каюту Накатова, угостил его чаем с брусничным вареньем и будто нечаянно спросил:

– Что вы думаете делать на Колыме?

Матрос задумался и ответил не сразу:

– Буду, как и все, работать, но скажу откровенно, мне полюбилось море. Хотелось поплавать на морском судне, на большом пароходе, стать настоящим моряком. Я даже хотел просить вас посодействовать мне, да все как-то стеснялся...

– На реке плавать куда спокойней, чем на море, – заметил Седых и испытующе посмотрел на матроса.

– А мне беспокойно там, где спокойно, так что все равно лучше уж плавать на море, – ответил Накатов.

– Счастливая молодость, – сказал, улыбнувшись, начальник. – Наши юные годы текли тяжелей. – Седых вздохнул глубоко и задумался. – Теперь молодежи открыта широкая дорога. Было бы только желание.

В каюту Седых вошел начальник речного колымского управления с бумагами подписывать акты о сдаче судов. Накатов вышел на галечный берег и поднялся в порубленную береговую тайгу, где высились новые дома городка.

– Кто строил эти дома? – спросил матрос местного жителя, встретившегося на берегу.

– Это дома золотой экспедиции инженера Петроградского, – ответил человек. – Колымский геолог, голова!

Из Зырянки «Якут» шел один, налегке, без барж. Каждый пароход и баржа, приведенные с Лены, вступив в строй колымских судов, получили свои назначения и выполняли срочные задания по перевозкам. «Якуту» предложено было следовать в Столбовую, взяв из Зырянки для опробования местный уголь.

«Якут» приближался к изломанным синим силуэтам Шаманских гор. Их вершины блистали в снегах. А внизу, там, где шел последним рейсом пароход, было еще по-летнему тепло. Стояла колымская, короткая, ясная осень. Через несколько дней после небольших морозов можно было ожидать долгую постоялицу – зиму.

Вода на Колыме убывала с каждым днем. Выжелтевшие таежные берега поднимались из реки, будто выглядывая быстро бегущую с севера зиму. По утрам над береговой, поваленной весенними ледоходами тайгой пролетали на юг перекликающиеся табунки птиц. Перезрелая красная смородина – кислица – гроздями свисала с непотревоженных ветвей. Даже там, где были просеки лесорубов, оставалось еще много необобранной ягоды. Колымские берега производили ее больше, чем это требовалось зверям, птицам и немногим людям. И ягоды, как и цветы, коврами застилавшие колымскую землю, нарождались и отмирали коротким летом, осыпаясь на вечную мерзлоту. В тайге одуряюще пахло багульником, мхом и тальником. Медведь совершал свои последние предзимние рейсы. Под тяжелыми лапами зверя хрустел перегнивший бурелом и трухлявый валежник. Рябчики, спрятавшись в траве, клевали хваченную первыми морозами переспелую бруснику. В тальниках около самой реки клохтали, одевшись в зимний празднично-белый наряд, куропатки. На лиственницах сорили белки и глухари, доставая из шишек вкусные орешки. Утренние туманы держались до тех пор, пока их лениво не прогоняло медленно встававшее солнце.

Речные пароходы и баржи торопились на зимний отстой в затоны, сооруженные работниками Колымстроя. С низовьев могучей таежной реки пароходы и баржи поднимались с грузами для Колымских золотых приисков. Течение реки было сверхскоростное, и едва только отдавали чалку, как уже подхватывало пароход и мчало вниз, словно щепку.

Чем выше поднимался «Якут», тем скорость течения реки становилась сильнее. Пароход с трудом выгребал на перекатах.

– Здесь самый бой воды! – пояснял капитан Буторин, указывая на майданившую воду (майдан – водоворот на широком плесу).

Вдали, словно башня, показался камень Столб. Там, близ него, в Колыму впадает речка Столбовая. Там кончался путь «Якута» и намечалась первая его зимовка. Он должен был выйти из затона на следующую весну нарядным молодым колымским щеголем. Капитан Буторин говорил, что подберет ему ровный колер.

Днем еще пригревало солнце, а вечером стало прохладно, и к ночи ударил первый мороз. Накатов, сдав вахту и спускаясь по трапу, увидал на корме у входного люка пламя. Оно пылало в ночи ослепительно, словно костер на берегу. Пламя ширилось и росло. Накатов бросился к рынде и пробил тревогу. Черные силуэты людей с топорами и ведрами замелькали на алом фоне пламени. Накатов схватил топор и стал им разбивать горевшую палубную надстройку. Возле лежала железная бочка с бензином. Матрос взобрался на нее, чтобы удобнее было рубить. Он совсем не думал в этот миг, что бочка стала уже горяча от близкого пламени и может вот-вот взорваться. Крупные капли пота на его лице сверкали от огня. Он рубил надстройку, высоко взмахивая топором. Кто-то шумно плеснул первое ведро воды на огонь. Накатов оглянулся. Рядом с ним был Седых. А тут бежали к огню разбуженные тревогой люди. Горевшее дерево, политое водой, шипело и дымилось. Пароход продолжал идти вперед. Капитан оставался на мостике и указывал штурвальному, какого держаться направления.

Смрад затушенного пожара еще долго говорил о минувшей тревоге. «Якут» сам поджег себя, рассыпая по своей палубе из трубы снопы искр. Это было обычно на реке, где суда ходили на дровяном топливе. Они поджигали не только себя, но и проходившие баржи, и береговую тайгу.

Едва только стихла тревога, как вдруг послышался характерный скрежет железного днища по грунтовой гальке. Люди снова высыпали на палубу. На реке к ночи поднялось волнение. Ветер пел унылые песни. Посадка на мель была не опасна, так как судно шло против сильного течения и не имело своей настоящей скорости. Машина, работавшая полным ходом назад, и сильное встречное течение быстро сделали свое – пароход снова продолжал путь...

Руководство готовило приказ о награждении лучших участников похода. Здесь при обсуждении взвешивались и учитывались качества каждого работника. Приказ должен был явиться аттестацией людей, пришедших с Лены на Колыму работать по договору.

Перед самой раздачей наград Седых зашел к капитану Буторину и спросил:

– Алексей Васильевич! Работали вы хорошо. Я неоднократно это отмечал. Скоро близится час нашего расставания. Скажите, что бы вы хотели получить от нас: морской бинокль, часы или патефон с пластинками?

Буторин, смутившись, ответил:

– Ничего. Я работал не за награду, а так, как мог и как следует еще работать в мои годы.

– Ну, а все-таки, Алексей Васильевич, хочется вам сделать подарок, неужели вы откажете нам в этой просьбе?

Буторин долго мялся и не отвечал, но Седых продолжал настаивать на своем.

– Тогда часы, что ли, если уж это так необходимо!

– Но патефон с пластинками стоит гораздо дороже часов.

– Мне дорога память, а не ценность подарка. И часы на Колыме мне важнее патефона.

Начальник поступил так: он наградил часами одного из лучших ударников машинного отделения «Якута» – молодого Бориса Буторина, а патефоном – все же его отца.

– Уверен, что Борис передаст отцу часы, а отец разрешит сыну пользоваться патефоном. Награждать патефоном Бориса я не могу, пусть паренек станет постарше, наберется опыта, больше себя покажет, тогда другие после меня отметят, несомненно, его. А так у Буториных все равно будет и патефон, и часы. Эти люди стоят такого внимания. Они немало поработали на Лене и в море и немало сделают еще на Колыме.

Кочегар Чирков любил выходить на носовую часть «Якута» в свободное от вахты время. Он надевал яркую канареечную рубаху и в ватнике нараспашку разгуливал по палубе, несмотря на осенние заморозки. Человек пылал от избытка здоровья. Он часто балагурил и рассказывал что-нибудь смешное. Но вот однажды Накатов нашел его скучавшим на бухте каната возле носового люка.

– Что? Не нравится Колыма? – спросил матрос.

– При чем тут Колыма?

– А отчего ты такой грустный, Адриан Васильевич?

– Сколифицировали, – ответил кочегар и отвернулся в сторону.

Накатов ждал пояснения.

– Сколифицировали, – после некоторой паузы повторил Чирков. – А за  что? За то, что я два дня был бусой  в Якутском.

– А что такое бусой?

– Бусал я, значит, перехватил по маленькой. Но тогда же все равно пары на судах были спущены. Работы мне не было. А я ведь ни до того, ни после не бусал ни paзy.

Чирком замолк на минутку и снова продолжал:

– Это все – проклятый чалдон! Ему, видишь, дали часы, а меня сколифицировали. Обойдусь я на Колыме и без часов, но... конечно... маленько того... обидно как-то.

Ему было совсем не маленько, а премного обидно. Это было заметно для каждого, кто знал всегда веселого и теперь неожиданно заскучавшего Чиркова. И всем он рассказывал о своем маленьком горе. Ему, одному из лучших и ловких кочегаров, было досадно на самого себя, за то, что не выдержал в Якутске и запьянствовал всего на каких-нибудь два дня...

– Откуда ты знаешь, что тебя за Якутск наказали? – спросил Накатов.

– Мне сам Кирьянов объяснил. Говорит, товарищ Чирков, ты нас извини, мы тебя за Якутской сколифицировали! Ну, я ему, конечно, ничего не ответил. За дело мне, дураку, но маленько все-таки того... Деньгами меня наградили все равно, – воскликнул вдруг кочегар. – Полным окладом! Деньги я детишкам в Иркутской отошлю, а самому на память так ничего и не останется...

Вечером в столовой «Якута» происходила раздача наград речникам. «Якут» пришел в Столбовую, где его покидали бывшие руководители похода. В столовой парохода зачитывал список награжденных сам начальник Седых, и каждую произнесенную им фамилию сопровождал гул аплодисментов всего экипажа. Когда начальник произнес фамилию чалдона, о котором говорил Чирков, матрос Накатов, стоявший позади всех, посмотрел на розовое лицо, на канареечную рубаху Чиркова и вдруг увидел, как руки кочегара затрепетали, и он захлопал в ладоши одновременно с остальными товарищами. Чирков забыл в этот торжественный вечер про свою обиду, когда награждали товарищей и его самого за честную и хорошо проделанную работу.

– Матроса Накатова... – тут Седых остановился, обвел взглядом всех собравшихся, разыскивая названного, и, найдя его за стеной людей и кивнув ему приветливо, продолжал: – Мы решили, договорившись по радио с руководством Колымстроя, отметить Накатова особо. Накатову очень полюбилось море. Он неоднократно высказывал желание стать настоящим моряком. Мы пошли ему навстречу. Вы все знаете его. Парню девятнадцать лет. Он показал себя преданным делу работником. Мы берем его с собой в Нагаево, в Охотское море. Он будет плавать на колымстроевских судах из Нагаева во Владивосток. Летом по чистой воде, зимой среди льдов. Это будет его морская школа, первая ее ступень. А через год после практики и соответствующей подготовки, обеспечив Накатова стипендией, Колымстрой направляет его в мореходное училище во Владивосток с тем, чтобы после окончания образования он отработал свой договорный срок на морской линии Колымстроя. Мы думаем, что потрафили Накатову, – улыбнулся начальник.

Накатов краснел, как девушка. Товарищи подбежали к нему, вытащили на палубу и стали качать под крики «ура».

Приближался день расставания.

 

X

 

Хотя там, кажется, поставлен

плыть предел,

Но бодрость подают примеры

славных дел.

             М. В. Ломоносов.

 

В ушах Накатова еще звенели пронзительные прощальные свистки «Якута», но Столбовая была уже далеко. Накатов поднимался на катере «Октябренок» вверх по Колыме, куда в малую осеннюю воду не могли уже пройти пароходы с метровой осадкой. Здесь, в верховьях, вода скатывалась быстрее, чем в низовьях. Оставались немногие дни для того, чтобы успеть подняться на катере через трудные перекаты и до ледостава быть в Утинке, у автомобильной трассы, открывающей путь к Охотскому морю.

Перед самым выходом катера «Октябренок» из Столбовой температура упала ниже десяти градусов, и сразу дохнуло зимой. Сдерживаемый встречным сильным течением, «Октябренок» медленно продвигался в верховья, к золотым приискам Колымстроя. Обточенная водой галька, ровно вымостившая берега, придавала им какой-то городской вид. Накатову казалось, что берега эти вымощены человеком, и все хотелось увидеть мчащуюся навстречу из тайги машину.

Первая ночь подкралась скоро. Дни сокращались. Не так уж долго синело небо, озаренное солнцем. В нетопленой каютке было холодно. В чайнике за ночь замерзла вода. Холод проникал в каждую складку одеяла, будто бы рядом с человеком положили льдину. Холод замораживал лужицы на берегу, покрывал инеем шканцевую палубу и морские брезентовые мешки, лежавшие на ней. Это были мешки-чемоданы Седых, Кирьянова, Галустьяна и Накатова.

Уходила злодейка-ночь, и небо начинало возвращать людям похищенное было тепло. Таял и испарялся иней. Высыхала отпотевшая шканцевая палуба. Тепло постепенно возрастало, и ко второй половине дня солнце снова пригревало спины, и люди вылезали из холодной каютки наверх, на шканцевую палубу, будто из мрачного подземелья на яркий дневной свет. Ко всем возвращалась радость жизни. Все хвалили, славословили теплоту и ясную солнечную Колыму. Вдруг катер круто повернул влево, перестал слушаться руля. Лопнул штуртрос. Старшина катера, парень лет двадцати, Клюев, сдвинув шапку-ушанку на самые глаза, вышел из рулевой рубки на палубу и, беспомощно разводя руками, недовольно сказал морякам:

– Среди вас есть кто-нибудь несчастливый! Никогда у нас такой микстуры не получалось!

До темноты исправили штуртрос и заночевали у острова.

Ночью слышалась молодому матросу неустанная работа реки. Вода, стремясь на север, звонко перекатывала гальку и шуршала и булькала в заломах плавника. Вечная работница вода! Ее шорохи и воркования Накатов слышал, сидя у жаркого костра. На огне весело трещали сухие лиственничные поленья. Одинокая утка крячила недалеко, звала кого-то осторожно: замолкала неожиданно, будто прислушиваясь, и снова принималась крячить. Так же, как и птице, хотелось Накатову звать сейчас сюда на Колыму далекую от него Тоню. С ней не были бы ему страшны ни колымская зима, ни безлюдье.

На карте остров не был обозначен. Их тысячи, таких островов, на Колыме! Многие из них образовались лишь за колымскую пятилетку, другие были смыты озорной рекой. Катер стоял на маленьком адмиралтейском якоре, занесенном на остров. Люди у костра говорили вполголоса, будто не желая тревожить торжественную тишину реки. Выступать намечалось после шести утра. Никому не хотелось уходить на долгую и холодную ночевку в помещение. Седых вынес походную койку и лег, завернувшись в волчье одеяло, напоминавшее разрезанный сбоку чукотский спальный мешок – кукуль. Вряд ли было на свете более теплое одеяло. Разве только могло с ним сравниться одеяло из заячьих лапок, которое можно встретить на севере Колымы и на Анюях.

Люди долго сидели у костра. Старшина, сам почти еще мальчик, вспоминал свои первые годы на самосплаве по реке Бохапче, ведущей к Колыме.

– Вот там перекаты! Там – пороги! Нету года, чтобы кто-нибудь не загнулся. Конечно, кто по закону, а кто и так.

– Что значит так? – спросил Накатов, думая о Сеньке Брайнине.

– Дуром, не умеючи, без понятия, не зная речного дела. А по закону, значит, другого выхода не было! Бохапча – сумасшедшая река! По Колыме плавать – что! Удовольствие!

В тальнике хрустнуло.

– Зайчишка, – сказал моторист катера, ближе придвигаясь к костру.

– А может быть, и сам, Миша,– лениво зевая, выговорил старшина.

– Откуда тут на острове быть медведю?– заметил Накатов.

– Откуда? Это – Колыма! Где же им водиться, если не на Колыме? Мы тут с парнишкой шли берегом, охту-ягоду собирали. Вкусная, как изюм. Увидал я медведицу. Харя с подушку будет. Товарища своего толкаю под бок. А тут медвежата катят к нам. Им охота порезвиться, полюбопытствовать, кто мы такие. Медведица за ними во весь опор. Давай и мы бежать от них. Только хруст по валежнику идет. Вскочим на плавник, от прогнившего бревна – пыль столбом! Под нами берег крутой, видим: зверь настигает нас. Прыгнули мы вниз, только галька зазвенела. Слышим, сзади нас по гальке прогудела медведица, как снаряд. Тут мы остановились, схватились за руки с парнишкой и давай кричать от страха диким голосом. Медведица высоко шерсть подняла, зубы оскалила, щелкнула ими, что молотком по железу, обежала кругом нас, свежий помет оставила и пустилась по берегу в сторону, в тайгу, где оставались медвежата. Мы ее, а она нас испугалась. Одна медведица приходила совсем близко к нашей палатке. Ружей у нас не было. Мы бакены ставили. Надоумил нас один старик-бакенщик в чайники и котелки стучать. Мы стуком ее и отогнали.

– Тут недалеко от Зырянки, – сказал моторист катера, – детишки в школу берегом шли и тоже побежали от медведицы. Она – за ними. Ребятишки остановились с перепуга, вроде вас, схватились за руки, да и заголосили. Медведица обежала кругом их, наследила и –  давай в тайгу обратно. Но я так скажу: раз прогонишь, два прогонишь, а на третий не побоится – задавит человека, и все тут.

Погасив из пожарного ведра костер, старшина воткнул у самой закраины воды лиственничную палку в землю, чтобы наутро заметить спад воды.

Накатов зачеркивал перед сном на стенном календаре ушедшие колымские дни. С большой силой началась северная тяга. Нескончаемо дули северные ветры.

Пять суток уже плыли и холодали люди на катере «Октябренок», а до приисков было еще далеко. По утрам на Колыме показывались ледяные забереги. Моториста не видно было на берегу, он пропадал возле моторов, а рядом с ним стоял, как сторож, Галустьян. Он не сомневался в том, что моторы заработают и катер найдет дорогу к верховьям золотой реки. И действительно, после полудня все услышали рокот обоих моторов. Не с прежней силой, но все же бурлили винты за кормой.

– На соплях собрали, но дойдем! – сказал моторист.

– Как-нибудь, как-нибудь! – вторил ему Галустьян.

Никита Галустьян ведал всей финансовой и снабженческой стороной похода из Лены в Колыму. Грузов было очень много. Лена обмелела. Пароходы, собиравшиеся в  Киренске, нуждались в недостававших частях. Никита погрузил все грузы на три карбаза, отправил их самосплавом до Жигалова и оттуда с буксирным пароходом вниз. Грузы вовремя успели в Киренск и не задержали сборки машин.

– Галустьян Никита – начальник нарпита, – шутили между собой ленские и колымские речники. Люди были довольны столом и спецовкой. Одно лишь огорчало их – сухой закон, введенный начальником Седых. Но Галустьян был в том неповинен и сам немало страдал от закона.

Как-то в шутку Накатов спросил Никиту, когда баржа «Колыма» невероятно медленно тащилась к Киренску, не мог бы он наметить сроки прибытия всей колонны в Тикси, Амбарчик, Лабую. Немного задумавшись, Никита решительно сказал:

– Пиши!

И продиктовал даты прибытия в каждый из указанных Костей пунктов. Позднее, в кают-компании, моряки и речники не раз возвращались к предсказаниям Галустьяна. Точность их была необычайна. Даты совпадали день в день. Его расчет, на чем бы он ни был основан, поражал всех своей верностью. В условиях похода этот человек был образцом опрятности. Его койка всегда была застлана с домашней аккуратностью и всегда свеже белела длинная, на многие мельчайшие пуговицы застегнутая кавказская рубаха. В рамке его зеркальца был воткнут портрет дочери-подростка. В свободные минуты Никита подходил к зеркальцу, поднимал его и, любуясь портретом, говорил:

– Дочурка моя дорогая, душка-джан, что делаешь сейчас без своего папки?

Он редко омрачал свой смуглый лоб тяжелыми думами – это не было в его характере. Он на все смотрел жизнерадостно и с необычайной уверенностью.

– Никита, скажи, хороший человек, какая нелегкая понесла тебя с Кавказа на Север? – спросил однажды старшина Клюев.

– Надо же было кому-нибудь и сюда ехать на партийную и хозяйственную работу, – ответил Галустьян. – Мне, парень, везде хорошо: и в Москве, и на Колыме. Веселый человек нигде не пропадет и не потеряется. Понял? Другой сам себя гложет, другому и в Москве жить одиноко, а у меня никогда твоей микстуры не получается. Я живу – радуюсь! Понял? Я сейчас с тобой на Колыме, а Москва, вот она со мной, рядом!

Кругом все было в сопках. За островком показались два домика. Они пустовали. Накатов глядел на них и думал о том, что, если бы не заработали моторы, пришлось бы зимовать здесь. Вскоре показалась и метеостанция Замкового переката. Одинокий человек вышел из избы, заслышав шум. О чем думал он, глядя на проходивший мимо катер?

Острыми пиками смотрели в небо башни скал на Замковой горе, напоминавшие сказочный дворец. Накатов думал, что пройдут годы, и величественный Дворец советов возвысится над индустриальной рыбной, сельскохозяйственной, пушной и золотой Колымой. Вдруг он услышал шум самолета. Над этой таежной глушью, над быстринами переката, который едва преодолевал «Октябренок», над Замковой красой-горой, величественным казался маленький, едва заметный в небе самолет. Люди, летевшие на нем, представлялись Накатову героями сегодняшней колымской сказки.

– Это, небось, Петроградский, золото всё разведывает, – пояснил старшина. – Видишь, на катере ползем, как вошь по мокрому брюху, гальку цепляем, а на самолете никаких перекатов не чувствуешь. Вся Колыма гудит. Техника!

– А кто этот Петроградский? – спросил Накатов.

– Инженер-геолог, его орденом за Колыму наградили. Стоящий человек. Если бы все такие люди были, мы бы пятилетку в три года строили. Страстной человек! Работает – не остановишь.

Сильно потемнело вечереющее небо. Зловеще серебрилась вода, и в ней Накатов видел отдельные камни, встреча с которыми была опасна для днища. Накатов кричал старшине, стоявшему за штурвалом:

– Камень слева! Камень справа!

Старшина круто вертел катер среди камней.

– Постой-ка, Накатыч, за рулем, я, что ли, накину глубь! – предложил старшина. И матрос, уйдя в рубку, слышал монотонные выкрики Клюева:

– Метра десять! Метра двадцать! Метра десять!

Метр и десять сантиметров! Катер медленно двигался вперед. Течение было около двенадцати километров в час, и оно спорило с предельной скоростью самого катера.

За перекатом река стала шире. А совсем недавно, в самой узкости Замкового переката, она, зажатая каменными берегами, выглядела горным ручьем. На широком месте река сбавила свою скорость, катер рванулся и быстро побежал вперед. Ветер подул из распадка, словно в трубу. А за распадком снова было тихо. Все повеселели, и это было странно угрюмому старшине.

– Подождите, на Каменном перекате дно – одни камни, и течение – страсть! – зловеще сказал Клюев.

В ясный морозный день катер встретился с пароходом и баржой. Суда, имея малую осадку, торопились вниз, куда летел самолет, на котором, как рассказывали встречные люди, был геолог-разведчик Петроградский. Он нашел новое месторождение металла, где его никто не ожидал. И люди двигались, «презрев угрюмый рок», колымскую лютую стужу, вниз – строиться и работать. Все были одеты по-зимнему. У каждого валенки поблескивали новыми галошами.

– Для Колымы это не обувь и не одежда, – говорил старшина Клюев. – Тут нужен камус, пыжик. В валенках от колымской стужи не спасешься.

Походы к Каменному перекату изобиловали крупным камнем, грозившим пробоинами. Вверх подниматься всегда безопасней, чем спускаться по реке. Быстрому подъему препятствует сила течения, но она же ослабляет неожиданные удары о камни под водой.

– Вон он. Каменный перекат, показался, – недовольно сказал старшина. Все стали всматриваться вдаль. Справа в потоке шумел пенный порог. Буруны взвивались над каменной подводной грядой. Слева, в ходовой протоке, сильно рябила и мырила (рыла берег) вода. Навстречу катеру мчалась шлюпка, в ней люди спускались через перекат. Скорость шлюпки казалась отчаянной. Люди со шлюпки что-то кричали на катер. Накатов изогнулся над бортом, прислушиваясь к словам, но не мог ничего разобрать. Седых понял и повторил старшине предупреждение речников, прошедших опасные места на шлюпке. Старшина недовольно пробормотал в ответ, что и без них знает, какого держаться берега, – невпервой ему!

Сдерживаемый встречным течение, катер медленно приближался к шумным бурунам.

– Паша! А, Паша! Дай, пожалуйста, самый полный, какой можно! – вежливо просил моториста старшина в переговорную трубу. – Ни черта руля не слушается! Стоит, как нанятой!

Старшина уважительно говорил на катере только с мотористом, который совсем не отвечал тем же старшине. На речном катере, чувствовал Накатов, моторист главенствовал над старшиной-капитаном.

Седых подбадривал старшину:

– Идете хорошо! Здесь течение небольшое! Вы удачно выбрали ход! Вот и кончается каменный перекат, и ничего страшного!

– Кончается?! – махнул безнадежно рукой старшина. – Он только начинается! Самая закуска будет впереди!

Опять слева пенились буруны, но уже другие, более высокие. Здесь был яростный бой воды. Справа виднелась галечная отмель. Но катер никак не мог подгрести к этой гальке. Мотор работал во весь свой полный ход, а катер топтался на месте. Иногда по маковкам лиственниц, высоко стоящих на горе, замечали люди, что катер относит немного даже назад. Аварийные моторы не одолевали переката. Старшина жал катер ближе к гальке, к отмели, где тише был слив и не так быстро встречное течение, но там скрежетало днище по грунту. Катер порой вырывался на метр вперед, это видно было по грунтовой гальке, а потом снова течением сносило его назад. Казавшаяся близкой галечная отмель снова манила к себе издалека.

– Если у вас хватит терпения и выдержки, мы непременно одолеем перекат! – подбадривал Седых старшину.

– Костя, становись на руль! – крикнул старшина. – Я буду наметывать.

– Держи правей! – кричал он Косте и сам выкрикивал: – Метра! Девяносто! Восемьдесят!

Люди отталкивались шестами. Трудно было воткнуть в быструю воду длинный шест. Его выбрасывало сильным течением. Старшина кричал:

– Паша, давай самый полный!

Но моторист Паша и сам был захвачен борьбой за преодоление Каменного переката. Стуком мотора, то затихающим, то усиливающимся, он отвечал на каждый шорох реки, на каждое шуршание днища по грунтовой гальке. Он смотрел на окна моторного отделения, не выпуская из рук рычага скоростей, готовясь мгновенно переменить ход.

Катер приткнулся к каменной плите. Но назад его не отнесло, как совсем недавно. Взяли чуть левее. Катер двигался едва заметно, потом вдруг увеличилась его скорость. Повеселевший старшина громче выкрикивал:

– Метра десять! Метра двадцать! Метра тридцать!

Глубины становились больше. Буруны и галечная отмель остались, наконец, за кормой. Затихал волнующий шум удалявшегося переката. Снова показался дымок таежного пожара. Перекат был пройден, и сразу забылись все связанные с ним сомнения. Он не страшил теперь уже людей ни скалами, ни подводными камнями. Катер остановился неожиданно посреди реки, в тиховоде (медленное течение).

– Опять сдох мотор! – мрачно вымолвил старшина, показавшись из рубки. – Но здесь нам не страшно!

«Октябренок» двигался по инерции вперед. Старшина направил его к острову. Все шестами помогали катеру добираться до берега. На берегу разложили костер. Накатов принес вскоре гуся, Галустьян сварил вкусный суп; невольно забылось все пережитое, и радостно и вольно стало на дикой Колыме. А дым таежного пожара совсем закрыл перекат, и ночь спустилась на реку.

– Если бы мы еще остались на перекате, нас бы накрыло теперь этим дымом, – сказал старшина. – Мы бы не видели ни берегов, ни подводных камней. Тогда – ни взад, ни вперед! Стой на одном месте и отрабатывай мотором всю ночь.

Оказалось, что катер остановился потому, что вместо горючего в мотор стала поступать из бака вода. Завтра снова предстояло движение вперед, снова должен был стучать мотор – надежа колымских людей.

Накатов поднялся вместе с капитаном Седых на крутой берег. На черной от давнего пожара земле валялись обугленные стволы деревьев. Неподалеку на этом пожарище стояла свежесрубленная изба. Люди заглянули в нее с любопытством, радуясь тому, что вот, наконец, можно будет истопить печь и разлечься свободно на полу в теплом помещении. Но радость людей была преждевременна. Избушка не только пустовала, но в ней были выворочены половицы, выбиты все оконные рамы. Неизвестный человек немало поорудовал здесь, прежде чем привел избу в нежилое состояние. Кто-то забыл старое правило таежников, уйдя из избы, не оставил ее такой, чтобы случайный прохожий обрел здесь покой и отдых Кругом за избой торчали зыбуны и черный, хваченный огнем, валежник. Земля дрожала и пружинила под ногами. Шумно над рекой пронеслась вспугнутая людьми сова.

До Средникана теперь было уже недалеко.

 

XI

 

Нам постелюшка – мать сыра земля,

Изголовьицо – зло кореньеце,

Одеялышко – ветры буйные,

Покрывалышко – снеги белые,

Обмываньице – частый дождичек,

Утираньице – шелкова трава.

Родной батюшка наш – светел месяц...

               (Старинная песня.)

 

Средникан был пуст...

Еще до октября объявился на Колыме безвестный человек Бориска. Никто не знал, какого роду-племени был этот смелый таежник. Говорили, что бежал он от царского суда. На Колыме Бориска опасался только одного человека – урядника из Олы, а так до самого Ледовитого океана не было над ним властей. Бориска обосновался на Хириникане. что значит по-местному – Рябчикова река, и стал копать и мыть золото. Он работал один, питался летом травой, кореньями, ягодой да грибами, а зимой подачками с вьючных караванов, изредка проходивших от Олы на Сеймчан. Бориска заклинал тунгусов и юкагиров, чтобы они не проговорились о нем кому-нибудь из русских. На Хириникане, там, где тунгусы стреляли рябчиков меткими дробинками, хищник Бориска нашел золото. Здесь он промышлял белку, которая шла ему в пищу и для одежды. В осенние туманы и холода шел здесь большой вьючной караван и увидал в стороне большую яму-шурф, вырытую золотоискателем. В шурфе головой вниз лежал Бориска. Одна нога его была разута, другая, в разодранном сапоге, торчала из золотой могилы, выкопанной себе самим. Старатель нашел, докопался до богатой россыпи, намыл с одного лотка до двухсот граммов чистого золота и умер от голода и истощения, обладая уже большим богатством. Сюда пришли позднее колымстроевцы и основали прииски. Один из них получил в честь своего первооткрывателя название Борискинский. Но потом нашли люди другие месторождения, еще более богатые, снялись из Средникана разом, всем скопом. То, что Бориска считал кладом, теперь временно было оставлено Колымстроем. Повинуясь советскому исследователю, инженеру Петроградскому, Колыма раскрыла другие свои месторождения, о которых и не мечтал Бориска – первый колымский старатель, уплативший за металл своей жизнью.

Дальше Средникана «Октябренка» не пропустила упавшая вода. Люди расположились в одном из домов пустовавшего поселка, поджидая вьючных лошадей. Это была радость встречи человека с землей после долгих месяцев плавания по морям и рекам. Водный путь был временно окончен. Проваливаясь в запорошенные снегом болотца, люди тренировались в ходьбе. Лиственницы давно уже сбросили свою хвою и стояли голые, словно хваченные лесным пожаром. Оголился и тальник. Только стланец-кедровник издали темнел на снегу своей пышной хвоей. Сапоги пропускали воду. Первая тренировка принесла начальнику грипп. Седых ничего не ел, только пил сок от фруктовых консервов, запас которых приходил к концу. Лицо начальника стало бледным. Он сильно похудел. По вечерам температура больного поднималась до сорока градусов.

Седых лежал на топчане в просторном и пустом доме, где целыми днями топилась печка. Болезнь начальника задерживала их в пустом колымском городке. Морозы крепчали с каждым днем, и на Колыме образовались крепкие забереги. В один день запорошило снегом тайгу, и все сопки, вчера еще черные, сегодня стали белыми, как сахарные головы. Седых решил остаться до выздоровления в Средникане вместе с Кирьяновым и предложил Галустьяну и Накатову не задерживать пригнанных с трассы под вьюк лошадей, а немедленно собираться в поход через горный перевал.

Завьюченные кони стояли у крыльца и ели снег. Конюх Сергей торопил людей, допивавших последние чашки чая. С низовьев пришли в Средникан на верповальной лодке еще несколько колымстроевцев, и один из них – астроном-геодезист – также вместе с конюхом Сергеем отправлялся к Колымской трассе.

До Крохалиного хребта было двадцать километров по кочкам, болотам, сопкам, через стланец-кедровник. Завьюченные кони «делали» дорогу по снежной целине в сумерках таежного пуржливого утра.

Люди отправлялись налегке, как в легкую прогулку, с шутками и веселым смехом. Все шли ровным шагом, без остановок. Лиственничная палка, оструганная Накатовым, помогала ему при ходьбе. Он опирался на нее, когда перепрыгивал через болотца, нащупывал ею глубину ключа, переходя его в брод, тормозил при спуске с крутой заснеженной сопки.

К вечеру, чем темнее становилось в тайге, тем больше разрывалась живая цепочка людей и коней. Кони ушли невидимо далеко. Люди едва поспевали за ними. Ослабевшие постепенно отставали, и цепочка растягивалась. Слышно было в глухой тайге, как перекликались люди. Конюх Сергей говорил, что уже прошли десяток километров. А всем казалось, что он преуменьшал пройденное расстояние. Ноги разогрелись от долгой ходьбы, и у всех стали теплыми кожаные сапоги. Мелкий снежок, падая и в потеплевшую обувь, таял и покрывал ее росой.

Тропы никакой не было. Кони и люди сами пробивали ее в глубоком снегу. К вечеру становилось холодней, и начинали коченеть ноги. Тело не успевало вырабатывать столько тепла, чтобы противостоять в сырых сапогах прокрадывающемуся сквозь них холоду. Ходьба больше уже не согревала. Бежать не было сил. Одолевала жажда. Нигде не было видно ключа. И, как в далеком детстве, Накатов мял в руках снег и с наслаждением сосал снежный плотный комок, этим утоляя сушившую горло жажду. Казалось, что не будет конца снегам, тайге, сопкам и болотам. Кони покачивали вьюками. Они были уже далеко впереди от Накатова. Матрос видел их в вечернем полумраке на самой вершине сопки, куда и ему предстояло еще шагать. Он с трудом поднимал ноги из податливого снега. Люди и кони растянулись длинной цепью, будто в кильватер на море корабли.

В тишину тайги вдруг ворвался шум. Он нарастал. Продираясь сквозь стланец-кедровник, Накатов увидал перед собой говорливый ключ, скакавший по камням и будто смеявшийся над морозом. Вода его была прозрачна и студена. Накатов выбрал большой камень, стал коленями на его надводную часть и впился губами в студеную воду. Пил до тех пор, пока не почувствовал полного утоления жажды, и с новой силой встал и пошел разыскивать тропу, проложенную конями.

Накатов потерял из виду далеко ушедший караван. Он был один в тайге. Солнце свершило свой дневной путь над тайгой, и на снег легли, словно лапы сказочного чудовища, бесчисленные синие тени оголенных по-зимнему лиственниц. Матрос крикнул: «Эге-э-э-эй», и никто, кроме эха, не откликнулся – товарищи были далеко. Человек с трудом разыскивал тропу среди стланца, преградившего ему путь.

Посинели отроги Яблонового хребта. Черными казались на сопках стволы оголенных лиственниц. Но все не было огней Крохалиного. Крохаль – птица утиной породы. Быть может, какой-нибудь старатель убил здесь однажды крохаля, мясо птицы спасло человека от голодной смерти, и назвали то место Крохалиным. Так и пошло колымское название.

Курточка из заячьих лапок намокла от пота и стала горяча. Снег падал на нее и таял, она впитывала влагу и тяжелела, отягощала плечи Накатова. Тропка вилась в гору. Матрос сильнее опирался на посох, будто шестом отталкивая катер против сильного течения. Накатов не думал ни о чем. Одно было известно ему: он должен идти, пока еще движутся ноги, в этом снегу, в лабиринте кустарника, среди кочек и бурелома, запорошенного и скрытого снегом, будто ловушка. Остановиться – это значило простыть и пропасть здесь, в тайге. И брел Накатов в эту таежную темень с сопки на сопку, к трассе, к Нагаеву, где предстояло начинать новую морскую жизнь.

В темноте блеснул огонек. Накатов не поверил ему, слышав много рассказов о колымских чудинках-миражах. Огонек исчез так же неожиданно, как и появился. И опять была ночная, темная и таинственная в своей тишине тайга. Если бы не помет лошадей, никак бы не разыскал тропы в этой темени матрос. Он кричал громко и не узнавал своего голоса. Тайга тревожно откликалась в горах эхом. Он сам бодрил себя этим криком. Он говорил тайге и снегам, и морозу, и ветрам: «Я иду! Я дойду до Крохалиного». Но сам не знал, когда дойдет, только верил глубоко, что дойдет, непременно будет в Крохалином.

Снова мелькнул огонек. Накатов впился в него жадно глазами, как недавно пересохшими губами в студеные воды ключа. Огонек остался, не исчезал и радостно и призывно светился во тьме.

Среди ночи уставший путник, шумно переведя дыхание, ввалился в огромный рабочий барак.

Пахло яловочными сапогами, потом и теплом. Накатов остановился у большого стола, перегородившего помещение, и почувствовал на себе взгляды незнакомых ему людей. Он снял шлем и в углу над ведром отжал его. Струями из шлема полился натаявший и смешанный с потом снег. Ноги хлюпали в мокрых сапогах. Он распахнул свою курточку, подбитую заячьими лапками. Из нее клубами вырвалось тепло. Пар облачком пыхнул в потолок.

– У нас для всех не хватит мест, – услышал матрос чей-то недовольный голос с топчана.

– Как не хватит – перебил говорившего другой рабочий. – Разве не видишь, что люди заморенные? Сам разве так не мучился по тайге? А ну, подвигайся, парень! Я лягу с тобой! Вот и освободили один топчан для гостей. Понял?

Рабочие без всяких просьб освободили места неожиданным ночлежникам и принесли на стол ведро кипятку. Гости пили из ведра большими эмалированными кружками. И скоро последний уже стучал кружкой по осушенному ведру. Жажда, смертельная жажда была утолена. Голодным людям не думалось о еде. Разговорам мешала усталость. Путники окружили печку и сушились возле нее. Накатов держал возле огня свою заячью курточку и чувствовал, как она с каждой минутой, отдавая клубы пара в помещение, становилась все легче и легче.

За два дня до их прихода был построен в «ударник» этот просторный, пахнущий смолистой лиственницей, веселый барак. Все путники были счастливы, что добрались до Крохалиного. Три дня назад здесь негде было бы ночевать.

Какой просторный барак! Какое тепло! Какое таежное гостеприимство! Им уступили свои топчаны, подушки, одеяла. Накатову дали сухие ичиги (сибирские сапоги, которые подвязываются ремнями), чтобы сменить насквозь промокшую обувь. На бечевках развесили, точно флаги, каждый свои сырые, отяжелевшие портянки, и перед сном все уже было просушено. В дальнем углу до поздней ночи слышались гармонь и русская пляска. Народ праздновал свое новоселье.

Вчера ни встречного человека, ни зверя. Один только вспугнутый глухарь. Но о вчерашнем дне не думал никто, говорили и расспрашивали старых таежников о Крохалином перевале, который предстояло одолеть после рассвета.

Серега сказал:

– Сегодня вся дорога скрозь сопками пойдет! С сопки на сопку! И такие крутяки, лошадь на заду спускаться будет. Ноги извертишь по камням и бурелому. Весь издерешься об стланец!

Ночью во сне кто смеялся, кто плакал на топчанах.

Вот и рассвет высинил тайгу. Тропинки занесло снегами. Конюх Сергей вышел из барака и, стоя у стены, умывался снегом. На белый снег стекали с рук грязные струйки. Накатов стал рядом с Сергеем и делал то же самое, мыл докрасна снегом свои почерневшие руки. Галустьян был весел, как всегда.

– Кто устал? Почему устал? Зачем устал? Вай-вай! Как-нибудь, как-нибудь!

Перед выходом из барака он рассказал, как капитан «Омолона», подходя еще к устью Лены, все уговаривал его, работника Колымстроя, помочь пробраться в Нагаево и оттуда в Москву за семьей. Он обещал, что на следующее лето вернется Северным морским путем с Лены на Колыму. Но, как стало прикладывать «Омолон» на крутой зыби в Ледовитом океане, держится капитан за дрожащие поручни на мостике и кричит Галустьяну:

– Хоть три тысячи мне в месяц положи, но морским путем из Лены в Колыму век больше не пойду! Пускай белый медведь ходит Северным морским путем!

Даже конюху, мрачному Сергею, стало смешно. Все повеселели перед выходом в сопки.

Ноги были измучены вчерашним переходом. Левое колено болело и скрипело. Накатов чувствовал это при каждом шаге. Шлем и заячья курточка были спрятаны в морском мешке и завьючены. Накатов шел в кожанке и кепке, чтобы было легче. Снова кони прокладывали тропу в пушистой снежной целине. Сергей забирал круто в гору от самого Крохалиного.

Сопки становились все круче и круче. Казалось, что кони висели где-то над головами людей. Накатов видел их черными пятнами, выступавшими из снежных облаков. Не было конца этим сопкам, ведущим к гребню высокого перевала. Позади – ничего, кроме снежного тумана, закрывшего подножья всех сопок. Люди будто отделились от земли и шагали над снежными облаками. Матрос хватался разгоряченными руками за ветви стланца и подтягивался к ним, словно к гимнастическим кольцам, потом цеплялся за следующий куст, который висел над головой. Так поднимался Накатов. Кони мучились, падали и снова шли. Снегопад разредило, и Накатов увидел макушку высокой сопки и на ней вереницу вьючных лошадей. «Лучше не смотреть туда, так это высоко», – думал матрос.

Галустьян был близок к вершине сопки. Он крикнул вниз Накатову:

– За этой скалой – Магадан!

Он хотел сказать:

– Кто одолеет эту скалу, тот увидит Магадан-Нагаево, подойдет к Охотскому морю.

«Надо одолеть этот камень, надо увидеть Магадан. Там мое будущее!» – думал матрос, напрягая силы.

Вот, наконец, достиг матрос вершины сопки, но за ней, над небольшой долиной, снова высился конус высокой скалы.

– С сопки на сопку, – вспоминались вчерашние слова конюха Сергея.

И только одолевали люди одну сопку, как за ней вырастала другая, еще более высокая, и думалось матросу, что придется идти без конца по этим неприветливым горам, идти, пока хватит сил.

Кони скользили, потряхивая вьюками и осыпая снег с закурженных кустарников. Валежник и бурелом не давали покоя на подъемах. А на высоких скалах, где не было ни лиственниц, ни елей, там донимал стланец-кедровник, ползучий кустарник, хватающий за ноги пешехода. Вот конь Серый испугался гремящего чайника, подвязанного к вьюку, и вдруг понес, как бешеный, вверх, влево, со звериной силой и ловкостью. Только видно было, как извивалась его спина, и летели в стороны морские мешки и чемоданы. Когда Серый остановился, конюх подбежал к нему, осыпая его бранью. Конюху нелегко приходилось с табунком лошадей в сопках. Он говорил, что ходить вьюком по колымским тропам – это такое мучение, труднее которого не может представить себе человек,

– И за какие грехи должен я ходить проклятыми колымскими тропами! – скулил Сергей, завьючивая пойманного коня. – Вы вот, – обращаясь к Накатову, державшему Серого за узду, сказал конюх, – пройдете эту тропу и попадете кто в Магадан, кто в Москву, а я вот броди и броди тут с лошадьми сквозь по сопкам целых три года.

Вниз под гору, где валялись раскиданные мешки и чемоданы, трудно было свести Серого. Конюх дал Накатову подержать Серого за узду, а сам скатился с кручи по рыхлому снегу за вьюками. Тяжело дыша и отдуваясь, он нескоро принес их и положил у ног Серого, проклиная его и Колыму.

Пока Сергей возился с конем, Накатов отдыхал, опершись на палку и держа повод. Путники ни разу не присаживались. Сергей твердил, что идти надо без останову, без отдыха, будешь отдыхать – совсем не дойдешь!

Кто-то шел по целине, рядом с тропой, перегоняя людей. За плечами безвестного человека болтался полупустой мешок, в руках была короткая палка. Очевидно, старый, опытный таежник пробирался с какого-нибудь прииска к колымской трассе. Он скоро оставил колонну вьючных коней позади себя. Он сам прокладывал себе тропу к трассе в никем не топтанном снегу.

– Восемнадцать километров так сквозь сопками пройдем – и будет долина,– утешил всех конюх Сергей, но потом в раздумье добавил:

– Это, конечно, так говорится восемнадцать, а кто их здесь мерил, по-моему, все пятьдесят километров будут, очень уж длинные колымские километры!

Кони больше не сбрасывали тюков, и Сергей заметно повеселел. Накатову показалось, что начался спуск. Вот и долина, обещанная Сергеем. А может быть, из-за снежных облаков снова поднимет вдруг свою остроконечную голову уходящая под вечеревшее небо сопка. Все голубилось от снега. Накатов шел мелким шагом по следам коней, так было легче. Рубашка взмокла, голова холодела на сильном ветру, и некуда было укрыться от холода. Кругом все было голо: ни дерева, ни выступа.

И вдруг из снежных облаков снова неведомая сопка подняла свою страшную голову. Им не было числа, этим сопкам. День склонялся к вечеру, а люди переваливали да переваливали с вершины на вершину. В синих просветах снегопада далеко внизу виднелась тайга.

Накатов прибавил шаг и нагнал в редколесье товарища из партии, астронома-геодезиста, исследователя Колымы. Кони далеко ушли вперед. Не стало слышно громогласного Сергея. Астроном-геодезист полгода не получал из дому никаких вестей.

– Нет новостей – это хорошие новости! – рассуждал он, идя за Накатовым. – Плохие новости быстро долетели бы, нашли бы меня и на Крохалином. Ну, как, невесело тут у нас? – спросил исследователь и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Вот так же по колымской землице мытарились первые ее советские исследователи. А много ли знают о них у нас в Союзе? Ведь они придвинули Колыму ближе к Охотскому морю на четыре сотни километров. Конечно, Колыма, как текла тысячелетиями, так и продолжала течь. Но люди обнаружили, что верховья реки неверно изображались на картах. Астрономические наблюдения показали, что Колыма ближе к Охотскому морю на целых четыре сотни километров. И это, возможно, ускорило вопрос о строительстве автомобильной трассы с моря к таежной реке, к золотому сейфу нашей страны. Нравится мне Колыма! Я вот сколько раз думал – не поеду больше на Север, но, знаете, тянет сюда. На улице пурга метет, а ты отдыхаешь после работы в теплой комнате – Москву слушаешь. Красота!

Исследователь долго рассказывал о первых годах своей работы на Колыме. Телефонные столбы весело гудели на сильном ветру. Они говорили, что он не одинок в тайге. Река разбужена и живет. В лесном безмолвии, быть может, бегут по проводам разговоры о планах, выполнении программы ранее положенного срока, о новых стройках.

Матрос и ученый шли в долине ключа Торопливого. Да других ключей здесь и не могло быть, они все были горные, быстрые, торопливые...

Берега ключа сжимались высокими, оголенными скалами. Он мчался день и ночь по звонким камням. Матрос и ученый пили вкусную, живительную ключевую воду, она бодрила и приносила несказанную радость. Ключ вился среди скал то вправо, то влево, ведя людей, словно проводник.

– Дорога пойдет долиной ключа, – не раз говорил матросу конюх Сергей, который был теперь далеко впереди, быть может, возле самой трассы.

Вот показался первый встречный:

– Куда?

– На прииск Торопливый...

Торопливый, Таежный, Утиный, Крохалиный, Хириникан – что значит  «Рябчиковая река»...

И вдруг показались двускатные крыши приземистых домов.

«Неужели конец нашему пути?» – радостно подумали оба путника.

Возле крайнего дома стоял Галустьян. Он был весел. Стало радостно и матросу. Вспомнился ему старый полярник – начальник Седых. Этот обаятельный человек всегда бодрил товарищей. Он говорил в трудные минуты, что пройдет все исцеляющее время, забудутся тяготы пути, останутся одни лишь хорошие воспоминания и с ними – тревога, желание видеть снова далекий льдистый океан, заснеженную тайгу и высокие крутые сопки...

Это был поселок Усть-Таежный, стоящий в самом устье Таежного Ключа. До Ларюковки, до трассы оставалось только четыре последних километра. Но эти километры казались самыми длинными, им не было конца.

Стемнело. Безмолвна была тайга, черна и безлюдна. В ней, как затерянные, брели люди. И в этой темноте, после крутых сопок, топких болот, цепкого стланца-кедровника, после бездорожья, люди все разом вместе увидели вдруг настоящий московский автобус, освещенный изнутри электричеством. В тайге, среди сопок, после розысков затерявшейся во тьме тропы, автобус перестал быть для людей машиной, он казался живым, дорогим и самым близким человеку существом.

Явственно послышался протяжный сигнал машины. Его повторило тревожное эхо. Исчезло оцепенение. Это была действительность, сказочная действительность. Люди прибавили шаг. Да, это начиналась трасса. Сюда, к верховьям Колымы, через Яблоновый хребет, пробился к ним навстречу человек, просек дорогу в тайге и скалах. Слышались гудки проносившихся машин. Они напоминали сигнал флагмана: «Иду вперед, следуйте за мной!». На Колыму машины мчались, тяжело покачивая гружеными кузовами, а обратно с Колымы гремели порожняком или были заполнены людьми, ехавшими в Магадан-Нагаево.

«Кто одолеет эту скалу, тот увидит Магадан! Мы одолели скалу, мы увидим Магадан», – радостно думал матрос Накатов.

 

XII

 

Пройдите землю и пучину,

И степи, и глубокий лес,

И нутр Рифевский, и вершину,

И саму высоту небес.

Везде исследуйте всечасно,

Что есть велико и прекрасно,

Чего еще не видел свет...

             М. В. Ломоносов.

 

Трасса бежала среди сопок. Тысячи лиственниц выстлали дорогу на сотни километров от Охотского моря до самой Колымы. Дорогу обвеховали, словно фарватер. Там, на реке, веха ограждала суда от мелей, здесь предупреждала машину о кювете – глубокой канавке, идущей параллельно слева и справа вместе со всей трассой до самого Магадана-Нагаева. Дорожники разметали снег, как на трамвайных линиях в Москве. После таежной тропы Накатову долго не верилось в подлинность этой таежной трассы. Пассажиры автобуса были все в валенках и полушубках, хотя октябрь только еще начался. Говорили о Москве, вспоминали Ленинградское шоссе, метрополитен – последнюю новость Союза.

Начальник Колымстроя, встретивший на трассе прибывших с Лены работников, напоминал матросу Накатову своим могучим ростом сказочного богатыря. Он рассказывал, как далась людям эта дорога. Была почва песчаная, глинистая, болотистая. Трассу пересекали скалы, плывуны, подземные льды. Подрывники потрясали горы взрывами аммонала, рубили тайгу, застилали лиственницами дорогу, мостили ее. Люди обнажали моховой покров вечной мерзлоты. Вековой лед таял, лишенный мохового покрова – защитника от солнечных лучей. Оседавший грунт проглатывал летом сотни метров сверхчеловеческим трудом вымощенной дороги. Ее снова покрывали бревенчатым настилом. Но, поддавшись солнечным лучам, лед продолжал таять, грунт оседал, превращаясь в мутную жижу. Тогда стали укладывать дорогу толстым слоем мха ягеля, а поверх него стлали лиственницы и засыпали их пустой породой. Разжижение почвы прекратилось, дорога больше не оседала. Она упорно продвигалась от Охотского моря к верховьям Колымы, к золотым ее приискам. Вдоль трассы белели островерхие палатки, дымили походные кухни, горели костры, будто здесь на дневку остановилась авангардная часть какого-то многочисленного войска и завтра после ночлега должна была отправиться дальше на север.

Ночевали на Стрелке, у гостеприимного дорожника. Читали первую в пути после Якутска газету «Колымскую правду». Лено-Колымскому походу была посвящена целая страница, и в конце ее говорилось, что руководство Колымстроя возбудило ходатайство о награждении капитана Седых высшей трудовой наградой.

Ночью пурговало, намело высокие сугробы. Опасались закрытия трассы на время очистки ее от снега. Таежная дорога требовала неустанного ухода за собой и отнимала времени и труда не меньше, чем железная дорога. По телефону сообщили, что на девяностом километре трасса закрыта из-за проливных дождей. В Атке, куда вскоре дошел автобус, были снега и мороз, а на девяностом километре, близ Магадана, хлестали ливни, размывавшие путь водяными потоками с крутых скал. Сказывалось теплотворное влияние моря.

Дорога была то прямой, как Москва – Ленинград, то кружила по долинам реки или ключа, то взбиралась петлями на сопку. На высоком перевале через Яблоновый хребет начальник Колымстроя показал Накатову памятник погибшему здесь начальнику экспедиции связи Макееву. Справа зияла пропасть. Быть может, в ней и сгинул человек, соединявший телефоном Охотское побережье с Колымой. До начала дорожного строительства связисты первыми прошли по бездорожью там, где спустя три года мчался автобус. Застрельщики пути пробивались впереди в снегу по самый пояс, в лютые морозы, держа в мужественных руках катушки телефонного провода. Размотав катушку провода, связист часто обнаруживал, что поднять провод на столбы было невозможно, он примерз к наледи, что надо было вырубать из льда. Памятник Макееву говорил Накатову об одном из безвременно ушедших пионеров колымской связи, которая сделала Колыму близкой к Москве. Далеко внизу – с высот Яблонового хребта – Накатов видел дорогу исполинов, по которой еще предстояло спускаться.

На девяностом километре показалось солнце, и всем стало сразу весело. Автобус наполнился смехом и разговорами.

– Здесь, на девяностом километре, у нас раздел климата, – шутя сказал начальник Колымстроя. – Все равно, что после Москвы попадаешь в Крым!

Автобус брал последний перед Магаданом бензин на восемьдесят седьмом километре. От Ларюковки отъехали уже далеко, и Накатов забыл о Крохалином перевале, только чуть ныло левое колено.

Навстречу автобусу шли пешеходы, мчались конные, проносились грузовые и легковые машины, будто, в самом деле, это было на Ленинградском шоссе. Вдали желтела усыпанная песком дорога. Нигде уже не белел снег. Трассу закрывали на время ливня, ее оберегали от пятитонных грузовиков. Сотни рабочих исправили за ночь повреждения, нанесенные ливнем. Автобус пронесся мимо детского городка. Среди тайги, зыбунов и кочек нашли сухое место для детей работников Колымстроя. Октябрята парами, все в одинаковых платьях, возвращались с пением, с красным флагом в свой городок по протоптанной тропинке.

Вечерело, когда показались постройки совхоза Дукчи. В город везли молоко из Дукчи. Фары автобуса освещали громадные бидоны, стоявшие на грузовике, ехавшем впереди. Сразу, как в кино, возникли огни Магадана. Недалеко шумело Охотское море. За последними сопками открывался морской простор. Слышались гудки паровозов-кукушек. Автобус бежал по освещенным электричеством улицам Магадана, нового города в тайге.

«Далек теперь Крохалиный, крутые таежные тропы, – думал Накатов, подъезжая к гостинице Магадана. – Теперь мы не пойдем больше тропами, а ляжем на курс, как говорят моряки».

Накатов не мог заснуть в эту ночь. После таежного безлюдья он попал в «жилуху», так говорил, бывало, про жилые места старый шкипер Агафоныч. Шум машин, звонки телефона, доносившиеся из коридора гостиницы, будоражили молодого матроса.

Галустьян достал в Колымстрое магаданских газет за последние полгода и вместе с Накатовым принялся жадно читать.

– Пока мы ходили по морям и рекам, метро пустили! Звания в Красной армии ввели! Каганович семьдесят шесть тысяч вагонов грузит в день! Американский летчик Пост разбился. Война с Абиссинией... Сколько новостей! – сказал Галустьян, отрываясь от чтения газет.

– Наша маленькая новость, должно быть, еще не дошла до Союза, – заметил Накатов. – Колымстрой доставил речной флот с Лены на Колыму через Ледовитый океан. Тысячи тонн груза перебросили по реке в одну навигацию.

Утром Накатов пошел на почту и давно так не радовался, когда в окошечко «до востребования» ему протянули голубой конверт и мелькнул знакомый почерк. Тоня сообщала, что весной с первыми пароходами решила ехать в Нагаево на работу и подписала договор на три года. Накатов несколько раз перечитал письмо, а потом занялся подсчетом дней, остававшихся до свидания с Тоней.

Назавтра Накатов увидел бухту Нагаево. Там ураганным ветром взволновало воды и сильным, неслыханным прибоем выгрызло из береговой трассы тысячи кубометров гальки и песку.

Шумел и пенился прибой. На воде, сверкавшей при свете судовых прожекторов, бился развороченный прибоем лес пристаней. Дорога в порту была закрыта. Пятьсот рабочих-дорожников заполняли галькой куски трассы, похищенные морем у человека. К утру дорога была восстановлена, и снова шумели лебедки разгружавшихся пароходов. Один из них заслонил своей громадой все остальные суда. Знакомый флаг Колымстроя вился над судном. Под этим флагом прошел матрос всю Лену, моря Лаптевых и Восточно-Сибирское, и Колыму на речных судах. Он был дорог матросу, как боевое знамя.

Пароход дал протяжный свисток. Накатова охватило безотчетное волнение. Его мысли мгновенно перенеслись далеко на Север, где в мглистом Ледовитом океане волнующе-протяжно звал свою колонну флагман «Сталин»:

– Иду вперед, следуйте за мной!

«Я иду и буду расти вместе с тобой, моя великая страна!» – думал матрос Накатов, поднимаясь по парадному трапу на высокий борт морского гиганта-парохода.