Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
Источник: Макс Зингер. Настойчивость. Москва, журнал «Новый мир», Март, 1938 г.
Пароход шел из Архангельска сменять зимовщиков полярных станций в Карском море. На ботдеке лежали принайтовленные нарты. Кленов, небольшого роста, коренастый человек с круглым животом, торопливо расхаживал по спардеку. Близилось место высадки зимовщиков.
Кленова считали старым полярником, хотя ему не было еще и полных тридцати лет. Он отзимовал два года кряду на островах Новой Сибири, пересек якутскую тайгу на оленях, побывал в Большеземельской тундре. В Москве Кленова звали добродушно «Шариком». Но, несмотря на свою грузность, Кленов был исключительно подвижен. На зимовках он слыл неутомимым ходоком, легко перепрыгивал с шестом через разводья во льдах, отлично управлял собаками и редко огорчался. Про него полярники говорили: золотой характер!
Никто, как Кленов, не мог развеселить неожиданно заскучавшего товарища. Томительно-долгая полярная ночь оказывала свое гнетущее действие иной раз и на совершенно спокойных людей. Первое время зимовки проходило обычно легко, среди товарищей царила слаженность и дружба. Но вот с началом темного времени на каждой почти зимовке повторялось одно и то же: у людей иссякал разговор, обо всем сто раз было переговорено, в налаженную жизнь вторгалась скука и меланхолия. Нот тут-то и должно было начальнику маленького зимующего коллектива показать себя живым человеком, выдумщиком, организатором, чтобы отвлечь человека, поддавшегося хандре. Вернейшим средством было: загрузить обязанностями все его свободное время. Кленов это делал с большой страстностью, как и все, за что он принимался...
– Скоро, значит, на берег? – весело спросил метеонаблюдатель Резников, остановившийся рядом с Кленовым на спардеке.
– Да что-то вроде того. А тебе, голова, не терпится, небось? Разве плохо на корабле? Разве во льдах качает? – ехидно щуря левый глаз, забросал вопросами Кленов.
Резникову туго приходилось во время морских переходов, его укачивало. И он стеснялся, краснел и молчал долго после шторма, когда окружающие с большим удовольствием говорили о каждом укачавшемся. Так уж принято на кораблях: те, кого природа наградила способностью не укачиваться, всегда посмеиваются над подверженными морской болезни. Но находилось немало охотников посочувствовать, посоветовать, как избавиться от этого недуга. Одни рекомендовали лежать на койке, задрав вверх ноги, другие – есть лук, третьи – не есть ничего, а время от времени перетягивать горло резиновым жгутом. Только один боцман сказал ему откровенно:
– От этой болезни пока еще лекарств не придумали. Сходство здесь полное с беременной женщиной. С прекращением беременности – конец и тошноте. Море заштилеет, и вмиг полегчает!
Так оно и случалось с Резниковым. После шторма он быстро переставал скучать и аккуратно появлялся в кают-компании в часы общих сборов.
Резников ничего не ответил Кленову, только покраснел.
– Уж, небось, обиделся на меня, голова? – сменив сразу тон, добродушно заговорил Кленов.
– Нисколько! – отпирался Резников.
– Слушай, голова! Я много думал об этом: скажи, какая нелегкая понесла тебя в Арктику? Не обязательно лезть сюда с твоим здоровьем, – тут Кленов, чуть наклонив голову, самодовольно взглянул на свою «морскую грудь». – Вот мне если, скажем, похудеть килограммов на десять, то ведь это даже будет хорошо. Мои знакомые того не заметят. А для тебя, голова, такое дело, как Петр I говорил: «Смерти подобно!». Ты же кожа и кости! Да при твоем сумасшедшем росте, как только у тебя голова не кружится.
Метеоролог Резников был 186 сантиметров росту. Худоба делала его еще более длинным на вид. Не было на корабле человека подстать метеорологу.
При упоминании о росте Резников покраснел снова.
– Знаешь, голова, ты у меня на зимовке просто будешь красной девицей. Я такого человека впервой в жизни встречаю, – сказал Кленов. – Интересно, как на тебя Север подействует.
– Без вреда, – торопливо сказал Резников. – Я вот, когда на Матшаре зимовал, даже пополнел.
– На много?
– На полтора кило.
Кленов расхохотался.
– А не заскучаешь?
– Не заскучаю, времени для этого не найдется. У меня время расписано до одной минуты, его, боюсь, мне хватать не будет.
– Вот такие на Севере люди и нужны! – сказал Кленов. – Мне тебя в отделе кадров горячо нахваливали. Да я, если не знал бы тебя как облупленного, то разве взял бы с собой на зимовку?
На корме тихонько подвывали собаки. Им тоже предстояло зимовать. По утрам голос каюра хрипловато возвещал собакам о кормежке. Радист кленовской зимовки, Никитин, пропадал целыми днями в судовой радиорубке. Он скучал без работы и часто подменял судового радиста.
Никитин заикался, когда его что-нибудь волновало. А так как он волновался по каждому пустяку, то и заикался весьма часто. Себя самого он называл злым заикой. Вместе с тем, он был исключительно отзывчив и чуток к товарищам. И его любили. Когда начинались приступы злого заикания, он, после тщетных попыток что-нибудь выговорить, неожиданно выпаливал трехэтажное словечко, закругляя его характерным возгласом:
– Тьфу, ты, заело!
Радиста так и прозвали на пароходе: «Тьфу, ты, заело!» И он беззлобно откликался на это прозвище. Любопытно и то, что Никитин был горячим общественником, больше того: ни одно собрание не обходилось без его дельной, но томительной речи.
Каюр Кузнецов, из поморов, тринадцать лет отзимовал безвыездно на Нoвой Земле. Когда он выезжал обратно на материк уже с семьей, дочь, родившаяся в Малых Кармакулах, увидев впервые лошадь, махавшую хвостом и отгонявшую со спины мух, вдруг радостно закричала:
– Тата, тата, смотря, сейчас полетит!
На Новой Земле девочка видала самолеты, а вот лошадь не пришлось видеть ни разу. Сам Кузнецов был ошеломлен многолюдьем Архангельска и долго простаивал на улице Павлина Виноградова, наблюдая проезжавшие автомобили. За тринадцать лет новоземельской жизни он привык к одиночеству. Теперь снова, но уже без семьи, он ехал на Север...
Синоптик Резников, каюр Кузнецов да, Никитин, – вот с кем шел Кленов на таймырский Север...
Зимовка началась обычно. Первые две недели прошли в хлопотах по хозяйству.
Надо было заготовить на топливо плавник, окучить его в шатры, чтобы легче найти в глубоком снегу после сильной пурги. Полярная ночь тянулась долго. И когда светила полная луна, Кленов радостно повторял слова Козьмы Пруткова: «Если у тебя спрошено будет: что полезнее, солнце или месяц? – ответствуй: месяц. Ибо солнце светит днем, когда и без него светло, а месяц, – ночью».
С появлением долгожданного солнца промышленник Кузнецов и начальник зимовки стали делать частые разъезды по побережью, заряжали и осматривали многочисленные пасти на песца. Кленов отъехал как-то раз далеко к северо-востоку от последнего пастника и увидал на горизонте нечто вроде нарт. Нa Севере все привлекает внимание зимовщика. Кленов погнал вперед своих приуставших собак и вскоре наехал на чьи-то старые парты.
– Кто бросил их здесь? – спросил сам себя зимовщик. – И когда?!
На нартах не было груза. Возле них не валялись собачьи черепа. Нарты были обращены передком в сторону острова Сарычева. Значит, кто-то ехал на юго-запад.
Кленов осмотрел нарты, они не были сбиты гвоздями и не были обвязаны ремнями, как это принято. Их скрепили медными трубками, какие могут быть только на пароходе. Значит, нарты были сделаны моряками с какого-нибудь погибшего в Арктике корабля...
Находка была доставлена к месту зимовки и стала предметом долгих и горячих споров. Нарты посерели от времени. Их не раз, видно, засыпало снегами, мыло дождями, освещало северным сиянием, серебрило инеем.
Решено было загадку разгадать во что бы то ни стало до лета, до снеготаяния. Вернее, так решил Кленов. И зимовка его поддержала.
В свободное время Кленов стал ездить на собаках, держа направление на юго-запад к Сарычеву, промышленник же Кузнецов – на северо-восток, в обратную сторону.
Радисту Никитину очень хотелось принять участие в розысках, но ему нельзя было надолго отлучаться от радиостанции. Не мог и метеоролог Резников выезжать надолго от зимовья. Наблюдения надо было производить три раза в день.
Светлого времени становилось с каждым днем все больше и больше. Снежный покров на тундре садился, давал сок, как говорили зимовщики. Прилетели с юга первые вестники весны – пуночки. Скоро должен был начаться пролет гусей, и о них на зимовке шли нескончаемые разговоры – людям давно приелись консервы. Весна несла с собой начало навигации, а с ним – письма с материка, газеты.
– Так вот, дорогие друзья, новая находка, – сказал, радостно потирая руки, Кленов, вернувшись с очередной поездки. – Это из костра хозяина брошенной нарты.
Тут Кленов порылся в карманах и достал небольшой уголек, повертел его в руках и кинул в печурку.
– Я нашел остатки костра у самого морского берега. Сделал еще километров десять-двенадцать. Наехал опять на следы костра. Теперь ясно: человек шел на юго-запад, и здесь, у берега моря, где было много плавника, обогревался. Отвечаю, что эти костры тянутся, быть может, к самому острову Сарычева.
Остатки костров следовали один за другим почти всюду, где встречались заломы плавника. Там, где леса-наносника не было, след костров прерывался. Кленову приходилось долго гнать собак вперед, не встречая нигде пепелища. Уже червь сомнения разъедал душу Кленова, и ему казалось, что посмеются товарищи над затеянным им делом. Как вдруг из-под снега показывались снова комли плавника, и Кленов с жаром начинал розыски пепелищ.
Так за неделю поисков насчитал он двадцать одно пепелище. Двадцать один раз неизвестный человек рубил плавник, раскладывал костер, обогревался, варил себе чай или консервы. Кто был этот землепроходец? Промышленник из поморов, заброшенный сюда злодейкою-судьбой, или моряк с раздавленного во льдах корабля? Быть может, человек брел здесь с каким-нибудь важным донесением на Большую землю.
Ничего нового не говорили Кленову раскопанные в снегу пепелища. Заметил зимовщик, что места для костров выбирались защищенные от ветра навесом скалы или нагромождением старого плавника. Возле одного пепелища Кленов раскопал и ущупал ногой пустую банку из-под консервов и обрадовался. Думал: быть может, в банке найдется записка. Известно, что в Арктике банки и бутылки издавна служат конвертами... Так и оказалось. Внутри банки в проолифленной парусине лежал пузырек, а в нем записка на норвежском языке. Радист Никитин знал немного по-норвежски. Он долго разбирался в клочке бумажки, носившем слабые следы карандаша. С торжественным видом перед вечерним чаем Никитин обратился ко всем зимовщикам. Все понимали, что Никитин собирается сделать важное сообщение.
Два норвежца шли за семьсот километров отсюда, взяв направление с севера на остров Сарычева, где за несколько лет до того была построена радиостанция. До острова путникам оставалось сделать еще километров двести. Они везли почту и важные донесения к себе на родину с зазимовавшего корабля, не имевшего никакой другой связи с материком. В записке сообщалось, что, отягощенные длительным переходом, моряки подошли, наконец, к месту продовольственного склада, заготовленного здесь некогда для одной из полярных русских экспедиций. Весь расчет норвежцев был на этот склад, как на продовольственную базу. Но, к несчастью, склад оказался разграбленным белыми медведями и прожорливыми песцами. Остатков продовольствия едва ли могло хватить людям и на несколько дней...
Радист Никитин читал записку долго. Когда чтение окончилось, Кленов поднялся и сказал:
– Понимаешь, голова, это же большое дело! Мы у себя на зимовке, кроме всей положенной нам работы, разберем еще целую трагедию, быть может, годами скрытую от мировой общественности.
– Доездишься ты, парень, однако, – хмуро сказал Кузнецов. – У нас одному такому гурий из камней сложили в Малых Кармакулах. А ведь здесь на проклятом Таймыре хуже, чем на Новой Земле. Здесь на ровнушке, как зарядит ветер, так ему конца нет! На Новой Земле ветры часто меняются, и вода чаще показывается, а тут? Воды всю зиму не видим, зверь не выстает, собак скоро поизведем без свежатины...
– Ну, вот, и началась панихида... – улыбнулся Кленов, и вслед за ним повеселели все.
– Так вот, сегодня опять подморозило, наст окреп, я и поеду, – вернусь не позже, чем через недельку, а до того времени, думаю, мне снега хватит, чтобы к вам с нартами выехать,– решительно сказал Кленов и пошел запрягать собак.
Старшим на зимовке остался радист Никитин.
Трудно становилось кормить собак на зимовке. Нерпа не показывалась у берегов, устланных тяжелыми льдами, торошенными выше роста человека. Люди пустили уже в ход муку, чтобы не заморить голодом собак. Ждали отжимных ветров, которые смогли бы взломать припай, открыть прогалины зимой под берегом, но этого не случилось. Были ветры, но не под силу оказался им береговой припай. По расчетам Кленова, в бухточке, километрах в ста от зимовки, должна быть полынья и в ней черный зверь. Там и думал Кленов пополнить запасы продовольствия для своих собачек. И в крайнем случае решил поступить, как некогда Нансен с Иогансеном: скармливать собакам собачье же мясо. Убивать наиболее слабых, с тем, чтобы дать сильным возможность работать и везти нарты.
Пришла полярная весна. Снеговой покров хоть и садился от весеннего солнца, но все еще было по северному холодно. Плавник выставил из-под севшего снега свои комли и вершины. Не надо было раскапывать близ морского берега пепелища норвежских костров. Они сами чернели из-под снега.
Вначале костры попадались редко, но, чем ближе подъезжал к острову Сарычева Кленов, тем чаще находил следы золы. Нашел он еще одну консервную банку с запиской, бережно извлек ее и спрятал на груди.
Частые пепелища говорили о том, что путнику трудней стало бороться с холодом, чаще требовалось раскладывать костры. И вот вдали показалась высокая мачта радиостанции Сарычева. Кленов сам с наслаждением подумал о скором отдыхе, и собаки, почуяв жилье, прибавили шаг.
Прошла пятидневка, как Кленов оставил свою зимовку. Погода держалась все время хорошая, туманы и пурги не загораживали дороги. В бухточке (расчет оказался верен) Кленов напромышлял несколько нерп. Собаки были сыты и тянули дружно. Время проходило незаметно в заботах о собаках, о самом себе и в поисках затерянных на беpeгy пепелищ.
Из-под снега что-то зачернело. Кленов ткнул хореем выступ. Зазвенело. Остановил собак, подошел поближе, подкопал хореем и вытащил старое, ржавое велосипедное колесо. Это был одометр – прибор для определения пройденного нартами расстояния. Но нарт вокруг нигде не было. Значит, человек сам тащил одометр – шагомер отважного северного почтальона. Возле одометра валялась почтовая сумка и в ней старинные увесистые часы. Кленов осмотрел кругом все место находки и больше не заметил ничего. Подошел к краю обрыва, глянул вниз со скалы и ахнул. На снегу, уткнувшись в него лицом, лежал безвестный человек, как будто только что сорвавшийся в пропасть.
Привязав упряжку, Кленов осторожно спустился к берегу моря, туда, где лежал труп. Ни обуви, ни ступней у покойника не было. Их, вероятно, отгрызли голодные песцы. На свитере синим гарусом был расшит вензель «А. Н.».
Кленов захватил с собой часы, одометр, почтовую сумку и в последний раз крикнул на собак. Скоро будет кормежка и роздых собакам, они это чувствовали и бежали изо всех сил.
На острове Сарычева разобрали последнюю записку норвежского моряка. В устье большой реки он сжег тело своего погибшего от болезни и холода товарища и продолжал путь один. В записке он объяснял свой поступок тем, что не хотел оставлять и мертвого товарища на съедение песцам. Дальше норвежец убивал одну за другой своих собак. Он сам питался собачиной... Последние нарты развалились и были брошены им вскоре за устьем большой реки. Этих нарт Кленов не увидел, проехал мимо. Норвежец совсем близко был у цели со своей почтовой сумой и одометром. Он видел уже мачты радиостанции. Здесь, он знал, его ждало теплое русское гостеприимство. Усталость сковывала его. Он едва передвигал ноги, ознобленные и распухшие. Быть может, в пурге он не заметил обрыва и сделал свой последний шаг, занеся его над пропастью, чтобы никогда более не подняться...
Пургой заметало труп человека, его счетное, умное колесо – одометр и почтовую суму с часами и письмами. Приходила весна, оголяла снеговой покров. Снова показывался лежащий ничком у моря человек. Кругом места гибели человека, ничего не замечая, много раз бродили зимовщики острова Сарычева. Им было невдомек, что здесь, рядом с ними, разыгрался конец одной полярной трагедии...
...За небольшим столом зимовки начальник долго рассказывал о своей поездке и находках.
– Так вот, голова, – сказал в заключение рассказа Кленов, обернувшись к Кузнецову. – А ты говорил, не езжай, не езжай. Начатое дело надо всегда доводить до конца.
Через несколько недель в район зимовки Кленова ожидался приход первого ледокола, с ним открывалась и полярная навигация. Наступали в Арктике веселые дни.
