Материал нашел и подготовил к публикации Григорий
Источник: Макс Зингер. Остров Диксон. Журнал «На суше и на море» №1, ОГИЗ Физкультура и туризм, 1937
Это было летом 1930 года. Тогда к острову Диксон часто приходили белые медведи. Их стреляли, случалось, прямо у дверей старой искровой радиостанции. На речном теплоходе «Красноярский рабочий» мы остановились близ острова Диксон в бухте Полынья, возвращаясь из Пясинского залива. В Пясине погибла шхуна «Зверобой». Теплоход не смог оказать помощи шхуне, наскочившей на подводный риф неисследованного дна. Это была вторая жертва наших пионерских исследовательских рейсов в Карском море после шхуны «Житков». Часть людей «Зверобоя» осталась в Пясине, другие возвращались с нами в Енисей.
В бухте Полынья третий год стояла на мели выброшенная штормом шхуна «Житков». Она стояла ровно, будто держалась еще на плаву. Мачты корабля были целы, и даже сохранились вантины. И казалось, что корабль не покинут людьми, но стоит на якоре и ждет приказания командира о походе.
На шлюпке мы подошли к «Житкову» и заглянули в оставленные людьми каюты и кубрики. На полках пустовавших помещений еще уцелели графины, чашки, коробки с зубным порошком, зубные щетки и мыльницы. В каютах чернелись прокопченные камельки — остатки вынужденной зимовки. На берегу близ шхуны сутулилась изба. Дверь в нее была прикручена проволокой, чтобы прожорливым песцам неповадно было хозяйничать на зимовье. Открыв дверь, я увидел просторную комнату с небольшими сенями. Пахнуло сыростью, тленом и каким-то пролитым лекарством. Целый год пустовала изба...
На неметеном полу валялись обрывки газет, затрепанные книги, стреляные гильзы патронов, пузырьки, склянки, бутылки и пустые банки из-под консервов. На столе лежал устав ВКП(б). В самодельный подсвечник из свинцовой толстой проволоки был вставлен оплывший огарок. В заплесневевшем углу заброшенной избы притулилось ружье — старая поржавевшая от времени манлихеровка.
Я вышел из избы, прикрутив проволокой дверь, и, к удивлению, обнаружил исчезновение своей шлюпки.
— На шлюпке! На шлюпке! — несколько раз крикнул я, обратившись лицом к далеко стоявшему на рейде теплоходу.
Никто не откликнулся мне. В дымке начавшегося снегопада теплоход казался невероятно далеким, до него нельзя было докричаться. Со мной не было ни спичек, ни ножа... Теплоход дал несколько гудков. Он, очевидно, собирался уходить, позабыв обо мне. Я оглянулся. По-прежнему сутулилась, будто вросшая в прибрежную гальку изба, и никого кругом не было видно. Взглянув на ближайший мысок, я невольно подумал: сюда может прийти медведь. Если увижу его — пойду в избу. Там была манлихеровка, буду защищаться хоть прикладом, если не стреляет ружье.
Снегопадом стало совсем закрывать теплоход, бухта как-то сузилась, и я уже собирался пойти в избу, чтобы укрыться от непогоды, как вдруг из снежной мглы показалось темное пятно, и вскоре я услышал голоса. Это приближалась шлюпка. Она шла за мной.
Едва мы отвалили от берега, как на ближайшем мысу показался большой белый медведь. Он шел к пустовавшему зимовью...
Теплоход пришел на Диксон. Мачта береговой радиостанции высоко уходила в мглистое небо. Несколько домов да мачта с растяжками, сорок собачьих конур, сорок собак и несколько человек — вот был весь Диксон. Здесь, у крыльца своего общежития, полярник-радист Юдихин, идя на вахту или с вахты, не раз натыкался на бродившего медведя. По двадцать медведей убивали в хорошие зимы на острове Диксон, и тогда зимовщики говорили, что был дружный медвежий ход. Когда много песцов давило пастями, рубленными из плавника — наносного леса, на станции радовались: хороший ход песца! Замечали, что сначала в разводьях показывался тюлень, за тюленем — медведь, за медведем — песец. Медведь ел тюленя, песец шел за медведем, питаясь объедками с его богатого стола.
На материковый берег против острова Диксон приходили стада диких оленей, и часто на столе у зимовщиков и моряков-ледокольщиков, отстаивавшихся здесь от штормов или пополнявших запасы топлива на своих кораблях, появлялось свежее и вкусное оленье мясо.
Большими стадами заплывала в бухту белуха — белый морской тупомордый зверь до полутора тонн весом. В бухте Диксон пугливого зверя загоняли в сети, били гарпуном и из винтовки. Белушьим мясом кормили собак; ценный жир и кожу отправляли в Архангельск. Издалека было видно, когда с моря морской зверь шел в бухту целым стадом, сохраняя строгое равнение и строй. Если путь зверя проходил долго подо льдами, то дыхание его было частое и громкое. Подобно киту, зверь выбрасывал при выдохе фонтаны воды, и по числу фонтанов легко можно было сосчитать все стадо.
Белушье мясо считалось на острове лучшим собачьим кормом. А без собак на Диксоне жить было нельзя.
В разных местах около Диксона стояли промысловые избушки без окон, с маленькими прорезами бойниц. Сюда от самого океана зимовщики тащили по снегу убитую нерпу, оставляя кровавый длинный след. Это называлось потаск. Зверь, издалека почуяв запах тюленьей крови, шел на нее к самой избушке, где сидел в засаде охотник...
Шесть лет назад Диксон — звериный остров и в то же время самая северная и самая старая на Карском побережье и единственная радиостанция. Тогда не было еще радиостанции ни на Стерлегове, ни на мысе Челюскин, и никто не думал, что в скором времени человек поселится не только на этих отдаленных мысах, но и на самой Северной земле, обозначенной тогда лишь пунктиром.
Капитан Бочек привел пароход «Анадырь» к Диксону в 1936 году. Этот старый полярник, знаток Восточной Арктики, любящий ее, впервые входил в Арктику с Запада. Новое знакомство интересовало и приятно тревожило моряка. На подходах к острову лежал туман. «Анадырь» из-за долгой туманной погоды не видел своего места в море, но радиомаяк на Новом Диксоне точно указал его судну. В бухте были расставлены вешки, и, когда улучшилась видимость, «Анадырь», отдав якорь, увидел перед собой три десятка океанских кораблей и на берегах ряд построек. Это был полярный порт и первый радиоцентр в Арктике — остров Диксон.
«Москва, как вы нас слышите?»
В 1936 году я не узнал Диксона и его бухту, прославленную еще Норденшельдом. На рейде стояли океанские суда. Их пути вели к мысу Челюскин, Нордвику, в Тикси, к устью Колымы и далее на Восток. Но год был неслыханно ледовитый. Прибывавшие суда скапливались в полярном порту, ожидая приказа о выступлении. Здесь было судов больше, чем в Мурманске.
Все та же старая тесовая дорожка вела к общежитию радиостанции. Перед главным зданием я увидел два небольших сквера и в них клумбы с живыми цветами. Анютины глазки смотрели на меня в Арктике! Это было неожиданно и напоминало о далекой Москве. Над островом покружил самолет-лодка. Я пошел в бухточку, где обычно стоят на якорях гидросамолеты. С мыса Стерлегова прилетел летчик-орденоносец Матвей Ильич Козлов.
— Ледов, ледов сколько! — замахал он руками, увидев меня. — Столько ледов я еще не видал в Карском море ни разу.
Голубые глаза его по цвету так были непохожи на мглистое серое небо Диксона. Куда ни смотрели эти голубые глаза, они всюду видели с самолета лед.
Не прошло и часу после прилета Козлова, как над островом повиражил другой самолет и сел рядом с первой машиной. Летчики вышли на жабру покурить, и я узнал пилота Задкова. Мы встречались с ним четыре года назад у чукотских берегов. Он разведывал там льды для проходившей в Колыму колонны грузовых судов. Сейчас Задков прилетел из Игарки с артистами московского Большого театра. Артисты после бессонных ночей и длительных перелетов требовали вслед за посадкой немедленного начала концерта. Им было некогда — передалась скорость самолета, принесшего артистов в Арктику. Это особенно было заметно, когда танцоры «штопорили» в гопаке, делали «горки» и прочие фигуры «высшего пилотажа», столь будоражившие полярников-зрителей.
Тысячи километров отделяли нас, зрителей Диксона, от Большого театра Союза ССР. Но шестого августа, в день первого «крылатого» концерта, когда мы на Диксоне видели Кандаурову в пачках балерины, нам казалось, что мы снова в Москве. Нам радостно было видеть на Диксоне отличных танцоров Лентовского, Тамару Ткаченко и Габовича. Под сводами зимовки мы слушали с восторгом прекрасные голоса солистов ГАБТ — Шевченко, Волкова, Селиванова.
Старый и Новый Диксон, Игарка, Туруханск и другие енисейские становища и поселения посмотрели и послушали бригаду московских артистов.
Концерты взбудоражили весь остров. Целый день велись разговоры только об артистах. Надо было видеть восторг полярного промышленника, украинца Ковтуна, добывшего в 1936 году триста двадцать два песца, когда перед ним в стремительном родном гопаке завертелись артисты в освобожденной от столов кают-компании диксоновского общежития. Вначале, когда движения плясунов были еще медленны, Ковтун сидел спокойно, покручивая ус. Потом темп пляски усилился; не удержавшись, Ковтун привстал и начал выкрикивать:
— Гарно! Гарно! От же ловко танцюют! И вдруг захлопал в ладоши, застучал ногами о пол, чтобы лучше выразить свой восторг. Плясуны вертелись перед Ковтуном с бешеной силой.
Вечером я зашел на радиостанцию, чтобы передать радиограммы в Москву. Солнце не заходило, и было светло, как днем. В разговорной ждали очереди люди, заказавшие разговор с Москвой по радиотелефону, начальник радиоцентра Ходов — один из первых жителей Северной земли, и Круглов — один из пионеров советской короткой волны — были у микрофона.
— Говорит Диксон! Говорит Диксон! Москва, Москва, как вы нас слышите? Как вы нас слышите? Настраивайтесь, настраивайтесь. Даю пробу, даю пробу. Раз, два, три, четыре...
И вдруг мы услышали голос из Москвы. Вызывали гражданку Веру Иванову. Молодая женщина робко подошла к столу, где стоял микрофон, надела наушники.
— Говорите обычным голосом, — сказал Круглов, — вас лучше будут слышать в Москве.
— Сережа, это ты? — спросила Иванова.
— Да, это я, Верунька! — услышали мы ответ.
— Нет, это не ты, я не узнаю твоего голоса.
— Да нет же, это я.
— Здравствуй, Сережа! Я чувствую себя хорошо. Как наша дочурка? Когда едешь в Сочи?
— В Сочи еду пятнадцатого. Женюрка здорова, хорошая девчонка.
— Я очень довольна Арктикой. Многого не скажешь. Здесь большая очередь. Прилетели артисты из Москвы. Они тоже хотят говорить.
— Когда вернешься?
— Льды тяжелые, но все же надеюсь вскоре увидеться. Ну, прощай!
Иванова сняла наушники, и Круглов опять повторил, наклоняясь над микрофоном:
— Говорит Диксон! Говорит Диксон!
Женщина вышла из разговорной комнаты и, увидав свою подругу, вдруг бросилась ей на шею и зарыдала.
— Да что ты, Вера, успокойся!
— Бестолковый разговор, а вот, видишь, развинтилась, не сдержаться никак! — сквозь тихие всхлипывания виновато говорила Вера.
— Дочка здорова, муж едет отдыхать, все в порядке, надо радоваться, а она плачет, — укоризненно шептала ей подруга.
К микрофону подходили по очереди. Диксон говорил с Москвой. И эти чужие и порой пустые разговоры с далекой и родной Москвой волновали даже постороннего. Как это не было похоже на оторванный от мира звериный остров недавнего прошлого. Радиотелефон с Москвой! Авиалиния Красноярск — Диксон! Московские артисты на острове. И на стене приказ начальника Главсевморпути О. Ю. Шмидта о запрещении охоты на белого медведя...
Новый Диксон
Светлой, как день, ночью вместе с Ходовым и артистами я поехал на Новый Диксон за шесть километров от Старого Диксона. Домик на толстых бревенчатых полозьях был впряжен в трактор. Эта «полярная стрела» двигалась со скоростью пешехода. Когда трактор ехал под гору, домик стремительно клонился вперед, и люди в нем хватались друг за друга.
Шесть километров до Нового Диксона мы ехали час и двадцать минут. На гусеницах трактора образовались наросты грязи. Ею залепило и стены подвижного домика, и наши лица. Тесовые дорожки вели к дому. Нас встретили все работники полярной станции. За домами простиралось море и на нем белые льдины, пригнанные ветрами к берегам. Несколько домов, высокая башня радиомаяка, мачта радиостанции. Вот он, Новый Диксон. Люди, встретившие приезжих, были веселы, румяны и оживлены.
Мы вошли в общежитие, разделенное на комнаты. На каждом подоконнике стояли в банках живые цветы. Комсомолец агроном-стахановец Александров вырастил их здесь; зимой при искусственном свете, а летом при свете незаходящего солнца в теплицах у него выросли огурцы, грибы-шампиньоны, салат и редис. Тысячу триста свежих огурцов и тридцать восемь килограммов шампиньонов дал Новый Диксон полярникам острова.
Живые цветы стояли даже в силовой. Пол из метлахских плиток, стены, выкрашенные масляной краской, много света, струящегося в просторные рамы, и чистота — все это радовало глаз.
— У нас любят каждого нового человека. Он приносит новости, — сказал Ходов мне перед отъездом на тракторе. — От вас не отойдут всю ночь, благо, что ночи светлые.
У берегов ветер тихо погонял дрейфующий лед. Артисты отказались от отдыха и ужина.
— Мы сперва поработаем, потом сядем за стол, — решительно сказала Тамара Ткаченко.
На ужин всем подали свежее мясо и свежие огурцы диксоновского урожая. И поздно ночью агроном Александров показывал гостям свои теплицы. Сотни поспевающих огурцов, готовых к снятию. Редис, салат...
...Артистке Тамаре Ткаченко агроном преподнес букет выращенных им цветов.
Ходов водил гостей к радиомаяку.
Полярники были молоды, артисты также. Каждый едва вступил в свое третье десятилетие. И эта встреча молодых на краю земли, у семьдесят четвертой параллели была волнующа. Артисты рассказывали о своих енисейских полетах и концертах, полярники — о морозной зиме, ветрах, валящих с ног человека, и о том, как радостно слышать в темную долгую ночь на Диксоне зимой родную Москву и московских артистов, поющих для Арктики.
Днем Диксон передавал для всей Арктики информацию о том, что делается по Советскому Союзу и за границей. На мысе Челюскин, на Северной земле, на острове Уединения, мысе Желания Новой земли, в бухте Тикси и соляном Нордвике слушали слова диктора с острова Диксон.
Не только радиогазета, но и газета, печатаемая типографским способом, появилась на судах в Арктике.
В каюте капитана «Ермака» Владимира Ивановича Воронина в Карском море мы читали газету «Сквозь льды». В заголовке газеты значилась дата, широта и долгота, на которых в день выхода номера находился ледокол «Ермак».
Я сидел в кают-компании главного общежития Старого Диксона. Как и шесть лет назад, здесь в углу стоял разбитый рояль. Вспомнился вдруг наш прилет из Красноярска на остров в 1931 году с Б. В. Лавровым и с пилотами Липпом и Страубе. Мест в общежитии не было. В бухте кроме нашей летающей лодки стояли на якорях машины Чухновского и Алексеева. Бортмеханик нашего самолета Григорий Трофимович Побежимов предложил мне поместиться с ним на ночевку под роялем.
«И девяносто с лишком дней
Радиомачта лишь с пургами
Да люди делаются злей...»
Так в полярную ночь на Диксоне в общей тетради, составляющей ныне достопримечательность острова, записала некогда одна зимовщица.
В той же тетради говорилось о «сольце». Так называлась лампа-молния, освещавшая зимой кают-компанию. Лампа заменяла тогда на зимовке солнце. Теперь яркие электрические лампы освещали кают-компанию, где толпилось много людей с прибывших в порт пароходов. Ко мне подошел Минеев, пять лет безотлучно проживший на острове Врангеля. Полярник отправлялся на ледоколе «Садко» к островам Де-Лонга снова на зимовку. Он вспомнил о том, как после третьего года зимовки к нему на остров Врангеля прилетел летчик Ефим Михайлович Кошелев с Красинским и передал от меня пачку центральных газет.
— Лучшего подарка не придумать для полярника. Разрешите хоть с запозданием в три года поблагодарить вас за газеты, — сказал мне бывший начальник острова Врангеля.
Роальд Амундсен, Борис Вилькицкий, Отто Юльевич Шмидт, чьи имена общеизвестны, побывали здесь, в бухте Диксон, и оставили свои автографы в потрепанной и зачитанной островной реликвии — тетрадке.
В 1936 году уже не под роялем, а в «Доме летчика» на топчанах расположился экипаж «СССР Н8» — Матвея Ильича Козлова. На этой машине Леваневский показал мне в 1933 году всю Лену от устья до истоков. Теперь «восьмерка», как летчики звали машину, летала в ледовые разведки, ища свободные пути кораблям на северо-восток.
О. Ю. Шмидт в гостях у диксоновцев
На радиостанции молодой пуншерист долбил ручным аппаратом знаки Морзе на телеграфной ленте. Когда заданный текст был переведен на точки и тире, пуншерист сдал ленту для заправки на аппарат, откуда слова большого текста полетели с бешеной быстротой по автомату в эфир. С утра и до вечера слышался на радиостанции характерный стук молоточков пуншериста, которыми он долбил точки и тире на ленте. Сюда с кораблей несли оперативные и «поцелуйные» радиограммы. Как одинаково устроен человек! Поток личных радиограмм выражался одними и теми же глаголами — беспокоюсь, люблю, целую.
За окном радиостанции бухта и в ней корабли на якорях. Они стояли здесь уже больше недели, поджидая благоприятный ветер. Так в старину плавали парусники. Ветер был их двигательной силой. В Арктике ветер любой силы приводит в движение льды, ломает ледяные поля, торосит их друг на друга, а береговой ветер отжимает лед от берегов, пропускает корабли в далекий путь.
Общежитие и радиостанцию — вот что видит мой гостеприимный хозяин-радист, и я вспоминаю старых диксоновцев радиста Юдихина и метеонаблюдателя Константина Теплоухова, заядлых охотников. С ними я встречался здесь давно, когда в висках моих еще не серебрилась седина. У Теплоухова была собака по кличке Диксон. Она не подавала голоса, но понимала хозяина, и он понимал ее; ходил с нею на медведя далеко от радиостанции. Мой теперешний хозяин ни разу не запрягал собак и не ездил на них, прожив целый год в Арктике. Курсеев ни разу не охотился на медведей — они не приходили к радиостанции.
Густой туман закрывает корабли, потом бухту и, добравшись наконец до самого острова, поглощает все дома. Из окна не видно ничего кроме молочно-белого тумана.
Проходит день. Туман по-прежнему давит остров.
Ночью в кают-компании общежития собрались полярники Старого и Нового Диксона. Начальник Главсевморпути академик О. Ю. Шмидт, прибывший на ледоколе «Литке», делает доклад. Кают-компания полна народу. Все хотят поближе посмотреть человека, чье имя обежало весь свет.
На Новом Диксоне вывешена радиограмма Шмидта, адресованная из Москвы начальнику острова Боровикову и начальнику радиоцентра Ходову:
«Сердечный привет всему составу нашей передовой станции, особенно персоналу радиоцентра, показавшему образцовую работу во время полета Чкалова. Шмидт. 4 августа, 1936 г. Москва».
Все пятьдесят шесть часов полета «АНТ-25» не спали радисты Диксона и слушали работу находившейся в воздухе радиостанции самолета. Байдуков и Беляков давали шифровки. Почти все они начинались одними и теми же цифрами. Позднее, получив ТАССовские сводки, радисты поняли, что эти цифры обозначали знаменитое чкаловское начало сообщений: «Все в порядке».
Среди слушателей доклада Отто Юльевича я вижу трех ненцев: Ямкина, Силкина и Тесседо. Все они работают в механической мастерской на острове Диксон и давно сменили свои меховые одежды на европейское платье. Ямкин, Силкин и Тесседо теперь уже не запрягают ни оленей, ни собак, не ездят по аргишам, не кочуют с оленьими стадами в поисках лучшего пастбища-ягельника. Они учатся на острове делу, о котором не думали их отцы. Один иностранный журналист, побывавший на самолете в Хатангской тундре, спросил кочевников, видали ли они когда-нибудь автомобиль. Они ответили, что хоть и не видали ни разу, но знают.
— Автомобиль — это самолет без крыльев, который ползает по земле.
Так ответили ненцы. Самолет стал близким и родным каждому человеку на Севере.
Самолеты переносили со сказочной быстротой ветеринарные отряды из центра в тундру, когда там свирепствовала копытница — повальная болезнь среди оленей туземцев. Самолеты привозили с собой в тундру докторов для кочевников. По воздуху не раз доставлялись и охотничьи припасы.
— Надо вычеркнуть из нашего обихода слово «зимовщик», — сказал Шмидт в своем докладе.
Начальник Главсевморпути был в морском кителе без орденов и знаков отличия. Борода полярника поседела, будто охваченная инеем. Но голубые глаза по-прежнему всматривались в каждого, с кем беседовал полярный комиссар.
— Кто такой зимовщик? Это человек, пришедший на Север за длинным рублем, — продолжал Шмидт. — Ему недороги интересы родины. Перезимовал — и ладно! Таких зимовщиков не должно быть больше в нашей Арктике. Быть полярным работником — немалая честь, и к этому очень многие стремятся. Вы видите, рядом с вашим общежитием строится небольшое помещение — это ларек. С ним будет связано начало советской торговли на крайнем Севере, где до этих пор не было ни денег, ни сберкасс. Полярники радиостанций жили на всем готовом, промышленник-охотник получал товар под пушнину. Теперь здесь жизнь будет строиться по-другому. А мы постараемся обеспечить вас всеми необходимыми товарами. Только мы все должны отлично работать, по-стахановски. Надо помнить, что товарищ Сталин лично заботится о Северном морском пути и доверяет нам большую и важную работу. Его доверие мы обязаны оправдать.
Солнце не заходило в ту ночь, когда на Диксоне слушали Шмидта. Начальник ушел на «Литке» в северный рейс, но надолго остались в памяти его голубые, всматривающиеся, пытливые глаза. Со многими полярниками он провел личные беседы в комнате Боровикова.
Ходов говорил мне, что солнце спрячется в первый раз за горизонт лишь к середине августа. Наш путь на «Анадыре» — к семьдесят восьмой параллели, к мысу Челюскин. Там солнце закатится еще позднее, но раньше начнется зима.
Флагман «Литке» протяжно гудит в бухте. Это сигнал к выступлению. Бухту Диксон оглашают троекратные салюты уходящих пароходов. Корабли прощаются с гостеприимным островом.
В конце сентября торопливая зима скует бухту льдом. И снова будут рыть траншеи-ходы в пуржливую зиму на острове от дома к дому. Будут передавать по радио на Большую землю о том, что делается на полярном острове, какой там ветер, какой мороз. Ученые синоптики, получив метеорологические сообщения с далекого Севера, разнесут их данные по синоптическим картам и предскажут погоду, облегчат работу моряка, летчика, земледельца...
Караван судов скрывается из вида. Бухта пустеет. И снова моросящий туман ползет с моря на остров, закрывая собой все. Капитан Бочек шагает по верхнему мостику «Анадыря». Глаза его искрятся радостью. Наверняка он думает сейчас о детях или походе, потому что сильно любит детей и море.
С каждым днем становится холодней на Диксоне. А в Москве сейчас двадцать градусов тепла, в витринах магазинов свежие помидоры, арбузы, виноград. Здесь в ложбинах не стаял за короткое лето снег. И ему не суждено растаять.
Пароход «Анадырь» стучит своей железной грудью о тяжелые льды, преграждающие нам путь на север.
