Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
Источник: Федоров Е. Мои первые шаги в Арктике. Москва, журнал «Новый мир», март 1938 г.
На «Сибирякове»
В 1932 году я окончил университет и сейчас же поехал в Арктику. Зимовка на Земле Франца-Иосифа, куда я попал, оказалась очень удачной по подбору людей. Нам удалось провести успешную работу, организовать экспедиции. Масштаб наших экспедиций был невелик: 300–400 километров, не больше. У нас не было опыта дальних экспедиций, не было собак и многого другого, что необходимо для длительных поездок.
В 1933 году вернулись с Земли Франца-Иосифа. Зиму прожил на Большой земле, а летом опять захотелось в Арктику – Север очень тянет. Мне и моей жене предложили поехать на мыс Челюскин. Там намечалось большое строительство – хозяйственное и научное. Поле для работы открывалось обширное. Мне предстояло организовать и поставить на Челюскине магнитный павильон, установить все приборы, наладить запись. Жена, ехавшая моим помощником, должна была нести работу по определению радиоактивности.
Мы с удовольствием согласились поехать на новую зимовку.
Аппетиты у нас разыгрались большие. Чтобы получить побольше приборов, мы закатили такой план, с которым потом едва справились. Надо сказать, что почти все научные работники на Челюскине увлекались широкими планами.
Нам говорили: «Нужны приборы – составьте план». А раз записали в план – извольте выполнять его!
19 июля 1934 года мы выехали из Архангельска. Повез нас «Сибиряков», нагруженный Папаниным доотказа. Иван Дмитриевич Папанин – бывший матрос, герой гражданской войны, партийный работник. В последнее время он работал в Плановой академии, откуда его взяли в Арктику. Папанин – невероятно талантливый организатор. Он не знает слова «нет». Если для зимовки нужен тот или иной прибор – не сомневайтесь: Иван Дмитриевич достанет его хотя бы из-под земли. В Архангельск для нашей зимовки он взял столько снаряжения, что «Сибиряков» едва отчалил. Но Папанину этого было мало: он загрузил еще и ледокол «Ермак», часть снаряжения взял другой ледокол – «Малыгин».
Станция И. Д. Папанина
Предыдущая зимовка на Челюскине прошла в неблагоприятных ледовых условиях. Выгружать ледоколы было очень трудно, и зимовавшим до нас на Челюскине товарищам не удалось построить станцию, как следовало.
Папанин был весьма озабочен, чтобы как можно скорее и лучше выгрузить имущество нашей зимовки. А выгружать предстояло многое: несколько домов в разобранном виде, массу инвентаря, большие запасы продовольствия – Папанин привез на Челюскин восемьсот тонн груза!
Одновременно с выгрузкой предстояло и строительство новых зданий. Серьезное дело!
Предполагалось, что выгрузка займет четырнадцать суток. Папанин организовал работу так, что удалось укоротить этот срок вдвое. Через семь суток мы, по воле Ивана Дмитриевича, из грузчиков превратились в строительных рабочих: таскали кирпичи, помогали плотникам, каменщикам.
Папанин успевал всюду быть. Он шутил, подбадривал, торопил. Ему хотелось построить как можно больше и лучше. И действительно, нам удалось построить в три раза больше того, что предполагалось по плану.
В домике старой зимовки жили двенадцать человек, по два человека в комнате. Работали зимовщики тут же, в жилом помещении. У гидролога, например, в комнате, где он спал, находились все анализы, аппараты и т. п. Кают-компания в старом домике была маленькая, грязная, кругом висели оборванные электрические провода, печка разрушалась. В комнате начальника станции зимой произошел небольшой пожар, поэтому он всю зиму жил без печки, температура доходила до восьми градусов ниже нуля. При таких условиях люди, которые предполагали вести большую научную работу, конечно, чувствовали себя неважно. То, что мы построили на мысе Челюскин, отличалось от старой зимовки, как небо от земли. Мы построили помещения для тридцати двух человек, но когда спустя год на зимовку приехало пятьдесят человек, то и они с комфортом разместились в наших зданиях. Комфорт, конечно, относительный. Но не забудьте, что все это – в Арктике!
Например, я с женой жил в комнате площадью в шестнадцать метров. В нашей комнате стояли две кровати и письменный стол. Освещение – электрическое. Исправная печка. Пол покрыт линолеумом.
Наша лаборатория разместилась в смежной комнате (в жилой комнате мы не работали). В лаборатории – тоже электрическое освещение, светло, тепло, линолеум, все аппараты и приспособления стоят на своем месте. Условия для научной работы – превосходные. Помимо лаборатории, о которой я говорил, в трех метрах от нашего здания специально под магнитные наблюдения был отведен «особняк».
Жилой дом старой зимовки мы переделали под кухню и столовую. Получился большой обеденный зал, в нем стояло несколько столов, покрытых скатертью (как в настоящем ресторане!), здесь же стояло пианино, вывешивалась стенная газета и ежедневные сводки нашего метеоролога.
Понятно, что благоприятные условия для зимовки дались нам не даром. Весь август, сентябрь, октябрь и большую часть ноября мы работали в качестве грузчиков, строителей, монтажников, уборщиков, – всех профессий и не упомнишь!
Полярная ночь
В ноябре приступили к научной работе. Но и ей предшествовало много черновых дел. Все приходилось делать самим.
С ноября все лаборатории были пущены на полный ход.
Это время совпало с началом полярной ночи. О полярной ночи рассказывают много «страшного», но, когда у человека много работы и когда работа его интересует, время идет незаметно, времени даже не хватает, и полярная ночь не тяготит. У всех нас было много работы, и никакой хандры.
Помимо обслуживания магнитного павильона, мы вели также наблюдение над полярным сиянием. Вообще-то говоря, полярное сияние – явление чрезвычайно красивое. Оно разгорается неожиданно, светит всеми красками, вырастает в изумительную цветную бурю, потом все это гаснет. Но нам с женой красоты полярного сияния доставили мало удовольствия, – время уходило на то, чтобы регистрировать, отмечать направление сияния, силу яркости и прочее. В такие дни жена то-и-дело вбегает в комнату и, не раздеваясь, кричит:
– Норд-ост... 30... Интенсивность 2... Постепенно угасает...
Запишет и снова бежит на мороз, потом снова возвращается в комнату. При этом, чтобы лучше наблюдать сияние, ей приходилось лазить на крышу. Правду сказать, сказочное полярное сияние скоро опротивело...
Нередко на зимовку приходили медведи. О приходе гостей нас извещал лай собаки. Тут кто-нибудь из нас вскакивал и кричал:
– Медведь!
Все охотники – храбрые или не совсем храбрые – брали винтовки и в большом ажиотаже выбегали на лед: Зажигали большой прожектор, впрочем, слишком слабый, чтобы уловить медведя на большом расстоянии.
Белый медведь – весьма трусливое животное. Он боится и людей, и собак. Застрелить медведя довольно просто. Но вслед затем наступает скучное дело. На шею убитого медведя накидывают петлю, и человек десять-пятнадцать с шумом и гамом тащат его по торосам. Приволокут медведя на станцию – и в бане, где тепло и много воды, сдирают с него шкуру.
По вечерам все свободные от работы зимовщики собирались в комнате, отведенной под пошивочную мастерскую. Шить приходилось самые различные вещи – варежки, костюмы. Время идет незаметно, все шьют, а кто-нибудь еще рассказывает. Народ у нас был довольно интересный: участники гражданской войны, старые арктические волки.
Время от времени созывались собрания всего коллектива станции, на которых обсуждались дела станции.
Большая радость для зимовщиков – радиоперекличка с Большой землей. Особенно рады перекличке семейные люди. Обычно ночью (по нашему времени) все собираются в красном уголке. Ждут с нетерпением заветного часа, нетерпение обостряется, так как слышимость меняется каждый час, радисты с напряженным вниманием ловят и стараются посильнее пустить «голос». Вот, наконец, говорят родственники зимовщиков – один за другим. Лица зимовщиков просветленные. Невероятно трогательно, когда говорят дети.
Чудеса! Мы находимся за тысячи километров от родных, к нам – скачи не доскачешь, а голос родных и друзей слышен совсем близко...
Избушка Амундсена
Первая экспедиция, в которую я пошел, до бухты Мод, – сравнительно небольшая по расстоянию, всего около 50 километров. В бухте Мод в 1918 – 1919 году был Амундсен. Сам по специальности магнитолог, Амундсен вел магнитные наблюдения во время всех экспедиций. Для того, чтобы лучше и полнее изучить земной магнетизм, весьма важно повторить магнитные наблюдения в тех пунктах, где они были проведены раньше. Поэтому я пошел в бухту Мод, чтобы проверить наблюдения Амундсена.
В экспедицию нас пошло двое – столяр станции Федор Никифорович и я. Мы вышли 9 марта, назавтра после банкета по случаю Международного женского дня. Мороз был – 30–35 градусов. В такое время экспедиционная деятельность обычно очень затруднительна, но мы с этим не посчитались. Вышли на двух нартах, с двумя упряжками. С одной упряжкой шли приборы и грузы, с другой – запас продовольствия и горючего для экспедиций в летнее время.
Карты района скверные, в них много ошибок, и верить им нельзя. Поэтому нам было довольно трудно обнаружить избушку Амундсена.
Отойдя приблизительно километров восемнадцать от станции, мы увидели медведицу с двумя маленькими медвежатами. Решили поохотиться, потому что нам нужно было кормить собак, а на станции иссякал запас свежего мяса. Спустили с упряжки трех наименее ценных собак и вслед за ними побежали к медведице. Эта часть охоты, пожалуй, наиболее трудная, потому что приходится бежать в тяжелой одежде, с винтовкой. Метрах в двадцати пяти от медведицы выстрелили, и удачно – убили медведицу и одного медвежонка. Пока мой спутник фотографирует второго медвежонка, к нам подходят собаки с отставшими нартами. Медвежонок сидит на трупе матери, хныкает. К нему рвутся собаки. Пришлось застрелить и второго медвежонка.
Обдираем медведя тут же, потому что замерзшего медведя ободрать будет трудно. После этой операции мы зарываем шкуру и мясо в снег и, поставив опознавательный знак, едем дальше.
Уже смеркается. Разбиваем первый лагерь. По случаю удачной охоты решаем выпить захваченную с собой бутылку портвейна. Но что это? В бутылке что-то стучит. Оказывается, вино совершенно замерзло, вкус его противный.
В палатке тесно, но усталость берет свое, и, несмотря на неудобства, мы засыпаем крепчайшим сном.
На следующий день решаем достичь избушки Амундсена. Идем довольно хорошо. Вот и знак: шест с фанерным кругом, – избушка Амундсена!
Кроме магнитных наблюдений, на нас возложена была еще одна функция: мы – почтальоны, везли первую таймырскую почту. На соседней станции, на острове Самуила, у метеоролога сломался последний термометр. Когда мы выходили с Челюскина, начальник о. Самуила прислал телеграмму: «Захватите необходимые мелочи – термометр, конденсатор и прочее».
Острову Самуила можно было доставить необходимые вещи двояким путем: на нартах или на самолете. Избушка Амундсена находится на полпути к острову. Мы поэтому предложили: встретимся с начальником Самуила в бухте Мод – он придет туда нам навстречу.
Одновременно с нами наша летная группа спешно снаряжает самолет, потому что на остров Самуила, помимо вещей, надо доставить доктора. Началось состязание: кто первый выедет со станции? Кто первый доставит почту для острова Самуила? Наш доктор – человек толстый и грузный – все время колеблется и не знает: лететь ли ему на самолете (холодно и опасно!), или ехать с нами (не опасно, но зато холодно и долго!). В конце концов, страх перед холодом побеждает, и доктор решает лететь на самолете.
Мы принимаем почту, вызываем летную группу на соревнование и отправляемся в путь-дорогу. Вышло так, что мы первые достигли избушки, – погода не давала самолету вылететь.
Вот и знаменитая избушка. С некоторым трепетом открываем засыпанную снегом дверь... В избушке сохранилась большая часть той обстановки, которая была при жизни норвежцев. На столе лежит визитная карточка:
ТЕССЕМ –
плотник, работавший для многих
полярных экспедиций
Рядом с карточкой – небольшая керосиновая лампочка с сохранившимся керосином. Немного далее – несколько плотничьих инструментов, а у стен – две койки.
До нас в избушке побывало порядочно советских исследователей Арктики. Но обстановка сохранилась такой же, как при норвежцах.
Оглядевшись, находим записку начальника зимовки на о. Самуила. Он опередил нас на несколько часов. Записка гласит:
Был здесь, вас не нашел. Сейчас нахожусь в нашем домике, который мы выстроили на мысе Прончищева. До него отсюда, приблизительно, два часа езды по хорошей дороге.
Приезжайте в гости! Есть компот, и свежая медвежатина.
Компот! Это, должно быть, очень вкусно, да и с соседями хочется познакомиться. Но сегодня уже поздно, ехать нельзя. И мы решаем ночевать в избушке Амундсена.
В бухте Мод
Еще в Ленинграде я узнал, что Амундсен в бухте Мод сделал магнитные определения в четырех пунктах; я решил проверить наблюдения на всех этих пунктах.
Для того, чтобы определить местоположение ближайшего к избушке магнитного пункта, мы выезжаем на собаках на остров Лаквуда, в семи километрах от избушки. В избушке оставляем записку и привезенные вещи для острова Самуила. Начальнику островной зимовки пишу, что с Лаквуда вернемся вечером, просим либо подождать нас здесь, либо ждать в гости.
У нас не было ни одной передовой собаки, которая понимала бы команду со слов. Наши собаки могли идти только за человеком, идти вперед сами они не могут. В таких случаях человек на лыжах протаптывает и показывает собакам путь, вслед за лыжником идет упряжка с нартами, сзади – другой лыжник, помогающий собакам и направляющий нарты. На остров Лаквуда мы решили поехать на собаках. Довольно! Не хочется больше идти пешком. Что нам до того, что нет передовой собаки! Заставим собак идти в том направлении, которое нам нужно.
Какая радость! Нам это удалось, и всю дорогу мы ехали, сидя на нартах. Что за удовольствие!
Вернувшись вечером с острова Лаквуда, мы увидели, что нетерпеливый начальник острова Самуила уже побывал в избушке, забрал все привезенные ему вещи и снова оставил записку с приглашением.
На следующий день я начал магнитные определения близ избушки, а товарищ по экспедиции поехал в гости. Начиналась пурга, и он взял с собой «неприкосновенный запас» – несколько плиток шоколада. Поздно вечером, когда смерклось, я услышал собачий лай. Вылез на холмик посмотреть, в чем дело. Оказывается, ко мне приехали гости. Шикарная упряжка – шестнадцать здоровенных псов везли нарты. На них сидели мой товарищ и начальник зимовки на Самуиле. Мы с большим трудом остановили и привязали собак – они громко лаяли и рвались в разные стороны.
В бухте Мод я пробыл еще один день. Закончив наблюдения, снялись с места. Обратный путь – сорок пять километров – сделали в один переход. Нарты были уже значительно легче нагружены, и идти было довольно легко.
Остров Старокадамского
Дома отдохнуть не пришлось. Надо было проверить походные приборы, выполнить всю накопившуюся в мое отсутствие работу в магнитном павильоне, помочь жене подвести итоги радиоактивных наблюдений. Пришлось поторапливаться, так как мне предстояло новое путешествие.
28 марта я вышел с Витей Сторожко на остров Старокадамского. С нами пошла гидрологическая партия. Путь наш лежал через пролив Вилькицкого. Пролив обычно замерзает торосистым льдом, и двигаться на санях трудно. Поэтому перед выходом в экспедицию наш самолет совершил разведку. Обнаружив, что среди торосов удобный, почти прямой путь, он зарисовал его для нас, благодаря чему мы могли идти среди торосов, как по улице.
Вначале нам казалось, что гидрологическая работа нас очень задержит. Чтобы пробить лунку площадью в квадратный метр, нужно работать вчетвером несколько часов, и работать весьма усердно. Первую лунку мы так и делали, но от второй нас избавила изобретательность каюра. Он встал раньше всех, взял с собой собак, отличавшихся хорошими охотничьими способностями, и пошел, как он сказал, «гулять». Минут через сорок каюр вернулся и сказал, что в полукилометре от нас есть одна лунка, в полутора километрах – другая:
– Выбирайте любую!
Лунки, объяснил каюр, проделывают нерпы, чтобы иметь возможность вылезать на лед. Сущий клад для гидрологов! В лунки, вырытые нерпами, свободно проходят все гидрологические приборы, которые нужно опускать в воду. Больше ни одной лунки мы не пробивали. За нас работали нерпы, а их находили собаки.
Через трое суток мы достигли острова Старокадамского. Вот и известный по отчетам экспедиции Амундсена гурий; в нем должна сохраниться записка.
Гидрологи остались на месте для своих работ, а мне и Сторожко надо было обойти остров для магнитных определений и съемки.
Береговая часть острова доставила нам много хлопот. Неожиданно для себя мы обнаружили громадную береговую отмель. Но снежный покров мешал определить направление отмели. Мы не знали, что под снегом – лед или почва? Приходилось забивать в снег палку или рыть яму, чтобы узнать, что внизу.
Когда мы обошли остров, закончили съемку и снова вышли к исходному пункту – к гурию Амундсена, – Витя Сторожко стал ковырять верхушку гурия. Вскоре он с победоносным видом вытащил оттуда ржавую железную банку. В банке оказался хорошо сохранившийся конверт с надписью: «Мод Экспедиционен».
В конверте лежало письмо, завезенное на о. Старокадамского одним из участников экспедиции Амундсена. Часть письма была написана Амундсеном на судне. Оно содержало общие сведения о работе экспедиции и о том, где можно найти другие гурии, где хранятся вещи, имеющие отношение к экспедиции. На обратной стороне письма Амундсена была приписка карандашом. Человек, доставивший записку на остров, писал о работах своей партии, о том, куда он дальше направляется, в каком находится месте; писал, что он и его друзья живы и здоровы, сделали здесь магнитные определения и намерены возвратиться на судно.
Письмо с конвертом и банку я забрал для арктического музея. Чтобы не вводить в заблуждение будущих исследователей, мы вложили в банку новую записку, в ней я дал перевод письма Амундсена и написал о работе своей и Сторожко.
После этого мы вышли в обратный путь. Мороз держался ниже 30º. Работать на таком холоде с точными приборами приходится голыми руками или, в крайнем случае, в тонких перчатках. Металлические части приборов заиндевели, их приходилось согревать дыханием, протирать. Руки коченели. Но работа была столь увлекательной, наблюдения давали такое удовлетворение, что, признаться, о неприятностях я вспомнил только потом, когда экспедиция была закончена.
На месте экспедиции Вилькицкого
Поход на о. Старокадамского и в бухту Мод был для нас репетицией более сложных и долгих экспедиций. Во второй половине апреля я направился в западную часть побережья Таймырского полуострова, к Гафнер-фиорду, куда требовалось доставить продовольствие для будущей экспедиции. На этот раз я шел со столяром Болдиным. Саша Болдин давно работает на стройках в Арктике. Это большой весельчак, на каждый случай жизни у него припасен анекдот, и в экспедиции с ним очень весело.
Первую часть пути мы снова проделали совместно с гидрологической партией. По дороге к Гафнер-фиорду мы должны были зайти на мыс Могильный в заливе Диксона. На этом месте экспедиция Вилькицкого в 1913–15 гг. организовала склад продовольствия; она оставила в самолетном ящике много мясных консервов. Сохранились ли консервы? Ведь они пролежали в Арктике двадцать лет! Нам очень хотелось использовать подарок Вилькицкого, чтоб покормить собак, а при случае и самим питаться.
Идя вдоль берега, мы вели съемку береговой линии, чтобы внести исправления в существующие карты.
Во второй половине апреля мороз в здешних местах спадает, средняя температура держится около 20–25 ниже нуля. Это уже вполне приемлемо для санных экспедиций. В палатке в это время года можно не особенно торопиться лезть в мешок, только что приготовленная пища не стынет так быстро.
На пятые сутки поднялась пурга; пришлось спешно остановиться среди торосов, так как собаки, утомленные сильным встречным ветром, ложились и отказывались идти.
К утру пурга стихла. Мы пошли искать Могильный. Это было не так легко. Знаки, поставленные на мысе хорошо видны с моря и плохо различимы, когда идешь вдоль берега. Через два часа безуспешных блужданий мы увидели знак: на верхушке мыса торчала вышка из углового железа. Около знака виднелись два креста. Они стоят на могилах двух человек из экспедиции Вилькицкого, умерших во время зимовки судов «Таймыр» и «Вайгач» в заливе Дика. С чувством некоторой торжественности, которое испытываешь, когда подходишь к таким старым памятникам, мы поднялись на мыс. Знак Вилькицкого был потрепан, по кpecты стояли крепко. Они были обнесены оградой из чугунных цепей. На первом кресте мы прочли лаконичную надпись:
Кочегар Ладоничев
На другом кресте, более солидном, была прибита медная доска с выгравированными стихами. Я их запомнил:
Под глыбой ледяной холодного Таймыра,
Где лаем сумрачным испуганный песец
Один лишь говорит о тусклой жизни мира, –
Нашел покой измученный певец.
Не кинет золотом луч утренней Авроры
На музу чуткую уснувшего певца...
Могила глубока, как бездна Тускароры.
Как милой женщины любимые глаза.
По другую сторону мыса, внизу, в овраге мы увидели, как, несколько накренившись, стоит огромный ящик самолета старого типа: он совершенно не был похож на ящики, в которых возят современные самолеты. Это ящик не ящик, дом не дом! Он огромен по размерам, в нем прорублены окна и двери. Пожалуй, это дом.
Внутри этого странного дома мы нашли сложенные в большом количестве ящики с мясными консервами. Стены ящика-дома исписаны теми, кто побывал здесь в разное время после Вилькицкого. Матросы Таймырской экспедиции 1932 года написали на стенках ящика нескладные, но веселые стишки:
Здесь задержала буря нас злая.
И пришлось нам ночевать...
Ветер бушует по бурному морю.
На «Таймыр» не можем мы попасть.
Другая надпись:
Здесь мы убили медведя, песца и зайца.
Дальше еще надпись:
Консервы опробованы Таймырской гидрографической экспедицией 1932г.
Дальше идут какие-то непонятные начертания участников геологической экспедиции 1932 года. Ничего нельзя разобрать.
Саша с удовольствием замечает, что консервов нам хватит с избытком. Не откладывая дела в долгий ящик, мы тут же вскрываем один из ящиков, чтобы дать собакам попробовать консервы. На банках этикетки: «Консервы фирмы братьев Вихревых в Санкт-Петербурге, заготовки 1910 года для армии». Тут и «Щи с кашею», «Рис с кашею», «Суп рисовый», «Борщ с мясом», – солидные порции. Собаки наши остались довольны продукцией блаженной памяти фирмы Вихревых.
Гафнер-фиорд расположен приблизительно в тридцати километрах от мыса Могильного по прямой линии. Вход, судя по карте, узкий, за ним следует длинный фиорд. В тот же день мы не успели дойти до входа в фиорд и заночевали в одном из мысов залива Диксона. Назавтра мы ищем место входа в фиорд. Идем час-другой, входа нет и нет! Может быть, мы его пропустили, может быть, он неправильно отмечен на карте?.. И вдруг, совершенно неожиданно, открывается вход. На пологом, ничем не привлекательном берегу, как ножом, прорезана узкая щель шириной в 200 – 300 метров. В глубине щели видна широкая дорога вглубь фиорда.
Несмотря на то, что фиорд выходит в море горлом всего в 200–300 метров ширины, он тянется вглубь материка на сорок пять километров. Какая здесь замечательная бухта для зимовки судов!
Быстро продвигаемся вглубь фиорда. Почти дойдя до конца, ночуем и оставляем крупу, шоколад, какао, молоко и другие продукты, а также ящик консервов, который послужит кормом для упряжки собак. Все это понадобится нам в длительной экспедиции летом. Продукты мы тщательно укладываем в фанерный ящик, поверх него ставим два бидона с керосином, завязываем все это проволокой и заваливаем куском мерзлой земли.
Везде, где можно, я сделал магнитные наблюдения.
Мы уже собираемся уходить, как вдруг – приятная неожиданность. Наверху мыса, на поверхности, оттаявшей под лучами апрельского солнца, находим куст карликовой ивы. Это интересно! Я и не предполагал, что так далеко на севере можно найти древесную растительность.
Первомайский банкет в Арктике
Обратно идем налегке. 28 апреля достигаем мыса Могильного. Хочется обязательно поспеть домой к 1 мая, чтобы прямо с экспедиции попасть в столовую на банкет наших зимовщиков. Осталось еще 150 километров. Вместо того, чтобы идти берегом, по знакомой дороге, я решаюсь идти тундрой; это даст большой материал для магнитной карты района.
Саша Болдин немного нервничает. Хотя он и доверяет мне в прокладке путей, но все-таки побаивается, что в тундре мы пойдем не так уверенно, как по берегу.
– Как бы не опоздать... – говорит Саша.
– Ничего, ничего! – успокаиваю я его. – Не беспокойся.
Чтобы успеть достичь станции к 1 мая, устанавливаем для себя норму: сорок километров в день. Я иду на лыжах впереди, за мной – собаки налегке, а Саша сзади – он лыжник плохой.
У нас с собой – счетчик. Он выкручивается через двадцать один километр. Когда счетчик выкручивается, Саша кричит:
– Стой!
Мы останавливаемся, съедаем по плитке шоколада и опять шагаем, пока счетчик не выкручивается второй раз. Тогда останавливаемся на ночевку.
Раскладываем палатку, кормим собак, приготовляем пищу – все это идет уже по раз навсегда заведенному порядку, очень быстро. Через час-полтора после остановки мы с Сашей уже лежим в мешках. Какое блаженство удобно улечься в мешке, распрямить спину, ноги! Каждый переход занимает двенадцать часов. На разборку и сноску лагеря уходит около четырех часов, на сон остается восемь часов.
Третий переход должен привести нас на станцию. Карты этого района сомнительные, примет для ориентировки очень мало, тундра однообразная. Как корабль в открытом море, мы идем по компасу и счетчику. 30 апреля остановились, по нашим подсчетам, километрах в тридцати от станции. Завтра будем дома! Но 1 мая нас ожидает неприятный сюрприз – пурга. Сильный ветер и снег. Провизия у нас на исходе, мы оставили только по плитке шоколада на крайний случай. Идти или нет? Погода такая, при которой рискованно пускаться в путь. Но обидно 1 мая сидеть недалеко от станции и скучать в одиночестве.
– Пойдем, Саша?
– Обязательно!
Свертываем палатку и двигаемся в путь.
Видимости почти никакой. Но у нас – компас. Верный друг, он нас привел точно на зимовку. Ура! Показалась мачта станции. Слышен собачий лай.
Нам навстречу выбегают товарищи. Они уже, оказывается, сели за стол, отчаявшись видеть нас сегодня. Товарищи нас обнимают, поздравляют с первомайским праздником. Все в парадных костюмах.
Тем не менее, мы им оставляем разгружать нарты, а сами идем умыться и переодеться.
Настроение у всех отличное.
Промышленник Журавлев
Уже весна... Из Ленинграда в Москву идут запросы о будущей зимовке. Часть ребят остается зимовать на второй год, часть твердо решила уехать, часть колеблется.
В первых числах мая из бухты Прончищевой на собаках приезжает известный промышленник Журавлев. Это один из самых крупных специалистов по полярным делам, великолепный знаток собак, прекрасный охотник. Журавлев зимовал в 1930–32 гг. на Северной Земле вместе с Ушаковым. Это они исследовали Северную Землю. Журавлев интересно рассказывает о сложной и захватывающей работе, об охоте, о собаках, о способах передвижения в Арктике. У нас на зимовке была принята цуговая упряжка собак: собаки запрягались пара за парой. Журавлев предпочитает веерную упряжку. Он предлагает нам испробовать ее. Он вообще знает много и вносит оживление во все экспедиционные дела. Иван Дмитриевич Папанин охотно принимает предложение Журавлева. Папанин особенно внимательно слушает рассказы опытного промышленника. Между прочим, Журавлев рассказывает, что в бухте Прончищевой он соорудил телегу, и ее возили собаки.
– Оказалось, совершенно возможная вещь, – говорит Журавлев. – Простая самодельная телега! Летом я ездил в ней по тундре.
Папанин сейчас же откликается:
– Это дело! К лету у нас будет такая же телега... Только получше журавлевской. – И, чтобы не обидеть Журавлева, прибавляет. – Ведь у нас – свои механики.
Наступает срок новой экспедиции. В середине мая я должен уйти на реку Таймыру, попытаться там пробраться к Таймырскому озеру и провести по всему маршруту магнитные определения. В местах, где карта плохо снята или ее не существует совсем, надо сделать съемку и промер реки, чтобы выяснить, судоходна ли она.
Экспедиция разбивается на две партии: я и Сторожко пересечем Таймырский полуостров, чтобы захватить возможно больший район для магнитных наблюдений. Затем поднимемся по реке месяца через два, когда река уже вскроется и снег в тундре сойдет, мы вернемся обратно на станцию в устье Таймыры мы встретим гидрологическую партию. Возвращаться придется пешком, так как уже нельзя будет идти на нартах. По западному берегу Таймырскою полуострова для нас созданы продовольственные базы, это позволит нам тащить с собой меньше груза.
Экспедиция на Таймыр – наиболее серьезная из всех, которые мы до сих пор предприняли. Для меня это тоже первая крупная экспедиция.
На зимовке мы много обсуждали все варианты экспедиции, возможности возвращения, может ли, в случае нужды, помочь самолет. План экспедиции разработан до мельчайших деталей.
Охота на оленей
Во второй половине мая уже тепло. Наибольшая опасность, которая нам грозит, – мы можем не дойти до реки Таймыры. Начинается сильное таяние, как бы нам не очутиться с нартами в бесснежной тундре. Таяние снега на Таймырском полуострове происходит очень интенсивно: дорога портится в несколько дней; там, где вы еще неделю назад могли свободно идти с нартами, – сейчас болото. Мне и Сторожко дали наставления: спешить, скорее добраться к дельте реки, где мы будем в относительной безопасности, ибо на льду снег держится дольше обычного.
Мы идем на Гафнер-фиорд. Местность этой части Таймырского полуострова значительно красивее, чем на мысе Челюскин. Мыс Челюскин – абсолютно однообразная, бесхолмная равнина. Здесь же, на полуострове, небольшие речки, стекающие в бухту, проходят между крутыми склонами; попадаются птицы; парами или большими группами летят белые куропатки; встречается много песцов. Все это радует глаз. Но где олени? Их пока не видать. А ведь мы рассчитываем на оленье мясо. Если оленей не будет, то нам придется возвратиться обратно.
Мой помощник Виктор Сторожко – страстный любитель всяких экспедиций. Мы с ним вместе были на Земле Франца-Иосифа. Он – студент Ленинградского университета, геолог. Но учиться подолгу не может – соблазняют зимовки. С учебы он сорвался на Землю Франца-Иосифа, вернулся, поучился год и уехал на Челюскин. На Челюскине он механик, на Земле Франца-Иосифа работал помощником магнитолога. Для зимовки он человек замечательный, великолепно знает механизмы, чудесный стрелок и вообще мастер на все руки.
Мы собираемся много охотиться, поэтому, помимо обязательного спутника всех полярных экспедиций – винтовки, на которой будем бить крупного зверя, с нами малокалиберные ружья. Мелкокалиберные – такие, как в каждом тире, – дают громадные преимущества в стрельбе по дичи. Кругом масса куропаток. Мы для них захватили почти тысячу патронов. Куропатки подпускают к себе на 50–60 метров, и, при некотором навыке, мы их бьем.
Когда у Гафнер-фиорда мы вышли на берег и начали спускаться на лед, я увидел стадо оленей. Оно спокойно стояло метрах в двухстах от нас. В такой естественной обстановке на снегу олени очень красивы.
Собаки, почуяв оленей, подняли невообразимый гвалт. Но то ли потому, что ветер был в нашу сторону, или потому, что олени были не из пугливых, они не убежали. Виктор выхватил из нарты карабин, а я бросился в самую гущу собак, сдавливая им горло и раздавая тумаки. Собаки умолкли. Виктор пополз к оленям. Олени стояли спокойно. Когда он показался из-за холма, стадо сорвалось и побежало. Сторожко сделал несколько выстрелов и одним из них свалил самку.
Олени в это время линяют, и из коровы, пока мы ее волокли, клочьями лезла шерсть. Погрузили оленя на нарты, пересекли фиорд и вышли на место нашего склада.
Я произвел астрономические наблюдения и проверил магнитные приборы.
Магнитное поле на Таймырском полуострове гораздо спокойнее, чем я ожидал. По данным Норденшельда, можно было предполагать на Таймырском полуострове сильные магнитные аномалии. Этого не оказалось. Очевидно, наблюдения Норденшельда были сделаны в месте, лишь случайно оказавшемся аномальным.
От Гафнер-фиорда нам предстоял 60-километровын переход в губу реки Таймыры. Местность здесь сильно пересеченная; маленькие овраги, постоянные спуски и подъемы доставляли нам массу неприятностей. Собакам трудно поднимать нарты по крутому склону. Приходится изо всех сил подпихивать нарты сзади. Не менее трудно спустить нарты вниз. Мы оборачивали полозья кнутами, упирали кол в снег, но на крутых спусках это не давало должных результатов: нарты на спусках кувыркались, собаки кидались друг на друга. Нас это и огорчало, и смешило.
В конце концов, вышли на гору, откуда увидели дельту Таймыры. Чтобы дать знать о себе гидрологической партии, мы нашли высокий, далеко видимый мыс, поставили на его вершине шест с флагом, прикрепили записку и уж после этого начали съемку и магнитное определение.
Вскоре после остановки на нас пошло стадо оленей. Виктор пошел в обход стада, но неудачно: олени убежали, и ему не удалось свалить ни одного. На обратном пути он вдруг заорал:
– Нашел избу Фаддея!
Изба Фаддея – историческая. О ней упоминает Миддендорф, первый путешественник, посетивший устье Таймыры. Миддендорф рассказывает, что он на одном из островков в устье реки нашел старую-престарую избу, построенную, по-видимому, в незапамятные времена. Изба эта была названа избой Фаддея и сделалась известной. Нам посчастливилось повидать ее, вернее, ее развалины: несколько бревен, остатки истлевшей утвари – деревянное корыто, железный ковш...
Утром, по время завтрака, услышали собачий лай. То пришли гидрологи Либин и Латыгин. Двигаясь вдоль морского берега, они натолкнулись на наш знак, прочли записку и пошли по нашему следу.
Соединившись, мы двинулись вверх по реке, чтоб выбрать место для водомерного поста. Погода ужасающая! Снег тает с каждым часом все больше и больше. Он уже мокрый, идти по нему трудно.
На клиперботе по Таймыре
5 июня Яша Либин выбрал удобное место для водомерного поста. Надо перетащить на противоположный берег все снаряжение экспедиции. Задача нелегкая! Нарты по самую площадку сидят в жидкой снежной каше, собакам она выше брюха, они барахтаются и не идут. С громадным трудом, в три приема, насквозь промокнув, мы перетаскиваем на себе через реку тяжелые нарты.
Я простудился и слег с высокой температурой. Моя болезнь очень обеспокоила друзей, но я пролежал в мешке только несколько дней и, не принимая никаких лекарств, поправился.
Во время болезни я был предметом всеобщих забот. На острове появилась птица, прилетели гуси и утки. Наш стол был роскошный: варили бульон из гусиных потрохов, ели незнакомой породы уток, ярко окрашенных. Болезнь дала осложнение: у меня распух рот, я не мог есть твердую пищу и питался одним бульоном. Ребята стреляли мелких диких уток, серых с острым хвостиком, варили суп, по вкусу напоминавший осетровую уху.
Когда я поправился, бурное таяние снега уже кончилось. На реке лежал лед без снега. По льду можно было подняться выше по реке. Мы с Виктором нагрузили на нарты клипербот (резиновую лодку), снаряжение и 15-дневный запас продовольствия.
Так как поверхность льда была изборождена трещинами и ямами, то требовалась большая осторожность. Собакам было бы трудно, и мы тащили нарты на себе.
Путешествие изобиловало приключениями. По льду нам удалось совершить лишь один переход. 22 июня мы остановились у островка посредине реки. Островок привлек нас тем, что на нем гнездилась масса чаек. Очень хотелось зажарить из их яиц яичницу.
Когда мы подошли, чайки орали и метались. Мы разглядели, что они гоняют песца, уничтожавшего яйца. Летний песец непривлекателен: он грязно-серый, с темными полосами вдоль спины и лап, морда замурзанная, весь он затасканный, грязный. Песец бегал по острову, чайки со злостью налетали на него, стараясь клюнуть и прогнать с острова.
На острове мы заночевали, а утром увидали, что река окончательно вскрылась. Дальше двигаться на нартах невозможно. Таймыра отличаемся удивительно быстрым течением. В половодье река подымается очень скоро. Кое-как мы выволокли нарты на берег. Дальше нам предстояло двигаться на клиперботе.
Осторожно пробираясь среди льда, пользуясь пространствами чистой воды, мы медленно, но верно поднимались вверх по реке. Клипербот отлично выдержал испытание. Мы на нем прошли триста километров. Обычно Виктор греб в клиперботе, а я шел по берегу и вел съемку, а время от времени – магнитные определения. На участках, где течение было сильное и грести оказывалось особенно трудно, я брал клипербот на буксир и, как бурлак, тянул его на лямке.
На пятнадцатый день перехода мы зашли в один из притоков Таймыры. Так как приток до нас никто еще ее обследовал, мы двигались вверх по нему до самой последней возможности.
К концу подошли запасы соли, сахара, галет и прочей бакалеи. В изобилии было только мясо и рыба. По вечерам мы забрасывали в воду небольшую сетку и утром вытаскивали килограммов по двадцать, а то в тридцать прекрасной рыбы. Мясо и рыбу приходилось есть без соли, без хлеба. Масло мы заменяли утиным и гусиным жиром. Виктор жарил на нем рыбу.
Наступило время возвращения в лагерь Либина. Продуктов на обратный путь осталось только в обрез.
Вверх по реке мы из-за стремительного течения поднимались с большим трудом. Поэтому нам казалось, что вниз мы пойдем с большим комфортом: будем только сидеть в клиперботе и помахивать веслами. Но не тут-то было! Наша посудина подчинялась главным образом ветру, а ветер на обратном пути был чаще всего встречный. Не раз, выругав клипербот, я брался за лямку и с неимоверным усилием тащил лодку вниз по течению.
14 июля мы пришли в лагерь Либина. Товарищи уже беспокоились о нас и хотели идти на розыски.
Возвращение на станцию
19 июля мы все вместе двинулись вниз по реке и 29-го вышли в море. Здесь мы встретили лед; двигаться на лодке было уже невозможно. Дальше надо идти пешком. Подсчитали и взвесили наше снаряжение, специальную аппаратуру, фотоматериалы. Выяснилось, что на каждого из нас приходится сорок килограммов груза. С таким грузом можно пройти не больше 6–10 километров в сутки. Следовательно, на станцию мы доберемся только через месяц. Это ничего, но наше длительное отсутствие заставит станцию беспокоиться, и, несомненно, Папанин примет меры к нашему розыску. Черт возьми, какие осложнения! Но иного выхода нет, надо идти пешком.
Когда мы сели шить рюкзаки, услышали рокот пропеллера. Недалеко от нас пролетел самолет. Он покрутился над дельтой Таймыры и... исчез. Мы давали всяческие сигналы: жгли костер, махали флагом, но пилот нас не заметил. Какая досада! Самолет мог бы сесть у нашего привала и заменить тяжелый месячный путь двухчасовым. Решаем: двоим, по возможности налегке, отправиться с аппаратурой и самыми необходимыми предметами, а двоим, с собаками и снаряжением, сидеть на месте и дожидаться прибытия самолета или судна. Если же, паче чаяния, ни самолет, ни судно не придут к определенному сроку, значит, пешая партия не добралась до станции и оставшимся нужно пешком возвращаться на станцию.
30 июля я и Либин вышли пешком, налегке (т.е. с грузом около 30 килограммов). Так как впереди предстояло пересечь Гафнер-фиорд и большую реку, впадающую в залив Дика, мы потащили на себе клипербот. Вначале делали около пятнадцати километров в сутки, потом нам повезло: буксировали клипербот вдоль берега моря, иногда плыли. На мысе Могильном оставили клипербот.
После целого ряда злоключений (мы шли без палатки, без примуса, самым первобытным способом), километрах в ста от станции увидели вышедшую нам навстречу вспомогательную партию. Иван Дмитриевич Папанин, верный своему слову, шел нам навстречу с телегой. Поставленная на автомобильные колеса, телега на резиновом ходу легко и бесшумно катилась нам навстречу.
Оставшаяся на Таймыре партия добралась до станции, испробовав самые различные способы передвижения: пешком, в резиновой лодке, на лыжах, собаках и даже на самолете...
Зимовка на Челюскине подходила к концу
