Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Брейгер В. и  Якубович В. По Камчатке.  Москва, Государственное учебно-педагогическое издательство, 1936 г.

В книге В.Брейгера и В.Якубовича в очерковой форме рассказывается о жизни рыболовецкого колхоза на Камчатке, тех проблемах и трудностях, которые возникают в процессе ловли и обработки рыбы на новом месте. Подробно описано географическое положение полуострова, особенности его климата, расположение населенных пунктов и пути их достижения, также описана морская дорога до Камчатки. В текст книги включен рассказ очевидца извержения Авачинского вулкана в 1926 году. Даны яркие описания полезных ископаемых, флоры и фауны, типичных для разных частей полуострова.

В первой части книги даны характеристики различных видов морской качки, определение понятия «мертвая зыбь». Авторы рассказывают о повадках, образе жизни и местах обитания дельфинов.

Описывая деятельность рыболовецкого колхоза, авторы подробно рассказывают о повадках местных рыб: лосося, камбалы, сельди - и способах их ловли тралами, ярусами и неводами. В книге показано, как устроен рыбзавод, какие операции и в каком порядке производятся на его конвейерах. Кроме того, рассказывается о работе на шахтах по добыче каменного угля, приводится сравнение качества черного и бурого каменного угля.

Авторы уделяют внимание описанию быта местных жителей и переселенцев: рассказывают об условиях жизни людей, особенностях зимней охоты на горностая и соболя. Говоря о быте местного населения, авторы описывают юрту коряка и рассказывают о способах управления собачьей упряжкой.

В книге помещен текст Постановления СНК СССР «О льготах для населения Дальневосточного края» от 1933 года.

 

 

1. Так было...

 

Лодку заливало.

Волны подхватывали ее, вздымали на гребень, удерживали мгновение и с шумом обрушивали вниз. Через миг снова поднимали полузатопленное суденышко с обезумевшими от усталости, холода и ожидания неминуемой гибели людьми...

 – Станов, пали, стреляй!

Выстрел прозвучал глухо.

Грохот не прокатился по берегу, эхом не отозвались холмы и горы. Обитатели лесов не встрепенулись в норах и берлогах.

Звук выстрела поглотило море.

Выстрел молил о помощи.

У самой воды громоздились угрюмые скалы мыса Кроноцкого, мрачные, голые, неприступные.

На прибрежных камнях настороженно вытянулись белые медведи.

Звери жадно раскрывали пасти со страшными клыками, водили мордами: чуяли близкую добычу.

Вдали виднелась полоса леса, покрывавшего склоны сопки-вулкана.

Заревом полыхали нависшие над нею тучи. Багрянец то усиливался, то потухал, чуть заметным розоватым отблеском оставаясь на облаках. Снова вспыхивал невидимый очаг, и столбы пламени и дыма вырывались вверх, как бы стараясь разорвать, разодрать нависшие тучи, жутким адским светом озаряя окрестности.

Сквозь бурю слышался рев и грохот извержения.

Лодку несло к берегу. Сзади непреодолимой стеной надвигались ледяные глыбы.

Огромный вал подхватил лодчонку, завертел, закружил... Люди коченеющими пальцами вцепились в борта. Станов выпустил ружье, зажмурился...

Волна метнула лодку в утес, как будто мгновенно поднявшийся из глубины...

Удар... грохот... тишина...

 – Умер, – мелькнуло в сознании Станова, – погиб!

 Но тотчас же обрадовался: – Если думаю, значит еще жив. Уцелел! Выбросило на берег!

Прислушался. Шум моря был тихий, ровный, методичный: тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та... Далекий свисток.

Станов открыл глаза.

Над ним навис потолок вагона. Колеса отстукивали мерно, ритмично... Тяжело перевел дыхание.

Повернулся. Толстая книга свалилась на пол.

 – Что это вы книгами швыряетесь, – произнес чей-то добродушный голос. – Вот уж четвертую бросаете и все о Камчатке. Вставайте чай пить.

 – Охотно, – ответил, спускаясь к столику, Станов. – Набрал литературы в Москве, хочу за дорогу хоть немного изучить Камчатку, да что-то дело плохо подвигается. Каждый автор по-своему описывает. Один называет ее страной льдов и вулканов, другой распространяется об охоте, пушнине, третий – о головокружительных поездках на озверелых собачьих упряжках...

 – Озверелых? Ха-ха-ха!

 – Ну да, озверелых. Пишет, что ему приходилось говорить с человеком, приятеля которого, взявшего мало корма, изголодавшиеся собаки растерзали на куски...

 – Ха-ха-ха, и съели?

 – Съели!

 – Ну, а еще что? О морозах, о пурге? Плевок, дескать, ледышкой падает на снег, извержения каждый день, тундра, скалы, дикое некультурное местное население, сплошь больное заразными болезнями, питающееся сырым мясом?

 – Да, да, все так, – подтвердил Станов, – и знаете, столько тяжелых испытаний, бед, ужасных приключений описывают «исследователи» Камчатки, что просто диву даешься, как они живыми домой возвращались.

 – Мало правдивых книг о современной Камчатке. Таких, как «Описание земли Камчатки, сочиненное Степаном Крашенинниковым, Академии наук профессором, в 1732 г.» Читали такую книжицу?

 – Как же, даже выписки делал.

 – Прочтите что-нибудь.

Станов вынул тетрадь, откашлялся.

«О состоянии Камчатки трудно вообще сказать: недостатки ли ее больше или важнее преимущества. Что она бесхлебное место и нескотное, что великим опасностям от частых землетрясений и наводнений подвержена, что большая часть времени проходит там в неспокойных погодах и что напоследок одно почти там увеселение смотреть на превысокие и нетающие, снегом покрытые горы или, живучи при море, слушать шум морского волнения, то кажется, что оная страна больше к обитанию зверей, нежели людей, способна».

 – Вот видите, какую характеристику дал Камчатке профессор 200 лет назад. И представьте себе  – каждый приезжающий с материка смотрит на Камчатку глазами этого самого Крашенинникова. Так и чувствуется, что человек приехал писать о всяческих ужасах, только их ищет, а на современность глаза закрывает, будто Камчатка осталась такой, какой была «во времена оны».

Что, мол, интересного в индустриальной Камчатке, не стоит, мол, писать о колхозах, фабриках, заводах, – их и под Москвой немало, а вот какое-нибудь жертвоприношение увидеть, шамана поглядеть...

Прочли немало книг, а сами говорите, что никакого впечатления – сумбур в голове.

 – Даже приснилось что-то невозможное, – Станов рассказал про свой сон.

 – Страшный сон, что и говорить. Такого в жизни вам испытать не придется. Многое изменилось на Камчатке за последние годы.

 – Но климат, природа, тундра, вулканы, льды остались? На собаках и оленях ездят? Ведь это не изменилось?

 – Сами все увидите. Книжечки сохраните, время свободнее будет – почитаете на обратном пути, посмеетесь. Вы надолго едете? На год? Или на сезон?

 – Думаю пожить подольше: пятилетки две-три...

 – Ого, молодцом. Таких людей нам нужно. А то все «чемоданщики» – приедет, поживет сезон, от силы – другой и... до свидания. Живут и с чемоданами не расстаются. Одним глазом на море посматривают – скоро ли пароход за ними придет. Вы тоже специалист?

 – Слесарь. На партийную работу командирован на промыслы.

 – Вот это хорошо. Всю жизнь нашу увидите. В каком районе будете?

 – В Опале или Кихчике.

 – Значит на западном берегу. Об этих краях почти ни одной строчки никто не написал. Я там давно, года 3 назад, проезжал – место для завода осматривал.

 – Какого завода?

 – Консервного, я инструктор Главрыбы.

 – Давно живете на Камчатке?

 – Четвертый год между Москвой и Камчаткой делю. То там, то здесь, год здесь, полгода в Москве, только приедешь обратно, поживешь немного – снова в Москву требуют. Дела, дела... Растет промышленность. Строим заводы – вот и приходится в Москву ездить.

 – Вы все-таки расскажите о Камчатке. Какие там холода, льды, природа...

 – Да что ж рассказывать. Вот вы о льдах да холодах узнать хотите. Вы вообще Камчатку какой-то полярной страной представляете – это все результат экзотических описаний. Ведь не следует забывать, что большая часть полуострова расположена между 50° и 58° северной широты.

 – Пятидесятый градус? Кажется, Курск и Воронеж стоят на этой параллели?

 – Да, Ленинград на шестидесятой, т. е. почти на той же параллели, что и северная граница Камчатской области.

 – Следовательно, там совсем тепло?

 – Не скажите. Вы забываете, что чем дальше к востоку, тем ближе к югу передвигается граница холодов. У нас на мысе Лопатка соловьи не поют как в Курске, но ледяных гор, айсбергов и торосов нет и в помине.

Повторяю, приедете, и все ваши представления о Камчатке – земле далекой, холодной и дикой – развеются.

Вам, как новичку, Камчатка покажется страной противоречий.

 – Противоречий, в чем именно?

 – Во многом. Вот, например, Камчатка полуостров, а ехать к ней следует морем. Это кратчайший и наиболее легкий путь. Добираться же к ней посуху – тысячи километров ехать по бездорожью, тратить месяцы – нет никакого смысла.

Потом вулканы. Зачастую над сопками стоят огромные клубы дыма, гудит что-то внутри, колеблется земля, но никто не обращает на это внимания – привыкли.

Много неожиданностей и необычайностей встретите вы.

 – Кратчайший путь на Камчатку морем с юга?

 – Да, пароходом из Владивостока. Из Владивостока до Камчатки самый короткий морской путь идет через пролив Лаперуза. Вторая возможность дальняя – через Татарский пролив, когда пароход отклоняется на северо-запад, огибая остров Сахалин. Однако, чтобы попасть в Петропавловск, нужно выбрать еще один из шести проливов.

 – Это каких?

 – Первый находится между мысом Лопатка и японским островом Шумшу. Опытные капитаны предпочитают Первый пролив, хотя он опасен в непогоду.

 – А чем опасен?

 – Мыс Лопатка – южная начальная граница Камчатского полуострова, который как бы разделяет собой Охотское и Камчатское моря. Весь мыс усеян рифами, которые видны только в штилевую погоду. Течения двух морей делают это место очень бурным.

 – Так, а еще какие есть проливы?

 – Второй пролив образует Японский остров Парамушир, Третий – пик Фус, Четвертый – остров Ширинки, Пятый – остров Маканруши и Шестой – пик Севергин.

 – Если, как вы говорите, ближайший и наиболее удобный для мореплавания путь на Камчатку лежит с юга, то, следовательно, открывать Камчатку ехали дальним, тяжелым путем, с севера. Я говорю о временах давно прошедших. Вот слушайте, что рассказывает история:

«В 1648 г. Семен Дежнев отправился из Нижнеколымского острога на поиски новых земель. Нижнеколымский острог представлял собой небольшую казачью крепость, расположенную на реке Колыме, недалеко от впадения ее в Северное полярное море. В утлых кочах-лодках с 25 отчаянными головорезами-казаками Дежнев совершил огромное путешествие вдоль берегов Сибири. Обогнул полуостров Чукотку и высадился в суровой и неприветливой стране. Пешком казаки дошли до реки Анадыря и основали здесь острог.

Спустя 49 лет из Анадырского острога отправился в путешествие по Камчатке казачий пятидесятник Атласов. Он не только «искал новых земель», как Дежнев, но всех встречных и поперечных инородцев: чукчей, камчадалов, коряков заставлял платить подушный налог пушниной – ясак русскому царю. Действуя весьма «дипломатично», подкупами, уговорами, угрозами, а больше всего силой оружия, Атласов добился того, что все коряки и камчадалы, населявшие теперешний Анадыро-Пенжинский край, не только принесли в «дар» огромное количество пушнины, но и впредь обещали платить ясак. Атласов построил на реке Камчатке Верхнекамчатский острог, оставил в нем несколько казаков, а сам поехал сначала в Якутск, а затем в Москву. Атласов получил царское «спасибо» и повышение в чине.

Атласовым началась плеяда правителей Камчатки – царевых приказчиков, которые не столько собирали ясак, сколько грабили население, набивая свою мошну.

В течение нескольких веков на Камчатку посылался всякий сброд: проворовавшиеся чиновники, пьянчуги, даже уголовники. Камчатка служила местом своеобразной ссылки. Отправляемые сюда преступники не заковывались в кандалы. Наоборот, их наделяли неограниченными правами.

Доказательством этого служит следующее «командировочное удостоверение»:

«Ехать в Камчатку; виновных детей боярских и служилых бить батожьем и по спине кнутом; если же кого нужно казнить смертью за великие вины, то чинить не отписываясь; построить в Камчатке церкви и крестить инородцев; домогаться открыть путь в Камчатку морем; делать все дела в Камчатке, как вразумит Христос, не отписываясь».

Христос был неплохим «вразумителем» для «начальства». Грабили, насильничали, «приводили в веру Христову», казнили, отбирали пожитки у населения.

Пожив на Камчатке, разбогатев, «заслужив вину» удачным сбором ясака, сооружением церквей и крещением «инородцев», местные правители возвращались в Россию.

Так продолжалось сотни лет. Богатства Камчатки оскудевали. Пушной зверь преступно уничтожался. Население вымирало.

Царское правительство видело в Камчатке не только «неисчерпаемый кладезь» пушных богатств, но и мечтало сделать ее базой для экспансий на Дальнем Востоке.

Однако планы прогорали один за другим. Началось с Аляски, которую пришлось продать Соединенным Штатам Америки за смехотворно малую сумму – 7,5 млн. долларов.

Спустя 40 лет после этой «продажи» – в итоге проигранной войны – безвозмездно отдали Японии половину Сахалина, в обмен за которую раньше, в 1875 г., Россия отдала Японии примыкающие к Камчатке Курильские острова и Порт-Артур.

Главное же, предоставили право «безданно, беспошлинно» японским рыбакам производить лов рыбы вдоль побережья Охотского моря и Тихого океана. Этим правом японцы пользовались до самых последних лет: хищнически истреблялась рыба, бились бобры, контрабандисты всех наций скупали и увозили пушнину с Камчатки.

Ительмены, коряки, чукчи нищали, вымирали, их спаивали водкой, награждали болезнями, держали в грязи, темноте. Попы и шаманы втолковывали «слово божье», учили повиновению начальству и непротивлению злу, обещая «царство небесное и хорошую жизнь... на том свете».

Лишь после Октября, который на тихоокеанском побережье наступил в 1922 г., камчатское население вздохнуло свободно. Чиновники, полиция, скупщики, хозяева факторий – вся эта свора эксплуататоров и дармоедов бежала в «далекие края...»

 

***

 

В разговорах и беседах незаметно проходили дни.

За окнами вагона мелькали телеграфные столбы, проносились будки сторожей, проплывали станции, и всюду, на всем протяжении от Москвы до Владивостока, виднелись следы великой стройки.

Остались далеко позади Уральские горы. Проехали ночью блистающий огнями Иркутск. Медленно проползли по громаде Хабаровского места через Амур. Скоро Владивосток. Конец пути. Уже мелькают легкие изящные здания приморских курортов, блеснуло на мгновение море и скрылось за поворотом. Владивосток.

Станов вышел на площадь перед вокзалом. Огромная фигура рабочего, размахнувшегося молотом на опоясывающие земной шар заржавленные цепи, четко обрисовывалась над зданием Дворца Труда. Толпа устремилась к подошедшему трамваю. Станов вместе с другими втиснулся в вагон.

Улицы горбатились, лезли вверх, скатывались вниз. Надписи на иностранных языках, вывески из непонятных знаков останавливали внимание своей необычностью, вызывали чувство досады, как нерешенная задача.

Город остался наверху. В бухте Золотой Рог, замкнутой горами, пассажирские и грузовые пароходы, лесовозы, шаланды, баржи, джонки, лодки, катера стояли у пристаней, двигались, дымили, перекликались гудками и воем сирен.

 

2. Японское и Охотское

 

Шум, грохот, свистки, треск паровых лебедок, крики «майна» – «вира». Вверх и вниз – вниз и вверх. Мычат коровы, хрюкают свиньи, ржут лошади, кудахчут куры, то там, то сям прорывается песня. Погрузка в разгаре. «Ительмен», товаро-пассажирский пароход, почти до отказа набит ящиками, тюками, кулями, бочонками, бочками..., но продовольствие зимовщикам, снаряжение охотничье и рыбачье, катера, лес для домов, тракторы продолжают заглатывать ненасытные трюмы.

Народ идет и идет. Растекается по всем закоулкам судна. До 1¹/₂ тысяч человек уместится на его борту. «Какая смесь племен, наречий...» Из далеких астраханских степей, с сибирских просторов, уральских, донских, днепровских рыбалок собралась молодежь на Камчатку. Да не только одна молодежь, а и бородатые крепыши, просоленные морем деды... Размещаются в просторных помещениях, стараются усесться группами: иркутяне, акатуйцы, борзинцы – вместе поспокойней.

Что-то принесет море, что-то будет впереди? Море! Большинство и не знает, какое оно. Камчатка! Далекая, неизвестная.

Смутно на душе у многих. Неизвестное манит, а все же страшновато... Нет-нет, да и пробегут по спине мурашки, как подумаешь, что впереди десять суток ничего, кроме воды, не увидишь.

Ходят, слоняются по пароходу. Увертываются от предостерегающих окриков, заглядывают в пасти трюмов, с восхищением рассматривают машинное отделение.

Наконец поднят последний ящик на пароход. Ревет гудок. Отданы концы. Выбран якорь. «Ительмен» медленно, почти незаметно отходит от Комсомольской пристани. Быстрее и быстрее ход. Мимо берегов, мимо вытянувшихся маяков в море, навстречу солнечным лучам поднимающегося светила. Путь начат. В добрый час!

Мерно, ритмично стучат машины. Куда ни глянь через стекла иллюминаторов – вода, вода и вода.

 

***

 

Японское море. У бортов десятки людей смотрят – любуются невиданной массой воды.

Ровная, ровная, нестерпимо блестящая морская гладь прорезывается серебряными нитями – это дельфины гоняются за «Ительменом».

Солнце поднимается по ясному голубому небу. Тепло.

Молодежь группами ходит по палубам. Перебрасываются фразами, шутками, но все еще держатся настороженно. Как будто приглядываются, присматриваются друг к другу, к пароходу, к морю...

Послышались перепевы гармошки. Вот и вторая вступила.

На баке организовался оркестр: две гармошки, баян. Несколько пробных мотивов и веселые звуки «иркутяночки» полились из-под проворных пальцев музыкантов.

Танец всюду притягивает и зрителей и исполнителей. Особенный успех обеспечен ему на пароходе. Делать нечего. Знай танцуй, веселись!..

Все гуще толпа вокруг оркестра.

 – Эй, разойдись, места дай!

Расступились зрители. Вышли двое. Медленно, будто нехотя, начинают танец. Тихо плывут по кругу, поводят плечами, нет-нет, да и притопнут подкованным каблуком. Это иркутяне. Несутся танцоры, лихую дробь выбивают их подковки.

Не выдержали забайкальцы, вступили в танец. Все быстрее, быстрее. У забайкальцев ичиги без каблуков. Походка легка, быстра и красива. Но не сдаются иркутяне. Горят глаза, жаром пышут распахнутые на груди рубашки, пот градом.

Иркутяне пляшут лучше всех. Куда нерчинцам до них! Сравнить нельзя.

Группа девушек в черных папахах с алыми верхами вошла в круг. Впереди Наталья Сентюкова.

 – Отстали?.. Не стыдно? А еще забайкальцы. – Обвела зрителей глазами. – Что ж вы-то стоите, мужики? Парни сдали, так что с них взять – они молодежь, ребята, а вы? Небось с Екимовым партизанили, у Ваулина стрелками были, а здесь сдаете? Эх, вы!..

 – Ну-ка пошли, пошли. Первачами и здесь будьте...

Потоптались, переглянулись бородачи, за сердце взяла девичья речь. И впрямь негоже забайкальцам сдавать в танце.

– Тряхнем, старички?

 – Тряхнем! И-и-и-эх! – И двинулись за девушкой откалывать коленца.

За ними александровцы, акатуйцы, курунзулайцы...

Ширится круг, все больше и больше пляшет народа. Уже не скажешь сразу, кого больше – зрителей или танцоров...

Пляска всех захватывает. В пляске незаметно исчезают застенчивость, настороженность, суровость...

Пляска объединяет, в танце возникают симпатии, завязываются дружеские отношения.

 – Кто пляшет лучше? Кто ловчее? Кто красивее?

 – В ничью – решают судьи. Все лучше! Никто никого не перетанцевал! Все хорошо пляшут!

Так ли? С гиком, молодецким присвистом, с бубнами в круг влетели цыгане. Андрей с черными кудрями, глаза – огонь, шаровары плисовые кушаком красным перевязаны, пустился в присядку – в глазах зарябило у зрителей. Такой пляски в жизнь свою не видывали. Не пляска – шторм, циклон, ветер буйный!..

Решили без спора: лучше Андрея танцора на пароходе нет.

Наталья к Андрею: «Приедем на место – ко мне в бригаду пойдешь. «Браткой» – товарищем будешь. Только уговор – у меня работать так, как танцевал сейчас. Чтоб никто не переспорил в работе. В моей бригаде все ребята лихие. Согласен?»

Андрей дух перевести не может. Кивает в ответ да улыбается. Работать в бригаде Натальи Сентюковой – большая честь. Бригада знаменитая, о ней еще во Владивостоке много разговоров было.

 

***

 

Кругом море. Море и небо. Между ними «Ительмен» – этакий осколок земли, кусочек суши, городок с 1¹/₂ тысячами населения.

Жизнь наладилась. Дни быстро идут, один на другой похожи. И кругом все одно и то же: вода, и вода, море, как озеро, тихое, гладкое. Даже обидно – столько страхов наслушались о штормах, бурях, авариях, и хоть бы маленькая качка – ведь вспомнить дорогу нечем будет.

Да, подкачало Японское море. Не море, а озеро какое-то. Глядеть скучно – такая тишь!

Утром 7 часов еще нет – просыпается народ и к иллюминаторам, к борту – с надеждой: может быть тучи на небе. Нет, все по-прежнему. Синева. Блеск. Тишь. Обидно. Шторма опять не предвидится.

Идут умываться. Первые дни сколько смеха было. Знающий умывается пресной водой – в камбузе берет. А новички, чтобы поскорее, ведро на веревке спускают за борт и ну, соленой, морской мыться. От соленой воды мыло не мылится. Что за черт, думают ребята, вчера мыло было хорошее, а сегодня никуда не годится. И трут, стараются... А их другие подзадоривают. Крик, шутки, веселье.

Потом завтрак, чай, и до 12 часов дня все дела переделаны...

Кто за книжку, кто в очередь становится к биноклю. Бинокли у счастливчиков. Один с биноклем идет, а за ним человек 15 – 20 тянутся. А чего смотреть-то в бинокль? Нечего. Море. Море и небо, а в море дельфины. Но их и без бинокля хорошо видно. Кольцом плывут они вокруг парохода, перегоняя друг друга, выскакивая из воды. Большие, метра в два, зеленовато-коричневые сверху и свинцово-белые снизу тела дельфинов сверкают на солнце, когда они, высоко выпрыгивая из воды, описывают в воздухе дуги.

Дельфины будто желают похвастаться своим искусством перед пассажирами. Одни из этих морских акробатов, выскакивая из воды, кувыркаются в воздухе, помахивая при этом хвостами, другие ложатся на бок и на спину, третьи прыгают прямо вверх, поднимаясь несколько раз на воде с помощью ударов своего хвоста – будто танцуют.

 – Ну и веселые же рыбы, первый раз таких вижу!

 – Дельфины не рыба, а млекопитающее, – сказал подошедший врач.

 – Млекопитающее?

 – Да, оно рождает живых детенышей, выкармливает их молоком, дышит легкими атмосферным воздухом – потому не может оставаться под водой долгое время, и кровь имеет горячую с постоянной температурой. Дельфин – родственник кита, одной породы. А это только в сказках так говорится: «чудо-юдо – рыба-кит». И кит, и дельфин, и касатка – все это животные теплокровные, а не рыбы.

 – А как же хвост? Ведь рыбий же?

 – Формой хвоста, плавников и формой тела они схожи с рыбами. Но хвостовой плавник у них расположен совсем не так, как у рыб. У рыб плавник стоит вертикально, направлен сверху вниз, а у китов, дельфинов, касаток расположен горизонтально – слева направо.

 – Скажи, пожалуйста, а мы смотрим – рыба и рыба, только нос у нее чудной, вроде клюва птичьего. Вишь как у него голова суживается к переду – прямо настоящий клюв.

 – Ну, а коль не рыба, то чем питается?

– Дельфины похуже наших волков, все дочиста уничтожают, что не встретят на пути. Иногда даже свой молодняк пожирают. А уж сельди или другой какой рыбины ни за что не пропустят. Такие обжоры. Они только касаток боятся. Касатки – это хищные киты, метров 5 – 6, а то и больше длиной. Сами увидите – вот помяните мои слова.

Прав оказался доктор. Через несколько дней вокруг парохода не было ни одного дельфина. Вся их стая – штук 40 – исчезла бесследно.

Значит, касатки близко. Ну-ка, ребята, следите.

Сотни глаз впились в волны.

 – Вон, вон цепочкой плывут! –  закричал кто-то.

Через мгновенье все увидели пяток касаток. Они ловко скользили по поверхности воды, время от времени ныряя, вновь выплывая на поверхность воды, пускали небольшие фонтанчики воды и вновь скрывались в волнах.

Эти создания втрое превосходили своей величиной дельфинов. Тело их веретенообразной формы кончалось короткой и широкой мордой с огромной пастью.

 – Вот свались сейчас за борт – пожалуй, ничего не оставят от меня? – сказал Андрей.

 – Да, не советую! Криком не отгонишь! Одна память о тебе останется как о лихом танцоре, всего с сапогами скушает.

Бьют склянки. Полдень. Обед. Мертвый час. Население парохода спит. В 5 часов ужин. После ужина наступают самые интересные часы! Парторги, старики, комсомольцы ведут беседы о Камчатке. Рассказывают о тех местах, куда едут рабочие.

 – Так, значит, медведей белых не увижу?

 – А под Москвой ты их видел?

Много таких разговоров. В них выясняется, что в южной части Камчатки растут овощи, начали сеять хлеб, в лесах масса ягод, растут цветы... А многие полагали, что едут на край земли, в царство вечного холода, льда, стужи... И вдруг малина, капуста... Разочарование!

Но многие не сдаются. Приедем – увидим! Своему глазу больше веры, а чужому языку что-то доверять не охота. Да и как верить? Кому верить? Иных на Камчатку провожали так, как будто на верную гибель отправляли. А этих послушать, так ничего особенного. Будто в бывшей Вологодской губернии, в Сибири и то более суровый климат. Но и на материке и здесь на пароходе бывалые люди в один голос говорят об ужасной качке, о ветрах, о штормах. Скоро конец пути, а все теплынь, тишь, гладь... Кому верить? Самому себе только!..

 

***

 

Шестые сутки в дороге. Прошли Японское – теперь Охотское море плещется за бортами.

Охотское море во всех книгах славится непогодой.

И поди ж ты – штиль, солнце, теплынь...

Как-то однажды перед обедом пронесся слух: капитан отдал приказ готовиться к буре!

 – Ребята, дождались, ура! Шторм будет!

 – Какой там шторм, небо совершенно ясное...

 – Нет, сынок, не ясное – видишь, высоко чуть заметные тучки несутся. Значит, будет шторм. Это старая рыбацкая примета.

Перед самым обедом пришел Станов.

 – Ребята, кто качку тяжело переносит, подними руку.

Молчание. Сидят не шелохнутся. Усмехнулся парторг.

 – Форсите? Ну, как знаете, а только, форсить нечего, кто плохо переносит качку, того все равно закачает! Переходите, пока не поздно, на корму.

 – Зачем на корму?

 – Качка там чувствуется меньше.

Всех женщин перевели в кормовые помещения.

Одна Наталья Сентюкова лишь рассмеялась в ответ на предложение идти с подругами.

 – Что ты, браток, – сказала она матросу, – да тебя скорее закачает, чем меня. Я привычная.

Звон колокола. Обед. Ели не все. Иные, кто боялся предстоящей качки, старались голодать, чтобы не так тошнило, когда начнет укачивать. Зато остальные постарались: по две, по три порции одолели.

Качка дала себя знать уже после обеда. Казалось, что «Ительмен» медленно, раздумывая и отдуваясь, взбирается на водяную гору с тем, чтобы через мгновение свалиться с нее, провалиться в кипящую водоворотами ревущую бездну.

Куда делось синее небо, яркое солнце, теплый ласковый ветерок?

Облака серые, лохматые стелятся низко-низко на черном угрюмом небе. Порывы холодного, пронизывающего ветра со всех сторон бросаются на пароход. Под их напором стонут, скрипят, переговариваются на разные лады снасти. Ветер ревет, свистит, завывает в туго натянутых тросах и канатах. Нет и следа от безоблачной, блестящей, ровной поверхности моря. Валы воды, величиной значительно превосходящие пароход, идут, бегут, торопятся, обгоняют друг друга, лезут на судно, захлестывают, потоками, водопадами обрушиваются на палубы, слизывают, смывают все, что слабо прикреплено, скатываются обратно в море, уступают место следующим и следующим валам.

В паузах между ударами волн и порывами ветра, в мертвящие своей тишиной промежутки особенно четко доносится гул машины.

Этот единственный знакомый звук среди хаоса бушующей стихии кажется жалким, робким, беспомощным. И оттого становится на душе еще мрачнее, еще тоскливее.

На пароходе ни смеха, ни шуток.

Притихли даже весельчаки и острословы.

Для многих это первая буря в жизни. Лучше б ее совсем не пришлось испытывать!

Охи, вздохи несутся со всех сторон. «Привыкают» новички к непогоде. Трудно дается эта привычка.

 – «Кто на море не бывал, тот беды не видал!» – Пошли ребята закаляться! – неугомонная Наталья собирает группу ребят идти к носу «Ительмена». Набралось человек десять смельчаков, у остальных и сил и охоты нет. Да и из этого десятка того и гляди сбежит половина.

 – Здесь ведь хуже, чем на корме, лучше уж там сидеть! – вполголоса говорит кто-то из ребят. Слух у бригадирши острый.

 – Эх, вы! Струсили! Здесь на носу хуже, чем на корме, а на корме хуже, чем в избе. Так из-за этого и сидеть всю жизнь на печи, никуда своего носа не высунув? Здесь похуже, зато обвыкнете поскорее! Море нужно узнать! Привыкнуть! Я когда-то сама дрожала, а теперь ничего. Вы разве хуже меня будете? А еще ребята!..

Насмешкой, шуткой подняла дух, ободрила приунывших. Сейчас еще шторм не ахти какой, баллов на семь, не больше, да и качка считается легкой – носовая. Пароход как бы разрезает волны носом, взбирается на волну, режет ее и спускается. А вот когда закрутит штормяга на все одиннадцать баллов да качка бортовая начнется, тогда держись!.. При бортовой волны кренят пароход справа налево, слева направо, свету не взвидишь! Того и гляди перевернется, а волны через пароход так и перекатываются, так и перекатываются! Тогда уж привыкать к морю некогда, вот сейчас другое дело – самая подходящая для знакомства с Охотским морем погода!

 – Вам на пароходе страшно, – сказал Станов, – а знаете ли вы, что по Охотскому морю в бурю, в непогоду русские моряки на простых лодках не один раз плавали? Каково-то они себя чувствовали?

 – Лет этому было больше 200. Короче говоря, в 1713 г. царь Петр первый решил, что Япония где-то вблизи берегов Сибири находится. Чтобы проверить это, он по совету генерала Брюса приказал посадить 2 человек в шлюпку и отправить с наказом вернуться не раньше, чем найдут «Пегую орду», как тогда называли Японию.

Люди отправились в путь. Дни шли за днями, а земли никакой не было. Только после шестинедельного плавания к востоку увидели они какую-то землю, высадились, прожили некоторое время и отплыли обратно. Но... не вернулись – по дороге погибли.

Через 8 лет после этой неудачной попытки вновь отправили экспедицию, тоже на ладье. Геодезист Евреинов и Лужин к 1721 г. добрались из Большерецка – поселка на западном берегу Камчатки – до каких-то островов. Обследовали пять островов и через Охотское море вернулись в город Охотск. Они первые нанесли на карту найденные ими острова.

Подробное донесение о своем путешествии, полном всяческих мытарств и лишений, в 1722 г. представили царю Петру. К донесению приложили карту осмотренных ими дымящихся («курящихся») островов. Эти острова они назвали Курильскими. «Ительмен» сейчас проходит невдалеке от островов.

Будь погода получше, в бинокль можно было бы увидеть неприветливые острова с дымящимися вершинами вулканов.

Я это к тому рассказал, что вы вот на пароходе боитесь бури, а каково-то чувствовали себя смельчаки, решавшиеся в жалких лодках пересекать Охотское море. Ведь оно и в те времена бывало не тише и не спокойнее, чем сейчас.

Кстати, когда пойдем в каюту, посмотрите карту. Курильские острова длинной цепью тянутся от Японского острова Хоккайдо (Иессо) до южного берега Камчатки. Их тридцать шесть, но по-японски они зовутся «Чисима», т. е. тысяча островов. Только пять из них обитаемы. Гряду Курильских островов принято считать границей между Тихим океаном и Охотским морем.

За разговорами легче переносились тяготы непогоды. Притерпелись, присмотрелись ребята. Привыкать стали к морю.

Двоих все же укачало, и они, свесившись за борт, «разговаривали с морским царем», т. е. освобождали желудки от сытного обеда.

Бушевало весь день, ночь и еще день. Только к вечеру следующего дня ветер утих.

Серая, как будто засаленная до блеска пелена облаков, разорвалась сразу в нескольких местах. В просветы проглянуло синее небо. Т style=учи поползли к горизонту. На волнах исчезли белые барашки. Прекратилась музыка ветра, скрип снастей, машина заговорила уверенно, четко.

Волн не было, но пароход продолжало покачивать. Это давала себя чувствовать мертвая зыбь.

Мертвая зыбь – это не что иное, как разбушевавшиеся во время шторма массы воды. После того как стихнет ветер, море долго не может успокоиться. Вот это-то качанье воды без ветра и называется мертвой зыбью.

К утру от мертвой зыби не осталось и следа!

Снова вокруг парохода беспредельность моря и неба.

Но море уже не мертво, не пустынно, как прежде.

Нет-нет, да и промелькнет вдали моторный катерок, промаячит японское рыбачье судно...

Не только дельфины забавляют пассажиров своими ловкими, стремительными прыжками, с ними соперничают чайки, на лету подхватывающие брошенную корку, ныряющие вслед за куском.

Но и чайкам не угнаться в ловкости за нырками. Утки-нырки неуклюжи, медлительны в полете. Но стоит им опуститься на поверхность воды – и их не узнаешь, они преобразились!

Погрузив туловище так, что над водой едва видны узкая полоска спины и хвост, они быстро плывут, сильно загребая широкими перепончатыми лапами.

Бросишь кусок хлеба, птица вертикально ныряет, и в течение нескольких минут остается под водой, пока снова не появится на поверхности моря.

Рыбачьи суда, чайки, нырки – все это указывает на близость земли. Скоро должна показаться суша.

Теперь бинокли нарасхват. Некоторые счастливчики с биноклями приросли к бортам, шарят по горизонту – боятся пропустить приближающийся берег.

Уж теперь, проси не проси, бинокля никто не уступит ни на минутку.

В ожидании берегов прошел еще день. С утра напряженное состояние возрастает.

На нежно-голубом фоне неба показалось какое-то пятно. Оно растет, увеличивается... Вскоре и невооруженным глазом можно различить одиноко стоящую в море сопку.

На пароходе тихо. Тишину неожиданно и резко нарушает протяжное мычанье коровы. За ней начинает вторая, третья... целый концерт.

– Землю чуют!

 – Эх и красота, художников бы сюда, срисовать на память, – проронила Наталья.

Действительно, есть чем любоваться. Сопку, казалось, специально убирали кусками бархата: зеленого, голубого, розового, лилового... Желтые и алые дорожки пересекались ручейками, полянки цветов оттеняли необычайную прелесть каменных скал, откосов, обрывов...

Старики и молодежь, парни и девушки стояли как зачарованные.

 – Шторм будет обязательно! – резко прозвучали слова.

 – Кто это каркает? – оглянулась с досадой Наталья, – штиль полный и сопку-то как видать...

Встретив уверенный взгляд капитана, она потупилась.

 – Эх, девушка, сопка эта – лучший барометр. Если одета она в туман – погодка будет добрая, а ежели вот так видна, как сейчас, – хочешь не хочешь, а к шторму готовься. Сопку зовут «Алаида». Даже в справочниках мореходных сказано о ее свойстве предсказывать погоду.

 – А дозвольте спросить, – сказал дед, до сих пор сосавший трубку, – у нас вот тут спор идет: сколько километров до этой Алаиды будет. Больше 20 или меньше?

Рассмеялся капитан;

– А ты, старикан, как думаешь?

 – Да по моим глазам – верст 20 будет.

 – Неверно, дедушка! Не привык еще к морским далям! Мы от Алаиды находимся километров за пятьдесят. Только к вечеру мимо нее пройдем!

Да, обманчивы просторы морские.

Облокотился старик на борт. Задумался. Полсотни километров, а ведь рукой, кажись, подать. Родная Аргунь среди гор течет, извивается, там, дальше чем на 30 километров, и не увидишь водной глади, а здесь...

...Что за черт, мерещится, что ли? Протер дед глаза, посмотрел вокруг: солнце, ясное небо. Снова украдкой бросил взгляд на море – нет, верно. Что за оказия – лед плывет, огромная глыба льда...

Не один старик удивлялся плывущему льду. Откуда он в такую теплынь?

 – Товарищи, это нам вместо мороженого прислали?

 – Понимай, как хочешь! Глыба отбилась от бродячих льдов. Их в это время года много встречается. Всю зиму, с декабря по апрель, льды приносит течением с крайнего севера.

 – А разве все море не сковывается льдом?

 – Нет. У берегов Камчатки даже в сильные морозы образуется только сало, т. е. тонкий лед. Он кружочками, вроде болотных лилий, покрывает воду. А замерзать – не замерзает. Это дальше на север, к Чукотке, – там море замерзает.

 

***

 

Все чаще и чаще встречаются рыбачьи судна.

 – Теперь гляди в оба: скоро камчатский берег покажется. Конец пути. Твердая земля. Советская страна.

«Земля, земля!.. – раздался крик!» – так всегда в книгах пишут, когда рассказывается о прибытии судна к берегу. Так в книгах пишут – так и на «Ительмене» было.

 – Земля, земля!.. – кричали ребята, завидев узкую полоску берега и трубы заводов, подобно восклицательным знакам рассыпанных по горизонту.

 – А вот и мыс Лопатка.

 – Чем он интересен?

 – Целым отрядом недействующих вулканов. Первая сопка Камбальная получила название от озера Камбального. Сопка стоит к востоку, а озеро через реку Камбальную имеет сток на запад.

 – Где же остальные вулканы?

 – Сейчас будут видны. Рядом сопка Озерная, меньше первой. От нее на северо-запад стоит сопка Уташут. Это огромный распавшийся кратер, с которого течет река Уташут, соединяясь с рекой Ходуткой, стекающей на северо-восток, к вулканам Ходутке и Хайохонген. Около них расположены два горячих источника.

В центре первых четырех вулканов находится второе по величине на полуострове грандиозное Курильское озеро яйцеобразной формы. Оно имеет сток на запад через реку Озерную. Озеро образовалось из вулканического провала огромного кратера, впоследствии заполненного водой. Попытки измерить глубину озера оказались безуспешными.

 – Знаю. Читал где-то. В центре озера из воды выпирает скалистый островок «Каменное сердце» из застывших масс лавы. Здесь находится центральное место лова красной рыбы – Озерновский комбинат.

 – Да, правильно. Эта местность знаменита еще своими четырьмя целебными источниками. Суставной ревматизм, фурункулы и болезни почек залечиваются здесь за две-три декады. Возвышенность изобилует березой, можжевельником и кедровником.

 

***

Еще несколько часов – и загремели якоря.

«Ительмен» стал вдали от берега. Навстречу ему мчатся катера, ведущие на буксире большие лодки, напоминающие астраханские баржи, – рыбницы, или, как их здесь называют, «кунгасы».

Зимовщики громкими криками приветствуют пароход – первый пароход в этом году.

Началась разгрузка. Зимовщики каждым своим движением показывали хорошую сработанность.

– Вира! – Лебедка парохода поднимает стрелу, и из трюма показываются первые грузы. Поворот стрелы – груз повис над кунгасом.

 – Майна! – Опустилась стрела, с крючка отцепили край сетки, и она, сбрасывая тюки с продуктами, спецодеждой, тросами, поползла от кунгаса на борт парохода.

 – Майна – вира! Майна – вира! – Ходят взад и вперед стрелы кранов, кланяются над трюмами и кунгасами и снова поднимаются с грудами грузов.

Мерно, четко, без суеты, без излишних движений работают зимовщики-рабочие.

 – Товарищ, – не утерпел Димов, – товарищ, а у вас северное сияние часто бывало в этом году?

Посмотрел на него Иван Туганин – улыбнулся.

 – Ни разу за 5 лет не видел!

 – А нам говорили...

 – Эх, милый, мало ли врут про Камчатку! Меня, вот, пугали, что от белых медведей проходу нет. Что жизнь здесь, как в тюрьме какой. А у нас радио, Москву слушаем... Учимся на курсах, квалификацию поднимаем. Газеты свои. Кружки всякие. Жизнь веселая.

 – Цинга, говорят...

 – Цинги не допускаем. Ягод много. Огороды капусту и картофель дают. Мяса свежего вдоволь. Дичи – хоть отбавляй... Майна!.. – И Туганин продолжал работу, забыв про собеседника.

 – Да, видно, Камчатка земля как земля. Ну да, поживем, увидим. Времени хватит!

 

3. Первые дни

 

Плещется море, омывает левый борт глубоко сидящего, до отказа нагруженного парохода. «Ительмен» окружен лентой пляшущих на мелких волнах катеров, кунгасов, кавасаки (кавасаки – моторное судно грузоподъемностью в 4 т).

Палубы заполнены пассажирами. С чемоданами, сумками, сундуками, мешками стоят, ждут своей очереди ступить поскорее на долгожданную землю – Камчатку.

Быстро по-морскому работают команды. Полным ходом мчатся к берегу людьми и грузами переполненные катера и кунгасы.

Еще скорее возвращаются за следующими партиями.

Нетерпение возрастает с каждой минутой.

Зовет, тянет к себе берег. Сколько может обнять взгляд, на побережье высятся трубы консервных заводов, электростанций, лебедок. Радиомачты уходят высоко в небо.

Ряды аккуратных домов, чинно выстроенных на высотах берегов, как бы рапортуют о налаженной жизни. За заводами виднеется тундра, небольшая, изрезанная нитями речек. За тундрой – лесные массивы, оттеняющие величественную архитектуру сопок.

Леса взбегают по хребтам к причудливым вершинам, смягчают их гордый, неприступный вид.

 – Почему пароход так далеко остановился от берега?

 – Мелко, небось?

 – Пристань здесь, дружок, не бухта, а открытое море. Пароход ближе километра к берегу не подойдет. Мелко. Посадка «Ительмена» глубокая. Подвинь его на метр поближе, он сразу винтом своим дно запашет.

Дождались! По штормтрапу осторожно сошли на катер. Немного тоскливо расставаться с пароходом. Привыкли к нему за это время.

У руля катера Василий Шнуренко. Новички с уважением поглядывают на его богатырскую фигуру. Серьезный, молчаливый. Налимов засмотрелся на рулевого.

– Что заглядываешься? – спросил Шнуренко. – Поживи несколько годков, научись работать по-камчатски, сам таким станешь.

 – Где уж нам, благодарю покорно за совет. – Налимов, забыв, что находится на борту валкого катера, решил отвесить шутливый поклон. Не рассчитал движения и... свалился в воду.

 – Человек за бортом!..

Засуетились новички, забегали по кунгасам, не зная, что предпринять.

Шнуренко схватил длинный багор и протянул его Налимову. Посиневший, с осоловелыми, свинцовыми от страха глазами ухватился он коченеющими пальцами за крюк палки.

Подтянув Налимова к борту, Шнуренко взял его как котенка «за шиворот» и единым махом втащил на катер.

 – Запомни, – сказал он ворчливо, – на Камчатке в речках вода студеная, а ты в море купаться лезешь. Мы старожилы-зимовщики для этого душ и баню имеем. Когда в море выходим, видишь, как тепло одеваемся. А чтобы вода не пробралась, резиновые костюмы сверху натягиваем.

 – Ребята, глядите, гора над морем появилась.

 – Где, Наташа?

 – Да вон, за Шнуренко. – Повернулся рулевой. Поглядел. Сплюнул за борт. Погрозил кулаком-кувалдой.

 – Это Алаида виднеется!

 – Значит, опять штормить начнет?

 – Обязательно.

Высадились ребята на берег. Их сейчас же окружили зимовщики, засыпали расспросами.

Шнуренко подошел к заведующему базой.

 – Товарищ Кленович, как прикажете? Алаида видна, ветер-курилка.

 – Курилка – с Курильских островов?

 – Убедитесь сами.

Кленович вытащил платочек, поднял его вверх, а Шнуренко сначала сунул палец в рот, потом поднял руку.

 – Чувствуете, товарищ начальник?

 – Да, ты прав, ветер с юга.

 – Кончать будем?

 – Стягивайте посуды на берег, катера пошлите в речку.

 – Есть, посуды на берег, катера в речку, – повернулся по-военному Шнуренко, захватив по пути рупор, сбежал к катеру.

 – Что это они руки поднимали, какую посуду приказал на берег? Катера в речку? Зачем в речку?

Для новичков все ново, все непонятно. Потом узнали, что курилка – это ветер с Курильских островов, штормовой, буйный ветер; палец слюнят и поднимают вверх, чтобы быстро и точно определить направление ветра: смоченный палец скорее зябнет со стороны ветра, какой бы он слабый ни был. Посудой или плавучими средствами (плавсредствами) называются катера-кунгасы и кавасаки... Катера в устье речки заводят, чтобы предохранить их от ударов морских волн (в речке всегда спокойно). А остальные посуды вытягивают на берег.

Когда высаживались из кунгасов по трапам на берег, обратили внимание, что от причала вверх по берегу бревна рядком гладкие, как будто отполированные, на досках уложены.

Вдали от берега, в безопасном месте, куда волны не дохлестывают, стоит паровая лебедка.

 – Кунгасы на берег, – прозвучала команда. Металлический трос протянулся от лебедки к самой воде.

Забросили крючок на корму кунгаса.

 – Вира. Полный!

Затрещала лебедка, натянулся наматываемый на барабан трос и... потащил кунгас из воды.

По бревнам-покатам, как по рельсам, кунгасы один за другим вытаскивались лебедкой на берег.

Трещит лебедка, натягивается трос, ползут суда вверх на берег, а море наваливается сзади валами, силится ухватить, оттащить, разбить кунгасы.

Вода у берега, как в омуте, кипит, волны винтом закручиваются, видно, как крутит, швыряет вода досками, кольями, всем, что успели волны слизать с берега.

Эти винтовые волны зовут здесь барами.

У причала еще три кунгаса стоят с грузами. Их бьет, треплет море. Обычно, когда их подводят к берегу, ставят носом к морю, и волны не ударяют в судно, а лишь поднимают его. С носа опускают якорь, чтобы не сильно вихлял кунгас на волнах. А борта у кормы и носа укрепляют пеньковыми тросами. В берег вбивают колья, привязывают к ним канаты с обеих сторон.

В тихую погоду закрепленное таким образом судно не сдвигается с места, лишь приподнимается носом от набегающих волн. А в штормовую  – дело иное.

Вот и сейчас кунгасы дыбятся под натиском волн. Корма в песок врезается, нос высоко вверх вскидывается.

 – Гляди, кунгасики-то на задках сидят, как щенята, – смеются новички.

Но не до смеха было! Пока вытаскивали один, о второй шарахнулась громадная волна, вырвала носовой якорь. За ней следующая подбросила кунгас – ослабила боковые тросы. Повернуло его бортом к берегу. Трещат борта. А волны идут одна за другой, бьют посуду, переваливаются через нее, смывают, уносят в море грузы.

Перестали смеяться новички, увидели – дело плохо, гибнет добро.

 – За мной! – бросилась style=text-align:justify;text-indent:36.0pt;background: whitefont-size:12.0ptMsoNormalfont-size:12.0pttext-align:justify;text-indent:36.0pt;background: whitespan style= Наталья к берегу, к кунгасу, не обращая внимания на ветер, на волны... Схватила ящик, на плечи поставила и бежком, бежком по откосному берегу вверх.

За ней – Андрей, Димов, вся бригада сентюковская.

Ящик за ящиком, мешок за мешком бегом, быстро, без оглядки, без отдыха, на берег, подальше от жестокой воды...

Десять тонн вынесли новички на своих плечах.

Груз успели спасти, а кунгас в щепки разбило. Пропал, как и не было.

Не успели отдышаться – слух пронесся: муки восемьдесят мешков сорвалось при разгрузке парохода.

– Эх, вот бы спасти и ее!

Наталья к заведующему базой.

 – Товарищ Кленович! Разрешите муку выловить?

 – Выловить? А как? Как ты ее из этого водоворота выловишь? Обожди, обживись немного, тогда сама узнаешь, что нечего без нужды в пекло лезть. Море завтра все отдаст. Мука не испортится, только корочкой покроется, будет, как пробка, плавать. Шторм кончится – море все вернет на берег.

– Да вернет, жди, – разозлилась Наталья и отошла от Кленовича. – Ишь, какой спокойный. Добро пропадает. Мука – крупчатка. А он боится в воду лезть. Вернет, говорит. Как же, вернет! Дожидайся!

***

 

Разбитый кунгас, замоченная мука, это все пустяки.

Беда большая в другом: на море остались суда с людьми и несколько катеров. Замешкались. Не успели до шторма вернуться на берег. Вот где беда! Как людей спасти?

Вася Шнуренко смотрит на волны-бары. Что делать?

Подошел Станов.

– Ты за людей не беспокойся! Кленович по радио договорился с «Ительменом». Люди все на пароходе. Катера тоже подняли. Кунгасы притоплены (Иногда во время шторма кунгасы притапливают: из бортов вынимают пробки. Вода наполняет кунгас, и он погружается в море до края бортов, но не тонет, а закрепленный якорем стоит на одном месте, поворачиваясь носом против течения. Волны перекатываются через него, не причиняя никакого вреда. После шторма подходят катера, отверстия закрывают пробками, выкачивают воду, и кунгас снова после небольшого ремонта идет в работу). «Ительмен» ушел в море пережидать шторм.

 – Неужели все катера подняты на пароход?

 – Все, кроме «Большевика», – он отказался подниматься. Команда не пожелала задерживать пароход. Ведь «Большевик» – большой катер, поднять его – дело трудное и долгое. А море, сам видишь, что зверь раненый. Жуть! Того и гляди выбросит пароход на мель.

 – А так, команда «Большевика» одна погибнет?

 – Не погибнет! Ведь на «Большевике» все комсомольцы, опытные ребята.

Чайкой с волны на волну перелетает катер. Уже отчетливо видно его с берега.

Что они хотят делать, безумцы? В такую погоду выбрасываться на берег – верная погибель!

Берег усеян людьми. У всех замирают сердца. Боязно за ударников. Жаль катера – лучший ведь в здешнем комбинате. Парадный красный вымпел маячит среди брызг, взбирается на верхушки волн, задерживается мгновенье и как в пропасть срывается, пропадает с глаз. Стоят люди на берегу, замирая каждый раз, как исчезает катер за волнами, ждут: появится ли снова красный флажок или поглотило смельчаков Охотское море?

Секунды часами тянутся! Глаза напряжены... Нет, не видно... И вдруг – снова вымпел развевается над вспененными волнами. Есть! Живы!..

Злится Охотское море, надрывно рокочет, ухает, шакалом воет, стонет!.. Зверь!..

Забрасывает берег тоннами гальки, песка, водорослями, медузами, звездами.

От атаки воды, песка, гальки берег на глазах меняет свой рельеф. Часа не пройдет, а берега уж не узнать! Штормовой прибой срезал бугры, впадины заполнил песком и галькой, волнами, как утюгом, сравнял морщины и неровности почвы...

Все ближе и ближе катер. Одна... другая... третья волна.

Девятый вал – самый большой, самый сильный, подхватывает катер и несет его к берегу. Смотреть жутко, такая высота!

На «Большевике» дрожит выхлопная труба от напора отработанного газа. Значит, мотор полным ходом пущен.

На носу катера стоит матрос. Выпрямился во весь рост, ворот раскрыт, в одной руке трос, в другой выброска. (К канату прикрепляется длинная тонкая веревка. На конце ее оплетенный фунтовый камень. Это выброска. Она, как лассо, летит на берег. Длина ее 40 м. За выброской вытягивают канат. В данном случае к выброске прикрепляют на берегу крюк лебедочного троса и матрос обратно вытягивает веревку с крюком, закрепляя крюк к катеру за прибойной полосой). Стоит, улыбается – жизнь или смерть? Одно неправильное движение, малейший его промах, сбои машины, оплошность капитана и... перевернется катер, закрутит бар, погибнет команда. Но матрос уверен в себе, в капитане, в мотористе, в катере. Не подведут, не растеряются...

На берегу ждет лебедка, приготовлены поката с подкладками. Начеку ударная бригада приемщиков – бригада Васи Шнуренко.

Все члены бригады опутаны длинными веревками. Концы веревок держат люди далеко на берегу. Необходимая предосторожность. Подхватит волна человека, только и надежды на веревку – вытащат на берег, а так не спастись.

Одной смелостью здесь не обойдешься. Нужны и смелость, и уменье, и предосторожность!

 – Полный!.. Тихий!.. Полный!.. – доносятся команды капитана. На высоте берега их отчетливо слышно.

 – При... май! – секунда... и девятым валом вынесло катер на берег, еще миг... и носовой трос катера зацеплен крюком лебедочного троса. Загрохотала шестернями лебедка, рванула трос и плавно по покатам потащила катер на берег.

Береговые рабочие подхватили, закрепили его на тросах к столбам.

Команда спасена! Есть катер в целости – рапортует капитан.

Приветственные крики, гул радостных голосов раздались в ответ. Новички окружили катер. В рубку моториста заглядывают. Внутри чистота, блеск. Мотор как игрушка блестит. Ключи, молотки – все по своим местам, свечи фарфором поблескивают.

 

***

 

Давно так велось. Новичков несколько дней не допускали к работе. Их мыли в бане, одевали в новые спецовки. Давали возможность отдохнуть после долгого пути, устроиться, присмотреться к новому месту.

На следующий день к вечеру в чистеньких, залитых электрическим светом бараках-общежитиях творилось нечто необыкновенное – шло «великое переселение народов». Из дома в дом переходили с сундуками, вещами, сумками парни, девушки, взрослые рабочие, работницы, ловцы ставных неводов, приемщики кунгасов, мотористы, матросы...

Приказ выполняли – расселиться по специальностям.

Ближайший к морю дом заняли приемщики плавсредств. Обязанностью их было спускать в море и принимать на берег кунгасы, катера, кавасаки.

В штормы, в ветра, в непогоду это было тяжелое, ответственное, опасное дело. Работа требовала силы, сметки, спаянности бригад, беззаветной преданности делу. Каждый всегда должен был быть начеку. Каждый обязан был в любое время дня и ночи стать к покатам, заменить товарища, броситься на помощь разбиваемому кунгасу, не боясь волн, прилива, баров.

Эти люди пользовались на побережье всеобщим уважением. Их профессия была окружена дымкой героики, рассказами о невероятных по трудности и славных по результатам подвигах.

Приемщики, все как один, скромные, молчаливые люди. У таких работников всегда верен глаз, точен расчет движений, без промаха летит брошенный ими на поднимаемый кунгас или катер трос.

Приемщики поселились в лучшем доме. Никто не возражал. Никто не завидовал. Эти люди заслужили всяческую заботу окружающих.

Отдельный дом отдали ловцам ставных неводов и командам катеров.

Рядом поселились краболовы и тресколовы.

Рабочие консервного завода, пристаней, засольных сараев получили самые отдаленные от берега квартиры. Их профессия не требовала близости к морю.

Пока расселялись и переселялись рабочие, заседал треугольник района. Ответ держал заведующий хозяйством.

 – К приемке новичков стали готовиться своевременно. Бараки отремонтировали, койки покрасили, белье новое пошили, столовой придали уютный вид. Все бы успели сделать задолго до срока, если бы не желанье зимовщиков обновить и свои помещения. Но и с этим справились. С кружевами лишь задержка вышла.

 – С кружевами? Какими кружевами?

 – Да девушки-работницы решили накидки постельные обшить кружевами. Где их тут возьмешь? Пришлось ехать за сорок километров в кооператив. Времени сколько убил!

 – Со столовой все в порядке?

 – Все довольны.

 – А квас? – спросил предзавкома Чаюк.

 – Квас на днях будем подавать на столы вместо воды.

 – Говоришь, квас будет, а вот почему баню запоздали открыть вовремя?

 – Да на немного, на час всего!

 – На час! Разве это мало? Ведь новички из колхозов приехали, там по плану все, по расписанию, мы их чем встречам – баней, а баню дожидаться пришлось. Сразу неполадки в глаза бросаются.

 – Дрова сырые были!

 – Об этом раньше думать следовало!

Так Чаюк, или, как его все звали, «Чайка», наседал на завхоза. Тот оправдывался как мог, приводил тысячи причин, но напрасно. «Чайку», бывшего владивостокского грузчика, переспорить было трудно.

В самую суть умел глядеть этот жилистый дядя с птичьей фамилией.

 – Вот и с расчетными книжками неладно... – обернулся «Чайка» к бухгалтеру, – ведь не всем еще выдали?

 – Всем, право, всем, то есть почти всем... – замямлил бухгалтер.

 – Предлагаю к утру выдать всем, чтобы без «почти» было!

 – Будет сделано.

Слово принадлежало Станову. Он являлся не только парторгом, но и заместителем директора Рыбопромышленного комбината.

 – Мне о кадрах придется пару слов сказать. Бригады подобраны. Бригадиры назначены из опытных рыбаков. В одной бригаде девушка Сентюкова бригадиром. Хотя она здесь и новичок, но по всему видно – с работой справится!

 – Как бы не просчитаться, Станов. Чудное дело, необычное, бригадиром невода ставить новичка, да еще девушку! Смотри, может, придумаешь скоро и ясли в море организовать.

 – Не доверяешь женщине? Смотри, товарищ директор. Самому как бы не пришлось каяться за недоверие, 8 Марта будет. Тебе доклад поручим сделать. Тогда и выскажешь свою точку зрения перед работницами.

 – Ну ладно, ладно, закипел уж. Работа покажет. А какой состав новичков?

Тут цифры сами за себя говорят: из приехавших рыбаков опытных 18%, рабочих 20%, колхозников 40%, единоличников 20% да 2% раскулаченных.

 – Просочились?

 – Да, проглядели вербовщики. Ну да ничего, смотреть за ними в оба будем. Работать заставим. А отлынивать начнут, так знаешь: «Кто не работает, тот не ест!»

 

***

 

Пока приехавшие устраивались на новом месте, учащиеся местной школы работали не покладая рук над обработкой материалов, собранных во время прошлогодней экскурсии. Поездку на тральщике ребята совершили вдоль восточного берега Камчатки.

Они медленно плыли мимо скалистых берегов, заходили в устья рек, сходили на берег, поднимались на горные кряжи, спускались в долины, переправлялись через ручьи и речки, копались в земле, ловили насекомых, собирали образцы горных пород, вели ежедневные записи виденного.

Вернулись домой веселые, загорелые, полные разнообразных впечатлений и ярких воспоминаний. Сотни коробочек, банок, склянок, пакетов хранили кусочки минералов, пробы воды горячих источников, листья, семена, птичьи яйца и многое, многое другое.

Дневники были полны записей, подобных следующим:

«...Утром мы увидели мыс Налычева. Береговые скалы уходят, насколько хватает глаз, вдаль полуострова. Скалы из серо-зеленой породы и кварца».

«...От устья реки Вахиль в юго-восточном направлении к мысу Налычева идут рифы, скалы и подводные камни.

Дно реки Вахиль усеяно кварцевой галькой. В стороне от берега Алексей Петрович, наш руководитель, разыскал большие ямы – остатки старинных камчадальских жилищ. Очень интересно! А перед жилищами еще остались следы рвов и проходов. Внутри них мы нашли отшлифованные лезвия каменных топоров шириной в 5 сантиметров. Копья и наконечники стрел, очевидно, не шлифовались, а откалывались от костей, камня и кварца. Только подумать, сколько веков они пролежали здесь!

Остатки таких же жилищ мы обнаружили и северо-восточнее, у мыса Шипунского».

«...Бичевинская бухта окружена скалами из слоистых пород с зелеными и желто-красными жилами. От Моржовой бухты она отделена небольшим перешейком. Горы, выходящие цепью на этот полуостров, обрываются в море мысом Шипунским. Некоторые горы имеют закругленные вершины и разделяются узкими долинами. Бухта окружена горами. На их склонах густо растут травы: горечавка и альпийская. Березы, ветлы и ольхи склонились над водой, кустарники кедровника покрывают горы. Бухта имеет вид тихого, тихого озера. Очень здесь красиво.

Горы уходят на северо-запад к Жупановскому вулкану и Срединному камчатскому хребту.

Мы славно выспались около костра у березовой рощицы.

Пахло травами, и среди них мелькали светящиеся точки светлячков».

«...От мыса Лопатка до мыса Шипунского насчитывается около двух десятков железистых и серных горячих источников, которые являются целебными. Взяли несколько проб воды. Боимся, чтобы не отстали наклейки от пузырьков. Трудно будет нам по возвращении с экскурсии разобраться во всех этих образцах и пробах. С каждым днем их становится все больше и больше...

Мыс Шипунский отбрасывает в море утесы и камни разных величин. Громадные куски скал выдаются над поверхностью моря, образуя пятикилометровую полосу рифов. На их двенадцатиметровой высоте грелись в лучах солнца стада сивучей – морских львов. Издали они казались такими ласковыми животными.

Алексей Петрович рассказал, что этих неповоротливых на суше животных обучают жонглированию мячами и показывают в «цирках».

«...Берега Моржовой губы поросли березой, ольхой и рябиной. Горные породы Среднего мыса Моржовой губы покрыты налетом углекислой окиси меди. По мнению сопровождавшего нас геолога, это служит верным признаком наличия медной руды или медного колчедана. Местами в породах пробивался темный базальт, издали похожий на небольшие пласты каменного угля».

«...Река Жупаново, впадая в залив Кроноцкий, пробивает береговую дюну из песка и камней. Скучные места. От устья вдоль реки идет тундровая, болотистая низменность, поросшая травой, с массой уродливых кочек. Река течет от дальних сопок Укинской и Тауинжику и по пути расходится многочисленными рукавами, что очень характерно для камчатских рек. Рукава, стремясь к морю, порождают островки на своих поворотах. Островки и берега заполнены стаями гусей, уток, куликов и лебедей. Горные буро-белые орлы гордо сидят на берегах, и какой крик поднимают птицы, когда орел хватает зазевавшуюся утку. Берег из песчаника и глины. В песке островков изредка встречается пемза.

Рукава рек доставили нам немало хлопот и неприятностей, так как приходилось тратить много времени на переправы».

«... На юго-запад и северо-запад, за далеко растянувшейся равниной с озерами и болотами, поднимается горная цепь. Она начинается у Жупановской и Корякской сопок. На северо-запад она идет к Большому и Малому Семлячику – слабо действующим вулканам. К востоку от сопок есть горячие ключи, невдалеке от берегов залива Кроноцкого... В одном из ключей мы захотели выкупаться. Однако желание не осуществилось. Вода в ключе была очень горяча для купанья».

«....Рифы мысов Сивучного и Кроноцкого окружены массой водорослей, которые привлекают к себе морских бобров. Умные с хитрецой глазки бобров сливаются с ярким блеском бурой шерсти. Щетинка, окаймляющая розовый ротик, делает этого изящного зверька похожим на кошку. Плавают бобры больше в вертикальном положении. Движения их ловки, пластичны, грациозны. Бобры для нас не новинка. Здесь их значительно меньше, чем у мыса Лопатка, где мы впервые увидели их.

Берег заполнен кварцевой галькой, агатом и зеленой яшмой. Попадается темная вулканическая порода трахит, кристаллы полевого шпата и сланец.

Небольшие мысы и рифы прячут маленькие бухточки. Холмы заросли ветлой и кустарниками».

«...Между мысом Кроноцким и мысом Козлова течет холодный источник. Он берет свое начало в слоях железистой земли и приносит много железа. Окись его образовала по берегу отложения в 15 сантиметров толщиной. Мы взяли образцы».

«...Мыс Подкамень является последним мысом Камчатского залива перед устьем реки Камчатки. С моря в материк, на север, он идет горной цепью, покрытой снегами. Рифы небольшие. Берег очень крутой и скалистый. Утесы туфовой породы».

«....Мыс Камчатский выдвинут к востоку. Камчатский залив очень обширен и принимает в себя самую большую реку Камчатского полуострова, реку Камчатку».

«...Поутру нам предстояло двинуться к Нерпичьему озеру. О нем прошлую зиму много интересного рассказывал ученик Федя, переведенный в нашу школу из этих мест.

Нерпичье озеро имеет 80 километров в окружности. С востока, севера и северо-запада окружено скалистыми горами, а на северо-востоке соединяется неглубоким проливом с Култучным озером.

К северу от Нерпичьего озера горы сходятся с предгорьем вулкана Шивелуч через Новинковскую вершину. Последняя образует водораздел между озерами Нерпичьим и Столбовым.

Здесь проходит северная граница действующих камчатских вулканов...»

«...От мыса Лопатка до реки Кичиги полуостров имеет более тридцати горячих ключей... Сколько курортов будет на Камчатке через несколько лет!? Жители окрестных селений рассказывали нам множество случаев целебной силы этих ключей. Многие из ребят старались выпить как можно больше воды – думают, что это хорошо для здоровья. Вот чудаки!..»

Даже такие коротенькие записи дают представление о восточном побережье Камчатки на всем протяжении его от мыса Лопатка до устья реки Кичиги.

Собранные воедино, систематизированные, снабженные примечаниями и дополнениями, эти записи превратились в большую тетрадь, которая заняла видное место в школьной выставке-отчете проведенной экскурсии.

Тетрадь имела на обложке красиво выведенную надпись: «Вдоль восточного берега Камчатки».

Пожалуй, не нашлось ни одного рабочего, ни одного колхозника в соседних промыслах и колхозах, который бы не зашел хоть один раз (а иные и по два и по три раза) на эту интереснейшую выставку и не перелистал бы толстую тетрадь.

 

 

4. Камчатская весна

 

Еще на пароходе разгорелся спор из-за весны. Рыбак из Опалы утверждал, что в мае снега у берегов не увидишь. Травка начинает зеленеть, и ветер становится теплым.

Рабочий Большерецкого завода поднимал собеседника на смех:

– Где это в мае ты мог увидеть травку? Снега ведь глубокие лежат. Травку!.. Может, скажешь, пальмы растут, груши, яблоки наливаются?

Опалинский рыбак твердо стоял на своем. Тем спор и закончился. Не убедили они друг друга.

Особенно странным было то обстоятельство, что рыбак и рабочий жили по соседству – Большерецк лишь на 80 километров севернее Опалы. Значение этого «по соседству» испытать пришлось позднее. Спор происходил на пароходе, еще в открытом море, и слушатели не знали, кому верить.

Когда «Ительмен» проходил мимо расцвеченной в яркие краски Алаиды, когда показались долгожданные берега Камчатки, новички решили единогласно: оба спорщика были правы.

Берег встретил теплотой южного ветерка, изредка пробивающейся из-под остатков снега травкой. Голубое небо. Яркое солнце. Желтый прибрежный песок, чуть наливающиеся соком кустарники. Глыбы льда, выброшенные западным ветром, громоздились кое-где по берегу. На горизонте виднелись вершины и склоны далеких, покрытых снегом гор, посреди которых выделялась чуть притупленная вершина Вилючинского вулкана. У подножия его расположена долина Вилючик, спускающаяся к Вилючинской губе. Около бездействующей Вилючинской сопки на северо-запад и юго-восток тянется большой Горелый хребет, непрерывно извергающий массу пепла и лавы. Он выбрасывает кольцеобразно витые столбы дыма, которые поднимаются вверх черным веером. На севере долины Паратунки с боковыми высотами от сопки Бархатной идет долина Гольцовки. На горном узле, носящем название Труба, берет свое начало река Сельдовка, которая впадает в Сельдовую бухту Авачинской губы.

Кряж, идущий рядом с рекой Сельдовкой, заканчивается мысом Кухта и Колдунной сопкой. На восток в Камчатское море текут ручьи и протоки реки Авачи, берущие свое начало у сопки Вилючинской и реки Вилючика.

На третий день, когда приехавшие еще устраивались в сбоях новых помещениях, двое бухгалтеров-москвичей должны были отправиться в Усть-Большерецк.

 – Интересно, на чем мы поедем? На телеге? Верхом? Или как? – озабоченно спрашивали новички.

 – Сначала пешком, а потом и поедете, – отвечали зимовщики.

 – Почему пешком?

– Конюшни далеко построили, – усмехались им в ответ. – Оденьтесь потеплее, езда будет скорая, еще замерзнете.

Наутро они явились в тулупах, валенках, рукавицах.

Километра два от берега идти было трудно в таких нарядах, но один за другим исчезли вестники весны. Кустарники стояли высохшие. Кое-где в ложбинах попадался снег, который увеличивался, чем дальше шли путники. Еще километров шесть пути – и земли не видно под снеговым покровом. Только на 10 километров отошли от Опалы – и вместо весны глубокая зима. Сугробы снега. Реки скованы льдом.

 – А вот автомобиль наш! В девять собачьих сил!

В длинные узкие санки – нарты – впряжено девять собак. Они резко выделяются на снегу – эти черные остроухие с белыми лапами и грудью, на волков похожие псы. Длинные пушистые хвосты «моторов» гордо задраны вверх. Глаза, немного печальные, отражали нетерпение и ласку. На пассажиров-новичков псы не собирались бросаться, но те побаивались близко к ним подойти.

Уселись по сторонам нарты. Впереди вместо кучера погонщик – «каюр» Павел Зуев.

 – Здесь собаки людей не трогают. Бояться их нечего. Бить их только нельзя. «Битый с детства –  умным не вырастает», – поучал пассажиров каюр.

 – Хаук-алк, – крикнул Зуев, и нарта понеслась вперед. Легко, плавно, быстро.

Ни уздечек, ни вожжей. К длинному ремню, привязанному за дуговой передох нарты, прикреплены «елочкой» постромки, идущие к своеобразному хомуту, надетому через шею и лапу собаки. Вот и вся упряжка.

Быть каюром – дело не очень трудное. Правда, это не кучер, который, забрав вожжи в руки, спокойно «сидит на облучке в тулупе, в красном кушачке». От каюра, прежде всего, требуется хорошее знакомство с местностью. Во время езды каюр только на ровном участке пути сидит спокойно. А на малейшем раскате, повороте, впадине, откосе ему приходится бежать рядом с нартой, придерживая барашек-дугу в центре саней. Частенько, став ногой на полоз нарты и другой на лыжу, он отталкивается, не давая санкам перевернуться. Остог – палка с железным наконечником – служат каюру тормозом. Опускаясь с возвышенностей, он пропускает остог между стойкой и полозом нарты и, упираясь в снег, уменьшает ход, тормозит, останавливает упряжку. То и дело кричит: «ле», «пра», и собаки, подчиняясь его приказам, сворачивают влево или вправо.

 – Хаук-алк, – и этот гортанный крик подхлестывает лучше всякого кнута рвущуюся вперед упряжку.

Впереди всех впряжен самый сильный и умный пес. Куда повернет передний, туда и вся упряжка.

Нарта мчалась по еще крепкому снежному пути со скоростью 25 километров в час. Выехали рано утром, в полдень сделали первую остановку. Получасовой отдых, небольшая кормежка собак. Порцию чуть подмороженной, хорошо вымоченной от соли рыбы пес хватает на лету и целиком глотает ее, не прожевывая.

На каждую собаку в день идет 5 – 7 килограммов лосося. Кормежка всех камчатских собак ежегодно обходится в огромную цифру – более 20 миллионов лососевых рыб. Обойтись без собак пока никак нельзя. Собака везет по самому высокому снегу, по тончайшему весеннему льду. Быстра на ходу. Пассажир, 150 – 250 килограммов груза, 80 килограммов корма – для упряжки в десять-двенадцать собак не составляет большой нагрузки. Но зато собака требует ухода. Нельзя пускать ее на волю – наестся соленой рыбы и... конец – погибнет.

Летом собак привязывают у реки на длинных веревках. Они сами себе вылавливают рыбу. Поправляются на свежем корму. К зиме псы становятся упитанными, жирными. Места для привязи выбираются наиболее сухие. От сырости собаки болеют, шерсть у них падает клочьями, «обезноживают» – чуть ходят.

Перекармливать собак перед ездой нельзя. Недокорм тоже выводит «моторы» из строя. Обычно каюры под осень становятся ловцами. В реках закидными неводами они ловят рыбу, заготавливают, вялят для корма собакам на зиму.

Но сколько ни заготавливай, в дороге приходится прикупать для собак вымоченную в сетях подо льдом рыбу. Ведь больше чем на 10 суток корма не возьмешь, а в пути иногда месяц, а то и два пробудешь. Да и нет надобности ехать с большим запасом корма. Теплый прием гостей – на Камчатке обычай.

Воровства нет совершенно. У камчадала можно оставить – забыть 100 тысяч рублей, через месяц-два вернешься, они будут лежать нетронутыми.

Лжи не услышишь. Взятое обязательство точно выполняется.

 – Зачем так мчимся? Собаки устанут!

 – Собак не собьем, а задерживаться никак нельзя, путь скоро испортится.

Ну, как это так, испортится? Снежок порошит, кругом сугробы, лед толстенный на реке...

 – Ладно, приятели, мне, камчадалу, виднее. Вы еще не привыкли к нашей погоде. Поживете – узнаете.

Спорить не стали. Только один сказал: «Вот, – пишут, – камчадалы народ ленивый, неповоротливый, а наш каюр прямо огонь!»

Павел Зуев повернулся. Задело за живое.

 – Эх, товарищ! Кто пишет так? Враг пишет! Или оппортунист – подпевала вражий. Такую писанину я контрреволюцией называю. Ведь десятки, сотни лет о Камчатке небылицы распускались: мертвая страна, никчемная, бедная. Ненужная, мол, область. Камчадалы – дикари, лодыри, мошенники.

 – А вы что, тоже читали литературу? Значит, грамотны?

 – У нас в колхозе свои счетоводы теперь. А неграмотного и не найдешь почти.

 – А кому выгодна такая писанина? – решили проверить политическую стойкость Зуева пассажиры.

 – Кому? Тому, кто фактории держал, кто опутывал нас кредитами, за бесценок скупая пушнину.

 – Скажите, снабжение до советизации как было поставлено?

 – Снабжали хорошо... водкой да болезнями разными... трахомой. Вот вы удивляетесь моей живости, ловкости, работоспособности. А мы при власти Советов все такие стали. Ленивых не найдешь!

– А до Советов?

 – Жили в вечных долгах владельцу фактории. Грязно жили, холодно, голодно. От болезней гнили. А теперь – в домах тепло. Общественные столовые, бани, больницы, школы, кино. В колхозе рыбацко-охотничьем у нас все село. Власть помогает. Раньше при царе работать не хотелось. А теперь успевай только жить. Радостная, приветливая жизнь стала. Вот по радио что говорят: «Добивайтесь зажиточной жизни».

 – По радио? Неужели провели?

 – Еще в прошлом году. Слушаем Хабаровск. Москву под выходные дни ночью ловим.

Во весь опор мчатся собаки, лавирует на поворотах каюр. Цепляются за нарту пассажиры, не привыкшие к неожиданным толчкам.

Вечер. Заночевали в пути у сторожа. Собак на тонких цепочках привязали вокруг нарты. Вскоре их совершенно замело снегом. Но стоило Зуеву поутру вытащить мешок с рыбой, как сугробы зашевелились и из-под них выскочили собаки. Просящими глазами, облизываясь, следили они за каждым движением своего хозяина. Вмиг проглатывался корм. Сменив цепи на постромки, Зуев запряг нарту, и собаки, высунув красные языки, глотая на ходу снег, понеслись. В полдень после отдыха в селе Утка каюр обратился к пассажирам с просьбой.

 – Пока я покормлю собак, сходите по воду. Попоить их нужно. А мне некогда. Речка далеко.

Путники рады помочь – схватили ведра и наперегонки к проруби. Ведра попались большие. Москвичи с трудом дотащили их до нарты.

Камчадалы – жители деревушки – со смехом следили за работой водоносов.

 – Как, согрелись? Или еще сбегаете? – спросил Зуев. – Нет, не желаете? Ладно. Выливайте воду, поедем дальше.

– А собак поить?

 – Собак поить не надо. Я пошутил. Они сами жажду снегом утоляют на ходу. А что по воду вы сбегали – это не плохо. Поразмялись и согрелись, не правда ли? Садитесь в нарту потеснее. Погода к перемене. У тех столбов, что на холме виднеются, дождь нас застанет.

– Дождь? Не может быть!

Вздохнул Зуев. Надежда на благополучный исход пути была невелика. Дождь испортит дорогу. Вытащил брезент, накрыл одетых по-зимнему спутников с головой, натянул поверх ватного костюма резиновый плащ.

Сани тронулись. Подумав, Зуев свернул с дороги. Поехали по льду реки. Вскоре полил дождь. Любопытный седок поднял край брезента, выглянул и ахнул от удивления и испуга. Собаки неслись по льду. Позади санок лед трескался и расходился в стороны, образуя саженные полыньи. Ледяной покров от дождя быстро терял свою плотность и раскалывался под тяжестью нарты.

Так ехали около четырех часов.

До цели путешествия оставалось не более пяти километров. Русла рек переменили свое направление. До Митогинского комбината все реки текли на юг, а начиная с рек Хомутино и Мухино – на север. Здесь находился водораздел.

«Остаточек» пути оказался страшно тяжелым. Путники брели по вязкой, покрытой кашицей из тающего снега и мокрой земли дороге. Собаки не могли тащить даже пустой нарты. Валенки здесь были совсем не по сезону. Нарту пришлось бросить по дороге. Ее ночью по заморозку доставили к заводу.

Наутро весна продолжала свое дело. Да и весна тут длится какой-нибудь десяток дней. За это время стаивает снег, обнажается почва, показывается робкая травка, ягоды клюквы и брусники горят на солнце. Они теперь еще вкуснее, чем были осенью.

Камчатская весна бурная, быстрая – с дождями, туманами, ветрами, совсем не похожа на долгую московскую.

Вот почему иногда на расстоянии 30 километров можно встретить два разных времени года. На юге дождь, к северу снег. На хребтах ветер, опрокидывающий деревья, в ложбинах под увалами тихо, тепло. Кустик – и тот не шелохнется. Пушинка – и та не взлетит.

 

***

 

На рыбных промыслах готовились к страдной поре. С 15 апреля начинается лов трески и краба. А когда поставят невода, пойдет сельдь, навага и камбала, позднее горбуша, кета, красная, кижуч, голец.

Треску и краба ловят с апреля по сентябрь. Треска прожорливая, с пастью шире туловища, ухитряется проглотить рыбин значительно больших, чем она сама. В брюхе трески можно найти и несколько сельдей, и десяток молодых камбал, и крабов, и даже несъедобные предметы, которые она заглатывает, привлеченная их блестящей поверхностью или яркостью расцветки.

Лов производят тралами и ярусами.

Тралы – сети в виде огромных мешков – опускаются в море; тральщики-пароходы волокут их в воде. Время от времени трал поднимают и освобождают от рыбы.

Ярус – это длинная веревка. К ней на коротких «поводцах» привязывают крючки с насаженной приманкой: кусками рыбы, мелкой рыбешкой, яркими тряпочками и т. п. Через определенные промежутки времени ярус перебирают с катера ручной лебедкой, снимают пойманную треску.

Отцепить крючок – дело не такое уж легкое. Треска благодаря своей прожорливости жадно хватает наживку, и крючок цепляется у нее за кишки.

В свежем виде мясо трески очень вкусно. Если вам приходилось пить рыбий жир, знайте – это тресковый. Его добывают из печени трески. Из головы и внутренностей рыбы делают тук – удобрение. Таким образом, треска используется полностью.

Раньше всех на рыбном промысле встают тресколовы. В 2 часа ночи они уже хлопочут у кавасаков, укладывают яруса, проверяют моторы, часы, компасы и по лежкам – саженным поленьям – соскальзывают с берега в море. Возвращаются обратно часам к 4 дня.

 – Ишь, как стрелой летят, – любуется главный сторож – старик-забайкалец.

Для облегчения спуска лежки, то есть стесанные бревна, щедро смазываются густой мазью – тавотом.

Как-то с ловом трески произошла занятная история. Обычно треска ловилась только на определенных местах, так называемых «тресковых банках». Места эти имеют песчаный грунт. Исследуют дно моря, потом прощупывают грунт. Низ лота заполняют салом, смешанным с мелом, когда инструмент касается дна – грунт отпечатывается на сале. Так километр за километром обследуют дно. Места с песчаным грунтом отмечают флажками на буйках и здесь производят лов. Так было в течение десятков лет. Но в 1934 г. научные работники на пароходе-тральщике, обследовавшем дно, заметили следующее: тральщик остановился в километре от берега. Сбросил тралы, вытащил – нет трески. На другой день такой же результат. На третий – опять то же. А затем еле успевали вытаскивать полные тралы, так густо пошла треска.

Чем объяснить? Долго ломали голову, и, наконец, была создана гипотеза, которая ставит под сомнение теорию зависимости тресковых банок от грунта.

 – Сущность такого положения, – разъяснил Станову начальник экспедиции, – в том, что за три дня стоянки наш пароход сваливал все отбросы за борт. Треска привыкла к этому «снабжению» и начала здесь задерживаться.

 – Стало быть, если тресколовы в определенных местах начнут сбрасывать отбросы, то можно будет создать постоянные тресковые банки?

 – Весьма вероятно. Наше предположение подтверждается еще и другим примером. Около Озерковского комбината находятся лучшие в мире Явинские банки. Они были обнаружены давно. Это место скалистое, бурное, там погибло много военных судов. Не явилось ли обилие пищи приманкой для трески, которая приучилась останавливаться здесь зимой для метания икры – нереста.

Станов устроил совещание с тресколовами, и затем с согласия директора приступили к опытам по созданию тресковых банок.

Все отбросы, которые не успевал перерабатывать туковый завод, шли сюда.

Опыты удались. Треска ловилась в большом количестве. Теория постоянных «тресковых банок» пошатнулась.

В апреле вместе с треской начали попадать на крючки камбала и навага.

 – Ой, девушки, смотрите, какая рыба чудная!

 – Да она без глаз...

 – Как без глаз? – два глаза, да сама-то какая широкая и плоская.

 – Где ты, Машутка, глаза у нее видишь?

 – Здесь, с этой стороны.

И верно, на одной стороне плоской рыбины были расположены два глаза, отделенные друг от друга гладким и узким костяным выступом. Узкий рот ее беспомощно открывался, обнаруживая похожие на резцы зубы.

 – А знаете, это любопытная рыба, – сказал подошедший рыбак. Камбала держится всегда на дне. Она лежит неподвижно, закопавшись в песок. Ее ни за что не приметишь. Тело под цвет дна морского, да и то скрыто под песком, так что одни глаза виднеются.

 – Как же камбала закапывается?

 – Она ложится на дно, затем начинает трепетать; песок взмучивается, а под рыбой образуется углубление. Вот она и ложится в него. Песок, поднятый камбалой, осаждаясь, закрывает рыбу, да и она врезывается краями тела в грунт.

 – Ну, трудненько ей приходится, глаза у нее только с одной стороны. Значит, с другой она ничего не видит – хватай хоть рукой?

 – Нет, камбала плавает плашмя. Слепой стороной книзу. Но чуть какая опасность – сразу повернется ребромtext-align:justify;text-indent:36.0pt;background: white style=MsoNormalfont-size:12.0pt/p, спиной кверху, и как молния мчится вперед без оглядки. Отплывет далеко, повернется снова зрячей стороной кверху и медленно плывет, отыскивая себе удобное местечко в грунте.

 – Не всюду же песок на дне? Ведь и гранит, и гравий есть? Этак она очень заметна будет.

 – Камбала сверху всегда окрашена под цвет дна. Она меняет окраску. Если положить камбалу на песчаный грунт – она приобретает окраску грунта, а положить на каменистое дно – и окраска станет другая.

 – Трудно ей приходится такой неуклюжей.

 – Не скажи, камбала – хищная рыба. Она пожирает и раков, и моллюсков, и червей, и рыб других пород, да и своими сородичами не брезгует.

 – Так, значит, способность менять окраску нужна ей не для защиты, а для нападения?

 – И для того и для другого.

 

***

 

Работа на побережье кипела. Торопились. Первое мая хотели встретить с поставленными в море неводами.

Когда в первые дни приезда зашел разговор о сдаче экзамена по техминимуму, некоторые рыбаки запротестовали.

 – Какой там еще техминимум, мы с детства на Волге рыбачили, все уже знаем, чего там еще учить?

 – Да вот о неводах, небось, не знаете?

 – Невода всюду невода будут. Здесь побольше, на Волге поменьше. Подумаешь! Хитрость какая!

Но первое занятие по техминимуму сразу сбило спесь со старых рыбаков. Невода оказались совсем не такими, как на Дону или на Волге.

Кроме тралов и ярусов рыбу здесь ловили закидными и ставными неводами с ловушками, крыльями и иными приспособлениями.

Ставными неводами приготавливались ловить сельдей и лососей. На берегу врыли столб. К нему привязали стальной трос длиной 100 метров. К стальному – манильский канат, который натягивали с помощью катера, уходившего в море километра за два от берега.

Через каждые l¹/₂ метра с обеих сторон троса прикрепляли веревки с наплавами и от них опускали якоря. Таким образом, центральный стальной трос невода до 2 километров длиной наглухо закреплялся перпендикулярно к берегу.

К тросу подвязывали крыло – сеть. Каждый ловец сшивал свое звено крыла с соседним. Крыло начиналось в 2 – 3 метрах от берега, сразу за прибойной полосой, и своеобразной стенкой упиралось в открытые ворота ловушки невода.

Никак не могли понять ребята назначение крыла. Пришлось объяснять сначала на рисунке.

 – Когда рыба подойдет, она на своем пути натолкнется на препятствие – стенку из сети – крыло невода. Рыба пойдет вдоль него, рассчитывая обогнуть сеть. Таким образом она попадет в ловушку, а оттуда ей уж не выбраться.

 – Да ведь ворота ловушки открыты?

 – Открыты, верно, но рыба там движется восьмеркой, а выплыть навстречу идущей в ловушку рыбе не может.

Как поставить невод, в каком месте, на каком расстоянии от берега подвязать крыло – все это очень важные задачи. От правильного разрешения их зависит успех всей путины.

В Усть-Камчатке ловятся красная и чавыча – самая дорогая рыба.

Красную из-за ее вкусовых достоинств в Англии даже зовут «королевской лососью».

 

5. Путина в разгаре

 

 

Пока ставили невода, подготавливали к пуску рыбоконсервный и крабовый заводы, подошло Первое мая.

Праздник встретили весело – план подготовки путины был перевыполнен. Собрались на площади бодрые, загорелые от ветров, хорошо одетые.

Выступил Станов. Говорил мало. Парторг, поздравляя рабочих с праздником, призывал всех во время путины работать с еще большим рвением, чем до сих пор.

 – От нас самих зависит сделать район образцовым. Парторганизация глубоко уверена, что вы сможете перевыполнить показатели плана, которые нам прислали из области.

 – Мы должны предстоящую зиму встретить не в бараках-общежитиях, а в квартирах. Вместо печек дома комбината получат паровое отопление. Засадим огороды. Увеличим число свинарников, скотных дворов – это улучшит наше питание. Зимой подготовимся к путине, займемся учебой. Откроем стадион. В наших силах сделать жизнь светлой, культурной, зажиточной...

Приветственные крики заглушили слова Станова. И только кто-то сзади Димова прошепелявил с плохо скрытой ехидцей:

 – Говорить-то они умеют, а вот «да здравствует» забыл сказать.

Димов оглянулся.

Нарядчик Пеньковский говорил громко, только заикался и шепелявил, да как-то особенно глотал слюну. Этот неуживчивый старик понимал, что сочувствия своим словам он не дождется, но не утерпел, не мог утерпеть, чтобы хоть чем-нибудь не кольнуть, не уязвить окружающих.

 – Брось жалить, старик. Обожди, сейчас будет тебе и «да здравствует».

Димов бросил эти слова твердо, уверенно. Ему было известно то, что держалось пока в секрете. Он случайно был свидетелем, как месяц назад директор и Кленович привезли какие-то ящики и советовались о чем-то с председателем завкома «Чайкой».

Затем всех, кто играл когда-нибудь на музыкальных инструментах, просили зайти в завком.

И вот теперь случилось невиданное еще на западном побережье. С наблюдательной башни полились мощные, радостные, бодрящие звуки «Интернационала».

Без слов, под «Интернационал», водрузил «Чайка» красное знамя ударного комбината, полученное от I областного съезда профсоюзов Камчатки. Востриков, председатель областного совета профессиональных союзов, передал знамя.

В море два катера «Чекист» и «Большевик», переполненные школьниками, стоят у берега, дожидаются сигнала. Гудок лебедки. По откосу берега с 30-метровой высоты мигом слетели восемь кавасак.

В два ряда за красными вымпелами катеров пошли моторные кавасаки. Затем развернулись, разошлись катера – один вправо, другой влево. И кавасаки правильными дугами помчались вслед.

 – Хорошо идут, стройно, как военные, это ты их, Качук, так обучил?

Начальник отряда Оссавиахима самодовольно подмигнул:

 – Погляди, что дальше будет.

И действительно, зрителей ожидало интересное зрелище. Моторы судов вдруг, как по команде, стали выпускать отработанный газ, который дымной завесой скрыл с глаз катера и кавасаки.

Под прикрытием этой колеблющейся стены катера вновь разошлись, затем снова сошлись и ушли далеко, мили за три, в море.

Качук потирал руки.

 – Славно работают осоавиахимовцы.

И когда, окончив маневры, посуды буквально влетели на берег (так четко и быстро работали бригады приемщиков), дымовая завеса из отобранных газов все еще продолжала стоять над водой.

 – Смотрите! Как хорошо скачут! Ай, да наезднички!

Внимание всех привлек отряд красноармейцев. Они показали номера джигитовки. Лошади мчались, скакали через препятствия. Кавалеристы «рубили лозу» шашкой, стоя на седлах, стреляли в цель, на скаку скрывались под брюхом лошади и опять появлялись в седле.

Оркестр обрадовал новым сюрпризом: раздалась танцевальная музыка. В такт ей подвывала лебедка. Гармошки, баяны, бубны, пионерские барабаны вторили со всех сторон.

Запели хоровые кружки. Пошли вприсядку плясуны, молодежь, взрослые рабочие и старики.

Все плясало, все веселилось, все радовалось в этот солнечный, яркий день – день Первого мая.

У берегов, как бы очарованное звуками музыки, тихо плескалось Охотское море, отражая пляшущую праздничную толпу.

Вылезли нерпы понежиться на нагретый солнцем прибрежный песок. Звуки музыки и свист ребятишек служили для них большой приманкой. Нерпята следовали за матками, выглаживая своими тушками песчаные ложбинки.

Стороной ползла отбившаяся от матки ларга, поглядывая на желто-зеленых с черными пятнами сородичей. Нежно-голубая окраска маленькой ларги резко отличала ее от нерп. Из черных блестящих глаз падали слезы и текли по мордочке. Ларга сиротливо выла, прерывая плач почти человеческими детскими вскриками.

Подошедшие школьники осторожно подняли сиротку, погладили, поднесли к морю. Ларга, видимо, что-то учуяв, вытянулась, победно вскрикнула и, мелькнув ластами, исчезла в морской глубине.

Вскоре ребята увидели, как ларги, одна большая, другая поменьше, играли и кувыркались – детеныш нашел свою мать.

После праздника лов увеличился. Бригады чуть свет выезжали на невода. Трески стало попадаться все больше и больше. Уже не удивляла новичков камбала, не приводила в изумление своим весом и размером чавыча.

Чавыча – рыба с серебристыми боками, брюхом и темной спиной – попадалась длиной до 2 метров, и вес имела солидный: не редкость были рыбины в 20 килограммов.

Димову посчастливилось вытащить из своего невода чавычу в 38 килограммов.

Бригаде Сентюковой везло.

 – К ней и рыба крупная идет, и улов внушительный, вот что значит бригадир женщина, – шутили ловцы.

Дело объяснялось просто – в бригаде Сентюковой был очень хороший подбор ловцов. Каждый старался выполнить свое задание как можно лучше.

Мечтой бригады являлось получить знамя лучшей бригады комбината. Об этом члены бригады пока еще помалкивали. Дело само покажет. Заранее хвастаться не стоит.

Прошел май. Сельди еще не было. В середине июня в брюхе трески стала попадаться сельдь. Вначале две-три, а потом по десятку и больше. Это служило верным признаком приближения сельди.

Вечером в красном уголке Димов читал вслух:

«Сельдь – морская рыба, она все время кочует в поисках пищи или совершает длительные передвижения к местам икрометания, которые находятся в мелкой воде у берегов. В обычное время сельдь держится в открытом море на значительной глубине, а в периоды икрометания направляется к берегам, заходит в зализы и устья рек. Мечет икру сельдь в открытых бухточках с рифами и богатой растительностью. В среднем каждая самка выметывает около 30 тысяч икринок.

Время нереста – время усиленного лова сельди.

Метание икры происходит в разные сроки, что зависит и от состояния погоды и от других причин.

Колебания в сроке нереста имеют разницу от нескольких дней до нескольких недель.

В некоторые годы сельдь подходит к берегам огромными полчищами».

Вот что рассказывает один путешественник: «Сидя в своей лодке, я заметил... густую стаю сельдей, часть которых даже выпирала на поверхность вследствие густоты; над ними носились сотни чаек, с жадной торопливостью хватавших добычу, которая скопилась на поверхности моря. Я присутствовал при страшном зрелище, которого никогда не видел так близко. Киль лодки медленно разрезал эту кишащую массу и вдавливал насильно в воду беспомощных рыб, теснившихся на поверхности. Весло захватывало больше рыб, чем воды, пока я не пробрался сквозь эту стаю и не выбрался, наконец, на поверхность свободной воды».

 – И у нас так пойдет сельдь, – прервал чтение Димов.

 – А разве не знаешь, что есть приказ усилить дежурства на неводах?

 – Как не знать, самому сегодня вступать на ночь, да не верится, чтобы рыба шла подобно саранче. Вот сила несметная: я в степи еще, когда маленький был, видел. Поезда идти не могут – колеса на месте вертятся – буксуют. От раздавленной саранчи рельсы становятся такими скользкими, будто их маслом смазали.

Дежурства на неводах несли круглые сутки. Ждали. По всем признакам сельдь должна уже подойти: и погода стояла тихая – сельдевая, да и в брюшке трески находили уже по два десятка сельдей.

 – Ну и брюхо, чисто резиновое, – удивлялись ловцы. Наконец, Озерновский –самый южный на западном побережье комбинат – дал радио:

«Готовьтесь. Сельдь пошла».

Пошла. Повалила. Сотнями тысяч, миллионами штук подошла к берегу. В действительности это оказалось куда грандиознее и красочнее, чем читал Димов.

Теперь не до разговоров и чтения.

На неводах призывные сигналы не убирались. Ловцы требовали кунгасов под выловленную рыбу.

На третий день лова засольщики пришли в уныние.

 – Товарищ директор, чаны заполнены до отказа, солить не в чем.

 – Я отдал приказ – сшить чаны из брезентов.

 – Их надолго не хватит.

 – Тогда в старых кунгасах и кавасаках начнете засаливать, а выбрасывать ни одной сельди не дам.

Просторное помещение пошивочной было завалено грудами брезента. Работа кипела – шили брезентовые чаны. Десятки швейных машинок стрекотали наперегонки. Веселые песни не могли заглушить их отчетливый ритм.

Главный засольщик Иванов оторопел... Среди работниц он увидел и свою жену, Дуняшу, которая, как он твердо знал, лежала в больнице.

 – Почему ты здесь? Разве можно так? – бросился он к Дуняше.

 – Товарищ Станов, да тут вся больница собралась. Как же это так? Ведь они себе хуже сделают?

 – Ты, Иван Федорович, не шуми, – сказала одна из больных, Маруся Коратыгина. Сам знаешь – здоровые все на засолке да на неводах. А мы вот, больные незаразного отделения, решили на пару дней отложить свои недуги – помочь вам.

 – А вдруг вам здесь плохо станет?

 – Для «вдруг» я дежурю, поглядываю, – отозвался лекпом Мальцев, разрезая брезент. – Я за ними во все глаза смотрю.

Парторг спокойно наблюдал работу «больной» бригады. Он еще вчера, узнав о постановлении больных «отложить свои болезни», прибежал вместе с предзавкома «Чайкой» в больницу, и несколько часов уговаривали они работниц отменить это не вяжущееся с советскими законами о соцстрахе решение.

Больные слушали спокойно, внимательно, не перебивая. Но когда «Чайка» кончил свою горячую, убедительную речь, Маруся спросила.

 – Ты когда в последний раз спал?

«Чайка» смешался. Старался припомнить, когда ложился спать – выходило, что четыре, если не пять суток назад. Молчание его было понято.

– Вот то-то и оно. Сами по неделям не спите, предсовета Короленков с ревматизмом на неводе работает, Станов пять суток с катера не сходил, директор дней 10 не обедал, а мы... что же, хуже вас? Успеем отболеться. Уходите. Раз постановили – выполним. Нечего у нас время отнимать.

Вот почему Станов так спокойно смотрел сейчас на работающих больных, не возмущался, не протестовал.

Всем желавшим работать не хватило швейных машинок, и они принесли свои. Под песни, шутки и прибаутки творилось историческое дело. Здесь, как и во всей стране, труд являлся честью, доблестью и геройством.

На неводах люди валились с ног от усталости. Но сделать перерыв в работе, отдохнуть, поспать – никому не приходило в голову.

  Сельдь идет – какой отдых!?

Многие отказывались от пищи – чтобы не ездить на берег, не тратить времени. Станов распорядился посылать на невода в наскоро изготовленных из жести термосах горячую пищу, и эта забота еще больше подняла настроение ловцов.

Но, однако, никакой энтузиазм, никакое желание работать не могли поддержать то огромное мускульное напряжение, которое требовалось от каждого рабочего. Сельдь шла неудержимым потоком.

Сельдь запоздала в пути. Вероятно, ее где-нибудь задержало штормом, и она, подходя к нерестилищу, начала метать икру прямо на крылья неводов и стенки ловушек.

Перебирать ловушку, чтобы вынуть пойманную сельдь, становилось все труднее. Ловушка и крыло покрылись сельдевой икрой, которая слоем пальца в три толщиной превратила сеть в икряную стенку.

Крыло невода от тяжести икры тянуло ко дну.

Ловцы окончательно выбивались из сил.

Спасли положение совпартшкольцы, прибывшие из Петропавловска. Они не сходили на берег. Прямо с парохода-тральщика – и по неводам. Научили ловцов как следует «оббивать» икру с сетей. Стали на смену ослабевшим и продолжали лов день и ночь без задержек, без отдыха, без остановок.

На доске показателей выполнения плана цифра увеличивалась изо дня в день. Она перевалила сотню.

Когда красовалось «118%», у доски встретились Кленович и засольщик Иванов.

 – Что будем теперь делать?

 – Солить есть в чем. Только давайте.

 – То-то! А кто просил лов остановить?

 – Зачем вспоминать? Сейчас все в порядке.

 – В порядке? Смотри, скоро лосось пойдет, так чтобы снова не услышать мне о «закрытии».

 – Нет, что вы. Справимся... Раньше я у частника работал – таких темпов и не снилось. Солить ежели не в чем было, прикроем на время лов – вот и вся недолга.

 – У частника работал, а теперь у себя. Нужно большевиком стать – тогда слово «нельзя» забудешь. В работе все можно. Все достижимо. В этом-то и заключается большевистский стиль работы.

 

***

 

Не успели разделаться с сельдью, как пошли лососевые: горбуша, кета, красная, кижуч.

Лососевые рыбы резко отличаются от сельди. Беседы о лососевых породах еще задолго до хода горбуши проводили на неводах. Наталья Сентюкова объяснила просто: сельдь икру каждый год мечет, а лососевые – один раз в жизни. Они идут нереститься в ту реку, из которой вышли 3 – 4 года назад мальками.

Вот потому-то мы загодя у рек и ставим невода, чтобы по дороге на нерест ее перехватить.

 – Почему она, глупая, – перебил Сухов, – не обойдет невод?

 – В море ловушка мешает.

 – А вдоль берега?

 – Боится берега. Накат, прибой – может выбросить на сушу.

 – В чужую реку не зайдет, не ошибется.

 – Как же рыба узнает, где река?

 – Вода пресная, теплее, чем морская, она как бы стелется по морской, – и рыба чувствует, откуда течение.

Лосось идет по самой быстрине течения, перескакивая на своем пути через всякие препятствия: камни, пороги и т. п.

Обычно спина его голубовато-серого цвета, бока и брюхо – серебристо-белые.

 – Нет, ты неправа. Лосось красного цвета.

– Так это во время нереста, когда он идет вверх по реке, окраска темнеет, а у самцов на боках и жаберных крышках появляются красные пятна. Тебе, вероятно, пришлось видеть старого самца. У самцов краснеет все брюхо и даже края нижних плавников.

 – Я вот никак не пойму, что за рыба «лошак»?

 – Да ведь это такой же лосось. Вернее, самец лосося в брачный период. Он сильно изменяет свой вид и цвет, у него кожа утолщается, а на нижней челюсти вырастает даже подобие крючка. Особенно сильно меняются самцы горбуши. У них крючки вырастают таких размеров, что рыба не может закрыть рта и ощеренная пасть с зубами придает ей страшный вид. Мало того, у самцов горбуши вырастает еще и горб, который совершенно изменяет ее обычный облик.

 – Лосось больше трески?

 – Не на много. Лосось достигает в длину 1¹/₂ метров, а вес имеет от 5 до 27 килограммов.

 – Ого, хорошая рыбешка.

 – Семгу мы только ставными неводами будем ловить?

 – Нет, семга будет зимой, в реке ее ловят плавными сетками и вентерями. Хорошо она ловится в пургу. В отличие от остальных лососей она нерестится зимой.

 – Самое интересное ты не рассказала – о нересте.

 – Верно, забыла. Знаете, ребята, самка лосося для метания икры себе гнездо делает.

 – Гнездо? Из чего, из водорослей?

 – Собственно не гнездо, а ямку в песке.

 – Расскажи подробнее.

 – Для метания икры рыбы заходят в самые верховья рек, где наиболее мелкая вода, и ищут дно из крупного песка или усеянное мелкими камешками. Самку всегда сопровождает один или несколько самцов – лошаков. Кстати сказать, как только лососи попадают в реку, они перестают есть и линяют от пресной воды.

Так вот, когда рыбы находят удобное для нереста место, самки поворачиваются головой против течения, трутся брюхом о песок и выдавливают в нем ямку, которую и наполняют икрой. Сопровождающие самку лошаки обливают икру молоками и нередко вступают в ожесточенные драки.

Отложенная икра после оплодотворения засыпается в ямках песком и гравием.

 – И много они откладывают икры?

 – Это зависит от размера лосося. По подсчетам профессора В. К. Солдатова, семга откладывает от 4 до 30 тысяч икринок. Из икры выходят мальки – не более 2 сантиметров длиной. Когда они только появляются, у них на брюшке находится желточный пузырь оранжевого цвета. Содержимым этого пузырька мальки и питаются первое время. Они совершенно беззащитны и обычно держатся под камнями и между гравием дна.

После всасывания желточного пузыря мальки собираются в стайки в защищенных местах и начинают питаться мелкими водяными насекомыми.

В реках они приобретают за это время блестящую серебристую окраску и скатываются по течению в море. Там мальки быстро растут и на третьем или четвертом году, достигнув половой зрелости, возвращаются нерестовать – воспроизводить потомство в ту реку, из которой они вышли.

 – Черт возьми, воображаю, сколько погибает икринок и мальков и каких только бед не натерпится лосось пока вырастет.

 – Врагов у них, кроме человека, без счета. Во время странствований, или, как принято называть по-научному, – миграций, лососей в море ожесточенно преследуют акулы, тюлени и дельфины. На нерестилищах семгу поедают и выдры, и собаки. Мальки идут в пищу щукам, окуням, угрям, чайкам, ныркам.

 –  Вы о чем тут беседуете?

 – Да вот о врагах лосося, товарищ Станов. Уж очень плохо природа устроила: лосось много икринок мечет, а выживает немного. Какой ущерб, какие потери!

 – Эх, Димов. Не так это плохо, как полагаешь. Вообрази, что получилось бы, если бы икра и мальки не гибли?

– Уловы хорошие.

 – Не в уловах дело. Вот ты жалеешь, что мальки и икра погибают во множестве, а если бы они не уничтожались, то через несколько лет лососи буквально заполнили бы все моря земного шара.

 – Не может быть. Вы шутите, товарищ Станов?

 – Хочешь – проверь. Только смотри – не ошибись. Да и не советую заниматься этим делом. До тебя многие ученые проверяли и пришли к интереснейшим выводам. Если бы животные или рыбы, или растения в порядке естественного отбора не истреблялись, то потомство одной пары через несколько лет покрыло бы всю землю.

Станов появлялся всюду. Его можно было встретить в столовой, в клубе, в больнице, в школе, на складах, в общежитиях... Когда он отдыхал, когда успевал этот человек читать газеты, быть в курсе событий – никто не знал.

После беседы с Димовым подъехал руководитель лова Григорий Короленков, он подробно расспросил Наталью Сентюкову, в каком состоянии невода, кто дежурит, не будет ли какой-нибудь задержки, когда пойдет лосось.

 – Не бойся, все как следует.

Однако Григорий не удовлетворился таким ответом. На маленькой двухместной лодке он медленно перебирался вдоль крыла невода. На дежурный кунгас приплыл мокрый с головы до ног.

 – Вы что это ребята? На черную доску проситесь? Я сейчас просмотрел невод...

 – Невод в порядке.

 – Хорош порядок. Пять деревьев с корнями у вас в неводе затянуло. Того и гляди прорвут сеть. Чем ловить будете? Нужно как можно скорее освободить невод от корчаг.

Выговор бригаде Сентюковой – как гром среди ясного неба.

 – Расхлябались, ребята, нужно подтянуться. Обрадовались, что план лова по сельди выполнили – размякли. Не время отдыхать. Путина только начинается.

Все согласились с бригадиром, что верно, распустились, ослабили внимание, «голова от успехов закружилась», и решили впредь не давать повода к укорам.

 

6. Новые люди

 

Июль. В 11 часов вечера еще светло, а в 3 утра гаснут прожекторы и фонари – ночь кончилась.

Третья декада принесла богатый улов горбуши. Эта рыба из породы лососевых в четные годы всегда дает больший улов, несмотря на то, что весом она почти вдвое легче, чем в нечетные.

Лов горбуши происходит только в дневные часы. Вечером она засыпает и всю ночь целыми стаями неподвижно стоит в море. С первыми лучами солнца горбуша вновь устремляется в неводы, и перегруженные кунгасы едва успевают забирать выловленную рыбу.

Летом и школьники не сидят без дела. Они ведут работу научных следопытов.

Вот что камчадалка Люба Зуева – вожатый пионерского отряда – писала в своем дневнике:

«Очень много лососевой рыбы в реке. Когда я дошла по мосту до середины реки и опустила в воду шест, то палка осталась стоять – так много там было рыбы.

Блестели на солнце серебряные переливы рыбьей чешуи. Чернели рыбьи спинки.

Вдруг я услышала шорох. Спряталась в кусты и увидала черную медведицу, сидевшую в реке на камнях. Медведица лапой выбрасывала на берег оглушенную рыбу, которую поедали маленькие медвежата. К ним подкрадывались два школьника с самодельными ружьями. Прицелились. Гром выстрелов. Медвежата убежали.

Я страшно удивилась, увидав убитую, истекавшую кровью громадную, весом в 20 пудов, медведицу. Из самодельных ружей трудно убить такого зверя.

Ребята, которые стреляли, просто испугались: стреляли в малышей, а убили большую медведицу, на которую и мертвую глядеть жутко. Что за загадка?

 – Эй вы, охотники! – Это был голос подошедшего к ребятам охотника Иллариона Кривогорнина. – Разве вы не знаете, что медвежата без матки не ходят, а матка вас за своих детей сразу бы задрала. Бегите за медвежатами, они далеко не уйдут.

Оказывается, Илларион увидел опасную затею ребят и убил медведицу – звук его выстрела слился с выстрелами самодельных ружей, ребята не попали даже и в зверенышей.

Илларион  спокойно распластал убитого зверя, снял шкуру и притопил мясо в реке, чтобы не испортилось от жары».

 

***

 

Множество рыбоконсервных заводов работает на Камчатке. До миллиона центнеров рыбы перерабатывают они ежегодно.

Пятью линиями, пятью конвейерами связан Кихчикский консервный завод с берегом.

Крупный завод. Только Усть-Камчатский превосходит его размерами. Там восемь конвейеров, здесь – пять. Но на Кихчике собрались лучшие работники, лучшие ударники.

Секретарем комитета комсомола Володя Буров. Несколько лет назад он приехал на Камчатку по командировке Сибирского крайкома КСМ. Туговато пришлось первое время. Порою даже скучал Володя о старых друзьях, о работе в Сибири. Но время берет свое. Когда подошел срок уезжать, нехотя собирался. Взошел на пароход. Чемодан в каюту поставил. Вышел на палубу, посмотрел на завод, на берег, на промысел... Пароход гудок дает.

Отход. Буров слетел по канату на кунгас, к товарищам. Ушел пароход, увез вещи. Володя остался.

 – Нет, не уеду. Ведь свыкся, сработался, сроднился.

Сейчас Буров вместе со Становым показывает иностранным специалистам производство.

Отсюда, с верхней эстакады, отчетливо видны все процессы, все станки. Трансмиссии наполняют воздух мягким шелестом. По балкам, под самым куполом здания, перебегают смазчики и монтеры с масленками, ключами, молотками, кусками пакли...

Рыба на пристани поступает в наклонные желоба, гонится по ним водой к лопастям конвейеров и пятью потоками идет в закрома завода, где выдерживается сырец.

Подъем рычага – из рукава закрома десятки лососей падают на гильотинный стол.

Автоматический нож – гильотина – отсекает рыбьи головы.

Станочницы в своих прорезиненных мужских костюмах, резиновых сапогах, непромокаемых шапках «зюйд-вестках» работают споро, отчетливо, каждое движение точно, рассчитано.

Вот одна из них схватывает тушку лосося. Голова уже отсечена гильотиной – можно подавать в рыборазделочный станок, но ловкие пальцы работницы ощупывают рыбешку. Нужно следить, чтобы не оказалось внутри «сюрприза». Не раз дорогие импортные станки выводились из строя от того, что чья-то преступная рука вкладывала в рыбу болты и куски железа.

В тушке нет ничего. Рыба исчезает в пасти станка. Пока расскажешь об этом – работница успела осмотреть не один десяток лососей, отбросив подозрительные, вернуть на гильотинный стол неправильно ей поданных, всунуть в станок хорошие...

Американские станки могли, как значилось в их паспортах, пропускать в минуту пятьдесят пять рыб.

Американцы считают эту цифру пределом. Быстрее ни один рабочий, по их мнению, не успеет подавать тушки.

В какое же удивление привела иностранных специалистов работа бригады комсомолок.

 – Позвольте, как же это так? Невероятно, – изумлялся один из них, разглядывая записи на хронометрической карточке.

– Восемьдесят две штуки в минуту, а станок рассчитан на пятьдесят пять! Ваши работницы обгоняют машины, работают скорее, чем наши станки!

 – Это комсомольская поправка. Пятьдесят пять плюс ударничество – дает восемьдесят две, – объяснил Володя Буров.

Восемьдесят две рыбы в минуту распарывает, освобождает от внутренностей, отрезает хвост и плавники, обмывает, очищает под управлением работницы-комсомолки станок.

Рыба за рыбой движется по ступенчатой цепной лестнице заводского конвейера. Переходит на ленты, попадает в мойку, затем к дисковым ножам, где разрезается на восемь кусков, от них к пятишпиндельным – набивочным станкам.

В секунду машина заполняет пять баночек. На контрольном столе их проверяют; взвешивают, посылают на закатку. Крышку надевают неплотно. Это пока еще предварительная закатка.

Отсюда баночки в вакуум-аппарат. Через четверть часа внутри баночек не остается воздуха, и станок наглухо закатывает их.

Визжат, жужжат, скрежещут станки закатки, бешено вращаются баночки. Миг – и без помощи консервного ножа не открыть крышки.

Жестянки закрыты, но консервы не готовы. Они сырые.

Металлические решета с сотнями баночек загружаются в автоклав, где варятся и стерилизуются в горячем пару. Готовы консервы. Пожелтели баночки. Моечный стол возвращает им утраченную в автоклаве белизну. Чистильная машина наводит окончательный глянец. Одна за другой проходят баночки в барабан с лакировочным составом. Лопасти барабана выбрасывают мокрые жестянки, и пока ролики конвейера влекут их к вилочницам, банки окончательно обсыхают. Работницы-вилочницы особыми вилками, чтобы не запятнать пальцами банок, подхватывают их и заполняют по 48 штук в ящик.

Путь консервной баночки окончен. Наполненные ящики идут по конвейеру к гвоздилке. Удар гвоздильного станка, и крышка прибита к стенкам ящика. Еще удар, и следующий ящик забит. За ним третий... четвертый... сотый... Обвязочная машина обматывает ящики проволокой, и только тогда проходят плотно закупоренные ящики мимо маркировочного стола. Марка завода поставлена. Склады принимают этот беспрерывный ящичный поток. Пирамиды консервов всех сортов выстраиваются шеренгами.

 

***

 

На крабовой пристани копошится масса сизо-фиолетовых крабов, они пытаются освободиться от сеток, грозно поднимают свои клешни и перебирают лапками.

Краболовы распутывают зацепившихся ножками и клешнями крабов осторожно, чтобы не поранить пальцев об иголки, которыми усеяны ножки краба. Исколотые пальцы разъест соленой морской водой, руки вспухнут.

Рабочие отбирают крупные, сочные экземпляры самцов. Самки крабов не годятся для изготовления консервов, так как почти не имеют мяса.

В крабном цехе завода цементный пол, цементные огромные чаны – «горячие» и «холодные». В горячих чанах крабы варятся, в холодных – остуживаются после варки.

Здесь в крабовом цехе разрешалась на практике дискуссия о трудовых возможностях.

Кадровые гордились своей работой. Они давали 300% нормы. Кто лучше них сумеет, взявшись руками за лапки краба и наступив на него ногой, сорвать панцирь, не повредив нежного мяса – «розочку», соединяющую панцирь с лапками; разве сможет кто так быстро порубить ножом суставы лапок, рассортировать, разложить в корзинки, обмыть, поставить на полочки, бережно отделить целые «розочки», чтобы не получилась лапша.

Кадровые успевают, кроме того, проверить и баночки, отлакированные с обеих сторон, и пергамент. Нужно следить, чтобы на отлакированной внутренности баночки не было ни одной царапинки, чтобы пергамент, в который заворачивается мясо перед укладкой в баночки, был идеально чистым, так как малейшее черное пятнышко портит продукцию.

Директор пришел уговаривать работниц пойти отдохнуть. Но из уговоров ничего не вышло. Работницы попросили оставить их в цехе.

Как-то на комбинат приехала команда с «Ламута» – краболовного плавучего завода, соревновавшегося с комбинатом.

Председатель совета Короленков водил гостей по поселку, демонстрируя им достижения последних месяцев. Гости были поражены. Они не узнали комбината.

Чистенькие дома с множеством уютных комнат пришли на смену палаткам и мрачным баракам-общежитиям, где рабочим приходилось спать на нарах. В каждой комнате стоят кровати, окрашенные эмалевой краской. Над окнами – диски громкоговорителей.

 – А вы на печку-то обратили внимание, – хвастался Короленков.

 – Где тут печка? Вот здорово – паровое отопление провели. Молодцы!

 – Вы бани осмотрите, души испробуйте, в прачечные загляните.

Во вторых этажах живут ударники. Пошли к ним. Там еще лучше. Над кроватями – ковры расписные. К коврам грамоты прикреплены. Цветы. Тюлевые покрывала, кружевные накидки.

 – Приехали на Камчатку, а попали в Москву, – шутил механик парохода.

Гостей пригласили в столовую. Вкусный квас в графинах вместо сырой воды. Столы покрыты голубыми клеенками. Хоть и не пахнут камчатские цветы, но радуют глаз, создают уют. На каждом столике – цветы в горшках. На полу – трава душистая вместо ковра. Но самое замечательное – во время обеда всегда играет духовой оркестр. Играет то, что закажут лучшие ударники лучшей бригады.

За право заказа оркестру идет большая борьба между бригадами. Ударникам почет и уважение.

«Места ударников» – это лучшие места в столовой. И занимающему такое место подается лучший обед.

Парторг краболовного плавучего завода обнял Станова.

– Мы добились многого в улучшении своего быта, а далеко нам до вас. Вот не думали, что за несколько месяцев вы такой переворот в своей жизни сделаете...

 

***

 

По просьбе директора комбината Станов срочно выехал на соседний крабовый завод, где намечался прорыв. На берегу дожидался парторг завода Розенко.

 – Почему прорыв, почему крабов у вас не ловят? – обратился к нему Станов.

Розенко смешался.

 – Да я и сам не пойму. Оплата труда поденная, друг на друга вину все сваливают, директор никаких мер не принимает.

 – А ты что делаешь?

Парторг ничего не ответил.

 – Ладно. Собери всех, кто связан с ловом крабов. Сможешь? Ведь полночь уже. А я зайду на склад узнаю, большой ли у вас премиальный фонд.

Через несколько минут в столовой уже толпились приглашенные на экстренное собрание рабочие.

Беседа началась бурно.

 – Ловцов по 2 часа дожидаться приходится, – заявили мотористы. – Как господа спят. Будто не знают, что самый лов с утра.

 – Сами моторов с вечера не проверяете. Сбросят кавасаки в море, а у него то подшипник расплавится, то свеча перегорит, то горючего не захватили, – перешли в наступление ловцы.

 – Да и у нас не все ладно, – сознался бригадир приемщиков. – Зачастую только к полдню спускаем кавасаки...

 – Вот что, товарищи, план все же выполнить хотите? – задал вопрос Станов.

В ответ поднялся лес рук.

 – На сдельщину перейдете?

Тот же ответ.

 – Вот как решим: за простой впредь отвечает виновный, а бригаде, которая будет вылавливать по 2 тысячи крабов в день, директор распорядился давать усиленное питание. Если бригада всю декаду норму в 3 тысячи выдержит, каждый член бригады получит шерстяной костюм из премиального фонда. Всем понятно? Все согласны?

 – Как не понять. Давно бы так!

 – Ну, так с утра начнем?

 – Начнем. Сделаем.

Как волной смыло людей. Через 3 минуты помещение опустело. Остались только коммунисты.

Станов нет-нет, да и поднесет руку к груди – бьется, с перебоями бьется больное сердце. Как бы не сдало. Только бы вытянуть до окончания путины.

Собрание ячейки прошло быстро. Решили снять всех партийцев с береговой работы – перебросить на море.

Уходя с собрания, Станов видел, как мотористы под лучами прожекторов проверяли моторы, как суетились ловцы, подготавливая снаряжение.

В 5 часов утра ни одного кавасаки не было на берегу – все ушли в море.

К 3 часам дня, обгоняя друг друга, возвращались бригады краболовов. На борту каждого кавасаки мелом был выведен итог улова. Меньше чем 2200 цифры не было ни у кого!

 

***

 

Конец августа. Массовый ход рыбы растянулся почти на месяц. С планом получилось что-то неладное. Только 95% выполнения. Это очень плохо. За последние дни немного повысилась цифра, но 100 не достигла.

В один из жарких, душных августовских дней на комбинате появился плотный, коренастый человек. Стриженые волосы, выпуклый лоб, зоркий, пытливый взгляд серых глаз останавливали внимание.

Это был Орленев – секретарь обкома партии. Станов повел его по заводу, показывал дома, бани, прачечные, заводил его в столовую, в мастерские, в склады...

Когда они, усталые, уселись на прибрежном песке, багряное, словно политое кровью солнце, опускалось в море. Маленький край его еще виднелся над морской гладью. Легкие, алые облачка неподвижно висели в воздухе.

Вдруг на горизонте четко обрисовались контуры каких-то зданий, трубы заводов поднялись над крышами городов...

Пропала, как будто стер кто-то, эта чудесная картина далекого берега, и ее сменила другая. Теперь ясно виднелся силуэт спущенных с верфи пароходов. Они были огромных размеров и окрашены в яркие цвета, сливающиеся с темнеющей голубизной неба. Высились доменные печи, надстройки шахт, нефтяные вышки. Над ними эскадрильи самолетов...

 – Что это? – спросил Орленев.

 – Мираж – оптическое явление, это не к добру.

 – Почему ты знаешь?

 – Видишь ли – алый закат предвещает только ветер. А мираж – шторм. Вон погляди и Опалинская сопка видна. Все барометры одно говорят – шторм идет. Дня через три ждать надо.

 – А план?

– Двух процентов до ста не хватает.

 – Организуйте бригадиров. Поставьте лозунг: двадцать кунгасов в день с невода – не меньше. Питание на лов. Промтовары на премии.

 – Ладно. Все сделаем. Знамя не выпустим. Пусть областной комитет не сомневается.

Когда Орленов и Станов пришли в завком, бригадиры уже собрались.

 – Товарищи! Это секретарь обкома партии Орленев, – представил парторг своего спутника. – Скажите, по сколько кунгасов с невода вы даете сейчас? По двенадцати? А план еще не выполнен?

 – Самая малость осталась, товарищ Станов. Сегодня выполним.

 – Сто процентов мало. Не удержим знамени. Есть лучшие работники, чем мы. Нужно не меньше ста двадцати пяти.

Бригадиры молчали, обдумывали предложение. Стол покрылся цифрами подсчетов.

– Вместо двенадцати дадим двадцать кунгасов. Вот и поднимем до ста двадцати пяти.

Снова возникло секундное молчание, и вдруг звонкий женский голос произнес:

 – Есть двадцать кунгасов в день. Что задумались! Мы всех вызываем. Наша бригада первая новый план выполнит.

 – Кто это? – спросил Орленов.

 – Наталья Сентюкова – бригадир. Всем мужчинам пример. Теперь они план выполнят. За живое всегда задеть умеет, раззадорить.

 – Слушай друг, партмассовая работа у вас хорошо поставлена. А вот в одном сплошали...

 – В чем? – удивился Станов.

 – В определении миража. Помнишь, мираж нам показал нефтяные вышки, домны, трубы заводов. Нужно, чтобы это поскорее стало камчатской явью, а не игрой солнечных лучей.

Орленев уехал.

И снова на практике решался вопрос о трудовых возможностях. В этом вопросе буржуазная наука уступала жизни. Новая действительность разбивала все положения старых ученых.

Через 3 дня в областной комитет партии пришла радиограмма:

«шторм семь баллов тчк план выполнен сто двадцать пять процентов тчк готовимся сентябрьскому лову краба зпт трески тчк привет станов...»

 

 

7. По долинам и по взгорьям...

 

Лето промелькнуло незаметно. Как один долгий день, заполненный множеством забот, радостей, волнений, удач и достижений...

Ящики с первосортными консервами, бочки с засоленной рыбой грузились на пароходы, им предстояло развезти продукцию камчатских промыслов во все главнейшие порты СССР, Европы, Азии и Америки...

План лова перевыполнили... Слет ударников проходил торжественно.

 – Приступаем к премиям. Первая – лучшему приемщику Остапу Трофименко, – объявил Станов.

Медленно прошел Остап к трибуне. Снял с седеющей головы истрепанную штормами фуражку. Дрожащими пальцами принял от «Чайки» премию.

«Победили – это верно. Но нельзя зазнаваться в связи с этими успехами. Сталин», – прочел надпись Остап на крышке часов.

Задумался. Вспомнил он, что по стенам клуба, по бортам катеров, на ударных билетах был еще один лозунг партии:

«Самое опасное, когда успокаиваются на успехах и забывают о недостатках, забывают о дальнейших задачах».

 – Цi слова ми в сердцi запишемо i працю нашу покладемо.

Обнял Остап крякнувшего «Чайку», оттянул ворот рубахи и, подняв часы, прошел по подгибающимся половицам через весь зал.

С высоко поднятыми головами, щеголяя одеждой, обувью, часами, полученными на слете, ходили ударники.

Не обычная гордость охватила их. Большинство ловцов получили бригадирство, бригадиры выдвинулись в начальники неводов. Каждый знал предстоящие обязанности. Почетные места в новых задачах были завоеваны в славном, упорном труде сегодняшних побед.

Готовые к преодолению любых трудностей, радовались люди. Гордились.

Сентюковская бригада добилась осуществления своей мечты. Она получила Красное знамя и звание лучшей бригады области.

Наталья отказалась от денежной премии и заменила ее путешествием по Камчатке.

Третья большевистская путина заканчивалась. Пройдет месяца два, и начнется боевая подготовка к четвертой.

Умножатся герои, отметутся трусы...

 

***

 

Неводы снимались, сушились, складывались. На больших глубинах продолжали ловить крабов и треску. Мастера глубинного лова заслуженно считались передовиками.

Сильные, опытные, смелые, полностью овладевшие техникой, они добивались отличных результатов лова.

Глубинный лов имел особые трудности. От берега в глубь моря уходили за 10 – 15 километров. В 4 часа утра надо быть на месте. Разбросать в шахматном порядке новые крабовые сети. Вытащить старые сети с крабами. Зачастую в тумане по компасу и часам находить флажки, качающиеся на больших стеклянных шарах – поплавках.

Тресколовы, бросая небольшой якорь, быстро связывали концы веревок, снимая их с корзин. Когда все пятьдесят корзин освобождались, в 1¹/₂ метрах от дна моря простирался трехкилометровой длины дугообразный ярус. По концам его удерживали два якоря, а через каждые 4 метра тянул вверх стеклянный, обвязанный веревкой шар. Ко дну свисали шесть тысяч крючков с наживкой. Ярус у последнего якоря захватывался лебедкой кавасаки, которая через несколько часов стоянки выбирала на борт судна пойманную рыбу.

Другая работа, в отличие от пассивной ярусной, была активной – «на поддев». С небольшим свинцовым якорьком опускалась и быстро поднималась удочка, усеянная пятнадцатью крючками с наживкой. Привлекаемая движущимся вверх и вниз кормом треска жадно набрасывалась на него и попадалась на крючок.

Часто шесть удочек с девятью десятками крючков давали больший улов, чем шесть тысяч крючков яруса.

Исчезло бесследно спокойствие моря, которое было во время хода сельди и лососевой рыбы. Это была уже не та невозмутимая гладь, через толщу которой виднелся грунт дна. В летние месяцы шторм редким гостем тревожил промыслы. Другим стало Охотское море в сентябре. И чем дальше от берега, тем больше оно волновалось.

Штормы шли один за другим. В промежутки мертвая зыбь баюкала кавасаки, нагоняя сонную одурь на рыбаков. Ловцы оделись потеплее. На барометр не заглядывали.

 –  Море бушует, сердится, – говорили им на берегу.

 –  Не страшно оно нам, а вот лов в непогоду хороший получается, – спокойно отвечали ловцы, загружая свои кавасаки.

Так рассуждали «глубьевики». Иначе думали береговые рабочие. Возвращения ловцов ждали по вечерам с тревогой, толпами дежурили у пристаней.

Приближающееся туканье моторов сметало грусть. Улыбались люди, перебегали по берегу, помогали приемщикам, на руках выносили ловцов, разглядывали, будто год не видались. Звуки оркестра заглушали ворчанье прибоя, насыщая боевым задором людей.

 

***

 

В конце сентября Станов и председатель колхоза Кривогорнин собрались ехать на областную партконференцию.

Дождь миллионами точек впивался в морскую гладь. Катер, заполненный делегатами, выбросил вымпел. Зачавкал мотор. Рывок... и пошел к югу, развивая скорость, «Чекист». С километр еще виднелись летающие в воздухе шапки и взмахи рук провожающих.

Темень вечера и туман одели катер, скрыли берега.

Через два часа раскачалось море. Барьеры волн замедляли ход. К утру с трудом добрались к устью реки Большой.

Река Большая берет начало от соединения двух рек, Начики и Быстрой, недалеко за Усть-Большерецком – к северо-востоку. Река Быстрая вытекает из массы мелких озер, находящихся на восточном краю тундры, у подошвы Ганальских гор и сопки Бакенинга. Затем она стремительно спускается к югу, принимая в себя много мелких боковых ручейков. Долина реки Быстрой сужается по мере удаления от тундры и приближения лесистых высот с преобладанием березы, кедровника и ветлы.

Скатываясь с горных вершин, изгибаясь на поворотах, мчала река пресные воды в море. А оно громоздилось высокими барами, кидалось сорокаметровыми волнами, накрывало, заслоняло реку, не принимало ее.

Посмотрел Станов на устье, а его и не видно.

 – Что, поворачивать? – спросил капитан катера.

 – Да, товарищ Завалин. А  сумел бы пролезть?

 – Без пассажиров и ежели крайность...

 – Крайности нет. Повернем к заводу.

 – Есть. Только море плохое. Выбрасываться будем. Повернулся катер, пошел по волнам. Выждали большую волну. Полным ходом к заводу. На берегу на всех парах ждала лебедка. Приемщики факелами указывали место и направление катеру, костер уточнял движение.

Вдруг у самого берега катер развернулся, сошел с волны и обратно – носом к морю.

Не сразу уяснили пассажиры, в чем дело. Бушующие волны у берега как бы унимались, сглаживались, пропадали. Берег окаймляла полоса полного штиля тридцатиметровой ширины.

 – Волну пропустим и спокойно вылетим на берег, – пояснил капитан.

Через минуту делегаты стояли на берегу, с любопытством наблюдая эту своеобразную игру природы: шторм и штиль рядом, в одном месте, в одном /span/pspan style=MsoNormalp class=море.

 

***

 

В 25 километрах севернее Большерецкого комбината находится районный центр Усть-Большерецк.

К югу от Большерецкого комбината выходят устья рек Опалы и Голыгино. В 30 километрах от последней имеется горячий источник. В реку Голыгино впадают два ручья, один из которых берет свое начало в горном узле сопки Ксудач. На северо-восток река Голыгино соединяется с рекой Опалой. Берега этих рек отходят торфяными и тундровыми равнинами с ровным светлым омшанником. Рукава рек покрыты зарослями тальника. Река Голыгино имеет высокие песчаные берега и в половодья, стремясь к югу, прорывает новые устья.

По реке Большой двигались быстро. Мотор работал хорошо. Берега покрыты богатой растительностью. Чем дальше, тем красочнее она становилась. Стаи уток, вспугнутые шумом мотора, поднимались с воды, разлетались в стороны, быстро пропадая в лесных массивах. Листья водяных лилий переплетались с водорослями. Поздний кижуч взлетал в воздух, играя серебристой чешуей, и снова падал в воду. Нерпы удивленно высовывались из реки, разглядывали катер и исчезали, как только к ним приближались.

В Усть-Большерецке делегаты разбились на две группы. Большинство решило плыть на мощном катере «Командор», морским путем обогнуть мыс Лопатку, добраться до Петропавловска мимо слабо действующего Асачинского вулкана и Вилючинской бухты.

Действующий Асачинский вулкан имеет подземную связь с сопкой Авача. В последнее столетие замечалось, что толчки от Авачи имеют свое направление к Асаче. Одновременно с извержениями вулканов обе бухты, и Авачинская и Асачинская, дают одинаковые подводные газообразования. Если извержения происходили зимой, то лед, сковывающий бухты, разрывался от давления газов, и они выходили из него через подобие своеобразных ледяных кратеров.

Остальные – секретарь райкома Митров, председатель охотно-рыболовецкой кооперации Новинов, Станов и Кривогорнин – поехали на лошадях.

Новинов прекрасно знал дорогу. До Большерецкого совхоза время шло незаметно в его рассказах...

 – В этом совхозе гибли коровы. Ветеринар нашел у них чахотку – неизлечима, говорит. На днях выясняли эту «болезнь». Ветеринар оказался полковником белой армии. В корм подсыпал стекло. Теперь коровы начнут поправляться.

Силосорезки крошили сочную траву, работницы пели «По долинам и по взгорьям».

Опустошенные крынки из-под молока, остатки творога и белых булок указывали, что питание здесь поставлено неплохо.

Близился вечер. После дороги крепко спали. Утром, захватив только что снятые с грядок овощи, двинулись в путь.

На пароме переехали реку Быструю. Лошадей с крутизны берега пустили вплавь. С трудом выплыли они. Стремительное течение сносило сильных животных.

Новинов уверенно ехал впереди. Огибал извилины реки, перебирался вброд через мелкие ручейки. Легко пробирался сквозь лесную чащу. Запутанные лабиринты реки, десятками усеянные в густой заросли островков, остались за спутниками. По пути Новинов указал на сочную траву хвощ, которая частенько заменяет овес, и зимой и летом является кормом для лошадей.

Из-за увала горы показалось неожиданно село Ленино. Высокие тополя закрывали крыши домов. Синели свежевыкрашенные переплеты домов и ставни. Горы слева скрадывали солнечные лучи, держали в прохладной тени большую половину села. И как бы в отместку, перехлестывая горную цепь, солнце залило светом идущую на запад широкую реку, сверкающую бриллиантовыми переливами.

 – В этом совхозе живут камчадалы и корейцы. С давних пор они заслуженно считаются хорошими охотниками, а за последнее время и другой славы добились...

 – Какой славы?

 – Лучших огородников. Вот сами убедитесь, какие они тут огороды развели.

Слова Новинова подтвердились: на завтрак усталым путникам подали крупный вареный картофель, балык, солянку из свежей капусты, молоко, творог, сметану, репу...

 – Ого, завтрак на обед похож, – удивился Станов.

 – Какой это обед? Просто небольшая закуска.

 – Да ведь сколько всего. Стол весь заставили. И посуда новая, чистая, такую не у всякого встретишь.

 – Живем ничего, – скромно подтвердила хозяйка.

Чай пили с малиновым вареньем и свежей голубицей, и вином угощали; собственно, это было не вино, а сок засахаренной жимолости.

 – Значит, вопрос об овощах и ягодах на Камчатке разрешен, не правда ли? – спросил Станов.

 – Да, об огородах мы не беспокоимся. Наладили. Скоро и рожь и пшеницу сеять будем.

 – Вот бы ваш опыт да к нам на промыслы перенести.

 – А за чем дело стало? Выделим опытных огородников, а вы конюха да косцов пришлите. А то просто беда. Запрягать лошадей не умеем, а сено косить и не пробовали – никто не знает, как косу в руки взять.

Распростившись с хозяевами, поехали дальше, к вечеру хотели добраться в село Апачу.

Село Апача, окруженное высокими горами, сияло под лучами заходящего солнца. Стройные тополя, кудрявые березы, цепкий и частый кустарник большими массивами покрывали склоны сопок. Желтые ягоды отчетливо выделялись на зеленом фоне, пятна клубники, синева голубицы создавали изумительное по красоте сочетание... На горизонте большой конусообразной громадой вздымалась сопка Опала. Этот бездействующий в течение последних лет вулкан имеет у подошвы пологие склоны, которые по мере подъема становятся все более крутыми.

Навстречу путешественникам все чаще стали попадаться камчадалы, возвращавшиеся домой после удачной охоты. Глухари, утки, куропатки распирали до отказа охотничьи сумки. Лошади, навьюченные свежей медвежатиной, ржали и косились на ношу.

Путь из Апачи в Начики лежал по сплошному лесу. Широкая дорога, по обе стороны которой стеной теснились десятиметровые березы и тополя, крутила поворотами, подъемами и спусками, невольно воспроизводя в памяти пейзажи Кавказа. А когда на привале попили чаю с малиной, собранной прямо с кустов, помылись в горячем ключе, Станов окончательно решил:

 – Пожалуй, Камчатка по красоте не уступит Кавказу или Крыму.

Спутники согласились. Да и нельзя было не согласиться.

Ключи, сбегающие со склонов сопки, были и горячие, и холодные.

 – Здесь жители не имеют бань. Каждый день принимают ванну в ключах. В жаркие летние дни завалят камень, вода горячего ключа пойдет по другому руслу, а в водоем направят воду из холодного родника. Так весь год и делают. Кому нужна холодная, кому горячая вода – можно в любой момент устроить по желанию.

Начикинские ключи имеют запах сернистого водорода. Выходят они из невысокого склона, образуемого конгломератом вулканических пород и зеленых сланцев.

От Начик на северо-запад имеются такие же Малкинские ключи. Температура этих горячих источников достигает 60 градусов.

За Начиками обогнали колонну гусеничных тракторов – они везли огромные телеги с продуктами и промтоварами для кооперативов в селениях.

Река Начика начинается в горах близ Паратунки и, вытекая из озера, проходит село Апачу и достигает Усть-Большерецка. За мостом через реку Начику дорога разветвляется в двух направлениях: на север к селу Малке и на юго-восток к крупному колхозу села Коряки.

От Начик к селу Коряки дорога идет по прекрасному березовому лесу. На влажных местах растет ветла. Дорога изрезана массой горных родников с чистой водой. В огромных падях и долинах стоят сотни стогов высокосортного сена, заготовленного Петропавловским совхозом. За Малкой тянутся клыкообразные Ганальские горы и Ганальская долина. Последняя кончается лесами березы и стройного тополя, красиво обхватывающих подножия гор. От высокого дикого Ганальского кряжа идет перевал к Камчатской вершине, высота которой 400 метров.

Заночевали в Елизове. Расседлали, стреножили коней, пустили на пастбище. Утро принесло Станову неприятность – его лошадь исчезла. Все поиски ни к чему не привели. Спутники оставили Станова – боялись запоздать на съезд.

Выручило потерпевшего автомобильное движение. Грузовики ехали с пушниной. На один из них влез Станов с седлом. Через десяток минут автомобиль нагнал Новинова, Митрова и Кривогорнина. Они дожидались парома, чтобы перебраться через реку Елизово.

По течению сплошной лентой шли плоты крупного строевого леса.

 – Эй, ребята, поглядите, – закричал Новинов, увидев Станова, – поглядите!

У Станова был комичный вид: привязав свое седло на самом верху груженого автомобиля, он сидел на нем верхом, как будто под ним был не грузовик, а степной горячий скакун.

 – Ладно, ладно, смейся. У вас моторы по одной лошадиной силе, а у меня под седлом чуть не целый табун. Догоняйте!

 

***

 

Делегаты собирались дружно. Через день-два должна открыться областная партийная конференция. Вторая конференция во всей истории Камчатки.

Митров решил использовать свободные дни – побродить вокруг Петропавловского озера.

У совхоза он встретился с группой комсомольцев. Одетые по-дорожному, с палками, заплечными мешками, в сапогах, они с веселой песней четко отбивали шаг.

 – Ребята, куда это вы собрались?

 – На Авачинскую сопку идем. Взобраться решили.

 – Возьмите меня с собой.

Согласились с радостью. Митрова знали все комсомольцы области. Им нравился этот всегда веселый, жизнерадостный человек.

 – Только вы уж очень налегке.

 – Авось, жив останусь, не пропаду с вами.

Шли долго. Сопка все не приближалась. Обманывали дали. У лесосеки свернули на тропу и через некоторое время остановились. Пропала тропа. Разбрелись по лесу. Перекликаются, чтобы не затеряться. Вдруг кто-то закричал.

 – Нашли, нашли – сюда, скорей, скорей, сюда!..

Потерянная тропа чуть приметной змейкой убегала в лес. Пройдя около 15 километров, заночевали в палатке, оставленной проводившими здесь изыскания учеными-геологами. Поутру с котелками к речке – за водой. Умыться не пришлось. Вода была теплая и грязная от пепла. Речка брала свое начало в тающих снегах сопки; и на своем пути проходила через слои пепла, выбрасываемого вулканом. Пришлось позавтракать всухомятку. Теперь дорога шла вверх. Растительность исчезла. Встречались большие глыбы ноздреватого камня.

 – Что это, не пемза ли? – спросил вожатый у Митрова, подавая небольшой, будто червями источенный камень.

 – По виду как будто пемза, а по весу очень тяжел. Придется у сопки узнать, что она выбрасывает, – усмехнулся Митров.

Медленно подвигались вперед. С каждым шагом идти становилось труднее. Ноги вязли в песке, смешанном с пеплом.

 – Откуда столько пепла?

 – Да это во время извержения в 1926 г. целые тучи его выбросила Авача.

 – А ты видел извержение?

 – Я в Петропавловске жил в то время. Хоть Авача и далеко от города, 35 километров считают, да страху натерпелись немало.

Правда, самого начала извержения я не приметил. Потом уж мне рассказывали, что часа в два из сопки внезапно повалили густые клубы черного дыма. Они поднялись на большую высоту и раскинулись над вулканом, как огромный гриб. Не видел я, как в 5 часов вечера вместо черного дыма стали выходить из кратера серые столбы пара и газа с массой пепла.

Но когда в 8 часов вечера до города донесся грохот взрыва, я выбежал на улицу. Такую поразительную картину мне больше не приходилось наблюдать. Изумительный фантастический фейерверк из раскаленных вулканических бомб изрезывал небо над вершиной сопки. Над краем кратера появилась красная масса из расплавленного снега, лавы и пепла и огненным каскадом полилась вниз по склонам горы. Мы наблюдали еще шесть взрывов. Столбы газа выбрасывались на высоту нескольких километров. Только часам к 11 вечера Авачинская сопка затихла, но никто из жителей не возвращался в дома. Это было 28 марта. Все ждали, что извержение начнется снова, но ни на следующий день, ни 30, ни 31 марта ничего не случилось. Было тихо, и вершину Авачи нельзя было разглядеть из-за густых облаков. Наконец 1 апреля облака разошлись, и вершина вулкана вся в огне отчетливо стала видна. Расплавленная лава поднималась к самому краю кратера. 3 апреля это кипящее озеро переплеснулось через края вулканической воронки и лава полилась вниз по скалам со страшной быстротой. В то же время часть вулканического конуса треснула, обнажив широкую трещину, всю горящую ослепительным белым светом.

Вершина вулкана казалась обвитой огнями.

Около двух часов дня 4 апреля снова начались взрывы. Высоко к небу поднялся столб огня, газа и пепла, изрезываемого молниями вулканических бомб. В 3 часа второй взрыв бросил фонтан огня и дыма на высоту 5 километров. Клубы черного дыма, вылетая из кратера, с огромной быстротой неслись вверх. Через час взрыв повторился. Новый фонтан пламени взвился на высоту 3 километров от вершины сопки. Огромные массы дыма поднимались до высоты 7 километров. Сильный гул и грохот сотрясали дома Петропавловска.

Особенно запомнился мне взрыв, который произошел часов в 9 вечера. Из жерла вулкана поднялся гигантский фонтан красно-синего пламени. Когда он достиг высоты тысячи метров, из него брызнул во все стороны ослепительный фейерверк из вулканических бомб. Вслед за этим потоки лавы хлынули вниз с новой силой.

Взрыв в 4 часа утра 5 апреля был последним. Около 5 часов утра извержения прекратились, и только клубы дыма по-прежнему поднимались над Авачей.

С 7 часов утра в городе стал падать пепел и чувствовался сильный запах серы и хлора.

В окрестностях пошел снег, перемешанный с пеплом так сильно, что казалось не снег идет, а сплошная метель из пепла.

В реке Авача вода за последние дни извержения окрасилась в черный цвет, и массы отравленной рыбы всплыли на поверхность.

Последних слов спутники не расслышали. Подземный толчок, за ним другой отвлекли их внимание.

 – Не робейте, ребята, не бойтесь! Вулкан сопка Авачинская – не потухший. Он все время в слабом действии. И толчков не бойтесь. Чем выше будем подниматься, тем они ощутительнее.

Действительно, подземные толчки усиливались. К ним скоро привыкли и не замечали или старались делать вид, что не замечают их.

Дальше дорога испортилась. Грязный от пепла песок, гравий, окатанные мелкие обломки трахита, куски сильно обожженной пористой лавы красно-кирпичного цвета, стекловидные шлаки – все они являлись продуктами извержений, делали путь очень тяжелым. Все же молодежь не унывала.

С трудом, медленно, останавливаясь передохнуть через короткие промежутки, путники шли вперед.

Перед глазами развернулась огромная, неповторимая по красоте панорама.

На западе десятки километров были окутаны дымом, столбом поднимавшимся из Горелого хребта Вилючинской сопки. Спичечными коробками виднелись дома Елизова и Корякина. Реки тоненькими блестящими змейками огибали селения и сопки. Хвойные леса серовато-синими массами поднимались по их склонам. Ниже ярко зеленели лиственные породы. Петропавловская бухта-ковш еле различалась. Огромную Авачинскую губу укрывали от ветров высоченные сопки, которые сходились у знаменитых Петропавловских ворот, охраняемых скалами «трех братьев», «двух сестер» и целой семьей меньших утесов, поднимавшихся из воды. За поворотами чуть обозначалась громада океана.

Петропавловские береговые горы покрыты богатой сочной травой, кустарниками и деревьями. Горы с закругленными вершинами тянутся естественным забором параллельно северо-восточному берегу замечательной Авачинской губы.

Горы Петропавловска понижаются к равнине, а она от моря к Авачинской сопке идет на подъем. У сопки равнина сплошь покрыта холмами.

У самого подножия береговых гор северо-восточного склона протекает река Калахтырка. Эта река течет с вулканов. На своем пути образует озеро и стекает в Камчатское море.

Подковообразные берега Авачинской бухты, начиная от Дального маяка до Раковой губы, содержат трахиты, базальт и вулканические образования с их конгломератами.

У мыса Козак незначительные потоки лавы. От устья реки Паратунки до мыса Завойко опять трахиты, базальты и вулканические образования. От села Авача до конца Раковой губы 16 километров. Волнистые очертания состоят из небольших бухт, рассеченных небольшими скалистыми мысами. Низкие берега являются концом небольших долин, прорезанных ручьями и бассейнами.

Грунт дна бухточек песчаный, с преобладанием гравия.

За рядом неглубоких извилин в центре северо-восточного берега Авачинской губы находится превосходный по своим качествам Петропавловский залив с естественной ковшеобразной бухтой.

От залива к Раковой губе идут бухточки с низкими скалистыми мысами. От них поднимаются долины, врезаясь в высокие береговые горы. Последние спускаются к берегу скалистыми мысами.

Авачинская губа на юго-западе имеет рыбопромышленный комбинат и рыбомоторную станцию. Двенадцать колхозов занимаются рыбным промыслом и охотой.

 – Какая ширь, какой простор!

 – С самолета так же все видно, не правда ли?

 – Почти так. Мы ведь на месте стоим, а самолет летит, и потому картина беспрерывно меняется.

Пути осталось совсем немного. Однако вершина вулкана окуталась облаками, которые густели и росли с каждой минутой.

 – С Авачей сегодня видеться не придется. Вулкан, вероятно, выходной день объявил – принимать нас не желает. Видите, каким облаком загородился. Придется вторично попробовать сделать подъем. А сейчас скорее вниз. Как бы нас облака не настигли. Тогда дороги не найдешь.

Как ни обидно было возвращаться, дойдя почти до цели, однако, другого выхода не оставалось.

Вниз шли быстро. На третью ночь остановились у лесорубов. Здесь кипела работа. Тракторы едва успевали увозить срубленные, ошкуренные, освобожденные от коры, распиленные надвое лесины.

Лесорубы, окончив работы, дружелюбно посмеивались над замешкавшимися трактористами, проигравшими соцсоревнование.

Совхоз лесокомбината гордился своим скотом и парниками. Огородник угостил путников огурцами, редиской, помидорами.

 – А зерновые тоже сеете? – спросил Митров. – На чем сеете: на земле или на бумаге?

 – Овес и ячмень растут прекрасно. Пшеницу и рожь еще не освоили. Мичурина бы сюда...

 – Все вы о нем говорите. Делать, работать надо по-мичурински, а если только вздыхать да сетовать, что Мичурин далеко, толку мало будет...

 

***

 

После партийной конференции дела задержали многих делегатов до конца октября. Купили лошадей. Ковать их Кривогорнин не советовал. Никто не спорил с Илларионом, все знали, что опытнее человека не найти.

Из Петропавловска до Начик доехали благополучно. В Начиках захватили палатку. Путь предстоял большой – 80 километров. Значит, придется ночевать в дороге. Кривогорнин обещал отослать палатку обратно, как только приедут в Апачу.

Опасения о трудностях перегона оправдались. В хребтах путников застигла метель – липкий мокрый снег вперемешку с дождем. Полушубки мало спасали от непогоды. Подъехали к стогу сена. Илларион послал спутников за сухим валежником для костра, а сам, вытащив охотничий нож, скрылся в лесу.

Костер разожгли. Кривогорнина все не было. Начали уже беспокоиться: не заблудился ли. Хотя и знали, что не может Илларион – старый охотник – сбиться с дороги.

Наконец, появился пропавший, волоча за собой толстые ветви с развилками.

 – Зачем их? Для чего?

 – Дом строить.

Вбил четыре ветви рогатинами-вилками кверху. Положил на них перекладины, воткнул колышки и натянул палатку. Внутри постелил сена. В изголовье седла, вместо одеял – подседельные потники. Не палатка походная – дворец получился.

 – Кому холодно будет, могу предложить отдельную комнату, – указал Илларион на углубление в стогу, откуда выгребли сено.

Попили чаю, плотно поужинали балыком и заснули.

С утра дорога все ухудшалась. Некованые копыта лошадей разъезжались в стороны по тестообразной смеси земли и снега. К полудню солнце и ветер подсушили дорогу, поехали быстрее. В Апаче Илларион, не распрягая лошади, пошел искать охотников, едущих в Начики. Высушить палатку и передать ее хозяевам взялись с удовольствием. В этом большом перевале палатка хорошо выручит на ночевке в лесу. Илларион успокоился и погнал отдохнувших лошадей за село в хвощи – они были не только хорошим, но и единственным сейчас кормом.

Конец октября позолотил всю траву, выжал из нее влагу. Только хвощ зеленел наливными трубочками, не боясь заморозков. В долгие камчатские зимы с глубокими снегами лошади почти перестают быть средством передвижения для человека. Они уступают свое место собакам и, переходя на «самоснабжение», разрывают в снегах коридоры, питаясь хвощом. На следующий день, миновав Ленино, подъезжали к старому селу Большерецкому. Дорогу преградила река.

 – Товарищи, моста нет!

 – Как нет?

 – Размыло. Это здесь не в диковину, течение-то какое! Быстро размывает.

 – Что же делать? На батах что ли переправимся?

Но и батов, так назывались выдолбленные из огромного ствола дерева лодки, не оказалось.

Смеркалось. Шумела вода. Брызги от водоворотов поднимались фонтаном. Однако Станов взялся перебраться на тот берег. Долго плутал он по лабиринту речки, переезжая с островка на островок, запарил лошадь, но не нашел брода. Илларион пошел попытать счастья. Прыгая с кочки на точку, перебираясь по островкам, он, так же как и Станов, вернулся назад без результата.

 – До совхоза километра два. Через эту речушку мы верхами как-нибудь переберемся...

 – Разве еще есть река?

 – Да, река Быстрая. А это небольшой ручеек по сравнению c Быстрой.

 – Здесь перейдем как-нибудь, – продолжал Кривогорнин, – а Быстрой нам не одолеть. Недаром зовется Быстрой. Даже если и сумеем переплыть, так на другой берег не выберемся – он крутой и высокий. Давайте заснем здесь до утра. Поутру разыщем бат, а реку на пароме переедем.

 – Хорошо тебе, Илларион, предлагать спать. А где спать устроимся? Кругом болото. На конях ночевать? Лошадям отдых тоже следует дать. Палатки нет, сена не видно!

 – Палатка есть, вон она, ветвями прикрыта.

В палатке лежали чьи-то мешки с мукой. Друзья хорошо провели ночь. Утром, как и предполагал Кривогорнин, среди кочек, в укромном месте, нашли баты. Спустили их в воду и, упираясь шестами, переплыли через речку. Лошадей пустили вплавь. Паром перевез через Быструю.

Вскоре были в совхозе. Станов подошел к директору.

 – Вышла неприятность – вашу лошадь у меня угнали. Сколько она стоит? Я заплачу.

 – На Камчатке лошади не пропадают. Вернется лошадь, не беспокойтесь, и платить за нее не требуется, а вот за пользование ею уплатите.

 Так окончился тяготивший Станова случай с пропажей лошади. Собственно, он закончился спустя несколько дней, когда лошадь вернулась в совхоз, как и предполагал директор.

 

***

 

Станов занялся капустой. Пароход, снабжавший промыслы, запоздал. Совхоз уступил 80 тонн капусты, и нужно было как можно скорее сплавить ее, пока не застигли штормы, чтобы не ухудшить питания оставшихся зимовать.

На огороде у реки было пустынно и тихо. Капусту сплавлять еще не начинали. В палатке, где разместились пять уполномоченных комбината, царили лень и благодушие.

 – Вам некогда, может быть, помешал, – язвительно спросил Станов, оглядывая распухшие от сна и безделья лица. – Как охота идет? Промаху не даете? Глаз верный? – продолжал он, указывая на ворох битых уток, глухарей и гусей, висящие дробовики, груды оглоданных костей.

 – Мы не виноваты. Рады бы работать, да ведь батов не присылают. Вот и сидим здесь, дожидаемся, а их не шлют. Время у нас расхищают, потому и охотимся помаленьку. Ведь на ружье капусту не станешь перевозить, – оправдывались уполномоченные.

 – Ладно. Мобилизуйте все подводы и тракторы. К утру капусту перевезти на берег реки. Уполномоченные вместе с рабочими должны заняться перевозкой. Товарищ Донов, вы бригадиром будете. Справитесь?

 – Есть, перевезти капусту на берег к утру, – отрапортовал Донов. – Сплавим быстро, только пусть кавасаки и баты пришлют.

Часа через два Станов связался по телефону с Мерновым, которого почему-то назначили уполномоченным по самозаготовкам.

– Алло! Распорядись, чтобы к утру прислали десять батов. Пусть нагрузят баты на кавасаки.

 – Опасно, Станов, ночью посылать. Шторм может захватить в дороге. Как бы чего не вышло?

 – Да ведь ты дома останешься – не бойся. Кстати, позови Кленовича.

 – Сейчас.

 – Экая напасть оппортунистическая, – мысленно бранился Станов. Всегда в горячую пору, в самый разгар работы: «как бы чего не вышло» – передразнил он Мернова.

Телефонная трубка зашипела, послышался голос Кленовича.

 – Слушаю! Станов, ты? Надо сделать оргвыводы по отношению к Мернову. С ним работать – одна мука. С капустой сплошной анекдот: чуть не декаду не можем наладить доставку.

 – Баты нужны, Кленович. Сколько их у тебя?

 – Четыре в наличии, да шесть из колхоза пришлют.

 – Гони их сюда. Чтобы к утру были, а кавасаки послезавтра не меньше двадцати штук. Четыре тонны на мотор загрузим – сразу все и вывезем. Медлить нельзя, штормы захватят.

 – Все сделаю. Не беспокойся.

Когда Станов возился с капустой, у него произошел небольшой разговор с Митровым.

 – Чужаки к празднику тоже готовиться будут, – как бы вскользь сказал Митров. – Глядите в оба. Ты своего радиста хорошо знаешь?

 – Да не очень. Работает добросовестно, общественник, район весь радиофицировал ударными темпами, хотя... после большого нажима.

 – Тебе, Станов, виднее. А все же поглядывай. Директор твой тоже был парень ничего, а оказался чемоданщиком. Уехал. Зимовать не захотел.

Больше ничего не было сказано, но почему-то этот разговор не давал Станову покоя. Что хотел сказать Митров? Почему он заговорил о радисте?

Когда Станов убедился, что погрузка капусты больше не задержится, вместе с Илларионом выехал домой на комбинат.

Обогнули сопку, перешли вброд несколько речушек, теперь вокруг расстилалась тундра. Мох глубоко оседал под тяжестью лошадей. Грязно-желтая вода выступала из-под копыт.

 – Теперь понял, почему я не позволил подковывать лошадей? – нарушил молчание Илларион.

 – Нет, не совсем.

 – При ковке копыто срезают, ступня лошади становится почти наполовину меньше. На подкованных лошадях мы по тундре не проехали бы и километра, а сейчас, когда копыта широкие, едем благополучно, не проваливаемся, не увязаем.

 – Но причем же здесь ширина копыт. Вес лошади с седоком не уменьшился? Не стали они легче?

 – Вес не уменьшился, а давление стало меньше. Ты смешиваешь эти два понятия. Вес и давление – это не одно и то же. В одном случае предмет может обладать большим весом, а на опоры оказывать незначительное давление, и, наоборот, – при малом весе производить на опору большое давление.

Есть такое правило вычисления удельного давления. Правило простое: нужно вес предмета разделить на число квадратных сантиметров в площади его опоры. Понял теперь, почему неподкованные лошади не проваливаются. У них копыто шире, чем у подкованных, следовательно, площадь опоры больше и удельное давление меньше.

 – Теперь ясно мне, почему человек на лыжах не проваливается в снег, или зачем камчадалы, переходя реки по тонкому льду, ложатся на лед и переползают его. И на лыжах и в лежачем положении тяжесть распределяется на большее количество квадратных сантиметров, на большую площадь опоры, значит, удельное давление уменьшается...

К ночи доехали до опушки леса. Приятно было чувствовать, как лошади вышли на твердую почву. Ночь наступила темная, хоть глаз выколи. С дороги сбились. В темноте не то что вешек, отмечавших дорогу, но и морды лошади не было видно.

 – Обидно, до села Утки километра три, а ночевать приходится здесь. Кони утомились, да все равно дорогу не найти. Скорее слезай с коня. Собирай костер. Как бы дождь не пошел.

Орудуя ножом, Илларион нарубил березняку. Вскоре каркас шалаша был готов. Куском материи, приобретенной в Петропавловске, Кривогорнин окутал скелет шалаша и сверху положил резиновый плащ. Седла и потники опять заменили постель.

Разведенный костер всю ночь согревал спящих в обнимку друзей...

Порывы ветра, дождь и снег, шедшие всю ночь, не мешали крепкому сну. Угли костра бросали алые блики на усталые, улыбающиеся лица. Ржание лошадей нарушало мертвую тишину, временами заглушая монотонный стук дождевых капель об опавшие листья берез, о резиновый плащ, служивший потолком их приюта.

Утром второго ноября Станов и Кривогорнин приехали в колхоз. Радостные вести встретили их: план вылова рыбы колхоз выполнил на 320%, а комбинат на 125,5 %. По займу дали еще больше. Охота на дичь приносила много добычи. Сена и силоса заготовили с избытком. С огородов сняли массу корнеплодов. Колхоз твердо становился на путь зажиточной жизни.

Капусту из совхоза на комбинат доставили несколько дней назад. Целая флотилия из двух десятков кавасак с красными флагами, с оркестром везла по Охотскому морю капусту для зимовщиков.

К первому ноября ее порубили, засолили, поставили в тепло на закваску, чтобы к празднику была готова.

Вернувшись на комбинат, Станов первым делом обошел квартиры рабочих. Всюду было уютно, чисто, светло и тепло. Чувствовалось любовное отношение рабочих к своему жилищу. Это было отражение цеховых, производственных порядков.

На берегу, в безопасном от натиска морских волн месте, ровным строем стояли укутанные в сено, зашитые в рогожи, накрепко увязанные веревками катера, кунгасы, кавасаки.

Трубы завода накрыты бочками, чтобы не попадал снег.

Берег был необычайно пуст. Просушенные неводы развесили в неводном цехе. Наплава (поплавки) аккуратными штабелями высились у складов.

 – Как барометр? – обратился Станов к подошедшему Кленовичу.

 – Был хорош, да вниз что-то пошел. Сегодня назначили выходной день, а соседи за углем пришли. С час назад кончили погрузку. Думаю, что успеют до шторма домой добраться.

 – Очень быстро барашки с запада идут. Захватят людей в море. Надо предупредить соседей по радио, чтобы обязательно вытащили катера и кавасаки и вообще получше бы приготовились. В ноябре шторм, сам знаешь, какой завернуть может.

Я пойду на радиостанцию. Свяжусь с ними.

Станов остался на берегу. Волны катились безостановочно. Белые барашки отчетливо виднелись на их небольших гребнях. Солнце вяло бросало ломаные лучи, края облаков темнели, забрызгав небо серо-синей грязью. С запада внезапно понеслись, как сорвавшиеся с цепи псы, десятиметровые волны: где-то пронесся циклон.

Кленович необыкновенно быстро вернулся. Лицо перекошенное, глаза злые.

 – Что так скоро?

 – Знаешь, радист Цыгарков отказался принять радиограмму, говорит: «Пымта на позывные не отвечает. Выходные дни не оплачиваются. Сегодня я передавать не обязан». Уехал на охоту и не оглянулся.

Станов сразу вспомнил фразу Митрова: «Чужаки тоже будут готовиться к празднику...»

 – Времени не терять! Айда на ферму! Скорей!

Бегом на ферму. Вскочили на коней и, подгоняемые ветром, меньше чем через час были на второй базе.

Без шапки, босиком, Иван Донов – заведующий базой – руководил подъемом одного из кавасаки, привезшего уголь. Рабочие всего промысла принимали участие в авральной работе. Почти никого не было в сухом платье. С белыми от соленой воды лицами, в прилипших к телу, мокрых от брызг и волн костюмах они, тяжело дыша, курили, отдыхая после подъема.

 – Люди живы, кавасаки целехонек, – закричал Донов, отфыркиваясь от воды.

 – Все в порядке! Хорошо! Поехали!

Не задерживаясь, не тратя времени на пустые переговоры, поскакали дальше. Подковы цокали, высекая искры из камней, из-под копыт вырывалась каменными брызгами галька, дорога была тяжелой. К ночи добрались до Пымты. Ярко светили огни радиостанции. Радист, красный от напряжения, тщетно вызывал уже пятый час Цыгаркова. Ему не отвечали. Видимо, там на рации никого не было.

На Пымте кавасаки тоже подняли, но кунгас с углем остался в море, и команда катера отказалась «выброситься» на берег, решив переждать шторм в море. Распорядившись сделать все необходимое, чтобы поднять катер, Станов и Кленович медленно поехали домой.

Лошади мягко ступали по омшаннику. Опустив поводья, попыхивая трубками, друзья отдыхали от бешеной скачки.

Шумело Охотское море. Вздыбившиеся валы заходили в речку, закручивались, уходили вглубь, как бы исчезая под собой, и вновь били в берега.

 – Вот и разбери, какой из них девятый.

 – Они сегодня все девятые. Видишь, за час русло реки как изменили. Брода теперь не найти. Придется вплавь.

 – Переплывем.

Спешились. Подтянули повыше стремена, сняли потники, сложили их вдвое, привязали к седлам, освободили удила, чтобы не захлебнулись лошади, ушки сапог прикрепили к поясам, чтобы вода не разула... Двинулись.

Воды речки, как будто завидуя морской силе, пыжились, вздувались, пытаясь выбросить выбивающихся из сил лошадей к морю, к барам...

Речка осталась позади. Заночевали на второй базе. Заведующий Донов, бывший командир эскадрона Красной армии, вчерашний бригадир по перевозке капусты, угощал маринованной лососиной, сельдью, балыком из красной рыбы.

 – Что это ты так раскутился? – спросил Станов.

 – Да у нас все так едят. Пойдемте к ловцам или приемщикам – они и не так попотчуют.

Утром осматривали хозяйство. Свинарник буквально блистал белизной отдельных (для каждой свиньи) кабинок, свежая подстилка, сытое похрюкивание, чистота щетины радовали глаз. Блестящие крупы лошадей, покрытых теплыми попонами, как бы иллюстрировали лозунг: «Береги коня».

Заведующий фермой шел навстречу гостям. Он шел не один – его провожало целое стадо телят и бычков. О чем можно было расспрашивать такого человека? Только поздравить с успехами да пожелать больших...

Когда вернулись домой, обезображенное тело Цыгаркова лежало прикрытое брезентом.

 – Что случилось?

 – Дробовик разорвался у него на охоте. Видимо, за ружьем, как за радиостанцией, смотрел, вот и поплатился.

 

***

 

Шестое ноября. На комбинате торжественное заседание. На трибуны выходят люди, впервые ставшие ораторами.

 – Пожарная бригада обещала открыть первый на западном побережье каток. Обязательство она выполнила.

 – А мы сделали своими силами сто пар коньков, вечерами, – заявил представитель механического цеха.

Радостные крики. Аплодисменты.

Кривогорнин рапортует о работе колхоза и свою кратенькую речь заканчивает неожиданно:

 – Так вот, каких мы добились результатов! Просим теперь помочь еще в одном деле: проведите в наши дома пар – устройте паровое отопление. Материалы есть, вы люди хорошие. Очень на вас надеемся. Да здравствует Октябрь!

Станов задумался. Камчадальский колхоз с паровым отоплением. Это будет большое достижение. Только, где же трубы взять? Если из Петропавловска везти,  пока уговоришь, пока раскачаются, да и согласятся ли? Котел достанем. Старый отремонтируем. А вот трубы?..

Совсем забыл Станов, что он сидит на торжественном заседании в президиуме. Громко на весь зал спросил вдруг у Иллариона.

– Сроку на это дело дашь год?

– Можно, можно, – радостно закивал Кривогорнин, зная, если что-либо обещает Станов, можно не сомневаться – обязательно сделает.

Ловцы зимнего лова принесли живую семгу. Она служила как бы иллюстрацией того, что они полностью овладели техникой осенне-зимнего лова.

 – Всю зиму обещаем снабжать вас свежей семгой. План выполняем на 130%. А в свободное время помогаем лес возить.

Этот рапорт вызвал особенно шумные овации. Все знали, насколько тяжела работа у ловцов. Семга нерестится зимой и ловится особенно хорошо в пургу.

Один оратор сменял другого. Играл духовой оркестр. Улыбался с портрета почетный председатель президиума товарищ Сталин.

Осоавиахимовцы рапортовали о своих успехах сотней новых ворошиловских стрелков.

Школьники-пионеры принесли справку, что учатся все на «отлично» и «хорошо».

Работники столовой приветствовали собравшихся ужином: большими пирогами, студнем из лосося, киселем...

Бригадир по вывозке леса от имени бригады внес рационализаторское предложение:

 – Мы с собаками и лошадьми работаем хорошо, но желаем лучше. Предлагаем под передние колеса полуторатонного грузовика укрепить широкие лыжи. А на задние приделать плашмя лопасти из листового железа. Получится вроде разрезанной на части лыжи. Для пущей прочности сзади колес еще одни лыжи поставить. Нам думается, что благодаря такому приспособлению автомобиль сможет идти по снегу и заменит тридцать собачьих упряжек. Если еще достать мотор газогенераторный, на дровах чтобы работал, – желать лучшего не придется...

Георгий Короленко, сын председателя совета, объявил собравшимся: «Мы, неводчики, решили исправить лозунг: «100 % выполнения плана» – цифру 100 заменили на 140 и обещаем дальше так же работать и даже еще лучше. Неводы шьем хорошо и быстро».

Совсем под утро выступил старик Короленко.

 – Товарищи, друзья! Мы вот радуемся, веселимся сегодня. А многие ли из вас знают, что здесь было несколько лет тому назад.

Я хорошо помню годы, когда из-за границы не то что машины или моторы, а веники, глину, колья привозили. Смешно вспомнить. Ведь теперь все это мы в любом количестве и по цене в десять раз меньшей сможем экспортировать за границу.

Пройдет год-другой – камчатские уголь и нефть войдут в наш быт, как вошли сейчас десятки других естественных богатств родной Камчатки.

 

 

 

***

 

В праздничные дни бригады ловцов не сидели сложа руки. Они вышли помочь колхозу перевыполнить план заготовки пушнины.

Комбинат готовился к встрече последних осенних ветров. По радио дали знать, что от Японии движется одиннадцатибалльный циклон.

Вдоль зданий, от столба к столбу, натягивали канаты. Воронки песка, поднятого ветром, закружились по берегу. Спасаясь от «песочного довольствия», все надели предохранительные очки...

Надвинув кепку, плотно застегнув кожанку, Станов вышел осмотреть законченную подготовку к буре.

Ветер крепчал. Уже не песок, а галька поднималась вихрем, колотила в спину, в затылок, ударяла по голове. Ветер сбил с ног и потащил Станова. Он зацепился за столбик. Упал. Полежал. Решил приспособиться. Выждав, когда утих порыв ветра, вскочил на ноги, пробежал десяток шагов и снова лег. Так короткими перебежками, как на фронте под обстрелом, минут за сорок прошел километр до берега.

Вихрь подхватил, понес к морю, прибойные волны шли на Станова. Мысли выключились. Воля размякла. «Сейчас гибель», – пронеслось в мозгу.

Вдруг что-то удержало, ударило его, вцепился руками изо всех сил, почувствовав пальцами стальной трос.

Отдышался. Медленно пополз обратно. Не рисковал поднимать головы, делать перебежки.

В дом зашел спокойный, с улыбкой, как будто ничего не случилось. Нарядчик и начальник пожарной команды коротали время в разговорах, дожидаясь Станова.

 – Начальник! Все печи в домах распорядитесь потушить. Все до единой. Команде прикажите дежурить в коридорах и никого на улицу не выпускать. А вы, Пеньковский, оставайтесь спать у меня – на медведе.

 – Нет, что вы, я пойду на берег. Вдруг кунгасы или катера сорвет. Спасать буду.

 – Но один-то вы что сделаете? А людей губить я не позволю. Сейчас никто не должен выходить из помещений.

 – Нет, я пойду.

Станов пожал плечами. Вскоре позвонил телефон:  

– Печи потушены. Все спят.

 – Прекрасно. Если Пеньковский придет людей поднимать на аврал – не слушайте его. Жизнями рисковать нечего.

Станов рассматривал окно: переплет оконный, пожалуй, велик. Надо будет строить вдвое поменьше, иначе в такие ветры ни одного стеклышка не останется.

Стук. Пеньковский. Но какой у него вид! Без фуражки, грязный, дрожит весь, лицо желто-зеленое.

 – Я... к вам...

 – Что, небось, галькой колотило?

 – Ко... ло... тило...

 – В море затягивало?

 – За...тя...ги...ва...ло…, – говорит, как будто резину тянет. Зуб на зуб не попадает.

 – Ложитесь на медведя. Спите.

Станов битых не бил. Это все знали. Знал и Пеньковский. Лег поспешно на медвежью шкуру, с испугом взглянул на окно, перевел глаза на Станова, облегченно вздохнул и заснул.

Станов писал до утра. Когда ветер затих, вышел на берег.

От засольного сарая осталась одна крыша. Стропилами зацепилась за цементные засольные чаны, а стены как будто отрезало, унесло в море.

Не прошло и часа, как промысел ожил. Задымились трубы. Застучали молотки, топоры, где-то завизжала дисковая пила. Люди исправляли все, что успел разрушить пронесшийся ночью шторм.

 

8. Зима

 

Декабрь расточительствовал снегом. Под толстым покровом скрылись кустарники, сгладились, сравнялись овраги, пригорки... Деревья стали как будто ниже. Телеграфные провода кое-где можно было достать рукой.

В зимние одежды вырядились звери и птицы. Люди оделись теплее. Поверх своих костюмов и добротных полушубков натягивали через голову неуклюжие с виду, незаменимые зимой белые полотняные камлейки – халаты с капюшонами.

Днем ярко светило солнце, алмазными искрами отражаясь на изломах снежинок, создавая изумительнейшие по красоте пейзажи. Но зимовщики боялись без дымчатых очков любоваться игрой света, переливами красок. Несколько часов, проведенных на солнце без предохранителей, – и глаза начинали слезиться, краснеть, покрываться язвами. За несколько часов любования природой человек платил днями альпийской болезни. И чем темнее цвет глаз человека, тем большей опасности подвергался он от действия солнечных лучей, от нестерпимого блеска сверкающего покрова.

Зимой лыжник виден был издалека лишь по двум черным пятнам – темным очкам. Все остальное сливалось с белым фоном заснеженной равнины.

 

***

 

Наталья Сентюкова вернулась из поездки по Камчатке.

Школьники попросили рассказать им о виденном. Собрались в уютном помещении школы.

 – ...От Усть-Камчатска я поднялась вверх по реке Камчатке. Долина реки Камчатки начинается у моря обширной низменностью. Подходя к Щекам, суживается горными кряжами и расширяется только у Ключевского лесного промышленного комбината. Дальше опять сдавливается с севера вулканом Шивелучем и его предгорьями и с юга Ключевской сопкой.

Река Камчатка течет со скоростью 7 километров в час, а река Озерная, выходящая на северо-востоке в заливе Озерном, имеет скорость только 4 километра. Ширина реки Камчатки неодинакова. Местами доходит до двух километров.

Дорога по реке Камчатке к Усть-Камчатску и ключам очень живописна и проходит через теснину Щеки. Голые скалы уступают место лесным массивам березы, ольхи и рябины. Между деревьями растут кусты диких роз, ромашки, лилии и другие цветы. Узкие ущелья и красочные долины чередуются с горными, богатыми кварцем и осадочными породами берегами. Щеки кончаются ровной низменностью.

От ключей река Камчатка богата островками, которые постепенно срезаются бурными водами реки.

Над равниной побережья к северо-западу идут невысокие горы Харчиной и большие горные массивы Шивелуча. К юго-западу начинается грандиозное величественное нарастание гиганта Камчатки – Ключевского вулкана – и его придаточных конусов.

Вниз по реке идут плоты строевого хвойного леса, разделанного на заводе лесокомбината.

Море огней виднеется ночью над мощным лесокомбинатом. Но не только электричеством освещается местность.

Ключевские лесопромышленные участки находятся у подножия Ключевского вулкана. Из островерхой Ключевской сопки вырываются столбы пламени, лава, подобно блестящему фейерверку, с треском и грохотом спускается по склону вулкана. И даже у самого подножия сопки через боковые трещины, или, как их называют, «рукава-паразиты», прорывается подземный огонь, клубы дыма и сернистых газов.

Берега реки к югу покрыты высокими кустами жимолости, боярышником, черемухой, которые чередуются с вербой, таволгой и темно-зеленой бархатистой листвой диких роз.

По пути от ключей к Крестовской лесосеке с севера впадает в реку Камчатку река Еловка. На широкой долине, по которой протекает эта река, расположены Еловские лесопромышленные участки, богатые лиственницей, пихтой и кедром. Река Еловка берет начало в Срединном хребте, недалеко от истоков реки Седанки. Седанка – наибольший приток реки Тигиля, впадающей в Охотское море. Начало реки Тигиля лежит недалеко от реки Воямполки – места, известного обилием нефти. Отсюда к югу тянутся залежи коксующегося угля, которые южнее становятся бурыми, указывая на геологическую молодость залегания.

К западу от ключей горы расступаются, образуя долину в 50 километров шириной. Дальше река подводит к Крестовской лесосеке и Козыревскому совхозу, где в 1934 г. получили первый урожай хлебных злаков. Лесопромышленный участок здесь также именуется Козыревским.

Далее к югу от Козыревска течет река Щапина. Она отделяется недействующим Щапинским вулканом от самого большого на Камчатке озера – Кроноцкого. Озеро имеет небольшой исток и через реку Кродатыг спускает воду в залив Кроноцкий. С окружающих озеро высоких гор и скал впадает много горных речек. Сток Кродатыг при своем выход из озера превращается в высокий водопад.

От Щапиной до Машуры река Камчатка имеет характер верховья. Острова попадаются редко. Ширина реки здесь не более 200 метров. Мелкий песок дна переходит в гальку и крупный камень. Берега образуют обнаженные склоны и отложения пород.

Верх склонов покрыт лиственницей и хвойным лесом. Низменности поросли ветлой, ольхой, боярышником и черемухой.

Ближе к Машуре лежат слои глины, песка и хряща. На равнинных частях водораздела сильная окраска от окиси железа.

На северо-запад от Машуры находится сопка Ича. Предгорьем ее служат Кимитинские горы. Ичинская сопка – самый высокий пункт Срединного хребта и служит истоком рек Морошечной, Сопочной, Ичи, Облуковиной и Колпаковой, текущих в Охотское море.

Продвигаясь к Верхнекамчатску, встречаешься с рекой Валагин. Она течет с Валагинских гор, кишащих горными баранами и оленями.

Горы имеют несколько хороших перевалов. Истоки реки Валагин идут от ручейков, спускающихся с высокой тундры, поросшей прекрасным белым мхом.

Южнее находится районный центр Мильково. Сто пятьдесят лет прошло, как здесь из плохой болотной руды получали кустарным способом железо.

Большие заросли крапивы могут дать прекрасный материал для неводной нитки-дели и бельевой ткани. С огородов снимают богатейшие урожаи. Галька в речках и ручьях окрестностей Милькова состоит из гранитов, кварцев и сланцев. Охота здесь прекрасная.

К юго-востоку от Милькова расположены Большой и Малый Семлячинские вулканы слабого действия. Извержения 1852 и 1932 гг. показали подземную связь этих вулканов с Ключевским, извергающим лаву одновременно с ними.

Потухший вулкан Бакенинг является центром возвышенностей полуострова. Отсюда берут начало разбегающиеся во все стороны главные реки полуострова. К северу течет река Камчатка, к югу – река Быстрая, к юго-востоку – река Авача, которая начинается из двух озер и дает проходы к Коряцкой и Авачинской сопкам.

 

***

 

Покрикивая на подвывающую по-волчьи упряжку, Кленович возвращался из леса. Собаки вихрем неслись по наезженной дороге. Встретился Илларион. Его везли отборные черные псы.

 – Здорово Кленович, свернем вместе!

 – Куда, к кому?

 – Недалеко отсюда юрта стоит корякская, хочу проведать.

 – Езжай вперед, я пути не знаю, за тобой поеду.

 – Не знаешь? Сказал бы прямо, что второй нарте легче по проторенной дороге идти. Да уж ладно. Собаки мои сильнее твоих.

Илларион свернул налево, и вскоре показались пасущиеся олени. Разгребая копытцами снег, они отыскивали пищу – белый мох. Вся ложбина была изрыта – значит, мху было немного.

Положив нарты на бок, укрепили их остогами, подвязали цепями собак, рвущихся на оленей, и только тогда пошли к юрте. На телеграфном столбе висела бумажка. Кленович с любопытством разбирал карандашом написанные строки:

«15-го декабря 1933 г., так как нашим оленям кормов не остается, то мы в шесть часов делаем переход и просим рабочий класс собак привязать, чтобы не задирали наших оленей.

Председатель Кочевого корякского исполкома советов Юльтин».

Около юрты играли, барахтались в снегу ребятишки. Они были румяны и черноволосы. Через частокол ресниц удивленно разглядывали приезжих веселые глазки.

Подошли к юрте. Хозяин Юльтин встретил их, откинув полог, пригласил зайти, начал потчевать оленьим мясом. Оно было недоварено. Кровь и жир капали с мяса на тарелки. Привезенный Кленовичем кусок кирпичного чая хозяин целиком бросил в кипящий чайник.

– Садись попить толстый чай, – предложил Юльтин.

Молодая женщина, жена хозяина, молча налила в чистенькие чашки коричневого цвета гущу, которая называлась «толстым чаем».

– Как жизнь идет? – спросил Кленович.

 – Ладная. Ничего жизнь. Хороша. Только вот корм здесь на исходе. Стадо у нас ведь на сто двадцать голов.

 – А ты иди к нам на завод. Дом дадим, сена дадим. Будешь жить на одном месте спокойно. Оленей своих в работу пустишь. Все равно они сейчас у тебя гуляют.

 – Нет. Непривычно нам на одном месте. Да и служба не дозволяет.

 – Какая у тебя служба?

– Советская служба. Раз выбрали в председатели – должен исполнять. У меня район большой – 600 квадратных километров. Нельзя без присмотра оставить.

 – Ну, как знаешь. А надумаешь осесть – приходи ко мне, на завод устрою.

Кленович осмотрел юрту. Оленьи шкуры, сшитые вдвое, кожа к коже, образовали конусную горку, шерсть снаружи и внутри не пропускала холода. Серо-коричневые меха сбегались в белые пятна к центру. Среди юрты пылал костер, дым выходил в верхнее отверстие. Юрта держалась на тонких палках. Вокруг юрты почти в человеческий рост были устроены комнаты из шкур, наподобие ящиков.

 – Сколько народу здесь живет? – спросил Кленович.

 – Вся семья – пятнадцать человек, – ответил Юльтин. Юрта была вместительная и очень теплая.

 – Ну, нам пора.

 – Я тоже сейчас к вам на завод приеду, – сказал Юльтин, – скорее вас буду. Олени быстрее собак придут.

Попрощались. Собаки рвались с цепей. Старались подобраться к оленям. Полакомиться свежей олениной. Не слушались каюра. Тогда Илларион схитрил. Надел лыжи. Вfont-size:12.0ptГоры имеют несколько хороших перевалов. Истоки реки Валагин идут от ручейков, спускающихся с высокой тундры, поросшей прекрасным белым мхом.ынул рыбу и пошел впереди упряжки. Собаки, учуяв запах рыбы, бросились вслед за Кривогорниным. Но Илларион недаром считался одним из лучших лыжников. Гонка продолжалась долго. Когда Илларион изрядно устал и олений запах исчез – собаки спокойно побежали, слушаясь окриков «пра», «ле»...

К ночи добрались домой – на комбинат. Юльтин уже сидел в комнате, дожидаясь запоздавших хозяев.

 – Алло! Алло! Слушайте! Говорит Хабаровск! Говорит Хабаровск! По станции...

Станов сел записывать последние известия, которые громко и отчетливо неслись из рупора.

 – Алло! Слушайте. Передаем постановление Сознаркома СССР и ЦК ВКП(б):

«Постановление Совета народных комиссаров Союза ССР и Центрального комитета ВКП(б) о льготах для населения Дальневосточного края. (Принято по докладу председателя Исполнительного комитета советов Дальневосточного края т. Г. М. Крутова).

Ввиду значительного притока переселенцев в Дальневосточный край и необходимости всемерного облегчения их хозяйственного устройства в трудных условиях необжитости районов края, а также для облегчения условий труда рабочих и служащих края, работающих вдали от культурных центров СССР, Совет народных комиссаров Союза ССР и Центральный комитет ВКП(б) постановляют:

1. Освободить с 1 января 1934 года по всему Дальневосточному краю от обязательной поставки государству зерновых культур и риса колхозы и колхозников – сроком на десять лет и единоличные крестьянские хозяйства – сроком на пять лет.

2. Освободить с 1 января 1934 года по Тернейскому, Советскому и Ольгинскому районам Приморской области, по Комсомольскому району, по Нижнеамурскому, Охотско-Эвэнкскому, Корякскому и Чукотскому округам, по Сахалинской и Камчатской областям от обязательной поставки государству мяса, картофеля, подсолнуха, шерсти, молока и масла, а также от обязательной государственной контрактации сои, овощей и льна колхозы и колхозников – сроком на десять лет и единоличные крестьянские хозяйства – сроком на пять лет.

3. Уменьшить с 1 января 1934 года, сроком на десять лет, для колхозов и колхозников по Приморской области, за исключением указанных в ст. 2 районов, по Амурской области, по Биробиджанскому и Пригородному районам нормы обязательной поставки государству мяса, картофеля, подсолнуха, шерсти, молока и масла, а также нормы обязательной государственной контрактации сои, овощей и льна – на 50% против установленных норм.

4. Повысить с 1 января 1934 года на 20% цены на рыбу – сырец, сдаваемую государству рыболовецкими колхозами и колхозниками по всему Дальневосточному краю.

5. Повысить с 1 января 1934 года по всему Дальневосточному краю заработную плату в следующих размерах:

а) рабочим и инженерно-техническому персоналу предприятий угольной промышленности – на 30%;

б) рабочим и инженерно-техническому персоналу заводов, фабрик, транспорта и связи, промыслов, совхозов и машинно-тракторных станций, а также учителям, политпросветработникам, медицинскому персоналу, агрономам, ветеринарам, агротехникам и землемерам – на 20%;

в) служащим учреждений и всех предприятий – на 10%.

6. Повысить с 1 января 1934 года оклад содержания личному составу войск, расположенных на Дальнем Востоке, в следующих размерах:

а) красноармейцам и младшему начальствующему составу – на 50%;

б) среднему, старшему и высшему начальствующему составу – на 20%.

Председатель СНК СССР В. Молотов (Скрябин).

Секретарь ЦК ВКП(б) И. Сталин.

Москва, Кремль. 11 декабря 1933 г.»

 

Громкоговоритель замолчал.

 – Товарищи парторги, все слышали постановление? Завтра по цехам проработайте. Утром получите бюллетень. Лозунг – дать перевыполнение плана на 20%.

 – Ну, приятель, – спросил Илларион у Юльтина, – что скажешь?

 – Ишь ты, какая заботливая моя власть. Завтра по всем юртам объявлю. Праздник сделаем.

Поутру весь промысел наблюдал, как Юльтин со всей семьей, с сотней оленей промчался по тундре в облаке снежных брызг.

Чувствовалась твердая уверенность, что постановление станет известно каждой юрте.

 

***

 

Зима – охотничий сезон.

Много зверей на Камчатке: соболь, горностай, черно-бурые и крестовые лисы, зайцы, дикие олени, горные бараны, выдры, котики, бобры, песцы.

Капканами, западнями, пулей, дробью били зверей. Охотничьи бригады буквально не сходили с лыж. Завод не успевал ковать ножные щупы для хребтовых охотников за горными баранами.

Лучший в колхозе соболятник – Лев Зуев – надел на правило шкуру шестнадцатого убитого им соболя. На комбинат охотники доставили около полсотни диких оленей. Хороший, нужный подарок.

В охоте на горностая принимали большое участие школьники.

Изловить горностая капканами нетрудно. Но капкан испортит шкурку, а горностай не больше средней крысы. Проезжая мимо школы, Станов увидел необычайное зрелище: груды бочек, листы фанеры, какие-то палки были навалены на снегу.

 – Что это за бондарный цех тут у вас?

 – Завод горностаевый, – с хитрецой ответил Петя Слободчиков, – видите, бочка вкопана по края в снег. Сверху в ней выпиливаем дырочки, кладем палочку-перекладину, на перекладину прибиваем кружок из фанеры. Круг чуть меньше отверстия бочки.

 – Погоди, Петя, фанерка-то будет проваливаться?

 – Нам это и надо. На фанерный круг мы прикрепляем кусочек мяса. Горностай бросается на приманку, круг переворачивается, и горностай падает в бочку. Из нее он выбраться не может. Фанерный круг принимает прежнее положение и на приманку попадается еще несколько горностаев. Потом шкурку долой...

 – Такой капкан, пожалуй, один из лучших. Обогнали вы взрослых охотников.

 – Школьный план по добыче зверя выполнили на 200 %, да еще сколько наловим. Матери не успевают разделывать шкурки, как чулок снимаемые с горностаев.

Полевые мыши начали переход на новые места. Они во множестве пошли к строениям комбината. Лисьи следы перепутались с мышиными. Черно-бурые, крестовки и другие лисы потеряли чувство страха от обилия пищи – охотились за мышами, не обращая внимания на окружающие опасности. Перестали бояться жилищ, людей, звук выстрелов как будто не действовал на них.

На комбинате все стали охотниками, стреляли удачно даже и те, которые отродясь не держали ружья в руках. В комнатах общежитий стояло по нескольку правил с лисьими шкурками.

Соболятник Зуев сегодня не пошел на охоту. Его жена, верный спутник в охоте на соболя, осталась дома, а Зуев, усадив своего брата Павла на нарту, поехал к Станову. По дороге он прихватил Кленовича и Короленко.

 – Я, товарищи, был вчера на хребтах. У меня дело есть к вам маленькое.

 – Маленькое? – Короленко осклабился. Как-то не шло это слово к исполинской фигуре камчадала. Здоровяк. Силач. Все знали, как плохо пришлось медведю, напавшему на безоружного Зуева. Как ни осматривали потом тушу медведя, пули в ней не нашли. На расспросы Зуев отвечал кратко: – Убил и убил. Что там еще рассказывать.

 – Так какое у тебя маленькое дело? – бросил писать Станов.

– Ваш заведующий шахтой Дудков – плохой человек.

 – Почему?

 – Ему Павел указал черный уголь, а он повел разработку бурого. Бурый хуже черного.

Павел подтвердил слова брата и рассказал еще о пьянстве Дудкова, о его разгильдяйстве.

 – Спасибо, проверим, исправим!

Камчадалы ушли. Треугольник комбината решил завтра же выехать на шахты.

Вечером собралось бюро партийного комитета. Вел заседание Буров, перешедший на партработу. Выяснилось, что картежная игра, с легкой руки Дудкова, захватила многих рабочих. Даже Розенко не одну ночь просиживал за картами.

 – Сам не знаю, как это получалось, т. Буров, – обратился Розенко к новому секретарю комитета. Сначала без денег играли, а потом на деньги перешли. Дудков всех подбивает.

 – Зачем он к тебе ходит?

– Про шахтерские дела беседуем.

 – Шахтерские дела. А ты их откуда знаешь?

 – До Камчатки я семь лет забойщиком работал на Анжерских рудниках. Горняцкое дело мне знакомо.

Постановили: «Члена ВКП(б) Розенко, мастера крабового цеха, ввиду досрочного выполнения зимнего плана рекомендовать руководителем шахты. Поручить т. Розенко ознакомиться с работой Дудкова и проверить сведения о местонахождении черного угля».

Чуть свет поезд из двадцати нарт тронулся в путь. Объезжая незамерзающие ручейки и дымящиеся паром теплые ключи на стыке тундры с лесом, перебрались на лед речки. Собаки мчались, подхлестываемые криками «хаук, хаук!».

Подъехали к шахтам. По снеговой лестнице, держась за натянутые канаты-перила, взобрались на увал. Здесь шахтеры построили приличный дом-общежитие. Рядом – баню-каменку. В отдельном домишке жил Дудков. Пустые бутылки валялись вокруг его квартиры. В комнатах стояли густой табачный дым и сивушный запах. Заведующий шахтой, оказывается, объявил отдых на пятидневку. Рабочие ушли на охоту, а Дудков разделил свои дни поровну. С утра одну половину дня пил, а другую спал.

Розенко, отставший от группы, вошел в дом, когда приехавшие кончили беседовать с мгновенно отрезвевшим при виде нежданных гостей Дудковым.

Трясущийся от негодования Розенко кинулся к хозяину.

 – Ты что ж это, людей погубить хочешь? Какой ты шахтер, Дудков? Тебе тесто месить нельзя доверить! Почему крепления в шахтах у тебя не «в зубок» стоят? Сдавит упоры породой, упадет настил – сколько людей на тот свет пойдет!

 – Недоглядел, – хмуро ответил Дудков.

 – В день чтобы перекрыли штольню!

 – Ладно, сделаем.

Поехали к новым углям. Через густой лес пробирались нарты. Павел уверенно вел переднюю упряжку: для него эти места, что свой дом – с закрытыми глазами пройти сможет.

Пласт угля толщиной метра в полтора стелился по берегу замерзшей речки. Второй пласт такой же толщины виднелся на обрыве берега, несколько выше первого, в трех метрах над вторым проходил третий.

Розенко будто помолодел. Взял кайло и ловко отбил породу, спрятав кусок в карман, сильными ударами начал откалывать уголь.

 – Эх, хорош, – сказал он, остановившись передохнуть, – ну, ребята, помогите. Роздал кайлы, показал технику удара и громкие – «гах, гах» да стук кайл далеко разносились в тихом, засыпанном снегом лесу.

– Набьем пудиков двести. Испробуем в топке паровой лебедки, это лучше чем лабораторный анализ покажет, насколько черный выгоднее бурого.

Нарты отправили к вечеру на старую шахту за рабочими и инструментом. Нагромоздив кучи угля, принялись за устройство ночлега.

Снег был глубок. Приходилось ходить только на лыжах. Иначе нельзя – проваливались. Нарубили тонких веток, набросали слоем на снег. Воткнули толстые ветви с рогульками. Положили на них перекладины, натянули палатки, снаружи снегом завалили. Ветви заменяли подстилку, ковер. По ним ходили. Они выдерживали тяжесть людей. Не проваливались в снег. Маленькие жестяные печки – «охотничьи» – поставили на перекладинках, укрепленных на снегу внутри палатки. Трубы от печек вывели в специальные прорези палатки. Прорези имели жестяные ободки. Благодаря им палатка не загоралась от раскаленных докрасна труб печки.

В печки положили новый уголь. Он хорошо горел, по сравнению с бурым давал мало золы. Быстро сварилась оленина. Попили чаю. Влезли в меховые мешки-кукули. Шепот леса навевал дремоту. Вскоре все спали.

Поутру прибыли с инструментами, продовольствием, имуществом шахтеры, им предстояло поставить здесь дома, пекарню, баню и приняться за добычу угля.

С приехавшими остался Розенко. Обещал приехать через месяц – не раньше.

 – Что попусту ездить, время терять. Через месяц результаты будут, тогда и приеду.

Нагрузили все нарты углем. Распрощались. Медленно поехали обратно.

В комбинат привезли около 5 тонн угля. Попробовали в топках лебедок. Результаты оказались – лучше желать нельзя.

 – Вот бы наладить доставку этого угля!

 – На собаках 5 тысяч тонн не перевезешь.

 – Узкоколейку что ли соорудить?

 – Знаешь, Станов, тут без тебя геологи приехали с севера. Они говорят, что угольный пласт этот тянется километров на 600, и чем дальше к северу, тем качество угля выше.

 – А нефть нашли?

 – Нефти много. Через несколько лет на своем угле и нефти работать будем. Да, еще новость. Усть-Камчатский лесозавод выпускает несколько десятков кунгасов. И Сахалин сотню дает.

 – Значит, освоили производство?

– Кунгасы – главная загвоздка на путине. План большею частью не из-за отсутствия рыбы, а из-за нехватки кунгасов срывается. Дай мне больше кунгасов и соли, так с нашими рабочими три плана в сезон перевыполню.

 – Кстати, как к нам Дудков затесался?

 – Из Крутогоровского комбината перешел. Там ведь уголь давно обнаружили. Пока Дудков сопки бурил – искал поудобнее место для шахты, комсомольцы и партизаны решили взять уголь из реки.

 – Почему из реки?

 – Да угольный пласт обнаружили в реке, под водой. Дудков решил, что нужно найти его продолжение на берегу, на сопках. Пока возился, искал – уголь в комбинате вышел. Его мало туда забросили – понадеялись, что они свой, найденный, пустят в топки. Что делать? Комсомольцы и партизаны постановили – добыть хоть несколько сот тонн на первое время.

Жаркая была работа. Вода студеная, а ребята по пояс в реке кайлят и кайлят. Триста тонн добыли.

 – А Дудков?

 – Как и у нас. Прикинулся специалистом. Очки всем втирал. Его поэтому и выгнали.

 – А мы приняли? Бдительность у нас слабовата. Нужно подтянуться. С большим выбором, с осторожностью подходить к людям. Сколько времени пропало из-за Дудкова!

 – Да что там времени – уголь-то бурый добывали, а под боком хороший – черный был. Теперь уж Дудков сидит.

 – Нужно внимательно присмотреться. Может, не одного Дудкова еще найдем...

 

***

 

Охота кончилась в конце марта. В колхозе собрались старики – потолковать о старине, вспомянуть давно прошедшее, сравнить с теперешним. Секретарь парткома Буров поставил ряд вопросов. Сначала туго шли воспоминания.

 – Да что там вспоминать? Плохо, очень плохо. Лучше не вспоминать, не расстраиваться.

Потом один-другой разговорились, вмешались остальные, и вскоре воспоминания потекли рекой.

 – Наши деды ячмень сеяли. Ничего урождался. Да купечество мешало, – рассказывал шестидесятилетний Кривогорнин. Этот старик имел хорошую память, не хуже зрения. Оленя и медведя укладывал он с одной пули.

Дед Слободников принес заборную книжку, какие выдавались факториями крупных купцов. Листочки книжки пожелтели, пообтрепались, но записи были отчетливо видны.

На первом листке стояло: Заборная книжка 1897 г., января 16-го дня, и печать фактории. «Выдано товаров в кредит на сумму триста рублей».

А на следующих листках шло перечисление этих товаров:

Сахар – 5 руб., керосин – 6 руб., мануфактура – 2 руб., винчестер – 18 руб., вино – 42 руб., мыло – 40 коп. и т. д.

Были и графы, куда заносилась стоимость сдаваемой охотником пушнины. Но сколько бы он ее ни сдавал, все оставался в долгу, который увеличивался из года в год.

Только сейчас на собрании поняли старики, почему у каждого из них собирались коллекции винчестеров и дробовиков – это была ловкая комбинация купцов. Чтобы заставить охотников ежегодно покупать новое оружие, владельцы факторий к каждому винчестеру или дробовому ружью продавали ограниченное количество припасов: гильз, патронов, пороха, дроби...

На следующий год оружие привозили другого калибра. Волей-неволей охотникам приходилось приобретать новый винчестер или ружье. И опять боеприпасов продавалось не больше, чем на год охоты.

 – Теперь-то хорошо. Советские патроны для всех калибров имеются. Покупай, сколько хочешь и каких хочешь. Другой раз просто не знаешь, какое ружье с собой взять. Все хороши, из всех стрелять можно.

 – Что, дедушка, все ружья стали годными? – спросил Буров.

 – Все, приятель, годные. А самые ладные – наши тульские. Да что там ружья – жизнь вся приветливее стала. Больниц не было – есть. Об яслях и не слышали – теперь в каждом колхозе имеются. Школ – две-три на всю Камчатку и обчелся, а теперь... Ну-ка укажи, где нет сейчас школ?

 – Раньше в землянках жили, теперь о паровом отоплении мечтаем.

 – Лес был, а домов не строили. Говорили, что лес этот негодный. Из Японии к нам лес возили.

 – Сейчас вспомнить смешно, что глину приходилось покупать на факториях.

 – Вот за этот год пять домов поставили, в следующем пятнадцать выстроим. Ладно живем.

 – Ели в чашках деревянных. Теперь столовая общественная. Посуда добротная.

 – Да, в деревянных чашках и варили. Помните старики?

 – Как не помнить. Бывало, камень раскалишь на огне, в деревянную лодку – бат – нальешь воды, мясо положишь и бросишь туда горячий камень. Вода зашипит и все готово. Так и ели полусырое.

 – Как звери жили! А прошлый год санитарная секция сельсовета конкурс вздумала провести на самое чистое помещение. Ходили-ходили, смотрели-смотрели, так премию никому и не дали.

 – Ни одного чистого жилья не нашли? – удивился Буров.

 – Что ты! – засмеялись старики. – Все чистые, нельзя было определить, у кого чище. Так и осталась премия. Потом на нее газет и журналов выписали. На премию-то.

Запоздно разошлись старики.

 

***

 

Весна приближалась. Таял снег, обнажая бугры и кустарники. Лыжники ворчали на плохой путь. Конькобежцы пользовались последними днями зимы – не покидали гладкой поверхности катка. На берегу, в выброшенных морем вздыбленных льдинах, прорубили широкие ворота.

За ними прятались охотники, постреливая уток, черными стаями плавающих по чистой от льда поверхности моря.

Промысел как бы открыл ворота в путину. С нетерпением ожидали приезда первых политотдельцев. Скоро, очень скоро придет первый пароход.

Камчатка подготовилась к началу путины.

Ламутская юрта

Гидросамолет у Петропавловска

Штабеля камбалы и чавычи, укрытые рогожами

Ребята камчадалы

В 28 км под Петропавловском

Кавасаки

Петропавловский порт

Панорама Петропавловска на Камчатке

Сопки: Корякская, Авачинская и Козельская

Ключевская сопка

Щапинский вулкан

Карта Камчатки

Географическое положение Камчатки