Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Ромм М. Штурм Пика Сталина. Молодая Гвардия, 1937 г. 

I.

Таджикско-Памирская экспедиция и ее руководитель. – Цели и задачи восхождения на пик Сталина. – Дорога из Москвы в Ош.

 

Большой кабинет уставлен книжными шкафами, завален образцами минералов. На стене висит фотография: широкий глетчер, словно недвижная река, течет между двумя грядами обрывистых снежных пиков. Лед, снег и камень. Суровый пейзаж своей обнаженной рельефностью напоминает макет.

Из-за письменного стола встает высокий, слегка сутулый человек. Я всматриваюсь, стараюсь разглядеть его лицо. Лицо не расплывается в официально-любезную улыбку, не становится подчеркнуто серьезным. Николай Петрович Горбунов смотрит спокойно, чуть-чуть благожелательно.

Первая встреча, обычно определяющая отношения, складывается просто и легко.

На столе лежит карта Таджикистана: на востоке – Памир, величайший горный узел Азии, квадратом врезавшийся в рубежи Китая, Индии и Афганистана. К западу от Памира – территория бывшей Восточной Бухары, страна, рассеченная снеговыми хребтами на ряд широтных речных долин, отделенная от Афганистана извилистой лентой Пянджа. Между этими двумя частями – область огромного оледенения, страна гигантских глетчеров и снежных вершин, заброшенный на юг кусок Арктики, таинственный западный край Памирского нагорья, еще недавно лежавший на картах сплошным белым пятном.

Наклонившись над картой с карандашом в руках, Николай Петрович рассказывает, раскрывает передо мной перспективы экспедиции.

Таджикистан, юго-восточная окраина нашего Союза, последний вошел в семью советских республик. В стране, освобожденной от двойного гнета царизма и местных феодалов, разоренной войсками эмира Бухарского, бандами Энвера и шайками басмачей, только в 1926 году собрался первый учредительный съезд советов.

Новый порядок жизни пробивал себе дорогу в тьме почти поголовной неграмотности, в сложном переплете родового уклада и магометанской религии.

На месте разрушенного Энвером-пашой кишлака Дюшамбе возник социалистический город Сталинабад. Распланированные квадраты новых улиц заменили глиняный хаос кривых переулков.

Шоссейные дороги разбежались от Сталинабада радиусом во все стороны, и там, где в серой пыли проселков издавна медленно громыхали огромные колеса арб, зашуршали по гудрону шины сошедших с конвейеров автомобилей.

Над библейскими силуэтами верблюдов на горных тропах Дарваза и Памира возникли стремительные тени самолетов.

Сотни школ и больниц были построены в далеких кишлаках, где раньше мулла и знахарь заменяли учителя и врача.

Ликвидировалась неграмотность, создавалась национальная интеллигенция, женщина завоевывала себе равноправие, становясь в ряды строителей новой страны. Край разительных географических контрастов, край пустынных нагорий Памира и буйного плодородия Ферганского оазиса, субтропических джунглей речных долин и вечных снегов на вершинах гор – стал краем самолетов и верблюжьих караванов, гудронированных шоссе и головоломных оврингов, комвузов и кое-где еще просачивающейся за афганский рубеж золотой дани Ага-хану, живому богу исмаилитов.

Лицо страны менялось. Стирались постепенно белые пятна с географической карты Таджикистана. Но геологически Таджикистан до 1932 года оставался почти сплошным белым пятном.

Богатейшие недра страны были не разведаны, не изучены.

Пятилетний план поставил перед Таджикистаном проблему индустриализации. Промышленность требовала сырьевой базы.

Нельзя было разведывать недра Таджикистана обычным порядком, мерной поступью Союзгеоразведки. СССР догонял передовые страны Европы и Америки, Таджикистан догонял СССР.

Разведка недр должна была вестись масштабом широких теоретических прогнозов. Таджикистану требовалась помощь лучших научных сил Союза.

Эта помощь была подана в 1932 году в форме большой научной экспедиции, направившей десятки своих отрядов и сотни научных работников в ущелья и речные долины Таджикистана. Экспедиция включала отряды географические, геологические, энергетические, ирригационные. Она изучала недра и сельское хозяйство, экономику и эволюцию социальных отношений. Ока должна была дать первый черновой набросок края во всех разрезах, основу для дальнейшего, более специального и углубленного изучения.

В экспедиции, названной Таджикской комплексной экспедицией – сокращенно ТКЭ, – принимали участие акад. Ферсман, профессора Наливкин, Наследов, Преображенский. Под их руководством пошла в пустыни Памира, на ледники Дарваза, в зной и джунгли южного Таджикистана младшими сотрудниками, прорабами, коллекторами кипучая и бодрая молодежь московских и ленинградских вузов.

Свыше 200 научных работников приняли участие в экспедиции. Ее исследования покрыли площадь около 100 квадратных километров. Такова же, примерно, была протяженность маршрутов всех ее отрядов.

Экспедиция делала свое дело в трудных и опасных условиях, несла человеческие жертвы. На Памире в горном обвале погиб прораб одного из отрядов – Масловский. В Центральном Таджикистане среди участников экспедиции свирепствовала малярия.

Но все это не останавливало исследователей, продолжавших работу.

Недра страны выдавали свои тайны. Карта Таджикистана покрывалась кружками и значками, отмечавшими золото, свинец, олово, медь, моноциты, цирконы, флюорит, берилл, вольфрам, радий.

Открытия экспедиции становились объектами промышленной разведки. Начиналось строительство рудников, перекраивалась наново экономика страны.

На севере Таджикистана, возле Ходжента, славившегося фруктами и хлопком, наметился большой горнорудный район Кара-Мазара, с залежами цинка, свинца, серебра, радия, урана, висмута, вольфрама.

В Пенджикентском районе выявлены Кштутские месторождения коксующихся углей.

В окрестностях Сталинабада обнаружены миллионные запасы фосфоритов, могущие полностью обеспечить удобрениями сельское хозяйство Средней Азии.

Южный Таджикистан оказался богатым залежами соли.

Вчерне подсчитаны неисчерпаемые ресурсы водной энергии Таджикистана, достигающие 15 миллионов киловатт.

Опыт 1932 года был удачен. Большая научная экспедиция, покрывающая огромную территорию, ведущая работу под единым руководством, оказалась целесообразной формой изучения малоисследованных областей Таджикистана.

Экспедицию решено было превратить в постоянно действующее учреждение при Совнаркоме СССР. Она была переименована в Таджикско-Памирскую (ТПЭ). Слово “комплексная” было вычеркнуто из ее названия, так как сельское хозяйство, проблемы ирригации, экономика остались за пределами ее работ. Сорок отрядов ТПЭ должны были вести на Памире и в Северном Таджикистане геологические, геохимические, поисковые, энергетические, гидрологические, метеорологические исследования, углубляя и уточняя результаты прошлого года.

Трудные задачи стояли перед экспедицией в неисследованной области Западного Памира, в этом сплетении грандиозных горных цепей, где на стыке хребтов Петра I и Академии наук, господствуя над десятками высочайших пиков, поднимается на 7495 метров над уровнем моря снежный массив пика Сталина, самой высокой вершины СССР.

Район пика Сталина интересен не только для географа. Хребты Академии наук и Петра I образуют своеобразный метеорологический рубеж. На их склонах и вершинах осаждается влага Средиземья, Каспийского и Черного морей, принесенная западными ветрами. Она питает мощные фирновые поля, из которых образуется целая система огромных ледников. В них берут начало почти все реки Среднего и Южного Таджикистана. Стремительно низвергаются они с западных склонов Памирского нагорья и растекаются по долинам. Иссушенная почва впитывает в себя их мутные воды, и выжженная солнцем лессовая степь превращается в край богатейшего плодородия.

Западные ветры, лишенные влаги, несут дальше на восток свое сухое дыхание. И поэтому к западу от хребтов Академии наук и Петра I – утопающие в зелени кишлаки, рощи грецких орехов и фисташек, белая пена египетского хлопка, багрянец персиков и прозрачный янтарь виноградных гроздьев, а к востоку – область мирового минимума осадков, безводная и бесплодная пустыня, лед, скалы и галька памирских нагорий.

Горные реки Таджикистана дики и капризны и причиняют нередко много вреда. Уровень воды в них неожиданно и резко меняется, меняется подчас и самое русло.

Некоторые из них никуда не впадают. Оросив сотни тысяч га, они теряются в песках. Пустыня в конце концов побеждает реку.

Чтобы овладеть этими реками, чтобы заставить их орошать хлопковые поля и плодовые сады таджикских колхозов по точному расписанию агрономической науки и послушно вращать турбины ГЭСов, надо прежде всего изучить режим несущих влагу западных ветров и питающих реки ледников.

Цепь метеорологических станций, расположенных в широтном направлении, – Красноводск, Ашхабад, Сталинабад, Гарм, Рохарв, Кара-Куль, Мургаб – изучает этот сложный метеорологический комплекс. Но на наиболее ответственном участке, на самом метеорологическом рубеже, в хребте Академии наук, звенья этой цепи отсутствовали. И после того, как экспедиции Крыленко и Горбунова в 1928, 1929 и 1931 годах создали необходимые географические предпосылки, было решено восполнить эти недостающие звенья. Для этого 37-й отряд ТПЭ заканчивал в этом году постройку на леднике Федченко, на высоте 4300 метров, высочайшей в мире постоянной гляциометеорологической обсерватории, и 29-й отряд ТПЭ, сформированный совместно с ЦС ОПТЭ из наших лучших альпинистов, должен был совершить восхождение на вершину пика Сталина и установить там метеорологический прибор, отмечающий силу и направление ветра и передающий результаты своих записей автоматическими радиосигналами на радиостанцию этой обсерватории.

Кроме того альпинисты 29-го отряда, поднявшись на вершину пика Сталина, почти на километр вознесшуюся над соседними снежными гигантами, должны будут нанести на карту расположение горных хребтов и ледников, проникнуть в последние тайны памирского белого пятна.

Я слушаю рассказ Горбунова, бессменного начальника ТПЭ, и под этот рассказ карта Таджикистана оживает: могучие потоки, низвергающиеся с крутых склонов гор, таящие в себе десятки Днепростроев электроэнергии, растекаются по буйному плодородию лессовых долин и исчезают в песках пустыни, грядами неприступных вершин высятся цепи памирских гор, и там, в хребте Академии наук, отделяющем Памир от Дарваза, мне чудится огромный массив пика Сталина, высочайшей вершины СССР, которую нам предстоит покорить.

Через несколько дней мы уже ехали с Горбуновым на юго-восток. Все вагоны обращены коридором к солнечной стороне, В купе – тень. И все же невыносимо жарко.

Давно проплыли мимо нас в окнах вагона приволжские леса и поля и зеленые степи Поволжья. Остались позади предгорья Урала и песчаные барханы пустыни.

Поезд идет цветущим оазисом Ферганской долины, останавливается на маленьких, тонущих в зелени станциях, расцвеченных гармонической пестротой халатов и тюбетеек, поясных платков и узорных рукояток ножей.

Воздух по-азиатски легок и прозрачен – сухой, лишенный влаги воздух величайшего континента выжженных зноем степей и безбрежных пустынь.

На горизонте встают снежные зигзаги Алайского хребта. В Андижане мы покидаем вагон. Автомобиль должен доставить нас в Ош, маленький киргизский городок, первый этап нашего путешествия. В Оше находится база всех памирских отрядов ТПЭ.

Дорога из Андижана в Ош идет безлесными холмами, чертящими свои закругленные контуры на легком небе юга. Скупой и манящий пейзаж среднеазиатских предгорий. Оазис Оша ложится зеленым пятном на рыжую степь. Мы проезжаем улицами старого города – глухие глиняные стены с маленькими резными дверями – и попадаем в новый город – Киргизторг, Госбанк, почта и телеграф.

Густая, тяжелая пыль азиатских дорог плотными клубами поднимается из-под колес автомобиля и встает за нами сплошным, непроницаемым облаком.

Мы минуем почти весь город и въезжаем во двор дома, где помещается база ТПЭ.

На дворе базы навалены мешки с ячменем, ящики со снаряжением, одеждой, продуктами, вьючные сумы. Несколько в стороне раскинуты палатки, в которых живут, в ожидании выхода в поле, научные работники экспедиции.

Одна из таких палаток предназначена для меня. Я устанавливаю в ней сумы и вьючные ящики, в которых хранится мое походное снаряжение, раскладываю спальный мешок и с наслаждением растягиваюсь на нем. Я – дома.

 

II.

Ошская база ТПЭ. – Геологи и альпинисты. – Тренировка на Сулейман-баши. – Формирование каравана. – Памирская. караванная тропа. – Памирстрой. – Высочайшее горное шоссе в мире. – Политическое и культурное значение новой автотрассы.

 

С раннего утра на базе пронзительно ревут ишаки и верблюды, ржут лошади, басисто гудят полуторатонки. Отряды формируют караваны и уходят на Памир.

Склад базы выдает продовольствие и снаряжение. Прорабы и научные работники укладывают в штабеля мешки и ящики и терпеливо метят их краской, ставя номер отряда.

Под навесами, среди палаток, идут производственные совещания.

Внизу – на берегу Ак-Буры – раскинул свой лагерь геолог Марковский. Спасаясь от жары под большим тентом, он лежит на брезенте между пиалами с чаем и чашками с урюком.

Марковский объединяет группу памирских отрядов ТПЭ. Каждый день он собирает начальников отрядов и обсуждает с ними подробности будущей работы. Почтенные геологи лежат на брезенте на животах, головами вместе, ногами врозь, образуя своеобразную восьмиконечную звезду.

Шесть отрядов будут делать геологическую площадную съемку Восточной и Юго-восточной части Памира. Эта работа была начата в прошлом году отрядами ТКЭ. Площадной съемкой было покрыто около четверти территории Восточного Памира между озером Кара-Куль и Мургабом. Остальная часть была пройдена только маршрутной съемкой.

Два отряда будут вести поиски золота. Экспедицией 1932 года на Памире обнаружены два золотоносных пояса, две дуги – северная и южная. В прошлом году была исследована только западная половина северной дуги и обнаружены россыпи промышленного значения в районе озера Ранг-Куля, в области южной золотоносной дуги. Теоретический прогноз проф. Наливкина предсказывал наличие россыпных и коренных месторождений промышленного значения и в северном золотоносном поясе. Предстояло поэтому обследовать восточную часть северной дуги и южную дугу на всем ее протяжении.

Отряд Клунникова будет продолжать на Южном Памире разведку месторождений редких элементов – моноцита и циркона.

Три палатки на базе занимают участники 29-го отряда экспедиции, который получил задание совершить восхождение на пик Сталина. В списках личного состава экспедиции, в графе “профессия”, против их фамилий значится “альпинист”. Трудная и опасная профессия, когда речь идет о том, чтобы взять одну из высочайших вершин земного шара.

Центральный совет ОПТЭ, формировавший совместно с ТПЭ 29-й отряд, выделил для него своих лучших и опытнейших альпинистов. Большая часть из них находится уже на Памире, на подступах к пику Сталина. В Оше остались трое: начальник оперативной группы отряда инженер Гетье, председатель московской горной секции ОПТЭ Николаев и врач отряда Маслов. Они резко отличаются от остальных своей “прозодеждой”: короткие штаны вместо верховых рейтуз и тяжелые, окованные триконями башмаки вместо сапог.

Они очень разные, эти три “покорителя вершин”. Гетье я знаю давно. Лет пятнадцать тому назад мы впервые встретились с ним на боксерском ринге в жестокой схватке на первенство тяжелого веса. Вскоре после этого он перешел на работу тренера. Он дал советскому боксу таких мастеров и чемпионов, как Михайлов и Иванов, Тимошин и Репнин.

Затем Гетье увлекся альпинизмом. Упорно и методично, как и все, что он делает, он стал изучать нелегкую технику горовосхождения. Зимой и весной его можно было встретить на Ленинских горах с тяжелым рюкзаком за спиной. Высокий, широкоплечий и широколицый, с приплюснутым носом боксера, спокойный и медлительный, он тренировался в работе с ледорубом и веревкой. Летом он уезжал на Кавказ. Обе вершины Эльбруса, Тетнульд, Гестола, Безенгийская стена – таков его альпинистский актив.

В альпинизме Гетье привлекает его спортивная сторона – трудная и напряженная борьба с опасностями гор, борьба, в которой неверный шаг нередко означает гибель. Он любит широкий и свободный уклад экспедиционной жизни, так непохожий на размеренное городское существование. Он любит и знает в нем каждую деталь, каждую мелочь. И теперь в Оше он проверяет снаряжение, исправляя его недостатки. В кузнице Памирстроя он наладил выковку новых станков для рюкзаков. Узбеки-сапожники, сидя на дворе базы, заменяют по его указанию негодные ремни сыромятью.

Николаев, доцент одного из московских втузов, – прямая противоположность Гетье. Небольшого роста, легкий и стройный, с четким орлиным профилем и застенчивой мечтательной улыбкой, он влюблен в горы. Восхождение на пик Сталина представляется ему романтическим подвигом, который призваны совершить советские альпинисты. Он думает о нем днем и ночью. Его мучит опасение, что он может не попасть в штурмовую группу, которая будет брать вершину. Эта группа должна формироваться, перед самым восхождением, когда выяснится, кто из альпинистов хорошо переносит высоту.

Доктор Маслов, невысокий, коренастый блондин, совмещает в своей персоне врача отряда, художника и альпиниста.

Доктор Маслов – хлопотун. Он постоянно разбирает и перебирает свои вещи, “наводит порядок”. И все же в аптечке у него обычно можно обнаружить тюбики с краской, а легко бьющиеся склянки с лекарствами лежат в опасном соседстве с кошками. Очевидно, многообразие функций сбивает его. Доктор обладает удивительной способностью внезапно исчезать. Вот мы собрались куда-нибудь: на утренний завтрак, на купанье, на прогулку. И когда все готовы уже выступить в путь – доктор бесследно исчезает. После долгого ожидания он появляется как ни в чем не бывало с безмятежной улыбкой на устах. Однако рассердиться на него всерьез никому не удается: его беспредельная доброта и товарищеская услужливость обезоруживают.

На краю города воздушно-легким серым контуром высятся скалы Сулейманбаши. Альпинисты ежедневно тренируются на них в скалолазании.

Я иду с ними. Узкими улицами старого города мы выходим к подножью горы. По травянистому склону поднимаемся к скалам.

Мы выбираем самые трудные места, где скалы кажутся неприступными. Непонятно, как можно взобраться по их гладким отвесам. Гетье ощупывает скалу руками. Вот найден маленький, незаметный для глаза уступ – есть за что ухватиться рукой. Еще одна неровность – сюда можно поставить ногу, вернее пальцы ноги. Мягким движением подтягивается Гетье на полметра вверх. Две ноги и одна рука прочно прилепились к скале. Вторая рука шарит выше по камню, ища, за что ухватиться. И так, шаг за шагом, человек, как кошка, поднимается вверх по скале, висит над обрывом, преодолевает кулуары и траверсы. Прекрасная школа для мускулов и нервов. Все мышцы тела работают равномерно, внимание напряжено.

После часовой работы мы отдыхаем в темной, прохладной пещере.

На вершине Сулейманбаши – маленькая старинная мечеть. Когда-то киргизские женщины приходили сюда лечиться от бесплодия. Камень, к которому прикладывались чающие исцеления, гладко отполирован.

Мечеть в запустении. Никто больше не верит в чудодейственность камня. От бесплодия лечатся у врачей. У входа в мечеть на матрасике лежит старик-узбек в тюбетейке и пьет чай из старинной кашгарской пиалы.

Мы возвращаемся на базу. Гетье, Николаев и Маслов принимаются за разборку и укладку вещей. Десятки вьючных ящиков с продовольствием и снаряжением должны быть заброшены к подножью пика Сталина. Консервы, кошки, ледорубы, палатки, спальные мешки, ледниковые очки, ватные костюмы, аптечки...

Через несколько дней после нас в Ош прибывают передовые из отряда Крыленко – альпинисты Рубинский и Ходакевич. Отряд Крыленко будет продолжать исследование ледников на северных склонах хребта Петра I и подступов к пику Сталина с запада. Рубинский – инструктор физкультуры, Ходакевич – слесарь 22-го завода, добродушный гигант с огромными руками и ногами. Они располагаются в соседней палатке и приступают к формированию каравана.

Древняя караванная тропа из средней Азии в Китай, Индию и Афганистан проходила когда-то через Ош. Тысячелетиями ходили, позвякивая бубенцами, по этой тропе караваны верблюдов. Это был торговый путь мирового значения.

Рельсы железной дороги соединили Ош с Ташкентом, Самаркандом, Москвой. Красные товарные вагоны с надписью «Ср.-аз. ж. д.» вытеснили верблюдов.

Но в Оше цивилизация кончалась, и седая древность вступала в свои права.

Товары и люди перегружались на верблюдов и лошадей, и как и встарь, шагали караваны по узкой тропе, извивавшейся по горным ущельям, зигзагами поднимавшейся на крутые перевалы.

Тропа вела из Оша к предгорьям Алайского хребта, перекидывалась через него перевалом Талдык. После Талдыка у Сарыташа от главной тропы шло ответвление на восток, в Китай, на Иркиштам и Кашгар.

Главная тропа пересекала тридцатикилометровый простор Алайской долины и перевалом Кызыл-Арт поднималась к пустынным нагорьям Восточного Памира на высоту 4 тысяч метров. Изредка встречались здесь юрты кочевых киргизов. Пять киргизских родов – Ходырша, Теиты, Кипчак, Найман, Оттуз-Угул – враждовали из-за скудных высокогорных пастбищ. Под властью родовых старейшин объединялись и богатые манапы и бедные пастухи, пасшие их стада.

Караванная тропа шла дальше. В самом сердце Памирского нагорья она проходила через Мургаб, маленькое военное поселение.

Потом тропа разветвлялась. Разветвления ее шли в Китай, Афганистан, Индию. По одному из этих разветвлений прошли караваны Марко Поло, знаменитого венецианца, в конце XIII века проникшего в Китай и Индию. По одной из этих троп прошел в 1603 году иезуит Бенедикт Гоэс.

Путь на Афганистан проходил по Западному Памиру, через Хорог – крайний пункт нашей территории. Здесь тропа шла мимо шугнанских кишлаков. Следы родового быта сохранились и здесь, сохранились и остатки кастового деления.

Двадцать дней караванного пути отделяли Ош от Мургаба и тридцать – от Хорога. Ош был городом караванщиков и чиновников, пересадочным пунктом с железной дороги на вьючную тропу.

На Памир уезжали, словно в далекую и опасную ссылку. Брали с собой из Оша “временных памирских жен” и перед отъездом устраивали пьяные проводы.

Три года тому назад в Ош приехал Федермессер, дорожный строитель-практик. В потертом портфеле он привез постановление СНК СССР о сооружении автомобильной дороги Ош – Хорог.

720 километров труднейшего горного пути по извилистым ущельям, каменистой пустыне и перевалам, достигающим 4800 метров высоты, надо было проложить в два года.

Задание казалось невыполнимым в такой короткий срок. Однако работа закипела. На окраине города над воротами маленького домика появилась вывеска “Памирстрой”. Из ворот выезжали автомобили с изыскательскими партиями, прокладывавшими трассу.

“На хвосте” изыскательских партий шли строители. Проект издавался тут же в поле. По проекту 4500 рабочих – русских, киргизов, узбеков, таджиков – строили дорогу.

В Москве проект мытарствовал по инстанциям, кочевал из одной канцелярии в другую. На строительстве рабочие с лопатами и винтовками в руках брали один десяток километров за другим, штурмовали перевалы.

Проект обрастал резолюциями, поправками, дополнениями, строительство - автомобильным парком, ремонтными мастерскими, столовой, клубом, хлебопекарней, школами для рабочих-националов.

Дорога была окончена почти одновременно с утверждением проекта.

Широкая лента шоссе легла старой караванной тропой. Четкий ритм автомобильного мотора ворвался в мерное позвякивание бубенцов на шеях верблюдов и сократил путь из Оша в Хорог с сорока дней до четырех. Пролетарская рать Федермессера и конвейер Горьковского автомобильного завода, выбросивший на новую дорогу сотни автомобилей, сорвали паранджу легенд с Памира, включили величайшее горное плато – “крышу мира” – в план социалистического строительства.

И Памир для Оша – уже не таинственная страна легенд, а просто соседняя Горно-Бадахшанская область, то же, что Калуга или Рязань для Москвы.

Ежедневно уходят на Памир и приходят с Памира автомобили, и шоферы привозят письма, написанные два дня тому назад в Мургабе и четыре дня тому назад – в Хороге.

Ошские счетоводы и машинистки прикидывают, не съездить ли им на год-полтора на работу в Мургаб, где платят двойные оклады. И, решив вопрос положительно, отправляются к врачу на осмотр – можно ли ехать, так как Мургаб все-таки на высоте 4 тысяч метров.

Памирстрой в Оше был не только управлением строительства. Он был здесь первым большим предприятием, показавшим организацию и темпы крупного производства. Он втягивал в ударнейшую работу тысячи местных жителей, привлекал сотни квалифицированных рабочих со стороны. “Памирстрой” с хорошей многотиражкой, клубом, школой, кинематографом стал также культурным центром Оша.

Белые домики дорожных мастеров на шоссе и рабочие лагеря были проводниками новой культуры в далекие узбекские и киргизские кишлаки, в летовья кочевников.

И наконец – Памир. Революция проникла сюда в 1921 году. Она нашла натуральное хозяйство, примитивное земледелие на карликовых полях, разбросанных по горным кручам, где земля меряется не на гектары и даже не на квадратные метры, а на тюбетейки, примитивное скотоводство, промывание золота на бараньих шкурах, торговлю опиумом, продажу женщин в Афганистан, сифилис, трахому, почти поголовную безграмотность. Революция вступила в бой с косным, веками устоявшимся патриархально-родовым бытом, с заветами шариата и адата, с делением на касты. Не так-то легко было вырвать корни старого быта. Он проявлял необычайную устойчивость, изумительную способность проникать в новые формы жизни, наполнять эти формы своим содержанием.

Революция выкорчевывала вековой уклад рабства и эксплуатации. Но коммуникационная линия революции была в этой битве слишком растянута. До сих пор революция шла на Памир старой караванной тропой, сорокадневными переходами из Оша в Хорог. Теперь она идет туда широкой лентой автотракта.

Строительство дороги принесло в глухие памирские кишлаки новые формы труда и культуры. Крестьяне, тюбетейками носившие землю, пастухи, пасшие в горах овец, учатся на дорожного мастера или шофера.

Новая дорога изымает Памир из-под зарубежного влияния. Не надо забывать: те же киргизские роды – Ходырша, Тенты, Кипчак, Наймая, Оттуз-Угул, – что кочуют по пустынным нагорьям Восточного Памира, живут и в прилегающей к нашим границам части Кашгарии. Из Мургаба идет прямая дорога в Кашгар, и Кашгар ближе к Мургабу, чем Ош.

He надо забывать: Хорог лежит на берегу Пянджа, и по другому берегу расхаживают солдаты афганской пограничной стражи. И на обоих берегах живут те же племена шугнанцев.

Автомобильная трасса сорвала для таджиков Памира паранджу легенд с Советского Союза так же, как для нас – с Памира.

Растет поток советских товаров и советской литературы, проникающих в глухие кишлаки. Тот, кто читает газеты, не шлет больше золота Ага-хану. И не Ага-хану, а Ленину поставлен памятник в Хороге...

 

III.

Ош - Кара-Куль. – По перевалам Алайского хребта. – Заалайский хребет. – Перевал Кызыл-Арт. – Памир – величайший горный узел Евразии. – Маркан-Су. – На озере Кара-Куль.

 

7 июля Гетье, Маслов и Николаев уезжают из Оша в Бордобу. Там их будет ждать караван, пришедший из Алтын-Мазара, где уже с месяц находится наша подготовительная группа. Через два дня тем же путем отправляемся и мы с Горбуновым.

Дорога идет мимо полей хлопковых колхозов. Справа на горизонте встает Алайский хребет. В прозрачном воздухе горы поразительно легки: не горы, а серые, бесплотные тени гор с матовыми бликами снегов на вершинах.

Мы проезжаем через узбекские селения. Глиняные домики утопают в густой зелени, красивые резные двери скрывают внутренность дворов.

Потом узбекские селения сменяются киргизскими кишлаками. Киргизки в белых платках и нарядных халатах едут верхом, держа перед собой на седлах ребятишек.

Среди бурых глиняных старых кибиток – белые здания совхозов и школ. Мы останавливаемся возле одной из школ. Орава ребят, бронзовых, косоглазых, похожих на буддийских божков, выбегает на крыльцо. Волосы заплетены в мелкие косички и завязаны пестрыми ленточками.

Дорога входит в предгорья. Крутые травянистые склоны с выходами коренных пород теснят нас со всех сторон. Шоссе серпантинами поднимается на первый перевал – Чигирчик. С перевальной точки южный склон круто падает вниз на много сотен метров. По склону вьются зигзаги шоссе.

Все выше и выше предгорья. Большие гранитные массивы обступают дорогу, скалы нависают над нею, грозя обвалом.

Мы останавливаемся в узком ущелье, вылезаем из машин и поднимаемся по проторенной тропе на крутой склон. Тропка ведет к небольшому естественному водоему. Сверху, наполняя его, падает каскадом вода. Это – целебные теплые ключи. Температура воды - 28. Мы принимаем ванну, смываем дорожную пыль и едем дальше.

Вскоре мы обгоняем отряд Клунникова, два дня тому назад вышедший из Оша на лошадях. Мы застаем его на привале. На костре варится каша, невдалеке пасутся стреноженные лошади. Клунников, загорелый, веселый, размахивает только что убитым сурком.

Еще несколько времени мы едем ущельем. Затем горы расступаются, открывая широкую котловину, прорезанную бурной рекой. В середине котловины – белые постройки Гульчи. Здесь находится комендатура – управление памирскими пограничными отрядами.

Мы заходим в клуб комендатуры. В большой комнате стоит бильярд. Давно истертое биллиардное сукно заменено шинельным. Корявые шары, тарахтя, катаются по нему взад и вперед.

От Гульчи дорога идет вдоль китайской границы в 30 – 40 километрах от нее. Каждое ущелье ведет за рубеж, каждое ущелье – путь для кулацких банд и зарубежных басмачей. Мы заряжаем винтовки...

Мы обгоняем длинные караваны верблюдов. Особенно красивы кашгарские караваны: большие откормленные животные, разукрашенные коврами, наголовниками и султанами, идут мерным шагом, позвякивая бубенцами. Рослые кашгарцы шагают рядом по дороге. Впереди на ишаке едет караван-баши – начальник каравана, почтенный седобородый старик.

В ущелье, по которому идет дорога, острым профилем вклинивается гребень скалы. На скале – силуэт часового. Это – Суфи-Курган, следующий после Гульчи военный пост.

За Суфи-Курганом ущелье расширяется. По обе стороны от шоссе, метрах в сорока, поднимаются отвесные каменистые террасы с причудливыми бастионами скал. Автомобиль идет как бы по дну огромной траншеи.

Еще несколько десятков километров, и ущелье превращается в широкую, покрытую травой горную поляну. Это Ак-Босага или Ольгин луг. На Ольгином лугу – место привала караванов. По обе стороны дороги на протяжении нескольких километров поляна заставлена рядами вьюков. Они закреплены на деревянных станках, имеющих форму крутой крыши. Такой вьюк Можно целиком положить на спину верблюда. Огромная поляна – вся в медленном, размеренном движении. Тысячи разгруженных верблюдов величаво и неуклюже шагают, двигаясь по большим кругам, – это погонщики выводят животных, чтобы дать им остыть перед ночным отдыхом. Утром с поразительной быстротой и сноровкой они погрузят тюки на двугорбые спины и поведут свои караваны дальше, к следующему привалу.

В Ак-Босаге мы ночуем, раскинув свои палатки рядом с базой Памирстроя.

Из Ак-Босаги начинается подъем на перевал Талдык, лежащий в Алайском хребте.

Автомобиль медленно ползет вверх по зигзагам дороги, поднимается на перевальную точку.

Высота перевала – 3 626 метров над уровнем моря.

По обе стороны шоссе – неисчислимое количество сурков. Жирные ярко-рыжие зверьки, завидя автомобиль, поспешно бегут к своим норам. У входа в нору – короткая борьба любопытства и страха. Страх побеждает, и зверек исчезает, как бы проваливаясь сквозь землю.

После Талдыка дорога входит в узкое ущелье. Несколько времени мы едем между отвесными склонами гор, и затем внезапно перед нами раскрывается двадцатикилометровая ширь Алайской долины, обрамленной снеговыми гигантами Заалайского хребта.

В ясную погоду это зрелище незабываемо по своей грандиозности. Шести- семикилометровые вершины встают прямо над долиной сплошным сверкающим барьером с востока на запад, насколько хватает глаз. Это скопище снежных пиков, глетчеров, фирновых полей как-то даже смущает своей безудержной расточительностью.

Мы пересекаем долину. Река Кызыл-Су – «красная вода» – течет по ней извилистыми руслами. Вода в реке действительно кирпично-красного цвета. Пронзительный ветер дует, как обычно, вдоль Алайской долины. Приходится надеть полушубки. Мы проезжаем мимо колонны тракторов, работающих над прокладкой дороги.

Шоссе входит в предгорья Заалая, в ущелье, соединяющее Алай с долиной Маркан-Су. У подножья холма – небольшая казарма: пограничная застава Бордоба. Возле нее несколько палаток одного из отрядов нашей экспедиции и юрты, в которых живут рабочие Памирстроя.

Нас встречает помначальника заставы Синюков, молодой краском, четкий, красивый, подтянутый. У него на груди – значок ГТО. Этот значок я вижу также у многих бойцов. Здесь, на высоте 3 600 метров, где мы начинаем ощущать действие высоты, пограничники сдают нормы по комплексу ГТО.

В уютной комнате комсостава – чисто накрытый стол. Катюша, жена Синюкова, угощает колбасой из архаров – горных козлов. Эта колбаса – приготовления собственной колбасной мастерской – гордость пограничной заставы.

Из Бордобы мы должны идти походом по Алайской долине в Алтын-Мазар. Но из Ленинграда не прибыл еще альпинист Шиянов с метеорологическим самописцем, который будет установлен на пике Сталина. В нашем распоряжении несколько дней. Мы прощаемся с гостеприимными бордобинцами и едем дальше, на Памир, к Кара-Кулю и в Мургаб.

За заставой дорога пересекает бурную речку и входит в горы. Начинается крутой подъем по узкому ущелью. Стрелка анероида медленно скользит по шкале: 3500 метров – 3700 метров – 3 900 метров. Автомобиль хрипит и задыхается. Сеня Тюряев, наш шофер, вылезает у каждого ручья из машины, набирает воду и доливает радиатор. Мы пользуемся этими остановками, тоже вылезаем и делаем снимки. Наши движения становятся все медленнее и медленнее. Высота дает себя знать. Воздуха не хватает. Малейшее усилие вызывает одышку. И когда стрелка анероида переваливает за 4 тысячи метров, мы начинаем двигаться, как в замедленной съемке в кино.

Пейзаж по обе стороны дороги неправдоподобен. Обнаженные каменистые горы поражают яркой расцветкой скал – бурой, красной, зеленой. Такой же окраски и реки, несущие частицы размытых пород. Справа от дороги ярко-зеленая малахитовая река сливается с красной. Зеленый цвет побеждает. Красный поток на месте слияния точно обрезан ножом. Не меняя окраски, зеленая река продолжает свое течение.

Крутыми серпантинами дорога ползет на перевал Кызыл-Арт. По краям дороги – скелеты верблюдов, павших в борьбе с высотой и непосильным грузом. Тарахтит мотор, воют шестерни. 4100 метров, 4200 метров, 4300 метров. Мы - на перевале. Он отмечен могильным холмом. На холме – черепа архаров с большими загнутыми рогами, к ним привязаны ленточки, тряпки и хвосты яков. По обе стороны дороги – крутые отвесы голых скал.

С трудом переводя дыхание, мы выходим из машины. В висках стучит, череп сжат железными тисками.

В расселинах камней растут жесткие цветы – ярко-желтые, голубые, синие, с пряным, тяжелым ароматом.

Перевал Кызыл-Арт – граница Киргизии и Таджикистана – один из двух перевалов в Заалайском хребте, ведущих из Алайской долины на Памир. Мы стоим у северного рубежа этого величайшего нагорья, этой «крыши мира», охваченной квадратом снеговых хребтов – Заалайским с севера, Академии наук – с запада, Гиндукушем – с юга, Кашгарскими горами – с востока.

В самом сердце Евразия лежит Памир, словно голова гигантского спрута, от которого во все стороны щупальцами разбегаются горные цепи. Хребет Каракорум соединяет его с горами Тибета, с Гималаями и горами Индокитая, Алайский хребет – с системой Тянь-Шаня; Кунь-Лунь тянется от него на восток, цепь Гиндукуша отходит к юго-западу в Афганистан.

Все грандиозно в этом грандиозном горном узле. Нагорье Памира лежит на высоте 4 тысяч метров и только в южной своей части спускается до 2500 метров.

Самая высокая вершина Памира Музтаг-Ата, расположенная на китайской территории, имеет 7 750 метров, сбросы – продукты разрушения – западной части Памирского нагорья образуют в Дарвазе пласт толщиной в 5 километров.

В ледниках Памира берут начало реки, текущие в Китай и в собственно Таджикистан. Сары Кольский хребет, идущий с севера на юг, образует водораздельную ось Памирского нагорья.

Маркан-Су и Гез текут к востоку, сливаясь на китайской территории и образуя Кашгар-Дарью. Голубая лента Вахан-Дарьи окаймляет Памир с юга. Вахан-Дарья дает начало величайшей водной артерии Средней Азии – Аму-Дарье, называемой в верхнем своем течении Пянджем. Вахан-Дарья получает это название после впадения в нее реки Памир. Ниже Памира Пяндж принимает в себя стекающиеся с западных склонов южного Памира Гарма-Чешму, Гунт и Бартанг.

Из северо-западного угла Памирского нагорья вытекает образованная слиянием Сельдары, Коинды и Саук-Сая Муксу. Сливаясь с Кызыл-Су, она образует Сурхоб, который, после слияния с Хингоу, получает название Вахш. Вахш пересекает весь Таджикистан с северо-востока на юго-запад и впадает в Пяндж вблизи границы Узбекистана.

Теории о древнем происхождении Памирского нагорья опровергнуты исследованиями последних лет. Памир молод. Совсем недавно – геологически недавно, всего несколько миллионов лет тому назад, – вздыбили космические судороги земную кору складками памирских хребтов. Памир встал со дна моря, простиравшегося от Каспия до границ Монгольской пустыни.

Новая смена геологических эпох. Гигантские ледники сплошной шапкой накрыли Памирское нагорье. Затем произошло потепление, ледники отступили и сохранились лишь на больших высотах, на уровне около четырех с четвертью тысяч метров.

Суровый пейзаж Восточного Памира до сих пор несет на себе печать ледникового периода. Широкие корытообразные долины, «троги», ложа бывших ледников, с плоским дном и почти отвесными склонами прорезают здесь Памирское плоскогорье в разных направлениях. Крутые края этих долин гладко отполированы льдом древних глетчеров.

В юго-западной части Памира горные потоки изгрызли этот ледниковый ландшафт, изрезали широкие ледниковые долины, пропилили в них глубокие каньоны, в которых реки бушуют перекатами и водоворотами.

Северо-западный Памир, район хребта Академии наук и пика Сталина, и сейчас еще представляет собой область огромного оледенения, запоздалый пережиток ледниковой эпохи.

Памир исключительно интересен для геолога. В этом «показательном» горном узле он может найти разрешение самых общих, теоретических проблем своей науки.

Но не только для геолога интересен Памир; его окаймленный снежными хребтами квадрат врезается клином в территорию Китая и Афганистана. Узкий афганский коридор и хребет Гиндукуша отделяют его от Индии. Памир – наш форпост в Средней Азии, вокруг него скрещиваются враждебные нам политические влияния.

Уже давно столкнулись здесь в своем стремительном беге на восток царская Россия и Англия, видевшая в завоевании русскими Памира угрозу северным подступам к Индии.

Еще в 1872 – 1873 годах состоялось соглашение, по которому сфера русского влияния распространялась на правый берег Пянджа, а сфера английского – на афганские владения на левом его берегу. При этом за исток Пянджа была ошибочно принята река Памир, а не Вахан-Дарья. Таким образом, к Афганистану отошла большая область, часть Вахана, расположенная между этими двумя реками.

Англия обязалась удерживать афганцев от вторжений на территорию, расположенную по правому берегу Пянджа.

Однако соглашение не прекратило борьбы. Она продолжалась в скрытой форме. Началась своеобразная кадриль английских и русских экспедиций на Памир.

Затем англичане «не сумели» сдержать рвущихся в бой афганцев и китайцев, которые заняли часть Южного Памира, создавая буфер между русскими владениями и Индией. Матерой английский контрразведчик полковник Янгхезбенд появился в 1890 году на Памире, намереваясь закрепить создавшееся положение.

Царское правительство ответило трехлетней экспедицией полковника Ионова, прошедшего весь Памир до северных перевалов Гиндукуша и уничтожившего афганский отряд у озера Яшиль-Куль. Экспедиция закончилась постройкой поста Памирского (Мургаб), где остался казачий гарнизон.

Для точного определения русско-афганской границы была создана англо- русская комиссия. И царский генерал Швейковский снова согласился на проведение границы по реке Памир, а не по Вахан-Дарье.

После революции гражданская война на Памире продолжалась несколько лет. Контрреволюционные силы пользовались деньгами и оружием из-за рубежа. Красная армия одержала окончательную победу в 1921 году.

С перевала Кызыл-Арт дорога идет по склону горы. Долина Маркан-Су – «Долина смерти» – раскрывается перед нами страшной каменистой пустыней, словно высохшее русло необъятно-широкой реки. Голые, зализанные давно исчезнувшими глетчерами красно-бурые склоны гор окаймляют ее. Щебень долины отливает бурыми и зеленоватыми тонами. Расцветкой она напоминает распластанную кожу гигантского удава. Вдали видны полуразвалившиеся стены, здания пограничной заставы. Погранзаставу на Маркан-Су пришлось сиять – слишком трудно было доставлять фураж. Долина ведет в Китай. Наши три машины, спускаясь в Маркан-Су, соблюдают боевую дистанцию.

Пронзительный западный ветер, поднимая пыль, метет по долине. Если он усилится и перейдет в ураган, – мелкий щебень закружится в вихревой пляске. Каменные смерчи, пойдут по долине узкими конусами, грозя гибелью караванам и автомобилям.

По Маркан-Су мы едем быстро – километров восемьдесят в час. Всем хочется скорее миновать это проклятое место. Вдали столбом крутится смерч.

«Долина смерти» остается позади. Мы поднимаемся на маленький перевал. Перед нами в огромной пустынной котловине – темно-синяя ширь Кара-Куля. Скалистый полуостров вдается в большое озеро, разрезая его на две части. Грандиозный массив Курумды поднимает свою двуглавую вершину на высоту 6500 метров.

В километре от озера – белое квадратное здание пограничной заставы. Мешки ячменя сложены бруствером перед входом и на углах стен. По стене ходит часовой. Перед погранзаставой – стоянка автомобилей. Несколько машин Памирстроя и Совсиньторга отдыхают после трудного пути.

На снежных вершинах загораются алые отсветы заходящего солнца.

Я с трудом выхожу из автомобиля. Меня мучает приступ горной болезни. Жестокая головная боль, озноб, страшная слабость. Пульс 140. Я лежу на земле, укрытый кошмой, пока ставят палатки. Потом, не раздеваясь, забираюсь в спальный мешок. С трогательной заботливостью опытной няни ухаживает за мной завхоз нашей ошской базы. Он укутывает меня полушубком, дает воды. В полузабытьи слышу я, как разводят костры, готовят пищу. Затем лагерь стихает.

В соседней палатке идет производственное совещание. Горбунов, Марковский и начальники отдельных партий обсуждают детали предстоящей работы.

С трудом вылезаю из мешка и выползаю из палатки. Несмотря на болезнь, я заворожен изумительным зрелищем. В утреннем солнце золотятся снежные вершины гор, обступивших со всех сторон котловину, и синеет озеро Кара-Куль, таинственный Кара-Куль – обетованная земля Свена Гедина.

Меня сажают в машину. Шофер включает скорость. Он тоже болен. Его треплет малярия и от высоты болит голова. Мы быстро минуем Маркан-Су, взбираемся на Кызыл-Арт и начинаем спуск по серпантинам. Шофер гонит машину. Она прыгает на ухабах, рессоры прогибаются, кузов тяжело оседает. При такой езде автомобиля хватит ненадолго.

Бордоба... Я слезаю с машины и с трудом иду к казарме. Я захожу в комнату Ивченко, начальника заставы. Его нет дома, жена его недовольно смотрит на незнакомого путника. Но мне безразлично, желанный ли я гость или нет. Я в изнеможении валюсь на постель и засыпаю мертвым сном...

 

IV.

Жизнь в Бордобе. – Отряд Григорьева. – Возвращение Горбунова. – Приезд Шиянова и Каплана. – Караваном по Алайской долине и Терс-Агарскому ущелью. – Охота на кииков. – Мазарские Альпы. – Алтын-Мазар.

 

Я живу в Бордобе, ожидая возвращения Горбунова из Мургаба. Моя палатка стоит возле лагеря одного из отрядов нашей экспедиции.

Григорьев, прораб отряда, студент Ленинградского вуза, каждое утро уезжает с одним из рабочих в очередной геологический маршрут. Он делает съемку южных склонов Заалайского хребта к востоку от Бордобы.

Я частенько заглядываю на заставу и беседую с бойцами. Командир Черный, пышащий здоровьем, крепкий, загорелый, белозубый донбассовский забойщик, рассказывает о своей жизни, о работе в шахтах и у раскаленных печей в «горячем» цехе металлургического завода.

– Тяжелая работа, – говорю я.

– Тяжелая, – соглашается Черный. – Да на легкой я почитай что отродясь не бывал.

И он улыбается – ослепительно и добродушно.

Через три дня приезжает начальник заставы Ивченко. Ивченко – украинец, у него крепкий круглый череп, умные лукавые глаза. В его причудливо изогнутых губах таится веселая усмешка.

Он работает на Памире с 1926 года и прекрасно знает местные условия. О чем бы он ни говорил – о своем детстве, о том, как он работал батраком у немки-колонистки, об охоте на кииков и архаров, о борьбе с басмаческими шайками, – рассказ его всегда сочен, красочен и щедро приправлен забористым украинским юмором.

Ивченко – хороший хозяин. Он умело использует местные ресурсы. Прекрасно, по промысловому, поставлена у него охота на архаров, кииков, сурков. Его колбасная мастерская пользуется всепамирской славой.

Из Алтын-Мазара приходит присланный за нами Гетье караван – три верблюда и одна вьючная лошадь. Караван привел узбек Елдаш, рабочий нашего отряда. С ним пришли два караванщика-киргиза. Елдаш – красивый парень, похожий на турка, с большими черными глазами на выкате и великолепными усами. Один из киргизов – пожилой, тихий человек, другой – молодой, веселый и озорной. Ивченко он не нравится. По его мнению, он раньше «ходил в басмачах».

С Памира возвращается Н.П. Горбунов. Благодушно улыбаясь, он вылезает из машины. Его нос, опаленный солнцем и ветром, ярко багровеет. Из-за пазухи торчат головы трех жалобно пищащих гусенят, пойманных на озере Ранг-Куле. С увлечением рассказывает о том, как он ловил их, гоняясь за ними на складной резиновой лодке. Это редкие у нас индийские гуси. Они предназначены для Московского зоопарка.

Вместе с Николаем Петровичем приезжает Марковский. Веселые голубые глазки блестят на его сожженном, облупившемся лице.

Марковский уже не первый год в Средней Азии. Не одну тысячу километров сделал он верхом по горным перевалам и долинам Таджикистана, не один десяток ледников исходил в тяжелых башмаках альпиниста.

Отряд Григорьева подчинен Марковскому. Марковский чувствует себя в Бордобе на положении гостеприимного хозяина. Он неизменно любезен и внимателен, хотя в душе мало нас уважает. Человечество делится для Марковского на две несколько неравные части: на геологов и негеологов. Смысл существования негеологов для него не совсем ясен.

Ведутся нескончаемые разговоры на геологические темы. Для непосвященных в великую науку о строении земной коры эти разговоры непонятны: палеозой, мезозой, интрузии, магма, пегматитовые жилы...

19 июля приезжает, наконец, Шиянов с радиостанцией. Широкоплечий, с почти классической фигурой атлета, с быстрыми, легкими движениями, он в несколько минут устанавливает свой «шустер» (маленькая палатка для высокогорных походов), раскладывает вещи, раздевается, умывается и сразу же как-то очень складно и хорошо входит в жизнь нашего лагеря.

На следующий день Шиянов на небольшом холме над нашими палатками производит испытание радиостанции.

Радиостанция имеет крупные недостатки. Термограф (указатель температуры) не действует, прибор не приспособлен для перевозки караваном, не разбирается удобно на несколько частей. На большой высоте его очень трудно будет нести.

Николай Петрович в широчайшем альпийском костюме сидит на земле, сложив ноги по-турецки, и разбирает детали радиостанции. Шиянов забивает в землю штыри для растяжек.

На холм поднимается молодой человек в пальто и кепи.

– Позвольте представиться, – говорит он. Моя фамилия Каплан. Я кинооператор ленинградской фабрики «Россфильм» и иду с вами на пик Сталина.

Наши физиономии невольно расплываются в улыбки, которые мы стараемся выдать за улыбки приветственные. Этот юноша меньше всего похож на опытного альпиниста.

– А как у вас со снаряжением? – спрашиваем мы.

– Все в порядке. В Оше получил полушубок и башмаки.

– А палатка, спальный мешок, ледоруб, кошки, теплое белье, наконец хотя бы свитер?

– Свитер? Хм... Свитер... Это егеровская фуфайка? Есть, как же, есть.

Улыбки переходят в хохот. Шиянов в восторге делает заднее сальто. Каплан невозмутимо ждет дальнейшего развития событий.

Оказывается, что у него всего 300 метров пленки. Вместо того чтобы создать захватывающий документальный фильм о восхождении на пик Сталина, Ленинградская фабрика решила делать в Хороге сюжетный памирский фильм, и для него Каплан должен был заснять на пике Сталина два эпизода.

Однако лучше 300 метров, чем ничего. Мы коллективно снабжаем Каплана всем необходимым для похода. Он поедет с нами. Итак, бордобинское сиденье окончено. Наш отряд в сборе. Мы собираемся в поход по Алайской долине, к Алтын-Мазару и к леднику Федченко. Но не так-то просто тронуться в путь.

Возле палаток сложен наш груз – вьючные ящики и вьючные сумы, распухшие до крайних пределов рюкзаки, спальные мешки, ящики с продовольствием, метеорологический самописец, киноаппарат, тренога, казаны, чайники, сковороды, полушубки. Мы выдергиваем стойки из палаток, и наши уютные двухместные домики мягко ложатся на землю складками брезента. Мы скатываем их в тугие, толстые валики, втискиваем в чехлы и присоединяем к остальной поклаже.

Караванщики с ироническим недоумением смотрят на эту груду вещей: неужели мы думаем, что все это уместится на двух верблюдах и одной вьючной лошади?

Действительно, Гетье просчитался, прислав нам такой маленький караван.

Неблагополучно и с верховыми лошадьми. Лошадь, купленная для Горбунова, захромала и выбыла из строя. На четырех человек остался только мой Федька, почтенный пожилой конь, который на пробных проездках показал полное отсутствие «аллюров».

Выручает Марковский. Из отряда Григорьева он выделяет нам до Алтын-Мазара двух вьючных лошадей и молодого жеребчика Пионера под верх.

Начинается погрузка каравана. Это – трудное и сложное дело, требующее большого искусства и многолетнего опыта. Прежде всего караванщики прикидывают груз на каждое животное. Груз этот распределяется на две равные по весу части. Один из караванщиков вводит верблюда между двумя половинами лежащего на земле груза. Верблюд пронзительно ревет. Караванщик дергает за веревку, привязанную к продетому в ноздри верблюда куску дерева, и неуклюжий «корабль пустыни» подгибает сначала передние, потом задние ноги и неохотно подставляет под груз натруженные мозоли своих горбов. Через его спину перекидывают аркан и затем вьючат вещи одновременно с двух сторон, притягивая их все время арканом. Когда животное завьючено, караванщики начинают изо всех сил растягивать вьюки в стороны, чтобы посмотреть, не ослабнут ли арканы. Будет хуже, если это случится в пути, и вьюк развалится.

Сверх основных вьюков прикрепляются чайники, рюкзаки, всякая мелочь.

Навьюченный верблюд с усилием встает. Его отводят в сторону и принимаются за следующего.

Вьюки надо распределять так, чтобы они не стирали животному бока. Иначе можно за один день пути вывести верблюда или лошадь из строя.

Эта нелегкая процедура осложняется своеобразной погрузочной дипломатией.

Рабочие отряда Григорьева норовят нагрузить своих лошадей полегче и самые тяжелые и неудобные вещи навьючить на верблюда. Киргизы-караванщики стараются незаметно подсунуть рабочим Григорьева небольшие, но увесистые ящики с консервами.

Елдаш, который был бы нам очень полезен в походе, заболел и остается в Бордобе.

Николаю Петровичу надоедает погрузочная канитель, и он решает идти с Шияновым вперед. Мы уславливаемся, что они, пройдя примерно половину дневного перехода, будут нас ждать на тропе.

Наконец все готово. Мы с Капланом закидываем за плечи винтовки и фотоаппараты, приторачиваем к седлам плащи и полушубки, и караван трогается в путь.

Цивилизация – дома, кровати, столы, шоссе, автомобили – остается позади. Впереди – приволье похода.

Мы спускаемся в широкую каменистую долину, переходим в брод несколько рукавов обмелевшей реки и выходим на тропу.

От Заалайского хребта в Алайскую долину выпирают чукуры – поросшие густой травой холмы древней морены. Тропа вьется между ними. Она проложена с удивительным Искусством, эта тропа, ведущая в обход погранзаставы, на долины Маркан-Су в Алай.

Она проходит от погранзаставы в каком-нибудь километре, но караван, идущий по ней, надежно скрыт в чукурах и с погранзаставы не виден. В 1932 году по этой тропе прорвался из Китая в Алай Аид-Мерек, один из отважнейших басмаческих курбаши. В Алае он думал найти поддержку местных киргизов; он нашел смерть в жестокой схватке с вышедшими за ним в погоню пограничниками.

Зеленое море чукуров поглощает нас.

– Караван наш затерялся в долине, словно иголка, – говорит Каплан.

И действительно, только сейчас мы ощутили, как просторен и безграничен Алай. Верблюды и лошади кажутся игрушечными...

И все же он движется вперед, этот маленький, игрушечный караван, оставляя за собой километр за километром.

Мерно раскачиваясь, несут свой груз верблюды. За ними, пожевывая удила, идут вьючные лошади. Караванщик-киргиз тянет заунывную песню. На пригорках в позе внимательно наблюдающего часового стоят сурки. При нашем приближении они быстро ныряют в норы.

Справа, отделенная от нас тридцатикилометровой долиной, встает красная каменистая гряда Алайского хребта. Слева – один за другим раскрываются снежные гиганты Заалая. Купаясь в лучах солнца, ослепительно блестят фирновые поля пика Ленина.

Солнце... Палящее, сверкающее солнце Памира. Оно неизменно сопутствовало нам в течение всех восьмидесяти дней похода, расцвечивая мир яркими красками...

Время от времени наш путь пересекают реки, стекающие с ледников Заалая. Тропа зигзагами спускается по береговому обрыву между высокими столбами выветрившихся песчаников. Красные от размытых пород потоки быстро текут по каменистым руслам.

Караван переходит вброд разлившуюся на несколько рукавов реку и снова углубляется в чукуры.

Мы идем без привала целый день: с груженым караваном нельзя делать привалов.

Солнце уже склоняется к западу, а Горбунова и Шиянова все еще нет.

Продолжаем путь до темноты. Нам кажется, что мы скоро выйдем из полосы чукуров на открытую часть Алайской долины и увидим там наших товарищей. Но это – наивное предположение неопытных путешественников. Чукуры тянутся один за другим, и мы снова чувствуем себя ничтожно-маленькими, игрушечными в этом беспредельном море зеленых холмов.

Караванщики уже давно настаивают на ночлеге. Мы решаем остановиться. Я хочу вернуться на несколько десятков метров назад, где я видел хорошую ложбинку. Молодой караванщик внезапно начинает протестовать. Он ударяет ладонью по земле, указывая, что хочет остановиться именно здесь. Я поворачиваю лошадь. Старик-киргиз, ведя в поводу верблюдов, идет за нами. Но молодой садится на землю и что-то кричит. Я беру у него из рук повод вьючной лошади, которую он вел, и продолжаю путь. Караванщик остается один. Некоторое время он сидит на земле. Потом встает и идет за нами.

Вскоре мы располагаемся на ночлег в небольшой ложбине. Караванщики разгружают верблюдов и лошадей, мы ставим палатки.

Наступает ночь. Каплан укладывается, я остаюсь дежурить. Я лежу в душистой степной траве, прислушиваюсь к пофыркиванию лошадей, пасущихся рядом с лагерем, и смотрю в небо. Яркие созвездия медленно плывут к западу. Кажется, что ощущаешь плавное и стремительное вращение земного шара.

Утром мы посылаем молодого киргиза в Бордобу с письмом к Марковскому и Ивченко. Отсутствие Горбунова и Шиянова тревожит нас. Кроме того, караванщики уверяют, что у нас слишком мало арканов.

Около полудня со стороны Бордобы показывается группа всадников. Даже в шестикратный Цейсс они кажутся маленькими жучками, медленно ползущими вдоль берега высохшего русла реки. Иногда они скрываются в чукурах, потом вновь появляются. Мы внимательно следим за ними в бинокль с вершины небольшого холма.

Они постепенно приближаются, вырастают. Уже можно различить их силуэты.

В это время с противоположной стороны неожиданно раздается голос Горбунова, и оба наши товарища появляются из-за поворота тропы.

Оказывается, они прошли вчера слишком далеко вперед и ночевали в нескольких километрах от нашего лагеря. Без палаток и спальных мешков они здорово промерзли. Кроме того, они голодны, как волки.

Пока Горбунов и Шиянов насыщаются, бордобинская кавалькада приближается к нам. Ближние чукуры поглощают всадников, потом они появляются у лагеря – Марковский с рабочим Милеем и три красноармейца.

Выступать в путь уже поздно, и мы делаем дневку.

На другой день трогаемся дальше. Марковский решил проводить нас еще на два перехода. Горбунов, Марковский и я покидаем караван и едем верхами к югу, к ледникам Заалайского хребта.

Едем без тропы, огибая один чукур за другим. Кое-где встречаются маленькие озерки, остатки бывших моренных озер. Местность понемногу повышается. Оглядываясь назад, мы видим уходящую вдаль застывшую мертвую зыбь чукуров, широкий простор Алайской долины и красноватую гряду Алайского хребта.

Впереди возникает крутой вал больших камней – конечная морена одного из ледников пика Ленина.

Горбунов и я спешиваемся и начинаем подъем. Двигаемся медленно - высота дает себя чувствовать. Через час мы, достигаем верхнего края морены. Перед нами раскрывается несколько километров дикого хаоса, нагромождение камней, валунов и торосов серого, грязного льда. Ледник выпирает из узкой, крутой долины, обрываясь вниз террасами в несколько ярусов.

Анероид показывает высоту в 4 тысячи метров. Десять дней тому назад я на такой же высоте тяжело болел горной болезнью. Сегодня я смог одолеть довольно трудный подъем. Организм начинает приспособляться.

Горбунов фотографирует, делает наброски ледника, сверяет с картой. Потом мы спускаемся вниз и возвращаемся к лошадям. Надо догонять караван.

Мы едем по другой тропе, ближе к Заалайскому хребту. Лошади Горбунова и Марковского идут размашистой ровной рысью. Я пытаюсь поспеть за ними на моем Федьке.

Этот старый и угрюмый конь – несомненный философ. Он исповедует пессимистический фатализм. Его мировоззрение можно выразить в краткой сентенции: «люди конечно народ подлый, но их приходится слушаться». Федька позволяет себе иногда небольшую браваду: когда я сажусь на него, он косит глазом, скалит зубы. Однако это скорее привычный ритуал, чем настоящий протест.

У Федьки неплохая «тропота» – нечто вроде быстрого походного шага. Но этим и исчерпывается репертуар его аллюров. Рысь его невыносима и грозит седоку немедленным смещением почек. При переходе в галоп и в карьер поступательное движение как-то странно замедляется – Федька скачет больше вверх, чем вперед.

Час езды на Федьке – и у самого опытного ездока некоторые части тела начинают «скучать». А я, стараясь не отстать от Марковского и Горбунова, трясусь на нем уже целый день.

И все же он прекрасен – этот верховой поход по Алаю. Воздух напоен запахом полыни. Седой ковыль стелется под ногами лошадей. Солнце садится в облака и пронизывает их снопами своих лучей. Бледное золото заката заливает скалистую гряду Алая. Она теряет свою тяжесть, свой рельеф, свою материальность. Она вычерчивается в небе воздушным, реющим контуром. Вершины Заалая скрыты в тучах. Сквозь их пелену иногда прорывается часть отвесной стены или фирновое поле. Снег отражает закат, и горы кажутся изваянными из бледно-розового алебастра.

Мы проезжаем мимо небольшого озерка, поросшего камышом. Закатное небо отражается в нем, как в зеркале. Камыш кладет на розовую поверхность воды темные полосы тени.

Солнце заходит. В вечернем небе загораются бледные звезды. Мы подъезжаем к реке. Уже стемнело. В оглушительном реве потока тонут наши голоса. Где-то здесь должен стоять лагерем наш караван.

Едем вниз по руслу, всматриваясь в темноту. На том берег показывается сигнальный огонек. Кто-то размахивает фонарем. Мы осторожно переправляемся через реку.

Шесть палаток расставлены в два ряда. Сложенный штабели груз покрыт брезентом. В казане варится ужин. За палатками темными шерстистыми грудами лежат верблюды. Время от времени они тяжело и как бы обиженно вздыхают. Доносится мерный хруст – лошади жуют траву. И над всем этим – черный бapхaт неба, расшитый серебром созвездий...

На второй день похода я решаю отдохнуть от федькиных аллюров. Мы идем пешком с Шияновым и Капланом. Шагаем за караваном с раннего утра и до темноты.

Мы беседуем. Шиянов говорит о своей работе. Шиянов – техник по испытанию самолетов. Конструкции и детали самолетов, методы их испытания, техника управления, особенности летчиков, случаи из летной практики – вот основные темы нашей беседы.

Несколько меньше говорит Шиянов о спорте. О боксе, акробатике, лыжах, альпинизме.

Каплан ведет ожесточенную и беспрерывную борьбу с караванщиками-киргизами. Утром ему надо следить за тем, чтобы его кинокамеру завьючили поверх других вещей и при этом не опрокинули и не повредили веревками. Вечером – чтобы ее осторожно сняли с верблюда, не ударив о землю. Днем – чтобы караванщики, время от времени «присаживающиеся» на верблюдов, не взгромоздились на нее.

Камера была импортная. Сначала Каплан пытался объяснить это киргизам. Потом, поняв безнадежность своих попыток, он всякий раз, как караванщики брались за нее, просто кричал во все горло:

– Франция! Германия! Франция! Германия! Эти непонятные слова возымели свое действие. Караванщики стали обращаться с камерой менее варварски, чем с другим багажом, а Каплана звали «Франсгерман».

На третьи сутки мы разбили лагерь у Гумбез-Мазара, недалеко от киргизского кишлака.

С утра мимо нас стали ездить киргизы из ближайших кишлаков. Оказывается, в Дараут-Кургане съезд председателей сельсоветов и колхозов.

Караванщики отказываются вести наш караван дальше. Мы удивлены. Начинаются переговоры. Караванщики с жаром что-то рассказывают. Часто повторяется слово «арпа» – ячмень. К сожалению, никто из нас толком не понимает по-киргизски. Из кишлака приходят еще два киргиза и присоединяются к беседе с таким азартом, словно они кровно заинтересованы в деле.

Не менее часа проходит в этом оригинальном споре, в котором стороны не понимают друг друга. Наконец один из караванщиков совершенно неожиданно вынимает из кармана письмо Гетье к Горбунову, которое сразу все разъясняет. Оказывается, группа Гетье не имела ячменя для расплаты за верблюдов. Наши караванщики были наняты не для нас, а для того, чтобы перевезти этот ячмень из Бордобы в Гумбез-Мазар. Елдаш, приведший в Бордобу наш караван, ни слова нам об этом не сказал. Мы были в полной уверенности, что караван прислан нам для перехода в Алтын-Мазар.

Таким образом караванщики опять не получили ячменя за перевозку грузов Гетье и не знали, как мы будем с ними расплачиваться.

Характерно, что записка Гетье была извлечена из кармана только после часового бесплодного словопрения. Впоследствии это повторялось не раз: очевидно, сказывалась непривычка кочевых киргизов к писаному и печатному слову.

Положение создавалось довольно затруднительное. Киргизы явно потеряли к нам доверие. Если не удастся уговорить их идти дальше, мы застрянем со всем нашим грузом в Гумбез-Мазаре на неопределенное время.

Горбунов сидит на земле, поджав под себя ноги, не торопясь, ведет разговор, разъясняет, убеждает, уговаривает. Один из приехавших из кишлаков киргизов оказывается председателем колхоза, в котором состоят наши караванщики.

Дело постепенно улаживается. Николай Петрович договаривается о цене и сроках расплаты. Нам приводят других верблюдов и других караванщиков.

Рано утром Марковский и Милей седлают лошадей, расстаются с нами и пускаются в обратную дорогу. Они хотят за один переход отмахать 80 километров и к вечеру быть в Бордобе. Я незаметно подкидываю Марковскому в седельную сумку две банки сгущенного молока: суровый исследователь питает слабость к этому лакомству.

Мы продолжаем наш путь по Алаю. Вскоре нам предстоит покинуть Алайскую долину и свернуть к югу в ущелье Терс-Агар, ведущее к Алтын-Мазару. Это нас радует. Однообразный пейзаж чукуров нам порядком надоел.

Мы приближаемся к повороту. Но еще бесконечно долго мы огибаем подножье горы, за которой начинается Терс-Агарское ущелье.

На холме стоит большой мазар, могила мусульманского святого – глиняная постройка правильной кубической формы без окон, с небольшими деревянными дверями. Стены и пол устланы коврами, снаружи мазар украшен черепами кииков и архаров и хвостами яков и лошадей, укрепленными на высоком древке. Тысячелетней древностью степных кочевий веет от этой суровой могилы, сторожащей простор Алая.

Мы обогнули наконец подножье горы. Перед нами ущелье Терс-Агара. Бурная Алтын-Дара течет нам навстречу. Река размыла в ущелье глубокий крутой, каменистый каньон.

К вечеру мы находим прекрасное место для лагеря. Небольшой ручей впадает в Алтын-Дару. Возле него ярко-зеленым ковром вкрапилась в каменистое русло реки лужайка с сочной густой травой. На лужайке стоит одинокая юрта. Дымок костра стелется над нею.

Раскидываем лагерь, разгружаем верблюдов и лошадей и с наслаждением смываем в ручье пыль дневного перехода.

Потом идем знакомиться с обитателями юрты. Бойкий парнишка лет четырнадцати встречает нас у входа. Возле костра, разложенного посредине юрты, сидит его мать, высокая широкоплечая женщина с большой серьгой в ухе, и размешивает в казане похлебку. В стороне – молодая девушка, почти подросток, занята шитьем. Правильные черты лица, смущенный и суровый взгляд больших, темных, чуть раскосых глаз. Возле матери копошится четвертый член семьи – четырехлетний мальчик. Киргизские малыши с их загорелыми лицами и черными, как смородина, слегка раскосыми глазами удивительно занятны.

Сбоку юрты сложены пожитки семьи – два небольших сундучка, стопка кошм и одеял, посуда. Острый запах бараньей шерсти и кумыса стоит в воздухе.

Мы знакомимся. Один из сопровождающих нас красноармейцев, Абдурахманов, служит переводчиком.

Хозяин юрты все лето пасет скот высоко в горах. Зимой семья живет в зимних глиняных кибитках, которые видны на другом берегу Алтын-Дары.

Угощаем хозяйку и ребят шоколадом. Блестящая свинцовая бумага производит большее впечатление, чем маленькие коричневые квадратики, которые они видят впервые.

На следующий день Горбунов и Шиянов уезжают вперед. Каплан и я идем с караваном. Медленно поднимаемся вверх по Терс-Агару. Ущелье становится все круче и живописнее. Справа и слева – снежные вершины, висячие ледники. Но мы все еще не избавились от чукуров. Подобно огромным злокачественным опухолям вылезают они из всех боковых долин и загораживают перспективу.

Через несколько часов мы видим забавную картину: Горбунов и Шиянов, раздевшись догола, в одних шляпах сидят у ручья и ковшами промывают шлих, ища золото. Лошади пасутся невдалеке. Каплан и я забираем их и уезжаем вперед, чтобы на перевале ждать Горбунова и Шиянова.

Приближаемся к перевалу Терс-Агар. В небольшой, уютной ложбинке на «свежей зеленой траве мы решаем отдохнуть. Слезаем с лошадей. Ноги и спину ломит от долгого пути.

Вдруг Каплан хватает меня за руку и кричит:

– Смотрите – киик! Один, два, три, шесть!

Я вглядываюсь в скалы на противоположном берегу реки. С большим трудом различаю несколько кииков, почти невидимых на фоне скал благодаря изумительной защитной окраске.

Усталости как не бывало. Я хватаю винтовку, быстро перехожу реку в брод и поднимаюсь на склон. Я хочу стрелять, но киики исчезли. Я долго всматриваюсь в скалы и наконец вижу их на том же месте, где и раньше. Небольшая перемена в освещении сделала их невидимыми, хотя я значительно к ним приблизился. Ложусь, кладу винтовку на большой камень и тщательно выцеливаю одного киика, который едва заметен на скале. Выстрел. Смертельно раненное животное прыгает вверх и падает. И в тот же момент целое стадо, испуганное выстрелом, пускается вскачь вверх по осыпи, поднимая облако пыли. Кииков было гораздо больше, чем мы сумели разглядеть.

Я поднимаюсь по склону. Над убитым кииком плавными кругами реет орел. Красивое животное с тонкими стройными ногами и изящной небольшой головой лежит неподвижно. Безжизненные глаза кажутся стеклянными. Пуля попала под переднюю лопатку и вышла через шею. Я волоку киика вниз. Горбунов, подошедший с Шияновым к месту нашей стоянки, вскакивает на лошадь, переезжает реку и быстро поднимается мне навстречу. На берегу он искусно потрошит киика, затем мы приторачиваем его к седлу и продолжаем наш путь.

Мы приближаемся к перевальной точке. Ущелье расширяется, подъем становится положе. Река все ленивее течет нам навстречу, образует заводи и повороты. Перевал представляет собою широкое седло. Справа из карового ледника вытекает водопад. Внизу он бифуркирует – разделяется на две части.

Четыре огромные зубчатые вершины – Музджилга, Сандал, Шильбе и безыменная – вырастают из него, четко выделяясь на светлом вечернем небе. Слоистые снежные карнизы, грозя обвалами, нависают над снежными стенами. Холодно блестят ледяные отвесы, расчерченные следами лавин. Ниже, в фирновых ущельях, насыпаны ровные снежные конусы – сюда скатились лавины. Еще ниже, уже вперемежку со скалами и темной грязью морен, лепятся по крутым ущельям и кулуарам висячие ледники, серые, изорванные, рассеченные зияющими трещинами. Под ледниками обрывается вниз двухкилометровая темная стена скал, могучее основание горного массива.

Широкая долина Муксу, разделяющая Заалай от Мазарских Альп, позволяет охватить их взором сразу – от подножья и до вершин. В этом сочетании высочайших горных хребтов с широкими плоскими долинами – особая, Памиру свойственная грандиозность панорамы.

Снега вершин алеют в лучах заходящего солнца, легкие, розовые, пронизанные солнечным светом облачка медленно плывут между их зубцами.

Незыблемый покой гор охватывает нас. Мы теряем ощущение самих себя. Мы стоим неподвижно, в глубоком молчании. Солнце садится все ниже. Алые отблески покидают вершины и окрашивают небо над ними. Голубые тени вечера ложатся на снега вершин. Горы становятся холодными, суровыми, хмурыми.

Левее Мазарских Альп синеют ущелья Саук-Сая, Коинды и Сельдары. Текущие по ним реки тех же наименований образуют своим слиянием Муксу.

Саук-Сай берет начало в ледниках южного склона пика Ленина. Сельдара питается ледником Федченко.

На языке ледника Федченко расположен первый лагерь нашего 29-го отряда – базовый лагерь. Туда лежит наш путь.

Мы начинаем спуск по бесконечным зигзагам тропы. На высоте 3 300 метров, прижавшись к камням, трогательно приютилась маленькая березка.

Скалы на спуске кое-где выглажены, словно отшлифованы. Это – работа глетчеров. Миллионы лет тому назад все три ущелья – Саук-Сая, Коинды, Сельдара и долина Муксу были заполнены ледниками. Следы шлифовки на скалах позволяют судить о громадной мощности этих древних глетчеров. Толщина ледяного пласта превышала километр.

Языком называется нижняя часть ледника, обычно покрытая мореной.

Быстро темнеет. Далеко внизу в сгущающихся сумерках идет наш караван. На середине спуска Николай Петрович и Шиянов остаются ждать отстающего Каплана. Я иду вперед, догоняю караван и выбираю место для лагеря возле большой глиняной кибитки, где помещается база 37-го отряда нашей экспедиции, строящего метеорологическую станцию на леднике Федченко.

Установив палатки, я посылаю на перевал одного из трех сопровождающих нас красноармейцев.

Через несколько времени приходят отставшие. Оказывается, Каплан, утомленный долгим переходом, решил спуститься с перевала верхом. По неопытности он не проверил подпруги и вскоре съехал с седлом через голову лошади. С большим трудом ему удалось снова надеть седло. Но конь его, молодой и норовистый Пионер, отказался продолжать спуск. Каплан тащил его изо всех сил за повод, Пионер, упираясь, продолжал щипать скудную траву. Каплан зашел Пионеру в тыл и стал нахлестывать его. Конь начал отчаянно брыкаться. Два часа в полной темноте бился бедный кинооператор с упрямым конем, пока не явилось спасение в образе посланного мною красноармейца. Опытный в конских делах воин быстро укротил строптивца, и все трое благополучно добрались до лагеря.

Мы располагаемся на ночлег.

Рано утром нас будит бодрый голос Николая Петровича:

– Вставайте, мировая жратва готова!

Неисчерпаемая энергия у этого человека! Он уже давно встал, приготовил радиостанцию для пробного испытания и успел, кроме того, нажарить большой казан каурдака. Николай Петрович любит иногда готовить, изобретая при этом самые необыкновенные и сложные комбинации блюд и приправ. Некоторые «варианты» вошли в летопись нашей экспедиции под его именем. Существовало, например, блюдо «беф а-ля Горбунов». Когда оно не удавалось, его называли «блеф а-ля Горбунов».

Мы принимаемся за еду. Каурдак явно пересолен. Наши физиономии приобретают лукаво-ироническое выражение. Николай Петрович смущен.

– Черт возьми, – говорит он, – очевидно, солили дважды: я и Мельник.

Мельник – красноармеец, помогавший Николаю Петровичу в приготовлении каурдака.

Алтын-Мазар радует глаз сочной ярко-зеленой растительностью: рощи березы и арчи, густые заросли низкорослой ивы. Среди деревьев разбросаны юрты киргизов и их зимние глиняные дома, называемые кибитками. Население кишлака насчитывает несколько десятков человек.

С обрыва Терс-Агара стекает водопад. Он вращает колесо небольшой мельницы и питает арыки, орошающие луга Алтын-Мазара. Восточная часть оазиса поросла густым кустарником. На лугах и в кустарнике пасется скот – бараны, верблюды, яки, которых на Памире называют кутасами. Очень забавны телята кутасов – лупоглазые, с длинной, стоящей торчком редкой шерстью.

Наш лагерь стоит рядом с базой 37-го отряда. Кроме трех палаток, в которых мы живем, мы установили тент. Под ним мы обедаем, работаем, читаем.

Перед кибиткой 37-го отряда на большом лугу в деревянном квадрате изгороди - приборы метеорологической станции Среднеазиатского гидрометеорологического института. Наблюдатель Пронин со своим помощником помещается в маленькой комнатке в кибитке.

Пронин живет в Алтын-Мазаре с ноября 1932 года. Он – страстный охотник, за зиму убил 22 киика. Очень доволен своим алтын-мазарским существованием, хочет оставаться еще на один год. Единственное, что его тяготит, – это полная оторванность от внешнего мира. За все время он не получил ни одного письма.

За лугом с метеорологическими приборами – густые заросли кустов и широкое – в километр – галечное ложе Муксу. Река течет целой паутиной русел и водоворотов. Левый берег упирается в грандиозные отвесные скалы Мазарских Альп. Могучие снежные массивы Музджилги, Сандала и Шильбе, меняющиеся в цвете и оттенках с каждым часом дня, составляют величественный фон отрезанного от мира Алтын-Мазара.

На другой день после нашего прихода Шиянов для проверки делает сборку метеорологического самописца, который предстоит установить на вершине пика Сталина. Обнаруживается, что при переходе по Алайской долине утеряны винты, необходимые для закрепления пропеллера. Это – большая неудача. Потеря винтов может задержать восхождение.

Посылаем верхового в Лянч, где есть механическая мастерская, чтобы заказать там винты.

В Алтын-Мазаре мы живем два дня, поджидая Розова, заведующего транспортом 37-го отряда. Он должен помочь нам своим опытом, своими людьми и лошадьми в очень трудной и опасной переправе через реки Саук-Сай и Сельдару, которые нам предстоит перейти, чтобы добраться до лагеря нашего отряда на языке ледника Федченко.

 

V.

Переправа через Саук-Сай и Сельдару. – В базовом лагере. – Работа подготовительной группы. – Гибель Николаева.

 

Лошадь осторожно входит в реку. Буро-красный поток с оглушительным ревом несется по перекатам. Когда смотришь на воду – кажется, что лошадь пятится назад, и берега быстро движутся вверх по течению. Кружится голова, и странное искушение – сползти с седла и отдаться на волю волнам охватывает тебя. Надо смотреть поверх воды на противоположный берег, на серо-зеленую гальку широкой долины, на отвесы обрамляющих ее скал с причудливым узором изогнутых пластов породы. Тогда все становится на место: берега перестают двигаться, лошадь медленно идет наискось по течению через русло, и только стремительный поток буро-красной воды, бурля и волоча по дну большие камни, мчится мимо.

Я повторяю заповеди Розова: не вставлять ноги глубоко в стремена, не ослаблять повод, если лошадь потеряет упор и поплывет – направлять ее наискось к берегу, если она начнет погружаться с головой – прыгать в воду вверх по течению и плыть, держась за стремя или за хвост. Ни в коем случае не расставаться с лошадью, иначе – гибель. Этим летом в Саук-Сае и Сельдаре потонуло четырнадцать человек.

Лошадь переходит русло, приближается к берегу, выходит из воды на гальку, встряхивается.

Караван идет дальше. Рев воды позади нас стихает, но вскоре такой же рев начинает доноситься спереди. Мы подходим ко второму руслу.

Впереди на крепкой кашгарской лошади едет наш проводник, казак Колыбай, уже два года водящий по переправам караваны 37-го отряда. Он ведет за собою двух вьючных лошадей. За ним на рослом верблюде, груженном нашими вещами, переправляется киргиз Ураим. В поводу у него второй верблюд. За верблюдами идем мы – Розов, Николай Петрович, Шиянов, Каплан и я.

По едва приметным признакам Колыбай находит брод. Он старается вести караван так, чтобы ниже нас по течению была отмель или поворот реки: если вода собьет лошадь, то течение может выбросить всадника на берег.

Одно за другим переходим шесть русел Саук-Сая. Теперь мы едем по широкой плоской долине, отделяющей Саук-Сай от следующей реки – Сельдары.

Впереди, в километре от нас, из ущелья выпирает хаотическое нагромождение серых бугров – язык ледника Федченко.

Сельдара еще скрыта галькой долины, но рев воды приближается. Еще несколько минут – и перед нами раскрывается мутный коричневый поток. Солнце высоко стоит в небе. Под его палящими лучами усилилось таяние ледников. Река вспухла.

С величайшим трудом мы переходим шесть русел. В одном месте моя лошадь тяжело спотыкается, касаясь мордой воды. Резким движением руки я подтягиваю узду и предупреждаю катастрофу.

Мы подходим к последнему, седьмому руслу. Колыбай не может найти брод. Розов ходит по берегу и бросает в воду камни, чтобы определить глубину. Потом он садится на лошадь и входит в реку. Вода достигает лошади колен, живота, седла, перехлестывает через круп. Лошадь теряет упор, начинает плыть. Течение подхватывает ее, стремительно несет к перекатам. Розов правит наискось к противоположному берегу. Лошадь погружается, Розов сползает с седла в воду. Несколько минут отчаянной борьбы за жизнь, борьбы, за которой мы наблюдаем, затаив дыхание, – и человек на берегу. В полусотне метров ниже выходит на берег и лошадь.

Ясно, что наш караван не сможет перейти последнее русло. Надо вернуться, ночевать на берегу и завтра рано утром повторить попытку переправы.

Но вода быстро прибавляется, и Колыбай отказывается вести нас назад. Ом предлагает ночевать здесь же, на отмели между руслами. Мы не соглашаемся. Сейчас только полдень. Еще семь или восемь часов будет прибывать вода. И если она зальет отмель – нам не будет спасения. Мы указываем Колыбаю на влажный песок, на лужи, оставшиеся в углублениях, и настаиваем на возвращении,

С большим трудом и опасностью мы переправляемся назад. Под отвесными скалами Таллей Шпице (название дано немецкими участниками советско-германской экспедиции 1928 года) мы раскидываем лагерь.

Колыбай и Ураим собирают скудное топливо, Николай Петрович и Шиянов идут к стекающему со скал ручью промывать шлих. Каплан фотографирует лагерь.

Из убитого мною на Терс-Агаре киика мы жарим на шомполах великолепный шашлык.

Рев реки усиливается. Вода прибывает. И к вечеру мы видим редкое зрелище: река прокладывает себе новые русла. Она яростно набрасывается на отмели. У их краев вода вздымается темными мутными валами, размывая гальку и песок. Хороши бы мы были, если бы послушались Колыбая!

Мы лежим в спальных мешках. В 200 метрах от нас на противоположном берегу Сельдары встают отвесные утесы Шильбе. Пласты пород причудливо изогнуты. Сдвиги и землетрясения нарушили их параллельное залегание, поставили их на дыбы, перемешали в невообразимом беспорядке. Темные породы прорезаны светлыми кварцевыми жилами. Кварц образует сложные узоры на теле скал – письмена, по которым геолог легко расшифрует бурную юность нашей планеты.

Холодно. Ветер гонит вверх по реке тучи белой пыли.

Каплан лежит рядом со мною. Во время переправы он держал себя очень мужественно и не выказывал страха, хотя единственный из всей нашей группы не умеет плавать. Сейчас он полон пережитых впечатлений.

– Когда я уезжал, – произносит он задумчиво, – жена мне говорила: «Будешь на Памире – не лазай по горам». А вот рек-то она не предусмотрела!

Я пишу дневник. Колыбай и Ураим садятся против меня на корточки и смотрят. Их лица принимают все более удивленное выражение. Они никак не могут понять, как может человек так долго писать.

Наконец Колыбай не выдерживает молчания.

– Твоя кибитка где стоит? – спрашивает он.

– В Москве.

– В Москву из Ташкента далеко ехать? Целый день?

– Четыре дня на машине.

Колыбай и Ураим изумлены. И по непонятным мне ассоциациям Колыбай вынимает из кармана удостоверение, из которого видно, что он – старший вьючник 37-го отряда и имеет право носить винтовку.

– Ставь еще печать, – говорит он, – пусть знают, что я большого начальника через реку перевел.

Большим начальником на Памире называют Горбунова.

Вечереет. Лагерь засыпает...

Когда мы проснулись утром, рева реки почти не было слышно. У краев отмелей обнажилась влажная темная галька. Вода значительно спала.

Навьючив вещи на верблюдов, мы тронулись в путь. У берега Колыбай долго искал брода. Русла были все же глубоки и течение стремительно.

Наконец мы приступили к переправе и, к удивлению, довольно легко перешли все семь русел. Только однажды один из верблюдов начал терять упор и жалобно закричал. Общими усилиями мы вытащили его на берег.

Итак, переправа окончена. Мы едем рысью вдоль скал к лагерю, и наши лица расплываются в довольные улыбки.

Мы переезжаем еще одну реку – Малый Танымас. На ее берегу под скалами раскинуто несколько палаток. Возле них аккуратными рядами стоят десятки вьючных ящиков. Это – базовый лагерь нашего отряда.

Небольшой ручеек падает с отвеса и образует водоем с чистой прозрачной водой. И, выделяясь свежей зеленью листвы на сером фоне скал, растет над лагерем развесистая кудрявая березка.

Маленький человек, с веселым взглядом синих глаз и затаившейся в задорных уголках рта лукавой усмешкой, встречает нас у палаток. Это – начальник административно-хозяйственной части нашего отряда Дудин. У большого казана хлопочет Алеша, молодой парень, сухопарый и нескладный, похожий на страуса. И Дудин и Алеша – в трусиках. Их тела покрыты крепким горным загаром.

Мы рассаживаемся на камнях вокруг импровизированного из вьючных ящиков стола. С приятным ощущением миновавшей опасности мы принимаемся за обед.

Рядом с нашим лагерем стоит юрта 37-го отряда. Колыбай, сидя на камне, переобувается. Сейчас он поведет назад через реки караван, вернувшийся порожняком со строительства. Станция строится в 40 километрах отсюда на леднике Федченко на высоте 4300 метров у перевала Кашал-Аяк.

К нам подсаживается Розов. Он совсем не похож на героя, этот худощавый, скромный, розовощекий человек, уже двадцать раз переправлявшийся в этом году через Саук-Сай и Сельдару. Он молчалив и задумчив. Из него трудно выжать слово.

Беседа вращается конечно вокруг переправы.

– И в гражданскую войну, когда с басмачами дрались, – говорит Розов, – от рек не меньше народу гибло, чем от пуль.

В течение четырех лет Розов, будучи командиром полка, сражался против басмачей: он участвовал и в том бою, в котором был убит главный курбаши басмаческой армии, бывший турецкий министр Энвер-паша, прожженный политический авантюрист, пытавшийся здесь, в Средней Азии, поднять знамя газавата, священной войны против неверных, и сплотить под этим знаменем всех врагов советской власти.

Время от времени мы прерываем нашу беседу и меняемся местами, пересаживаясь вокруг стола по часовой стрелке. Мы последовательно подставляем палящему солнцу то грудь, то левый бок, то спину, то правый бок и спасаемся от ожогов.

После обеда мы забираемся в приготовленные для нас палатки.

На другой день мы отдыхаем, чиним вещи, устраиваемся поудобнее в палатках. В базовом лагере нам предстоит прожить несколько дней в ожидании, пока прибудут из Лянча заказанные для радиостанции винты.

К вечеру мы идем на охоту в ущелье Билянд-Киик, что значит по-киргизски «киики на высоте».

Переправляемся через Танымас и поднимаемся на морену.

Пересекаем трехкилометровый ледник, спотыкаемся и скользим по нагромождению валунов, перепрыгиваем через ручейки. Выходим к правому краю ледника, к месту, откуда вытекает Сельдара.

Река не вытекает, а выжимается напором мощного ледяного пласта. Темно-бурый поток вырывается внизу из глетчерного грота, толстым коротким стволом взмывает вверх и затем ниспадает каскадами во все стороны, словно переливаясь через края огромной невидимой чаши. Гигантский водяной гриб клубится в лохмотьях рыжей пены.

Река идет дальше одним глубоким руслом. Вода несется в неудержимо стремительном течении. Громадные валуны с грохотом движутся по дну. У перекатов - глубокие водяные провалы, в которых бурлят водовороты страшной силы.

Над рекой глухой гул.

На расстоянии километра от выхода из ледника Сельдара ударяется в скалистую стену Таллей Шпице, круто поворачивает налево и растекается по долине сетью широких и сравнительно мелких русел.

Вырубая во льду ступени, мы осторожно переходим над гротом, откуда выжимается река. Мурашки бегают по спине при одной мысли о том, что можно сорваться вниз, в бушующую пучину.

Перейдя ледник, мы делимся на две группы. Николай Петрович, Дудин и Каплан идут дальше по ущелью, а мы с Шияновым начинаем подъем на гору. Мы лезем сначала по большим валунам, потом по крутым и твердым глинистым осыпям. Тяжелый рюкзак со спальным мешком и винтовка оттягивают плечи. Подъем очень труден. Сказывается недостаток тренировки. На осыпях много свежего киичьего помета. Появляется надежда на хорошую охоту.

Через два часа мы достигаем отлогих, поросших зеленой травой склонов, поднимаемся на небольшой перевал, ориентируемся, выбираем место и расходимся.

Я располагаюсь на небольшой ровной площадке возле низкорослых побегов арчи, сооружаю невысокий барьер из каменных плит, защищающий меня от ветра, расстилаю спальный мешок и приготовляюсь к ночлегу.

Меркнут краски гор. Сизая вечерняя дымка ложится на них. В величавой тишине приходит ночь. Лунный свет пахнет хвойным запахом арчи.

На рассвете мы несколько часов напрасно ждали кииков. Нас постигла неудача. Кииков не было. К полудню мы вернулись в лагерь.

Вечером Дудин, выехавший из Москвы с первой партией нашего отряда, рассказывал нам о работе подготовительной группы: о формировании каравана в Оше, о походе по Алайской долине в снег и вьюгу, о переправе через реки в такую высокую воду, что Колыбай отказался вести караван, о сизифовом труде – прокладке вьючной тропы на протяжении 40 километров по моренам и крутым склонам от языка ледника Федченко до подножья пика Сталина, где на высоте 4600 метров был установлен лагерь, названный «ледниковым». На полпути между базовым лагерем и ледниковым, у впадения в ледник Бивачный ледника Сталина, на высоте 2900 метров был еще один лагерь – «подгорный».

Перед тем как вести тропу от языка Федченко к подножью пика Сталина, была сделана попытка пройти с караваном по ущелью Билянд-Киик на Кара-Куль и разведать таким образом путь из Оша к языку Федченко в обход Саук-Сая и Сельдары.

Дело в том, что в июле, когда основные группы нашего отряда должны были прибыть к языку Федченко, переправа через эти реки из-за сильного таяния ледников могла оказаться невозможной.

Никаких достоверных сведений о Билянд-Киике не было. Имелись беглые записки Косиненко, единственного европейца, посетившего это дикое ущелье. В Алтын-Мазаре Дудину говорили, что киргизы верхом пробираются по Билянд- Киику на Кара-Куль.

Попытка пройти с караваном по Билянд-Киику не удалась. Ущелье изобиловало бомами – поперечными перевалами, непреодолимыми для вьючных лошадей.

Большая работа предстояла нашей подготовительной группе на самой горе.

В разреженном воздухе больших высот малейшее усилие вызывает одышку, каждый килограмм груза кажется пудом, каждый взмах ледорубом - большой физической работой. Самые опытные и тренированные альпинисты могут на высоте 6 – 7 тысяч метров подняться за день не больше чем на 700 – 800 метров по вертикальному измерению. Поэтому от основного лагеря к вершине горы надо заранее выдвинуть цепь промежуточный лагерей, где альпинисты находили бы ночлег. Последний лагерь устанавливается в 500 – 600 метрах от вершины. В лагери надо забросить продукты и медикаменты.

Наиболее трудные скальные участки на пути оборудуются охранительными крюками, веревками и веревочными лестницами. На крутых ледяных подъемах вырубают ступени.

Путь на вершину пика Сталина был намечен еще в прошлом году. Горбунов, Гетье и старший Харлампиев (в отряде было два Харлампиева – отец и сын) произвели разведку этого пути после неудачной попытки подняться на южное ребро горы для встречи с отрядом Крыленко.

По большому леднику, вытекавшему из мульды пика Сталина, они поднялись на высоту 5600 метров к подножию его восточного ребра. Скалистое ребро почти отвесно уходило вверх на 800 метров. Шесть «жандармов», шесть скалистых массивов поднимались на нем один за другим, преграждая путь. Крутые снежные переходы между «жандармами» были местами не шире ладони. Ребро обрывалось вниз километровыми кручами.

Путь по ребру был очень опасен. Но это был единственный путь на вершину.

Ребро выводило на фирн. Фирновые поля мягкими уступами поднимались к вершине. Здесь вряд ли можно было ожидать больших трудностей.

Горбунов и Гетье поднялись в прошлом году до высоты 5900 метров, преодолев два «жандарма». Мороз и осенний буран заставили их прекратить восхождение. Остальные «жандармы» снизу казались трудными, но преодолимыми.

Подготовительная группа должна была найти самый легкий путь по «жандармам», сбросить на этом пути все плохо лежащие камни, вбить на трудных местах в скалы крюки и натянуть веревки. На высоте 5600 метров у основания скалистого ребра, на высоте 6400 метров над последним «жандармом» и на фирне на высоте 7 тысяч метров надо было установить лагери и занести в них продукты.

Для этой работы надо было располагать хорошо подобранным и дисциплинированным отрядом носильщиков из жителей высокогорных деревень. Только эти люди, из поколения в поколение живущие на большой высоте и с детства привыкшие переносить на своих плечах по головоломным горным тропкам дрова и продукты, могут справиться с заброской грузов в верхние лагери. Будучи кроме того обычно охотниками, они прекрасно лазят по скалам, нередко превосходя в этом отношении лучших альпинистов. Но льда и фирна они боятся, и их приходится обучать хождению по ледникам и по снегу, применению кошек, ледоруба и веревки.

Свою работу носильщики обычно выполняют под руководством альпинистов, составляющих подготовительную группу.

Однако практически при больших восхождениях не удается разделить альпинистов на подготовительную и штурмовую группу. Основное качество альпиниста – приспособляемость к высоте – выявляется только в работе на горе. Кроме того, при подготовке подъема встречаются такие трудности, которые требуют участия самых лучших и опытных альпинистов. Поэтому подготовительную работу фактически ведет обычно вся группа.

Забота о носильщиках лежала на начальнике нашей подготовительной группы Харлампиеве-старшем. Он должен был завербовать их в Кударе, высокогорном кишлаке на Западном Памире.

Харлампиев отправился в Кудару из базового лагеря по Билянд-Киику 15 июня. 20-го он был в Кударе. Здесь находился таджик Селим, бывший в прошлом году старшим носильщиком в отряде Горбунова и зарекомендовавший себя с самой лучшей стороны. Харлампиеву следовало разыскать Селима, совместно с ним подобрать кадр сильных и опытных носильщиков, рассказать им о целях и задачах восхождения, пробудить в них интерес к этому большому делу и привести их с собой к леднику Федченко.

Ничего этого Харлампиев не сделал. Узнав, что Селим мобилизован для проведения кампании по займам, он не попытался добиться его освобождения. Пробыв в Кударе один день, Харлампиев удовлетворился обещанием кударинского райкома прислать носильщиков к 1 июля и вернулся к леднику Федченко, не оставив даже носильщикам на дорогу продуктов. Само собою понятно, что из Кудары никто не пришел.

Впоследствии Дудину удалось с большим опозданием достать в Алтын-Мазаре шесть носильщиков – четырех киргизов и двух таджиков. Однако они были слишком молоды и недостаточно выносливы.

Нам так и не удалось получить от Харлампиева удовлетворительных объяснений по поводу кударинской истории. По его словам, он спешил обратно к леднику, чтобы помочь группе Гетье, Николаева и Маслова переправиться через Саук-Сай и Сельдару. Однако это объяснение было простой отговоркой. При переправе в его помощи не нуждались. Для этого были вьючники 37-го отряда и обладавший большим опытом Дудин.

Между тем отсутствие хороших кадров носильщиков чрезвычайно затруднило восхождение и только благодаря счастливому случаю не повлекло за собой гибели альпинистов.

И все же подготовка к восхождению шла, очевидно, успешно.

По сведениям Дудина наши альпинисты, жившие в лагере 4600 метров, уже приступили к обработке ребра и установили первый высокогорный лагерь на высоте 5600 метров.

4 августа, во время обеда, на морене показывается наш караван, пришедший из верхних лагерей. Усталые лошади, скользя и спотыкаясь, с трудом бредут по серым ледяным буграм. Усталые люди погоняют их криками и камнями.

Караван переправляется через Танымас, подходит к лагерю. Караванщики развьючивают лошадей, пожимают нам руки.

– Ну, как там – все якши? – спрашивает Дудин.

– Якши, якши, – говорит караванщик Позыр-хан, рослый красивый узбек.

Шиянов.

– Записка бар?

– Бар.

Позыр-хан вынимает из-за пазухи клочок бумаги. Я узнаю прямой, корявый почерк Гетье.

Дудин пробегает глазами неровные строчки и молча протягивает записку Николаю Петровичу.

Мы читаем:

«1/VIII - 33 г.

Дорогой Михаил Васильевич!

У нас большое несчастье: при подготовке для прохода носильщиков второго «жандарма» на ребре 30/VII сбит камнями Николаев. У меня с А. Г. (Харлампиев старший) на глазах он пролетел около 500 метров по отвесному ледяному склону, потом на 50-метровый снеговой сброс и оттуда – на скалы. Попытки на другой день найти труп на леднике Сталина окончились неудачей, по-видимому, он попал в снеговую трещину, либо застрял на скалах, добраться же до них нет возможности. Сейчас спустились в ледниковый лагерь, чтобы несколько успокоиться. Завтра для отвлечения мыслей хочу сделать восхождение на пик Орджоникидзе, а затем – снова в лагерь 5600 метров. Туда мы уже забросили почти все необходимое для восхождения. Меня очень волнует отсутствие Николая Петровича и Шиянова. Сейчас присутствие Н.П. совершенно необходимо, так как внесет спокойствие. А. Г. настроен совершенно демобилизационно. Постараюсь отправить его к вам. О смерти Николаева прошу никому не говорить.

А. Гетье.

Р. S. Пришлите ящик с метой».

Мы молча расходимся по своим палаткам. Возле моей на камнях лежит спальный мешок, приготовленный для починки, катушка ниток, иголка, ножницы, все, как я оставил до обеда. Я смотрю на эти вещи и не узнаю их. Рядом с вестью о гибели Николаева их будничность и обыденность кажутся странными.

Николаев встает передо мною таким, каким я знал его в Оше. Я вспоминаю, как он обучал меня скалолазанию на Сулейман-баши, как мы сражались с ним в шахматы в тенистом парке, купались в стремительной и мутной Ак-Буре. Так неожиданно и просто все это кончилось. «Сбит камнем с ребра»...

Но жизнь идет своим чередом, – и я закрепляю на спальном мешке готовые оторваться пуговицы и продеваю кожаные шнуры в окованные триконями горные башмаки.

Впоследствии мы узнали подробности гибели Николаева.

29 июля Гетье, Абалаков, Гущин, Николаев и оба Харлампиева начали подготовительную работу на горе. Они поднялись со всеми носильщиками из ледникового лагеря по глетчеру и скалам к началу восточного ребра и здесь, на высоте 5600 метров, поставили первый высокогорный лагерь. Носильщики заболели горной болезнью, и их пришлось отпустить вниз. Плохо себя чувствовали и некоторые альпинисты, впервые поднявшиеся на такую высоту. Однако они остались наверху, чтобы акклиматизироваться.

На другой день решили приступить к обработке «жандармов». Николаев, обычно быстрый и нетерпеливый, в это утро собирался медленно и был готов позже других. Уже одетый, он снова забрался в палатку и лег. Быть может, он не совсем хорошо себя чувствовал, но не хотел признаться в этом, боясь, что не попадет в штурмовую группу.

Абалаков, Гущин и Гок Харлампиев, связавшись, пошли вперед. Гетье, старший Харлампиев и Николаев следовали за ними на некотором расстоянии.

Первая тройка, миновав легкий первый «жандарм» и оставив на втором веревки, которые должна была закрепить вторая тройка, стала подниматься по крутому снежнику к третьему «жандарму».

Гетье, старший Харлампиев и Николаев подошли к крутой стене второго «жандарма». Гетье и Харлампиев, уже поднимавшиеся на него во время прошлогодней разведки, решили идти вперед, закрепить веревки и спустить одну из них Николаеву. Они начали траверсировать по скале вправо. Когда Гетье, поднявшись на «жандарм», подошел к его краю, он увидел, что Николаев, вместо того, чтобы ждать веревку, пытается взять крутую скалу в лоб. Он увидел затем, как из-под руки Николаева вырвался камень, ударил Николаева по плечу и сбил со скалы на узкое ребро. Николаев пытался сохранить равновесие, но вслед за первым камнем посыпалась целая каменная лавина. Вместе с ней Николаев покатился по крутому фирновому склону. Он не делал никаких попыток задержаться. Казалось, что он был убит или потерял сознание от ударов камней. Пролетев метров пятьсот, он скрылся в снежных сбросах.

Потрясенные гибелью товарища, альпинисты вернулись в лагерь. На следующий день они спустились в ледниковый лагерь и сделали попытку подойти к основанию склона, по которому падал Николаев, и найти его тело. Попытка не увенчалась успехом. Склон, очень крутой, поднимался вверх больше чем на километр. Приблизительно на середине находились снежные сбросы и скалы, куда скатился Николаев. Добраться до них было невозможно.

Вечером Николай Петрович зовет меня в свою палатку обсудить положение.

Мы решаем, что завтра Шиянов, Каплан и я должны отправиться в ледниковый лагерь, чтобы внести в отряд успокоение и принять участие в подготовке восхождения. Николай Петрович остается в базовом ожидать винты для радиостанции. Без этих винтов нельзя было собрать эту станцию, и восхождение в значительной степени теряло смысл. В связи с этим восхождение, назначенное на 10 августа, откладывается до 20-го.

Следующий день прошел в сборах и писании писем. Надо было дать хотя бы короткий отдых лошадям.

Вечером в мою палатку залезает Николай Петрович. Мы молчим и думаем об одном и том же: о Николаеве, о восхождении, о предстоящем мне завтра пути по ледникам.

Потом Николай Петрович вынимает из кармана тюбик бромурала. Он протягивает его мне.

– На случай, если вы будете плохо спать на высоте, – говорит он.

 

VI.

К сердцу белого пятна. – По ледникам Федченко, Бивачному и Сталина. – История расшифровки белого пятна. – В лагере «4600».

 

 На другой день утром мы отправляемся в путь. Николай Петрович и Дудин провожают нас по берегу Танымаса до переправы. Мы переходим бурлящий поток по перекинутому через него бревну и поднимаемся на морену. Базовый лагерь остается позади.

Хаотическое, бессмысленное нагромождение серых ледяных бугров, покрытых галькой и камнями. Местами крутые срезы обнаженного льда уходят вниз на 50 – 60 метров. Внизу маленькие грязные озерки. Гнетущий своим однообразием и безобразием ландшафт.

Едва заметная тропа, отмеченная небольшими турами, вьется между буграми. Вверх, вниз, вверх, вниз, иногда по самому краю крутых срезов.

Тяжело навьюченные лошади с трудом идут по тропе. Их ноги у бабок сбиты, и следы крови остаются на камнях. Гальки и камни часто скользят на льду. Тогда у лошадей разъезжаются ноги, и они падают.

Мы идем за караваном. Идем молча, внимательно глядя себе под ноги, выбирая место для каждого шага. Идем, упорно преодолевая сопротивление морены. Впереди маячит высокая гора с характерной, плоской, как бы срезанной вершиной. Мы знаем, что она стоит у впадения в ледник Федченко ледника Бивачного. У ее подножья мы будем ночевать и завтра свернем на Бивачный. До горы как будто рукой подать. Но мы идем час, другой, третий – расстояние не сокращается. Да и высокие хребты, окаймляющие ледник, словно движутся вместе с караваном: за полдня пути пейзаж почти не меняется. По обе стороны от нас все те же скалы, обрывы, снежные сбросы.

Мы начинаем чувствовать усталость – скорее психическую, чем физическую. Внимание слабеет, трикони все чаще задевают за камни, нога подвертывается.

Мы пересекаем ледник наискось к его правому краю, хотя Бивачный впадает в Федченко слева. Но на правой части глетчера в морену врезается клин открытого льда. Мы переходим на лед, и сразу становится легче передвигаться. Все трещины открыты и их нетрудно обойти. Ручьи талой воды с шумом текут по глетчеру, исчезая в узких, голубых ледяных колодцах. Далеко впереди из-за поворота ледника видны гигантские фирновые поля его верховья и белоснежный массив Шпоры.

Наконец мы поравнялись с горой у устья Бивачного. Мы снова пересекаем ледник, выходим к его борту и на маленькой скалистой площадке останавливаемся на ночлег.

Пока караванщики развьючивают лошадей, мы с Шияновым проходим немного дальше вперед, до поворота на Бивачный. Перед нами – тот же унылый моренный пейзаж, грандиозный хаос серых ледяных бугров, крутые ледяные срезы, грязные озерки. Скалы на левом берегу ледника сильно выветрены. Они образуют целую каменную армию «монашек», больших остроконечных столбов, стоящих правильными рядами.

Но в верхней части ледника Бивачного картина сразу меняется. Ледник слева окаймлен грядой высоких снежных пиков. Они выстроились одна за другой, словно наряд караула, охраняющего вход в самое сердце неисследованной области, в самую глубину горного узла Западного Памира.

Мы раскладываем на плоском камне карту, ориентируем ее и начинаем определять: широкий, ближе других к нам стоящий массив светло-розового камня, увенчанный фирновой макушкой, – пик Реввоенсовета, 6330 метров, за ним – черная отвесная стена, вздыбленная в давней космической катастрофе, – пик Ворошилова, 6660 метров, вдали – ровный скалистый конус со снежной вершиной, похожей на сахарную голову, – пик Орджоникидзе, 6330 метров.

За пиком Орджоникидзе мы различаем еще одну вершину. Она почти закрыта своим соседом и кажется гораздо ниже его. Видна только часть широкого снежного шатра.

Мы сверяемся с картой. Сверяемся дважды, трижды, боясь ошибиться. Сомнений нет – это пик Сталина, высочайшая вершина СССР, одна из высочайших вершин мира – 7 495 метров.

К нему лежит наш путь. К нему и... на него.

Мы долго смотрим на пик Сталина в бинокль.

Теперь, когда мы проникли в глубь горного узла Западного Памира, подошли к самому стыку хребтов Петра I и Академии наук, когда мы увидали величественную свиту пика Сталина, нам становится понятным, почему так долго эта область оставалась на карте белым пятном, почему лишь совсем недавно была обнаружена самая высокая вершина Советского Союза.

Ни один европеец не проникал сюда до революции. Русские ученые и исследователи не обладали нужными для этого альпинистическими навыками и техникой, иностранным альпинистам доступ на Памир был закрыт царским правительством, опасавшимся шпионажа.

Между тем таинственный западный «край» Памирского нагорья, страна, расцвеченная легендами дарвазских таджиков, влекла к себе исследователей и путешественников. Легенды говорили о набегах алайских киргизов на цветущие долины Ванча. Киргизы приходили с востока, через перевал Кашал-Аяк. Потом горные духи набросали на перевал скалы и ледяные глыбы и сделали его неприступным.

Легенды находили неожиданное подтверждение: в долинах Ванча были собаки киргизской породы. И на картах Западного Памира, на белом пятне, появилась надпись: «Перевал Кашал-Аяк». Но никто не знал, существует ли перевал на самом деле, и поэтому после надписи на картах стоял большой вопросительный знак.

С запада, со стороны Дарваза, виднелись далекие снежные вершины: самую высокую из них таджики называли «Гармо».

Наконец в 1913 году экспедиция германско-австрийского альпинистического клуба во главе с известным альпинистом Рикмер-Рикмерсом получила разрешение подойти с запада к западному краю Памирского нагорья. Рикмер-Рикмерс решил исследовать район пика Гармо.

Он пытался проникнуть туда от кишлака Пашимгар, по долине реки Гармо. Он натолкнулся на пассивное, но почти непреодолимое сопротивление таджиков. Они не хотели открыть чужеземцам путь к снежным вершинам. Они боялись гнева грозных духов, обитавших на них. Наивное суеверие сочеталось со здравым инстинктом самосохранения: европейцы приходили до сих пор к таджикам лишь для того, чтобы выжимать подати и отбирать земли. А в предгорьях были богатейшие леса и охотничьи угодья.

С большим трудом удалось Рикмерсу нанять проводников и носильщиков. Он прошел до истоков реки Гармо, поднялся на большой ледник того же названия и взошел на вершину на левом краю ледника. Горы Западного Памира высились перед ним. Ближе всех, прямо напротив, стоял, сверкая льдами, легендарный Гармо. Рикмерс определил его высоту в 6650 метров. Оказалось, однако, что пик Гармо – не самая высокая вершина неисследованной области: к северу от него Рикмерс увидел гору, достигавшую, по его определению, 7 тысяч метров. С запада, из долины Гармо, эту гору нельзя было обнаружить: она была закрыта соседними вершинами. Рикмерс принял новую вершину за гору Сандал, самую высокую из вершин Мазарских Альп, которые считались северным отрогом хребта Петра I. Что было за этой вершиной, Рикмерсу установить не удалось: дальше горы были скрыты в тумане.

В 1916 году этот же путь от Пашимгара по долине и леднику Гармо проделал топограф Беляев. Он также увидел вершину Гармо и определил ее высоту в 6600 метров.

Война и революция остановили исследовательскую работу на Памире на пятнадцать лет. Она возобновилась только в 1928 году. На Западный Памир направляется большая советско-германская экспедиция под руководством Горбунова. Тот же Рикмер-Рикмерс возглавляет ее немецкую часть. Лучшие немецкие альпинисты, чьи имена пользуются мировой известностью, входят в ее состав.

На этот раз экспедиция проникла на Западный Памир с востока, с легендарного озера Кара-Куль, по огромному леднику Танымас, что значит по-таджикски «ты меня не узнаешь».

Экспедиция предполагала выйти по Танымасу к западному краю Памирского плато, к перевалам и спускам, ведущим в Дарваз, в долину Гармо, и сомкнуть таким образом свой маршрут с маршрутом Рикмерса в 1913 году.

Но когда участники экспедиции достигли устья Танымаса, оказалось, что он впадает в другой гигантский глетчер, трехкилометровой ширины. Окаймленный с обеих сторон горными хребтами, сплошным строем пяти- и шестикилометровых вершин, глетчер тек с юга на север, в долину Муксу. Он питался мощным фирновым бассейном, из которого выступали три снежные вершины, достигавшие почти 7 000 метров. Происхождение этого фирнового бассейна было несколько загадочным: нигде в других частях Памира не наблюдалось таких огромных скоплений фирна. Это был один из самых больших ледников в мире, свыше 70 километров длиной.

Энтомолог Ошанин, побывавший у его языка в 1878 году, назвал глетчер именем ученого и исследователя Туркестана Федченко.

Никогда нога европейца не ступала на ледник Федченко в его среднем и верхнем течении.

Участники советско-германской экспедиции пересекли ледник Федченко, достигли его западного края и по впадающему в него леднику, названному ледником Академии наук, поднялись на перевал высотою в 4800 метров.

И только теперь они наконец достигли западного края Памирского нагорья. Ледяными и скалистыми отвесами обрывалось оно на два километра вниз. С грохотом разрывалась поверхность ледяных склонов, образуя новые трещины, камнепады шли по ущельям и кулуарам. Долина внизу, под обрывом, носила характер дарвазских долин, описанных Рикмерсом.

Гигантский обрыв объяснял образование фирнового бассейна ледника Федченко. Теплые воздушные течения, достигая по долинам Дарваза западного края Памирского нагорья, поднимаются отвесно вверх, подвергаясь быстрому охлаждению. Влага, которую несут эти течения, превращается в снег и питает мощные фирновые поля в истоках ледника.

Исследователи вернулись на ледник Федченко и пошли по нему вниз. Пройдя около пяти километров, они увидали на западе широкое фирновое седло второго перевала. Перевал, сравнительно нетрудный, вел в долину Ванча. Это и был легендарный Кашал-Аяк. Сказания таджиков не обманывали.

Когда-то, очевидно, в периоды потепления, перевал был легко проходим, и киргизы из Алая пользовались им для набегов на Ванч. Потом наступило похолодание, перевал стал неприступен. Легенды таджиков отображали в поэтической форме этот процесс похолодания, это наступление ледников.

Немного ниже перевала по левому западному краю ледника Федченко вставали два высоких ледяных пика.

Один из них, высотою в 6615 метров, был назван пиком Дарваз, другой, высотой в 6450 метров, – пиком Комакадемии. Снежная вершина на противоположной, восточной стороне ледника получила название пика Горбунова.

На следующий день немецкие альпинисты и немецкий геодезист Финстервальдер поднялись на пик Горбунова. Оттуда перед ними раскрылась целая горная страна. За первым хребтом, окаймлявшим ледник Федченко с запада, они увидели второй, еще более мощный. Десятки пиков и ледников образовывали огромный горный узел, и в глубине его стоял, возвышаясь над всеми соседями, гигантский снежный шатер трапецеидальной формы, высоту которого Финстервальдер определил в 7 495 метров.

Лежавшая перед ними горная цепь была хребтом Академии наук. Высокую вершину Финстервальдер принял за пик Гармо, к которому Рикмерс в 1913 году подошел с запада, со стороны Пашимгара. Немного южнее его стояла вершина, которую Рикмерс ошибочно принял за Сандал. Расположение Мазарских Альп и Сандала было теперь хорошо известно, и эту ошибку Рикмерса было нетрудно исправить.

Таким образом все, казалось, было выяснено. Смущала только разница высот. Пик Гармо, хорошо видимый с запада, определялся и Рикмерсом и русским топографом Беляевым в 6650 метров. Новая вершина была на 800 метров выше. Так создалась «загадка узла Гармо».

В 1928 году разгадать ее не удалось: немцы не нашли подступа к вновь открытой вершине. Задача окончательной расшифровки белого пятна легла на плечи советских исследователей.

Вместе с Горбуновым в советско-германской экспедиции участвовали Шмидт и Крыленко. Штурмуя снежные баррикады белого пятна, одерживая победы над глетчерами и моренами, над лавинами и камнепадами, они в свою очередь были покорены увлекательной романтикой новых исследований и открытий, обаянием мест, куда не ступала нога человека. Оба с тех пор продолжали работу исследователей. Но Шмидт по воле партии променял горные пустыни Памира на льды Арктики. Крыленко остался верен горам. Альпинизм захватил и покорил его – не альпинизм рекордов и головоломных восхождений, а альпинизм, связанный с исследованиями и наукой.

Крыленко и Горбунов поставили себе нелегкую задачу – совместными усилиями расшифровать до конца «загадку узла Гармо», дать советской науке точную карту памирского «белого пятна».

В 1929 и 1931 годах возглавляемые ими советские альпинистические экспедиции упорно работали над разрешением этой задачи. Крыленко проникал в неисследованную область с запада, со стороны Дарваза, преодолевая труднейшие глетчеры и перевалы хребта Петра I, расположенного к юго-западу от хребта Академии наук. Горбунов штурмовал белое пятно с востока.

После экспедиции 1931 года подступы к пику Гармо с запада и с востока были изучены. Белое пятно почти исчезло с карты Памира. Оставалось только сомкнуть карту, как смыкаются встречные штольни тоннеля, и загадка узла Гармо была бы разрешена.

Для этого летом 1932 года Крыленко должен был подойти с запада от Пашимгара по долине к леднику Гармо, к пику Гармо, подняться на его северное плечо и спуститься по нему к востоку, на ледник Бивачный.

Горбунов должен был в то же время штурмовать пик Гармо с востока и также сделать попытку подняться на его северное плечо. Таким образом карта района была бы сомкнута и загадка узла Гармо разгадана.

Крыленко и Бархаш, преодолев труднейшие ледяные стены, поднялись на безыменный пик у северного плеча пика Гармо.

Все было, как будто, ясно. Но высота северного плеча оказалась 5700 метров, в то время как Финстервальдер определил его 6700 метров.

Горбунов пo ледникам Федченко и Бивачному подошел к Гармо с востока. Он пытался подняться на южное плечо вершины; его группа вынуждена была отступить. Когда же альпинисты исследовали в бинокль северное плечо пика Гармо, соединявшее его с соседним пиком Орджоникидзе, они увидели неприступную стену высотой около полутора километров, изрезанную светлыми прожилками снега. Это было совсем не похоже на то, что видел Крыленко с безыменного пика.

Вернувшись в Москву, Крыленко и Горбунов сопоставили результаты своих экспедиций. Выяснилось, что Финстервальдер ошибся: пик высотой в 6615 метров, расположенный к западу от перевала Кашал-Аяк и названный им пиком Дарваз, был на самом деле пиком Гармо, к которому Рикмерс, Беляев и Крыленко подходили с запада от Пашимгара по долине Гармо. Вершина в 7 495 метров, самая высокая в СССР, обнаруженная Финстервальдером при подъеме на пик Горбунова и принятая им за пик Гармо, оказалась до сих пор никому неизвестной, вновь открытой вершиной, расположенной в 18 километрах к северу по воздушной линии от пика Гармо.

Новая вершина, самая высокая в СССР, получила имя вождя, была названа пиком Сталина. До этого времени высочайшей вершиной СССР считался пик Ленина в Заалайском хребте высотой в 7 127 метров.

Так в 1932 году была исправлена ошибка Финстервальдера и окончательно разгадана «загадка узла Гармо».

Все эти открытия еще не нанесены на карту, которая лежит перед Шияновым и мною. Пик Сталина по-прежнему называется на ней пиком Гармо, а пик Гармо – Дарвазом.

Мы сворачиваем карту и снова смотрим в бинокль на пик Сталина. Ниже больших фирновых полей, ведущих к вершине, мы видим узкую вертикальную полосу: это - восточное ребро, по которому лежит путь к вершине. Шиянов утверждает, что на фирне, над ребром он видит какой-то предмет, похожий на палатку. Не успели ли наши товарищи уже установить лагерь над ребром? Нетерпение заставляет Шиянова потерять чувство реальности. На таком расстоянии палатка не была бы видна в самый сильный бинокль. То, что он видит, может быть большим снежным сбросом или фирновым выступом.

Мы возвращаемся назад к стоянке нашего каравана, разравниваем ногами камни на площадке и расстилаем рядом наши спальные мешки: Шиянов, Каплан и я. Мы ложимся и засыпаем под тихую беседу караванщиков.

На другое утро наш караван трогается дальше. Тропа идет по правому краю Бивачного, по откосам окаймляющих его гор.

Мы идем весь день. Мы заболеваем «моренной» болезнью. Нас буквально тошнит от одного вида этого серого хаоса.

Наконец тропа спускается в ложбинку. Справа – высокий вал боковой морены, скрывающий от наших глаз ледник. Слева травянистый склон горы. Ложбинка расширяется, из-за поворота скалы перед нами раскрывается небольшое приветливое озеро и на берегу его – несколько палаток. Это наш второй лагерь, «подгорный», расположенный на высоте 3 900 метров.

Шиянов, ушедший вперед, разговаривает с каким-то человеком в шекельтонах. Отогнутые голенища шекельтонов, рейтузы раструбами и фетровая шляпа придают этому человеку странное сходство с испанским грандом с картин Веласкеза.

– Иван Георгиевич Волков, – представляется он нам.

Волков прикомандирован к нашему отряду в качестве топографа для съемки ледников Бивачного и Сталина.

Три красноармейца из Бордобы, работающие с Волковым, – Рынков со странной формы продолговатым черепом и убегающей назад линией лба, толстый, пламенно-рыжий, веснушчатый и бесконечно добродушный Белов и татарин Шибшов, большой, с огромными руками и ногами, комически-серьезный, – поспешно натягивают штаны, чтобы предстать перед нами в приличном виде.

За ужином завязывается беседа. Иван Георгиевич предается воспоминаниям о Москве, мечтательно рассказывает о своей квартирке с окнами, выходящими в парк ЦДКА, о жене, о дочке. Этот домосед и семьянин выбит из колеи непривычной обстановкой экспедиции. И все же он работает, и работает хорошо; мы с интересом рассматриваем узор горизонталей на сделанной им карте ледника Бивачного. Его съемка уже заполнила ряд мертвых пространств, пропущенных в 1928 году Финстервальдером.

Шиянов устанавливает свой Шустер и незаметно в нем исчезает.

Он мне зачем-то нужен, и я не могу его найти. Я спрашиваю Каплана, не знает ли он, где Шиянов.

– Он, кажется, уже в своем штуцере, – острит Каплан.

Весь следующий день мы проводим в подгорном лагере: надо дать отдых лошадям. Три из них расковались и не могут идти дальше.

Волков с утра уходит на работу. Красноармейцы грузят на себя треногу, линейку, приборы, и вся группа скрывается за валом морены.

Мы остаемся одни. Принимаем солнечные ванны на поросшем травой склоне горы, моемся в озере, разбираем вещи.

Лошади, наслаждаясь отдыхом, катаются по земле, поднимая облака пыли. Федька солидно стоит в стороне, пощипывает скудную траву и с пренебрежением поглядывает на своих расшалившихся собратьев.

Повар Усумбай печет на кизяке лепешки. Этот очень худой человек поразительно похож на оперного Мефистофеля. Но на его «дьявольском» лице играет добродушная улыбка.

Процедура изготовления лепешек не очень аппетитна: Усумбай то месит тесто, то подкидывает кизяк под казан. Полуготовые лепешки он ставит «доходить» прямо на навоз.

Все это однако не мешает нам уплетать горячие лепешки за обе щеки.

На другое утро мы трогаемся в путь. Мы пересекаем поперек ледник Бивачный и выходим к устью ледника Сталина.

Наконец-то кончается морена. Ледник Сталина вливается в ледник Бивачный грядой сераков. Эти острые белоснежные ледяные пирамиды напоминают ряды зубов в ощеренной пасти гигантской щуки. Между сераками – лабиринт глубоких трещин. Тропа идет правым берегом ледника. Прямо против нас – розовая стена пика Реввоенсовета. Мы минуем ее, проникаем все дальше в грозный мир горных великанов. Слева в ледник Сталина вливается ледник Ворошилова. Слияние двух ледников, двух круто ниспадающих гряд сераков – грандиозно.

Ледопады живут. Бурные ручьи пробивают себе путь между сераками, низвергаются водопадами. Глыбы льда и большие камни с грохотом летят вниз, к подножью ледопадов, к их краям.

Тропа зигзагами поднимается на осыпь по борту глетчера. Камни и галька ползут вниз под копытами лошадей. Измученные лошади берут подъем рывками: несколько быстрых, судорожных шагов и – остановка.

Одна лошадь срывается. Она скользит по осыпи, пытаясь удержаться. Она скользит все быстрее, перевертывается на спину. Вьюки летят под гору, и за ними катится по склону лошадь.

Высота склона – около 100 метров. Лошадь тяжело шлепается у подножья ледопада. Мы уверены, что она разбилась насмерть.

Караванщики спускаются к ней. К нашему удивлению, лошадь поднимает голову, ошалело осматривается. Потом она встает на ноги. Караванщики выводят ее на тропу и снова спускаются за вьюком.

Лошадь стоит спокойно, потом – начинает щипать траву. Мы удивлены хорошим аппетитом животного, только что едва не разбившегося насмерть.

– Чисто нервное, – говорит Шиянов.

Мы идем дальше. Тропа то поднимается вверх, то спускается вниз. На спусках мы отчаянно ругаемся: нам жалко «терять высоту». Мы знаем, что ледниковый лагерь расположен на 4 600 метров, и хотим скорее достигнуть его уровня.

Наконец караванщики указывают куда-то вперед, к противоположному краю ледника. Там, под осыпью, покрывающей склон пика Орджоникидзе, мы видим следы горного обвала – нагромождение свалившихся сверху скал.

– Большой камень, большой камень, – говорит один из караванщиков, показывая рукой, – там лагерь. Скоро придем.

Мы и сами знаем, что скоро придем, так как идти дальше, в сущности, некуда: мы в тупике, вероятно, одном из самых грандиозных тупиков на земном шаре.

Прямо перед нами, выше и мощнее всех окружающих его вершин, встает гигантским массивом фирна и льда пик Сталина. Его снежный шатер четко вырисовывается на синеве неба. Холодно сверкают фирновые поля, залитые лучами солнца.

Чернеет отвесная полоса восточного ребра, и из мульды вытекает широкий ледник. Снежная стена, расчерченная следами лавин, отходит от пика Сталина влево и соединяет его массив с пиком Молотова. Между двумя вершинами – большой цирк, заполненный отлогим ледником. Другая стена, скалистая, светло-серая, с узором снеговых прожилок, идет от пика Сталина вправо к пику Орджоникидзе.

Мир впереди нас непреодолимо замкнут. Из карт мы знаем, что за этим рубежом вершин и скалистых стен – цветущие долины Дарваза, стремительные потоки Муксу, Хингоу и Ванча, рощи грецких орехов и фисташек. Но рубеж недоступен и непреодолим.

Мы углубляемся в сераки, в море ледяных Пирамид. Мы рубим ступени, втаскиваем лошадей на крутые отвесы, осторожно придерживая за хвост, спускаем их вниз. Лошади скользят, снова поднимаются. Падает, наконец, и осторожный Федька. Он лежит на снегу и мрачно смотрит на нас.

«Куда завели, дьяволы! – говорит его взгляд. – Разве же это дорога для лошадей?»

Федьку развьючивают. Но он продолжает лежать, выгадывая секунды отдыха. И только когда Позыр-хан совершенно недвусмысленно берется за камчу, Федька, не торопясь, встает.

Дорога размечена маленькими турами, в каждый тур заложен листок красной маркировочной бумаги со стрелкой, указывающей направление. Мы идем по серакам час, другой. Обвал у склона Орджоникидзе, где расположен наш лагерь, все так же близок, или так же далек, как и два часа тому назад, когда караванщики указали его нам. Это проклятые памирские «концы» путей! Как они обманчивы и утомительны!

Наконец сераки окончены. Еще последний подъем, еще десяток метров по боковой морене, и мы в ледниковом лагере. Несколько палаток разбросано между скалами. У большого камня - примусы и походные кухоньки. Высота - 4600 метров, почти высота Монблана.

Нас встречают приветственными криками. Гетье, Гущин, Абалаков, Цак и Маслов обступают нас, жмут руки.

У Гетье, Гущина и Абалакова пальцы забинтованы марлей. В одной из палаток сидит бледный бородатый человек, укутанный в свитер и полушубок. Мы знакомимся. Это – Гок Харлампиев, простудившийся при поисках тела Николаева и заболевший воспалением легких, болезнью, почти всегда смертельной на такой высоте. Несколько дней товарищи опасались за жизнь Гока. Но спортивный закал и внимательный уход доктора Маслова сделали свое дело: кризис миновал благополучно.

Из соседней палатки выходит пожилой человек, в котором я узнаю старшего Харлампиева. Голова его обвязана полотенцем, ноги забинтованы.

Нас засыпают вопросами. Мы передаем новости из Москвы, Оша, Алтын-Мазара и базового лагеря. Самым актуальным вопросом оказывается положение дел в базовом лагере. Где станция? Когда начинаем восхождение? Отсрочка восхождения до 20/VIII огорчает всех: мы упускаем лучшее время, погода может испортиться.

Письма... Привезли ли мы письма? Я вынимаю из полевой сумки пачку писем, в том числе одно, адресованное: – «Альпинисту Гущину».

Общий хохот...

Пока мы беседуем, носильщики разбивают нам палатки. Я разыскиваю среди вьюков свою суму и рюкзак, расстилаю спальный мешок. Жилище готово.

Цак любезно приносит чайник с рисовой кашей. Мы ужинаем. Солнце садится за южное ребро пика Сталина. Жара сразу сменяется пронизывающим холодом. Мы надеваем полушубки.

Голубые тени вечера ложатся на фирны окружающих вершин. Стихает беседа. Темнеет.

Внезапно раздается громовой гул и грохот. Я удивленно оглядываюсь.

– Лавина, – спокойно говорит Гетье и показывает на облако снежной пыли, возникающее на крутом уступе стены, которая соединяет массив пика Сталина со склонами пика Молотова. Тысячи тонн снега стремительно низвергаются по круче вниз на глетчер, белое облако, колеблемое ветром, долго еще стоит в воздухе.

Лавина... Грозный неумолимый враг альпиниста и вместе с тем одно из самых величественных и прекрасных зрелищ в горах.

– Лавина, – повторяет Гетье. – Они идут здесь каждый день. Покойной ночи!

И Гетье, большой, спокойный и медлительный, встает и шаркающей, размеренной походкой идет к своей палатке.

 

VII.

Жизнь в ледниковом лагере. – Альпинисты и носильщики. – Героическая работа Абалакова, Гетье и Гущина на восточном ребре. – Попытка Цака, Шиянова и Маслова продолжить подготовительную работу.

 

 Чередой бездумных, беззаботных солнечных дней вспоминается мне сейчас то время, которое мы прожили в ледниковом лагере в ожидании приезда Горбунова.

Рано утром нас будит голос старшего Харлампиева:

– Усумбай, чай бар?

Повар Усумбай наливает пиалу чая и ставит ее на стол, импровизированный из вьючных ящиков. Харлампиев с чалмой из полотенца на голове и с маленьким зеленым зонтиком вылезает из своей палатки и садится пить чай. Это единственный мрачный человек в нашем лагере. Со дня гибели Николаева и болезни сына у него разыгралась неврастения, и он не принимает участия в работе. В сущности говоря, ему следовало бы отправиться вниз, в Алтын- Мазар.

Через несколько минут из палаток появляются бородатые фигуры в трусиках. Фигуры выстраиваются на небольшом возвышении возле лагеря. Ярко-рыжий Абалаков становится перед шеренгой и показывает несколько упражнений: начинается зарядка. Потом мы рассаживаемся на камнях вокруг вьючных ящиков, завтракаем и не спеша, обстоятельно и проникновенно обсуждаем меню сегодняшнего обеда и ужина. В этих делах совершенно непререкаем авторитет хозяйственного Гущина. И когда волнующая проблема – класть в макароны томат или нет – грозит внести непримиримую рознь в наши ряды, он диктаторским тоном разрешает спор. К концу трапезы со стороны маленького моренного озерка, в котором мы умываемся, появляется доктор Маслов. Этот бесконечно добродушный человек обладает свойством всегда торопиться и всегда опаздывать. Объясняется это тем, что все свои дела он делает не в надлежащей последовательности. Пока мы умывались, он, вероятно, готовил этюдник и краски для очередного наброска, а когда мы садились за стол – он пошел умываться. Приход Маслова дает крутой поворот нашей беседе.

– Вы уже успели помыться, доктор? – ехидно спрашивает кто-нибудь из нас, и этот дежурный вопрос неизменно вызывает взрыв хохота.

– А вы уже конечно слопали мою порцию? – отвечает Маслов, печально глядя на скромные остатки каши и неполную кружку кофе.

Гок Харлампиев, человек феноменального аппетита, скромно потупляет глаза. Грохот очередной лавины избавляет его от более подробного обсуждения щекотливого вопроса о масловской порции. Все вскакивают и смотрят, как катятся вниз по фирновым кручам пушистые валы снега и как встает над ним белое ватное облако.

Потом мы надеваем башмаки и штормовые костюмы, берем кошки и ледорубы и расходимся группами на тренировку. Трудно придумать более удобное место для изучения всех тонкостей альпинизма, чем наш ледниковый лагерь: скалы всех видов и степеней трудности, ледники с трещинами и без трещин, ледопады, сераки, фирн, осыпи, морены – все это сконцентрировано возле нас в огромном количестве и в богатом выборе, до всего – рукой подать.

Лагерь пустеет. Лишь из одной палатки высовываются ноги старшего Харлампиева. Он греет их на солнце, уверяя, что это полезно при расширении вен. Дежурный по кухне вместе с поваром заняты стряпней.

Каплан и я тренируемся под руководством Гока Харлампиева. Он быстро оправился от болезни, снова обрел свой неисчерпаемый запас юмора и веселое настроение и с любезной готовностью обучает нас премудростям альпинистской техники. Мы почтительно называем его «учитель».

К обеду мы возвращаемся, полные впечатлений. Особенно благодарный материал для бесед и обсуждений дают альпинистические подвиги Каплана, этого неисправимого горожанина, умудряющегося скользить и падать на самых ровных местах.

Говорят, японцы рекомендуют во время еды много смеяться. Я не знаю, верно ли это, но мы во всяком случае в полной мере следовали этому рецепту.

Обед подходит к концу. Мечтательное выражение появляется на широкой физиономии Гетье. Он начинает посапывать, и глаза его постепенно утрачивают осмысленность. «Вождя» – так мы называем Гетье – явно клонит ко сну. Не говоря ни слова, он встает и направляется к своей палатке. Вслед за ним поднимается и второй ее обитатель – Цак, и вскоре до нас доносится мирный храп.

Впрочем, мы все предаемся отдыху и doice far meinte (приятному досугу), пишем дневники и письма, читаем Пушкина или Маяковского, принимаем солнечные ванны на больших плоских камнях, разбираем вещи, ремонтируем обмундирование, фотографируем.

Завязываются беседы, ведутся рассказы. Они вращаются конечно вокруг альпинизма. Есть области в жизни, обладающие для «посвященных» неисчерпаемой занимательностью, непреодолимой притягательностью. Заговорите со спортсменом о спорте, с охотником об охоте, и вы почувствуете, что эти люди влюблены в свое дело, влюблены непосредственно и эмоционально.

Горы покоряют всякого, обладающего способностью воспринимать природу. Они оставляют неизгладимый след в человеке, очищают и успокаивают своей величавой красотой, своим могучим ритмом, оздоровляют и укрепляют. Кто раз побывал в горах, тот будет возвращаться туда снова и снова.

Каждый из нас любит альпинизм по-своему. У Гетье и Абалакова первенствует стремление к борьбе, к преодолению трудностей. Маслов смотрит на горы взглядом художника. Наиболее цельно и всесторонне любит горы, пожалуй, Гущин. Он без конца может говорить о своих кавказских восхождениях. Гущин – рабочий, телефонный техник. Его язык прост и не всегда правилен, но рассказ его сочен, интересен, проникнут настоящей поэзией гор.

После ужина, когда стемнеет, центром лагерной жизни становится палатка кинооператора Каплана. К ней стекаются фотолюбители с пленками и светонепроницаемыми мешками. Каплан составляет таинственные специи – проявительные и закрепительные, – и в красном полумраке палатки кипит работа.

Всходит луна. Величественно и холодно голубеет громада пика Сталина. Лагерь засыпает. Грохот камнепадов нарушает иногда наш сон. Мы поворачиваемся на спину, чтобы ориентироваться, откуда идет камнепад. И если он идет со склона Орджоникидзе, у подножья которого стоят наши палатки, мы прислушиваемся к нему до тех пор, пока стремительный полет камней не осядет в рыхлой осыпи и тяжелый гул не смолкнет.

Таким представляется мне сейчас это время. Но вот я беру дневник и перечитываю его – страницу за страницей. И тогда эти десять дней встают передо мною, полные интересных и значительных событий, и смерть маленького круглолицего киргиза Джамбая Ирале ложится на них тенью подлинной трагедии.

Откуда это противоречие? Очевидно, тогда в величавом и грозном окружении скал и ледников, в суровом ритме трудной и опасной экспедиции, в борьбе за достижение вершины, в борьбе, где не могло быть отступления, и где каждый из нас заранее был готов ко всему, мы воспринимали события легко и просто...

А положение было, в сущности говоря, далеко не легким и не простым. Гибель Николаева и болезнь обоих Харлампиевых вывели из строя нашу подготовительную группу в самом начале работы. Дальнейшую подготовку пришлось взять на себя нашим штурмовикам, лучшим альпинистам, чьи силы следовало беречь для восхождения.

Николаев погиб 30 июля. 31-го заболел Гок Харлампиев. 3 августа трое штурмовиков – Абалаков, Гетье и Гущин – с носильщиками Ураимом Керимом, Нишаном и Зекиром поднялись в лагерь «5600», чтобы продолжать обработку ребра.

4 августа был взят и обработан третий «жандарм». Абалаков шел первым, за ним, тщательно страхуя его, шли Гетье и Гущин. Работа была очень опасна. «Жандармы» были трудны не только своей крутизной и километровыми кручами, развертывавшимися по обе стороны, но и предательской ломкостью скал. Каждый камень, каждая опора, какой бы надежной она ни казалась, могла обломиться, выскользнуть, покатиться вниз. Гетье и Гущин, не отрываясь, следили за каждым движением Абалакова, готовясь удержать его на веревке в случае падения.

Несмотря на весь его опыт и осторожность, им нередко приходилось уклоняться от камней, сыпавшихся из-под его рук и ног.

Трудности, встреченные при обработке третьего «жандарма», показали, что вряд ли удастся при восхождении пройти ребро в один день. Надо было установить на нем промежуточный лагерь. Нелегко было найти для него место. На скалах не было ровных площадок, фирн был слишком крут. В конце концов решили поставить лагерь на широком краю подгорной трещины между вторым и третьим «жандармом» на высоте 5900 метров. Здесь вырубили во льду площадку. 5 августа послали к месту нового лагеря носильщиков с палатками и запасом продовольствия.

Один из носильщиков – Зекир – заболел горной болезнью и вернулся с полдороги. Ураим Керим и Нишан, разделив между собой его груз, донесли поклажу до места и вернулись в лагерь «5600».

Вечером раздался страшный грохот. Альпинисты выскочили из палаток и были поражены необычайным зрелищем. Скалистое ребро, у подножья которого стоял лагерь, было словно берегом бурного снежного моря, в котором клубились облака снежной пыли. От фирнового слоя, нависшего над мульдой и глетчером, оторвался кусок весом в много тысяч тонн и пошел вниз гигантской лавиной. Она засыпала снегом и льдом бездонные трещины на леднике на протяжении нескольких километров. Снежное облако скрылось за поворотом ледника.

На другой день установили лагерь «5900». Абалаков, Гетье и Гущин пошли выше и приступили к обработке четвертого «жандарма». Ураим Керим и Нишан, больные горной болезнью, остались в палатках на «5600».

7 августа носильщики были отправлены вниз в ледниковый лагерь. Альпинисты закончили обработку четвертого «жандарма» и подошли к основанию пятого. Пятый «жандарм» казался неприступным. Отвесной кручей ломких скал загораживал он проход по ребру.

8 августа с утра альпинисты приступили к штурму пятого «жандарма». От исхода штурма зависела судьба всей экспедиции, всего восхождения.

Абалаков, как всегда, шел первым. С трудом отвоевывал он у отвесных скал каждый метр пути. И, отвоевав, закреплял, вбивая крюки и протягивая веревки. Неотступно следя за каждым его движением, тщательно страхуя, лезли за ним Гетье и Гущин.

Взят первый отвес. Маленькая площадка, на которой можно отдохнуть. Но дальше пути нет. Неужели прошлогодний диагноз Горбунова и Гетье был ошибочен? Неужели немецкие альпинисты из советско-германской экспедиции 1928 года, считавшие пик Сталина с востока неприступным, окажутся правы? Неужели придется отступить?

Альпинисты сидят на площадке и изучают скалистый отвес, преграждающий путь. Они разглядывают каждый выступ, каждую впадину, каждую щель, каждую неровность. Бесполезно!

Но Абалаков не сдается. Этот сибиряк не привык отступать. Коренастый, крепко сбитый, с сильной литой мускулатурой и цепкими пальцами, с железными нервами, он был природным скалолазом. Скалы и камни были игрушками его детства. Он родился и вырос в Красноярске и с ранних лет вместе с братом тренировался на знаменитых «Столбах», крутых гранитных массивах, расположенных в окрестностях города. Когда Абалаковы приехали в Москву и летом появились на Кавказе, они поразили всех своей скальной техникой. Быстро овладев умением ходить по льду и фирну, они заняли первые места среди наших альпинистов. И в этом году, когда Евгений Абалаков, «наш Абалаков», штурмует пик Сталина, его брат Виталий делает первое восхождение на Белуху, самую высокую вершину Алтая.

Абалаков со всех сторон ощупывает скалу руками.

И вот намечается едва заметный траверс по массиву наискось направо. Он ведет к правой стороне скалы и скрывается за ее выпуклостью. Что дальше - не видно. Нужно попытаться.

Абалаков лезет по «жандарму», как муха по стене, уходя вверх и вправо. Уже не над ребром висит он в воздухе, а над километровой фирновой кручей, над северной гранью ребра. Наложив веревку, к которой привязан Абалаков, на выступ скалы, Гетье выдает ее понемногу, ровно настолько, чтобы не стеснять движения Абалакова. За Гетье, укрепившись в самом устойчивом положении, дополнительно страхует Абалакова Гущин.

Абалаков скрывается за выступом скалы. Некоторое время слышится лишь шум падающих камней и удары молотка по вгоняемым в скалу крюкам. Очевидно, Абалаков нашел какую-то площадку или маленький выступ, на котором можно закрепиться. Потом веревка натягивается и слышен голос Абалакова:

– Лезь!

Гетье начинает подъем. Сверху, пропустив веревку в кольцо вбитого в скалу крюка, его страхует Абалаков, снизу, наложив веревку на выступ скалы, - Гущин. Гетье привязал к поясу вторую веревку. Она будет наглухо прикреплена по ходу траверса к крюкам, вбитым в скалу. Таким образом в дальнейшем альпинисты смогут подниматься и спускаться на двойной страховке: связавшись между собой и накинув карабин, закрепленный на прочном кушаке, на протянутую по траверсу веревку.

Гетье поднимается к Абалакову. На маленьком выступе едва хватает места для двоих. Как только Гетье закрепляется на нем, Абалаков идет дальше.

Траверс выводит к кулуару – отвесному узкому желобу в скале. Абалаков начинает подъем. Спиной он упирается в одну сторону кулуара, ногами – в другую. Под ним – пропасть.

Он снова скрывается из глаз Гетье. Проходит несколько томительных минут. И затем до слуха Гетье доносится радостный крик:

– Ура! Проход найден, «жандарм» взят!

Абалаков закрепляется наверху кулуара. Теперь Гущин поднимается к Гетье, потом Гетье преодолевает кулуар и оказывается рядом с Абалаковым. Затем на двойной страховке поднимается Гущин. Дальнейший путь по пятому «жандарму» нетруден. Изумительное скальное мастерство Абалакова одержало 8 августа прекрасную победу. Путь для восхождения был открыт.

С верхушки пятого «жандарма» альпинисты проследили в бинокль дорогу по шестому «жандарму» и выход с него на фирн. От обработки шестого «жандарма» пришлось отказаться. Шесть дней пробыли штурмовики на высоте 6 тысяч метров, делая труднейшую и опаснейшую работу. Они были утомлены, движения потеряли точность, камни все чаще срывались вниз из-под их рук и ног. Кроме того, кончился запас веревок.

9 августа Абалаков, Гетье и Гущин спустились в ледниковый лагерь. Они вернулись туда за час до нашего прихода. Работа, сделанная ими на ребре, была огромна. И все же она не могла возместить недостаточного количества носильщиков и их неприспособленность к переноске грузов на большой высоте. Подготовка не была закончена. Шестой, самый трудный «жандарм» не был обработан, лагери на 6400 метров над ребром и на 7000 метров на фирне не были поставлены, в лагерях «5600» и «5900» было мало продовольствия.

Предстояло штурмовать вершину из лагеря «5900», неся с собой палатки и продовольствие для верхних лагерей. Это значительно понижало шансы на успех восхождения, тем более что, как показал опыт, на носильщиков рассчитывать не приходилось. Ошибка, допущенная старшим Харлампиевым в Кударе, давала свои плоды.

11 августа, через два дня после того, как мы пришли в ледниковый лагерь, была сделана попытка продолжить подготовительную работу без участия штурмовиков. Цак, Маслов и Шиянов ушли с носильщиками в лагерь «5600». Они должны были форсировать ребро и поставить лагерь «6400» или, в крайнем случае, забросить палатки и продукты к пятому «жандарму», до того места на ребре, где кончались веревки и вбитые в скалы крючья.

Они скрылись за валом морены, отделявшим наш лагерь от гряды сераков, куда спускался ледник Сталина, и через час восемь черных точек, выбравшись из лабиринта трещин, стали подниматься по леднику и исчезли за его поворотом.

На другой день к вечеру мы увидели носильщиков, спускавшихся по леднику. Первые четверо быстро шли вниз. Последние двое – отставали. В бинокль мы разглядели, что один из них тащил другого по снегу. От волочившегося тела на снегу оставался заметный след. Мы пошли навстречу. Оказалось, что заболел киргиз Джамбай и что его ведет вниз Зекир. Джамбая тряс тяжелый заливистый кашель. Пульс больного был слаб и быстр, и ночью я давал ему кофеин.

На следующий день мы пошли с Капланом на глетчер. Мы решили подняться до 5 тысяч метров. След от тела бедного Джамбая помогает нами найти путь через хаос глубоких трещин в нижней части ледника. Потом ледник становится отложе и ровнее. Мы поднимаемся медленно, шаг за шагом. Легкие с трудом выкачивают из разреженного воздуха кислород. Стрелкa анероида ползет понемногу вверх. 4800... 4900... Идти становится все труднее. За поворотом ледника раскрывается невидимая из нашего лагеря большая мульда пика Сталина. Огромные снежные карнизы свисают с вершинных гребней, сотни тысяч тонн лавинного материала готовы низвергнуться вниз. Позади уходит в даль ощеренный сераками ледник Сталина. Бивачный сереет моренными буграми. Гряда гор на правом краю Федченко замыкает горизонт. Над ней лиловеет безмерно легкое прозрачное небо.

4950... 5000... Цель достигнута. Мы проходим «на всякий случай» еще несколько десятков метров и делаем привал. Мы втыкаем в снег ледорубы, подстилаем штормовки и садимся.

На скале, в 600 метрах над нами, видна палатка. Возле нее расхаживает человек. Это наш лагерь «5600».

Неподалеку внезапно возникает как бы тяжелое гудение грузовика, заканчивающееся глухим ударом, похожим на выстрел из тяжелого орудия. Идет камнепад. Большие камни летят со скал южного ребра пика Сталина и падают на крутой фирновый склон у его основания. В воздухе они не видны. На фирновом склоне они поднимают облачка снежной пыли, задерживаются в своем полете. И кажется поэтому, что камни порождаются фирновым склоном.

Клубы густого тумана ползут вниз. Мы приступаем к спуску...

Вечером сверху пришли Цак, Шиянов и доктор. Они ничего не сделали, не смогли добраться даже до лагеря «5900». Им помешали туман и болезнь носильщиков.

 

VIII.

Смерть Джамбая Ирале. – Спортивный праздник на высоте Монблана. – Прибытие Горбунова. – План восхождения.

 

Маленький Джамбай лежит весь в компрессах. У него катаральное воспаление легких. Он лежит тихо – доктор сумел остановить ужасный кашель, не смолкавший двое суток. Он тяжело дышит, – на высоте 4600 метров и здоровые легкие с трудом справляются со своим делом. Я стараюсь найти его пульс – он почти неуловим. Уже два раза доктор впрыскивал ему камфару.

Носильщики сидят вокруг Джамбая. Они недружелюбно смотрят на нас, людей, которые неизвестно зачем стремятся проникнуть к вершинам гор, во владение злых духов. Эти злые духи уже сбросили со скалы одного из «начальников». Теперь гибнет ни в чем неповинный киргиз Джамбай Ирале.

Настоящей работы с носильщиками в отряде не велось. Никто не разъяснил носильщикам смысла и цели восхождения и никто не вникал в их нужды и настроения. Это была конечно большая ошибка. Было совершенно ясно, что победа дается не легко и что будут часы и дни, которые потребуют не только от альпинистов, но и от носильщиков самоотверженности и героизма.

И на другой же день после нашего прихода в лагерь решено было исправить эту ошибку, сделать носильщиков сознательными участниками и друзьями нашего дела. Но они ушли наверх с Цаком, доктором и Шияновым, и до сих пор не удалось с ними переговорить. Кроме того, в лагере не было хорошего переводчика.

Доктор подходит со шприцем к палатке Джамбая. Он берет его руку и ищет пульс. Потом он поднимается и делает жест, который всем понятен. Маленький Джамбай умер. Носильщики плачут. Мы выдаем им вкладыш для спального мешка, и они делают из него саван для Джамбая.

На другой день на морене, отделяющей наш лагерь от сераков, появляется круглая коренастая фигура Белова. Спальный мешок с привьюченными сверху палатками придает ему сходство с верблюдом. Он подходит к нам, садится, прислоняется спиной к камню, с трудом освобождается от мешка.

Вслед за Беловым появляются Рынков и Шибшов, а за ними и Волков. Иван Георгиевич закончил съемку ледника Сталина от впадения его в Бивачный и до нашего лагеря. Теперь он будет снимать цирк между пиками Сталина и Орджоникидзе.

Приход группы Волкова как нельзя более кстати. Шибшов хорошо говорит по-киргизски. Он будет служить нам переводчиком в наших беседах с носильщиками.

Мы рассаживаемся в кружок на камнях – пятеро носильщиков, Гетье, Шибшов и я. Сначала ведет опрос Гетье. Он спрашивает носильщиков об их нуждах и недовольствах. Жалоб нет. Они только беспокоятся об одном: по договору они наняты на один месяц. Месяц уже истек, а конец работы еще далеко. Будут ли им платить? Гетье успокаивает их. Само собою понятно, что договор будет продлен, и кроме того, они будут премированы. Премии будут разные, в зависимости от высоты, которую каждый из них достигнет с грузом при штурме пика.

Потом слово переходит ко мне. Я рассказываю им о целях и задачах восхождения, объясняю, почему так важно установить радиостанцию на вершине пика Сталина. Я говорю о том, что рабочие в Москве и Ленинграде и такие же, как они, крестьяне во всех концах Советского Союза следят по газетам за восхождением, что я даю телеграммы в главную, самую большую газету, что я буду писать об экспедиции книгу и в этой книге напишу о каждом из них.

Носильщики слушают внимательно – и таджик Нишан из кишлака Кандау, молодой, стройный, черноглазый, с орлиным профилем, и таджик Ураим Керим из кишлака Сартала, круглолицый, всегда улыбающийся и весело подмигивающий, и красивый, с энергичным волевым лицом и диким взглядом темных глаз киргиз Зекир Прен из кишлака Мек, и его земляк – толстолицый, добродушный лентяй, киргиз Ураим Ташпек, и киргиз Абдурахман из Алтын-Мазара, маленький, худой и подвижной, с хитрыми бегающими раскосыми глазами. Они слушают внимательно, их тесный мир, ограниченный родным кишлаком и окрестными джайляу, начинает раздвигаться. Неожиданно они чувствуют себя связанными какими-то нитями с далекой Москвой, о которой слышали столько чудесного. Непонятная до сих пор затея «начальников» – лезть на гору, где нет ничего, кроме кииков, где снег, лед и «тяжелый воздух», представляется им в совершенно новом свете. А то, что о них будут писать, что их имена появятся в газетах и книгах, производит настоящий фурор.

Ураим Керим и Нишан вскакивают на ноги.

– Мы пойдем высоко-высоко, туда же, куда пойдут «начальники», – говорят они в один голос.

Ураим Ташпек, прозванный за частые симуляции «Ураим – голова болит», и Абдурахман молчат. Эти двое всегда категорически отказывались подниматься выше «5600», ссылаясь на горную болезнь.

Молчит и Зекир Прен. Глаза его горят, он напряженно думает о чем-то. Я уже давно наблюдаю за этим человеком. Умный и властный, он умеет подчинять остальных носильщиков своему влиянию, хотя старшим среди них назначен Ураим Керим. И я знаю, что Зекир пока не наш друг. Он на распутье. Оковы древних заветов корана и крепкие родовые связи, незримо ведущие за границу, в Китай, куда бежали старшины рода, еще тяготеют над ним. В его взгляде я нередко читал отчужденность и презрение, особенно, когда кто-нибудь из нас – в семье не без урода – говорил с ним начальнически и резко. Но стоило побеседовать с ним дружески, и хотя приходилось объясняться жестами больше, чем словами, Зекир Прен показывал сверкающий оскал своей улыбки. В нем не было наивной непосредственности Нишана и Ураима Керима, не было и уклончивой и расчетливой хитрости Абдурахмана. Он был прямой и цельный человек, Зекир Прен, и он стоял на распутье: одна дорога вела в эмиграцию или – еще хуже – в басмаческую шайку, другой путь – трудный и долгий – вел к учебе, к КУТВ, к Москве.

Мне казалось, что этого смелого и сильного человека можно завербовать на нашу сторону теперь же, сделав его сознательным и равноправным участником тяжелой и опасной работы. И тогда именно от него можно было бы ждать в критические минуты восхождения подлинного геройства.

В сущности, начало уже положено нашей беседой. Зекир заинтересован, захвачен. Ночью, в тишине палатки, новые и необычайные мысли будут мешать ему спать.

Через два дня, чтобы сгладить впечатление от смерти Джамбая, мы устраиваем спортивный праздник. Мы расчищаем от камней небольшую площадку возле лагеря и организуем комические эстафеты, цыганскую борьбу, перетягивание каната. Носильщики с увлечением и азартом участвуют в соревнованиях. Победители получают призы – печенье, конфеты, шоколад. Наши гимнасты – Шиянов, Гок Харлампиев и Абалаков – демонстрируют приемы акробатики. При наиболее эффектных номерах носильщики ахают от восхищения. Маленький Абдурахман обнаруживает недюжинный темперамент: он пытается тут же повторить трудные сальто, каскады и кульбиты и забавно кувыркается на разостланных спальных мешках.

Праздник закончился волейболом. Этот своеобразный волейбольный матч на высоте Монблана был разыгран, за отсутствием мяча, большим туго надутым резиновым мешком, служившим одному из нас подушкой...

День за днем проходил в ожидании приезда Николая Петровича с радиостанцией. День за днем мы упускали лучшее для восхождения время. Прекрасная солнечная и безветренная погода, а могла испортиться. Могли наступить туманы, ветры и холода. Кроме того, продовольствие и топливо были на исходе. Нам пришлось уже собирать разбросанные вокруг лагеря обрывки бумаги, ненужные куски дерева. Таким образом нам удалось запасти топлива еще на три дня.

19 августа мы устраиваем совещание. Мы решаем, что на другой день все, кроме Абалакова, Гетье, Гущина, Цака, Каплана и меня, отправятся в подгорный лагерь, где было много продовольствия и топлива. Шиянов и Шибшов должны пройти дальше, к базовому лагерю, и установить связь с Горбуновым.

20-го утром Маслов, Шиянов, оба Харлампиева, Волков с красноармейцами и все пять носильщиков уходят. Они надевают рюкзаки со спальными мешками. Гок Харлампиев трубит в горн, и маленький отряд отправляется в путь. Вскоре он исчезает в буграх морены.

В лагере сразу становится пусто и тихо. Мы приводим лагерь в порядок, чистим походные кухоньки и кастрюли, варим обед. После обеда Гущин идет с биноклем на большие скалы рядом с лагерем. Вскоре мы слышим его голос:

– Идут, идут!

На тропинке, вьющейся по склону горы на правой стороне ледника Сталина, мы различаем маленькие фигурки людей и лошадей. Слышны рулады горна.

Наши товарищи встретили караван и вернулись с ним в лагерь.

Задержка объяснялась просто: детали радиостанции, которые ждал Горбунов, не могли быть доставлены из Алтын-Мазара в базовый лагерь из-за высокой воды в Саук-Сае и Сельдаре.

С караваном пришел и Елдаш, отставший от нас в Бордобе. Он выздоровел, его большие черные на выкате глаза весело сверкают, и молодецкие усы лихо закручены. Он вступает в обязанности повара, переводчика и старшего над носильщиками.

Итак, мы все в сборе. Еще день, два на последние приготовления – и начнется восхождение...

Лучи утреннего солнца пробивают полы палатки. Я просыпаюсь, вылезаю из спального мешка, одеваюсь и выхожу наружу.

Пик Сталина сверкает белизной своих фирновых граней. Чернеет скалистое ребро. Завтра наши товарищи уходят на штурм. Завтра маленькая горсточка смельчаков начнет атаку этой неприступной крепости. Я думаю о том, что восхождение недостаточно подготовлено, что борьба будет трудной и опасной. Я невольно ищу глазами второй «жандарм», с которого сорвался Николаев. Перевожу взгляд на фирновый склон, по которому он скатился вниз, смотрю на маленький холм из каменных плит возле нашего лагеря, разукрашенный пестрыми тряпочками. Это – мазар, где похоронен Джамбай. И я снова возвращаюсь к мысли, которая преследовала меня последние дни, – отговорить Николая Петровича от участия в восхождении.

Мы все считаем, что ему не следует идти на вершину. В сорок лет не совершают альпинистических подвигов. Риск достаточно велик и для тех, кто вступает в борьбу с горой в расцвете сил и молодости. К тому же альпинисты больше месяца прожили на высоте 4600 метров, поднимаясь при подготовительных работах до 6 тысяч метров. Они хорошо акклиматизировались и привыкли к высоте. Горбунову же предстояло идти наверх почти без высотной тренировки.

Лагерь еще спит. Полы палатки распахиваются, и из нее вылезает Николай Петрович. Он присаживается на корточки и списывает показания минимального термометра, укрепленного на камнях. Потом он подходит ко мне. Мы стоим рядом, смотрим на гору.

Я начинаю разговор, пускаю в ход все свое красноречие, указываю на то, что участие Николая Петровича разобьет прекрасно «сыгравшуюся» при подготовке ребра веревку - Абалакова, Гетье и Гущина - и вызовет полную перетасовку.

Николай Петрович слушает молча. Он колеблется. Потом говорит, мягко и смущенно улыбаясь: – Пожалуй, мне все-таки надо идти. Могут встретиться непредвиденные трудности. Без меня могут не «дожать» вершину. А вершина должна быть взята, во что бы то ни стало. Это ведь не спортивное восхождение, а научное задание, задание правительства.

Я замолкаю и не спорю. В глубине души сознаю, что он прав. Быть может, ему даже не надо идти на самую вершину. Но в верхнем лагере, откуда начнется последний штурм, ему надо быть.

Днем было солнечное затмение. Луна наплывала на солнечный диск. Становилось не по вечернему темно. Казалось, кто-то зажег в небе недостаточно сильный электрический фонарь. Мир вокруг нас странно потускнел. Бессильные лучи перестали греть. Стало холодно.

Горбунов сидел на камнях, поджав под себя ноги, и сквозь две пары дымчатых очков наблюдал за солнечным диском. Каждые две минуты он раскручивал в воздухе термометр-пращ и записывал температуру.

На небольшом отдалении от него полукругом сидели носильщики и с почтением смотрели на него. Он казался им, очевидно, каким-то волшебником. В глубине души, быть может, они подозревали, что именно он и устроил затмение солнца. В своей тюбетейке и очках он на самом деле был похож на добродушного мага.

Затмение окончилось. Гетье и Николай Петрович разрабатывают во всех подробностях план штурма. Они проверяют по списку количество продовольствия в лагерях «5600» и «5900».

– Детская порция, – недовольно говорит Николай Петрович.

Действительно, продовольствия в верхние лагери успели занести мало.

Мы долго обсуждаем все детали восхождения. Шесть альпинистов, разбитых на две веревки, пойдут на штурм вершины.

Первая веревка – Абалаков, Гущин, Шиянов. Вторая веревка – Горбунов, Гетье и Цак.

Обе веревки действуют в строгом согласовании по точно разработанному календарному плану. Первая веревка с тремя лучшими носильщиками – Зекиром, Нишаном и Ураимом Керимом – выходит 22 августа в лагерь «5600», поднимается на другой день, 23 августа, по скалистому ребру к шестому «жандарму», оборудует его веревками и веревочными лестницами и спускается на ночевку в лагерь «5900». Вторая веревка начинает восхождение 23-го и ночует в лагере «5600». 24-го первая веревка форсирует скалистое ребро и ставит лагерь «б 400», после чего носильщики спускаются в лагерь «5900», куда поднимается вторая веревка. 25-го вторая веревка поднимается с носильщиками, несущими станцию, в лагерь «6 400», где ее ожидает первая веревка. 26-го составляется группа из альпинистов, лучше других акклиматизировавшихся на высоте. Эта группа с носильщиками продолжает восхождение и устанавливает последний лагерь на высоте 7 тысяч метров. 27-го – штурм вершины, установка радиостанции и спуск на «6 400». 28-го – спуск на «5900», 29-го – возвращение в ледниковый лагерь,

Два «узких места» было в этом плане: во-первых, носильщики, до сих пор ни разу не поднявшиеся по ребру, должны были форсировать его трижды: 23-го, 24-го и 25-го. Если бы они не сумели этого сделать, если бы их снова устрашила крутизна пятого «жандарма», если бы они заболели на высоте, – восхождение было бы сорвано, так как станция, палатки для верхних лагерей и продукты не были бы занесены наверх. Во-вторых, с уходом шестерых штурмовиков, внизу не оставалось ни одной пары альпинистов (а по ребру нельзя было подниматься не связанными), которая могла бы оказать помощь верхней группе.

Однако другого выхода не было. План был напряженным, напряженность эта была неизбежной. Приходилось при восхождении восполнять пробелы подготовки – оборудовать шестой «жандарм», ставить два верхних лагеря и разрешать одновременно две задачи – штурм вершины и установку радиостанции.

Совещание окончено. План сообщен всей группе. Лагерь преобразуется. Миновали дни подготовки и ожидания. Начинаются дни штурма.

Альпинисты принимаются за последние приготовления. Мажут жиром башмаки, пригоняют кошки, отбирают вещи, стараясь ничего не забыть и не взять ничего лишнего, пишут письма, Гетье распределяет кладь носильщикам.

Широкая физиономия Шиянова сияет: он намечался в подготовительную группу и до последней минуты не был уверен, что пойдет на вершину. Сегодняшний день – один из счастливейших в его жизни.

Мы садимся за ужин. Мы сидим на камнях вокруг стола, составленного из вьючных ящиков. Это – последняя наша трапеза в полном составе. Завтра утром первая веревка уходит на штурм.

 

IX.

Начало штурма. - В лагере «5600». – Грандиозная лавина.

 

 Коварная фортуна повернулась к Шиянову спиной: за вчерашним ужином попалась банка не совсем свежих консервов, - г. Шиянов сидит у своей палатки бледный и томный, и доктор пичкает его касторкой. Абалаков и Гущин собираются идти без него. Шиянов выйдет завтра со второй веревкой и догонит своих товарищей 25-го на «6400». Пока же он в огорчении заваливается спать.

Абалаков и Гущин стоят с туго набитыми рюкзаками за спиной, с ледорубами в руках, с веревкой через плечо. Их лица густо смазаны белой ланолиновой мазью, предохраняющей от ожогов ультрафиолетовых лучей.

Их наперерыв фотографируют. Потом они трогаются в путь вместе с Зекиром, Нишаном и Ураимом Керимом.

Доктор Маслов, кинооператор Каплан, Гок Харлампиев и я провожаем Абалакова и Гущина. Мы перебираемся через вал морены и входим в сераки. Причудливый мир ледяных башен и пирамид окружает нас. Путь размечен красными язычками маркировочных листков, заложенных в маленькие туры из камней. Без них можно было бы легко заблудиться. Мы протискиваемся между сераками, прыгаем через ручьи, текущие в голубых ледяных руслах. Кое-где удар ледорубом выкалывает в скользкой стене ступеньку и помогает миновать трудное место.

Сераки кончились. Мы перепрыгиваем по камням через широкий ручей, отделяющий их от языка глетчера, вытекающего из мульды пика Сталина. Испещренный трещинами ледник вздымается перед нами крутым полушарием.

Здесь мы надеваем кошки. Их острые металлические шипы вонзаются в твердый фирн, и мы, как мухи по стене, поднимаемся по крутому склону глетчера.

Мы минуем лабиринт трещин в нижней части языка и выходим на более отлогую и ровную среднюю часть. Мы идем медленно, разреженный воздух дает себя чувствовать.

На высоте 5100 метров ледник круто поворачивает направо. Раскрывается гигантская мульда, из которой он вытекает. С верхних ее краев свисают огромные глыбы фирна. Отсюда начинается лавинный участок глетчера.

Здесь мы прощаемся с штурмовиками. Крепкое товарищеское объятие, пожелание успеха. Абалаков и Гущин продолжают подъем. Они уходят все дальше. Вскоре они кажутся небольшими темными точками на белом просторе глетчера. Мы смотрим им вслед, этим пигмеям, вступающим в борьбу со снежным гигантом.

Потом мы спускаемся в лагерь. Там мы находим разработанный Горбуновым план разведки перевалов, которую мы, остающиеся, должны сделать за те дни, когда штурмовики будут совершать восхождение.

Мы должны подняться по ледопаду между пиками Ворошилова и Калинина и перевалить на ту сторону, в таинственную долину Люли-Джюли, куда не ступала нога человека. Мы можем найти там цветущий склон, спадающий к реке Муксу, можем найти новый, никому неизвестный узел горных цепей. Мы должны, во всяком случае, пробиться к Муксу, перейти ее и выйти к Алтын-Мазару.

Я отказываюсь от участия в этом увлекательном походе в страну неизвестного. Кто знает – быть может, наступит момент, когда понадобится даже моя помощь, помощь далеко не первоклассного альпиниста. Решаем, что доктор, Каплан и я останемся в ледниковом.

На другой день уходит вторая группа – Николай Петрович, Гетье, Цак и Шиянов. Каплан и я провожаем их до «5600». Мы снова поднимаемся по глетчеру до поворота и идем дальше. Ледник покрыт большими глыбами снега и льда – остатками прежних лавин. Мы разделяемся на две группы и идем на далеком расстоянии друг от друга – так больше вероятности, что в случае лавины, хоть одна группа уцелеет.

Взгляд невольно обращается к тысячетонным массам фирна, свисающим с верхнего края мульды. У всех одна мысль: пойдет лавина или не пойдет? Доберемся ли мы благополучно до лагеря «5600» или будем сметены снежным шквалом? Правда, до сих пор большие лавины обычно шли ночью и рано утром. Днем были только маленькие обвалы, не достигавшие ледника. Но нет правила без исключения.

Мы хотели бы скорее миновать опасный участок. Но идти быстро нельзя: стрелка анероида уже давно перевалила за 5000 метров, и мы движемся очень медленно, делая остановку после каждых десяти-двенадцати шагов.

Полтора часа мы преодолеваем лавинный участок. Потом осторожно огибаем две больших трещины и поворачиваем направо. Мы пересекаем ледник, выходим к его краю и переходим на наклонный ледяной карниз, идущий вдоль отвесных скал. Здесь мы в относительной безопасности от лавин. Но передвигаться надо очень осторожно: карниз покат и обрывается вниз к леднику на несколько десятков метров.

Вскоре мы подходим к крутой, скалистой стене. Наверху, в 200 метрах над нами, – лагерь «5600». Начинаем подъем. Скалы почти отвесны, но нетрудны: уступы расположены удобно. И все же подъем требует огромных усилий. Высота все больше дает себя чувствовать. После каждого шага приходится останавливаться и переводить дыхание.

И вот, наконец, мы у цели. Мы стоим на небольшой каменистой площадке у основания скалистого ребра. С одной», стороны – обрыв, по которому мы только что взобрались. С другой стороны площадка переходит в небольшое фирновое поле. В нескольких метрах от нас по нему проходит едва заметная темная линия – признак, что дальше весь фирн висит над обрывом, образуя навес. По фирну нельзя ходить, один неосторожный шаг и, обрушив карниз, скатишься вниз по отвесной километровой куче.

Мы – у начала скалистого ребра. Снежный гребень, шириной в ладонь, ведет от лагеря к первому «жандарму». За ним, отделенные один от другого такими же снежными переходами, чернеют крутые скалы второго, третьего, четвертого и пятого «жандармов». Пятый и шестой снизу сливаются в один сплошной скалистый массив. Похожие на змей, свисают с «жандармов» закрепленные на них веревки. Подгорная трещина под третьим «жандармом», где стоят две палатки лагеря «5900», кажется небольшой темной полоской, шрамом на фирне.

Скалистая северная стена, отвесная, темно-серая, с белыми прожилками снега отходит от пика Сталина к пику Орджоникидзе. С другой стороны раскрывается цирк между пиком Сталина и пиком Молотова. К востоку уходит в даль ледник Сталина, сереет морена Бивачного и замыкает горизонт скалистый хребет на правом берегу Федченко.

Три палатки на каменистой площадке кажутся такими маленькими, затерянными в мире скал и фирна.

Прямо перед нами – выше и мощнее всех вершин – встает гигантским массивом пик Сталина.

Гетье и Цак приготовляют чай. Мы все едим с аппетитом, ни у кого нет и признаков горной болезни. А между тем мы на высоте Эльбруса.

Солнце склоняется к западу. Половина мульды и ледник уже в тени. Нам надо уходить вниз. Иначе темнота застанет нас в пути.

Мы прощаемся с альпинистами, стараясь запечатлеть в памяти их лица. И мне вспоминается: много лет тому назад так же прощались с нами, уезжавшими на фронт, родные и друзья, бодрыми улыбками и крепкими рукопожатиями скрывая неотвязную мысль о предстоящих нам опасностях.

Мы спускаемся по скалам, проходим по карнизу, быстро минуем лавинный участок и выходим на поворот ледника. Мы останавливаемся, пораженные величавой красотой вечера. Солнце скрылось за южным ребром пика Сталина. Небо над далекими скалистыми хребтами у ледника Федченко ярко розовеет в закатных лучах. Голубизна ночи легла на крутые, покрытые снежными сбросами стены цирка Молотова, гряда сераков ледника Орджоникидзе плавным поворотом уходит вниз.

Мы стоим молча. Раздался знакомый гул. Две лавины одновременно скатываются со стен цирка. Облака снежной пыли еще долго стоят в воздухе.

Мы спускаемся с глетчера и в сумерках пересекаем сераки. Темнота надвигается внезапно и быстро. Из лагеря выходят нас встречать. Кто-то размахивает фонарем, стоя на валу морены, Пламя фонаря чертит желтые узоры на черном пологе ночи...

На другой день в лагерь спустились «Ураим - голова болит» и Абдурахман. Они, принесли записку от Николая Петровича и Гетье.

«Пребываем пока на «5600», – писал Николай Петрович. Через час, около полудня, выходим на «5900». Первая веревка начала дальнейший подъем от «5900» в 9 часов 30 минут. Сейчас одолели уже четвертый «жандарм». Смотреть на них в бинокль страшно».

Гетье предлагал доктору подняться 26 августа на «5600», забрав с собой возможно больше продуктов, и ожидать там возвращения штурмовой группы.

Мы читаем записки и вскоре видим на снежнике между четвертым и пятым «жандармами» две маленьких точки: Абалаков и Гущин поднимаются по ребру. Через некоторое временя на этом же снежнике показываются трое носильщиков.

Дудин и Харлампиевы уходят в подгорный лагерь. Они забирают с собой Абдурахмана. Дудин и Гок будут штурмовать оттуда перевал Ворошилова и пытаться проникнуть в долину Люли-Джюли. Харлампиев-старший пойдет вниз, в базовый лагерь. В ледниковом остаемся Каплан, доктор и я с поваром Елдашом и «Ураимом – голова болит».

На скалах склона Орджоникидзе, метрах в трехстах над лагерем, мы устраиваем наблюдательный пункт и тщательно обшариваем оттуда восьмикратным Цейсом восточное ребро.

К вечеру мы видим, как к «5900» спускаются трое носильщиков и туда же поднимается снизу вторая веревка.

Программа третьего дня восхождения, очевидно, выполнена.

Пока все идет хорошо, но хватит ли в верхних лагерях продуктов?

Двадцать пятого августа утром никакого движения на горе не было. И в этот день я решил попытаться поймать на кинопленку лавину. Я уже давно вел об этом разговор с Капланом.

В цирке между пиками Сталина и Молотова лавины шли почти каждый день. Надо было пройти с киноаппаратом на ледник в середину этого цирка и провести там несколько часов в ожидании. Игра стоила свеч. Хорошо заснятая лавина представляла бы собой «мировой» кадр. Я считал, что мы почти не подвергались при этом риску: днем обычно катились небольшие лавины, останавливавшиеся почти у самого подножья стен. Еще не было случая, чтобы они захватили середину цирка.

Каплан отказывался идти. У нашего кинооператора, привыкшего работать в павильоне, не было того, что мы называли «экспедиционным чутьем». Кроме того он не был охотником до прогулок по трудным местам. Аргументировал он обычно «фотогеничностью» и «кинематографичностью».

– Лавина, – говорил он в ответ на мои неоднократные настояния, и его лицо, обросшее рыжеватой бородой, принимало ироническое выражение, – мне не нужна обыкновенная лавина на белом фоне. На экране это не играет. Гигантская лавина на черном фоне с боковым освещением – вот что мне нужно. Можете вы мне ее предоставить?

Кроме того Каплан убеждал меня, что в задуманном им плане кинохроники восхождения некуда монтировать лавину.

Но сегодня Каплан оказался на редкость сговорчивым. Стояла прекрасная тихая погода. Горы были спокойны. Вчера не было ни одной лавины. Можно было рассчитывать, что сегодня будет безлавинный день. Была возможность уступить моим домогательствам и доказать мне, насколько бессмысленна и безнадежна затеянная мною «охота на лавины».

Мы отправились в путь – Каплан, доктор, «Ураим - голова болит» и я. Взвалив себе на спину треногу и аппарат, мы стали пробираться по серакам и вскоре вышли на ледник. Обходя трещины, мы прошли вглубь ледника и выбрали удобное место между двумя трещинами в самом центре цирка.

Ярко светило солнце. Стояла безветренная тишина. Каплан, установив штатив, укрепил на нем аппарат. Щеточкой прочистил телеобъектив и навинтил его на место. Потом нагнулся, чтобы проверить экспозицию. И в это самое мгновение страшный грохот прокатился по цирку. На южном ребре пика Сталина справа и спереди нас показались клубы снега, и, захватывая сверху вниз все километровое ребро, обрушилась гигантская лавина на черном фоне с боковым освещением.

Тысячетонный вал фирна и льда, скатившись с ребра, шел перед нами поперек цирка. Высоко вверх вскидывались клубящиеся клочья снежной пыли, образуя облако.

Каплан, забыв опасность, впился в окуляр и, не отрываясь, крутил ручку киноаппарата; доктор быстро щелкал затвором своего «тессара», бросая мне назад кассеты со снятыми пластинками.

Лавина прокатилась поперек всего цирка, отразилась от противоположной стены и, внезапно изменив направление, пошла вниз по глетчеру. Она неслась на нас со скоростью и грохотом экспресса. Каплан и доктор продолжали снимать. Страшный снеговой вал неотвратимо приближался. Снежное облако серым крылом закрыло солнце. Еще мгновение – и лавина должна смести нас в трещину. Смешно и бесполезно было бы пытаться cпaсаться бегством. Каплан продолжал вертеть ручку аппарата, доктор продолжал щелкать затвором...

Мощь лавины с каждой секундой ослабевала. Трещины глетчера» поглощали снег, он распылялся и поднимался вверх легким облачком. Положение все же было критическим...

Но вот, повинуясь рельефу ледника, лавина начала уклоняться вправо. Мы увидали справа перед собой ее левый край, который шел не то на нас, не то немного левее. Еще мгновение, ледяной вал промчался метрах в тридцати слева, обдав нас холодным вихрем и снежной пылью. Мы были спасены!

В восторге от удачной «охоты» мы прыгали, кричали, награждали друг друга тумаками. Совпадение было действительно необычным. Никогда еще не бывало днем такой большой лавины.

И эта единственная за двое суток лавина пошла в ту самую минуту, когда мы приготовились к съемке.

Вернувшись в лагерь, мы не нашли обеда. Елдаш, увидев лавину, решил, что готовить обед больше не для кого...

На другой день доктор с «Ураимом - голова болит» ушел в лагерь «5600», где он должен был ждать возвращения штурмовиков. К вечеру «Ураим - голова болит» вернулся обратно. Он принес записки от доктора и от Горбунова. Записка Горбунова из лагеря «5900» была помечена 26-м числом. В ней сообщалось, что Нишан и Ураим Керим трижды, а Зекир дважды форсировали ребро и занесли станцию на «6400», что Гущин поранил себе руку и что вторая группа покидает лагерь «5900» и поднимается на «6400».

Записка была доставлена в лагерь «5600» заболевшим Зекиром.

Доктор просил прислать ему для отправки в верхние лагери консервы, масло, крупу, керосин.

Итак, первое из «узких мест» плана удалось благополучно миновать: носильщики форсировали ребро.

Восхождение, хотя и с опозданием на один день против плана, продолжалось.

 

X.

Дни ожидания. – Туман и шторм. – Подготовка спасательной экспедиции. – Спуск Шиянова и Гущина. – Рассказ спустившихся. – Ранение Гущина. – Подъем на высоту 6900 метров.

 

 Ледниковый лагерь представлял собой в эти дни как бы ближний тыл большой, битвы. Ураим Ташпек, каждый день ходивший в лагерь «5600», приносил сверху записки от поднимавшихся по ребру. Из этих записок мы вкратце узнавали о всех перипетиях восхождения.

Кроме того, мы продолжали тщательно следить за горой с нашего наблюдательного пункта на скалах пика Орджоникидзе.

27-го вечером спустился в ледниковый лагерь Зекир – первый выбывший из строя участник штурма вершины. Печать тяжелой усталости и нечеловеческого напряжения лежала на всем его облике. И была в нем большая внутренняя перемена. Это был уже не прежний, враждебно к нам относившийся Зекир Прен. Это был наш верный союзник в трудной и опасной борьбе с горой. Он был увлечен и захвачен восхождением. Охрипшим голосом рассказывал он нашему повару Елдашу о всех подробностях. При первой возможности он хотел идти снова наверх, нести штурмовикам продукты.

На другой день пришел измученный, охрипший, с распухшей шеей Ураим Керим и принес последнюю записку Горбунова, написанную 27 августа в лагере «6400». Горбунов писал, что восхождение срывается из-за недостатка продуктов. «Соберите все, что есть, – просил он доктора, – и посылайте наверх». И вместе с тем доктор сообщал, что и третий носильщик Нишан, спустившийся в лагерь «5600», заболел и что отправить продовольствие в верхние лагери не с кем. Таково было положение. Самый трудный этап восхождения был пройден – удалось преодолеть скалистое ребро и поднять по нему самописец, И теперь, когда цель была так близка, недостаток продовольствия мог вырвать победу из рук. Мы были бессильны помочь делу. «Ураим - голова болит» по-прежнему каждый день ходил в лагерь «5600» с грузом продовольствия. Но, как и раньше, он не соглашался подняться выше. Зекир и Ураим Керим стремились идти наверх, но они были больны. Оставалось одно: принять все меры к тому, чтобы возможно скорее вылечить Зекира и Ураима Керима. И мы принялись за их лечение по письменным указаниям нашего доктора.

Ураиму Кериму надо было ставить компрессы. Я приступаю к этому непривычному для меня делу и накладываю ему на горло мокрую тряпку, потом клеенку, потом вату и собираюсь бинтовать. И вдруг Ураим Керим, наш лучший носильщик, отважный скалолаз, начинает плакать. Вата, клеенка и бинт привели его к выводу, что он тяжело и неизлечимо болен.

Мы неотступно продолжаем наблюдать за горой. Но уже два дня на ней не заметно никакого движения. Гора бесследно поглотила смельчаков. И только 29-го во второй половине дня мы совершенно неожиданно видим на фирне над ребром всех шестерых штурмовиков. Связанные попарно, они поднимаются в направлении к вершине. С удивительной четкостью выделяются их силуэты на белом фоне. Они медленно идут к месту, где был намечен последний лагерь, и скрываются за покатым выступом фирнового поля. Итак, не дождавшись продуктов, они продолжали восхождение с тем ограниченным запасом, который у них был. Завтра они будут штурмовать вершину... Я пытаюсь выяснить у Ураима Керима, куда был занесен самописец. Я рисую план горы, размечаю лагери и передаю ему карандаш. Он внимательно смотрит на план и уверенно тычет карандашом в ледник Орджоникидзе, находящийся на одном уровне с нашим лагерем. Мы все хохочем. Елдаш падает с камня, на котором он сидел, катается по земле и пронзительно визжит в припадке неудержимого смеха.

Был ясный холодный вечер. Легкие облака плыли в лунном свете над пиком Сталина. Я сидел у своей палатки и думал о тех шестерых, которые там наверху проводили свою последнюю ночь перед штурмом вершины. Они устали, им трудно дышать, не спастись в спальных мешках от жестокого мороза, но все это пустяки, легкая цена за большую победу. Однако будущее указало, что за победу пришлось заплатить дорогой пеной.

На другой день, проснувшись, мы увидели, что пик Сталина наполовину скрылся в тумане. Это было самое худшее из всего, что могло случиться. Туман в горах опаснее лавин и камнепадов.

Он фантастически меняет очертания предметов. В тумане легко сбиться с пути и в хорошо знакомых местах. Профессиональные проводники в Швейцарии и Тироле, из года в год водящие туристов по одним и тем же маршрутам, не рискуют в туман уходить в горы. Туман надо переждать, отсиживаясь в палатках. Но для этого нужно иметь достаточно продуктов. У наших же товарищей их почти не было. И мы понимали, что, если погода испортится окончательно и надолго, штурмовики окажутся наверху в ловушке.

Правда, пока туман не был особенно густ. Сквозь его пушистые завесы, крутившиеся вокруг вершины пика Сталина, иногда проглядывали клочки голубого неба. Вершина, возможно, была открыта, и наши товарищи могли сделать попытку восхождения. Но с каждым часом туман сгущался, и, если бы он закрыл вершину, штурмовики на обратном пути к верхнему лагерю легко могли заблудиться в фирновых полях.

Надо было думать, что они отложат восхождение и будут пережидать туман. И тогда опять вставал проклятый вопрос о продовольствии. Доставить наверх, в последний лагерь продукты – такова была наша задача.

Но как ее выполнить? У Ураима Керима все еще болело горло, и Зекир все еще не мог как следует разогнуть колени. Нельзя же было их послать наверх.

Ни Каплан, ни я в одиночку не могли бы преодолеть ребро. Каждый из нас мог бы это сделать только на веревке с первоклассным альпинистом, знавшим дорогу по «жандармам».

Елдаш приходит ко мне в палатку.

- Товарищ начальник, - говорит он, - Ураим и Зекир хотят в гору идти, продукты нести.

- Но ведь они больны, Елдаш?

- Говорят, все равно надо идти. Большой начальник без продуктов сидит. Наверно у него курсак пропал. (Курсак по-киргизски – значит живот. «Курсак пропал»: Человек голодает).

Зекир и Ураим стоят уже одетые и ждут, чтобы я им выдал продукты.

- Айда, айда, – говорят они и показывают руками в направлении к пику Сталина. Вся гора и большой ледник, по которому лежит путь к лагерю «5600», закрыты туманом. Только иногда раскрывается темное скалистое основание восточного ребра.

Мы кладем носильщикам в рюкзаки продукты, и они уходят. Туман вскоре поглощает их.

После обеда мы с Капланом идем на разведку на большой ледник. Облака то сгущаются, то расходятся. Видимость беспрестанно меняется. Иногда туман подступает вплотную, и тогда уже в 10-15 метрах ничего не видно; иногда мы различаем смутные очертания скал и сераков в 100-200 метрах от нас.

Мы возвращаемся в лагерь. Посредине лагеря у разложенных на камнях вьючных ящиков, заменяющих нам стол, сидит незнакомый нам человек и пьет чай. За палатками Позыр-хан и Елдаш навьючивают лошадей. Пришел наш караван из подгорного лагеря.

Незнакомец оказался Маслаевым, студентом одного из ленинградских втузов, помощником профессора Молчанова. Он приехал, чтобы помочь нам наладить работу самописца.

Из Оша Маслаев выехал вместе с гляциологическим отрядом Попова. Наши автомобили прошли в один день без дороги всю Алайскую долину.

Через Саук-Сай и Сельдару Маслаев переправлялся с группой художника Котова, состоявшей из трех человек. Один из спутников Котова, художник Зеленский, погиб при переправе. Его лошадь попала в глубокое место, и ее понесло течение. Зеленского, запутавшегося в стременах, поволокло за лошадью по дну и мертвого выбросило на отмель.

С Маслаевым по дороге тоже случилось приключение: на леднике Бивачном он упустил в узкую трещину свой спальный мешок и сумку с почтой. Позыр-хан спускал его на веревке в трещину и Маслаев с трудом выбрался обратно.

Вместе с почтой Маслаев привез записку от Дудина и Гока Харлампиева. После неудачной попытки взять перевал между пиками Калинина и Ворошилова они отдыхали в подгорном лагере и охотились на кииков. Старший Харлампиев и Волков уже спустились в базовый лагерь у языка Федченко.

«Мы вполне уверены, – писали Гок и Дудин, что пик уже взят, станция поставлена и вся штурмовая бригада спустилась благополучно в ледовый лагерь».

Увы, как далеки были эти оптимистические предположения от действительности! Штурмовики по-прежнему сидели без продовольствия в предательском плену тумана, и мы были бессильны им помочь.

И как бы подтверждая безвыходность положения, из лагеря «5600» спустился «Ураим - голова болит» и принес записку от доктора. Доктор благодарил за присылку продуктов, но сообщал, что продвинуть их дальше вверх по ребру не было возможности: стоял густой туман, и самый лучший носильщик, Нишан, все еще был болен.

Маслаев поместился в палатке Гущина. Он нашел в вьючной суме Гущина пару горных башмаков и костюм и немедленно переоделся, сменив свое промокшее и потрепанное обмундирование.

Маслаев был худощав и немного нескладен. Туристская шляпа забавно сидела на его взъерошенных волосах. Бывший киномеханик, разъезжавший со своей киноустановкой по деревням и колхозам, он учился теперь на инженера, специалиста по радио. Это был скромный человек и на редкость чуткий и добрый товарищ. Немного не от мира сего, он был мечтателен и рассеян. Упустить в трещину, наполненную водой, пуховой мешок и письма – именно то, что больше всего боится сырости, – было вполне в его стиле.

Как и большинство радистов, Маслаев был влюблен в свое дело, и вскоре вся палатка Гущина заполнилась приемниками, проволокой, деталями радиостанций, плоскогубцами, клеммами и руководствами по радио: Маслаев спешно сооружал полевую радиостанцию, чтобы оповещать мир о восхождении.

Кроме того, он немедленно принялся за ремонт наших примусов, пришедших в негодность от долгой службы.

Когда мы на следующее утро вышли из палаток, лагерь был в снегу. Тяжелые тучи ползли снизу с Бивачного, сырой туман смешивался со снежными хлопьями.

Положение становилось серьезным. Хотя, по нашим расчетам, до 2 сентября не было особых причин для тревоги, надо было готовиться к организации спасательной партии.

Я послал Ураима Ташпека в лагерь «5600» с продуктами и письмом, в котором убеждал доктора принять все меры к тому, чтобы заставить носильщиков подняться по ребру в верхние лагери. С Позыр-ханом я послал письмо Дудину и Гоку, прося их вернуться в ледниковый лагерь.

Дудин был единственным человеком, обладавшим в отряде административной властью, а Гок – лучшим альпинистом из всех нас, оставшихся внизу.

Когда караван ушел, мы с Капланом и Маслаевым отправились на ледник. Нам не сиделось в лагере. Гора, державшая в плену наших товарищей, тянула нас к себе.

Положение не изменилось. Видимость по-прежнему менялась от 10 до 100 – 150 метров. Но ледник и основание ребра были в густом тумане.

Маслаев продолжал работать над своей радиостанцией. Он установил антенну из запасных палаточных стоек. Антенна была кривая, проволочные растяжки расходились между палаток по всему лагерю, и мы спотыкались на них, кляня и Маслаева и радио. Но Маслаев упорно лежал в палатке с наушниками и «ловил» ближайшие станции. Никого не «поймав», он все же заставил меня написать радиограмму в «Известия» и потом всю ночь выстукивал ее.

На другой день часов в двенадцать пришли Дудин и Гок. Получив накануне записку и учтя серьезность положения, они вышли из подгорного на рассвете. Вскоре после них появили. Абдурахман и Позыр-хан с двумя лошадьми, навьюченными продуктами и топливом.

Туман по-прежнему окутывал наши палатки. Положение становилось все серьезнее. Снова Ураим Ташпек с грузом продуктов отправился в лагерь «5600».

В ночь с 1 на 2 сентября разразился снежный шторм. Поры бури с грохотом рождались где-то на леднике между пиками Сталина и Орджоникидзе и неслись вниз по грядам сераков. Они яростно набрасывались на наш лагерь. Полы наглухо застегнутых палаток надувались парусом и громко хлопали. Мы лежали в наших спальных мешках, тревожно ворочаясь с боку на бок, ежеминутно ожидая, что ветер сорвет палатки.

Шторм разогнал туман, и утром 2 сентября пик Сталина наконец раскрылся. Окутанный дымкой снежных смерчей, он сверкал свежевыпавшим снегом. Буря продолжала свирепствовать. Было ясно, что штурмовики по-прежнему должны были отсиживаться в палатках.

Но мы все же возобновили наши наблюдения со скал Орджоникидзе, надеясь увидеть носильщиков, поднимающихся по ребру. К нашему удивлению, мы увидали трех человек, очень медленно спускавшихся из лагеря «5900» в лагерь «5600». Кто бы это мог быть?

К вечеру пять человек показались на большом леднике. Они спускались к нам. Вскоре они скрылись в сераках. Сераки и морену они проходили очень долго. Наконец мы снова увидели их на ближайшем к лагерю валу морены. В двух из них мы сразу же узнали штурмовиков. Мы узнали их не только по белым пуховым костюмам, но и по походке. Шли люди, сломленные страшной усталостью. Шли, сутуло опираясь на ледорубы, медленно переставляя негнущиеся ноги. У одного из них кисть левой руки была забинтована. Когда они подошли ближе, мы разглядели Гущина и Шиянова. Вместе с ними пришли Абдурахман и оба Ураима. Ураима Керима вели под руки: он был болен ледниковой слепотой и ничего не видел.

Немного удалось нам узнать от Гущина и Шиянова в этот вечер. Они валились с ног от усталости. Они успели только сообщить нам, что вместе с Цаком покинули остальных штурмовиков 30 августа в последнем лагере на высоте 6900 метров. Подробный рассказ был отложен до завтра.

Шиянов лег в мою палатку. Ночью он мучительно бредил. Он карабкался во сне по отвесным кручам.

– Держи веревку, – кричал он, – крепче, крепче. Ведь мы должны взять Эверест!

К утру ветер стих. Установилась спокойная солнечная погода. Блокада тумана и шторма была снята. Можно было приступить к оказанию помощи верхней группе. Отправив Маслаева и Абдурахмана на скалы для наблюдения за горой, мы устроили совещание. И прежде всего мы выслушали подробный рассказ Гущина и Шиянова. Вот что мы узнали:

23 августа, на второй день восхождения, когда вторая веревка, выйдя из ледникового лагеря, поднималась на «5600», Абалаков и Гущин с тремя носильщиками начали подъем по ребру.

По плану они должны были, миновав лагерь «5900», дойти до шестого «жандарма», «обработать» его, оборудовать принесенными с собою веревочными лестницами и спуститься в лагерь «5900». Эту задачу первой веревке выполнить не удалось. Поднявшись к лагерю «5900», Абалаков и Гущин увидели, что передвижкой льда палатки перемещены и почти сползли в трещину. Пришлось вырубать для них во льду новое место. Это потребовало больше четырех часов ледорубной работы. Когда удалось вновь установить палатки, было слишком поздно, чтобы подниматься к шестому «жандарму». Пришлось заночевать на «5900».

24-го Абалаков и Гущин с носильщиками пошли выше. Они миновали третий и четвертый «жандармы» и подошли к подножию пятого, который при подготовке восхождения едва не оказался непреодолимым даже для Абалакова, едва не положил конец попыткам форсировать ребро. Правда, теперь он был «обработан» и идти по нему было гораздо легче, чем в первый раз, когда Абалаков прокладывал по нему путь. Но носильщики все же не решались начать подъем. Лишь после долгих уговоров они тронулись в путь. Крутой и трудный подъем привел их к первой площадке на пятом «жандарме». Снова колебания:

Дорога «джуда яман» (очень плохая - кирг.) Пришлось оставить часть груза. Пошли дальше. По отвесной стене наискось вверх натянуты веревки, закрепленные на вбитых в скалу крюках. Альпинисты и носильщики перепоясаны прочными кушаками, какие носят пожарные. У поясов – толстые металлические карабины. Абалаков и Гущин накидывают карабины на веревку и начинают подъем на стену. Если сорвутся – полетят вниз до конца веревки и повиснут на карабине. Обдерутся, ушибутся, но не погибнут. Они страхуют кроме того друг друга второй веревкой.

Абалаков и Гущин поднимаются по отвесной стене. Веревка оттягивается под их тяжестью, отходит от скалы на полметра. Альпинисты, вися на ней над пропастью, с трудом преодолевают стену, достигают следующей площадки, откуда подъем идет по веревочной лестнице.

Теперь очередь носильщиков. Но носильщики отказываются. Они не хотят рисковать жизнью. Они долго переговариваются – Абалаков и Гущин сверху, со стены, носильщики – снизу, с площадки. Потом носильщики вынимают из спинных мешков груз, складывают его на площадке и уходят вниз.

Абалаков и Гущин решают продолжать восхождение вдвоем. Но им надо сначала спуститься обратно на площадку, чтобы захватить с собою оставленные носильщиками палатки и хоть немного продуктов. Спуск по веревке над пропастью и вторичный подъем. Спинные мешки стали гораздо тяжелее, подъем по веревке почти превышает человеческие силы.

И вот они снова на площадке над отвесной стеной. Дальше идет веревочная лестница и потом крутой сыпучий кулуар. Каждый шаг грозит обвалом. Особенно трудно Гущину, который идет вторым: того и гляди, Абалаков сверху свалит камень. Кулуар взят. Трудный переход по узкому карнизу над кулуаром.

Здесь веревки и крюки кончились. Выше при подготовке не поднимались. Здесь Абалаков и Гущин идут впервые.

Снова крутой, почти отвесный кулуар. Под ним – бездонная пропасть. Абалаков начинает подъем. Гущин, расставив ноги, закрепляется внизу и, наложив веревку на скалу, тщательно страхует Абалакова. Он следит за каждым его движением. Абалаков пробует каждый камень, каждый выступ, прежде чем опереться на них рукой или ногой. Он осторожен, он знает, какой опасности он подвергнет Гущина, если обвалит на него камень. Но порода слишком рыхла. Сыплется все, за что ни возьмешься. И вот камень из-под ноги Абалакова летит вниз, увлекает за собою еще несколько. Прильнув к скале, Абалаков замер недвижно. Он видит, как Гущин, стараясь уклониться от сыплющихся на него камней, прячет голову под выступ скалы.

Он видит, как один из камней начисто перебивает связывающую их веревку. Оба без страховки висят над пропастью. Потом он слышит крик – большой камень упал Гущину на левую руку, которой он держался за скалу. Обливаясь кровью, Гущин несколько мгновений балансирует над кручей, почти теряя сознание от боли. Наконец ему удается восстановить равновесие. Абалаков быстро спускается к нему, надежным узлом связывает перебитую веревку, закрепляет ее за выступ скалы. Потом приступает к перевязке. На левой ладони Гущина – большая рана, ладонь и указательный палец рассечены до кости, из раны лезет желтая соединительная ткань.

Абалаков накладывает повязку, туго ее затягивает. Кровь не унимается, повязка промокает.

Надо скорее спускаться вниз, в ледниковый лагерь, к доктору.

Спускаться? А что будет дальше? Спускаться можно только вдвоем с Абалаковым, так же как и идти вверх Абалаков может только вдвоем с Гущиным.

Спускаться – это значит, что первая веревка отказывается от восхождения, не выполнив ни одной из возложенных на нее задач, даже не установив лагеря на «6 400». Но без первой веревки не пройдет и вторая. Спускаться – значит сорвать восхождение.

И Гущин с перевязанной рукой, с промокающей от крови повязкой решил идти дальше.

Преодолен кулуар. Подошли к шестому «жандарму». Труднейший траверс над снежным кулуаром. Узкий карниз с крутым наклоном: камни покрыты льдом. Но слой льда слишком тонок: не держат кошки, нельзя рубить ступени. Сорваться – километровая пропасть. Страховка бесполезна – веревку не за что закрепить. Сорвется один – потянет за собою другого. Связаны на жизнь и на смерть.

Дошли до середины карниза. Вбили в стену крюк, привязали веревку. Второй группе идти будет легче.

Карниз привел к небольшой скалистой площадке. До верха шестого «жандарма», до фирна осталось несколько десятков метров. Но Гущин изнемог. Он не в состоянии идти дальше. Да и темно. Надо ночевать.

Палатку поставить нельзя – нет места для закрепления растяжек. Можно только лечь рядом, тесно прижавшись друг к другу.

Абалаков вбивает в скалу два крюка. Привязывает к ним себя и Гущина, чтобы ночью не скатиться вниз. Расстилает на площадке палатку. Альпинисты влезают в нее, укладываются.

Абалаков засыпает. Гущин не может спать – слишком сильно болит рука,

Среди ночи Гущин будит Абалакова. Рука распухла, повязка врезалась в живую ткань. Абалаков с трудом разрезает ножницами твердый от засохшей крови бинт, меняет повязку.

Утром преодолевают последние метры шестого «жандарма» и выходят на его вершину. Узкий длинный фирновый гребень, местами острый, образует переход с ребра на гигантские фирновые поля вершинного массива.

У начала гребня – маленькая площадка. На ней Абалаков и Гущин устанавливает две палатки – лагерь «6400».

Страшное ребро форсировано. Они – на его верхней грани. С одной стороны – обрыв в цирк Сталина, в мульду, откуда идут лавины. С другой стороны – отвесный склон к ледопаду Орджоникидзе.

Они уже выше почти всех окружающих вершин. Они смотрят сверху вниз на сахарную голову пика Орджоникидзе, у подножья которого разбит ледниковый лагерь. Лавины, всегда шедшие сверху, рождаются теперь где–то внизу под ними.

Весь мир – ниже их. И только вершина пика Сталина высится над ними больше, чем на километр. Ее снежный массив, закрывая половину горизонта, поднимается вверх мягкими уступами, сверкающими на солнце перекатами безграничных фирновых полей.

Миллионы лет тому назад в вулканических сдвигах, в судорогах, остывания расплавленной магмы, жидкого нутра нашей планеты, наморщилась здесь земная кора складками горных хребтов. Миллионы лет грызли ветры и туманы, морозы и жар солнечных лучей эти складки, создавая ущелья и крутые склоны, острые гребни и вершины, и среди них – высочайшую из всех, пик Сталина.

Когда глетчеры, совершая свое великое наступление на лицо земли, ползли с севера, от полюса, к югу, льды и снега одели ее – эту высочайшую вершину – в броню фирна.

Тысячелетия стояла она, недоступная, недостижимая, сверкая на солнце ледяным холодом своих граней.

И теперь два пигмея, два ничтожно маленьких существа копошились на скалистой площадке у самых подступов к ней, собираясь нарушить ее тысячелетний покой.

Между тем на маленькой скалистой площадке начинается будничный обиход людской жизни.

Абалаков набирает в кастрюлю снег для чая, ставит ее на маленькую кухоньку, зажигая под ней белые кирпичики сухого спирта. Они горят едва видимым голубоватым пламенем. Снег тает, на дне кастрюльки остается немного воды. Кастрюлю приходится вторично набивать снегом. Больше часа уходит на то, чтобы добыть две кружки горячего чая.

После чая Абалаков хочет спуститься к подножью пятого «жандарма», чтобы занести наверх часть оставленного носильщиками груза. Но от этого пришлось отказаться – Гущин был слишком измучен.

Лежа в спальных мешках, отдыхали от напряжений вчерашнего дня, прислушивались к мертвой тишине ледяной пустыни, лишь изредка нарушавшейся отдаленным гулом лавин и камнепадов.

И вдруг вскоре после обеда услышали людские голоса. Внизу на скалах кто-то переговаривался. Все ближе и ближе, и в траверсе шестого «жандарма» над снежным кулуаром показываются фигуры Зекира, Нишана и Ураима Керима. Они преодолели ребро! Они идут медленно и осторожно, эти природные скалолазы. Они несут тяжелый груз в спинных мешках и останавливаются на каждом шагу.

Абалаков радостно приветствует их, спускается им навстречу и сквозь брезент спинных мешков прощупывает гладкий алюминий радиостанции.

Ура! Станция миновала ребро, восхождение не сорвано, восхождение продолжается!

Абалаков приготовляет носильщикам пищу. Носильщики наспех закусывают. Они спешат: «большой начальник» приказал им еще сегодня вернуться в лагерь «5900». Они надевают пустые спинные мешки, берут написанную Абалаковым записку и быстро спускаются вниз. Они исчезают в скалах шестого «жандарма». Где-то внизу теряются последние отзвуки их голосов. Тишина снова окутывает лагерь. Вечером носильщики вернулись на «5900», где их ждала вторая веревка – Горбунов, Гетье, Цак и Шиянов.

Итак, станция была наверху. Но один из носильщиков – Зекир Прен – заболел. Острые ревматические боли свели его коленные суставы, он с трудом передвигался на полусогнутых ногах. Его пришлось отправить вниз.

На другой день вторая веревка с Нишаном и Ураимом Керимом пошла вверх. Нишан и Ураим Керим вторично форсировали ребро.

Уже стемнело, когда группа поднялась к лагерю «6 400», Абалаков дважды спускался до половины шестого «жандарма», помогая сначала Цаку и Шиянову, затем – Горбунову и Гетье.

Не доходя нескольких десятков метров до лагеря. Горбунов оставил на скалах свой рюкзак. Абалаков в полной темноте спустился за ним и принес его в лагерь.

Итак, самая трудная часть пути – скалистое ребро – осталась позади. Все альпинисты, станция, оборудование для последнего лагеря и продукты были наверху. Но продуктов было очень мало. Их могло хватить только в том случае, если бы удалось закончить восхождение без всяких непредвиденных задержек. На это, однако, нельзя было рассчитывать. Стрелка анероида беспокойно металась по шкале, предсказывая неустойчивую погоду. Можно было опасаться тумана и шторма.

Николай Петрович еще накануне взял на учет все продукты и ограничил порции. Альпинисты были переведены на голодный паек. Вечером 26-го, после трудного подъема на ребро, они получили по несколько ложек манной каши и чай с галетами.

Сказывались недостатки подготовительной работы, вызванные малым числом носильщиков и их неприспособленностью к пребыванию на больших высотах.

Начался «великий пост» штурмовой группы, едва не сорвавший восхождения.

На другой день утром Нишан и Ураим Керим, страдавшие горной болезнью, пошли вниз. Последние носильщики выбыли из строя.

Абалаков и Гущин взвалили на себя двухпудовую радиостанцию и понесли ее дальше к вершине. На 6400 метре, где каждый килограмм кажется пудом, это был настоящий подвиг силы и выносливости. Осторожно, связанные веревкой, шли они по острому фирновому гребню. Каждый внимательно следил за товарищем. Если бы один из них сорвался с гребня, другой должен был бы тотчас же прыгать вниз на противоположную сторону. И затем, повиснув на веревке над пропастью с двух сторон гребня, они должны были бы снова взобраться наверх.

Миновав гребень, Абалаков и Гущин поднялись по фирновым полям до высоты 6900 метров, оставили там радиостанцию, наметили место для последнего лагеря и вернулись на «6 400».

28 августа Гетъе и Цак спустились к пятому «жандарму» за продуктами, оставленными там носильщиками 24-го, и снова поднялись на «6 400». Горбунов и Шиянов сделали попытку пройти туда, где Абалаков и Гущин оставили станцию, и установить последний лагерь. Но Шиянов, все еще не оправившийся от отравления, почувствовал себя плохо, и им пришлось вернуться.

29 августа альпинисты покинули наконец лагерь «6 400». Связавшись попарно, они осторожно миновали фирновый гребень и начали подъем по фирновым полям. К вечеру они достигли места последнего лагеря. Две маленьких палатки возникли в белой фирновой пустыне.

А между тем по плану в этот же самый день, 29 августа, альпинисты, закончив восхождение, должны были вернуться в ледниковый лагерь...