Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
Источник: Макс Зингер. Шлюпку унесло в море. Журнал «На суше и на море» №4, ОГИЗ Физкультура и туризм, 1937 г.
1
Ледокольный пароход «Сибиряков» шел в рейс из Архангельска по всем становищам Мурманского берега. Выслушав Брауна, капитан сухо сказал:
— У меня мест нет. «Сибиряков» пассажиров не возит. В свою каюту я взять вас не могу. Есть трюм, где живут зверобои во время тюленьего промысла. Но там нет света, а вам надо заниматься писаниной.
Браун покидал капитанскую каюту весьма огорченный. Рушились давние его мечты посмотреть Север.
— Вы к кому?— остановили Брауна на палубе.
— Да теперь, пожалуй, ни к кому, — мрачно ответил он. — Хотел пойти с вами в рейс, да вот капитан сказал, что мест на судне нет.
— А вы кем хотели пойти: штурманом, матросом или механиком?
— Я собственно... корреспондент...
— А я третий штурман «Сибирякова» Гриценко, будем знакомы. Так вы говорите, что капитан отказал вам? Это не беда. Ему самому отказали в рейсе, снимают с этого судна, потому он и зол. Нам дают другого «деда». Идите в мою каюту, вторая по левому борту, можете чувствовать себя, как дома. Занимайте койку или диван, что понравится. В двенадцать часов вира якорь! И мы с вами пообедаем в кают-компании. После двенадцати простимся с Архангельском, и я свободен на четыре часа...
Пока он говорил, стрелы поднимали с пристани груз и опускали в трюм парохода. Гриценко поднимал вверх руки и в такт помахивал кистями. Это означало: «спускайте плавно». Затем он ускорял движения рук, и быстрей работал послушный ему лебедчик. Когда, наконец, руки вытягивались вверх с неподвижными ладонями, грохот лебедки замирал.
В каюте третьего штурмана было тесно и пахло одеколоном. На полочке рукомойника лежали тюбики с зубной пастой и кремом для бритья. Возле дивана на борту были прикноплены открытки с женскими головками. Вряд ли они, эти женщины, были лично знакомы моряку. В каюту они, вероятно, попали из дешевого сикспенсового магазина. (Любая вещь — «сикс пенс» – шесть пенсов). Над койкой в небольшой старой рамке висел портрет пожилой женщины, очевидно, матери моряка, и рядом с портретом — финский нож в самодельных ножнах из эбонита. На дверце шкафа красовалась олеогравюра, вывезенная из голландского порта. Быстроходный трехмачтовый клипер в полном вооружении резал воды взволнованного моря. Он птицей несся под всеми парусами на фордевинд. Как говорили в старину, на таких деревянных судах плавали железные люди. В свежий ветер клиппер делал по восемнадцати миль в час. Каждый хороший моряк начинал свою морскую жизнь непременно с парусника. Тот, кто не ходил под парусом, тот не знал по-настоящему моря, Гриценко начинал свое мореходство с парусника. И клиппер, как символ борьбы человека со стихией, главенствовал в каюте моряка и звал к этой борьбе.
— Вот так и плаваем! – сказал Гриценко своему новому знакомому, входя в каюту.
Штурман долго и не торопясь мыл руки, потом, захлопнув стенной умывальник, сказал:
— Пообедаем, что ли, а потом минуток триста оторвем от жизни. Погрузка окончена. Сейчас бы в море. Но наш новый «дед» из парусных моряков канителит с отходом. Вряд ли кто лучше его знает море. Но чтобы в пятницу выйти, ни боже мой!
2
Терский берег, возле которого хватил грунта ледокол «Сибиряков», был каменист и безлюден. В нескольких милях от места аварии значилось на карте становище Золотая Лица. Судовой радист всю ночь вызывал Архангельск, но тот не отвечал на вызовы. Вода убыла во время отлива, и корабль, скренившись, стоял на обсушке.
— Вот так и плаваем! — сказал Гриценко, заметив у поручней скучавшего Брауна.
Штурман надел хрустевшую проолифенную непромокаемую одежду, завязал у подбородка широкополую зюйд-вестку и стал похож на дюжего моряка со старинной гравюры, хотя был еще безусым комсомольцем.
— Пойду уродоваться! — подмигнул он скучавшему Брауну и ловко по концу спустился в шлюпку, плясавшую за кормой ледокола. Еще два матроса прыгнули за ним в шлюпку. Ее подхватило волной и понесло.
— Море шутить не любит, — сказал один из матросов, смотревший с кормы ледокольного парохода на быстро уходившую шлюпку.
— Это для Гриценко не зыбь, он море видел! — решительно заявил стоявший рядом с матросом кочегар.
И верно. Весла и руль в натужившихся руках повернули шлюпку к судну.
Гриценко сам набрасывал лот, обмерял глубины вокруг корабля. Отлив кончился, и вода стала медленно прибывать. Шлюпку захлестывало волной. С зюйд-вестки штурмана струями стекала вода. Она солонила губы. Проолифенная одежда сверкала, словно обрызганная росой. С релинга ледокола свесились все свободные от вахты люди и следили за шлюпкой. «Сибиряков» скренился на левый борт. Браун поднимался на правый борт, как в гору. Целые сутки никто не входил в кают-компанию, где недавно в часы общего сбора было шумно и людно. Браун думал про себя, что если посчастливится кораблю сняться с банки, то во второй раз он, Браун, уж никогда не пойдет на север, в это мглистое, суровое море. Моросил мельчайший дождь.
— Небо насквозь прогнило. Карты неверны, — жаловался Брауну проходивший к себе в каюту капитан. — Вот и врезались в берег во время тумана. «Сибирякову» это не впервые.
Браун курил глубокими затяжками и вдруг увидел совсем под бортом возвращавшуюся шлюпку. Гриценко что-то кричал, но его слов нельзя было разобрать. Штурман, сделав промеры вокруг судна, пошел от него мористей, ища надежный выход к большим глубинам, и сейчас возвращался, заметив по шлюпочному компасу нужный курс.
Кожаные брюки и суконные портянки штурмана промокли насквозь. Он растер ноги и грудь спиртом, переоделся и переобулся во все сухое, хватил по совету врача немного спирта, запил водой и сказал Брауну оживленно:
— Вот так и плаваем!
В час наивысшего прилива, работая полным ходом, «Сибиряков» снялся с грунта и лег курсом на Мурманск. Здесь в полярном порту Браун простился с гостеприимным моряком.
— Ну, как? Пойдете еще раз на Север? — спросил Гриценко, ехидно улыбаясь.
— Пускай белые медведи ходят на Север, а я поеду в Сочи или Симеиз, — ответил угрюмо Браун.
— И мне довольно каботажить! Пойду в дальнее плавание. Там идешь в тумане или в шторм, не знаешь своего местa на море, тебя запеленгуют, укажут твою точку и все, олл-райт! А здесь? Какое тут к лешему плавание! Молотьба и больше ничего! Пускай белые медведи ходят на Север, а мы пойдем в Ливерпуль, Антверпен, Гамбург.
Соплаватели распрощались, быть может, навсегда.
3
Не один Гриценко, возвращаясь из полярного плавания, давал себе зарок бросить Север. Но вот наступала весна, тянулись на север и птицы, и люди. Восемь лет кряду ходил штурман Гриценко в Арктику после памятной аварии «Сибирякова». Ни туманы, ни льды, ни безлюдье Севера не отвращали пути молодого моряка. Через восемь лет Гриценко шел старшим помощником на большом пароходе «Альбатрос» в сквозной рейс из Владивостока в Мурманск. За годы скитаний штурман исходил все крупные советские порты и обосновался во Владивостоке. Теперь в каюте его уже не было открыток с женскими головками на сикспенсового магазина. Их заменили фотографии дочери и жены. Но по-прежнему украшал каюту величавый клиппер. Вместе с Гриценко в одной каюте жил верный его друг собака Альма. Она знала сорок два слова, понимала своего хозяина и любила его. Капитан «Альбатроса» дальневосточник Пятых не раз говорил своему старшему помощнику, что все неприятности, поломки, аварии случаются с кораблем обычно в легкой обстановке. Так и вышло. «Альбатрос» шел в разреженном льду. У мыса Северного белели единичные обломки ледяных полей.
— Возьмите немного правей! Оставьте эту льдину слева! — приказал Гриценко молодому матросу Лосеву, стоявшему на руле.
— Есть правей! — ответил матрос и положил право руля.
Но пароход не слушался рулевого. Заело телемотор рулевого управления, и судно понесло прямо на льдину, высокую синюю крепкую громадину.
— Судно катится лево, не слушается руля! — встревоженно сказал Лосев.
Но Гриценко и без него видел это и дал «полный назад». Прозвенел машинный телеграф. Снизу из машинного отделения отзвонили на мостик исполнение. Но сила инерции была велика и, несмотря на задний ход, «Альбатрос» ударился носом о льдину. В буфете и в кают-компании зазвенела от удара посуда. Все повскакали со своих мест. Выбежали на верхнюю палубу. «Альбатрос» продолжал идти вперед как ни в чем не бывало. На носу парохода мычали как всегда коровы, печальные путешественницы на Крайний север – свежее мясо для зимовщиков. «Альбатрос» расколол льдину пополам. Кругом была чистая вода.
— И надо же было на чистой воде вмазать в такую дуру! — злобно сказал самому себе старший штурман. Оглянулся. Позади него стоял капитан.
— Спуститесь в форпик, кажется, наломали дров! — тихо сказал капитан.
Старший помощник вернулся нескоро. Он поднялся к капитану в рабочей синей робе, держа в руках еще не погашенный электрический фонарик. Руки и лицо, вся роба моряка были в грязи.
— Ну, как? — спросил капитан.
— Полетело шесть заклепок, разошелся шов в одном месте. В форпике пока сантиметров на пятнадцать воды.
К утру форпик был полон воды, и дважды в день спасательные помпы откачивали воду, поступавшую из моря в утробу корабля. «Альбатрос» шел к устью Колымы, где предстояла разгрузка.
За мысом Шмидта лед стал гуще, и «Альбатрос» медленно протискивался вперед. Прижатый норд-вестовыми ветрами к приглубым берегам, лед остановил бег корабля. «Альбатрос» лег в дрейф. Сразу стало скучно на пароходе. В кают-компании люди молча собирались, молча ели и расходились, не проронив ни слова. Старшему штурману Гриценко, столько раз плававшему в Арктике, было неловко смотреть в глаза капитану, и он старался с ним пореже встречаться.
С затопленным форпиком «Альбатрос» сидел «свиньей», низко уйдя носом в воду. Таким судном трудно было управлять во льдах, и каждый раз, выходя на вахту, Гриценко вспоминал, как на чистой воде он разыскал одинокую льдину и грохнул в нее кораблем.
Как-то на мостике капитан подошел к старшему помощнику и сказал ему:
— Видите, я был прав. Все поломки бывают обычно в легкой ледовой обстановке. Так оно и вышло. Теперь смотрите с плавсредствами поосторожней. Амбарчик — бухта неспокойная, как бы у нас чего не оторвало. Сами понимаете, что для нас дорога не только каждая баржа, но и каждый тузик на Колыме. Чем скорей мы разгрузимся, тем скорей выйдем отсюда и проскочим наверняка без зимовки. Я не думаю вам выговаривать за форпик. Тут дело в телемоторе, а не в вас. Это могло случиться, если бы и я в это время стоял на мостике. Но вот с плавсредствами смотрите!
— Есть, есть! — ответил Гриценко.
4
«Альбатрос» пробился к устью Колымы лишь в конце августа. Заря уже больше не встречалась с зарей. Море не освещалось по ночам. Гуси и утки табунились, предчувствуя близкую зиму. Ночью над горизонтом вспыхивали дрожащие сполохи.
— Нам не в Мурманск идти, — хмуро говорит старый боцман, — нам только-только разгрузиться и срочно искать себе место для зимовки.
— А их не так много у чукотских берегов, этих мест, — поддержал боцмана матрос Лосев. — Нам теперь дорога одна — в Чаунскую губу за Раутаны... Северные сияния — это к метелям, к близкой зиме. А неинтересно зимовать на пароходе.
— Эх, Колыма, ты, Колыма,
Новая планета!
Двенадцать месяцев зима,
Остальное лето... —
глухо пропел боцман.
— Невесело ты поешь сегодня, старик, — сказал Лосев.
— Спой ты веселей, а я послушаю, — деланно-обидчиво ответил боцман.
Капитан Пятых без удовольствия посматривал из своей каюты на частые снегопады за иллюминатором. Капитан был внутренне спокоен. Он втайне обдумал так: целый месяц дули ветры нордовой четверти, они поджали лед к берегам. У Колымы стамухи, должно быть, забором стоят на мелях, заграждая в бухту Амбарчик ход льду. В бухте, как на озере! Там ни волны, ни льду.
Расчет старика не оправдался. В тот год северные ветры не пригнали льда к устью Колымы. Ветры развели крутую зыбь в бухте в день прихода «Альбатроса» в бухту Амбарчик. За кормой на коротком конце была спущена моторная шлюпка. Этой шлюпкой с рульмотором «архимед» Гриценко пользовался для связи с берегом.
— Что же у вас плавстредства с наветренной стороны стоят? Ветер ведь свежеет, —недовольно заметил капитан старшему помощнику. — Этак у нас к вечеру нечем будет сообщаться с берегом!
Плавсредства завели на длинном конце за корму, только один рульмотор стоял с наветра. О нем Гриценко действительно забыл и, краснея, слушал капитана. Поручив вахтенному матросу перевести руль-мотор на подветренный борт, Гриценко поднялся на мостик, как вдруг с кормы донеслось протяжно:
— Шлю-у-у-пку унесло!
Вахтенный выпустил нечаянно из рук фалинь (конец для крепления шлюпки), переводя шляпку, и ее понесло по волнам в сторону от парохода. Гриценко увидел с мостика, как подхваченная волной, шлюпка быстро удалялась от «Альбатроса». На одно мгновение штурман задумался, потом сбежал по трапу, а за ним и матрос Лосев.
Пароход стоял на якоре. Разгрузка еще не начиналась. С берега, опасаясь посвежевшего ветра, баржи не подходили к бортам парохода.
— Они хорошую погоду выжидают, как будто сейчас начало августа! — ворчал боцман, поглядывая на далекий берег и бревенчатые постройки Амбарчика.
Всего лишь несколько лет назад здесь был пустырь, одна избенка да амбарушко. Промышленники, летовавшие здесь, прозвали место Амбарчиком. Так и осталось это название за полярным портом, выросшим в несколько лег. Много домов и складов было сооружено здесь в короткий срок «Дальстроем», открывшим колымский золотой сейф Страны советов. Полярный порт освещался электричеством. Вдоль ряжей стояли катера и баржи.
— Боцман! Скорей за мной в тузик! Шлюпку унесло! — крикнул Гриценко, спускаясь по шторм-трапу.
За штурманом поторапливался матрос Лосев.
— Стриженая девка косы не заплетет, и я буду с вами! — крикнул в ответ боцман.
Он спускался в тузик, держа в руках буханку свежеиспеченного хлеба и две коробки «сокры» — дальневосточных иваси.
— Идешь в шлюпке на часок, а бери запас на денек, — как бы оправдывая свою задержку, сказал боцман.
Люди налегли на весла. Тузик быстро нагнал шлюпку и повел ее обратно к пароходу.
— Ай, да молодцы! — говорили на корме «Альбатроса». — Такого старпома поискать на Дальнем Востоке, даром, что пришел к нам из Северной конторы.
И пошли на корме разговоры о том, какие моряки лучше: дальневосточные, ленинградские или черноморцы? Порешили, что балтийцы ходят по континенту — загорают от безделья по европейским портам, архангельцы — трескоеды, но море знают, это верно, однако, лучше дальневосточных моряков в Союзе нет.
Тузик, забуксировав шлюпку, не выгребал против волны. С парохода заметили, что тузик и моторную шлюпку стало уносить в море по ветру и зыби. Видно было в бинокль, как Гриценко перешел с тузика в шлюпку и пытался завести мотор. Но мотор не работал, и напрасно терял силы старший штурман.
«Альбатрос» стоял в суточной готовности. Это значило, что лишь через сутки он смог бы привести в движение свою машину. Но если механики сократили бы это время наполовину, то и тогда «Альбатрос» из-за своей большой осадки не смог бы подойти под берег к шлюпке Гриценко. Не мог пароход идти к мелям, опасным даже для шлюпки.
Капитан Пятых, глянув с мостика в бинокль на шлюпки в штормившем море, безнадежно махнул рукой и приказал по телефону в радиорубку:
— Немедленно передайте в Амбарчик начальнику порта: «С «Альбатроса» унесло на зюйд-вест две шлюпки с тремя людьми. Необходимо срочно выслать на помощь надежный катер. Мы не можем оказать помощь. Шлюпку несет к мелям.
Два паровых мореходных катера были в ремонте, а третий не мог держаться в свежую погоду. Но все же его послали на помощь. Катер вернулся к вечеру в порт. Старшина катера доложил капитану порта Амбарчик, что из-за крутой зыби подойти к шлюпкам никак не мог, что несет их к отмелям устья Колымы. Тогда капитан порта отрядил часть команды на берег для поисков.
На «Альбатросе» говорили только о пропавших.
Шлюпку сносило к берегу на малые глубины. Солеными захлестами кропило людей. Ватированная одежда вся намолкла, тело стыло на ветре, немели руки, судорожно сжимавшие скользкие весла. Гриценко решил отстояться, бросил якорек; тот сначала дрейфовал по илистому грунту, потом забрал, шлюпки остановились, и моряки сразу повеселели.
— Закипела в море пена, будет ветру перемена. Не век же хозяйничать норд-осту, станет потише, мы и вернемся на судно запросто, — сказал боцман.
— Подхарчить что ли? — предложил Лосев. — А то мы с холоду мокрые насквозь промерзнем.
— Рано еще харчить. А вдруг норд-оста хватит на неделю, — возразил Гриценко.
После небольшого спора решили все же немного подзаправиться, чтобы не отощать и не захолодать еще больше.
Якорный конец не выдержал сильной зыби и лопнул. Шлюпку снова потащило к мелям. Вдали показался остров.
— Вот так и плаваем! — тихо сказал Гриценко.
— Кажется, придется нам теперь помалу загинаться, — еще тише заметил матрос Лосев.
— Это не факт, — возразил боцман. — В прошлом году такая же цикория с нами получилась на западном берегу Камчатки, и никто не загнулся. Человек не лошадь — все перенесет.
Боцман достал из кармана ватных брюк трубку и кисет с махоркой. Табак намок. Размокли и спички. Боцман положил спички и табак в густые волосы себе под шапку.
— Зачем это? — спросил Лосев.
— Это старый морской способ. Голова лучшая сушилка.
Тут, взглянув на пенившееся море, боцман плюнул и сказал:
— И верно говорят, кто на море не бывал, тот и cтpaxy не видал.
Насквозь промокшее белье прилипало к телу. Людей знобило на ветру.
Альма — собака старшего штурмана — не находила себе места на «Альбатросе». Она металась по судну, обнюхивала каждый уголок, ища своего хозяина. С ним, бывало, она всюду ходила по судну, взбиралась по трапу на полубак, полуют, спардек и даже мостик. Часто по пароходу можно было видеть старшего штурмана с трубкой кенстена в зубах и за ним лениво перебиравшую лапами Альму. Теперь она была предоставлена самой себе. Все были встревожены случившимся, и никто не обращал внимания на собаку. Вспомнил про нее сам старший штурман, только ничем не мог помочь ее горю и сказал:
— Да, лучше на берегу у моря, чем в море у берега.
Представилась ему вдруг маленькая дочурка Мурочка. Она, наверное, безмятежно спала в деревянной кроватке. Ей и во сне не снится, какая опасность угрожает ее отцу. Вспомнилась жена. И он отмахнулся от дум. Вдруг увидел как будто перед глазами просящую умную морду Альмы.
— Небось, ходит теперь по судну некормленная, — подумал жалеючи Гриценко.
Чайки пролетали низко над головами моряков.
— Сейчас бы сырую ее схарчил, — сказал Лосев.
— Их не бьют, — раздраженно заметил боцман.
— Эх, старина, отстал ты от жизни. Почему же в чаек не стрелять, если бы при нас ружье было? — спросил Гриценко.
— Да потому, что чайки — это души погибших моряков, может быть, таких вот, как мы с вами.
— Старо все это, дракон. Самые суеверные моряки после Ютландского боя изменили свое отношение к чайкам.
— Почему?
— Да после боя сотни моряков плавали в спасательных кругах в ожидании помощи, а чайки клевали им живым глаза. С тех пор...
Сильным накатом моряков вновь обдало студеной водой.
—Жизни дает! — процедил сквозь зубы боцман, утирая рукавом лицо и дрожа весь от холода.
— До чего есть охота! — сказал матрос.
— Ничего, потерпи! Барский сын гуляньем сыт, — с усмешкой пробормотал боцман.
— Веселенькое же наше гулянье...
Одежда отяжелела от воды и студила тело. Сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу. Так, казалось, было хоть немного теплей. Все нагнули головы, защищая себя от свирепых захлестов. А шлюпки продолжали совместный стремительный бег к отмелям, лежавшим перед островом, как западня. Их называли колымчане лайдами. Мели смиряли силу зыби. Здесь шаг волны был короткий. Шлюпки, вылетев на мель, остановились, и волны стали перекатываться через них.
— Приехали! — сказал Гриценко. Боцман сидел понуро и молчал. У Лосева стучали зубы.
— Вставай, старик! Скреплев маяк показался! Сейчас будет и Уради-восток! — шутливо, по-японски картавя, сказал Гриценко.
Боцман мутным взглядом посмотрел на Гриценко, на Лосева и сказал:
— Какой Владивосток? Сейчас бы чайку горячего и минуток триста оторвать от жизни. Чай — пойло умное. Попил чайку, в голову взойдет и спать.
Лосев вдруг запел надтреснутым баском:
— Где мы: далеко или близко,
Каким теченьем нас несет,
Куда теперь наш курс ведет,
Быть может, прямо в Сан-Франциско.
Штурман Гриценко встревоженно посмотрел на матроса, и ему впервые стало не по себе.
— Ты что, Лосев, не вовремя песни поешь, — сказал матросу боцман.
Матрос глянул на боцмана чужими глазами и замолчал.
Захлест воды как бы пробудил матроса. Он вздрогнул, отплюнулся от соленой холодной воды, стекавшей по его лицу. Но на губах все еще было нестерпимо солоно. Волны продолжали перекатываться через шлюпки.
— Это, вероятно, Большой Сухарный! — указал Гриценко на остров, выросший перед ними. — Здорово же нас снесло. А ну, дракон, ты свое поспал! Нам в путь пора! Пойдем в брод.
— До берега не меньше мили будет, — нерешительно сказал Лосев.
— А хоть бы и две мили. Спасение наше зависит теперь только от нас самих. Собирайся! — скомандовал штурман.
— Есть, собирайся! — повторил команду матрос.
Боцман, не поднимая головы, тихо ответил:
— Я немного посплю. Идите без меня. Я вас потом догоню.
— Ты пропадешь здесь один, старина! — сказал Гриценко.
— Не отпадет голова, так будет и борода! — почти шепотом ответил боцман.
— Так советские моряки не поступают. Товарищей в беде не бросают. Если идти, то всем вместе. На плечах мне тебя не донести. Я и сам с трудом держусь на ногах.
До острова Сухарного надо было пройти вброд одну милю по мелям в ледяной воде Восточно-Сибирского моря истощенным и исхолодавшим людям...
5
Забравшись на полуют под спасательную шлюпку, протяжно и жалобно выла Альма.
— Вот же скулит, бр-р-родяга! — говорили про нее матросы и кочегары. Говорили беззлобно.
Матрос Шевченко, которого Гриценко особенно любил за расторопность, глядя на Альму, сказал:
— Если бы мог, сам бы так завыл, может быть, полегчало немного.
— Какого корешка потеряли, какого корешка! — сожалел второй штурман.
— А, может быть, и вернутся еще? — нерешительно сказал повар, смотря вдаль на пенившееся море.
— В Арктике все может быть, — вступил в разговор старый буфетчик Сорока, делавший пятый полярный рейс.— У нас в третьем годе такой же случай был в Провидении, и ничего — вернулись! Выдали им по бутылке красного, и наутро как ни в чем не бывало! Все в порядке!
— Ты еще скажи, что такой случай был в Конотопе! — оборвал повара второй штурман.
Разговор прекратился, люди разошлись каждый в свое помещение.
Старик — капитан — не спускался три дня в кают-компанию в часы общего сбора. Кушать подавали ему в его каюту. Он любил старшего помощника. Молодое лицо Гриценко, мягкий украинский говор и шутки, черные, ясные, веселые глаза, улыбка и сверкающие, часто посаженные зубы, широкие жесты, походка чуть-чуть с развальцей живо представлялись капитану, когда он вспоминал о случившемся.
Буфетчик, войдя в каюту Пятых и расставляя посуду на столике, сказал, глядя на задумавшегося капитана:
— Боцман взял у меня в шлюпку буханку хлеба и сокры.
— Милый мой, у них от этого не осталось и грамма. Ведь сегодня уже четвертый день, как шлюпку унесло в море. Четвертый день штормит не переставая.
— А ведь верно, что четвертый... — подтвердил буфетчик, кашляя без причины.
Радист, склонившись в рубке над столом, принимал радиограммы с береговой станции Амбарчик. Среди прочих была одна на имя Гриценко за подписью Шуры. Жена сообщала моряку, что Мурочка здорова и кланяется своему папке. Радист долго вертел радиограмму в руках и отложил ее в сторону. Он прислушивался к эфиру. Далеко между собой говорили суда, звали друг друга. Амбарчик сообщал, что поиски пропавших производятся самолетом «Р-5» и двумя береговыми партиями, но пока без успеха.
Уборщица Катя, обслуживавшая коридор командного состава, по-прежнему ежедневно заходила в каюту старшего помощника, мыла палубу горячей водой, вытирала тряпкой пыль со стола, шкафа и иллюминатора и особенно бережно рамки, под стеклами которых были портрет Гриценко и изображение любимого штурманом клиппера. На середине стола красовалась чернильница из моржового клыка с изображением белого медведя, пьющего кровь из убитой им нерпы. Возле чернильницы лежал блокнот, где старпом набросал план работ на ближайшие дни. Катя не убирала блокнота со стола, словно поджидая с часу на час возвращения хозяина каюты.
Все последние дни перед заходом в Колыму Гриценко думал о разгрузке. Она всецело занимала его. Сроки полярной навигации были коротки. Надо было спешить с разгрузкой, чтобы успеть прорваться за мыс Челюскин и не зазимовать где-нибудь у островов Петра или Самуила, в море Лаптевых.
Перечень ближайших работ Гриценко перенумеровал в блокноте по степени важности и очередности. Часть из них была отмечена галками, это значило, что они уже выполнены старпомом. «Поцелуйной» радиограммы домой так и не отправил. Не нашлось спокойной минутки.
6
Метель туманила горизонт. Каждый день улетали на юг птицы. Слышен был их далекий крик. «Альбатрос» стоял у Колымы, медленно разгружаясь. Мешали свежие норд-весты. Никто ничего не знал о шлюпке, унесенной в море. Неожиданно ветер отошел к зюйду. Погода сразу стала будто по-летнему ясной и солнечной. Загремели лебедки. Стрелы вздымали груз и опускали его с парохода на подошедшие борт к борту баржи. Разгрузкой руководил ревизор, переведенный по приказу в старшие помощники. Он выполнял намеченные старпомом работы. Трюмы «Альбатроса» пустели, и корабль заметно поднимался из воды.
На седьмые сутки «Р-5», сделав круг над «Альбатросом», пошел круто на посадку и сел под самым бортом судна. С самолета на подошедшую шлюпку летчик передал матроса Лосева и боцмана. Они не могли ходить, говорили приглушенно, не своими голосами. Одежда на них была изорвана и вся в грязи. Их подняли стрелой в корзине для подъема угля и понесли на руках.
Осмотрев больных, доктор нашел у обоих острый суставной ревматизм и значительное падение сердечной деятельности. Лосев был самым выносливым матросом на корабле. Блуждая по острову Сухарному, Лосев увидел пролетавший низко самолет. Летчик заметил одинокого человека и сделал посадку близ острова. Матрос нашел еще в себе силы, чтобы проводить своего спасителя к тому месту, где он оставил старшего штурмана и боцмана. Они лежали на плавнике...
— Иди, мы здесь приляжем, отдохнем. Сердце заходит. Ты выносливей нас, — вспоминал Лосев последние слова боцмана.
— Найдешь людей, присылай к нам, — говорил и штурман. — Я боюсь больше всего за боцмана, старику будет тяжелей, чем мне...
... Тело Гриценко закоченело. Старик еще дышал. Летчик дал ему несколько глотков спирта из фляги и вместе с Лосевым перенес старика на самолет. Здесь оба моряка сразу заснули в задней кабинке.
Тело погибшего товарища перевезли в Амбарчик. Здесь взорвали аммоналом землю для могилы, и после надгробных речей ружейный троекратный салют огласил вечную мерзлоту полярного берега.
«Альбатрос» ушел на запад. Никто не мог отогнать от камней свежей могилы Альму. Она осталась здесь навсегда, как и ее хозяин.
7
В туманном Амбарчике, близ устья Колымы, у выложенного из камня могильного обелиска стоял человек в сапогах и кожаном обмундировании, сняв с головы шапку-ушанку. Он стоял долго и молча, как в почетном карауле.
— Идем, Браун! Довольно! Ты вот об Арктике пишешь! Черкни и о том, как советские моряки выполняют свой долг на Севере.
Восемь лет кряду ходил Гриценко на Север. Нарушил свой зарок и Браун. Он пришел на Колыму с запада на пароходе сквозного рейса «Карл Либкнехт».
Завяли полярные цветы. Сентябрьским снегом запорошило тундру. Дни стали короткие. Шугу прибивало к берегам. Улетели на юг перелетные птицы. Но через девять месяцев жизнь снова и бурно закипела здесь, и солнце светило круглые сутки.
