Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Михаил Розенфельд. Избранное. Советский писатель. Москва, 1957 г.

Предисловие

Открываешь книгу Михаила Розенфельда или просматриваешь старые, пожелтевшие от времени газетные вырезки с его корреспонденциями и очерками, и сразу оживает перед робой романтика дальних путешествий, веет в лицо ветер Полярного моря, жаркий воздух пустыни, моторный шквал от винтов самолета.

Веселый ветер нашей юности.

Способный писатель, неутомимый журналист Михаил Розенфельд с наивысшей силой проявил свойства своей натуры в ту пору, когда план великих работ открыл перед нами неизведанные просторы страны и тысячи людей двинулись по дорогам пятилеток на необжитые земли за Уральским хребтом, в Заполярье, на Дальний Восток, в Среднюю Азию.

С корреспондентским билетом «Комсомольской правды» писатель побывал всюду, где назревали важные события, где первые тропы в горах и тайге прокладывали разведчики новых богатств, где тайны белых пятен на географической карте раскрывали советские летчики и моряки.

Розенфельд всегда был в пути. В редакции он появлялся ненадолго, чтобы продиктовать машинисткам последние заметки из дорожного блокнота, расшевелить всех целым роем пережитых в путешествии впечатлений, раззадорить шуткой, подбодрить приятелей, приунывших от долгого сидения за редакционным столом, и снова устремиться в новое путешествие! А через несколько дней стенографистки уже расшифровывали его сообщения, переданные за сотни и тысячи километров от Москвы, и наборщики – самые строгие ценители редакционных материалов  –  передавали из рук в руки влажные гранки с репортажем любимого журналиста.

– Читай. Миша прислал. Не оторвешься.

По утрам у газетных киосков выстраивались в очередь молодые читатели:  «Розенфельд прислал  продолжение».

Его любили за искреннее, неукротимое любопытство к жизни, наблюдательность, счастливый дар воображения, умение сочетать художественный вымысел с правдивым и точным воспроизведением действительности. Неугомонный странник, непоседа, человек неиссякаемой энергии и оптимизма, он считал своим долгом и счастьем всегда находиться в пути, – он был, что называется, на службе у молодых и взрослых читателей, на «действительной службе» приключенческой литературы.

Он участвовал в экспедиции академика А. Е: Ферсмана в пустыню Кара-Кум, исколесил множество дорог в Монголии, летал на первом советском дирижабле, участвовал в спасении ледокольного парохода «Малыгин», ходил в дальнее плавание на ледоколе «Красин», был свидетелем доблестной борьбы испанского народа против фашизма.

Михаила Розенфельда хорошо знает и помнит поколение советских людей, вступавших в жизнь в тридцатых годах, – он рос вместе с ними, пользовался их неизменной симпатией, сохранившейся до сих пор. Он был незаменимым спутником для тех, кто отваживался на большое, трудное дело, кто шел на подвиг, открывая новое в жизни, в науке, в технике.

Друзьями Розенфельда были знаменитые советские летчики и ученые, моряки и полярники, геологи и водители машин-вездеходов. Смелый, веселый, общительный, он никогда не терялся в минуту опасности, делил с товарищами все невзгоды, заражал их своим жизнелюбием и великолепным чувством юмора. Розенфельд обладал редкостным даром привлекать к себе сердца людей, дружить с ними, увлекаться ими и вызывать на откровенный, товарищеский, задушевный разговор. Потом люди узнавали себя в его очерках и рассказах. «Да, так оно и было», – говорили они.

Многим памятны его очерки «В песках Кара-Кума» – они вошли в эту книгу. Отзыв возглавлявшего экспедицию академика А. Е. Ферсмана дает представление о ценности очерков Розенфельда:

«Как море создает своих людей, вырабатывает свои характеры и черты быта, так и пустыня придает человеку свой собственный облик, непонятный нам, жителям разнообразной зеленой природы... Каждый раз, покидая пустыню и попадая в цветущие оазисы Туркмении, мы чувствовали эту могучую силу песков и долго не могли отделаться от воспоминаний об их просторе и беспредельности...

Все эти мысли нашли себе прекрасное выражение в книге М. Розенфельда: молодое увлечение слилось с новизной впечатлений, а беллетристический рассказ, почти до мелочей верный, удачно связался с живым описанием  страны и людей».

Точные наблюдения переплетаются здесь с авторскими «лирическими отступлениями», с романтикой покорения неизведанных, мертвых земель, с умением наметить в очерковой книге некоторое подобие сюжета, с поэтически приподнятой обрисовкой характеров и действительных событий. Это был первый автомобильный поход через пустыню – свидетельство мужества и энергии советских людей. Для нынешних читателей, знающих, что пустыня Кара-Кум возвращена к жизни, путевые записки Розенфельда представляют несомненный интерес.

Поводом для создания приключенческой повести «В ущелье Алмасов» послужили впечатления писателя из поездки в Монголию. Точные наблюдения Розенфельда перевоплотились в повесть несколько фантастического характера. В действительности не существует ни Алмасских гор, ни племени алмасов. Но ощущение достоверности возникает у читателя благодаря способности писателя запечатлеть черты подлинной жизни, природы огромной страны, ее людей и отважных партизан Красного Китая. В этой книге Розенфельд дал простор воображению. Увлекательный, полный неожиданностей сюжет, стремительная манера изложения, динамика событий и раскрывающихся тайн неведомой земли – все это позволило ему создать книгу, которая давно нашла признание у юношества и взрослых читателей.

До сих пор с неослабевающим интересом читаются очерки Розенфельда о путешествиях в Заполярье. Пусть речь идет о событиях давних дней. Тем значительнее представляется последовательная работа советских полярников, издавна стремившихся    проникнуть   в   тайны   Арктики    и   ныне    прочно, «по-домашнему» обосновавшихся на ледовых станциях у Северного полюса.

Во всем, что писал Розенфельд, мы видим – он всегда стремился быть на передовом посту нашей жизни. Он любил нашу страну, ее людей. В дни суровых испытаний он не оказался в стороне от борьбы. Он был корреспондентом на фронтах Великой Отечественной войны и пал смертью храбрых в боях за родину.

Когда перелистываешь теперь книги Михаила Розенфельда, перебираешь страницы «Комсомольской правды» с его очерками, перечитываешь то, что писал он так быстро, стремительно, увлеченно, убеждаешься с радостью – это живет до сих пор. Это создано человеком незаурядного таланта, его горячим сердцем, его светлой влюбленностью в жизнь.

                                                                                                              Евгений Кригер

 

 

В песках Кара-кума

 

Вечерними огнями горел подъезд Большого театра.

У залитых матовым светом колонн суетились продавцы цветов, – публика спешила к началу балета, разрываясь звоном, подлетали визгливые трамваи, густо гудели шипящие автомобили, и в дверях зеркального небоскреба Мосторга кишела расходящаяся толпа. Только что вспыхнули фонари, и столица приняла празднично-вечерний вид.

Все это так знакомо и обычно для глаза; Театральная площадь в эти часы жила так же, как и вчера, как будет жить и завтра. Описывать асфальт переполненных тротуаров и шум Театральной площади – одно и то же, что разглядывать стандартный рисунок папиросной коробки или искать тайный  смысл в круглой афишной будке.

И в этот вечер мимо глаз проносились знакомые картины, как кадры много раз виденного любопытного фильма. Уличная жизнь кипела; на площади бесновались такси, автобусы и потертые извозчики.

И вдруг в шуме и грохоте сутолоки во всей своей полноте и яркости вспыхнули и вихрем пронеслись невероятные картины недавних дней. Заслоняя вечерние огни и золотистые силуэты зданий, в глазах ожили и, как тени, зашевелились фигуры и лица близких людей. И вот все пропало. Бурная Театральная площадь сгинула в одно мгновение, в воздухе растаяли стены домов, беззвучно исчезли люди, автомобили... Асфальт мостовых просочился сквозь землю, ноги погрузились в мягкий, волнистый песок. В лицо повеял сухой жар душной ночи, в черном небе засверкали крупные желтые звезды, и в тишине, от которой больно становилось ушам, тонкий-тонкий, послышался плач песни тоскующего Араза, из священного племени Шиихов.

– Ярбе... яр... яар... ярбе...

Кто это кричит? Автомобиль? Нет, это не гудок «Паккарда», это ревет истомленный «инер» – двугорбый спутник человека пустыни...

 

* * *

Когда из-за горы высунулся клинок молодой луны, мы остановились. В сумерках вечера послышался хруст ломаемого саксаула, и вскоре в овраге запылал костер. Усталые путешественники молча лежали на теплом, остывающем песке у пламени костра. Присев на корточки, склонив голову в чудовищной лохматой папахе, Овэс потрошил козленка. Чем-то недовольный Гарашко кричал сдавленным голосом, как будто невидимая рука схватила его за горло и он не мог освободиться. Но это был обычный разговор: Гарашко спрашивал Овэса, почему он считает нужным варить суп, когда гораздо быстрей изжарить мясо. Пока суп будет готов, люди уснут. Тогда кто будет есть шурпу? Духи пустыни? И хватит ли силы и совести у Овэса самому съесть весь котел? Гарашко кричал, Овэс молча срезал шкуру, как будто не слыша обидных слов. Наконец Гарашко, продолжая ворчать, успокоился. В тишине слышится храп спящего на холме Карамышева; темноту не в силах разогнать острый край рождающейся луны, и стоит сделать всего несколько шагов от костра, чтобы исчезнуть, потонуть в жуткой темноте. Несколько шагов – и... уже не верится, что рядом лежат люди, а за спиной полыхает огонь костра. Тишина, цепкие кусты саксаула, звезды...

Но что это? В стороне, совсем близко, слышится еле уловимый шорох. Кусты саксаула шевелятся. Кто-то, бесшумно ступая, выходит из темноты. Осторожная поступь...

Неужели слух обманывает? Нет. Вот опять треснула ветвь; теперь видно, как в змеевидных спутанных ветвях шевелится что-то темное.

– Стой!

Вспыхнувший карманный фонарь освещает бросившегося в сторону странного человека.

...Все спали. На высоком бугре чернел недвижимый силуэт Евланова. Опершись на винтовку, он караулил лагерь. Медленно догорал костер, окрашивая песок кроваво-красными дрожащими отблесками. Я чуть не натолкнулся на человека. Я вздрогнул от неожиданности и тотчас узнал его. Это был наш Аман-Клыч. Простирая руки на восток, он горячо молился.

– Аман-Клыч, – позвал я шепотом, ибо уже прошло время намаза и я видел его спящим.

Аман-Клыч медленно повернулся. Его лицо было неузнаваемо. При тусклом свете я увидал скорбные глаза и сведенные ужасной гримасой губы. Аман-Клыч уронил голову на грудь, затем диким рывком вскочил на ноги, схватил цепкими руками мои руки и, задыхаясь, толкая меня в бок, тряся бородой, указывал на горы:

– Там... там... калтаман... басмачи...

Аман-Клыч вскрикнул сдавленным криком и, как сраженный ударом, упал на песок.

...Лицо Араза преувеличенно серьезно. А глаза... Довольно издевательства, пришел конец терпению. Я уже не в силах сносить этот нагло-веселый взгляд.

– Хр-р! – кричу я, и покорный верблюд падает на передние ноги. Нет, лучше идти пешком, лучше увязнуть, спалить ноги в раскаленном песке – все это гораздо легче, нежели биться безжизненным телом на бешено мчащемся верблюде. Старый Бабай неодобрительно жует губами и в знак протеста дважды ударяет невинного верблюда палкой. Палянцев молча пожимает плечами, и мои счеты с караваном покончены.

Впрочем, все к лучшему. Вот уже сколько дней как экспедиция в песках Кара-Кума, и только теперь впервые предоставляется возможность почувствовать себя в одиночестве. Один в пустыне.

Нужно пустить караван вперед. Караван скрывается за барханами, и теперь сколько угодно можно воображать. Но... прежде всего следует позаботиться о безопасности. Но это просто. Караван ушел, остались следы, заблудиться невозможно. Караван может уйти хотя бы на десять километров, а по следам без всякого труда его всегда можно догнать, тем более что через три часа полдень и Араз делает стоянку, чтобы накормить верблюдов.

Итак, начнем воображать. Вокруг триста тысяч квадратных километров безжизненной пустыни. Ты один. Нет воды, нет пищи. Забудь о том, что ты идешь по следам, а впереди на горбах верблюдов в деревянных кадушках и в козьих мехах плещется вода, в сумках консервы, в узлах жирных бараньих пузырей свежее мясо. Все нужно забыть, все, чтобы почувствовать ужас. Ужас Кара-Кума. Ужас тех людей, чьи кости и черепа рассеяны по извилистым тропам.

Отчаянный крик, вопли и стенания никто не услышит. Никто. Никто!

Куда идти? На восток? На запад? На север? Как смешна и трагична надежда затерянного в песках. Идти десятки дней, не встретить признака жизни, не дойти до воды и пищи. Напрасно. Отбившийся от каравана, без воды не проживет и трех дней. Много лет спустя случайные путники найдут занесенные песком кости, сложат их в груду, и седобородый караван-баши прошепчет несколько слов корана.

Совсем невозможно настроиться на жуткие мысли, если из сознания упорно не исчезают глаза Араза, шапка Бабая и белая куртка Полянцева. А если так, лучше всего прибавить шагу, скорее нагнать караван, влезть на горб верблюда и не обращать внимания на резвого Араза.

Караван, наверное, успел уже далеко уйти. Валы песка расступились, и кругом лежали ровные, слегка подернутые рябью недавнего ветра пески. Взгляд невольно обратился к следам. И вдруг ошеломляющая неожиданность... Нет, этого не может быть. Это случайность... Скорей вперед... В глазах помутилось, кровь ударила в голову. Что за глупости?.. Кажется, вправо... нет, влево... Еще минута терпения! Как это случилось?!

Глаза впиваются в песок, губы дрожа сжимаются, сдерживая крик. Уверенность теряется. Ноги гнутся, не в силах идти дальше.

Следы исчезли.

 

***

Вот что проносится перед глазами и воскресает в памяти каждый день и каждый час.

На улице, в театре, в кино, в клубе, на лекциях, в кругу будничных дней картины недавнего прошлого захватывают, и нет сил преодолеть их власть.

Порой кажется, что Москва, шум и движение, люди – все это не более как мираж, который вот-вот через секунду растает в небе, и опять предстанет она, Пустыня смерти, опять начнутся дни мучительного похода, приключений и неожиданностей. Ночью при малейшем шорохе рука по привычке тянется к винтовке...

До сих пор, проходя мимо реки, я с изумлением смотрю на лица равнодушных прохожих, которые не знают, сколько жизней закончилось в кошмарных муках, сколько черных прожженных губ шептали чудесное слово «вода», и угасающее сознание скрашивала и потрясала последняя надежда добраться до воды, упиться водой...

Вот почему я, не писатель, человек, который никогда не заходил на порог литературы, взялся писать книгу. Если бы в нашей экспедиции был писатель – сколько прекрасных романов и повестей обогатили бы мир...

Увы, в нашей книге нет ничего от литературы и книжного искусства. В книге читатель прочтет факты экспедиции 1929 года. Упуская многие и многие эффектные возможности, без лишних лирических прикрас, автор расскажет о том, что было – так же, как ежедневно он пишет в газете:

Завтра в два часа тридцать пять минут в Москву прибывает германская рабочая делегация.

Или:

В зоологическом саду впервые открывается отделение жирафов, зебр и страусов.

 

Глава первая

 

19 марта 1929 года в ленинградской вечерней «Красной газете» обратила на себя внимание краткая и вместе с тем сенсационная заметка. Тотчас же по выходе газеты сообщение было передано по телефону в Москву, и радио разнесло интересную весть по всему Советскому Союзу.

Заметка сдержанно и сухо рассказывала:

 

В пустыню Кара-кум

Новая экспедиция академика Ферсмана

на верблюдах и автомобилях

 

Сегодня в Туркменистан выезжают академик А. Е. Ферсман и геолог Д. И. Щербаков. В беседе с нашим сотрудником академик Ферсман и Щербаков сообщили:

– Цель поездки – организация новой экспедиции для изучения находящейся в Туркменистане громадной и загадочной пустыни Кара-Кум.

Как известно, на территории Кара-Кумской пустыни академиком Ферсманом было поставлено производство серы, которой изобилуют недра Кара-Кума. Между тем сообщения с серным заводом, за исключением редких караванов, нет.

Сейчас из Парижа в Ашхабад доставлено два трехосных автомобиля фирмы «Рено», системы «Сахара». Эти машины специально предназначены для передвижения по пустыне. Именно на одной из таких машин было в прошлом году предпринято большое путешествие по Сахаре.

Академик Ферсман предпримет путешествие на автомобиле через пустыню по маршруту Ашхабад – Серные бугры – Хива. Это путешествие покажет, насколько возможно автомобильное сообщение в пустыне. Путь от Серных бугров до Хивы будет совершен впервые, так как по этому маршруту европейцы проходили только один раз, сорок лет назад.

Занимаемые пустыней 300 тысяч квадратных километров составляют три четверти всей Туркмении, и от разрешения вопроса об использовании Кара-Кума зависит благосостояние всего края.

 

Следующим вечером два журналиста заняли купе среднеазиатского экспресса и, покидая Москву, долго с удивлением глядели друг на друга, вспоминая события минувшего дня.

Лишь только в Москве стало известным о предпринятой экспедиции, как редактор отдела центральной информации срочно вызвал к себе разъездного корреспондента и, по-обычному торопясь, тоном, не допускающим никаких возражений и рассуждений, лаконично заявил:

– Вы командируетесь для участия в экспедиции. Вы и художник Гершаник. Академик Ферсман, к великому сожалению, уже проехал Москву; он едет сначала в Баку, затем в Ашхабад. Позаботьтесь о получении нужной бумаги от представительства академии или отдела научных учреждений Совнаркома. Все нужно проделать быстро, и, как это ни печально, завтра утром мы уже не увидим вас в этой комнате. Билеты заказаны, через неделю ждем первой корреспонденции. У вас гибель времени. Поезд уходит в десять часов вечера, – протянул руку редактор и сразу принялся править телеграмму о хлебозаготовках...

И вот мы в купе экспресса. В ящике художника хаос карандашей, бумаги и красок. В портфеле зеленый конверт с ходатайством отдела научных учреждений Совнаркома о принятии нас в число участников экспедиции.

В темных окнах мелькают глубокие снега, экспресс с презрением проносится мимо занесенных снегом станций и локомотивов. Вынырнув из-под света платформы, врезается в морозную ночь.

Рязанские поля, густые сосны и ели. Мы смотрим друг на друга и не можем понять.

Ведь просто и ясно: мы едем в Среднюю Азию, где сейчас по-летнему греет солнце, где нет снега, а через неделю, да, наверное, так, мы будем в пустыне. Сколько невиданного и неизведанного впереди!

При одной подобной мысли буйная радость охватывает нас. Журналист под стук колес уже видит еще не напечатанные фельетоны, а художник, прислонившись к окну, грезит о ненаписанных, но, несомненно, прекрасных картинах.

 

* * *

Четыре дня поезд несется среди занесенных снегом полей Пензы, Самары и степей Оренбурга. Снег тяжелыми пластами давит землю, уныло тянутся вдаль бесконечные степи.

Пятый день застал нас врасплох. В окно било жаркое солнце, и у платформы станции Туркестан зеленела трава. Потом все завертелось в бешеном колесе смены впечатлений.

Древняя арка Тамерлана, цветущие деревья абрикосов, минареты мечетей, Самарканд. Крики верблюдов, ишаков, яркие халаты узбеков – и, кажется, что мы попали на сцену экзотической оперы в самый разгар действия.

Древняя Бухара. Ночью мы пересекаем пески, поезд идет вдоль персидской границы. Утром синеют горы Копет-Дага. Ашхабад. Позади семь дней непрерывной езды, шесть тысяч километров. И теперь только, сходя со ступенек ашхабадского вокзала, мы с затаенным страхом смотрим друг на друга:

– А что... что, если академик Ферсман откажет?.. Еле сдерживая волнение, мы буквально врываемся в ВСНХ Туркмении, и первая весть:

– Академик Ферсман прибудет завтра.

Весть вторая:

– Автомобили идут в пустыню за счет ВСНХ Туркмении. Начальник экспедиции может изъявить желание взять представителей прессы, но... подумайте: едут наши представители, транспортного отдела, дорожного отдела, Туркульта, кинооператоры, радиостанция, еще вода, продукты... Это – на два автомобиля!

Можно представить, в какое положение попали люди, примчавшиеся в Туркмению, в Ашхабад, чтобы... завтра уехать обратно. Однако следующий день развеял все опасения.

К дому ЦИКа подъехал автомобиль. Мы узнали академика Ферсмана и геолога Щербакова.

Мягкая, добродушная улыбка. Мимолетная шутка и приветливое рукопожатие.

– Что же, хорошо, очень хорошо.

Так же приветливы Дмитрий Иванович Щербаков и гидрологи Федорович и Холин. Впрочем, гидрологи тут же омрачили радость встречи:

– Вы слышите, Александр Евгеньевич, они хотят даже в пески!

Что означает это странное «даже»? Нас не возьмут? Что ответит Ферсман, что скажет Щербаков? Мы ждем.

Ферсман берет чемодан и поднимается по ступенькам.

– Мест действительно не хватает, сегодня выяснится положение. Сделаем все возможное, чтобы вас взять.

Академик переходит на шутливый тон:

– Пресса в пустыне – это очень много, это значит – еще два помощника, когда автомобили придется выволакивать из песков.

...Несколько томительных часов. Вечером Ферсман и Щербаков приходят с заседания.

– Довольно печалиться, вы едете!

Как лучший друг, академик рад за нас. Он радостно обнимает вчера еще незнакомых людей.

– Будем вместе, – говорит Щербаков.

Позже мы узнаем от посторонних, как настойчиво отстаивали ученые наши кандидатуры.

Мы приняты в экспедицию! Теперь начинается самое интересное и важное. Готовится караван. Ученые исчезают на целые дни, затем нам говорят о верблюдах, о проводниках, о пустыне...

 

Глава вторая

 

Несколько вечеров накануне выхода экспедиции привели управляющего гостиницей в крайнее отчаяние. На террасе, у порога комнаты академика, толпился едва ли не весь цвет ашхабадских базаров и караван-сараев. Проводники, погонщики верблюдов, владельцы караванов метались у дверей, хватали руководителей экспедиции за полы пиджаков и, потрясающе голося, предлагали невиданных в мире верблюдов, которым позавидовал бы воскресший Тамерлан.

В гаме и крике ученые непостижимым образом ухитрялись писать доклады, составлять сметы и одновременно торговаться. Щербаков нанимает верблюдов и лошадей и ревностно торгуется. Заламывая пальцы, потрясая руками, он оперирует блестящей смесью туркменских, узбекских и русских слов, пока проводники, окончательно выбившись из сил, не соглашаются уступить по десять копеек на пуд поклажи.

Купить лошадей – почти немыслимый труд. Лошади нужны для гидрологов, радиста и художника, которые поедут позади автомобилей. Нам приводят подозрительных скакунов. Щербаков всплескивает руками и в отчаянии разглядывает со всех сторон былых красавцев. Туркмен, владелец коней, искренне обижается и, дергая за поводья сразу четырех лошадей, уверяет:

– Два совсем хорош, два немного хорошо.

Это значит, что последние две лошади или вовсе лишены способности передвигаться, или лягут костьми на первом же перевале.

За два дня до выхода экспедиции вечером раздался веселый крик Ферсмана:

– Все сюда! Приехали радисты, встречайте! Радисты первой в мире станции пустыни.

Жизнерадостный академик захохотал, подталкивая вперед двух незнакомых людей.

– Да знакомьтесь же! Вот они, долгожданные Табульский и Андреев. Прошу родниться. Они, оказывается, вот уже два часа как приехали из Ленинграда.

Высокий, худощавый Табульский и его друг с перевязанной щекой – Андреев выдвигаются из темноты.

– Станция дошла в порядке? Ничего не повреждено? – допытывается Ферсман.

– Все в порядке, – кланяется Табульский, – маленькая неприятность: от резкого перехода от снегов Ленинграда к ашхабадскому зною у Андреева вскочил флюс... Но это ни в коем случае не может влиять на качество радиопередачи.

– Зайдите к нам в номер, – пригласил Андреев, – у нас довольно уютно.

То, что представилось взорам гостя, превышало все читанное о хаосе землетрясений и сокрушительных извержениях вулканов – так выглядел «уютный» номер.

На полу, на кроватях, на столах, на стульях и чемоданах громоздились, торчали, висели, валялись ящики, стружки, коробки, проволока, доски, железо, шнуры, батареи, трубки, гвозди, снова проволока, отвертки, щипцы... Все это было густо усеяно соломой.

– Станция скоро будет готова, – указал Андреев на стол, где под скудным светом лампы блестела аппаратура.

Так началось наше знакомство с радиооператорами.

...Глубокой ночью, когда, утомленный жарой, спал Ашхабад, на дворе послышался гул динамо. Это работали радисты.

 

* * *

Утром 3 апреля первый отряд ушел в пески на верблюдах. На окраине города проводники с криками грузили верблюдов. В тени дувала (глиняная ограда) Ферсман и Щербаков следили за погрузкой.

Верблюды меланхолично жуют губами. На горбах вырастают горы деревянных водохранилищ, с боков свисают сверкающие арабские сосуды и туго перевязанные ремнями громоздкие ящики с надписями: «Академия наук. Осторожно. Радио».

– Чок! – повелительно кричит туркмен, и верблюд величественно поднимается на ноги.

Мы провожаем товарищей; и когда длинная вереница верблюдов начинает медленно двигаться по пыльной дороге, мы говорим о «сплошном Багдаде» и усердно подсчитываем: верблюд проходит три километра в час; если предпринять путешествие в Москву и идти по восемь часов в сутки, то на Красную площадь караван придет только через год. Гидрологи и художник угрожающе машут плетками и пробуют злорадствовать.

– Интересно, как еще пройдут автомобили. Не придется ли их верблюдам тащить на себе?

Они самодовольно хохочут, видя наше смущение. И в самом деле, а вдруг... А вдруг автомобили не пройдут... Говорят, в восьмидесяти километрах от Ашхабада опасные валы, автомобилю придется взбираться на пески под углом в пятьдесят градусов. Среди членов экспедиции есть несколько человек, которые вовсе не уверены в успехе. Люди, хорошо знающие Кара-Кум, и местные авторитеты говорят: пройти Кара-Кум труднее Сахары. Но командир пробега Богущевский твердо уверен:

– Пройдут.

...Караван скрывается из виду. Мы долго смотрим вслед.

Разве сейчас двадцатый век? Неправда! Печально бредут верблюды, печаль звенит во всплесках колокола. Все верблюды идут, позвякивая колоколами. По обычаю туркменов караван должен идти звеня, люди должны знать, что идут мирные путники, ибо калтаман (разбойник) пробирается тихо.

Ветер доносит звон колоколов, наши друзья идут в таинственную, жуткую, безмолвную пустыню. Завтра идем и мы.

 

* * *

Ночью к нам заходит оставшийся в одиночестве Андреев. Он заметно скучает о своем друге.

– Завтра и автомобили уходят, остаюсь один. Когда Табульский придет на место и наладит станцию, тогда наговоримся... От скуки подслушал разговор Голландии с Явой. Любопытно. Жена из Голландии беседовала с мужем, который живет на острове Ява. Она волнуется: «Милый, не ешь шоколаду, при яванской жаре это ужасно». Он ее успокаивал: «Целые дни не выхожу из отеля, пью ледяную лимонную».

Итак, последний вечер в городе. Завтра пески, пески. В четыре часа утра назначен выход – и... не верится, просто нельзя осмыслить, что завтра мы будем в одиночестве, завтра не будет ни газет, ни электричества, ни пышной туркменской цветущей зелени. Через несколько часов мы распрощаемся со всем, что напоминает о жизни и человеческой культуре.

Передо мной старый журнал «Природа», рассказ Щербакова о первой экспедиции и книга Вамбери «Моя жизнь».

Только шестьдесят восемь лет тому назад европеец осмелился пройти пустыню Кара-Кум. Это был венгерский ученый – тюрколог Вамбери. Отважный ученый долго в караван-сараях Константинополя и Тегерана изучает восточные языки, обычаи и священный коран. В 1861 году Вамбери в Персии присоединяется к каравану паломников, возвращающихся из Мекки. Ученый отпускает бороду, надевает белоснежную чалму и под видом дервиша, распевая священные стихи корана, идет с караваном через пустыню  Хиву. Падая под губительным зноем солнца, умирая от жажды, в ежеминутном страхе быть разоблаченным, Вамбери все же доходит до Хивы. Узнав о святости неизвестного дервиша, хивинский хан приглашает его во дворец и просит благословения. Вамбери ждет разоблачения и жестокой расправы. Все проходит благополучно, и ученый, возвратившись в Европу, пишет о страшной пустыне:

Кара-Кум... В воздухе ни птицы, на земле ни жука, ни червя, есть лишь следы угасшей жизни, кости погибших людей и животных.

И многие ученые до сих пор не верят. Не верят, что Вамбери мог совершить это полулегендарное путешествие. Многие склонны думать, что книга о Кара-Куме написана Вамбери... за чашкой душистого чая в одном из караван-сараев Константинополя.

Через двадцать лет в пустыне появляется русская военная экспедиция во главе с поручиком Калитиным. По поручению штаба Закаспийской области, Калитин записывает колодцы и путь до Хивы. В своем донесении он отмечает, между прочим, виденные им у колодца Шиих странные бугры с признаками серы.

С той поры пустыня Кара-Кум стала привлекать внимание ученых. Россия никогда не имела своей серы и покупала ее за морями. Каждый год Россия закупала двадцать – тридцать тысяч тонн серы. Во время империалистической войны отрезанная от зарубежных рынков страна испытывала тяжелый серный кризис.

Промышленности СССР исключительно необходима сера. В 1925 году академик А. Е. Ферсман и геолог Д. И. Щербаков снаряжают первую изыскательную экспедицию. Ученых провожали в пустыню, точно приговоренных к казни: никто не верил в их благополучное возвращение. Ценой исключительных трудностей и лишений, благодаря самоотверженной энергии караван ученых доходит до легендарных бугров – и Атлантида Кара-Кума найдена.

Скромно, сжато и сухо рассказывает Щербаков в журнале. Строчки короткой статьи нельзя читать без волнения:

«Наконец все готово. Оседланы четыре коня, грузятся пять наших верблюдов. Нас трое русских и четыре туземца. Мы их еще не знаем, нам предстоит доверить успех экспедиции и свою жизнь этим загорелым, смуглым янги-калинцам, которые оживленно о чем-то разговаривают на непонятном наречии, навьючивая наш несложный багаж. Потом, за три недели совместной жизни в песках, мы научились ценить и любить этих скромных, честных и удивительно чутких людей. В четыре часа дня мы двинулись в путь. Там, впереди, Кара-кум – море песков, расстилающееся от берегов Каспия до русла Аму, от узкой полоски Ахалского оазиса, прижатого к склонам Копет-Дага, до садов Хорезма и синего Арала.

Наконец кончается последнее поле, песчаные бугры вокруг нас сжались, и узенькая, глубоко протоптанная тропа становится единственной нитью, соединяющей нас с оставленным сзади культурным миром...

Печальная картина ждала нас утром. Низко, над самой головой, несутся рваные клочья тумана, застилая ближайшие окрестности. Но твердая решимость пробраться к загадочной сере помогла нам быстро собраться и тронуться в путь. Около полудня рассеялся туман. Мы шли по красноватым и ровным, как паркет, глинистым площадкам –  так называемым такырам, тесно сжатым неправильной формы песчаными буграми, высотою в рост всадника, с редкими небольшими кустарниками. Кругозор был все время закрыт этими холмами песка, непрерывно выступавшими со всех сторон.

Чем дальше подвигались мы вперед, тем чаще проглядывало солнце сквозь пелену облаков, а неприветливые голые песчаные бугры одевались все более частой растительностью. Наконец среди расступившихся песков показалась удивительно правильной формы овальная площадка до 2 километров по длинной оси, с гладкой, словно покрытой торцами глиняной поверхностью. На этом такыре, в южной его половине, вытянувшись в ряд, стояло 30 кибиток.

Появление каравана вызвало большое смятение среди работавших около своих кибиток туркмен, но наши проводники быстро успокоили их, рассказав о мирных целях экспедиции, стремившейся только посмотреть на «Кугурт-Джульба», или Серные бугры. Вскоре толпы быстроглазых загорелых ребятишек окружили нас, с любопытством поглядывая на невиданных пришельцев; вот подошли седобородые старики и, низко кланяясь, пригласили зайти в юрту погреться и попить традиционного зеленого чая. Окружающие нас мужчины и женщины были высоки и стройны. Густые, черные и сильно изогнутые брови придавали вопросительное и немного удивленное выражение их лицам. Здесь, в кибитке, за мирной беседой, постепенно нам становятся понятными быт и интересы «песочных людей», или «кумли», – так называли наших хозяев проводники, противопоставляя себя, земледельцев предгорья, кочевникам пустыни.

Мы скоро узнали, что центральная пустыня Кара-Кум далеко не безлюдна и вовсе не представляет собой лишенного жизни моря песков. Уже с незапамятных времен подвижные и некогда грозные барханы поросли разнообразным кустарником... Когда выпадают редкие, но сильные ливни, вода быстро заливает их, превращая на короткое время в настоящие озера. «Песочный человек» научился хранить эту влагу, собирая ее канавками в пониженные части такыра и спуская в землю, в расширяющиеся книзу конические ямы, играющие одновременно и роль сосудов для воды и колодцев. Лишенный плодородной почвы оазисов, он нашел себе иной источник существования, использовав в своем первобытном хозяйстве верблюда, созданного самою природой для жизни в пустыне, неприхотливого к воде, питающегося не только травой, но и побегами молодого саксаула, обильно произрастающего в центральных частях Кара-Кума. Приученный к определенным колодцам, верблюд сам, без пастуха, раз в трое суток приходит на водопой. Каждую осень туркмены песков отводят свой подросший молодняк в земледельческие районы и обменивают это ценное и полезное животное на мешки с золотистой пшеницей. В зависимости от урожая и цен на хлеб они посещают то базары, лежащие к северу Хорезма, то аулы Теджена и Мерва, а иногда заходят и в Персию.

В свободное время туркмены любят поохотиться с помощью гончих и соколов на зайцев и лисиц. Весенней порой в пески спускаются с гор грандиозные серны – джейраны, и лучшие стрелки, вооруженные старинными шомпольными ружьями, состязаются и умении подкарауливать чуткую дичь, убивая ее самодельными свинцовыми пулями.

Медленно подвигался вперед наш караван, делая 3–4 километра в час. Мерно ступали друг за другом верблюды, а за ними, вытянувшись в ряды, шли наши лошади. После перехода в 30 километров мы разгружали нашу поклажу, разбивали палатку и разводили жаркий костер – сухое топливо было всегда в изобилии. Под утро мы порядочно мерзли и неохотно расставались с постелью: вяло шли сборы, а застывшие руки с трудом увязывали вьюки. Затем первый час быстрой ходьбы согревал окоченевшие члены, а спустя недолгое время уже становилось жарко. Так шли дни за днями: однообразие застывшего и поросшего кустами песчаного моря.

Но вот наконец на десятый день странствований с вершины особенно высокого песчаного бугра мы увидели на горизонте какие-то беспорядочно разбросанные конические возвышенности. Караван, ныряя среди крупных увалов, медленно приближался к заветной цели. Поздно вечером, уже при свете луны, мы достигли подножия одной из странных возвышенностей – бугра Чеммерли.

С трудом взобрались мы наверх. Открылся поразительный, своеобразный, ни с чем не сравнимый ландшафт. С востока и севера теснились то в одиночку, то группами остроконечные холмы, полузасыпанные валами песков. Далеко, почти на горизонте, рисовались новые группы возвышенностей, а за ними чуть намечался изрезанный оврагами обрывистый склон плато. А под ногами вся вершина бугра горит и искрится на солнце кристаллами ярко-желтой серы».

 

* * *

– С добрым утром! – приветствует нас академик. – А вы уже встали? Очень хорошо. Скоро выходим. Ну, марш в буфет, напивайтесь чаем и...

Ферсман не кончает фразы, он на лету ловит проходящего Щербакова, и они скрываются в глубине террасы.

 

Глава третья

 

В полумраке буфетной комнаты слабый дрожащий огонь керосинки освещает склонившееся над чайником лицо Ферсмана. Осталось всего несколько минут до отъезда, но он во что бы то ни стало хочет напоить чаем членов экспедиции.

В просвете дверей показывается высокий моложавый командор Богушевский. Он тщательно выбрит, его одежда имеет праздничный вид – искусно подвязанный галстук, манжеты... Командор как будто собрался на дипломатический прием. Впрочем, таким он был и остался за все время путешествия, когда остальные бродили в песках, отбросив все навыки европейской культуры.

Летняя заря призрачным светом наполняет комнату, освещает углы, и тогда мы видим остальных. Человек в кожаном шлеме, пышные рыжие, вильгельмовские усы, наивные голубые глаза – это представитель Автопромторга Карамышев. В случае удачи пробега ему надлежит организовать транспорт в песках. Рядом с ним Василий Гарашко – переводчик. Говорят, он не только прекрасный знаток языка, в походах на басмачей он избороздил пески, изучил быт и нравы Кара-Кума. Сейчас он должен помочь провести машины к Серным буграм – Кугурт-Джульба.

– Кончайте с чаем! – напоминает командор. – Через три минуты должны прийти машины.

Последние его слова совпадают с отдаленными гудками. Еще мгновение – слышен шум моторов. Автомобили у подъезда.

Новые, незнакомые лица. Водители, имеющие славу лучших шоферов Средней Азии, – Качановский, Шатилов и Евланов.

– Мы готовы, – говорят они, появляясь на пороге, и сразу начинается суматоха.

Сонная улица оглашается криками. Лакированные щеголеватые машины немедленно теряют свою элегантность. К крыльям привязываются баки с водой, тюки, чемоданы. Заднее сиденье уже представляет собой хаос мешков, лопат, одеял, ведер. К багажникам прикреплены доски и деревянные решетки.

– Как будто бы все готово. По машинам! – приказывает командор.

И только сейчас мы замечаем стоящий в стороне полугрузовик-форд. Присутствие третьей машины совершенно непонятно. Случайность? Или проводы? Однако у грузовика шоферы готовятся к отходу.

– Это наш форд, – говорит Карамышев, – мы его посылаем с экспедицией. Попробуем... Если не пройдет, вернется обратно.

В тоне Карамышева нельзя уловить и тени уверенности. И в самом деле, стоит только сравнить мощные двенадцатиколесные гиганты «Сахары» со щуплым грузовиком, чтобы заранее предугадать судьбу форда. Впрочем, мечтания присущи всем, вплоть... до туркменского Автопромторга.

– Ну, в путь! – решает командор.

На пороге гостиницы сонный заведующий приготовляется махать рукой. Машины мягко отрываются от подъезда, и контролеры записывают в книжках машин:

«Выход из Ашхабада 4 апреля в 5 часов 20 минут утра. Направление – Кара-Кум».

Пустынный текинский базар, напуганные гудками лица текинских торгашей, голубая башня строящейся текстильной фабрики – и конец Ашхабада. Перейдя железнодорожное полотно, автомобили бегут по разбитой арбами дороге в степь. Колеса скользят по свежей росистой траве, навстречу с пастбищ выбегают привлеченные непонятным шумом верблюды и, не двигаясь с места, провожают машины удивленными глазами. Откуда-то прибегает стадо ишаков. Обыкновенно пугливые, животные настолько поражены, что даже не пытаются скрыться.

– Скоро конец, – смеется Гарашко, – скоро мы никого не увидим. Скоро последний аул и... конец.

Если смотреть пристальней, можно заметить, как быстро меняется пейзаж. Всего десять минут назад еще были видны ветви цветущих абрикосов, за синими очертаниями минаретов бехаитской мечети зеленели деревья, а сейчас автомобили въезжают в голую степь, и на земле уже заметен легкий налет золотистого песка. На вершине холма, неподвижный в своем величии, застыл орел.

Пока мы укладываем вещи, стараясь устроиться с большим удобством, окружающая картина резко меняется. Все реже и реже попадается трава; машина скачет по глиняным кочкам, и кусты зелени сменяются змеевидными побегами саксаула. Греясь на солнце, ползут зеленые черепахи. Качановский беспрестанно резко поворачивает руль, чтобы не нарушить их спокойной прогулки. Уж не видно полей; узкий канал арыка уходит в сторону, начинают попадаться гряды песку, и отдельные песчаные островки постепенно сливаются. Теперь совсем редко из-под пухлого желтого наноса проглядывает бурая земля.

Автомобиль переваливает холм, и перед нашими взорами развертывается песчаная равнина. Несколько деревьев и обнесенные высокими глинобитными стенами дома.

– Аул Кипили. Последний аул, – указывает Гарашко. – За ним – Кара-Кум...

С криками и воплями к машине бежало все население аула.

– У них я спрошу про наш караван. Гой ялда-шляр! – крикнул Гарашко, соскакивая на землю.

Со всех сторон его окружила шумная толпа.

Гарашко стал неузнаваем. Присев на корточки, визгливо голося, в совершенстве подражая интонации и манере разговора туркмен, он закатывал глаза, разводил руками, цокал языком и удивленно тянул: «Бе-е-е» («Ну-у-у»). Гарашко был, видимо, чрезвычайно доволен своей беседой. Его лицо пылало радостным возбуждением, когда он садился в машину.

– Я снова в песках. Люблю пески. Здоровье и зрение теряю в песках и... люблю Кара-Кум, чтоб она пропала. Дехкане говорят – караван заночевал недалеко отсюда.

Глядя на него, я понял, насколько ценен для нас окажется этот человек в дальнейшем, и не ошибся. Гарашко между тем рассуждал:

– Разве можно просто так – сесть и изучить их язык. Надо жить среди них, родиться и умереть, тогда ты можешь сказать: знаю. Их язык!.. Он говорит одно, думает другое. К примеру: болезнь чахотку они зовут «инча-кеесель» – тонкая болезнь. От чахотки человек сохнет, худеет – тонкий, значит инча-кеесель. Кара-Кум означает – черные пески. Черные – это смерть. Пустыня смерти... Когда-нибудь научусь их языку, – с нарочитой скромностью вздохнул Гарашко, и глаза его лукаво засмеялись.

Попадая в пески, Гарашко чувствовал свое превосходство над инженерами, учеными и без всякой надобности по всякому поводу часто повторял: «Я, как малограмотный, мало что соображаю, но в песках...»

Машины нас увозили все дальше и дальше. В последний раз мы смотрим на последний аул.

Кипили... На аул надвигаются пески пустыни. Колодцы окружены, защищены ветвями, один колодец уже засыпан и высушен песком. Кто знает, может быть, скоро людям придется отсюда уйти под вой ужасного урагана. Буря снесет кусты укреплений, песок занесет каналы арыков и заметет клочки полей.

На двадцать четвертом километре в котловине – вышедший вчера из Ашхабада караван. У пепла потухшего костра бочки с водой и ящики радиостанции.

Гидрологи Федорович и Холин, радист Табульский и Гершаник бросают своих лошадей и бегут к нам с такой непомерной радостью, как будто потеряли всякую надежду нас видеть.

– Сколько вы шли? Всего час! Черт побери, – кричит Федорович, – мы шли целый день. Идем, кажется, вечность. Неужели только вчера мы прощались?

Несколько минут встречи и...

– Увидимся у Серных бугров. До свидания! Табульский и Холин скачут вслед на конях, потом мы долго машем друг другу руками, и всадники возвращаются к каравану.

Машины пошли тише. Очнувшись от раздумий, вдруг спохватившись, напрасно ищешь взглядом зелень, траву. Все пропало.

Ровная желтая линия горизонта срезает густую синеву неба. Бархатные валы песку, убегающие вдаль холмы, причудливые легкие горы... песку... песчаная рябь на нежной поверхности.

Сверкающей ладьей плывет вдали первый автомобиль. Трещит мотор увязающего в песке форда.

Качановский нагибается над рычагом. Машина, вздрогнув, с трудом всходит на пухлый холм, и тогда мы не видим ничего, кроме спокойного, бесконечного, волнистого песка.

– Началось,– сощурив глаза, почему-то улыбается Качановский.

Солнце обдает знойным пылом. Колеса мягко продвигаются в песке, оставляя за собой извилистый след. Василий Гарашко поднимается во весь рост, раскидывает руки и, высоко подняв голову, горловым захлебывающимся голосом кричит:

– Кара-Кум!.. Вот она, Пустыня смерти!

Навстречу медленно плывут бугры. Чуть ли не шагом двигаясь по верблюжьей тропе, идут машины. Бугры исчезают и появляются снова. Теперь им нет конца. Мы в пустыне. Гарашко все еще не садится, все еще пристально смотрит вперед и что-то шепчет. Вдруг с его лица исчезает улыбка. Он хмурится и, изогнувшись, смотрит вперед.

– Подождите, первая машина встала.

– Что-то случилось. Что там, не видно? – волнуется Четвериков из дорожного отдела.

– Машина стала! – кричит Гарашко и выскакивает из автомобиля.

 

Глава четвертая

 

– Ничего особенного, просто колеса зарываются, – объяснил командор, когда мы подбежали к остановившемуся автомобилю, – с разгона взять нельзя. Ну, не будем терять времени. Решетки сюда!

Водитель Евланов с мрачным видом принялся развязывать ящик. Вскоре он появился на бугре, волоча за собой бесхитростное сооружение из перевязанных палок. Это командор называл решетками.

Богушевский разложил решетки на песке, и теперь автомобиль должен был идти по «рельсам».

Евланов сел за руль, взглянув на решетки, прицелился и рванул рычаг. Автомобиль с большим напряжением начал взбираться на холм. Но, не дойдя до решетки, автомобиль остановился. Дико урчал мотор, колеса бешено вертелись, рассекая песок и зарываясь все глубже и глубже.

– Назад! – приказал Богушевский.– Берите большой разгон, мы еще подбросим палок.

Там, где должна пройти машина, наспех устлали палками и досками. Евланов, отойдя далеко назад, с разгона влетел на песок, колеса пошли по решеткам, и медленно, с риском снова увязнуть в песке, автомобиль взобрался на вершину.

– Прекрасно, теперь форд вперед! – точно приглашая войти в кабинет, попросил Богушевский и тут же про себя добавил: – Завтра же вы вернетесь в Ашхабад.

Форд, соскальзывая и зарываясь, все же быстро вскарабкался вверх. Карамышев в величайшем удовольствии, закручивая усы, заключил:

– Пожалуй, форд пройдет не хуже других.

– Вы думаете? – улыбнулся командор. – Я мыслю иначе... Посмотрим.

Вторая «Сахара» грузно давила решетки и на середине остановилась.

– К машине! Подхватывайте!

Все по приказу быстро кинулись к автомобилю и, толкая его изо всех сил, вывели на безопасное место. Вся операция заняла полчаса.

Когда наступил полдень, нам приходилось четыре раза прокладывать решетки и, схватывая за борта, протаскивать машины вперед.

– Сделаем первый кара-кумский привал, – предложил Ферсман. – Кто-нибудь наломайте саксаула, я же займусь чаем.

Выбрав удобное место в овраге, экспедиция расположилась на привал. Гарашко наломал ворох саксаула, бросил в сухие ветки кусок горящей бумаги, и саксаул вспыхнул, точно политый бензином.

– Нет лучше топлива, чем саксаул, – любовался Гарашко. – Только ночью нужно быть осторожным. В пустыне костер виден далеко. А нам этого не нужно.

– А разве есть причины чего-либо опасаться?

– Как вам сказать... Все-таки опасаться не мешает... Хотя сейчас басмачей почти нет, Джунаид-хан разбит вдребезги, а все же...

– Кто такой Джунаид-хан?

– Что-о?! – воскликнул Гарашко. – Вы не слыхали про Джунаида-хана, про грозу Кара-Кума?

– Еще бы, – подхватил Щербаков, – совсем недавно слава его гремела по всей Туркмении. В первый раз, когда мы с Александром Евгеньевичем отправлялись в Кара-Кум, нас предупреждали...

– И вы не знаете кто такой Джунаид-хан, – укоризненно замотал головой Гарашко.

Под треск саксаула у яркого огня костра Гарашко рассказал про неуловимого басмача.

Восемнадцать лет Джунаид-хан был полным хозяином песков. В 1916 году он захватил Хиву, и только войска генерала Галкина вернули хану трон. После революции Джунаид подослал к хивинскому хану Асфендиару своих послов для переговоров. Послы явились во дворец, привезли подарки. Трусливый хан принял их, и во время рукопожатия один из послов задержал руки хана, другие сзади воткнули в него кинжал. Джунаид въехал со своими джигитами в Хиву, посадил своего хана, начал собирать налоги, пока его не прогнало население с помощью Красной Армии. Джунаид-хан вернулся в пески.

Еще несколько лет назад, прежде чем отправиться в Хиву, туркмены совещались: идти ли обходным путем, или «через Джунаида». На обратном пути караван могут ограбить бродячие банды. Лучше идти «через Джунаида», на его тропе никто другой не тронет. За это Джунаид брал налог.

В 1924 году в пески пошли части Красной Армии. Небольшие отряды без запаса воды буквально погибали в Кара-Куме. Кавалеристы гибли в песках, падали лошади, но красноармейцы все шли вперед и вперед по пятам басмача. Джунаид засыпал колодцы, но это послужило и для него ловушкой. Когда красноармейцы настигли бандитов, те умирали от жажды, и только Джунаид с небольшой группой приближенных успел скрыться. Он бежал через Персию в Афганистан. Джунаид имеет своих «послов» в Индии и в Англии, от англичан он получает оружие и сейчас время от времени делает набеги на Кара-Кум.

– Теперь спокойно, – закончил Гарашко. – Погодите, я еще много расскажу и про басмачей и про Красную Армию в песках. Осколки банд Джунаида еще бродят... Кто знает...

– Будем пить чай. Кок-чай, зеленый чай, – лучший в мире чай.

Утомленные путешественники жадно глотали чай – жара давала себя знать, и чувствовалось утомление.

Хмурый и раздраженный представитель дорожного отдела Четвериков, дуя на кипяток, угрюмо ворчал:

– Если так все время придется тащить машины, благодарю покорно. Лучше идти пешком.

Ущемленный командор с любезной улыбкой корректно ответил:

– В будущем, конечно, здесь проведут асфальтовое шоссе и на каждом углу милиционер будет указывать путь. Все это пустяки, обождите, что еще будет. Если бы все время шел такой путь – лучшего желать нельзя. Что еще предстоит... Это только начало.

– И это только начало, – глухо повторил удрученный дорожник, – представляю себе, что будет дальше.

Привал закончен. К великой радости, дальше пошла легкая равнина. Автомобили бежали без всякого труда, и казалось – пройти Кара-Кум не так уж трудно. Впереди, тарахтя, переваливаясь с боку на бок, подпрыгивая, катился форд. В его беге чувствовалась какая-то веселость и молодцеватость.

Как ты, милый, попрыгаешь дальше, – к великому огорчению Карамышева, смеялся Гарашко.

– Что ты там ворчишь, Вася? – огрызнулся Карамышев. – Он идет лучше других.

– Я ничего не знаю, – вздохнул Василий. – Я малограмотный... Я только знаю, что скоро будет гора... Такая маленькая гора... Твоему форду, конечно, переплюнуть.

Не успел Гарашко закончить, как впереди вырос бугор, а за поворотом показалась гора. Взлетев на бугор, первый автомобиль остановился.

– Ну, так и есть, как я говорил. Гора. На первой машине советуются.

Подъехав к командору, мы получили приказ:

– Не трогайтесь! Первая машина попробует пройти на решетках; если нет, тогда возьмемся за другое.

Положить решетки было делом нескольких минут. Автомобиль безуспешно пытался взобраться на гору. Тогда командор немедленно решил:

– Вторая машина, вперед. Разворачивайте лебедку.

Теперь только мы заметили у своей машины небольшую деталь: впереди к автомобилю приделана катушка, на которой наверчен стальной трос. Шоферы размотали катушку и бросили трос на песок. На вершине горы Карамышев копал яму для кола. Когда вбили кол, к нему привязали трос, и таким образом автомобиль оказался точно лошадь на привязи. Качановский сел за руль и включил малую передачу. Катушка завертелась, наматывая на себя трос и этим самым подтягивая машину наверх. Мы с удивлением наблюдали это невиданное зрелище. Кто-то попытался сравнить:

– То же самое, что схватить себя за волосы и поднять на воздух.

Пока мы смеялись, автомобиль вырвал кол и, врезавшись в песок, осел. Карамышев снова принялся за лопату. Мы начали закапывать кол сырым песком и усердно утрамбовывали песок ногами, чтобы машина не вырвала кол второй раз. Внезапно у ямы появился проводник туркмен. Он кинул взгляд на нашу работу и отрицательно замотал головой:

– Яман (нехорошо).

Растолкав людей, туркмен выгреб сырой песок и стал засыпать кол только сухим и прогретым песком.

– Что он делает! – рассердился Четвериков. – Мишина немедленно выдернет кол. Сыпучий песок...

– Не мешайте ему! Он знает, – предупредил Гарашко. – Посмотрим.

Проводник засыпал кол, водители привязали трос, Кочановский садится за руль и включает лебедку. Судорожно дергаясь, машина подтягивается все вперед и вперед, и... автомобиль на горе – кол на месте.

– Он прав, совершенно прав, – говорит Щербаков, – ведь плотность влажного песка гораздо меньше, чем плотность сухого. Молодец! Якши!

Ободренный благодарностью, туркмен берет горсть мокрого песка, сжимает и бросает маленький комок. Потом он берет горсть сухого песка, сжимает, показывает, что сухой песок сдавить куда труднее.

Остальные машины подтягиваются на буксире.

– В путь! Теперь испытаны три кита: решетки, доски, лебедка.

Командор не знал и не предвидел, к каким китам еще придется прибегнуть.

Так, останавливаясь, подбрасывая доски, мы продвигались вперед. Изредка начали попадаться кости павших верблюдов. Кости были повсюду тщательно собраны, и сверху на груде костей обыкновенно торчал похожий на дыню белый выветренный череп. Гарашко указал пальцем на кости и объяснил:

– Каждый путник собирает кости в одно место, кости должны указывать путь. Идя с караваном, люди ничего не оставляют зря, ни черепка разбитого кувшина, ни обрыва халата, ни кости, – все это собирается в одном месте, все это люди складывают в груду. Кости показывают путь, и мы пойдем по костям.

Так, падая и погибая в знойных песках, верные спутники жителя Азии, неутомимые «корабли пустыни» – верблюды и после своей смерти служат человеку...

Солнце клонилось к закату. Качановский прибавил ход, и мы пошли невдалеке от первой машины.

– Стойте, стойте! – неожиданно крикнул Щербаков. – Смотрите вперед!

Вдали, в дымной серой пелене курящегося песка, мы увидели черные точки.

– Юрты кумли, – уверенно сказал Щербаков. Пристально всматриваясь вперед, я вспоминал рассказ в журнале «Природа». Неужели мы их увидим – кумли?..

Гарашко с неудовольствием, озираясь на Щербакова, подтвердил:

– Да, это кумли – люди пустыни...

 

Глава пятая

 

Двадцать минут – и мы в гостях у кумли. Вчера еще телеграф, телефон, террасы гостиницы, а сейчас...

Посередине юрты, поджав под себя ноги, сидит морщинистый старик, и молча величественным жестом время от времени сухой, корявой веткой саксаула разворачивает сверкающие угли костра. Едкий дым вьется вверх, в отверстие купола, клубится, стелется понизу, обволакивая усевшихся в полукруг людей. Мы в гостях у старейшего племени колодца Юсуп. Человек пустыни молча встретил появление невиданных машин. На его лице нельзя было заметить хотя бы малейшего признака удивления, испуга или интереса. Старик с достоинством поклонился, в знак почета приложил руку к бороде и важно пожал прибывшим руки, точно он давно ждал гостей, а автомобили ему знакомы, как горб верблюда. Автомобили старик видел в первый раз. Но удивиться, спросить, показать чужим людям, что он потрясен, по всей вероятности, было ниже его достоинства. Мы молчим, он изредка бросает на нас мимолетный взгляд, из-под седых бровей мелькает искра жгучего интереса. Но это только на секунду.

– Селям алейкум, адам! (Мир тебе, человек!) – ладонями сжимает он руку Ферсману.

У автомобиля пугливая толпа детей. Закусив губы, застыв в позах величайшего удивления, темнолицые подростки почтительно расположились невдалеке. Яркие цвета рваных халатов и блеск серебра. Дети увешаны старинными монетами, медалями, ажурные серебряные украшения персидских и бухарских мастеров покрывают кривые заплаты, на солнце искрятся, горят серебряные наконечники тюбетеек. Пугливо сторонятся быстроногие девочки в разноцветных шароварах. У них гладко выбритые головы, и только оставлены тонкие ниточки косиц. У многих девочек в носы продеты кольца. Взрослые жители семи юрт становища Юсуп также молчаливы и сосредоточенно-важны. Как они не похожи на узбеков, таджиков, бухарцев или даже на близких туркмен культурной полосы! Кумли эффектны своей стройностью и гибкими фигурами. Движения скользящи, пластичны, как будто человек выходит на сцену театра и ощущает на себе взгляды тысяч зрителей. Разодетые в шелка, увешанные серебром женщины находятся тут же, среди мужчин. Их лица открыты, они не боятся постороннего взгляда и свободно держатся в толпе.

Из самой большой юрты доносится зов, и мы идем туда, где расположились наши путешественники.

На костре кипят закопченные узкогорлые арабские медные кувшины кок-чая. По правую руку хозяина сидит молодая, веселая жена и помогает ему угощать пришельцев.  Женщина беспрестанно говорит, смеется и даже спорит с мужем. Для людей, знакомых с азиатским бытом, явление поразительное. Когда чай вскипает, жена легко толкает старика, указывая на то, что нужны чашки. Кумли достает неимоверно грязные пиалы. Мы поспешно бежим за своими чашками, только один Ферсман пользуется любезностью хозяина и, чтобы не оскорбить его, даже не споласкивает бурой чашки. Дым невыносим. Академик, по-восточному свернув ноги, с удовольствием тянет чай, поддерживая разговор с хозяином. Они сидят друг против друга. Прославленный ученый, имя которого называют в лабораториях Парижа, Лондона, Берлина и Рима, и жующий табак полудикий кумли. Гарашко с охотой переводит слова хозяина. Однако кумли справляется о здоровье, о дальнейшем пути почтенных гостей, но только не об автомобилях.

Все убранство юрты состоит из нескольких кошм и бочонков для воды. Между прутьями хранится все имущество семьи: кувшин, гребень для расчески пряжи, ковры и бараньи шкуры, кривые ножи. Наш хозяин далеко не беден, он богат. Его богатство – верблюды, которые ушли далеко в пески искать колючки.

У входа уже расположились туземцы. Тряся облысевшей головой, на коленях вползает в юрту полуслепая старуха. Ей больше ста лет. Мы глядим друг на друга с несказанным любопытством – люди разных жизней. Но не смейте спрашивать кумли о жизни или жалеть его. Кумли горд, он считает себя головой выше людей земли и рек. И в самом деле, сколько мучительного труда, энергии и хитроумия, твердой воли, силы, изобретательности и опыта нужно иметь, чтобы жить в песках.

Прошел час, настало время прощания.

– Саул, ага! (Спасибо, господин!) – благодарит Ферсман, и это одновременно означает, что отдых закончен.

Кумли собираются у круглого колодца. Юноша в черной папахе тянет веревкой воду в ведре из верблюжьей кожи. Кумли дают нам самое драгоценное, что у них есть, – несколько ведер воды. Колодец окружен шестами, чувствуется, что здесь люди как зеницу ока оберегают воду. Несколько десятков, а может быть, и сотен лет назад человек, носивший имя Юсуп, вырыл колодец, его потомки остались жить в песках, нарекли свое племя именем Юсупа. Семь юрт-кибиток отмечаются на карте: «Становище колодца Юсуп».

Первые люди пустыни радушно провожают нас.

– Где Димитрий Иванович? – ищет в толпе геолога Ферсман.

Щербаков действительно незаметно скрылся.

– Где Дмитрий Иванович? Что за таинственное исчезновение! Это, между прочим, в его обычае, – смеется Ферсман.

Нигде у юрт нет Щербакова. Машины готовы к отходу. Командор многозначительно смотрит на часы. Куда же, в самом деле, исчез геолог? Проходит время, наконец издали показывается победно шагающий Щербаков. За ним, смеясь, идет проводник Овэс, таща на плечах барахтающегося козленка.

– Недорого заплатил – шесть рублей. Ночью угощаю всех роскошным ужином. А? Что? Уезжаем? Подождите одну минуту, надо отблагодарить хозяев.

Щербаков достает из машины пачку чаю и передает гостеприимному кумли. Старик равнодушно берет чай и, не оборачиваясь, передает жене. Женщина краснеет от удовольствия и горячо благодарит.

Блеющий козленок уложен в форд. Кумли молчаливо кивают папахами вслед отъезжающим машинам.

 

* * *

Автомобиль бежит плавно, переваливаясь с боку на бок, жара спадает, приятная теплота нежным дыханием успокаивает, усыпляет. Голубое небо темнеет, горизонт горит ярко-красным пожаром заката, а выше – изумрудно-зеленое небо, подернутое золотыми нитями растекающихся облаков.

Пустыня необычайно эффектна в минуты захода солнца. Бурый саксаул оживает в роскоши фиолетовых ветвей, величественная панорама захватывает дыхание, гипнотизирует, и кажется – пустыня жива. Несколько минут, как разрастающийся аккорд симфонии, пылает пустыня, и солнце, резко сверкнув, пропадает. И сразу жуткая черная темнота.

Автомобили на полном ходу останавливаются. Дальше невозможно ехать – не видно друг друга. Шоферы зажигают фары, и мы чуть не вскрикиваем от молниеносной перемены пейзажа.

Прожектора резко освещают корни саксаула. За линией прожектора резкая темнота ночи. Впервые за тысячи лет прожектора освещают Кара-Кум. Фантастический, неестественный вид.

Свет прожекторов серебрит саксаул, и ветви точно усыпаны блестками снега. Уходя в высоту, кусты  саксаула кажутся гигантскими деревьями; похоже, что мы едем в зарослях, в непроходимой чаще. Автомобили движутся осторожно: позади непроницаемая завеса, впереди узкие полосы света. Освещенный песок играет сиреневыми переливами, и как подводные кораллы светятся пучки редкой травы. Прожектора освещают новые, еще невиданные растения с яркими точками желтых цветов.

– Сюзен, – восхищенно шепчет Гарашко. – Пустынная акация.

Непроходимыми замороженными рядами вырисовываются на фоне темноты спутанные побеги саксаула. Серебряные, мертво-белые кусты саксаула рядом с сюзеном кажутся причудливыми морскими растениями. Машины медленно плывут, словно по дну таинственного моря...

– Мы прошли сто четыре километра...

При звуке громкого голоса все приходят в себя и забавно протирают глаза, возвращаясь к действительности.

– Более чем великолепно! – продолжает Ферсман. – Впереди нас гора, на которую придется убить не мало времени. Здесь нужно заночевать, тем более что сейчас восемь часов.

Машины становятся рядом. Гарашко разводит костер. Овэс, зажав между коленями козленка, вынимает кинжал. Жалобно кричит козленок под кинжалом проводника. Гарашко спорит с Овэсом, но туркмен не слушает его и ловко срезает шкуру.

Щербаков развязывает корзины с хлебом, командор, прожевывая лепешку, записывает в блокнот пройденный путь. А за автомобилями черная, непроницаемая ночь.

Нужно немного, совсем немного отойти в сторону, чтобы исчезнуть в темноте. За кустами сразу забываешь о существовании мира и о людях у костра. Мертвый холодный песок, цепкий саксаул хватает за ноги... Звезды... Тишина...

Но что это? Позади слышится еле уловимый шорох. Кусты саксаула шевелятся. Кто-то, бесшумно ступая, выходит из темноты. Осторожная поступь... Крадутся к машинам...

Вспыхнувший карманный фонарь освещает бросившегося в сторону человека.

 

Глава шестая

 

– Эй, кто там? Стой!

Темная фигура скользнула в кусты, человек бесследно скрылся.

Бежать за ним? Догнать? Или скорее мчаться к костру, сообщить товарищам? Они ничего не подозревают. Они мирно готовятся ко сну. К нам подползают, нас окружают. Нужно в секунду сообразить, что делать.

– Скорее сюда! – раздался вдали зов, и я узнал голос Ферсмана. – К костру!

 

* * *

У костра возились неизвестные люди в высоких туркменских папахах. Всклокоченные черные брови, блуждающие глаза, песочного цвета халаты.

– Позвольте представить, – громко смеясь, сказал Ферсман, – у нас гости. Да, да, идите знакомиться.

Пришельцы суетились у костра, со страхом обходили машины, наиболее храбрые осторожно подходили к автомобилю, трогали шины и, точно ожегшись, отдергивали руки.

– Да идите же к нам! Это кумли из племени Бохардок. Иначе – из племени Кадык. Мы, оказывается, в нескольких шагах от их колодца.

Так вот чьи шаги шелестели в кустах!

Гости между тем совсем осмелели, тесно окружили машины и даже ощупывали прожектора. Электрический свет привел их в неописуемый восторг. Седобородый старик, прильнув лицом к стеклу фары, едва не ослепленный, вскрикнул, потом долго с умилением вздыхал, растирая глаза.

– А ну-ка, Шаталов, – посоветовал Гарашко, – попроси их от машины.

– Зачем, пускай смотрят!

– Смотр смотром, а там у нас винтовки. Отодвинь, говорю.

– Что ж, что винтовки, никто их не тронет.

– Никто не тронет, но... «узун кула»...

Странное слово – «узун кула». Что оно обозначает? В это время папахи собрались у костра, и Ферсман позвал:

– Идите слушайте, что они рассказывают.

Люди из племени Бохардок придвинулись ближе к огню и начали поочередно говорить. Когда один кончал, другой утвердительно кивал головой и подхватывал рассказ. Их было больше десяти человек, косматые тени их ползли в темноту.

– Нас постигло горе...

– Кара аллаха...

– Гнев пророка...

Слова их рассказа мы слушали в необычайной обстановке. Мертвая пустыня с наступлением прохлады начинала оживать. На свет прожекторов слетались тысячи неизвестных насекомых, бабочки, белые жуки, мотыльки. Чудовищным роем они кружили над ярким светом, бились о стекла, летели в костер, дождем осыпали людей. Где-то совсем близко свистнула птица. Нежные трели, нежней соловья, тонкий отрывистый свист. Кумли замолчали. Закрыв глаза, они слушали.

– Поет чурчури – соловей Кара-Кума, – прозвучал голос Гарашко. Он наслаждался пением чурчури. – И куда это все девается: птицы, жуки, бабочки... Как загорается солнце и становится светло, все пропадает. Как сквозь землю. И все мертво.

Кумли снова заговорил.

– У нас несчастье. Мы в горе, – дословно переводит Гарашко. – Буран засыпал колодец. Лучше бы ветер похоронил людей. Без колодца нет жизни. Что будет делать племя Кадык? Кто нам даст воды из своего колодца? Кто напоит наших детей, наши стада?

– Колодцем владеет род, – сжав в кулак бороду, изрек старик и, как бы соглашаясь с таким положением, добавил: – Колодец-Бохардок – для племени Бохардок, вода племени Тильки (лисицы) – только для Тильки.

– У нас нет колодца. Погиб, – присоединился третий.

– Скажите же, люди: что нам делать?

Не давая ответить, следующий продолжал:

– Поможет ли нам Совет, если мы пойдем в Ашхабад?

Мы подробно объяснили людям пустыни, куда обратиться за помощью. Ободренные, они внимательно слушали нас. Потом кумли рассказал нам, как они строят колодцы.

Внутренность колодца закрепляется плетеными кругами, из не гниющих в воде ветвей сюзена. Из этих ветвей делают круг, круг опускают в яму, затем роют дальше. Сверху втискивается второй круг, и так до самой воды.

– Что будет, что будет еще среди песков... – мечтательно говорит Ферсман. – Совсем недавно, так недавно о существовании кумли не знали. Слышите – сейчас они идут за помощью в Совет. Пустыня советизируется. В центр пустыни загнан клин – серный завод. Завод станет крупным экономическим и политическим центром. Кажется невероятным, но мы едем к Серным буграм, а там уже работают кумли!..

У света прожектора так удобно писать дневник. Чуть не забыл: если командор не изменит своего решения, завтра форд вернется в Ашхабад. Надо приготовить телеграмму.

Девять часов. Наше время ашхабадское на три часа позднее московского. Сейчас в Москве шесть часов. Еще совсем светло. Шумные улицы, гудящие автомобили, трамваи, крикливые газетчики, огни кино, бурные заседания, съезды... Безмолвно в пустыне. Лишь трели чурчури и тихая песня кумли прерывают мертвую тишину:

– Гетма, гетма, баала, иолунд дашт... (Не ходи, не ходи, сын, в дальний путь...)

Телеграмма пишется в столь необычайной обстановке, что корреспондент долго не может начать первой фразы. У костра тихий разговор, в стороне Овэс все еще потрошит козленка, ему помогает молодой Бохардок. Кумли сосредоточенно срезает шкуру, делает это он с величайшей серьезностью, с великим знанием своего дела. В столбе света прожектора, как пыль, дрожит, мелькает рой бабочек.

– Гетма, гетма, баала, и... – поет кумли и вплетает в песню все, что он видит и слышит. – Гетма, гетма, баала...

И я слышу новое слово:

– ...астанабиль...

– Будем спать, супа не дождаться, – заворачивается в халат Гарашко. – Да уже все спят. Их стесняться не стоит. Гости наши просидят до утра: они хотят насмотреться на автомобиль как следует, чтобы потом рассказать своим, что они видели. Между прочим, они в большой обиде, что мы не заехали к ним. Мы не знали, а то надо бы было заехать. Отказаться от гостеприимства – оскорбить людей. А они нас ждали.

– Как ждали?

– Очень просто, они знали, что мы едем.

– Каким образом?

– «Узун кула». Вот и все!

Гарашко, поняв, что он сможет снова блеснуть своими познаниями, таял от удовольствия.

– Что такое «узун кула»?

– «Узун кула» означает «длинное ухо». Достаточно? – Гарашко сделал вид, что он сейчас закроется халатом и уснет. Он знал, что его будут расспрашивать...

– Гарашко, будем друзьями! Или... черт побери, к чему канитель. Рассказывай, кто он: «узун кула» и «длинное ухо».

– Будем друзьями! Давай руку. Слушай, кто такой «узун кула». Хорошо тебе, когда живешь ты в городе, читаешь каждый день газеты и узнаешь новости со всего мира. В городах доклады, кино, радио. А что в песках? И вот здесь живут люди, и люди знают все, что им нужно знать. У пустыни свое радио, своя газета – «узун кула». Так называют кумли того человека, который приносит вести. А кумли больше всего на свете любит новости, рассказы и сказки. «Узун кула» – почтенный человек и везде желанный гость. Каждый кумли хочет прослыть «длинным ухом», и если он увидит что-нибудь замечательное, сразу же пешком или на верблюде, сердце лопнет, но он примчится к людям и расскажет все, что видел. Лучшей наградой будет, если кто-нибудь назовет его: «О-о, он «узун кула»!»

Заметь, мы еще встретим кумли, и везде вместо «здравствуйте» нам будут говорить и спрашивать: «Хабар бар?» («Новости есть?»). Везде о нас будут знать.

Автомобили едут. Вдруг где-нибудь за горой, за кустом увидели нас; кто увидел, самым коротким путем, пока мы тащим машины, по тайной тропе добежит до своих и расскажет. А там другой «узун кула» подхватит, и в несколько дней кумли узнают о машинах у всех колодцев, по всем аулам...

Вот кто такой «узун кула». Надо поменьше распространяться. Если узнают басмачи...

Гарашко ловко завернулся в халат и, моментально засыпая, хищно оскалив зубы, протянул:

– Узнают, ну, пусть попробуют ввязаться.

...Все спали. Широко раскинув руки и ноги, на песке безмятежно спал академик.

Рядом, свернувшись калачом, жался от ночного холода Щербаков. Его лицо и полуоткрытый рот выражали явное удовольствие любителя путешествий. Он попал в родную обстановку и, видимо, был чрезвычайно рад.

Командор спал на резиновой надутой подушке, возле него лежал развернутый роман, который он читал у прожектора в ожидании супа.

Карамышев сладостно храпел, с вызывающим видом сложив руки. Возле него, накрывшись одеялом, пальто и брезентовым плащом, никак не мог заснуть дорожник. Четвериков ерзал с боку на бок, ругался – пустыня явно не устраивала его. Кинооператор спал в окружении чемоданов с кассетами, в головах – два киноаппарата: «Дебри» и «Кинамо». Он каждую минуту, застигнутый врасплох, был готов к съемке.

Три водителя расположились на одной кошме и с чувством отдыхали от трудного дня. В общем, все... торопились спать, ибо ночь в пустыне коротка, как шаг покорного верблюда.

 

* * *

Лишь только слегка порозовел восток, командор Богушевский принялся освежать лицо одеколоном, затем, пристроив зеркало на запасной шине, он менял воротничок и усердно повязывал галстук, монотонно наставляя:

– Не медлить. Двадцать минут на все: на костер, еду, чай и отход.

Из-под кустов, из-за машин выползли люди, с трудом пробуждаясь, хмуро встречая утро нового дня. Вспыхнул кем-то зажженный костер. Вокруг огня толпились озябшие путешественники. Через несколько минут вскипел чай. Чай поднял силы и изменил настроение. Вообще чай в песках – это неописуемо могучая сила. Слово «чай» здесь приобретает совершенно иной смысл, нежели в городе, у скатерти стола. Здесь чай воскрешает силы человека. Зеленый чай, обладает чудесным свойством поднимать энергию, согревать человека в холодные ночи; чай освежает и делает бодрым путника в дни беспощадного зноя. В пустыне можно жить, если пал верный верблюд, можно отказаться от тканей, от покрова и юрты, но без чая немыслимо существование кумли.

Восход солнца в несколько секунд рассеял холод, и утро повеяло сухим жаром.

Мы находились в кругу высоких кольцеобразных Песчаных гор. Вдали на оранжевой поверхности зыбучих песков нельзя было заметить даже куста саксаула или верблюжьих колючек. Голые золотистые пески – самое страшное, что может встретиться.

Богушевский, отойдя в сторону, совещался с Ферсманом, потом, вернувшись, твердо и решительно произнес:

– Форд сейчас же должен вернуться обратно в Ашхабад. Иначе он так застрянет, что мы уже никакими силами не сможем его вытащить ни вперед, ни назад. Все немедля берите лопаты. Постараемся насколько можно «расчистить» дорогу. Во всяком случае здесь придется не мало поработать. А форд сейчас же, сейчас же обратно.

Шоферы форда, недружелюбно глядя на командора, пытались протестовать. В последнюю минуту они обратились взглядами к Карамышеву, но тот не отрываясь смотрел в даль песков. Тогда печальные водители пошли к машине и, глухо пробормотав «прощайте», повернули в обратный путь.

Вскарабкавшись на бугры, мы долго безмолвно смотрели на удаляющийся легкий грузовичок... Его путь закончен. Первая победа пустыни. Каково придется остальным?

Однако рассуждать некогда. Академик и Щербаков первые взяли лопаты и поднялись наверх. С вышины первого бугра виден второй, и уже знаешь: взобравшись на второй бугор, увидишь третий... Коварство Кара-Кума безгранично! Люди молчат. Но стоит только взглянуть на каждого, чтобы почувствовать, какая буря чувств клокочет внутри этого, казалось бы, спокойного человека.

Отчаяние бессилия? Нет! Злоба! Неудержимая творческая злоба! Нужно разнести, разорвать эти горы, холмы и дать проход машинам. Просто и отчетливо: не может быть, чтобы пески сломили мощь человеческой техники. С яростью врываются в песок лопаты, никто ничего не видит перед собой, кроме ненавистного песка.

Уничтожающе палит солнце. Одежды, мокрые от пота, высыхают на теле и вновь мокнут. Работать, работать, только не глядеть вперед, чтобы не устрашиться гигантских валов...

 

* * *

Сколько прошло времени? Час или половина Дня? Первый бугор «сработан». Для машин устроено нечто похожее на ущелье.

– На второй бугор положить доски... Может статься, что машины с разгона взберутся... Поможем, подхватим. Качановский, за руль!

Водитель садится в машину и дает задний ход.  Разгон.

Стоя у прорытого ущелья, мы ждем. Разогнавшись, автомобиль, обдав ветром, шумно пролетает мимо. Слышно, как Качановский включает последнюю скорость. Сейчас автомобиль пойдет на бугор, надо бежать подхватывать. Машина действует быстрее мысли. Никто не успел заметить, каким образом, но Качановский уже взлетел на гору и скрылся под скат. С криками: «Ура, ура, давай, давай!» – все бежали за автомобилем и... не могли его догнать. Качановский гнал машину на третью гору, мелькнул в высоте и исчез.

Тогда позади взревел второй автомобиль. Евланов дал гудок («Посторонитесь!»). В великом изумлении мы успели заметить бледное, подернутое в гримасе злобы лицо шофера. Вторая машина, грохоча, пошла по следу первой и вскоре, нырнув под откос, взошла на третью гору.

– Вот и все! – хохоча во все горло, прислоняясь к капоту автомобиля, кричал издали Качановский.

– Прошли, – как бы зевая от скуки, ленивым тоном, скрывая торжество, промямлил Евланов. –  Командор, приказывайте ехать вперед. Теперь уже пустяки!..

– Ну конечно, пустяки, – радостно загудели все, не веря столь быстрой победе.

Неужели мы перевалили эти чудовищные валы?

Мы оглянулись назад. Слегка курились золотистой дымкой бархатные горы. И... следы автомобилей скрылись...

 

Глава седьмая

 

Качановский стал героем дня. Он это чувствовал и искренне хохотал всю дорогу, уже безразлично и спокойно относясь ко всем встречающимся препятствиям. Легко выводил машину и мчался вперед. Отныне бугры и крутые повороты казались ему пустяками.

Четвериков заметно повеселел и, одобрительно кивая головой, беспрестанно говорил:

– Да, конечно, в песках вполне возможно проложить путь. Кое-где срыть, кое-где найти обход, закрепить пески.

Водитель праздновал свою победу и верил в удачу. Вертя рулем из стороны в сторону, он стал заметно интересоваться совершенно посторонними вещами. Качановский почему-то вдруг заинтересовался животным миром.

Мелодично свистнув, из куста саксаула выпорхнула ярко-желтая птица.

– Вася, гляди! Неужели канарейка?

Гарашко, возмущенный такой невежественностью, презрительно усмехнулся.

– Откуда канарейка? Синица!

– Желтая синица?

– В песках все желтое... И ты пожелтеешь.

– Удивительно, как живут здесь птицы без воды...

– Не только птицы, но и животные, даже волки, – вскользь заметил Гарашко, по обыкновению стараясь заинтересовать, – и без воды... А как живут, подумай! Когда остановимся у кумли, они расскажут. А я лучше помолчу.

Качановский замедлил ход, решив узнать во что бы то ни стало один из секретов песков, но так и остался с раскрытым ртом.

Из-за поворота далеко внизу блеснуло огромное озеро. Как загипнотизированный, шофер резко переключил скорость и погнал автомобиль. Чем скорее мы мчались вперед, тем резче выступало зеркальной чистоты голубоватое озеро.

Озеро в Кара-Куме! Неслыханно! Ни разу в разговорах ни Ферсман, ни Щербаков, ни Гарашко не вспоминали о каком-либо озере. Слабая догадка – мираж? Но мы ведь всего, может быть, в двухстах шагах. Еще две-три минуты.

Озеро! Чистое, прохладное, освежающее озеро. Всего второй день как мы в песках, а уже один вид воды заставляет дрожать от волнения. Сейчас автомобиль спустится вниз, и мы бросимся к воде.

– Стойте! – крикнул Ферсман.

Тон академика был более чем спокоен.

Озеро! – хотелось кричать. Озеро! Холодная вода! Но почему академик спокоен? Ведь внизу озеро! Машины стоят над озером! Глаза не обманывают.

Академик с Щербаковым между тем вышли из автомобиля и, совсем не глядя на воду, советовались.

– Здесь не стоит останавливаться. Мы их еще много встретим по пути. Важно, чтобы машины шли вперед и вперед.

Напряженно вслушиваясь в разговор ученых, мы старались уловить хоть одно слово. Однако академик шел обратно к автомобилю и приказал ехать вперед.

Ехать по воде? Почему такое спокойствие? Что это значит: «Мы их ещё много встретим по пути»? Озер? Много?

Щербаков, еще немного постояв на месте, подошел к нам.

– Не правда ли, интересное зрелище? Соляная площадь, так называемый шор. Их много встречается в пустыне. Даже вблизи кажется, что это вода. Тут будет хорошо ехать, как по асфальту.

 

* * *

Автомобили легко мчались со скоростью в пятьдесят километров по белой и ровной поверхности Шора.

– Шор, – задумчиво бормочет Качановский. – Побольше бы таких шоров...

Пять минут лихой езды, и впервые за весь день автомобили опять вынуждены остановиться. На этот раз придется пойти по узкому крутому карнизу холма, с которого машина может сорваться вниз. Краткое совещание, потом мы полчаса раскладываем доски, и Качановский делает пробу. Подъем идет удачно, но, добравшись до середины кручи, машина останавливается. Теперь нужно подобрать доски и положить впереди, затем Качановский пойдет дальше. Доски проложены до самой вершины. Водитель включает рычаг, но, зарывшись в песках, машина не двигается с места.

– Помогите! – просит Качановский. – Включу первую скорость, подхватывайте.

– Ну-ну-ну-гой...

Криками подгоняя себя, напрягая силы, участники экспедиции тащат машину, как вдруг слышится треск, и автомобиль, вздрогнув, застывает недвижим.

– Что-то сломалось, – делает знак Богушевский. – Сейчас выясним.

Водители лезут под машину, пробуют мотор, рычаги, руль и обмениваются мрачными взглядами.

– Сломан зубец шестеренки, – извещает командор,– придется стать на ремонт.

– Что это значит?

– Это значит, – медленно продолжает Богушевский, – если сейчас три часа, то, если энергично возьмемся, завтра к двенадцати дня закончим.

Качановский вне себя. Так удачно начатый день кончается аварией. В один момент водитель как-то осунулся, исчезла бодрость; он на глазах похудел, стал неузнаваем.

– Что ж, медлить нельзя, давайте разбирать дифференциал.

Водители стали распаковывать инструменты, остальные принялись за изготовление пищи. Четвериков осаждал руководителей экспедиции:

– Подумайте, у нас почти нет воды. Если задержимся на большой срок, то...

– То, – подхватил командор, – не пропадем. Будем пить воду из радиаторных баков. Правда, они немного проржавели, вода отдает железом, но железо, я слыхал, полезно.

Бодрые слова сразу подняли настроение. В самом деле, ничего страшного. Сутки ремонта. Не хватит воды – перейдем на «курортный» режим. Железноводск в Кара-Куме! Если одни сутки, то это, пожалуй, не столько печально, сколько оригинально.

Когда знаешь, что воды осталось мало, пить хочется несоразмерно больше обычного. Воды мало – это заставляет искать укрытия от жары. Как никогда до сих пор, дает себя знать песчаный зной. Черные кожаные подушки раскалены, как железо, брошенное в горн. К машине нельзя притронуться. Предоставленные самим себе, все не принимающие участия в ремонте бродят вокруг машины, не находя места. Куда идти? Где скрыться от жары? Резкая тень саксаула... Туда...

– Не советую, – останавливает Гарашко. – Там можно заснуть, но там обыкновенно хоронятся очковые змеи.

На бугре, на самом солнцепеке, восседает Ферсман. Он беспрестанно широким платком вытирает лоб; солнце выгоняет испарину, академик, поводя платком, тихо, заливчато смеется.

– Испаряюсь, честное слово, испаряюсь, меня не хватит и на час... Ну, что вы скажете! – в каком-то забвении смеется академик, и люди начинают воспринимать все происходящее вокруг в юмористическом разрезе.

Хочется пить. Все необыкновенно услужливы и милы друг перед другом.

– Зайдемте выпьем лимонада!

– Нет, я лучше квас.

– Постойте, я живу за углом, выпьем чаю... Прошу вас...

Смех и шутки способны осилить жажду и зной. Только один человек не принимает участия в уморительных разговорах и смехе – Гарашко.

Василий лежит грудью на песке, вытянув шею.

В этот момент он похож на птицу. Глаза сощурены, губы полуоткрыты, он, кажется, боится дышать.

– Гарашко! Чем вы заняты? – зовут с бугра. Василий, не двигаясь, слушает, затем легко вскакивает на ноги.

– На западе кричат верблюды. Недалеко люди... Разговоры мигом смолкают, шоферы перестают возиться с инструментами. Тишина. Мы напряженно слушаем. Тишина. Ни звука.

– Кричат верблюды, – точно поет Гарашко. – Там, где верблюды, там люди, вода... Я сейчас иду за водой.

Гарашко молча уходит. Куда он ушел? За неслышным криком? Карамышев гордо качает головой, он доволен своим другом.

– Васька слышит, он знает, он принесет воду. Через два часа Гарашко вернулся. С ним шли два кумли. Они несли воду и лучшее, что может быть в Кара-Куме, – прохладный, кисловатый, чудный «чал» – верблюжье молоко.

 

Глава восьмая

 

Всю ночь водители чинили машину. За сутки стоянки люди применились к местности: каждый выбрал себе удобный бугор. Утром мы, смеясь, обозревали все, что творилось вокруг. В песках валялись консервные коробки, спички, папиросы, одеяла, книги, карандаши.

Ремонт не закончен. Кто-то с наслаждением продолжал спать, кинооператор возился с пружиной «кинамо», инженер Телетов просматривал смету серного завода, корреспондент писал дневник, дорожник Четвериков, грызя карандаш, подытоживал пройденные километры.

– Обжили Кара-Кум, – шагая голышом, с фотоаппаратом через плечо, восторгался Щербаков. – Большая кара-кумская гостиница.

Вечно подвижной Щербаков как-то всегда умел находить причины чем-либо восторгаться.

– Глядите, какая чудесная мимикрия ящерицы.– Щербаков разглядывал розоватое животное.– Крапинки – точно окраска песка. Мы ее сейчас пустим.

Выскользнувшая из рук ящерица тотчас же стала незаметной.

– Нет, что ни говорите, пустыня Кара-Кум интересна... Ба! Чем это занялся Александр Евгеньевич?

Невдалеке от машины академик, вызывая всеобщее изумление, ползал на коленях, что-то собирая и разглядывая в лупу.

– Не знаю, что там собирать, – пожал плечами Гарашко, – вот уже час ползает человек – и что? Какие-то трубочки. Я ему уже собрал их целый ворох, а он все ползает. Тут бы найти хорошую банку консервов...

Академик настолько заинтересовался неизвестными коричневыми палочками, что нам стоило большого труда вернуть его к действительности.

– Интересная порода, надо будет заняться, – ползая, бормотал Ферсман.

Ремонт будет закончен только через пять-шесть часов.

– Хотите прогулку по пустыне? – предложил Ферсман. – Идемте.

Академик спрятал трубочки и зашагал в сторону. Издали наблюдая за фигурой руководителя экспедиции, ни в коем случае нельзя узнать в нем ученого. Быстрый юношеский шаг, походка боксера. Шагающего академика трудно догнать, и утомительно идти с ним в ногу.

– Смотрите, мы не в одиночестве.

Вокруг лагеря экспедиции ночью, по-видимому, кипела жизнь. На ровном песке легкими отпечатками шли следы маленького барса – «корсака», кружили следы лисицы. Ночью нас посещали гости. Совсем недалеко от звериных следов чернели свежие сквозные норы змей и, как следы игрушечного автомобиля, кружили вензеля черепах.

Наша прогулка однообразна, как однообразны волны песка. Два дня назад пустыня вызывала любопытство. Никак нельзя было понять: как это возможно – одни пески? Вчера еще с автомобиля было интересно глядеть на спокойное, местами вздыбленное сухое море, и хотелось знать, что будет завтра. Теперь любопытство притуплено, интерес заменили усталость и легкое раздражение.

Довольно, хватит! Ноги хотят твердой почвы. Какой-то нестерпимый зуд в ногах. Хочешь перемены – и... нельзя. Невозможно! Пески засосали, отрезали от тебя живой мир. Если повернуть обратно, все равно пески. На все четыре стороны пески.

Мы шли, с трудом передвигая увязающие ноги. Щербаков перебегал с бугра на бугор, щелкал аппаратом. Оставив нас позади, геолог вскарабкался на высокую кручу. Когда мы подошли к нему, Щербаков указал в сторону на черную точку.

– Как будто похоже на колодец, пойдемте туда. Через некоторое время мы подошли к глинистой площадке. В центре находился давно заброшенный осыпавшийся колодец.

– Здесь жили люди. Где они сейчас?

Возле колодца валялись кости и черепа верблюдов. Гибель колодца – конец жизни. Глинистая площадка была обведена валами движущихся песков.

Лежа на пухлых буграх, мы наблюдали, как еле заметно для глаза от малейшего дуновения ветерка перекатываются песчинки. Тысячи, миллионы, биллионы песчинок движутся. Движутся горы.

Ферсман воткнул в песок ветку саксаула, и мы, заметив одну песчинку, до боли в глазах наблюдали ее движение. Но это невозможно. Стоит от напряжения дрогнуть ресницам, как песчинка потеряна. Ясно, совсем ясно заметно движение ряби. Несколько минут, и выступ, похожий на линию водяного круга, подвигается к саксаулу и осыпается дальше.

– Установить скорость движения песка нетрудно, но не требует каких-либо мудреных приборов... Идемте дальше.

– Нет, пожалуй, надо вернуться, в песках не замечаешь пройденного.

Ферсман был прав. Обратно пришлось идти более двух часов.

– Нет никакого сомнения, пустыня оживет, – рассуждал Щербаков. – Нужно во что бы то ни стало пески приобщить к производительному фонду страны. В Кара-Кум намечен целый ряд экспедиций: астрономы, географы, гидрологи. Побольше решимости, энтузиазма. Долой мертвечину!

– А молодежь, – горячо подхватил Ферсман, – молодежь полна энтузиазма. Представьте себе, никогда в жизни я не наблюдал такого исключительного интереса к экспедициям, открытиям со стороны молодежи, как сейчас. Буквально горят. О-о-о.

Академика охватило волнение.

– Разнести пески! Разгромить песчаное безмолвие! Сюда придут тысячи молодых сил, закипит жизнь. Да, да, закипит. Здесь, в песках, будет жизнь.

– На Западе я не замечал подобного творческого интереса, – заметил Щербаков. – Большей частью интерес вызывают различные экстравагантности, сенсации. Помните, какие мы письма получали из-за границы после первой экспедиции?

Ученые, остановившись, расхохотались. Щербаков смеялся и рассказывал:

– После экспедиции возвращаюсь в Ленинград и вижу солидный пакет с заграничным штемпелем. Вскрываю, читаю. Запрос одного научного журнала. Настоятельно просят ответа: «Уважаемый господин, соблаговолите ответить...» – и т. д. О чем бы, вы думали, они спрашивают?

– О результатах экспедиции?

– Нет!

– Найдены ли Серные бугры?

– Нет.

– Тогда не представляю.

– Они спрашивают, что представляют собой кумли. Они полагают, что кумли – тринадцатое иудейское колено, исчезнувшее после царствования Соломона...

 

* * *

– Скоро тронемся, – вытирая замасленные руки, встретил нас Богушевский.

– Скоро принесут чал, – обрадовался Гарашко, – но с водой дело плохо. У них очень мало воды. Нам же придется сделать запас.

– Где же чал? Обещал с утра, чал не несут, – прохрипел Четвериков.

– Будьте уверены. Кумли обещал принести. Если кумли обещал, он принесет.

Ремонт подходил к концу. Богушевский приказал грузить вещи. Утомленные, измазанные водители принялись собирать инструменты.

– Ну вот, – захлопал в ладоши Гарашко, – все в порядке. Машина готова, шоферам надо подкрепиться. Лучше всего, конечно, чал и...

Василий лукаво смеется.

– Кумли несет нам чал.

И в самом деле, к машинам идет кумли с кувшином. Водители, успокоившись, пьют чал. Мы пьем с наслаждением кислый, прохладный напиток. Наверное, греки, прославляя нектар, под напитком богов подразумевали чал. Гарашко говорит кумли, что тут сомневались, придет ли он. Кумли добродушно смеется, потом печально трясет головой.

– Чал бар, су иок. (Чал есть, воды нет.)

– Ничего, – успокаивает Гарашко, – скоро Иербент!

– О, Иербент! – гордо воскликнул кумли. – О, Иербент!

– Иербент – большое становище, – вспоминает Щербаков, – отсюда должно быть километров двадцать – тридцать. Сегодня мы можем быть в Иербенте.

По обыкновению Четвериков угрюмо пожимает плечами.

– Хорошо, если завтра, если снова не будет аварии.

Гарашко в негодовании отходит в сторону.

– Я не суеверен, но за каким чертом ныть. Раз пошел в пески, верь, что пройдешь. Не люблю, когда каркают.

Гарашко еще долго ворчит, но упоминание об Иербенте приводит его в прежнее веселое настроение.

– О, Иербент! Вот увидишь, он тоже увидит, – сердито кивает Гарашко на Четверикова, – что значит Кара-Кум!

– Гой ага... – останавливается Гарашко возле кумли и что-то расспрашивает. – Ну вот, он говорит, что до Иербента полтора мезиля.

– О, тогда близко, – подсчитывает Щербаков, –  конечно, сегодня можем быть в Иербенте.

– Мезиль – мера длины? Не так ли?

– Как сказать. – Гарашко закатывает глаза и кокетливо интригует: – Есть большой мезиль, есть маленький мезиль.

Я делаю вид, что не слышу его, и обращаюсь к Щербакову. Димитрий Иванович охотно объясняет:

– Видите ли, у кумли своеобразная мера длины. На верблюда грузят около полутонны поклажи. Такой вес называется «мезиль». С таким грузом верблюд проходит в день не более двадцати пяти километров. Отсюда и мера длины. Дневной переход, или двадцать пять километров, называется «большой мезиль». «Малый мезиль» – двенадцать – пятнадцать километров. Других мер длины у них не существует.

– А что, если верблюд пройдет больше, пойдет быстрей?

Гарашко, заслоняя Щербакова, быстро парирует:

– Во-первых, верблюд не пройдет больше, во-вторых, никто не станет гнать верблюда быстрей. Кумли некуда торопиться.

Моторы заведены. Час дня. До захода солнца осталось четыре часа.

Пески продолжают идти крутыми горбами. Скорость – восемь километров в час.

Путь невыносимо трудный. Машины ежеминутно останавливаются. Всем приходится немедленно выскакивать и подхватывать автомобили за борта. Наконец подобные «операции» повторяются настолько часто, что никто уже не садится, все стоят на подножках, висят на крыльях для того, чтобы быть готовыми в секунду спрыгнуть и подхватить останавливающуюся машину.

Незадолго до захода солнца обогнавший нас первый автомобиль остановился; Богушевский произвел быстрый осмотр и увидал:

– Сломан цилиндр. Остаемся на ночевку. К утру будет исправлено.

– Как жаль, – вздыхает Щербаков. – Я по своей, по хозяйственной части... Кроме сухарей, ничего не осталось. Воды тоже нет. А совсем близко Иербент.

– Да, Иербент близко,– подхватил и Гарашко.– Сейчас уже нельзя, а завтра чуть свет я пойду, пришлю воды и еды.

У огня костра только и слышны разговоры об Иербенте. Все голодны, все хотят пить. Лишь одно слово «Иербент» успокаивает голодных.

– Приедем в Иербент...

– Что это за Иербент, о котором столько разговоров?

Подбрасывая в костер саксаул, Гарашко с пафосом говорит и следит за тем, какое впечатление производят его слова:

– Иербент? Иербент – столица пустыни.

Увы, бедный Гарашко на этот раз не оглушил эффектом. В этот момент послышался сверхликующий голос Щербакова:

– Ура! Я нашел еду!

Мигом забыты Иербент, столица, слова Гарашко. Все, с новой силой почувствовав дни скупого пайка и жажду, потянулись к бегущему геологу.

– Вот! – величественным жестом показал Щербаков. – Вот еда! – и он положил на песок консервную банку. – Вот!

Тринадцать человек вертели банку в руках и при свете костра читали:

«Кильки для возбуждения жажды и аппетита».

 

Глава девятая

 

На исходе ночи несколько членов экспедиции, в том числе Ферсман, Щербаков и Гарашко, ушли пешком в Иербент. Утром водители продолжали ремонт, и когда машина была исправлена, вдали показались два верблюда с водой. Впереди, размахивая шляпой, шел Щербаков.

– Я привез воду. Можете радоваться, до Иербента не более шести километров. Пейте, веселитесь, можете мыться!

Верблюдов вели маленькие дети. Малыши утопали в своих высоких папахах. С серьезным видом, подражая взрослым, здороваясь, они гладили воображаемые бороды.

Три огромных бочонка воды – да ведь это богатство, роскошь! Можно мыться! Несмотря на то, что Иербент всего в шести километрах, каждый мылся осторожно, боясь пролить хотя бы одну каплю. Мылись, озираясь по сторонам, из боязни встретить чей-либо укоризненный взгляд.

– Смелее, – хохочет Щербаков, – воды три бочонка. Иербент близко. Там сейчас почти никого нет, кумли ушли пасти верблюдов, но... Да пейте сколько угодно, – радостно кричал геолог. – Иербент близко. Иербент – город чудес.

Жадно глотая воду, никто не пытался разобрать, чем восторгается геолог.

...Через час автомобиль, перевалив цепь холмов, выехал на ровный такыр. Несколько юрт, два белых каменных дома после томительного однообразия пустыни вызвали естественную радость, но... ничего поразительного, что могло бы оправдать восторг Щербакова, мы не находили.

Из ближней юрты навстречу выбежал академик.

– Поразительно!.. Грандиозно!.. – кричал Ферсман.– Только подумать!.. Вспомните, Щербаков, тихий Иербент, а сейчас... сейчас... – Академик смолк от волнения и вместо слов высоко в воздухе потряс... парой ботинок.

– Эти ботинки я купил здесь!

***

В Иербенте был кооператив.

Два европейских дома, кооператив и больница.

– Спешите, не теряйте времени, – торопил Ферсман,– пресса и кино, за работу. Кстати, знакомьтесь. Вот фельдшер больницы. Кажется, верно я запомнил, товарищ Жернов?

– Да, я,– выдвинулся вперед низкорослый фельдшер.– Если хотите, пойдемте.

 

***

Чистые, выбеленные стены, наркомздравовские плакаты, никелированные кипятильники, до блеска отполированные полы. Фельдшер с готовностью показывает нам врачебные кабинеты, приемный покой и, застенчиво улыбаясь, рассказывает...

Рука чисто механически чертит в блокноте. В окна виден песок, близко надрывисто кричит ишак. Голова идет кругом, с трудом воспринимаешь окружающее, и как будто издали звучит голос фельдшера:

– Мы только начинаем устраиваться. Больница недавно построена. О, сколько труда! Кирпич обжигали на месте, пришлось строить печи, все пришлось производить на месте. Материалы везли верблюды из Ашхабада. И теперь в Иербенте больница. Скотоводческий комитет ЦИК Туркмении постарался. Пока в больнице из медицинского персонала... я и фельдшерица. Работы много. К нам едут за двести – триста километров, так что мне приходится быть и хирургом, и по внутренним, и по накожным...

Фельдшер спешит рассказать редким гостям европейцам как можно больше.

– Ежедневно в больницу приезжает не менее десяти больных. Сначала дикие кумли боялись фельдшера, но стоило удачно вылечить одного старика, страдавшего трахомой, как больница приобрела громкую популярность. По крайней мере в радиусе ста километров исчезли все знахари. Кумли любят лечиться, – застенчиво смеется фельдшер, – теперь отбою нет, едут другой раз буквально с пустяком.

Кумли почти поголовно больны трахомой. Фельдшер, помимо больницы, часто на несколько дней едет на верблюде в далекий аул лечить больных. Если нет верблюда, фельдшер идет пешком.

– Недавно ходил прививать оспу детям. Недалеко – что-то двадцать пять километров. Ну, никак не уговоришь детей. Пришлось поймать одного малыша, накормить конфетами, после этого он согласился. Потом он пошел, рассказал товарищам, что не больно, тогда к моей кибитке сбежались все дети аула. Так приходится действовать. Но хуже всего с женщинами...

Оказывается, женщины лечиться не идут. Если женщина больна, вместо нее в больницу приходит муж. Муж долго и подробно рассказывает свои наблюдения, а фельдшер должен догадываться, чем больна отсутствующая пациентка.

Часто бывает так, что женщина стесняется рассказать мужу, чем она больна, тогда муж фантазирует, и в больнице он с увлечением рассказывает обо всех болезнях, о которых когда-либо слыхал.

– Меня не подпускают к женщине, не дают осматривать. Долго мы думали, наконец догадались, и теперь женщины тоже лечатся.

– Интересно – что вы предприняли?

– Очень просто. Привезли... фельдшерицу. Женщины идут к ней. К женщине кумли конечно пускает своих жен. Первое время они пугались фельдшерицы, потом сдружились. Хотя до сих пор жены кумли только тогда принимают лекарство, если его попробует и фельдшерица...

Тяжелых больных, нуждающихся в ответственных операциях, фельдшер благодаря своему авторитету заставляет везти в Ашхабад. Больница существует всего несколько месяцев.

– Только начало, но и сейчас отбою нет, только успевай лечить. Но что наша больница, вы идите осмотрите кооператив...

 

***

На другом конце площади серое глиняное здание – кооператив. У входа громоздятся заштемпелеванные таможнями ящики кок-чая: «Odessa, via Port-Saild».

Из Египта в Кара-Кум пароходы, поезда, минуя страны, границы, везли в Среднюю Азию любимый напиток азиатов – зеленый чай. Но как он проник в Кара-Кум?

У порога дома нас встретил почтительный продавец Давлет-Араз-Мурадов. Давлет радушно пригласил гостей пройти вперед, искренне восхищаясь нашей оторопелостью.

Опять недоумение. Неужели мы семь дней мчались среднеазиатским экспрессом в Ашхабад? Неужели на самом деле были дни похода в знойных песках? Неужели мы были оторваны от всего мира, а сейчас перед глазами настоящий городской образцовый кооператив, полки с товарами, плакаты, мешки с сахаром, пачки чаю, табак, чайники, чашки, обувь, бидоны масла, вермишель, тетради, карандаши?

С полок свисают цветные шелка, блестит алюминий фонарей «летучая мышь», и радушный Давлет, делая знаки помощнику, принести чай, правильным русским языком спрашивает:

– Ваш начальник купил ботинки. Может быть, еще кому-нибудь нужны? Есть сколько угодно.

У прилавка, угощая чаем, Давлет охотно рассказывает историю кооператива.

– «Туркмен-Берляшик» – «Туркменсоюз», наш кооператив, открылся недавно, немного больше году. Я спрошу гостей: нужно обслуживать кумли? Нужно, говорите вы? Нужно – сказали в Ашхабаде. И мы обслуживаем...

Давлет рассказывал.

В Иербенте построили здание для лавки. На месте обжигали кирпич. Кирпич, кроме того, везли караваны верблюдов из Ашхабада. Здание было готово, привезли товары, весть о кооперативе молниеносно облетела становища людей пустыни, и ко дню открытия у стен дома ревели десятки верблюдов. Открытия ждали сотни людей, не веря в то, что у них тут же, в песках, есть свой базар. Кумли объясняли смысл кооперации, и если кто плохо понимал, тот рассуждал по-своему, охотно внося десятирублевый пай.

– Все равно дешевле, чем идти с караваном в Хиву или Персию.

Кооператив совершил целый переворот в жизни людей песков. Отныне в Иербент стали съезжаться за пятьсот километров в окружности.

– Бывают дни, когда мы торгуем до тысячи рублей, и каждый день не меньше, чем на триста рублей. У нас восемьсот пайщиков... Подвоз на верблюдах стоит шестьдесят пять рублей с тонны, но ведь это дешевле, чем снаряжать караван!

Время от времени гонец объезжает становища и созывает пайщиков на собрания. Эти съезды происходят по нескольку дней. Поняв сущность кооперации, кумли с утра до ночи решают, какие нужны товары, кому можно доверить в руки лавку, кто достоин быть членом правления.

Все кончается шумным праздником, и во все стороны расходятся караваны. Караван-баши, по обычаю водителей караванов, едучи вперед, поют песни о кооперации...

Что всего интересней, в кооперативе больше половины пайщиков – женщины.

– Очень просто, – скромно опуская глаза, говорит Давлет, – мы тоже ведем политику: мужчина платит пай десять рублей, для женщины пай от пятидесяти копеек до пяти рублей. Какой муж не запишет жены, чтобы получить лишнюю пачку кок-чая? А раз так, раз ты член кооператива, разве будет муж препятствовать, если жена идет с ним на собрание?..

Беседу прервал внезапный шум. У дверей кооператива забегали, закричали.

– Кино сюда! – звал Ферсман. – Пресса, скорее!

Давлет выскочил на порог, мельком взглянул вдаль и сейчас же вернулся. Давлет полез на полки и, торопясь, стал сбрасывать яркие, цветистые шелка.

К Иербенту подходил длинный караван.

– Свадьба.

Ферсман и Щербаков, как завзятые фоторепортеры, щелкали аппаратами, снимая эффектное шествие.

На десяти верблюдах ехали родственники невесты. Впереди восседал отец жениха, старейший из рода, в центре – закутанная в вытканные серебром ткани качалась похожая на мумию невеста. Под тяжелым покрывалом из персидских монет не видно лица худенькой девочки.

Караван останавливается, всадники спрыгивают на песок, невеста продолжает сидеть. Верблюдов освобождают от поклажи, и в честь новобрачных братья жениха и невесты устраивают скачки на верблюдах.

Сногсшибательные номера цирков всего мира ничто в сравнении с дикой скачкой верблюдов. Скачущий верблюд делает чудовищные прыжки, он, кажется, способен перепрыгнуть через дом. Всадники, искусно изгибаясь, непонятным образом держатся в седле и машут шапками.

– А где мулла?

– Мулла? – переспрашивает старик отец. – Муллы у нас нет. Мулла там, в городах. В песках нет жадного муллы. У нас нет золота.

Оказывается, религиозные кумли не почитают священников. На все вопросы сдержанный старик имеет только один ответ:

– Мулла жадный. Знаешь пословицу: при «на» откроет мулла очи, при «дай» попрет он законы аллаха... У нас нет золота!

– А если бы было золото?

– Если бы было? – старик размышляет. Наконец морщины расходятся, улыбка скользит по губам. – А может быть, оно и есть, но оно нужно мне. Зачем мулла?

Как тяжело уезжать из Иербента... Мы снова бежим в больницу лишний раз ополоснуть лицо водой, нехотя уходим от разрисованных чайников чайханы.