Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник:  Макс Зингер. Сигизмунд Леваневский, Герой Советского Союза. Ленинград, издательство Главсевморпути, 1939 г.

 

Братишку! Братишку! Зыгмусь! Зыгмусь! – кричала надрывно маленькая девочка, бегая по деревне в поисках своего брата.

Польская деревня Соколка, куда Леваневские приезжали из Петербурга каждое лето в гости к бабушке, была небольшая. Девочка обегала всю Соколку и нашла Сигизмунда, сидящего верхом на шлагбауме у железнодорожной будки.

– Ну, как тебе не стыдно, Зыгмусь! Дома ждут с обедом, а ты все со своими придумками! Марш домой!

– Зося, – сказал ей Сигизмунд, – взлетать на шлагбауме – это красота! Это в сто раз лучше, чем ездить верхом на свинье. Давай, Зоська, я тебя покачаю!

– Мама сказала, чтобы ты немедленно шел домой, слышишь? – твердила девочка.

Повелительный тон ее был смешон, но не хотелось Сигизмунду досаждать любимой сестренке. Мальчик слез с деревянного коня-шлагбаума, на котором качался в отсутствии железнодорожного сторожа, и пошел вслед за сестренкой. Не хотелось обижать и свою мать.

Отец Сигизмунда умер молодым. Мальчику в это время едва минуло восемь лет. Навсегда запомнились сыну широкие плачи, жилистые руки, чуть грубоватый, но добрый к детям голос отца и бляха старшего дворника, которую он надевал в праздничные дни.

После смерти отца жизнь Леваневских как-то сразу нарушилась. Мать сдала сначала одну комнату, потом еще полкомнаты, поселившись всей семьей в углу. Осенними и зимними петербургскими вечерами, склонясь над швейной неугомонной машиной, мать Сигизмунда строчила белье заказчикам.

Сигизмунд родился в Петербурге в 1902 году. Отец Сигизмунда – кузнец по профессии – служил в Петербурге дворником. При отце жизнь казалась легкой. Сиротство же столкнуло мальчика с нуждой. Он начал понимать, что за счастье надо бороться и завоевывать его теперь уже без отцовской помощи.

Осенью после деревенского отдыха трудно было в шумной столице браться за ученье. Но мать часто напоминала детям: «Ученье – лучше богатства. Без учения пропадешь!» Сигизмунд слушался матери и учился успешно. С каждым годом все труднее доставался хлеб для большой семьи. Кончил Сигизмунд три класса средней школы и в 1916 году решил повременить с учением. Наступало время самому становиться добытчиком в семье.

Широкими плечами и высоким ростом удался Сигизмунд в отца, – говорила мать. Никто не давал Сигизмунду его настоящих лет. Когда он был еще мальчиком, все считали его уже взрослым. Пятнадцатилетним его приняли на завод акционерного общества «Рессора». Сигизмунд таскал в тяжелом ящике катушечные валики с нижнего этажа на четвертый. Он чувствовал, что делает нечто важное для семьи, когда приносил домой жалкие получки. Он радовался, будто слышал скупую, но значительную похвалу своего отца. Мальчику приятно было сознавать, что он хоть отчасти облегчает тяжелый труд матери.

Людно было в Петрограде в 1917 году. Сигизмунд приходил домой усталый после работы и, едва пообедав, бежал на митинги послушать речи ораторов, которых засылали разные партии. Резче, тверже и яснее всех выступали большевики. Их горячие речи более всего отвечали настроениям молодых рабочих завода «Рессора».

В Октябрьские волнующие дни Леваневский вместе с другими рабочими вступил в Красную гвардию. Напрасно отговаривал его от этого решения брат Юзеф. Напрасно мать проливала слезы. Леваневский был непреклонен.

Началась гражданская война в России. Среди других заводов закрылся и завод «Рессора». Стало в Петрограде голодно. Посовещавшись с матерью, решил Сигизмунд податься в Вятскую губернию, богатую хлебом, где можно было жить самому да еще помогать семье. Вместе с ним поехал и брат Юзеф.

В Уржуме Сигизмунд поступил весовщиком на ссыпной пункт. С утра слышался в городке скрип крестьянских саней по укатанному снегу. Крестьяне подвозили мешки с зерном, клали их на весы, а Сигизмунд взвешивал зерно да поторапливал людей, чтобы не задерживали длинной очереди скопившихся подвод.

Юзефу показалась скучной и нудной жизнь в Уржуме, и он уехал обратно к матери в Петроград. Не прошло и двух месяцев со дня отъезда брата, как Сигизмунд получил письмо. Юзеф писал решительно: «Приезжай домой. Мы уедем в Польшу. Нам дано право репатриироваться. Мы решили выехать всей семьей...»

«Выехать не могу, – ответил Сигизмунд. – Я здесь очень нужен...»

Сигизмунд работал теперь уже не на ссыпке, а в продовольственном отряде. Не стал он рассказывать брату в коротком письме, что служит в продотряде, что принимал участие в реквизиции излишков хлеба у кулаков и посылал его маршрутными поездами в родной голодный Питер, что кулаки по селам не раз встречали продотряд стрельбой из обрезов...

Вторичный приезд Юзефа в Уржум был неожиданным. Юзеф удивленно смотрел на военную одежду брата...

– Неужели стал большевиком? – спросил Юзеф.

– Пока еще нет, но непременно им буду, – отрезал Сигизмунд.

Юзеф беспокойно заходил по комнате, потом остановился и, глядя в упор на Сигизмунда, строго изложил наказ матери:

«Все бросать и немедленно ехать в Петербург!»

Сигизмунд наотрез отказался.

– Я теперь в отряде. Я – человек государственный. Если мы все порешим разъехаться по домам, сам посуди, что это будет за порядок, – объяснял он брату.

Юзеф продолжал убеждать брата, хоть и знал отлично, что переубедить его нелегко. Юзеф говорил, что мать плоха, едва ходит, работать ей становится не под силу. «Если мы, сыновья, ей на старости лет не поможем, это будет позором перед памятью о покойном отце».

– Брось, не агитируй, все равно не поеду, – с оттенком злобы тихо сказал Сигизмунд. – Неужели думаешь, что вас поляки в Варшаве на вокзале с пирогами встретят?

– Ты – мальчишка! – закричал Юзеф. – Ты ничего не понимаешь! Ты здесь пропадешь один, без семьи, среди чужих!

– Я – среди своих! – заметил ему брат.

– Ну и свинья с тобой! – вспылил Юзеф и, не попрощавшись, уехал обратно в Петроград.

Так оборвалась у Сигизмунда связь со своей семьей. Сигизмунд продолжал свою работу в продотряде. Как-то утром его остановил комиссар.

– Ты что это бровь так низко опустил? – спросил комиссар Сигизмунда. – Совсем левого-то глаза не видатъ! Ну, улыбнись, парень, подними-ка малость бровь! Ну, вот, так-то лучше к тебе идет. Что с тобой?

– У меня к вам, товарищ продкомиссар, большая просьба...

– Говори, не жмись, я товарища всегда рад уважить. Глаза комиссара смотрели ласково, и тут, собравшись с духом, Сигизмунд выпалил:

– Отправьте меня, товарищ продкомиссар, на фронт.

– На фронт?! – переспросил нараспев комиссар и, помолчав немного, сказал: – Что ж, это, парень, дело хорошее, тем более положение серьезное.

Сигизмунд Леваневский получил назначение командовать ротой.

Часть роты была укомплектована бывшими дезертирами. Леваневский узнал об этом после того, как принял командование ротой. Он спросил в первый вечер одного из красноармейцев:

– Как же ты, друг, из Красной армии бежал?

Боец смущенно стоял перед командиром и молчал; за него ответил один из ротных балагуров:

– Товарищ командир, разрешите доложить, он сам – вятский, а вятский – народ хватский...

Стоявшие неподалеку красноармейцы громко захохотали.

– Над тобой, друг, смеются, – сказал укоризненно Леваневский.

– Весело им, вот и скалят зубы; я уже второй год воюю, а ноги у меня по-лебединому босые, вот оно как, – ответил бывший дезертир.

– Видать сокола по полету... – сказал балагур, и снова раздался дружный хохот.

– У меня люди вроде как одеты, – заметил командир. – У кого сапоги, у кого бутцы с обмотками, только ты, друг, один в лапоточках.

– Были у него, товарищ командир, сапоги, – сказал один из красноармейцев. – Хромовые сапоги! Да вишь, паразит, на самогон сменял.

– Лучше меня есть, а хуже меня – больше, – с явной обидой заговорил бывший дезертир. – Я уж и такой и сякой и тридцать два раза плохой.

– Ну, вот и заскучал, полез в пузырек, – остановил его Леваневский. – В моей части скучать не придется. Я лодырей не терплю. Сам работаю – и люди работают, сам отдыхаю – и люди отдыхают.

Кулачье прятало по селам продовольственные запасы, отказывало проходившим частям в продовольствии. Леваневский заходил в избы богатеев, выстукивал половицы, разрывал потайные ямы. Тут пригодилась ему продармейская сметка. Он знал, где и что люди могли зарыть и сколько. Он из-под земли доставал запрятанное продовольствие и кормил свою роту.

– С таким командиром не пропадешь! – говорили красноармейцы. – Не речист, да дело делает.

И люди двигались вперед после коротких дневок.

Так добралась рота без походных кухонь и без обоза до селения Петропавловск – на границе Вятской и Пермской губерний. Отсюда недалеко оставалось до Восточного фронта.

– Скоро пощупаем колчаковцев, – говорил Леваневский. – Нам до фронта всего два перехода осталось. Почешем колчаковцам спины!

В Петропавловске Леваневского вызвали к командиру полка. Леваневский недоумевал.

Командир полка говорил медленно, не торопясь, будто читал незнакомый текст, написанный замысловатым почерком. Леваневский стоял, беспокойно переминаясь с ноги на ногу.

– Так вот, дорогой товарищ, разрешите вас поздравить: Политико-моральное состояние вашей роты превосходно.

Штаб высоко ценит вашу работу. Вам решено дать новое назначение. Вы получаете в командование батальон.

– Батальон? – удивленно переспросил Леваневский.

– Да, батальон. А чему, собственно, вы удивляетесь?

– Тому удивляюсь, товарищ командир полка, как несведущему в военном деле человеку вы легко доверяете командование батальоном.

– Несведущему? – ехидно переспросил командир полка. – Бросьте в самом деле прикидываться!

– А что за батальон, что за люди? – спросил сдаваясь Леваневский.

– Народ советский, вот ребята! – тут командир полка показал большой палец правой руки. – Итак, поздравляю вас с новым назначением!

На утро предстояло выступать.

Ничто и нигде так не объединяет людей, как дни похода, полные тревог. И чем трудней поход, тем тесней становится дружба. Ее не вытравит затем никакое длительное время. И будет после иной раз приятно вспомнить пройденные с трудом километры и тихонько с товарищем по фронту посмеяться над чем-нибудь давним, смешным. К молчаливому, но заботливому командиру красноармейцы привязались в дни похода и полюбили его. Перевод Леваневского в другую часть красноармейцы восприняли как потерю близкого друга и горячо сожалели об этом.

Батальон, над которым принял командование Леваневский, стоял на станции Галышманово. Получилось так, что всякая связь с соседними частями оказалась прерванной. Слышался близкий треск пулеметной стрельбы. Кто в кого стрелял, установить было трудно. Не знал Леваневский и того, кто занимает ближайшее село.

Отрядил он несколько человек с собой в конную разведку и отправился с нею километров за пять от станции железной дороги. Перед селом всадников встретили огнем.

– Вот как здесь нас угощают, – тихо сказал Леваневский и скомандовал, чтобы слезали с коней.

Люди спешились и полегли с конями в поле. Снова послышался залп. Откуда-то вихрем пронесся табунок деревенских лошадей, вспугнутых стрельбой. Потом все затихло. Повскакали люди на своих коней. Чувствует Сигизмунд, что правая его нога словно стала чужая. Сгоряча не понять в чем дело.

«Верно ранило», – подумал командир и здоровой ногой дал шпору коню.

Вернулся с разведчиками в отряд, попробовал снять с ног, – не снимается. Ногу раздуло. Сапог стал тесен. Снять его невозможно. Предстояло решиться на тяжелое дело: резать только что выданный перед походом новый хромовый сапог.

Больного отправили километров за двадцать от фронта в телеге на мешке с сеном. Шедшая позади с другой повозкой лошадь, чуя сено, совала докучливо свою морду к самому лицу неподвижно лежавшего командира. Лошадь норовила вспороть зубами мешок с душистым сеном. Каждый раз, когда она дергала мешок, потревоженная больная нога Леваневского давала знать о себе. Всю дорогу командир покрикивал на голодную лошадь, а та не слушала его и продолжала трясти мешок с сеном, беспокоя раненого.

Не любил Леваневский лечиться, не любил докторов, лекарств, бинтов, компрессов и самого больничного запаха. От лазаретов он бежал как от чумы. Он нарочно говорил врачу, что нога заживает, когда она еще болела невтерпеж. Он просил работы. Его направили в канцелярию. Нога продолжала болеть. Он не мог ею ступать. Предложенная работа в штабе не пришлась ему по душе, он попросился в стрелковую часть. Его просьбам уступили, и он получил назначение в Волынский полк.

Переходу в решительное наступление красных частей мешал острый недостаток боеприпасов. На полк в сутки выдавали по десяти тысяч патронов. Это было ничтожно мало. Осенний морозец по утрам ковал лужицы на дорогах, но днем грязь расплывалась под теплыми лучами солнца. Красноармейцы месили ее уставшими ногами, подняв шинели выше колена и нещадно ругая Колчака.

Двум батальонам полка приказано было сковать главные силы противника, в то время как соседние полки начнут атаку противника с флангов.

– Особенно не шикуйте, – предупреждал Леваневского командир полка. – Экономно расходуйте патроны! Учтите: снарядов у нас маловато. А у неприятеля шестидюймовки да снаряды английские.

Гражданская война приучила ухо Леваневского к своеобразной музыке ружейной и орудийной стрельбы. Ружейная стрельба давно уже перестала волновать его. Он привык к комариному жужжанию винтовочных пуль. Но артиллерийской стрельбы, как пехотинец, не долюбливал.

– Всю дорогу исколдобят, а потом же нам, пехотинцам, по этим дорогам ходить – дело корявое! – говорил Леваневский. – Кругом воронки от снарядов понатыканы, волчьи ямы, вот и ныряй по ним! Обещали нам прислать самолеты, да не шлют. Нам бы сюда только парочку машин, мы бы скоро подавили их артиллерию. Да, видно, у нас пока летчиков маловато. Сам бы пошел учиться на летчика, да сейчас не время.

Укрываясь от артиллерийской стрельбы, люди залегли в воронках, вырытых накануне снарядами противника. Леваневский помнил наказ командира полка и умело управлял ружейным и пулеметным огнем. Через некоторое время артиллерия также открыла огонь.

– Наши стреляют, – сказал Леваневский залегшим с ним в воронке красноармейцам. – Вот когда мы противнику дорогу ковыряем, это я всецело одобряю.

После того как были сбиты фланги белых, началось безостановочное наступление полка, в котором батальоном командовал Леваневский.

Больная нога не давала ему покоя по ночам и при каждой перемене погоды. Он шутил с бойцами, что стал у них вроде барометра: погоду за полдня предсказывает и всегда без ошибки.

В лазарете под Омском, осмотрев Леваневского, врач сказал:

– Батенька, да у вас, кроме контузии ноги, еще и сильнейшая неврастения. Вас непременно надо подлечить!

Красноармейцы, узнав о решении врача, были опечалены. Один из них, сокрушенно вздыхая, сказал:

– Да, товарищ командир, хоть и жаль нам с тобой расставаться, однако дело такое, что иначе никак не решить! Неврастения – штука плохая, кто ею болел, тот век помнить будет!

– А что такое неврастения? – улыбаясь, спросил Леваневский.

– Пес ее знает, – отговаривался красноармеец. Потом, помолчав немного, сказал: – В общем, как тебе пояснее сказать, это переворот нервов!

К вечеру у Леваневского поднялась температура. В сильном жару он метался и бредил Петроградом. Вспомнил старушку-мать, уехавшую далеко, горячо спорил с братом, то вдруг переносился в далекую Соколку, видел перед собой знакомый шлагбаум и предлагал медицинской сестре покачаться на шлагбауме. В бреду кричал красноармейцам, чтобы валили коней и прятались бы за них, иначе колчаковцы-гады постреляют всех как перепелов.

Помолчав немного, Леваневский снова кричал:

– А я вам говорю русским языком, что не останусь в тылу! Мое место на фронте! Сейчас же давайте назначение, иначе беру свою палатку и ухожу. Понимаете, ухожу, к черту! Мне некогда здесь с вами канителить!

Леваневский заболел сыпным тифом. Больного поместили в сыпнотифозный барак. Коек в бараке не было. Люди лежали на полу, на шинелях.

Недели борьбы со смертью кончились победой молодой жизни. Леваневский поднялся. Он пошатывался от слабости. Он заново учился ходить. Он был неузнаваем. Его лицо выжелтело, щеки обросли золотистой бородой. Глубоко запали красивые, большие выразительные глаза.

Командиру батальона Леваневскому, переборовшему страшный тиф и набиравшему с каждым днем прежние силы, казалось, что жизнь его начинается снова, или, вернее, она только еще начинается.

 

***

Здоровье Леваневского понемногу восстанавливалось. Девятнадцать лет со дня своего рождения он отпраздновал в лазарете. Ухаживавшая за ним сестра вместо обычного утреннего чаю принесла ему в тот день стакан какао и сдобную маленькую булочку.

Нигде так не читается, как в больнице. Леваневский перечитал столько книг, что приводил в изумление врачебный персонал. Среди книг о путешествиях, которые любил читать Леваневский, попалась ему старая книжка Максимова «Год на Севере» о Белом море и его прибрежьи. Запомнилась командиру батальона приведенная в этой книжке старинная песня. Он выучил ее наизусть.

Нам постелюшка – мать сыра-земля,

Изголовьице – зло кореньицо,

Одеялышко – ветры буйные,

Покрывалышко – снеги белые,

Обмываньице – частый дождичек,

Утираньице – шелкова трава,

Родной батюшка наш – светел месяц,

Красно солнышко – родна матушка,

Заря белая – молода жена.

Он читал эти стихи из многострадальной песни, и ему вспоминался фронт, полки и батальоны, располагавшиеся на ночлег под открытым небом, дождь и снег, светлый месяц и ветры буйные да мать сыра-земля.

Отгремели походные дни. Гражданская война заканчивалась по всем фронтам. «Сунулись в волки, а хвост – как у телки», – говорил Сигизмунд, усмешливо почитывая последние известия, печатавшиеся в Темир-Хан-Шуре, куда была переброшена его часть. Здесь, в уездном военном комиссариате Леваневский повстречался с Наталией Александровной – своей будущей женой.

Малярия замучила в Темир-Хан-Шуре Леваневского. Доктора настойчиво рекомендовали ему переменить климат, податься на север.

«Теперь приспело мне время снова учиться, – думал Сигизмунд. – Война окончена. Я – молод. Здоровье – дело наживное. Я буду учиться. Но куда идти, в какую школу? Конечно, в военную. Но их немало. В Морское училище? В летную школу? Куда?»

Леваневский ходил по своей комнате в маленьком низеньком домике из угла в угол и, кусая ногти, думал о том, куда поступить. Ему хотелось быть и моряком, и летчиком.

«Буду морским летчиком, – решил Леваневский. – Значит – и моряком, и летчиком!»

Леваневский стал хлопотать о переводе его в Управление воздушного флота Петроградского военного округа. Получив назначение, подался Леваневский с женой в родной Петроград. Но, к огорчению Сигизмунда, ему предложили в четвертом воздухоплавательном отряде лишь должность завхоза. Отряд этот называли «колбасным», потому что красноармейцы поднимались в этом отряде на привязных аэростатах – «колбасах». Времени на ведение отрядного хозяйства уходило много, и Сигизмунд лишь изредка поднимался в воздух на «колбасе». Некоторых товарищей укачивало во время болтанки, но воздух Сигизмунда не бил. Он часами висел над городом в гондоле привязного аэростата и вспоминал шлагбаум в Соколке и далекое детство.

Несколько раз подавал Леваневский заявления об откомандировании его в одну из школ воздушного военного флота. Хотелось учиться пилотированию, быть в свободном полете. Просьбу его, наконец, удовлетворили. В 1923 году он был принят в военную школу морских летчиков в Севастополе. Но к началу занятий Леваневский запоздал, и ему предложили поработать временно, до следующего набора учлетов (учеников-летчиков) начальником хозяйственной части школы.

– Если позволите одновременно с этим и учиться, я останусь, – сказал Леваневский. – А иначе откомандируйте меня обратно в Питер.

– Учитесь, кто же вам мешает, – не стал ему перечить начальник школы. – Постараемся сделать из вас со временем хорошего морлета.

Морлет! Морской летчик! Это звучало незнакомо и волнующе для молодого Леваневского. В то время летчиков вообще было мало, а тем более морских.

В коридоре школы висела большая карта мира. Сигизмунд остановился возле нее и, глядя на коричневые хребты гор и синие моря и океаны, думал:

«Морской летчик может сесть на море, на озере и даже на реке, если она достаточно широка. Черт возьми! Я буду летать над этим необъятным пространством, через горы, через тайгу, через сибирские реки. Махну от моря до моря!»

Он взволнованным отошел от карты, слегка выставив по привычке левое плечо вперед. Он чувствовал себя в преддверии новой жизни.

К следующему набору учлетов Леваневского освободили от заведывания хозяйством, и он принялся за учение.

Молоков, Линдель и другие летчики, чьи имена стали впоследствии известными всей стране, обучали в то время молодежь высокому искусству пилотажа в Севастопольской школе морлетов.

Инструктор Петров, сидевший на машине вместе с Леваневским, наблюдал своего ученика в полете и потом на земле долго рассказывал ему перед всей группой учлетов об ошибках, сделанных им в воздухе.

– Но вы подаете надежды как летчик, – говорил Леваневскому инструктор. – У вас быстрая реакция. Нет тормозимости. А тормозимость для летчика – самая страшная вещь. Летчик должен соображать с исключительной быстротой. Мысль летчика всегда должна обгонять скорость самолета, на котором он находится. Мы летаем сейчас с вами со скоростью сто двадцать километров в час, а ведь будем летать с еще большей скоростью. Тут действительно придется соображать молниеносно. У вас, Леваневский, есть летная быстрая сметка.

Леваневский после окончания школы морлетов и от своих учеников требовал того же: быстрой сообразительности и дисциплинированности. Леваневский получил назначение в четвертый отдельный авиационный отряд. Из младших летчиков его перевели в старшие, затем инструктором в ту же самую школу, где он учился. Леваневского знали в школе как строгого, молчаливого и взыскательного инструктора.

У боевого учебного самолета стояла группа учеников в ожидании Леваневского. Он пришел точно в назначенный срок, поздоровался и для первого учебного полета на боевой машине выбрал одного из учлетов. Это был Анатолий Ляпидевский. Леваневскому понравился этот живой, улыбающийся учлет. Инструктор предложил ему следовать на самолет «МР-1» – биплан старой конструкции.

Инструктор в этой машине сидел позади учлета и делал ему по телефону поправки. Приказания Леваневского были сухими и короткими. За Ляпидевским поочередно поднялись в воздух все остальные из группы Леваневского.

К следующему рапорту старшины учлетов Ляпидевского в строю не оказалось. Он опоздал к рапорту. После окончания полетов Леваневский сказал опоздавшему:

– К рапорту старшины все учлеты должны быть непременно в строю. Учлет обязан быть строго дисциплинированным. Это выработает характер. Будет легче держаться в воздухе при любых условиях.

Назавтра к следующему рапорту Леваневский заметил, подходя к учлетам, что Ляпидевского снова нет в строю. Учлет задержался в стороне с командиром эскадрильи. Но, увидев приближавшегося инструктора, он быстро закончил беседу и бросился бежать во весь дух, чтобы вовремя оказаться в строю. Ляпидевский не опоздал к рапорту. Старшина отрапортовал о том, что самолет в порядке, к полету готов, и начались учебные полеты. После полетов все пошли покурить на площадку, метрах в ста от самолета. Леваневский, угощая Ляпидевского папиросой, сказал:

– Я вижу, что из вас будет толк.

Учлеты обступили инструктора, и вмиг опустела его коробка папирос. Леваневский рассказывал учлетам в перерыве о прошлом авиации, ее ближайшем будущем и всячески заинтересовывал молодых авиаторов.

Курс обучения группы подходил к концу. Ляпидевский летал с Леваневским перед выпуском. В одном из полетов машина начала стремительно терять скорость и вошла в штопор.

– В штопор поехали! – крикнул инструктор в микрофон Ляпидевскому.

Молодой летчик закивал головой, давая этим понять, что сознает создавшееся положение и постарается выйти из него самостоятельно. Он стал делать то, чему учил его неоднократно на земле инструктор Леваневский, предупреждая о возможности завала машины в штопор. Инструктор только сидел и подбадривал Ляпидевского в микрофон:

– Так! Та-а-ак! Энергичней! Поэнергичней! А то в горы вмажем!

Машина была выведена из штопора и села благополучно. Уже на земле учитель говорил своему ученику:

– Вы видите эти горы? Здесь, в этих самых горах, разбился мой друг – летчик Кулаков. На таких высотах не рекомендуется делать фигуры или позволять машине валиться в штопор. Необходим строгий навык к точности. Точность для летчика – это почти все. Если вошли в штопор, и я вам говорю: «Два витка!» – значит надо делать только два витка, но ни в коем случае не два с половиной. Эта половина витка, кажущаяся пустяковой для неопытного человека, может оказаться гибельной при недостаточной высоте. Помните, что полвитка – это потеря пятидесяти и даже ста метров высоты.

Инструктор Леваневский всегда разбирал ошибку каждого учлета при всей группе, и все вслушивались в разбор произведенного на их глазах полета.

Курс обучения был закончен. Ляпидевский ходил с летнабом по треугольнику на три с половиной часа. Стояла дымка. Машина не вернулась к положенному сроку, и в школе забеспокоились. Заговорили о том, что надо высылать машину на розыски Ляпидевского и летнаба. Леваневский вступился за своего ученика:

– Я хорошо знаю Ляпидевского. Я не сомневаюсь в нем как в летчике. Туман не остановит его. Ляпидевский скоро вернется к месту назначения.

И, действительно, вскоре из дымки на горизонте выползла долгожданная машина. Все побежали к ней навстречу.

Через несколько дней новое волнение охватило всю школу. Летчик-инструктор Бухгольц, летая на «Савойе 16 бис», вогнал ее в штопор. Каждому учлету было известно, что эта машина из штопора не выходит. На аэродроме поднялась суматоха. Увидев штопорящую «Савойю», к месту неизбежной катастрофы мчались спасательные катера, на берегу показалась карета скорой помощи. Учлеты, стоявшие внизу, следили за числом витков штопорящей машины. Один виток... другой... третий... четвертый... И каждый стремительней предыдущего.

– Сейчас развалится! – говорили они.

– Пропал Бух! Дело тухлое! – говорили другие.

У молодых учлетов, любивших своего инструктора, навертывались слезы. Погибал на виду у всей школы великолепный храбрый летчик, прекрасный инструктор, которого уважали все. И никто не мог протянуть ему руку.

На миг учлеты потеряли машину Бухгольца из виду, потом вдруг она показалась вновь, но уже за Константиновской батареей. Машина шла на посадку. Учлеты и все летчики в восторге закричали, когда Бухгольц подрулил к спуску. Летчик вывел машину из штопора в ста метрах от воды. Крылья самолета обвисли. От большой перегрузки во время штопорения машина едва не развалилась в воздухе. По расчетам итальянских конструкторов машина не должна была выйти из штопора. Бухгольц опрокинул этот расчет, но самой машине досталось крепко. Пришлось направить ее в регулировку. Она оказалась совершенно разболтанной.

Пилот объяснил все это чистой случайностью и получил незначительное взыскание. Но друзьям Бухгольца хорошо было известно, что пилот перед тем много раз совещался с инженерами научно-испытательного института, с конструкторами и научными работниками авиации. Он задолго до этого полета рассчитал, что «Савойя» из штопора должна непременно выйти при умелом и хладнокровном обращении с нею. И только после тщательного обсуждения всех «за» и «против» решил поштопорить на «Савойе».

Ровно через год, в 1927 году, Сигизмунд Леваневский сел на «Савойю 16 бис», вогнал ее в штопор и с третьего витка вывел из этой неположенной для машины фигуры. Леваневский решил испытать здесь уже не машину, а самого себя. И он выдержал экзамен на хладнокровие и самообладание.

В 1929 году, после демобилизации, Леваневского назначили начальником авиационной школы Осоавиахима в Николаеве, куда летчик переехал вместе с женой и маленькой дочерью Норой. Здесь среди других машин была одна старая, заброшенная «Савойя 16». На ней уже никто не летал, считая ее «гробом». Леваневский все свое свободное время проводил возле этой машины. Он сам чинил ее, и часто возле старенького биплана можно было видеть начальника летной школы в наклоненной позе, в синем рабочем комбинезоне, промасленном насквозь.

– Сигизмунд Александрович, неужели собираетесь всерьез летать на ней? – недоверчиво спросил Леваневского учлет Чирьев.

– А ее для того же строили.

– Это так, но ведь она свой срок отжила.

– А мы ее омолодим и полетаем. У нас пока не так уж много новых машин.

И Леваневский летал на старой «Савойе». После каждого полета, найдя в машине новые дефекты, пилот снова возился с нею.

– Мое желание привить вам любовь к материальной части, – пояснял учлетам Леваневский. – Это не штука – летать на новеньких самолетах! Вы попробуйте выжать из такой «Савойи» все, что можно! Заставьте и ее послужить родине!

– Вы правы, товарищ начальник, – соглашались с ним учлеты,

– Видите ли, – обратился к Чирьеву Леваневский, – по нашим с вами учебным полетам мне кажется, что вы достаточно инициативный и настойчивый человек; но иногда я замечаю в вас недостаток выдержки.

– Вы ошибаетесь, – смущенно ответил учлет.

– Я буду очень рад, если вы сумеете меня разубедить в этом, – сказал Леваневский.

– Думаю, что смогу при первом же удобном случае.

– Тогда у меня есть предложение. Вы, кажется, охотник? Я тоже люблю это дело. Идемте завтра перед рассветом на косу бить зайцев.

Учлет – сам страстный охотник – с радостью согласился. Они захватили с собой ружья-централки и пошли зимней ночью в предрассветный ветерок на косу.

– Ну, вот мы и пришли, – сказал Леваневский, останавливаясь у высокого дерева. – Здесь и будет наша охота.

– А где же зайцы? – недоверчиво спросил учлет, думая, что над ним шутят.

– Нам, как летчикам, сверху будет их виднее, – сказал Леваневский. – Полезайте на дерево, а я за вами.

Пришлось учлету лезть на дерево. Оба летчика забрались под самую макушку, осыпая с ветвей пушистый иней.

– Где же зайцы? – недоумевал учлет.

– Терпение! Выдержки больше, товарищ-учлет, – твердил Леваневский. – Я иногда здесь по три часа высиживаю и не жалуюсь. Смотрите под корень. Скоро появятся и зайцы.

Учлет проглядел глаза, разыскивая зайцев на снегу под деревом. Взошло солнце, заискрив бликами снег на косе. Зайцы словно сговорились. Их не было видно даже в отдалении.

– Спокойней, спокойней, товарищ учлет! Знаете ли вы, что знаменитый Нансен называет терпение лучшей полярной добродетелью? Тсс! Больше ни слова! Мы распугаем зайцев. Помолчим минуток двести, они и вылезут, как тараканы из-под печи.

Действительно, через три часа выжидательной охоты на снегу показались два зайца. Леваневский спокойно изготовился к выстрелу и, поглядывая на учлета, будто спрашивал:

– Можно ли начинать?

Учлет понял Леваневского и махнул рукой в знак согласия. Пилот выстрелил. Заяц перевернулся через голову и упал на снег. Летчики осторожно стали спускаться с дерева.

– Охота окончена. Экзамен на выдержку сдан учленом Чирьевым на «хорошо», – сказал Леваневский, любуясь подстреленным беляком.

В один из пробных полетов на той же старой «Савойе 16», омоложенной Леваневским, начался в воздухе пожар. Леваневский первым почувствовал запах гари. Внизу расстилалось море. Леваневский не мог бросить управления и заняться тушением пожара. В кабине пахло гарью. Дымом резало глаза. Техник, находившийся в самолете, не понимал, откуда и с чего начался пожар. Леваневский сбавил обороты, чтобы можно было разобрать слова, и крикнул технику:

– В штурманской кабине должно быть воспламенилась ветошь, не иначе. Одевайте рукавицы и выбрасывайте ветошь за борт с подветренной стороны!

А сам круто направил самолет к береговой полосе. Машина была спасена, но на ней долго после пахло едким дымом.

– Вот же толковали, что я зря вожусь с машиной, – довольный полетом, говорил Леваневский. – А она, видите, в огне не горит и в воде не тонет. Мы на ней еще полетаем.

В гараже стояла ветхая автомашина «Уайт». На ней никто не ездил. Она давно отработала свой срок. Учлеты называли ее «музейной редкостью». Каково же было их удивление, когда в летний свободный от занятий вечер они увидели начальника, в синем замасленном комбинезоне лежащим под машиной «Уайт».

– Неужели вздумал воскрешать и ее? – интересовались учлеты.

– Да это ему просто, – не без гордости заявляли другие. – Он же на «Савойе 16» летает и не горит, он на «Савойе» и штопорил. Да что на «Савойе»! Он на колесах со льда отрывался, пассажиров в Николаев перевозил с замершего во льдах на Буге парохода. Человек шесть лет уже летает, и ни одной аварии, ни одной поломки!

– Не каждому летчику дано сделать двести – триста петель с одного захода! – слышались одобрительные отзывы о своем начальнике.

– Это не пилотаж, это ухарство! – возражали другие.

– Когда ты будешь летать, как Леваневский, врагу не удастся снизить тебя, – отозвался молодой учлет. – Леваневский воспитывает в нас определенные навыки. Мы учимся у него настойчивости, предприимчивости, сообразительности. Никто не выходил на «Савойе» из штопора, кроме Буха, все бились! А Леваневский вышел из штопора на «Савойе». Это показывает характер человека.

Леваневский с земли наблюдал за учлетом, проделывавшим в воздухе положенные фигуры. Если инструктор видел, что учлет плохо штопорит, то говорил ему:

– Я сам полечу с вами! Покажу, как надо делать эту фигуру.

После посадки обращался к учлету:

– Ну, как? Теперь, надеюсь, поняли?

– Понял.

Но опять выходила неудача. Фигура не получалась. Леваневский вторично садился с учлетом в машину. Он летал не только с учлетами своей группы, но и с другими, которые выражали желание с ним полетать и поучиться. Он ценил в своих учениках храбрость и настойчивость и всегда, без скидок на молодость и неопытность, говорил об этом. Один из учлетов, идя на посадку и уже было приводнившись, снова давал полный газ и боязливо уходил в воздух. Он сделал десять заходов на посадку, но не садился. Внизу его нетерпеливо поджидали остальные учлеты. Когда, наконец, он все же сел и подвел машину к самому спуску, Леваневский сказал учлету:

– Знаешь что, Миша, советую тебе переменить профессию. Иди-ка ты лучше куда-нибудь в институт, там тебе будет сподручней, чем в воздухе.

Учлет ушел в институт, стал впоследствии инженером авиации и долго после вел переписку со своим бывшим инструктором Леваневским, уважая и ценя его прямоту.

Учлетам нравился рост Леваневского, его широкие плечи. При ходьбе пилот слегка выставлял вперед левое плечо. Учлетам во всем хотелось подражать своему начальнику, и многие из них также выставляли вперед при ходьбе левое плечо. Считалось шиком ходить так, как Леваневский. Те же из учлетов, которые не поддались этому, говорили с усмешкой:

– Вы не ходите, как Леваневский, вы летайте, как Леваневский!

В 1932 году Леваневского перевели начальником всеукраинской летной школы Осоавиахима в Полтаву. Летчик жил по-походному просто. В комнате, которую занимали Леваневские, не было даже стульев. Их заменяли ящики. Наталия Александровна, искусная рукодельница, покрывала своими вышивками перевернутые вверх дном ящики, и они служили банкетками. Два ящика, поставленных друг на друга и разделенных на полочки, заменяли буфет. Здесь хранилась незатейливая посуда.

Целыми днями Сигизмунда не было дома. Он пропадал в школе. Он приходил домой, когда на столе горела керосиновая лампа. Уходил с рассветом. Десять лет прошло с тех пор, как впервые Леваневский пошел в воздух на самолете. Какой это был большой срок! Сигизмунду исполнилось тридцать лет. Несколько тысяч часов из этой жизни он провел за баранкой самолета, летал сам и обучал советскую молодежь искусству пилотирования.

Семья пилота прибавилась еще на одного человека. Родился сын Владислав.

Привычно глядя на карту СССР, висевшую в Полтавской летной школе, Сигизмунд все еще вспоминал свои мечтания о больших полетах. Они казались пилоту теперь несбыточными. Думалось по временам, что больших полетов не видать никогда.

По делам службы пришлось Леваневскому побывать в Москве в 1933 году. Он не раз обращался в Центральный совет Осоавиахима с просьбой:

– Дайте мне возможность полетать, как я мечтаю! Но не получал ответа.

И вот привелось. Летчика спросили в Управлении полярной авиации:

– О чем мечтает пилот?

Леваневский ответил, блеснув глазами:

– Дайте мне перелет тысяч на тридцать километров! Моя мечта – дальний перелет! Надоело быть аэродромным летчиком! Пошлите меня куда-нибудь на Север!

Леваневскому предложили перегнать тяжелую морскую машину «СССР Н-8» –двухмоторную летающую лодку «Дорнье-Валь» – из Севастополя на Чукотку для ледовых разведок в восточном секторе Арктики. В Осоавиахиме решительно отказались отпустить Леваневского на длительный срок.

– Выручай, друг, – сказал Леваневский, встретив знакомого летчика Грацианского. – Полетай за меня на Украине, а я только раз слетаю на Север и вернусь.

Грацианский согласился закончить начатые Леваневским на Украине полеты. Исполнялась заветная мечта пилота – идти в дальний рейс на тяжелой морской машине. Все устроилось. Леваневский долго потирал указательными пальцами свой нос. Это был жест радости у пилота. Он сам наметил незаурядный по тому времени маршрут, стараясь придерживаться знакомых лишь по карте сибирских рек. «Дорнье-Валь» оказалась старой и изношенной машиной. Если бы вздумал Леваневский заняться ее основательным ремонтом, то верно не попал бы в том году на Север и может быть совсем по-другому сложилась его судьба.

Перед Красноярском стал давать перебои носовой мотор. Под самолетом тянулся сухопутный участок, километров на двести. Кругом высились пики гор. «Сесть здесь на летающей лодке в таежных диких горах, – тебя сто лет потом не разыщут», – так думал командир корабля, ведя машину над сухопутным участком.

В наше время, когда пишутся эти строки, советские машины в героических полетах Коккинаки, Гризодубовой, Осипенко и Расковой за одни сутки покрывают то расстояние, которое Леваневскому пришлось преодолевать на старой машине целый месяц.

В Хабаровск в распоряжение Леваневского прибыл из Севастополя штурман Виктор Иванович Левченко, один из лучших навигаторов-воздушников Черного моря. Это знакомство послужило началом большой и тесной дружбы двух безудержно смелых и мужественных советских воздушников. Здесь, в Хабаровске, Леваневский узнал из газет о том, что пропал без вести на Советском Севере американский рекордсмен Джемс Маттерн, недавно вылетевший из Хабаровска в Ном на Аляску.

 

***

Американский летчик Джемс Маттерн совершал скоростной перелет вокруг света. Маттерн собирался побить рекорд своего соотечественника Поста. Машина позволяла пилоту отдыхать в воздухе по несколько минут, управляясь автопилотом. Но на самолете не было радиоустановки. Американец считал более важным иметь не радиостанцию, а бензин, загрузив им сверх нормы свою машину.

После вылета из Хабаровска Маттерн не объявлялся ни в Анадыре, ни в Номе.

Прилетевший из Севастополя в Хабаровск Леваневский получил срочное предписание начать поиски Маттерна. «СССР Н-8» не был еще полностью оборудован для дальнего северного полета: не успели установить радиостанцию, не наладили и освещения. Однако медлить было не в характере Леваневского. К тому же задание предписывало форсировать вылет в Анадырь. Каждый потерянный день мог сорвать операцию по оказанию помощи Маттерну.

Не дожидаясь благоприятных прогнозов погоды, Леваневский вылетел в Николаевск-на-Амуре.

Воздушный путь «СССР Н-8» тянулся от солнечного Севастополя к Волге, от нее к Уралу и далее через всю Сибирь к Хабаровску и Николаевску-на-Амуре. Этот полет проходил над людными, обжитыми мостами. За Николаевском-на-Амуре летчики впервые увидели Охотское море. Оно встречало самолет штормом и туманом. Набирал силу холодный северный ветер. Пришлось надеть меховую одежду. Летчики мысленно прощались с благодатными теплыми краями, откуда пришли на Север.

Самолет приближался к скоплениям облаков, лежавших на пути. Облака ширились и росли. Вскоре весь горизонт укутало ими. Первая встреча с облаком была короткой. Самолет пробил его насквозь и понесся навстречу другому, лохматому, пушистому. Облака сливались друг с другом, образуя сплошную завесу. Машина попала в густой, беспросветный туман.

Каждый летчик, влезая в туман, не знает: лежит ли туман впереди на километр или на сотню километров? Но возвращаться Леваневский не любил. Он пошел бреющим полетом над пенившимся морем. Машину резки бросало. Казалось, что вот-вот она окунет крылья в воду. Ветром срывало ломкие, как стекло, ледяшки с несущих плоскостей и швыряло в сторону стабилизатора.

Начался мокрый и липкий снегопад. Сквозь заснеженные стекла очков пилот ничего не видел. Пришлось снять очки. Снег бил по глазам будто мокрой тряпкой. Леваневский сгоряча этого не чувствовал. Но вот снегопад поредел и исчез. Впереди ненадолго показались беляки взволнованного моря. Туман зарядами несся навстречу. Исчезли просветы. Глаза пилота впивались в белесую мглу. Туман то отсвечивал синевой, то казался фиолетовым, манящим близостью потерянного солнца. Казалось, что синеет не туман, а близкая морская вода. Это было знакомым для пилотов обманом.

К вечеру совсем закрыло воду, и пришлось идти над туманом. По расчетам Левченко, самолет находился в районе Нагаева, но бухта не открывалась. Покружив над предполагаемым местом бухты, Леваневский развернулся и ушел в сторону Охотска. Там на рейде в разрыве тумана показался большой пароход. Леваневский стал заходить на посадку, но пароход помешал. Самолет снова ушел в море.

По цвету и прозрачности тумана Леваневский чувствовал его скорое исчезновение. Глаза пилота вспыхнули затаенной радостью. Летчик не обманулся. Появились разрывы, и вскоре все небо празднично засинело. Выглянул из моря краешек заходящего солнца. Машину пригрело, сняло с нее ледяную тонкую одежду, обсушило и облегчило. Невдалеке зазеленел материковый берег. Блеснуло под самолетом устье реки. Леваневский выбрал место посадки у рыбных промыслов.

Заведующий промыслами и рыбаки радушно встретили гостей, накормили, напоили и уступили им комнату для ночлега.

– Так вот, Виктор Иванович, – обратился Леваневский к Левченко, едва только забрезжилось, – как вы смотрите на то, чтобы двинуться дальше прямо через материк?

Командир выдержал паузу и, пристально глядя на Левченко, продолжал:

– Кстати, нам представится замечательный случай разведать никем, кроме Маттерна, не пролетанный участок. Вы знаете, что пишет японская реакционная печать? Одни сообщают, что Маттерна, возможно, съели в Советском Союзе, другие – будто бы дали американцу непроходимый маршрут над сухопутным участком... А мы с вами, Виктор Иванович, пересечем тундру на морской машине. Это будет не шаблонно! Я умышленно выбрал маттерновский маршрут! Когда мы выполним его, пусть скажут нам, что он непроходим!

Леваневский летел из Нагаева в Гижигу, из Гижиги через полуостров Тайгонос, пересек Пенжинский залив, достиг устья реки Пенжиной. Под самолетом показалось небольшое селение. Пилот взял курс на реку Майн, вышел на реку Анадырь, а по ней к селению Анадырь.

На берегу собралось все население городка. Люди в сетках-накомарниках выбежали из домов встречать гостей.

– Здравствуйте, товарищи летчики! Тут американец совсем стосковался! Ждет не дождется, когда вы прилетите за ним. Вот он на пригорке маячит. Как услышал ваш самолет, сразу закипятился, надел накомарник и повыше забрался, чтобы лучше вас видеть.

Всемирно известный американский летчик Пост (Разбился на Аляске в 1935 году) совершавший вслед за Маттерном кругосветный перелет, пролетел тем временем Берлин. Бедняга Маттерн ночей не спал, узнав об успехах своего соперника, и все поджидал Леваневского.

Экипаж «СССР Н-8» перебрался с самолета на берег. Леваневского кто-то взял за руку и отвел в сторону.

– Вы командир советского самолета? – спросили пилота. – Мы хотим вам сказать, что наш гость-американец нашего ничего не ест. Не принимает анадырской пищи. Привередничает, что ли? Боимся, как бы он «богу душу не отдал». Нет ли у вас на самолете, товарищ командир, какой-нибудь «благородной» пищи?

Пилот достал из аварийного запаса головку сыру, десяток плиток шоколаду и отдал это повеселевшему Маттерну.

С чего бы ни начинал свой разговор американец, он непременно заканчивал одним и тем же вопросом:

– А когда летим?

– Полетим после того, как заправимся горючим, – отвечал неизменно Леваневский. Но горючего в Анадыре не оказалось, оно шло на пароходе «Охотск». О времени прибытия парохода никто точно не знал – это было Берингово море, а не железная дорога. Вскоре выяснилось, что «Охотск» «разыскал» по пути отмель и уселся на нее. Американец стал нервничать сильнее.

– Дайте мне катер, и я поеду к пароходу, я сниму с него горючее, – просился он.

Но «Охотск» вскоре снялся с банки и пришел в Анадырь. Самолет полностью зарядили горючим, взяли на борт Маттерна и стали взлетать.

Стоял полный штиль. Погода выдалась теплая, без ветра. Вода не рябила даже.

– Это не море, это – кисель какой-то, – сказал Левченко, занимая место в носовой кабине.

Взлетать было очень тяжело. Машина не оторвалась, даже жабры не вышли из воды во время разбега. Американец взял с собой в самолет уцелевшее оборудование с разбитой в тундре машины. Решили слить часть горючего, чтобы облегчить перегруженный самолет. Пришлось Леваневскому выгрузить на берег и ящик консервов из аварийного запаса. Перед взлетом все, кроме командира, сидевшего за штурвалом, ушли в кормовой отсек, чтобы облегчить выход лодки самолета на редан. И машина взлетела.

Левченко проложил курс к мысу Чукотскому. На траверзе мыса Беринга встретили туман, сплошь застилавший горизонт. Леваневский набрал высоту и пошел над туманом в сторону Нома. Заходившее солнце освещало стелившуюся над морем пелену. Всё внизу горело, напоминая таежный пожар. Но вот краски заката померкли, туман посинел, стал темным. Островками вылезали из него верхушки гор острова Лаврентия и Чукотского полуострова.

По верхушкам торчавших из тумана гор Левченко дважды определился. Часы показывали полночь, когда машина по счислению подошла к Ному. Нигде не было видно окон. Напрасно искал Леваневский в тумане хоть небольшой продух. Напрасно кружил над предполагаемым Номом. Садиться было негде. Пробивать туман Леваневский не решился из-за близких берегов и повернул обратно к острову Лаврентия, самому близкому берегу, где посадка казалась еще возможной.

Несмотря на белую северную ночь, очень трудно различались приборы. Американец сидел в кормовом отсеке, – он хорошо понимал создавшееся положение. Вряд ли оно предвещало что-нибудь хорошее.

Леваневский возвращался к Лаврентию. Американец не вытерпел, перешел из кормового отсека в баковое отделение и спросил бортмехаников знаками:

– А как же теперь будем садиться?

Один из бортмехаников образно повел пятерней поперек своего горла.

Жест был достаточно понятен иностранцу. Маттерн поспешил привязаться к сиденью и жестом пригласил бортмехаников последовать его примеру. Те засмеялись в ответ:

– Если стукнем в скалу, все равно будет «бенц» – с ремнем или без ремня!

Тогда Маттерн, поерзав немного, расстегнул ремень и махнул рукой.

– Ол райт! Была не была!

Прошел в воздухе еще час. Остров не открывался. Леваневский напрягал зрение, чтобы не пролететь мимо острова. В молоке тумана выросло темное пятно. У норд-остового мыса часть острова Лаврентия оказалась открытой. Леваневский немедленно сел. Огляделись, кругом пустынно: ни человека, ни зверя, ни птицы. Не думали летчики, что придется им ночевать где-то на острове, и потому не захватили американцу спального мешка. Левченко лег у костра, сложенного из плавника, а свой мешок отдал Маттерну.

Сварили на костре чай, отогрелись, и сразу стало веселее. С моря прилетели утки. Они без умолку крячили.

– Не мы одни здесь горюем, – сказал Левченко, показывая Маттерну на прилетевших уток.

Американец понял летчика и улыбнулся.

Утром подсчитали оставшиеся запасы горючего. Их едва хватало на час и десять минут полета. До Нома при условии полного штиля необходимо лететь не меньше часа и пятнадцати минут. Пять минут полета, на которые не хватало горючего, равнялись десятку километров. Они могли подвести, если посадка случится вдали от берега да еще в тумане. Что же оставалось делать? Леваневский решил лететь. В море посвежело. Появился накат. Задерживаться на острове значило рисковать машиной.

Перед взлетом Леваневский написал записку о том, что самолет «СССР Н-8» сделал здесь вынужденную посадку и такого-то числа в такой-то час улетел к Ному. Записку сунул в бутылку – конверт полярных путешественников – и положил этот «конверт» подле догоравшего костра.

Ветер был попутный. Левченко наметил курс правее мыса Родней. Леваневский шел напрямик с тем, чтобы скорей подойти к материку.

«Тут, видимо, другой погоды и не бывает», – думал командир, поглядывая то на приборы, то на проносившиеся хлопья тумана.

Время уже быть у Роднея. Прошел час, бензина оставалось еще на десять минут. Почувствовал Леваневский: кто-то стоит у него за плечом. Это был Маттерн. Он пристально смотрел на бензиномеры. Дотянут или не дотянут моторы?

Младший механик выкачивал ручной помпой из баков последние остатки горючего. Моторы уже начинали сдавать из-за недостатка горючего. И тут впереди по носу самолета показалась на миг земля. Берег? Нет! Снова все закрыло. Час и восемь минут, час и девять минут. Сейчас вынужденная посадка. Но куда?

На десятой минуте перед самолетом вдруг расступилась мгла, и выглянул вновь желанный берег. Леваневский сделал крутой поворот к берегу, и в ту же минуту моторы сразу остановились. Самолет сел и закачался среди волн. Вдали виднелся Ном и на рейде два парохода. С самолета спустили клипербот и на нем отправили Маттерна. Американец, как ошалелый, неистово бегал по родной земле и кричал:

– Ном! Ном! Америка!

Потом упал на землю и целовал ее.

– Вот говорят про летчиков, что они победители воздушных пространств, – сказал Леваневский. – А я гляжу на Джимми и вижу, что парню после таких передряг земля нравится больше воздуха.

Костюмы летчиков порыжели от солнца и изрядно промаслились. Яркие желтые, канареечного цвета ботинки, купленные в Нагаеве, совсем не подходили к той широте и той долготе, где расположен городок Ном.

– Я думаю, что американцы – люди дела и встретят нас не по одежде, а по нашим делам, – сказал Леваневский. – Мы вроде сделали неплохо. Доставили Маттерна благополучно в Америку, несмотря на такую незавидную погоду.

Советских летчиков на американском берегу ждала большая толпа. Показался и Маттерн среди встречавших. Он печально сообщил советским летчикам, что Пост уже пролетел Ном без остановки, к тому же повиражил над гостиницей, где жили американские летчики, собравшиеся спасать Маттерна.

За советскими летчиками толпой ходили американцы, щелкали затворами фотоаппаратов. Это была «стихийная» съемка, как называл ее Левченко. Потом началась съемка «организованная». Маттерн стал перед объективом в обнимку с советскими летчиками и снимался на всякие манеры. Фотографы не отступали от летчиков до самого отеля.

Маттерн всучил Левченко на память американский доллар со своим автографом и попросил летнаба расписаться на другом долларе, который оставил при себе.

Вечером в отель принесли записку, написанную по-русски:

«Граждане Советского Союза! Не забудьте перед отлетом побриться.

                                                                                      Парикмахер Солоненко».

 

– И здесь земляки! – воскликнул Левченко. Парикмахер побрил гостей бесплатно, угостил сигаретами и был очень доволен, что поговорил на родном языке. Двадцать лет не говорил человек по-русски. Он с живостью расспрашивал летчиков о том, как живется в СССР. Американцы наперебой обращались к Леваневскому:

– Не нужно ли чего?

– Спасибо, джентльмены, – отвечал Леваневский, – нам ничего не надо. Завтра мы улетаем.

Пилота стали отговаривать, советовали выждать погоду, отдохнуть. Но Леваневский решил лететь, во что бы то ни стало: надо было торопиться в Чукотское море на ледовые разведки.

Хозяева города устроили в честь советских летчиков прощальный банкет. Важные хозяева явились в накрахмаленных сорочках и воротничках, сиявших белизной.

Наши летчики тоже не отстали. Целый вечер выводили масляные пятна на кителях и брюках-клеш, а затем проветривали их, чтобы вытравить бензиновый запах.

На банкете, как полагается при этом на любой широте, говорились звонкие речи, пили здоровье советских летчиков, преподнесли им адрес.

Американский летчик Александер прилетел в Ном из Нью-Йорка, чтобы следовать далее на розыски пропадавшего Маттерна. Американцы в Номе гордились этим полетом Александера. Человек прилетел из Нью-Йорка! В Ном! На Аляску! Но когда узнали, что Леваневский прилетел в Ном с берегов Черного моря, через всю Сибирь, только ошеломленно восклицали:

– Блек си! Блек си! Вери гуд! Бери гуд!

Это им нравилось: с Черного моря в Ном! Это подальше, чем из Нью-Йорка на Аляску!

Перед отлетом к Леваневскому подошел американец-рабочий и, протянув ему пачку спичек, сказал:

– Я не могу, к сожалению, подарить вам ничего другого на память. Но прошу вас принять от меня этот скромный подарок. Когда будете курить, вспомните и обо мне!

Летчики приняли подарок американского рабочего, поблагодарили его сердечно и угостили советскими папиросами.

– Рашен сигарет! – восторженно говорил рабочий, куря с наслаждением папиросу.

Провожать «Н-8» собрался, как и при встрече, весь городок. Принесли искусственных цветов, много калифорнийских апельсинов. Американские летчики устроили советским воздушные проводы. Поднялся в воздух и Маттерн. Он долго шел борт о борт с машиной Леваневского и посылал советскому летчику бесконечные приветы. Леваневский тепло простился с американцами и ушел к родным, советским берегам.

Американские синоптики предупредили акипаж «Н-8» о плохой погоде на пути к Чукотке. И, действительно, «Н-8», стартовав из Нома, скоро попал в густой туман. Снова не видно было концов крыльев. В окне тумана мелькнуло озеро. Леваневский решил покружить в горах, а, выбрав оконце пошире, сел и сразу очутился на мели. Напрасно пытался Леваневский на полном газу сорваться с мели. Грунт был каменистый и цепко держал днище машины. Летчики пошли вброд искать местечко поглубже. Озеро оказалось мелким. Только в одном месте, где, очевидно, некогда проходила драга, искавшая золото, нашлась под водой продолговатая неширокая канава.

– Выход один, – сказал Леваневский, обследовав дно озера. – Разгрузим самолет, постараемся сползти к канаве, где и попробуем взлететь, если позволит видимость.

Туман рассеялся, и летчики увидели, что озеро обнесено крутыми, скалистыми берегами, машина – в каменной ловушке, взлететь было очень трудно.

После разгрузки Левченко, изрядно проголодавшийся, сказал:

– Сигизмунд Александрович, разрешите отлучиться на охоту в окрестные угодья. Мы вам принесем настоящего американского карибу.

– Ни пуха, ни пера, только уговор – не домашнего оленя!.. – шутливо предупредил Леваневский.

– Тут до ближайшего дома километров полтораста будет с гаком, – ответил Левченко.

Прошло около часа. – Как будто палят, – сказал командир оставшемуся с ним второму механику.

В самом деле, невдалеке послышались выстрелы. Охотники принесли вскоре небольшого оленя.

– Не домашний ли он? – ехидно спросил Леваневский.

– А мы, Сигизмунд Александрович, забыли его спросить, чи он домашний, чи нет, – сказал Левченко и вместе с бортмехаником принялся свежевать оленя.

После двухдневной сухомятки горячий суп показался исключительно вкусным. Оленя съели в один день.

К самолету подлетели утки. Леваневский выстрелил одну. Он жарил ее на вертеле. Ели утку полусырую, несоленую, но похваливали. Было немного противно, но каждый понимал, что от еды на Севере отказываться не следует. Ведь никто не знал, сколько дней придется еще здесь коротать.

Больше всего опасался Леваневский, как бы американские летчики не отправились на поиски его самолета.

Костер погас. Леваневский пошел в самолет за спичками.

– Друзья! В лодке водица показалась!..

Не успели найти течь, как вода стала подходить к бакам. Самолет заметно погружался в воду. Пробоину заткнули ветошью, откачали помпой воду. Но вода продолжала прибывать. Тогда Леваневский и Левченко сняли с себя капковые спасательные жилеты, распороли их, вынули непромокаемую вату и заделали пробоину. Течь приостановилась.

Туман то уходил, то вновь набегал. Летчики пережидали погоду три дня на безлюдном озере. Оленя съели, съели утку, вторую, третью.

Как только прояснилась погода, Леваневский стал готовиться к взлету.

– Я полечу вдвоем со старшим бортмехаником, – сказал Левченко командир. – Берега здесь крутые, разбежаться некуда. Если стукнемся в берег, тогда добирайтесь сами без нас до жилухи, – приказал на прощанье Леваневский.

Отвесные скалы гляделись в голубевшее озеро. Оно было снеговым: снега, лежавшие в горах, питали его водой. Глубокая бороздка драги тянулась всего лишь метров на пятьдесят. Пилот рассчитывал, что только сильный ветер поможет ему оторваться от воды после самого короткого разбега. Ночью много раз просыпался Леваневский и прислушивался, высунув голову из спального мешка, не шумит ли ветер. Наконец, по водному зеркалу пробежала первая рябь, заиграл ветерок, он набрал силу, и в горах зашумело.

Завертелись на полном газу моторы, облегченная машина дрогнула и понеслась по озеру. Видит Леваневский, как перед ним растет каменная стена берега. Вот уже скоро и конец водной площадке. У самого берега пилот оторвал машину от воды и сделал разворот, чертя крылом почти над самой водой.

– Ура! Ура! – закричали оставшиеся на берегу, когда заметили, что самолет перевалил через гору предательского озера.

Леваневский увидел невдалеке море. Садиться на волну было опасно. Но другого выбора не оставалось. Машина пошла на посадку.

Пока самолет кружил, Левченко с младшим бортмехаником шел по направлению к морю. Люди несли на себе вещевые мешки и надувную резиновую лодку.

Последним переправлялся с берега к самолету Левченко. Волна разыгралась крутая. Порою Левченко совсем не видно было с самолета.

«Доберется ли?» – тревожно думал Леваневский.

Долго ждать было нельзя. Сквозь пробоину в днище снова начала проникать вода.

– Левченко! Левченко! Скорей! Скорей! Надда-а-ай! – кричали ему с самолета.

Шум прибоя заглушал слова, но Левченко и сам понимал, что требовалось сейчас от него. Он из всех своих сил греб веслом и продвигался к самолету весь в облачках соленых брызг. Клиппер-бот поднимало волной выше самолета. Приблизившегося Левченко подхватили за руки и втащили на самолет. Леваневский дал полный газ, и машина ринулась по волнам как по булыжной мостовой телега. Звонкие удары дюраля о воду заставляли всех настораживаться. Машина прыгнула с набежавшей большой волны и плавно потянула над морем. Запели свою песню моторы. Они несли летчиков к родной, советской земле. Это было самым торжественным часом из всех, пережитых летчиками за долгий путь от Севастополя к северным широтам.

Чукчи высыпали из яранг Уэлена к лагуне, над которой через час после взлета с американского озера кружил Леваневский.

Бортмеханики занялись заделкой пробоины. За чаем у приветливых уэленцев летчики вспоминали тревожные часы полета над Охотским морем в тумане и шторме, говорили о том, как горевали на острове, и рассказывали об охоте на горном озере Аляски.

В полярном теплом доме на советской земле было шумно и радостно. Все смотрели на прилетевших, и думали о том, что немало еще трудностей придется встретить им на далеком пути.

 

Приближалась полярная осень с ее пургами и штормами. Надо было торопиться к мысу Северному. По утрам держались уже небольшие заморозки. Несмотря на это, командир «Н-8» спал в самолете, а экипаж – в палатке, разбитой на прибрежной гальке, запорошенной первым снегом.

Утром Леваневский пришел в палатку к летчикам и сказал, как обычно:

– Собирайтесь, полетим на Врангель!

– Есть на Врангель! – ответил проснувшийся раньше всех Левченко.

Военный человек, летнаб Левченко всегда отвечал коротко и точно. Трудный совместный полет сближает людей. Леваневский, полюбив Левченко, не переходил с ним на «ты», называл Виктором Ивановичем, а тот его либо командиром, либо по имени-отчеству. Только бортмеханики с летнабом говорили на «ты» и называли к тому же «Туркой». Отец летнаба был казак, а мать – турчанка. Смуглый, черноволосый Левченко по виду напоминал турка, а выговор был украинский.

Видя, что бортмеханики не торопятся вставать, Левченко выдернул волос из своей густой пышной шевелюры и стал щекотать им ноздрю старшего бортмеханика. Раздалось оглушительное чихание и недовольный бортмеханик вылез из спального мешка. Следом зашевелился и соседний мешок.

– Собираться надо, друзья, – скачал Леваневский. – На Врангель полетим.

– А чего нам собираться? – ответил бортмеханик. – Наше дело простое, столкнул машину – и в воздух! Нам важно, чтобы моторы челяпали. А раз моторы челяпают – значит, все в порядке!

К Врангелю шли в тумане. Сквозь него видели льды, забивавшие пролив Лонга. Это была первая ледовая разведка для грузовых пароходов, совершавших в тот год полярные рейсы.

Туманом обложило всю восточную половину выглянувшего острова Врангеля. В просветах увидели куполообразные яранги. Навстречу выбежали сначала женщины, а за ними и мужчины.

– Здравствуйте! – по-русски приветствовали эскимосы летчиков.

– Ну, как? Все живы, здоровы? – запросто, как старых знакомых, спросил островитян Леваневский. – Как  начальник ваш?

– Все живы, здоровы, – закивали головами эскимосы. – Только одна наша женщина помероны сделала, – сказал старый эскимос.

Видя, что его не понимают, эскимос закрыл глаза, сложил руки на груди, показывая этим, что женщина умерла.

Спросили эскимосы: какие пароходы идут на Врангель и откуда? Рассказал Леваневский, что идет пароход «Челюскин» и будет пробиваться к острову Врангеля не со стороны Геральда, как обычно, а с запада. Четыре года к острову не подходили пароходы, их не пропускали льды, обложившие толстой броней весь остров.

На запад от гавани Сомнительной береговая линия на карте у Левченко была показана только пунктиром, и летнаб не знал точно, на какой лагуне сделал посадку «Н-8», пережидая непогоду. Эскимосы разъяснили, что до бухты Роджерс надо идти на байдаре еще целые сутки: «километров сто, однако, будет».

Воздушники попросили эскимосов столкнуть самолет на воду, занести нос. Леваневский направил машину к бухте Роджерс. Проскочив полосу тумана, пилот увидел мачту радиостанции и дом островной фактории.

Летчиков приняли было за неприятеля и уже стали готовиться к отражению воздушной атаки, но, завидев большие буквы «СССР» на плоскостях самолета, отставили боевую тревогу.

Островитяне вышли встречать первых за целый год гостей. Завязался разговор о Большой земле. Начальник острова Минеев спросил о самом волнующем:

– Какие идут пароходы к острову Врангеля? Народ вместе со мной зимует здесь на острове четвертый год без смены.

Леваневский снова рассказал о «Челюскине» и добавил:

– Если скучно на острове, давайте вас на материк перекинем.

Начальник острова стал теребить бородку, которую отпустил на Севере, и потом решительно сказал:

– Нет уж, увольте от этого дела, сами понимаете, и хотелось бы нам очень повидать Большую землю, но как же оставить здесь эскимосов одних. Что скажут они? Вряд ли помянут меня добром. А ведь мы до сих пор жили друг с другом по-хорошему. Нет, не гоже начальнику оставлять остров раньше всех зимовщиков. Я останусь на Врангеле. Думаю, что и жена моя со мной согласна.

– Мы подождем парохода» – подтвердила жена начальника острова.

Гостям предложили умыться, и каждому дали по полотенцу.

– Давно мы не видали такой роскоши, – сказал Левченко, утирая лицо свежим полотенцем.

Глядя на все удобства жизни на острове, Левченко ходил и приговаривал:

– Колоссально шикарно! Колоссально шикарно!

Зимовщики после чая снова расспрашивали летчиков о строительстве на Большой земле.

Взяв с острова почту на Большую землю, Леваневский сделал круг над зимовкой, как вдруг температура воды в радиаторе круто полезла вверх. Пилот сразу заметил это, сбавил число оборотов носового мотора и пошел на посадку. Оказалось, что по небрежности второго бортмеханика вылилось три ведра воды из радиатора. Мотор начал греться. Он мог сгореть в воздухе, и тогда... посадка на торосы «со всеми, – как говорил Левченко, – вытекающими отсюда последствиями».

Пока эскимосы ходили за пресной водой, Леваневский не жалел слов для технического воспитания младшею бортмеханика. Тот слушал командира и краснел, стыдясь своей рассеянности, которая могла погубить его и товарищей.

Чукчи сказали начальнику зимовки на мысе Северном, что видели два парохода в тяжелых льдах, километрах в тридцати-сорока на восток от мыса. Леваневский вылетел  к пароходам: это были «Сучан» и «Красный партизан».

«Н-8» разведал путь для пароходов до мыса Онман, на «Сучан» Левченко сбросил вымпел, снизившись над самым капитанским мостиком.

С пароходом «Сучан» у Левченко было связано много воспоминаний. Всего лишь за год до этого он зимовал на «Сучане» в Чаунской губе, придя сюда из Владивостока с караваном судов Первой полярной колымской экспедиции. На «Сучане» базировалось авиазвено экспедиции, в которое входил и летнаб Левченко.

Летнаб поплавкового самолета «Р-5» Виктор Левченко пришел в авиацию с моря, с линкора «Парижская Коммуна». Всего лишь за год до северной экспедиции пришлось Левченко лететь на двухмоторной летающей лодке из Севастополя в Астрахань. Стояла осенняя непогодица. Берега моря посерели и стали скучными. Летчики надеялись перепрыгнуть через туман, чтобы затем где-нибудь под Ростовом у гирл Дона найти хорошую видимость. Все Азовское море прошли по счислению, а туману не было конца. Самолет лег на правое крыло и, сделав разворот, пошел обратным курсом к Керчи. Азовское море по-прежнему было обложено туманом. Под самой Керчью увидели в маленьком оконце зеленую лужайку и пошли спирально на снижение. Когда снизились до пятидесяти метров, окошко вдруг закрылось будто рукой неприветливого хозяина. Слева по борту в бреющем полете быстро мелькнули хаты. Потом промчался неведомый хутор. Вот под самолетом пронеслась копна сена.

«Попасть бы в нее – сыграли бы в ящик!» – подумал Левченко, а сам указал рукой на появившийся в тумане просвет.

Самолет вырвался из густого тумана в редкий, потом в отдельные, разорванные хлопья тумана. Стало светлей и радостней. Видимость заметно увеличилась. Под самолетом на миг блеснула вода лимана, и над головой засинел кусок неба. Машина потянула в синеву, к солнцу, в воздушные и ясные просторы. И на облаках в радужном кругу бежала вслед за самолетом его уменьшенная тень.

Словно снеговые бескрайные горы еще расстилался под самолетом туман. До самого горизонта виднелись клубящиеся вершины.

Труба одного из керченских заводов прогрела своим теплом оконце в тумане. В это оконце нырнул самолет и сделал посадку на воду.

Идя бреющим полетом над «Сучаном», вспомнил Левченко, как год назад пролетал над тем же пароходом. То была первая в жизни летнаба ледовая разведка.

«Я Лев, я Лев, – условно сообщал по радио на «Сучан» летнаб Левченко. – Идем по курсу. Ледяная кромка от берега восемнадцать – двадцать миль. Мористей – чистая вода. Под нами крупнобитый лед. Идем дальше. Я – Лев. Конец. Конец».

Левченко кончил разговор, «Р-5» было уже не до разговоров, самолет подходил к туманной завесе.

Когда самолет перешел на режим планироваquot;Times New Romanния и быстро стали приближаться льды и пароход, Левченко убрал антенну. Работа летнаба была окончена. Он вывел самолет сквозь туман к самому «Сучану».

Теперь же вместе с Леваневским они шли на тяжелой морской машине, и нигде не виднелось полоски воды, где можно было бы сделать посадку.

Чукчи недаром говорили о быстро идущей зиме. Суда с большими трудностями пробивались обратно на восток к Чукотскому морю с Колымы. Дорога, разведанная для кораблей Леваневским, была завалена льдами.

Заходившее солнце сжалось между льдистым морем и низкой тучей, нависшей над горизонтом. Самолет сел в лагуне Айд-тонунг, километрах в пяти от фактории Биллингс. Посмотрели летчики в бинокль и увидели людей, идущих с фактории к самолету.

– Еэтти (ты вошел)! – приветствовал подошедших Левченко, вспоминая чукотские заученные еще год назад слова.

– Ы-ии (да)! – протянули в ответ чукчи.

Это был обмен чукотскими приветствиями.

– Тумаков утку (Тумаков здесь)?

– Ы-ии!

– Тумаков вэчим тагам утку (Тумаков верно придет сюда)? – спрашивал Левченко.

Пригодились штурману его небольшие познания в чукотском языке, почерпнутые в 1932 году при поездке на собаках в Колыме в полярную ночь с места вынужденной зимовки парохода «Сучан». Летные товарищи смотрели на говорящего по-чукотски Левченко с удивлением и уважением.

Вскоре появился и сам заведующий факторией Тумаков, худой, длинный, нескладный. Он шел чукотской, ползущей походкой в коротких плекетах из нерпичьей кожи. Увидел летнаба, заулыбался, узнал прошлогоднего зимовщика из Чаунской губы, где вместе встречались не раз.

Чукчи, Тумаков и летчики зашагали по берегу к мысу Биллингс.

– Вы, небось, едушки хотите? – спросил Тумаков летчиков у себя на фактории, а сам хитро подмигнул левым глазом. – Не беспокойтесь, сейчас будет и едушка!

Умылись летчики, сели с Тумаковым за стол, выпили за всех знакомых.

– Ешьте, ребята, больше! А то еще скажете где-нибудь в Москве, что Тумаков на Биллингсе вас не кормил!

Наелись все доотвала. А Тумаков все твердит свое:

– Ешьте, стервецы, небось, скажете: «Голодом сидели у Тумакова на Биллингсе!»

Спать легли под самое утро.

– Наверное, вам холодно будет и жестко на таких постелях? – предупредительно спросил захмелевший хозяин.

И принялся таскать в домик оленьи и медвежьи шкуры, натаскал полный дом. Одних одеял принес двенадцать – это на четырех летчиков.

– Укрывайтесь, идолы! Небось, скажете, что Тумаков вас в холоде держал!

Командиру Леваневскому он постлал две медвежьи шкуры.

– Наверно, будешь говорить, что жестко было спать у Тумакова на Биллингсе!

Легли спать, но у хозяина самая охота поговорить. И весь разговор: «А вдруг гости голодны и совестятся ему сказать об этом!»

Младший механик в экипаже не курил. А Левченко сказал Тумакову, что хочется «бортачу» покурить, да парень молодой и стесняется.

– Какие могут быть стеснения! Это вам не Америка! Здесь земля своя и люди свои! – завопил обрадовано Тумаков. – Мы его сейчас угостим табачком первый сорт! Н-на, друг, кур-р-ри! – сунул зимовщик свою замусоленную костяную трубку механику в зубы.

– Да я не курю! – взмолился механик.

– Кур-р-ри! А то скажешь в Москве: нечего было курить у Тумакова на Биллингсе!

На столе оставалась еще тарелка недоеденного оленьего мяса. Хозяин присел к Леваневскому на медвежью шкуру, большую, пушистую, с зимнего зверя. У летчика слипались глаза от усталости. Он дремал. На ворсистой шкуре медведя спать было мягко. А хозяин чуть не плакал с досады.

– Сигизмунд Александрович! – говорил он, толкая летчика в плечо. – Сигизмунд Александрович, ты, наверное, голоден, друг?

– Вот что, хозяин, ложись-ка ты спать и дай людям отдохнуть, – сказал, раздражаясь, Леваневский. – Ты о чукчах больше заботься! Тебя для этого сюда поставили!

Хозяин стал было доказывать свои заботы о местном населении, потом свалился на медвежьи шкуры рядом с Леваневским, нежно обнял его и захрапел на весь дом.

Начиная с Уэлена, Леваневский сидел за штурвалом самолета один, бессменно. Второй пилот остался зимовать в Уэлене на авиабазе.

Длительные полеты выматывали силы. Еще более утомляла постоянная непогодица. Моторы «М-17» давно отработали положенный им срок.

Спешка, с которой вылетел к Маттерну «Н-8», не дала возможности оборудовать самолет как следует, и командир сдал все свое неполное радиооборудование на мысе Северном, для того чтобы наладить бездействовавшую здесь радиостанцию.

В Амбарчике накануне прилета Леваневского ночным штормом разбило все катера и баржи. Около семи часов шел самолет в пурге и тумане над безлюдными берегами Чукотки к бухте Амбарчик.

Утром были на мысе Северном, ужинали в Амбарчике а спозаранку Леваневский намеревался продолжать полет к устью Лены. Путь к Лене проложили над тундрой напрямик, чтобы долететь на оставшемся запасе горючего без промежуточных заправок.

Над тундрой пятнами стлался туман. Сидя в носу машины, Левченко видел впереди себя бегущие стада диких оленей, вспугнутых самолетом. Их было много. Там, где туман редел, показывались ржавые пятна болота и кочки тундры. Прижатый облачностью самолет тянул низко. Левченко вдыхал полной грудью запахи земли, хоть и тундряной, топкой и неприветной. Нигде не промелькнули ни чум, ни юрта, ни изба.

Левченко вывел самолет точно к устью Лены. Бензиновые баки опустели так же, как и перед Номом. Леваневский не покружил над бухтой Тикси, как принято перед посадкой, а сел сразу на воду.

Это был последний крайний северный пункт в транссибирском перелете Леваневского. Отсюда, от Тикси путь шел на юг к Иркутску, где заканчивался первый большой северный перелет Леваневского, сделавший его всемирно известным.

 

По небу перебегали нарядные дрожащие огни и гасли. Над головой высоко вновь вспыхивала яркая желтая полоска, разгоралась сильней, и от нее летели цветные брызги. По приметам поморов, раннее северное сияние говорило о ранней зиме. Каждый лишний день пребывания летчиков в Тикси грозил им зимовкой. А горючего все не было. Оно шло сюда из Архангельска на пароходах Первой ленской экспедиции. Ледокол «Красин», прокладывавший этим судам дорогу с запада на восток, в поединке с льдами потерял винт и часть гребного вала левой бортовой машины. Все же суда прорвались к месту назначения.

Летчики издалека увидели дымки идущих в ночи пароходов. Левченко на радостях кружил бортмеханика в вальсе по тундряной земле между кочками.

– Ура-а-а! Горючее пришло! – кричал восторженно Левченко. – «Н-8» зимовать не будет! Мы улетаем завтра! Даешь Севастополь!

Леваневский улыбался. Ему нравился молодой восторженный штурман.

Наутро валом повалил снег. Закрывало горы, одинокие дома, пустынную тундру и мачту радиостанции. Но на самолете уже хлопотали мотористы. Они сняли чехлы с винтов и моторной гондолы, готовясь к скорому отлету.

Леваневский с трудом натягивал отсыревшие сапоги. Они порыжели от морской соли, сбились от хождения по береговой рассыпчатой гальке.

Над бухтой высоко маячила мачта радиостанции. Возле нее, сгрудившись, будто ища защиты, стояли одинокие дома. У домов скучали обленившиеся за лето ездовые собаки.

В деревянном доме, где квартировал экипаж Леваневокого, на стене, словно картина, висела красная лисица-огневка, трофей зимовщика – хозяина комнаты, и рядом синела карта Советского Союза.

– Я вас провожу до Столба, – предложил Леваневскому старый его знакомый летчик Мауна Линдель, находившийся той порой в Тикси. – Покажу вход в Лену. Дельту Лены я знаю, как свои старые сапоги.

– Спасибо, Мауна, но мы пойдем без провожатых! Где, в тумане, разглядишь второй самолет! Еще вмажешь в него, пожалуй! – решительно возразил Леваневский.

Летчики встречались еще в Севастопольской авиационной школе. Теперь их летные пути скрестились снова, но уже на далеком Севере.

– А так вы в Столб вмажете! – не унимался Линдель. – Остров стоит, как часовой, при самом входе в Лену! Высоченная скала, в тумане ее не увидать!

– Подлетим поближе и посмотрим! – сказал Леваневский, вколачивая в сапог ногу, обернутую портянкой. Потом надел шлем и кожаный реглан, подбитый зайцем, и, крепко пожав руку Линделя, вышел из дома. Густые ресницы пилота вмиг забелели от пушистого снега.

Не покружил на прощанье над Тикси Леваневский. Едва машина оторвалась от воды, как тиксинцы потеряли ее из виду. Левченко поглядывал то на карту, то на скалистые бepera, мимо которых в снежном потоке проносилась машина.

Сквозь редевшую временами пургу показывались мутные очертания берегов, от которых самолет шарахался в море. Машина летела на юг, домой. Левченко перед отлетом балагурил, что даже винты самолета зашепчут в полете: «Домой! Домой!»

Кругом дымила пурга. Прошел уже час полета, должен был открыться остров Столб, о котором с тревогой предупреждал Линдель. Но Столб не показывался.

Бортмеханики поочередно высовывались из люков бакового отделения.

«Не сбился ли самолет? Не увел ли Левченко машину куда-нибудь влево или вправо от курса? Не спутала ли магнитная аномалия людей в пурге?»

Каждому в самолете думалось об одном:

«Когда же, наконец, выглянет из пурги этот проклятый остров Столб?»

Летчики глаза проглядели, всматриваясь в снегопад. И вот, словно снимая шапку-невидимку, вышел из пурги сначала незаметно, потом все явственней и внушительней каменный остров Столб. Он стоял, действительно, как часовой, охранявший вход в реку со стороны моря Лаптевых. За Столбом поредела пурга. Леваневский обернулся, чтобы еще раз взглянуть на каменное страшилище, которое теперь уже не было опасно. Остров высился на горизонте далеко за спиной летчиков. Леваневский и Левченко нашли верный путь в Лену, они пробились в пургу с моря к многорукавной реке.

Перед безымянным отвесным каменным мысом машина перестала слушаться своего водителя. Ни вата в ушах, ни шлемы не могли защитить людей от шума мощных моторов, работавших на полном газу. Воздушное течение прижимало самолет к каменной высокой стене ленского угрюмого и безлюдного берега. Такой же точно самолет на той же северной параллели, но далеко отсюда, в проливе Маточкин Шар, у Новой Земли, шлепнуло воздушным потоком о воду и вычеркнуло из жизни трех отважных летчиков – Порцеля, Дальфонса и Ручьева.

Машина дрожала от напряжения. Вихревой поток тащил ее слепо к каменной стене, а моторы, элероны и стабилизатор, послушные Леваневскому, заставляли самолет противодействовать неуемной силе потока. Это было труднее, чем выводить «Савойю» из штопора. Секунда за секундой становилось заметней, как самолет начинает понемногу отходить от каменной стены. Левченко сидел рядом с Леваневским и наблюдал эту борьбу человека со стихией. Штурман вспомнил первую свою встречу в Хабаровске. Выйдя навстречу Левченко, Леваневский заговорил просто, как будто знаком был с ним много лет. Левченко показалось даже сначала, что пилот допускает в разговоре нарочитую грубоватость, и только позднее понял, что это получается у него от излишней скромности и даже застенчивости. Этот летчик, покоритель воздушной стихии, как-то стеснялся на земле.

Утром в лесочке за домом в Жиганске, где ночевал экипаж Леваневского, краснели пятками листья крушины, пахло прелью, пряным багульником, травой, опавшей лиственничной хвоей, навозом и, наконец, землей, которая, сколько ни летай, а бесконечно дорога летчику. После северных льдов особенно радостными становятся человеку каждый камешек на берегу, и даже ползучая карликовая березка. Родным веет от мхов, зыбунов и кочек лесотундры, где переспела несобранная брусника, хваченная морозами, и съежилась на кустиках голубица.

Утреннее небо распушилось белыми, легкими облаками.

– Как Леваневскому лететь, так небо обязательно хмурится, – сказал командир, поглядывая после ночевки в окошко просторного дома.

После торопливого чаепития летчики зашагали к самолету через маленький городок Жиганск.

Перед отлетом Леваневский по привычке обернулся с пилотского сидения к гудящим моторам. Он вслушивался в их ритм. Всегда перед полетом он проверял на слух работу моторов, потом, поверив в их «честность», давал полный газ.

Ленский остров Аграфена показался веселым и нарядным. Этот зеленый остров стоит посреди реки, словно грань Севера. Здесь полярный круг прочерчивает карту условным пунктиром. Якутские легенды говорят о том, что будто Аграфена, чьим именем назван остров, была одной из трех сестер, прилетевших сюда с далекого юга; Аграфена сторожила северный край и отгоняла от него врагов своим чародейством.

Бывало, плыли якуты вниз по Лене и опускали игрушечные берестяные кораблики с человеческими фигурками вниз по реке, чтобы смилостивить грозную волшебницу. Ныне никто из якутов не спускает берестяных корабликов. На великой Лене расставлены обстановочные знаки – пирамиды, бакены, перевальные столбы. Они указывают надежный путь ленским речникам.

Лена под самолетом будто раскидалась озерами, разорвалась в клочья. Вот на берегу показался одинокий шалаш и возле него задравший вверх голову человек.

Машину бросало, как бумажный лист на ветру. Она то стремительно падала, то вздымалась. Ветром поддувало ее то под правое, то под левое крыло. «Н-8» проваливался и снова набирал высоту. Туманом затягивало Лену. Низкой облачностью самолет Леваневского прижимало к самой воде.

В бреющем полете скорость машины казалась удвоенной. Там, где туман поднимался, пилот устремлялся ввысь.

Горный Жиганск давно скрылся за изгибами реки. Еще недавно народ бежал по берегу, провожая улетавших. Теперь под самолетом виднелись справа по борту уже берега Вилюя, несущего свои воды из далекой тайги в лоне Лены.

Промелькнул и Сангар-Хая.

С левого борта самолета завиднелся Алдан – мощный приток Лены.

Леваневский сбавил газ, затих шум винтов. Ушам сразу полегчало. Лена быстро ширилась и росла. Самолет шел на снижение. Можно было различить отдельные лиственницы, растущие по косогорам. Когда машина почти коснулась реданом воды, пилот дал снова полный газ.

«Зачем пошли бреющим?» – подумал младший бортмеханик, всматриваясь в пролетаемые места.

Впереди по курсу показался дымок парохода. Летчик шел прямо на дымок, едва не касаясь днищем самолета зеркала воды.

Пароход стремительно приближался к самолету, – вернее, воздушники стремительно неслись к речникам. Пароход тянул баржу вниз по Лене. Машина промчалась над палубными надстройками парохода. Видно было речников, бросавших вверх свои шапки в знак привета советским летчикам.

«Шикуют, черти!» – подумал младший бортмеханик, когда самолет, поравнявшись с караваном, свечкой взвился вверх.

Всего лишь несколько дней назад в бухте Тикси Леваневский узнал печальную новость о гибели своего авиационного товарища Бухгольца, летевшего из Севастополя на Север. В ясную погоду, завидев на Волге караван барж, летчик стал делать над ним «горки», приветствуя речников. Быть может речники, стоя на баржах, в ту минуту с восторгом смотрели на фигуры, выкручиваемые самолетом. Вода в тот день, как говорят летчики, была «зеркальной». Она и обманула Бухгольца, принявшего ее за воздух, и самолет на полном газу коснулся одним поплавком воды.

Леваневский был глубоко опечален безвременной гибелью товарища, с которым вместе работал в советской авиации.

– Жаль мне Буха, – сказал Леваневский, узнав о нелепой аварии. – Классный был летчик. Он «Савойю» из штопора вывел благополучно. В каких только переделках не был, а поскользнулся на апельсиновой корке...

Младший бортмеханик вспомнил эти слова, когда «Н-8» подобно молнии пронесся над караваном речных судов, тянувшихся вниз по Лене.

– Вот мы и в Якутске, – сказал Леваневский, ступая на берег и потирая кончиками пальцев занемевшие от полетных очков нос и щеки. – Виктор Иванович, – обратился к Левченко командир, закурив папиросу, – а где, интересно знать, сейчас Григорий Трофимович Побежимов? Ведь он одним из первых пролетал над этими же местами?

– Он северо-запад обживает. Карское море облетывает, – сказал Левченко.

К берегу, пыля по проселочной дороге, вприпрыжку приближалась легковая машина Якутского аэропорта.

Легковая машина повезла летчиков на воздушную станцию. Начальник станции сидел рядом с шофером. Обернувшись к Леваневскому, он сказал несколько торжественно:

– Разрешите вас поздравить, товарищ Леваневский, с высокой наградой.

Леваневский удивленно посмотрел на начальника станции.

– О какой награде вы говорите?

– Ну, как же, здесь у нас еще в августе писали в газетах, что летчик Леваневский награжден орденом Красной Звезды.

– А за что? – спросил Леваневский.

– Ну, уж это, простите, вам лучше знать!

– Спасибо, что вспомнили обо мне, когда я был так далеко, – сказал Леваневский.

Во дворе воздушной станции, выйдя из машины, Леваневский взял Левченко за локоть и сказал душевно:

– Ну, Виктор Иванович, я надеюсь, что и ваша работа будет в скором времени отмечена. Мы еще с вами полетаем.

Леваневский, заложив руки в карманы, вымеривал просторную залу авиастанции. Он шагал из угла в угол и покусывал губы, поджидая сведений о погоде.

Позвонили с ближайшей авиастанции, запросили Якутск о погоде и сообщили свою. Она была нелетной.

– Здесь мы в культурных условиях и должны подчиняться существующим правилам, – говорил экипажу Леваневский. – Нелетная погода значит: летать запрещено, и точка! В Якутске не зазимуем!

Через два дня Леваневский снизился в Олекминске.

Здесь на станции были та же чистота и те же старые зачитанные журналы.

Станция Мача дала в Олекму сведения о тумане, Нюя – о проходящем дожде, Витим – летную погоду.

Леваневский не мешкал.

В тот же день самолет «Н-8» опустился в Витиме.

Витимский воздух был прян и чист. Пахло особенной свежестью тайги, Лены и Витима-реки, тянуло прохладой с недалеких горных витимских берегов. Кричали кулички над Леной. Мимо стоявшего на привязи самолета проносились быстрые воды Лены. С карандашом в руке можно было подсчитать, когда ленская вода добежит отсюда к низовьям, в бухту Тикси, откуда примчался самолет. Долог будет этот путь. Никогда самой быстрой воде не догнать самолета! Но без горючего самолет становился мертвым, безжизненным. Он терял свою силу и свою быстроту.

Трое суток жили летчики в Витиме. Горючего для самолета не давали. Леваневский выходил на высокий берег Лены и с грустью смотрел вниз, где на привязи, как цепная собака, сидел самолет.

– Обидно за машину, – говорил Леваневский. – Так честно поработала, столько облетела и вроде что-то сделала, а вот теперь будто никому и не нужна.

У начальника Витимского аэропорта имелось распоряжение из Иркутска: не выдавать ни грамма бензина машине Главсевморлути «Н-8» – и это было превыше всего.

Летчики с надеждой прислушивались к каждому телефонному звонку на станции Витим, ждали телеграммы из Иркутска. Вот метеонаблюдательница вновь подбежала к телефону, за ней весь экипаж «Н-8», кроме Леваневского. Тот хмуро сидел на своей койке.

– Алло! Аэропорт! Что? Откуда? Погоду? – надрывно кричала в телефон наблюдательница.

Заслышав о погоде, летчики с кислыми лицами отходили от телефона.

– Черт ее возьми, погоду, нам бы керосину, – говорил Левченко. – Мы бы утопали отсюда.

Леваневский узнал, что близко, в Пеледуе есть бензин. На «Н-8» поднялся аврал. Самолет разгружали от всего лишнего. К летчикам подошло несколько человек.

– Вы что же это, товарищи, самолет разгружаете – или лететь раздумали?

– Наоборот, собираемся в полет, – ответил недовольно Левченко.

– А куда летите?

– В Пеледуй, отец, за бензином.

– За бензином? – недоверчиво переспросил человек. – На бензине летаете и за бензином же летите, что-й-то не пойму я вас.

– Так вот и летим, – сказал Левченко. – Я прошлой зимой ехал по Колыме на собачках. А перед самым Среднеколымском дали мне на почтовой станции лошадей. Так мне ямщик рассказывал: едут за сеном на четырех лошадях с четырьмя возами. Пока взад-вперед оба конца сделают, – лошади-то сами два воза сена съедят. Вместо четырех возов сена только с двумя и возвращаются. Понял, отец?

– Понял, как не понять! Да только чудно что-то.

– По-твоему чудно, и по-моему, тоже, – согласился с ним Левченко. – Да вот у вас еще есть бюрократы на авиастанциях, канитель бумажную разводят, а горючего не дают.

– Не дают? – удивился старик. – Вот же язви их!..

И зашагал вместе с остальными витимцами наверх к домам.

– Людей возили, пушнину возили, медвежат для зоопарка – и тех возили, но для себя за бензином летать еще не приходилось, – сказал старший бортмеханик, явно недовольный.

– Становимся понемногу ломовыми извозчиками, – заметил ему в тон помощник. – Лет через десяток будут пассажиры к нам в порядке живой очереди подходить и требовать нахально: «Давай слетаем за валенками, за галошами, за черт знает чем на Большую землю»...

– Нам бы давно пора быть в Иркутске, а мы все Витим обживаем, – мрачно сказал, глядя на Левченко, старший бортмеханик. – Вот вы, пилоты и летнабы, хоть за дело страдаете, про вас и в газетах пишут, и в журналах статейки бывают, и даже книги составляют, а вот про нашего брата много ли написано? Да ни столечки вот не написано про бортмехаников! – (тут механик показал на кончик мизинца).

– Это верно, – подхватил помощник. – А посмотрели бы на бортмеханика тяжелой машины во время какой-нибудь полундры в воздухе!

– Вот именно, – почти закричал старший. – Это же работа на одних нервах! Тут какой ни на есть зычный голос и широкие плечи тебе не помогут. Это – умственная работа!

– А все равно, какой ты ни будь умственный механик, но при плохом пилоте – грош тебе цена, и нечего на бога слюной брызгать! – сказал Левченко.

К спорившим подошел Леваневский.

– На самолет пора! – сказал командир. – Нечего дискуссионные вопросы поднимать. Слушал я вас, мои дорогие, и вспомнил, как заспорил вот таким же манером один старший механик со своим капитаном на одном морском пароходе и порешили на ходу поменяться местами. Капитан спустился в машинное отделение, а старший механик поднялся на капитанский мостик. И кто же, вы думаете, сдался первым? – спросил Леваневский, прищурив хитро левый глаз.

После небольшого молчания заговорили сразу все спорившие. Бортмеханики доказывали, что сдался, конечно, капитан. Летнаб уверял всех, что проиграл, разумеется, механик.

– Так вот, мои дорогие, – со свойственной ему неторопливостью продолжал командир, – первым сдался... – тут он выдержал небольшую паузу, – первым сдался капитан!

Левченко даже загрустил при этих словах командира. А Леваневский продолжал:

– Старший механик скомандовал: «Стоп машина!» А капитан крикнул, что есть силы, в переговорную трубку на капитанском мостике стоявшему там старшему механику: «Я не могу остановить машину!» – «Ол райт! И не надо! Мы уже на мели!» – ответил старший механик.

Спорившие дружно рассмеялись.

– Так вот, друзья, каждый человек на своем месте приносит пользу общему делу, бортмеханик у моторов, летнаб за картой, пилот у штурвала! И нечего задаваться. Мы делаем общее дело.

Спор был закончен. Леваневский и старший бортмеханик улетели в Пеледуй. Не прошло и часу, как над гористым берегом Лены показался шедший на посадку самолет.

– Раз так скоро возвращаются, значит бензина нема, – уныло сказал черноглазый летнаб, разглядев приближавшийся самолет.

Он оказался прав. Бензина не достали, только свой небольшой запас зря поизвели.

Витимский таежный воздух раздражающе действовал на аппетит экипажа «Н-8». Васильевна, работница авиастанции, удивлялась волчьему аппетиту летчиков:

– Уж я вас с молитвой все кормлю, а вы то, милые, едите, как лошади!

С каждым днем все людней становилось на аэростанции в Витиме. Сюда прилетели машины из Якутска и Иркутска.

Неумолчно звенел телефон. Линейным летчикам давали погоду из ближайших радиостанций. На линии «без погоды» не летали. Как только звонили с соседних авиастанций о вылете самолета в Витим, хозяйка витимской станции начинала суетливо хлопотать о прилетающих. Надо было найти дополнительное количество топчанов, быстро выгладить выстиранное белье, приготовить заказанные обеды.

«Н-8» становился каким-то постояльцем Витима. Для него не запрашивали погоды. О нем не думали.

Линейные машины долго здесь не задерживались. Насосавшись горючего, они улетали на зависть экипажу «Н-8», продолжавшему витимское скучное сидение.

Начальник витимской авиастанции твердил Леваневскому свое:

– Я отчитываюсь перед своим начальством, а не перед международным пролетариатом, будь вы хоть тридцать два раза герои! Без разрешения бензина дать вам не могу.

На утро пришла радиограмма:

«Авиационная. Витим.

Выдать «Н-8» шестьсот кило бакинского».

 

– «Н-8» летит! Урa! – оживился Левченко.

Летчики заторопились к самолету. Сговорчивым стал и подобревший вдруг начальник авиации.

Погода благоприятствовала полету, и Киренск открылся через два часа. Леваневский выключил оба мотора и спланировал на реку Киренгу.

Бортмеханик смеялся, стоя на жабре самолета:

– Челяп-челяп, вот мы и до Киренска дочеляпали!

Пожелтевшая осенняя береговая тайга гляделась в спокойные воды Лены. Но было еще тепло. Моросил мелкий дождь.

Вечером Леваневский отправился в город за новостями. Дощатые тротуары Киренска стали скользкими от дождя. Подняв воротник реглана, летчик зашагал на другой конец города, разыскивая редакцию местной газеты.

Редактор вежливо усадил гостя рядом с собой и предложил ему комплект своей маленькой газеты.

– Мне всего комплекта не одолеть сразу, а вы своими словами расскажите, какие новости есть на свете, что слышно у нас по Союзу, – сказал Леваневский.

– Да новостей особых нет никаких, – сказал редактор, кончиками пальцев потирая себе лоб. – Вот вам, как летчику, сообщу, что разбился польский летчик Леваневский. Он летел из Польши в СССР.

Тут редактор протянул гостю телеграмму ТАСС, полученную с последней присылкой.

Леваневский низко опустил левую бровь, прочитал внимательно телеграмму и передал ее редактору.

– Разбился мой братишка, – сухо сказал пилот.

В телеграмме кратко сообщалось о том, что, совершая беспосадочный перелет Варшава – Красноярск, разбился на территории Советского Союза польский летчик Юзеф Леваневский.

Летчик Советского Союза, награжденный орденом Красной Звезды, Сигизмунд Леваневский в далеком сибирском городке неожиданно узнал о гибели польского аса, своего родного брата Юзефа Леваневского.

Гражданская война разъединила братьев. Один остался в Красной армии и пошел с батальоном на Колчака освобождать Сибирь, другой переехал в Польшу вместе с семьей.

Молчание в редакционной комнате было тягостно. Его прервал Леваневский:

– Мы братья, но пути у нас оказались разные. Я с шестнадцати лет ушел в Красную армию и в девятнадцать лет уже командовал Дагестанским территориальным полком. А братишка уехал в Польшу. Не удалось мне его отговорить от этого переезда.

Редактор заметно нервничал. Он то вставал с кресла и начинал прохаживаться по комнате, то вновь садился, перебирал какие-то бумаги, вряд ли спешно требовавшиеся ему, потом, оторопевши, сказал:

– Как все это нелепо вышло! Я невольно оказался для вас печальным вестником, товарищ Леваневский!

– Наше дело такое... – ответил Леваневский. – Разбились же такие мировые тузы как Мадалена, Лундборг, Дитрихсен, Гильбо, Эйельсон... Да вот жалко, что братишка мой отдал жизнь во имя буржуазной Польши. И мне вряд ли придется на койке умирать. Никому не интересно раньше времени лезть в «деревянный бушлат», но, если пробьет мой час, я хотел бы отдать свою жизнь за нашу великую Советскую страну, за товарища Сталина. Да чего я о смерти заговорил! Мы еще полетаем! – словно встрепенулся Леваневский. – Не огорчайтесь! Ну, пока! – протянул он руку редактору и зашагал к выходу.

– Что это наш командир такой хмурый сегодня? – допытывался чуткий Левченко.

И, когда узнал о происшедшем, сказал товарищам бортмеханикам:

– Хорошо, если бы завтра – погода нелетная! Или чтобы нам бензина не дали! Не люблю я подниматься в воздух, когда у нашего командира настроение перешиблено. Как-никак, а на полете настроение тоже отзывается. Душа-то – она не железная.

Леваневский лег спать, не сказав ничего о завтрашнем вылете. Он долго курил и последним погасил огонь в пилотской комнате. На станции стало темно и тихо. Только слышалось тиканье ходиков да богатырское похрапывание Виктора Ивановича.

На утро бензина для «Н-8» не дали. Киренское сидение затянулось.

– Понимаете ли вы, что делаете? – спрашивал Леваневский заместителя начальника Киренского аэропорта. (Самого начальника в те дни в порту не было, он уезжал на охоту в тайгу.)

 

– Вы мне не дадите горючего. Река через недельку станет. Значит, машину мою вы заморозите на Лене. Неужели, думаете, вам скажут за это спасибо? – донимал Леваневский администратора аэропорта.

Но на того ничто не действовало. Он считал все разговоры пустой философией.

– Мне бумажку надо получить о том, что бензин вам разрешено отпустить. Если я вам отпущу горючее без этой бумажки, мне самому холку вот как надергают.

Одинокие садились около аэропорта самолеты. Летней воздушной навигации приходил конец.

Леваневский часто выходил днем на крутой берег Лены, смотрел на быстро текущие воды, на тайгу, стоящую в ярких, цветных осенних пятнах, и на свой самолет, сиротливо уткнувшийся в негостеприимный берег. Четвертые сутки сидел экипаж «Н-8» в Киренске.

Грузновка трезвонила в Киренский аэропорт, запрашивая погоду. Грузновке дали погоду, и через некоторое время над Киренском послышался гул приближающегося самолета. Это была летающая лодка «СКЭ-62». Она кружила несколько раз над местом посадки, хотя кружить было ни к чему. Горел костер, показывавший направление ветра, полно надувался ветром и колдунчик, также говоривший о силе и направлении ветра. С самолета не могли не видеть костра, колдунчика и начальника аэропорта, отчаянно махавшего флажком.

Весь экипаж «Н-8», заслышав машину в воздухе, выбежал из помещения на улицу. Может быть с этим, наконец, самолетом придет разрешение на бензин, и тогда конец киренскому плену!

– Куда же он садится? – вдруг закричал Левченко, глядя на снижающийся самолет. – Он же попадет как раз на слив Киренги и Лены, его же понесет, дьявола, прямо на нашу машину.

В это мгновение «СКЭ» села на воду и, действительно, понеслась, подхваченная течением, прямо на «Н-8».

– За мной! – скомандовал Левченко бортмеханикам. Левченко забрался первым на свой самолет, а за ним и оба бортмеханика. Все они выставили руки, чтобы принять на себя удар несущейся машины. Видно было, как на «СКЭ» бортмеханик тоже вылез наверх из кабины и, обхватив обеими руками стойку коробки крыльев, выставил вперед ноги, чтобы ими смягчить удар по «Н-8».

Без шлема, в кителе, кожаных брюках и своих порыжевших сапогах Леваневский последним выбежал из дома, когда его товарищи уже были возле самолета. Командиру оставалось только наблюдать происходящее, стоя на пригорке. Он смотрел на Левченко, на бортмеханика и приговаривал:

– Толково, толково!

Из аэропорта выбежали две женщины. Они закричали голосисто, чуя неотвратимую свалку двух самолетов на реке.

Прилетевшая машина ударилась легонько в «Н-8» и, отскочив от него, понеслась дальше по течению реки.

– Пронесло! – сказал Леваневский.

Левченко стал у козырька носовой своей кабины и по-военному семафорил руками, за отсутствием флагов, давая командиру знать, что все в порядке. Лишь на кромке стабилизатора обозначилась небольшая вмятина.

– Понимаете, к чему могут привести нерассчитанные посадки, – говорил Леваневский, когда все летчики вместе с экипажем «СКЭ» шагали в помещение аэропорта.

– Друг, – обратился Левченко к командиру «СКЭ», оказавшемуся приятелем летнаба, – а ведь ты, пожалуй, так много не налетаешь. Я понимаю, что каждый летает, как умеет, но ты же чуть-чуть не испортил нам всю музыку.

Наутро, получив хорошую погоду и горючее, «СКЭ» с двумя пассажирами улетала в Бодайбо на золотые прииски. Пассажиры скучно шагали на самолет.

Вся аэростанция провожала товарищей. Самолет уже выходил на редан. Следующим был момент отрыва. Пилот «СКЭ» опять не рассчитал. Взяв полный разгон, самолет еще бежал по водной площадке, когда впереди со всей ясностью встал гористый берег, застроенный домами. В эти дома, стоящие на каменистом берегу, и должен был врезаться самолет.

– Вмажет, сейчас вмажет в берег! – тревожно заговорил Левченко, наблюдая за самолетом. – Что же он делает!

А машина, не сбавляя скорости, неслась прямо в гористый берег. Женщины, стоявшие на берегу, заголосили, как по покойнику. В это время самолет оторвался от воды и, видя перед собой берег, постройки, круто развернулся, не набрав высоты и удержавшись лишь на работающем в полную силу моторе. Под самолетом не было и десяти метров высоты. Он целился теперь в самый дом аэростанции.

– Мамо, мамо, куда он сыпит? – крикнул Левченко. – Здесь же провода!

Люди, стоявшие у аэропортовского домика, вдруг побежали в сторону от летящего на них самолета, а тот промчался над самыми головами между проводом и землей, едва не задев крыши. Все на берегу разом охнули. А самолет, быстро набрав высоту, лег на левое крыло и взял нужное направление, будто ни в чем не бывало.

– Шальной парень! – сказал Левченко. – Я понимаю, если бы он летел один. Но в машине, кроме него, есть люди. Да материальную часть не имеешь права бить за здорово-живешь!

Весь вечер летчики «Н-8» разбирали между собой ошибки водителя «СКЭ-62». Леваневский находил, что все получилось у пилота из-за некоторой задержки соображения. В авиации нужна молниеносная сметка, опережающая скорость машины, на которой летаешь.

– У вашего приятеля, Виктор Иванович, – сказал Леваневский, – самая настоящая «тормозимость», как мы, инструкторы, это называем. Недолго приятель ваш полетает. Погубит себя, машину и людей.

Быть может «Н-8» так до зимы и не получил бы разрешения на бензин, замерз бы в Киренге, если бы не вернулся из отпуска начальник аэропорта. Он читал в газетах в свое время о перелете Леваневского, о Маттерне. Начальник не был искушен в дипломатии и презирал бюрократизм. Он рассудил просто:

– Бензин вам все равно дадут рано или поздно. Но это может случиться слишком поздно, когда здесь будут уже забереги. Тогда, значит, зимовка! «СКЭ» вас немного поцарапала. Лодка ваша малость течет. Крылья – и те пришли в ветхость. Моторы переработали свой срок. Я, конечно, отвечаю за станционный бензин. Но считаю своим долгом, как советский человек, помочь нашему советскому самолету, облетевшему полмира.

«Н-8» получил горючее. Запели торжествующую песнь моторы «М-17», прощаясь с ленским городком. Напрасно уговаривал Леваневского начальник аэропорта выждать хорошую погоду, напрасно говорил, что на линии в такую погоду не летают: если перевал закроет снегопад, трудно будет найти дорогу в Грузновку.

– В Тикси у нас при взлете было похуже, чем сейчас, – отговаривался Леваневский. – Мы полетим.

Крупинки снега, будто пшено, залетали в люки самолета, хлестали летчиков по щекам. Скалы внезапно и грозно вырастали перед самолетом. Пилот делал крутой разворот. На горизонте блеснул небольшой просвет. Машина потянулась к нему, как ребенок за игрушкой. Но и там на горизонте все потемнело и закрылось. Леваневский сбавил газ, и самолет круто пошел на снижение. Совсем не стало видно извилин реки и ее берегов. Левченко поднял синюю кальку и что-то показывал в ней командиру. Где-то совсем близко с берега на берег был протянут телеграфный провод. Леваневский снизил машину до самой глади реки. Вот застучал редан по воде, и от быстроты полета и встречного течения казалось, что река бежит с какой-то волшебной скоростью. Самолет продолжал свой бег на редане по воде. Летная машина превратилась в быстроходный катер. Она мчалась в снежном потоке по реке. Леваневский ловко рулил среди выраставших каменистых берегов. Но вот наступил конец бегу с завязанными глазами. Лететь было некуда. Облака прижимали самолет к горам, а горы закрыло пургой. Надо было переждать непогоду. Моторы замолкли. Левченко бросил из носовой кабины якорь. Машина развернулась по течению. Исчезло сразу все волшебство необычной скорости реки. Лена спокойно струила на север свои воды.

– Я всегда жалею о том, что самолеты не имеют заднего хода, как, например, автомобили, – улыбчиво говорил Левченко, вылезая на жабру покурить.

– Я сам завидую шоферам, – согласился с летнабом Леваневский. – Но, пожалуй, здесь, в горах, ни один разудалый шофер не развернулся бы, если его посадить за нашу баранку.

«Н-8» ждали в Грузновке, куда телеграфировали из Киренска о вылете Леваневского. «Н-8» в Грузновку не прибыл, и там, естественно, могли забеспокоиться. Это больше всего волновало Леваневского. Чего доброго станут разыскивать самолет, забьют тревогу по линии!

А пурга то закрывала, то открывала берега.

– Где мы? – спросил Леваневский, вылезая вслед за товарищами на жабру самолета покурить.

– Здесь на карте должна быть Казимировка, – сказал Левченко. – Если я наврал, можете меня бросить на минуточку в Лену.

– А как вас проверить?

– Да вон, смотрите, к нам подгребают землячки. Четыре женщины из ближайшего станка, невидимого в тумане, гребли к самолету на лодчонке.

– Здравствуйте, какой у вас самолет-то большо-о-ой! – дивовались женщины, обходя на лодке вокруг.

– Самолет-то большой, а вас мы боимся, – сказал Левченко. – Вы можете носом вашего корабля нам дырку в самолете сделать.

– Да ведь он у вас, поди, железный, его не скоро сломаешь, – сквозь смех сказала одна из женщин.

– Ты, лучше, голубушка, скажи, это что, Казимировка? – спросил штурман.

– Она самая! – закивали женщины в ответ.

Тут Левченко горделиво подбоченился и смешливо притопнул ногой.

– Вы, Виктор Иванович, я вижу, неплохо штурманите, – сказал ему скупой на похвалы Леваневский.

– Мы слышим ваш самолет, а не видим его в пурге, – рассказывали женщины. – Наши-то мужики говорят: может пособить придется летчикам, может, заблудились летуны. Вот мы и вышли на реку в лодке. А потом и вас увидели.

На северо-западе понемногу открывались берега. И на берегу показались конные и пешие.

– Наши идут, – сказали женщины.

– Ну, передайте им горячий привет, а мы улетаем, – сказал Леваневский и полез в пилотскую кабину, бросив в воду папиросу.

Между гор стлался слежавшийся белый туман. «Н-8» набрал восемьсот метров высоты. Но земля все еще казалась близкой. Ровно выбелило ее снегом. Копны ржи внизу в долинах стояли еще не убранные. Лес был закуржен будто по-зимнему. Моторы ревели дружно и чуть трясли лодку самолета. Винты не сменялись с самого Севастополя. Их изъели туманы, дожди. Лак местами начисто слез.

Леваневский резал тайгу напрямик для сокращения пути, теряя временами под собой голубую ленту реки. После долгого полета нестерпимо хотелось поразмяться. Леваневский при каждой посадке в новом месте приходил в хорошее настроение и иногда вслух мечтал:

– На будущий год пойду опять на Север. Подучу Левченко пилотированию, он будет мне помогать вести самолет.

И пойдем мы с ним разыскивать Землю Санникова или Землю Андреева.

В Грузновке дали горючего в самый обрез. Леваневский из скромности не захотел воспользоваться и без того небольшими запасами местного аэропорта.

– Нам бы только добраться до Иркутска, там машина становится в ремонт, – говорил командир. – Ей в этом году больше не летать. Отлеталась она.

– Когда пойдете на взлет, держитесь середины реки, а то выскочите на мель, – предупредил начальник аэропорта.

– А как перевалы здесь, высокие? – спросил Леваневский.

– Один в шестьсот метров, другой малость пониже, будет.

– А телеграфные провода? Много ли их на пути?

Начальник аэропорта указал Левченко на его карте те точки, где летчикам должны были встретиться провода, протянутые с берега на берег. Левченко засек эти места на карте цветным карандашом.

– Как вы думаете: открыт или закрыт сейчас перевал? – спросил Леваневский.

– Думаю, что закрыт. Там сейчас либо туман, либо снегопад. У нас здесь в такую погоду линейные летчики не летают. Идемте к нам на станцию, отдохнете, а завтра утречком и полетите, – решительно предложил начальник.

– Нет уж, спасибо, нам пора, будем пробиваться! – сказал Леваневский.

– Вам лучше знать, – согласился начальник. – Вам только бы перевалить хребты, и вы на Ангаре! – напутствовал он летчиков.

– Да, тогда уж мы дома! – подтвердил Леваневский, застегивая шлем.

От Грузновки лететь на юг было теплее. Летчики уже не хлопали себя по коленям, не потирали меховыми рукавицами мерзнувшие кончики носов. Леваневский шел напрямую к Ангаре по компасу через леса и горы.

– Сыпать так сыпать, – сказал перед отлетом Левченко. Летчики «сыпали» напрямую.

Самолет набирал высоту.

Но и горы будто набирали высоту.

Вот Леваневский задрал машину, чтобы перелезть через высокую сопку. Пилот вел машину над морем, тундрой, тайгой и горами один, без второго пилота. В последнем полете летнаб перешел из носовой кабины в кабину командира корабля. Леваневский давал иногда летнабу подержать штурвал. Когда машина клевала носом или присаживалась слегка на хвост, все в самолете понимали, кто сидит за штурвалом.

Леваневский оглянулся на моторы, вслушиваясь в их работу. Дотянут ли они до Ангары?

Пилот редко давал полный газ, не разрешал винтам делать наибольшее количество оборотов, не утомлял и без того уставший от долгой работы механизм.

– Будем пробиваться! – сказал перед отлетом Леваневский, когда начальник аэропорта стращал его закрытыми перевалами.

Раскидались над горами клочья тумана, будто потрошило снежные тучи над горизонтом. Моторы шумели, взрезая воздух могучими винтами. Это были советские винты, их крутили советские моторы, и советские летчики вели самолет после побед на Северном воздушном пути.

Снегопады висели по горизонту. Ветер нес снежный заряд на самый перевал. И самолет держал тот же путь к перевалу. «Еще немного – и перевал будет закрыт», – думал каждый в самолете, наблюдая бег снежных облаков.

Леваневский взглянул на часы.

– Кто скорее долетит до макушки перевала – самолет или пурга? – как бы говорил глазами экипажу Леваневский.

Самолет обогнал пургу. Самый высокий перевал был под ногами летчиков. Шли напрямую: «Сыпать так сыпать!»

Заметно вечерело, хмурились горы и леса. Опять Леваневский глядел на часы. Кто скорее долетит до второго и последнего перевала: ночь или самолет?

Если первой дойдет ночь, а за нею и прохлада – повалят вниз облака, закроются горы, и самолет с опустевшими баками попадет в ловушку между двумя перевалами; неизбежна посадка морской тяжелой машины на сушу. В такие минуты у пилота не должно было зародиться сомнение в работе мотора. Это понимал бортмеханик. Он полез в моторную гондолу, где следил за моторами. Привстал и Левченко на своем сидении. Он всматривался туда, где, словно живые, бродили туманы и снегопады.

Горы в лесах. Леса в снегах. Снега в облаках. В облаках самолет. В самолете люди, живые, думающие, любящие свою родину советские люди, ищущие путей к Ангаре.

От холода закоченели руки и ноги. Ветром обжигало щеки. Иглами колол мокрый и мелкий, как крупа, снег. Но в той стороне, где должен был открыться Иркутск, светило небо яркой серебристой полосой. Значит, впереди было чисто.  К этой светящейся полосе и вел Леваневский машину. Моторы по-прежнему работали дружно. Советские моторы не изменили летчикам, не подвели их в тумане над камнями гор.

Сияющая под самолетом Ангара казалась при вечернем освещении бесконечным потоком расплавленного металла.

«СССР Н-8» пробился к Ангаре над горными перевалами, закрытыми сплошной стеной снегов. Промелькнул городок Балаганск. Моторы гудели и гудели. Но вдруг в их стройном оркестре послышались нелады. Самолет на одном кормовом моторе начал быстро снижаться, – носовой мотор отказал. До Иркутска оставалось еще добрых двадцать километров. По трапику спустился из моторной гондолы вниз к бакам старший бортмеханик. Засорилась левая магистраль, питающая моторы горючим. Младший бортмеханик ужом ползал по бакам. Он догадался пустить бензин кружным путем через правую магистраль.

И снова зашумел носовой мотор, завертелся с чертовской силой, самолет стал набирать высоту. А вдалеке виднелся Иркутск – дома, улицы, железная дорога, поезда.

Сумерки сгущались над Иркутском, и в окнах домов уже мерцали огоньки. В вечерней синеве кружили над городом иркутские машины, будто встречали «Н-8».

Здесь командир простился со своим воздушным королем.

– Жаль мне с тобой расставаться, – сказал Леваневский самолету, – потрепали тебя непогоды, побывал ты в разных переделках. Но ты честно послужил нам на Севере.

Леваневский глядел на потрепанный в боях со стихией Севера самолет и думал, что не за горами то время, когда такая машина как «Н-8» будет стоять где-нибудь в музее и экскурсовод скажет изумленной аудитории: вот на чем пионеры северной советской авиации покоряли стихии Арктики!

 

Поздней осенью вернулся Леваневский в Полтаву к своей семье, которую не видел больше полугода, с начала транссибирского рейса. Пилот собирался отдохнуть подольше в Полтаве, а затем снова слетать на Север, в новые места.

Но не вытерпел.

Долгожданный и лелеемый в мечтах полтавский отпуск быстро приелся Леваневскому. Он писал друзьям в Москву: «Страшно скучаю без летной работы. Хочется полетать! Собираюсь в агитоблет Донбасса».

…На Харьковском аэродроме пахло осенней, вызолоченной травой. Она стлалась по земле, примятая много раз бежавшими по ней колесами самолета. На широком поле не слышно было работающего авиационного мотора. В тумане скрылись фабричные трубы и высокие дома. Безмолвие нарушил шум приближавшегося самолета. Он коснулся тремя точками примятой травы и грузно протащился по земле, раскидывая костылем мелкие комья. Это почтовая машина вернулась обратно в Харьков, не дойдя до места назначения. Туман закрыл воздушному письмоносцу дорогу. Погода была нелетная.

На далеком аэродроме едва был заметен маленький двухместный учебный самолет «У-2», выкрашенный в защитный цвет. Этот самолет Сигизмунд перегнал из Полтавы в Харьков по воздуху. Около машины копошились люди, заправляли ее маслом и горючим.

– Отложите полет на денек! – предложил Леваневскому один из летчиков. – К полдню туман, может быть, рассеется. Винт вертелся вхолостую, разрезая воздух, отягощенный влагой.

Каким маленьким выглядел этот самолет по сравнению с «Н-8», каким ничтожным казался маломощный мотор «У-2» перед сильным мотором «Н-8». Но Леваневскому с первых лет его авиационной работы полюбился этот тип машин, которую он считал одной из лучших для учебных целей и для небольших полетов со спортивной целью. Несмотря на совсем невнушительный вид, эта маленькая машина обладала большим «запасом прочности». Ее и выбрал для агитоблета Леваневский.

– Отложите полет на денек, – снова сказал  летчик, стоявший возле «У-2».

– Нет, зачем же отставлять полет? Здесь мне от Харькова на юг все знакомо! – ответил Леваневский.

Самолет тянулся низко над землей, потому что с большой высоты ее нельзя было различить в тумане. Неожиданно темнел притаившийся в тумане лес или показывался впереди слабый контур горушки.

Словно мысы в Ледовитом океане, вырастали обрывистые горы.

Молочно-белый высоко вздыбившийся столб пара, выпущенный паровозом, подсказал летчику о том, что где-то недалеко железная дорога. Будто в горелой тайге стволы, вставали навстречу самолету столбы телеграфа. «У-2» проносится над каким-то большим селением, которое трудно было распознать за водяной пылью тумана.

Пилот кружил над строением, видневшимся в окне тумана. Это была железнодорожная станция. Кружась над нею, пилот пытался прочесть название станции. Это удалось ему не сразу. Под самолетом оказалась Балаклея. Путь к Краматорску был верен.

На утро в Краматорске летчик рассказывал на конференции женщин-ударниц об ударниках Советской Арктики.

На улицах часто можно было слышать имя Леваневского, его узнавали.

– Смотрите, это идет Леваневский!

Страна знала своих выдающихся летчиков.

Константиновский аэроклуб прислал пилоту-гостю воздушного проводника. И в ясную, солнечную погоду Леваневский шел в Константиновну под эскортом константиновского воздушного соратника, которого сам же обучал летному искусству несколько лет назад. Здесь, в Константиновке, встречал Леваневский шестнадцатую годовщину Октября, катая на самолете константиновских ударников и ударниц, впервые садившихся в самолет. В воздух по случаю великого праздника поднялась вся эскадрилья аэроклуба.

Людно было по всей Константиновке. Сто тысяч народу вышли на улицу праздновать Октябрь. Кружили самолеты аэроклуба. Леваневский петлил над Константиновкой и показывал много фигур высшего пилотажа.

К пилоту подошел старый рабочий бутылочного завода Синев. Он по-хозяйски ощупал заскорузлыми руками самолет, пристально посмотрел на Леваневского и, держа его за руку, сказал:

– Вы вот, Леваневский, летаете. И я хочу вас спросить: вы верите своей машине?

– Мотору? – переспросил Леваневский.

– Ну да, машине!

– Так же, как и вы ей на заводе, скажем.

– А я ей не верю на заводе. Я все время за ней слежу. Работает она хорошо, но обмануть всякий раз может. Износился на ней винтик какой-нибудь – и стоп машина!

– А я на самолете ей тоже не верю, слежу за ней, прислушиваюсь, – сказал Леваневский в тон Синеву.

– Так как же вы летаете? – спросил Синев. – Вот, скажите мне, пожалуйста, если у вас вдруг машина в воздухе разломается, вы убьетесь или нет?

– Если мотор сдаст?

– Ну да, машина! – упрямо повторил Синев.

– Тогда спланирую, если буду иметь достаточную высоту.

– Значит, не убьетесь! – обрадовался Синев.

– Не убьюсь, если буду иметь место для посадки.

– А я думал так: раз машина поломается в воздухе, значит – конец! Оказывается – не так! Тогда я радуюсь за вас, летчиков. Только вы, Леваневский, все же машине не доверяйте. Человек работает, как он хочет, а машина, как она хочет. Вдруг у ней коленчатый вал поломался или что? Машине нужен глаз да глаз.

Вечер в Константиновке был морозный, небо сверкало крупными звездами, по главной улице гремел трамвай и близко гудели проносившиеся паровозы. Горели огни уличных фонарей, и возле кино сверкала праздничная Октябрьская иллюминация.

Бутылочник Синев вел Леваневского по недавно разбитому скверу и, свернув к заводу, остановился у приземистого каменного серого здания, против которого высился небольшой обелиск.

– Это вот – братская могила! – хмуро сказал Синев. – А вот у той каменной конюшни белые расстреливали рабочих. Константиновка двадцать четыре раза переходила из рук в руки. Получалось иной раз так: белые на станции держатся, а здесь, у теперешнего Ленинского клуба – наша власть, рабочая. Убили тут пристава Зеленского, сукин сын был, зверь, а не человек. А через два дня подъезжает к Константиновке бронепоезд «Генерал Корнилов». Оцепили белые наш завод, выставили пулеметы, дали тревожный гудок: рабочих, значит, созывают. Молодежь, как только увидела поезд, сейчас тикать по туннелям, под завод – ищи там! Ну, а старые рабочие вышли на гудок. Старые думали, что их не тронут, в солдаты не возьмут. Выстроили бутылочников, я тоже в той очереди стоял, а рядом со мной товарищ, мы еще с ним местами поменялись, я его столкнул как-то, стоять было неудобно. Стоим, ждем, что будет.

« – Кто жить хочет, выдавай красногвардейцев! Говори: кто Зеленского убил? – приказал офицер, помахивая хлыстом. Это был сын убитого пристава Зеленского.

«Держатся наши бутылочники, не выдают своих.

« – А ну, рассчитай их на десятки! – скомандовал офицер.

«Стали нас рассчитывать, и парень, которого я столкнул, вышел как раз десятым. Повели всех десятых к стенке вот этой самой конюшни. Было их двадцать с лишним человек.

«Мы думали, что не будут белые стрелять в безвинных. А как дали несколько залпов, как повалился народ в кучу около стены, так поверили. Тут у завода жены, матери, дети стояли. И что получилось, трудно выразить словами. Горе было великое. Сразу ведь сколько вдов, сирот... Покинули белые Константиновку, а бутылочники, кто способен был носить оружие, – все ушли служить в Красную армию. Пошел и я – старик – в Красную армию. С тех пор мне наш советский летчик лучший друг и товарищ. Он мне – как брат родной. Он меня защитит от врага, но и я летчика не дам никому в обиду. Да, так вот она, братская могила! Кто не попал под пулю, тому довелось увидеть в Константиновке  светлые дни и Ленинский клуб, и Дом Советов, и вот теперешний праздник авиации...»

Леваневский слушал старика, склонив голову у братской могилы.

На востоке ночное небо занялось розовым светом, будто загорелось сразу со всех концов ближайшее село.

Это пламенел металл в домнах. Его выливали в формы на заводском дворе.

Яркая огненная полоса долго не затухала в ночном небе.

Утром Леваневский по уговору снова был с Синевым на аэродроме. Синев занял место на самолете позади пилота. Перед Синевым были те же приборы, что и у Леваневского. Синев замечал по альтиметру, как самолет набирал высоту. С каждой сотней набранных выше метров становилось все глаже и ровнее внизу. Вздумалось Синеву написать записку пилоту:

«Если можно, летите на четырехстах метрах».

Синев сразу перестал слышать гул мотора. Все кругом волшебно притихло. От этой неожиданной тишины ушам даже стало больно. Синев ощутил всем телом, что падает вместе с машиной. Ее колыхало то вправо, то влево, то вновь поднимало чуть вверх и еще стремительней низвергало.

Леваневский обернулся к пассажиру. Мотор был выключен.

– Сделаем по-вашему, – сказал Леваневский.

Голос пилота показался Синеву необычно громким и явственным здесь, в притихшей вышине. Синеву было совсем не до разговоров. Он не понимал, что, собственно, затевает пилот. Стрелка альтиметра побежала вниз. Вот уже тысяча, восемьсот, шестьсот метров... Пора бы и заработать мотору. Высотомер показывал четыреста метров, а машина не останавливалась в своем падении. Уже Леваневский отвернулся от Синева. Видно было, как пилот пытался запустить мотор. Но тот продолжал оставаться мертвым.

Внизу под машиной совсем близко торчали заводские трубы. Они щекотали нервы пассажира.

«Черт дернул меня писать Леваневскому записку», – тоскливо подумал Синев, согнувшись в своей кабинке.

Машина неожиданно для Синева устремилась носом на самые трубы. Леваневский пикировал. Это был обычный маневр для того, чтобы заставить мотор работать. Синев невольно поджал ноги, готовясь к катастрофе. И вдруг загудел мотор. Сильная струя воздуха, давя на лопасти винта пикирующего самолета, оживила его заснувший мотор. Леваневский ласточкой взмыл над самыми маковками труб, которые всего лишь мгновение назад грозили рассчитаться с летчиком.

Синев крепко на прощанье пожал руку летчика и сказал растроганно:

– Гарно вы летаете! Если бы мне годков двадцать сбросить, пошел бы я к вам в учение. Справный вы летчик, товарищ Леваневский!

С аэродрома на заводском «газике» поехал Леваневский смотреть колхозную жизнь в окрестностях Константиновки. В Калиновском колхозе Леваневский ходил из хаты в хату, рассматривал конюшни, коровники.

На столе у старика-колхозника стояла большая миска со сметаной и другая с варениками. Их было не мало, не много – сотни две.

– Ну, как живешь, отец? – спросил старика Леваневский.

– А вот как видите! Сидайте с нами, покушайте вареников! – радушно пригласил хозяин.

Старику, видимо, понравилась форма летчика, его металлические пуговицы и расшитый на рукаве пропеллер, а главное – орден Красной Звезды на груди.

– Спасибо, отец, мы уже завтракали, – попробовал отказаться Леваневский.

– А мы не видели, как вы кушали. Сидайте с нами, пожалуйста, покушайте, мы побачим на вас.

Старик закормил гостей варениками. Он долго и с гордостью рассказывал о том, что у него теперь все есть: и телка, и хлеб, и вареники.

Улетая из Константиновки, Леваневский разыскал этот Калиновский колхоз и несколько раз покружил над избой старика-колхозника, угощавшего его варениками. Старик выбежал из дома и долго махал руками летящей машине.

Машина легла на курс и стала набирать высоту. На большой высоте чувство скорости полета, как всегда, постепенно утрачивалось, и казалось, что машина – маленькая, крохотная «У-2» – совсем не двигалась вперед.

На горизонте вставали терриконы пустой породы, выданной из шахт Донбасса. Горной цепью тянулась эта величественная дорога терриконов, сложенных шахтерами из подземных пород в течение сотни лет.

Дымились трубы донбассовских заводов. Земля, где в дни гражданской войны обильно проливалась кровь в борьбе с вражескими полчищами, теперь давала буйные всходы новой жизни. Новые улицы, новые селения, колхозы, сады возникали под самолетом, там, где никогда до того их не видал Леваневский.

Леваневский приближался к областному центру – Сталино.

Из фиолетовой дымки вставал раскиданный город.

От осеннего морозца коченели ноги в самолете...

На первой линии города Сталино, на главной улице, в клубе имени Шевченко было людно и тихо. Так тихо, что слышалось дыхание соседей, и так людно, что не протиснуться.  Леваневский стоял в форме морского летчика. И вот будто снова вставали в тумане Берингова моря вершины гор Лаврентия, и самолет Леваневского на последнем бензине пробивался к Аляске. Леваневский рассказывал о полете воздушного корабля «СССР Н-8».

Прибежала зима и на юг. «У-2» обледенел на аэродроме. С плоскостей зеленых, как трава, свисала серебристая борода сосулек.

Стлались низкие, как на Севере, облака. В тумане горизонт не был виден, и небо слилось с землей. Агитоблет был закончен. Улетел в Полтаву маленький самолет.

Здесь, в Полтаве, у радиоприемника, слушая последние известия, Леваневский узнал печальную весть о гибели парохода «Челюскин» в Чукотском море. Пилот молнировал в Москву о своем желании немедленно вылететь на помощь челюскинцам. Предложение Леваневского приняли.

Через полтора суток Леваневский приехал в Москву. Документы на выезд за границу были приготовлены в кратчайший срок. Ателье мод при центральном универсальном магазине Мосторга поручило бригаде портных в двадцать четыре часа одеть летчика в штатское – с ног до головы. Когда Леваневский явился ко второй примерке, трое портных пришивали последние пуговицы к брюкам, пиджаку и жилету. Леваневский сбросил с себя летную одежду и в штатском костюме, широкополой шляпе, лайковых тонких перчатках стал похожим на дипломата. Он направился на Чукотку через Европу и Америку.

Всю ночь накануне отлета из Москвы он не сомкнул глаз. До утренней зари горел свет в его маленькой комнате. Леваневский читал объемистую книгу «Воздушные пути Севера» – записки пионеров освоения Советской Арктики.

Моросил мелкий и мокрый снежок. Горизонт затянули мглой. Погода была нелетная. Погодчики не предсказывали ничего хорошего до самого Кенигсберга.

Непривычно было для Леваневского садиться в самолет в качестве пассажира. Сквозь окно кабины он казался каким-то незнакомым человеком в модной шляпе и пестром галстуке.

Линейный летчик летал между Москвой и Кенигсбергом слепым полетом, несмотря ни на какую погоду. В пассажирской кабине самолета в тот день, кроме Леваневского, не было ни одного человека.

Семья – жена и дети – снова теперь расстались надолго с Леваневским. Он обещал с каждой стоянки слать домой короткие письма.

 

Транспортное судно «Челюскин» повторило в 1933 году рейс ледокольного парохода «Сибиряков» с запада на восток Северным морским путем. Из моря Баренца до моря Беринга «Челюскин» прошел в одну навигацию. До чистой воды оставалось немногим более одной мили. Если бы северные ветры продолжили свою работу всего лишь на один день, то чукотские льды, сковавшие «Челюскин», вынесенные на простор Берингова моря, разломались бы на могучей зыби, и пароход вырвался бы на свободу. Но этого не случилось.

Штормы и течения понесли лед и с ним «Челюскина» снова на север.

Тринадцатого февраля 1934 года «Челюскин», сжатый льдами, затонул в ста сорока четырех милях на северо-запад от Уэлена.

Крупнейшие полярники – ученый Харальд Свердруп и летчик Рисер Ларсен – заявили в зарубежной печати о том, что летчики, которых пошлют на выручку челюскинцев, могут только увеличить количество зимующих на льдине людей: при посадке на примитивные аэродромы возможна поломка самолета.

Но Советская страна, уверенная в своих соколах-летчиках, послала их к ледовому лагерю с разных концов. Летчик Ляпидевский, зимовавший в бухте Провидения, уже делал неоднократные попытки пробиться к лагерю.

Ляпидевский перенял у своего учителя Леваневского выдержку, смелость и настойчивость. Он упорно поднимался в воздух, но стена пурги каждый раз не пропускала его к заветной цели.

В те дни весь мир разыскивал в столбцах газет последние известия о том, как продвигаются к лагерю советские летчики.

Но вот выдалась летная погода. Ляпидевский стартовал из Уэлена, взяв курс прямо на лагерь челюскинцев. С борта самолета вскоре удалось различить приметный дым, стлавшийся над льдами. Это был очаг первого барака в лагере. Видно было с самолета, как лагерь зашевелился. Из палаток и барака повысыпали люди. Узкой цепочкой побежали они, змейкой вытянувшись среди торосов, по направлению к ледяному аэродрому. Ляпидевский сделал приветственный круг над лагерем. Площадка для большого самолета оказалась маловатой, но другой не было поблизости, и Ляпидевский решил садиться. Машина счастливо остановилась в своем разбеге у самых ропаков.

Ляпидевский вывез из лагеря всех женщин и детей в Уэлен. Пятого марта челюскинцев стало на льдине меньше на двенадцать человек.

Женщины и дети вовремя улетели со льдины. Ночью после отлета Ляпидевского в лагере вновь появились широкие трещины, лед ожил, стал тороситься с шумом и треском, разломил надвое деревянный барак, в котором жили до своего отлета женщины и дети. Сломало кухню. Бревна растаскало на большое расстояние.

В тот день, когда в Москву приехал из Полтавы Леваневский, Ушаков и летчик Слепнев уже вылетели в Кенигсберг из Москвы. Леваневский должен был присоединиться, согласно распоряжению правительственной комиссии, к летной экспедиции, возглавляемой Ушаковым.

На аэродроме в Темпельгофе Леваневского встречали Ушаков и Слепнев. Из Берлина в Лондон товарищи летели, сделав посадки лишь в Ганновере и Амстердаме. Они торопились с отлетом в Англию, чтобы успеть на трансатлантический пароход «Олимпик», отправлявшийся из Саутгемптона в Нью-Йорк.

Никогда до того не переплывал Леваневский такие огромные водные пространства. Пилот намечал свой трудный путь зимой по воздуху из Москвы на Чукотку в тесной кабине «П-5». Но судьба другое готовила пилоту. Перед ним, как в сказке, промелькнули крупные города Западной Европы, никогда им не виденные.

Берлин показался летчику городом марширующих людей.

Даже от песен, распеваемых в кафе, веяло запахом солдатчины – ничего для души, все для маршировки. Таким он и представлял этот город.

Рейс через океан был недолгим. В штормовую погоду, когда и большой пароход мотался в океане, подобно щепе, Леваневский замечал, как пустела кают-компания фешенебельного парохода. Пассажиры понемногу укачивались и не покидали коек, отказываясь от еды. Три советских гражданина спокойно переносили морскую качку и не отказывались от обедов, ужинов и завтраков.

В начале рейса, когда погода держалась тихая и лайнер шел, не покачиваясь, в кают-компании за столом было весьма оживленно в часы общих сборов. За каждым стулом табльдота стюард прислуживал пассажиру. Стоял стюард и за стулом Леваневского, готовясь к всяческим услугам. Леваневский насчитал двенадцать ножей, вилок и ложек возле своего прибора. Обратиться с расспросами к стюарду или тем более к соседу считал для себя неудобным. Он украдкой поглядывал на соседей, что и чем они едят, и сам на себе ловил подобные же испытующие взгляды. Первый день было голодно пилоту из-за этой церемонности. Но на другой день, когда в кают-компанию из-за шторма пришли только наши герои, да еще лишь несколько крепких, не поддавшихся качке «янки», почувствовал Леваневский себя за табльдотом как дома.

Леваневский не удивлялся американским небоскребам, не задирал, как провинциалы, голову, считая этажи гигантов. Все казалось ему видовым кинофильмом, тянувшимся нескончаемо долго. Леваневский только думал о том, как бы поскорей присмотреть самолет для работы, дать полный газ и подняться в воздух к льдине, где летчиков ждал весь лагерь челюскинцев. Ведь для этого же послали летчиков кружным путем через два континента.

В Фербенксе, на Аляске, экспедиция Ушакова приобрела две машины. Каждая из них поднимала девять человек пассажиров. Когда, наконец, в Фербенксе Леваневский сел в свою машину, он облегченно вздохнул. Теперь его мытарства как пассажира кончились. Он снова становился пилотом, он сам себе выбирал путь. Не его везли, а он сам летел туда, куда находил удобней. И это сознание поднимало в нем радостные чувства скорой и близкой победы, в которой он был уверен.

В конце марта Леваневский, Ушаков и американский бортмеханик Клайд Армистед вылетели из Фербенкса на машине, помеченной крупными буквами «С. Л.» (Сигизмунд Леваневский). На машине Слепнева, чтобы не спутать ее с однотипной машиной Леваневского, были выведены две буквы «М. С.» (Маврикий Слепнев). Машины были выкрашены в красный цвет, а инициалы летчиков в густо черный. Фербенкс тепло провожал советских летчиков в дальний и неизвестный путь. К Леваневскому протиснулись местные рабочие, крепко жали ему руку, крича:

– Гуд бай! Гуд бай!

Побежали под самолетом крыши домов, покачал Леваневский в знак прощания крыльями самолета, и машина легла на курс к реке Юкон, набирая постепенно высоту. Под самолетом простерлись горы. Гряда гор, закрытая облаками, принудила летчиков опуститься в индейском селении Нулато. Здесь сообщили, что в Номе погода плохая, перевал закрыт облаками. На утро сводки погоды не получили. Леваневский вышел на улицу. Видимость показалась приличной. Посовещались летчики и решили продолжать путь.

Чем ближе становился Ном, тем резче ухудшалась видимость. Леваневский вел машину бреющим полетом, поглядывая на темные пятна телеграфных столбов, чуть видневшихся сквозь снежную завесу. Скоро должен был показаться Ном. Совсем недавно, только в осеннее время, прилетал к Ному Леваневский с пассажиром – американским летчиком Маттерном.

Жители Нома узнали Леваневского и горячо приветствовали его как старого знакомого.

В Ном из Москвы пришла телеграмма, предлагавшая летчикам форсировать вылет к лагерю. Очередная метеосводка сообщала, что до Уэлена ясно, в Ванкареме высота облачности пятьсот метров.

Погода задерживала продвижение остальных советских самолетов на помощь челюскинцам. Летчики, рвавшиеся со всех концов Союза в лагерь, вынужденно сидели по селениям Камчатки и Анадыря, пережидая погоду. Читатели по утрам с волнением раскрывали газеты...

Леваневский вылетел с Ушаковым в Ванкарем. Слепнев остался до вызова в Номе.

Ярко светило солнце. Едва лишь поднялся Леваневский из Нома, как увидел родные советские берега, расположенные по Берингову проливу.

Леваневский посматривал из окна кабины на суровые мысы и невольно вспоминал свой первый полет на Чукотку вместе с Левченко в прошлом году. Заметив Уэлен, Леваневский пошел на снижение, чтобы лучше разглядеть, нет ли каких-нибудь для него предупреждений. Никаких предупредительных сигналов на Уэленском аэродроме не выложили, – значит, путь был открыт. И Леваневский, набрав высоту, продолжал свой полет на запад к Ванкарему.

На горизонте появились первые облака. Постепенно они затянули все небо. Леваневский попытался лететь между ярусами облаков, но порой облака совершенно сливались друг с другом. Пилот знал, что в Ванкареме хорошая погода, так сообщала метеосводка.

«Надо пробиться к Ванкарему во что бы то ни стало! – решил летчик. – Москва предлагает форсировать вылет к лагерю. Может быть на льдине не все в порядке? Может быть льдом ломает лагерь, может быть гибнут люди?.. Если пережидать погоду здесь, на Севере, то за это время весь лагерь растаскает по океану», – думал Леваневский, пробивая облака.

Притаившись в тумане, высились скалы-кекуры. Леваневский набирал высоту. Машина шла строго по курсу уже над облачностью, клубившейся под самолетом. Не было видно ни Чукотского моря, ни заснеженных берегов. Чтобы перескочить этот облачный барьер, надо было набрать высоту по крайней мере до трех тысяч метров, – так полагал Леваневский.

Он влез в облака, пробился сквозь них, но ненадолго. Облачность, густая и низкая, снова заставила пилота пойти бреющим полетом над самыми торосами Чукотского моря близ берега. Пилот пытливо высматривал мыс Онман, откуда недалеко оставалось и до Ванкарема. Пурга похищала видимость. Мысы затаились в снегопадах.

Самолет прижало совсем низко к едва заметной темени берега. Перед самым носом машины крутой скалой встал долгожданный мыс Онман. Леваневский дал полный газ, машина взмыла, круто взяв вправо. Скала была обойдена в снежных потемках, и самолет вновь окутало пургой. Мокрые хлопья снега, давя машину мертвым грузом, садились на плоскости самолета, слепили оконце пилотской кабины, и в ней становилось темно как ночью.

Стекло кабинки, в которое смотрел пилот, совсем обледенело и потеряло свою прозрачность. Леваневский решил подняться на большую высоту, выйти за облака под лучи солнца, освободиться от ледяного груза, вырваться из полосы обледенения. Машина, поднявшись на две тысячи метров, стала отказываться от повиновения, проваливалась, ее трясло, будто она задевала за что-то. Стрелка высотомера вздрагивала.

Ушаков передал записку пилоту:

«Самолет покрывается льдом – и очень быстро».

Леваневский посмотрел направо от себя и увидел, что отверстие для вентиляции обросло сосульками. У пилота не нашлось ни минутки, чтобы ответить Ушакову. Пилот и без того чувствовал обледенение по трудности управления самолетом. Машина отяжелела от большого груза льда. На миг показалось, что за облаками, немного повыше, светит солнце, сквозь обледеневшее окно кабины пилота замерцал тускло просвет... Вдруг мотор дал несколько выстрелов и прекратил работу.

«Очевидно, обледенел карбюратор», – подумал Леваневский.

Но мотор заревел снова. Стрелка альтиметра потеряла чувствительность, она только покачивалась из стороны в сторону, как маятник. Мотор опять начинал постреливать.

«Как-то там сейчас люди за моей спиной?» – подумал на миг Леваневский.

Пилоту Ушаков больше не писал записок. Каждому становилось понятным отчаянное положение.

Посадка должна была произойти вслепую. Облачности не виделось конца. Машина снижалась, не вылезая из облаков. Леваневский пытался отвести ее мористей, подальше от скалистых берегов. «Лучше сесть на торосы, чем на скалы, останется хоть небольшая вероятность уцелеть людям», – рассчитывал Леваневский.

Все приборы, продолжавшие еще служить пилоту, работали лениво, как замерзающий человек, они едва передвигали свои ноги – стрелки. Опять стало мрачно в кабине пилота. Где-то блеснувшее за облаками солнце скрылось. Самолет проваливался, оледеневая. Высота падала, и высотомер вдруг лихорадочно принялся отмечать это падение машины и людей вниз к скалам и льдам.

Тысяча пятьсот метров... тысяча двести... тысяча... пятьсот метров высоты... И вот до земли осталось всего лишь двести метров. Машину не удержать от дальнейшего снижения. Если оледенеют рули, тогда конец! Леваневский попробовал их как перед полетом. Они работали.

«Успею ли выйти из горной полосы к морю?» – думал пилот, покусывая губы.

Бортмеханик Клайд Армистед, видя и понимая все происходящее, начал суетливо привязывать себя ремнями к сидению. Ушаков сидел по-прежнему на своем месте, не крепил себя ремнями, не верилось еще человеку, что вот здесь над каким-нибудь безымянным мысом у Чукотского моря будет поставлена точка всей его жизни. Посмотрел Армистед на спокойно сидевшего Ушакова, бросил ремень, махнув рукой. Будь что будет!

За обледеневшим окном кабины пилота, казалось, была ночь. Пилот ничего не видел сквозь ледяные наросты на стекле. По высотомеру до встречи с землей оставались секунды. Леваневский одной рукой ударил, что было силы, по оконному стеклу. Оно вместе со льдом рассыпалось по кабине. Пилота обожгло ворвавшейся струей морозного воздуха. Осколками стекла порезало руку, он почувствовал тепло от крови, стекавшей на рукав. Теперь стало видней. Но отчаянно хлестал по лицу липкий снег.

Торосы злобно бежали навстречу машине. Значит, горный район остался за кормой самолета. Леваневский высматривал место для посадки. Здесь над льдом туман кое-где поднялся. Машину потряс сильный удар одной лыжи о торос. Машина, как от трамплина, чуть подскочила вверх. Левая рука пилота стала липкой.

«Но забыть ударить по контакту, чтобы не сделать пожара, если воткнемся в торосы».

Машина неслась вперед с одной лыжей. Следующим ударом о торос Леваневский сбил вторую лыжу. Теперь самолету предстояло садиться на брюхо. Леваневский ударил по контакту. Послышался хрипящий звук скользившего брюхом по ледяному полю самолета. В глазах Леваневского все потемнело. Машина пробежала по льду и, слепо развернувшись, остановилась.

– Сигизмунд! Сигизмунд! – тормошил Ушаков Леваневского.

Пилот сидел по-прежнему за штурвалом, только лицо его склонилось на самый штурвал. На минуту Ушакову показалось, что пилот погиб, сохранив жизнь людям. С правой щеки пилота от самого глаза густая струйка крови сбегала за воротник кожаной тужурки, купленной в Штатах.

– Сигизмунд! Ты жив? – крикнул Ушаков, тряся Леваневского за локоть. Леваневский очнулся. Весь правый глаз его заплыл от кровоподтека. Голова от удара при посадке машины в торосы стала словно чужая. Ее трудно было повернуть.

Механик Армистед говорил пилоту ласково:

– Вери гуд, верия гуд, пайлот! Карашо! (Очень хорошо, пилот!)

Он хотел подбодрить Леваневского теми немногими английскими словами, которые считал понятными.

– Надо его перевязать, – забеспокоился Ушаков. – Но как добраться до аптечки, она как раз под самым брюхом самолета! Ее придавило!

Ушаков достал из своего чемодана неодеванное новое белье, разорвал его на ленты и перевязал раны пилота. Погода начала затихать, и в просвете выглянула невдалеке чукотская яранга. Там находился мальчик-чукча. Ушаков при помощи жестов и рисования на снегу палкой объяснил мальчику о случившемся. Оказалось, что от яранги недалеко до чукотского селения. Через два часа Ушаков подкатил к самолету на двух собачьих упряжках. От поднявшегося сильного жара пилот впал в забытье. Его бережно уложили на нарты, накрыли, чем могли, и повезли в Ванкарем.

Машина была выведена из строя у самой цели полета и беспомощно лежала на снегу, не выполнив задания до конца. Но пилот первым с Большой Советской земли прилетел в район спасательных действий. Он доставил сюда Ушакова, опытнейшего полярника, уполномоченного Правительственной комиссии по спасению челюскинцев.

Недалеко от машины валялись раскиданные на снегу поломанные лыжи. Пропеллер был слегка погнут. Пилот пролил свою кровь здесь на девственном снегу Чукотки.

«Побежденным себя не считаю», – писал в Москву Леваневский.

Прилет Леваневского на Чукотку сигналом отозвался среди летчиков, стремившихся к лагерю челюскинцев. Вслед за приездом Ушакова, Леваневского и Армистеда в Ванкарем стали слетаться сюда самолеты. Выдалась замечательная погода, и в четыре дня перевезли всех челюскинцев со льдины на материк. Некоторые из летчиков, принимавшие горячее участие в спасательных операциях, в шутку сожалели о том, что так мало было челюскинцев и что на долю пилотов не выпало чести перевезти большего количества людей.

13 апреля было последним днем существования полярного лагеря. Здесь на льдине оставались лишь вышка и красный флаг. Самолеты Молокова, Каманина и Водопьянова забрали последних граждан ледяного городка.

Радио Севера приняло телеграмму из Москвы:

 

«Ванкарем, Уэлен.

Ляпидевскому, Леваневскому, Молокову, Каманину, Слепневу, Водопьянову, Доронину.

Восхищены вашей героической работой по спасению челюскинцев. Гордимся вашей победой над силами стихии. Рады, что вы оправдали лучшие надежды страны и оказались достойными сынами нашей великой родины.

Входим с ходатайством в Центральный исполнительный комитет СССР:

1. Об установлении высшей степени отличия, связанного с проявлением геройского подвига, – звания «Героя Советского Союза».

2. О присвоении летчикам Ляпидевскому, Леваневскому, Молокову, Каманину, Слепневу, Водопьянову, Доронину, непосредственно участвовавшим в спасении челюскинцев, звания «Героев Советского Союза».

3. О награждения Орденом Ленина поименованных летчиков и обслуживающих их бортмехаников и о выдаче им единовременной денежной награды в размере годового жалования.

                       И. Сталин, В. Молотов, К. Ворошилов, В. Куйбышев, А. Жданов».

 

Обычно молчаливый Леваневский после аварии совсем ушел в себя. Сидел в углу помещения в Ванкареме и ни с кем не разговаривал. Но, когда получилась телеграмма от Сталина и его соратников, Леваневский оживился. Он почувствовал, что и его работа не забыта. И в душе тогда родилось то сыновнее чувство к Сталину, которое Леваневский носил в себе до конца.

Возвращение в Москву для Леваневского было утомительно шумным. С самолета на пароход, с парохода на поезд. На каждой остановке приходили в вагон незнакомые люди, жали руки, преподносили цветы. На каждой остановке выступали с речами...

Не доезжая Новосибирска, Леваневский пришел в вагон, где помещался штаб.

Здесь в коридоре вагона прохаживались Кренкель и Ляпидевский.

– Вы сюда по каким делам? – спросил их Леваневский. – В штаб, что ли?

– Мы не в штаб, мы в ячейку. А вы, Сигизмунд Александрович? – спросил Ляпидевский.

– Я тоже.

– Подаете заявление в партию? – поинтересовался Кренкель.

– Да, в партию, – ответил Леваневский. – Думаю, что не откажут. Как ваше мнение, товарищи?

– Ясно, что не откажут, – сказал Ляпидевский. – Вы кровью своей доказали любовь к родине и партии, пославшей вас сюда на большое дело.

– Анатолий, ты говоришь как оратор, – смущенно сказал Леваневский и постучался в каюту челюскинца – секретаря ячейки ВКП(б).

На перроне Белорусского вокзала в Москве поезд челюскинцев встречали родные и близкие. Только у Леваневского не было никого из близких на вокзале. Наталия Александровна из скромности оставалась в Полтаве, куда ждала своего мужа.

Леваневский вышел из вагона, задержался на площадке, посмотрел, как кругом него на перроне все обнимались, прорвали слезы радости. Стало и ему тесно в груди. Он хотел незаметно сойти с площадки и поскорее выйти с перрона, как вдруг к нему размашисто подошел высокий человек и, сняв кепку, обнял героя и крепко поцеловал его. Это был Валериан Владимирович Куйбышев.

На Красной площади Герои Советского Союза и челюскинцы стояли в шеренге. Мимо проходила группа людей, отдававших честь выстроившимся советским летчикам, морякам и ученым. Леваневский знал проходивших людей. Он видел их портреты в дымной яранге близ Ванкарема, в доме зимовщика в Уэлене, в школе летчиков и у себя в Полтаве. Он знал каждую их черточку.

Впереди всех шел Сталин. Он улыбался, пожимал героям руки, коротко говорил с летчиками. Леваневский, переминаясь с ноги на ногу, чуть отошел в сторону. Ему показалось, что будто он мешает торжеству. Но вдруг услышал, как Сталин позвал:

– Леваневский!

Пилот удивился и покраснел от волнения. Он подумал:

«Откуда знает меня товарищ Сталин?»

– Что вы прячетесь и скромничаете? – сказал Сталин, подошел к Леваневскому и подал ему руку, как старому доброму знакомому.

Пилота захлестнуло пылкое желание сказать в ответ на приветствие, что он рано потерял своего отца и теперь вновь нашел его в товарище Сталине, что, покинутый своими родными, он вновь обрел семью в партии, среди новых боевых товарищей. Но сказать этого не сумел, а только посмотрел на Сталина своими большими, ясными, заблестевшими от наплыва радости глазами и крепко в ответ пожал руку.

 

В ярко освещенном Георгиевском зале Кремлевского дворца было людно и шумно. Здесь собрались вернувшиеся со льдины челюскинцы и все семь соколов, семь первых Героев Советского Союза. Пышный зал, сверкавший электрическими огнями, повторенными в натертом до блеска паркете, был свидетелем великого народного торжества.

Биографии гостей походили одна на другую: детство в нужде и бедности, юные годы – в гражданской войне. Герои-летчики сидели друг возле друга. Еще недавно они перелетали через горные хребты, завешанные облаками, пробивались сквозь пургу на помощь своим согражданам. Теперь они вместе со своим народом и правительством пировали одержанную над стихией победу.

Дорогих гостей принимал в зале вождь народов Сталин. Зал торжественно притих, когда слово взял принимавший гостей хозяин.

– И за границей есть немало известных летчиков, – говорил Сталин, чествуя Героев Советского Союза. – Они тоже отправляются в рискованные подчас перелеты. Зачем они это делают? Зачем, скажем, совершал кругосветный перелет Джемс Маттерн? Ради чего он рисковал головой?

Для народа? Нет! Он летал за долларом. Его перелет был предприятием чисто коммерческого типа: долетит – получит доллары, не долетит – не получит. А вот зачем летали наши летчики на Крайний Север? Скажем, зачем летал Леваневский? Разве мы обещали ему денег, когда он спасал Маттерна или когда он летал к челюскинцам? Он сам вызвался помочь советским людям, оказавшимся на льдине вдали от берега.

Советский герой – это высокоидейный человек, обладающий большевистской твердостью и настойчивостью. Советский герой – патриот своей великой родины. Он готов на величайшие подвиги для блага народа, совсем не думая о личных благах.

За здоровье Леваневского и всех Героев Советского Союза, мужественных, храбрых и достойных сынов нашей великой родины!

Леваневский был смущен такой высокой оценкой своей, казалось, небольшой работы. Он зачарованно смотрел на Сталина, ловил каждый его жест, слушал вождя, не проронив ни слова.

В зале у Леваневского не было родных – и вдруг все стали ему здесь после речи вождя близкими, как минувшей весной в Ванкареме после телеграммы Политбюро.

В этом величественном Георгиевском зале, роскошествующем колоннами и потолком, перегруженном богатой лепкой, Леваневский почувствовал себя неожиданно привычно, как на аэродроме перед полетом. Непреодолимо потянуло в воздух. Пилот вспомнил телеграмму, посланную им в Москву с тундряного чукотского берега, где оставил в торосах подбитую машину: «Побежденным себя не считаю».

Сейчас, после речи вождя, Леваневский еще раз ощутил в себе эту непобедимость. Сидя за столом, он думал о том, что доверие вождя непременно оправдает новыми своими делами.

На столе перед Леваневским стояли нежно пахнущие гиацинты. Но мысли пилота бежали на Север, где никогда не было подобных цветов. Он вспомнил чукотскую ярангу, скрип нартяных полозьев по смерзавшемуся снегу и звонкий лай чукотских ездовых собак, везших его, раненого, в Ванкарем.

«Я еще приду на Север, – думал Леваневский. – Все полярники говорят, что Север это магнит, он так и тягает к себе. Уже два раза я побывал на Севере, я приду к нему непременно и в третий раз».

Леваневский остановился в московской гостинице «Гранд-Отель». Ранним утром в номер к Леваневскому пришел художник писать портрет летчика. Художник не успел закончить сеанс, как в номер торопливо постучались. Вбежала девушка лет восемнадцати с большим букетом цветов в руках. Но, заметив художника за мольбертом, она и извинилась и исчезла.

– И вчера целый день не давали покоя, как бы оправдываясь, сказал Леваневский. – В гостинице много летчиков. Начиная с утра, к каждому приходят совершенно незнакомые люди, некоторые – чтобы взглянуть на тебя, другие – поговорить. Паломничество какое-то.

Едва лишь художник закрыл за собой дверь номера, как незнакомка снова ворвалась к Леваневскому, бросилась перед ним на колени и, протянув ему букет, смущенно пролепетала:

– Я пришла, чтобы преклониться перед вашим мужеством!

Сказала и заплавала. Пилот не знал, что делать. Его смутили девичьи слезы. Он поднял восторженную девушку, напоил ее водой прямо из горлышка графина. Она успокоилась и ушла так же неожиданно, как и появилась.

Героя приветствовали по телефону, желали успехов совершенно незнакомые люди. Телефонная докука утомляла человека, отвыкшего на далеком Севере от всякого шума.

Близилась ночь, а телефонный звонок продолжал назойливо дребезжать.

«Вот, если бы выключить телефон на ночь, какое бы это было блаженство!» – подумал Леваневский, надевая перед сном пижаму. И только подумал, как снова раздался звонок.

– Да-да, это я – Леваневский, – сказал в трубку хозяин номера.

– Не отходите от аппарата, сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин.

Леваневский по-военному выпрямился перед телефоном, будто Сталин стоял рядом.

– Как вы себя чувствуете, товарищ Леваневский? Не очень ли утомлены полетом? Не хотите ли поехать в Лондон на авиационную выставку?

...На выставку в Лондон поехали вместе со своими женами Герои Советского Союза Молоков и Леваневский.

В Лондоне на аэродроме герои видели авиационные машины последнего выпуска. В воздухе работали сухопутные и морские машины разных систем.

Три самолета летели вверх колесами, другая тройка делала одновременно мертвые петли. На одном истребителе мотор начал давать перебои в наиболее опасный для машины момент, и та сразу бросилась вниз. Летчик неумело развернулся влево. С невыключенным мотором он вонзился в землю, не успев ударить по контакту. Мгновенно  вспыхнул пожар. Человек погиб на глазах у всех зрителей.

Наши герои, следившие за полетом машин, едва усидели, видя ошибку английского пилота с самого ее начала. Так и подмывало крикнуть пилоту, чтобы делал разворот вправо, где возможно еще было спасение.

Во всех странах, через которые возвращались домой герои, рабочие расспрашивали их о Советском Союзе.

Леваневский возвращался домой через Варшаву, где проживали его родные. С ними он не виделся семнадцать лет, не писал им писем и не получал от них никаких вестей.

В Варшаве в вагон Леваневского вошли две дамы. Одна из них, откинув траурную вуаль, бросилась пилоту на шею и принялась горячо его целовать. Пилот легким движением оттолкнул незнакомку от себя. Он вспомнил, как перед отъездом на авиационную выставку к нему в московском «Гранд-Отеле» ранним утром постучались, в номер вбежала девушка с цветами и бросилась на колени. Неужели и здесь в Польше такие же встречи? Снова рыдания незнакомой женщины?

А женщина опять прижалась лицом к широкой груди летчика и взволнованно шептала:

– Братишку! Братишку!

Потом начала что-то быстро рассказывать по-польски. Пилот не понимал языка сестры. Он вглядывался в черты женщины и понемногу узнавал ту девочку, которая, бывало, искала его перед обедом в польской деревеньке Соколке и находила сидящего верхом на шлагбауме.

Старушка-мать, согбенная годами, плакала, слушая рассказ сына о его перелетах. Чувство гордости наполняло ее. Как много лет назад, она называла его «Зыгмусь». Засматривала в его лучистые глаза, ласкала, будто ребенка, говорила ему самые нежные слова, от которых веяло воспоминаниями детства. Весть о гибели сына Юзефа едва не погубила мать. Ее разбил паралич. Она долго болела. Эта боль не успела пройти, как варшавские газеты передали сообщение об аварии самолета Сигизмунда Леваневского...

Сигизмунд слушал мать, и перед ним вставали далекие детские годы в Соколке, петербургские вечера и неугомонный стук швейной машины.

– Мама! – сказал Леваневский, – теперь пришел мой черед сказать вам: бросайте все и немедленно переезжайте в Полтаву! Ведь если буржуазная Польша объявит нам войну, то имей в виду, что я вместе с другими советскими летчиками полечу бомбить Варшаву, и тогда не прогневайтесь! Даже мой сынишка Владик уже мечтает о военном училище. И он пойдет туда, куда прикажет ему родина. Бросайте все и переезжайте к нам! Родные отказались.

Леваневский вместе с женой возвратился к себе в Полтаву. Годы нервной жизни рано посеребрили красивую голову Наталии Александровны. Перед приездом челюскинцев на Большую землю соседи не давали покоя Наталии Александровне своими советами, как убрать комнату летчика. Каждый наперебой предлагал свои услуги. Люди с края города приходили спрашивать о том, какие цветы любит более всего пилот.

Прожив с Леваневским тринадцать лет под одной крышей, Наталия Александровна затруднялась ответить на эти вопросы. Она знала его страсть к музыке, радио, машинам, охоте, но какие цветы предпочитает Сигизмунд, она не знала.

Незадолго перед приездом мужа Наталии Александровне вспомнилось, что он любит полевые цветы, растущие на воле...

В Полтаве, над улицей Леваневского, в звездном небе буйно рокотал самолет. Сквозь черные сети ветвей ночного сада промелькнули бортовые отличительные огни самолета. В объятьях тенистых лип и каштанов дремала ночная Полтава. Вылитый из бронзы, смотрел на Полтаву Гоголь, осмеявший помещиков, купцов и чиновников. Он не слышал рокота машин, не видел своей великой страны, ломающей старое захолустье и строящей новую, счастливую жизнь.

Леваневский достал с книжной полки томик Гоголя и прочел вслух:

– «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? Что значит это наводящее ужас движение? – и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню – дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится, вся вдохновенная богом!.. Русь, куда же несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».

– Вот как писал! – сказал Леваневский жене, – словно за сто лет вперед видел. Ведь это Гоголь прямо про советскую авиацию писал! Толково! Летит мимо все, что ни есть на земли!

На крашеном полу в комнате пилота ослепительно раскинулась серебристая шкура полярного медведя, подаренная начальником острова Врангеля в первый северный полет Леваневского. Моржонок, выточенный из кости, и такая же игрушечно-маленькая нерпа, лежавшие на столе, были подарены пилоту на Чукотке. Темно-голубой кожей обитый патефон подарила Леваневскому советская колония в Лондоне.

Патефон передавал музыку Грига. Пилот слышал вздохи ветра, звон пурги далекого Севера, морской прибой и тревожный шум пенных волн, разбивающихся о берег. В памяти вставал Ледовитый океан, нелюдимый, холодный, туманный. Леваневский часами слушал музыку. Он отдыхал и уносился с нею далеко в мечтах и воспоминаниях. И тогда ему ни с кем не хотелось говорить.

Солнечным днем Леваневский посадил всю семью в легковую машину, подаренную ему. Тенистая аллея каштанов вела к развалинам дворца Кочубея. Леваневский оставил машину на лужайке у опушки каштановой аллеи. Планер-игрушка Владика оказалась в руках отца.

– Эту игрушку я не отдам никому! Она для меня! – сказал пилот.

Целый день он запускал планер над привольем лугов, по-детски восторженно восхищаясь фигурными полетами игрушки.

Глаза пилота радостно искрились, он называл сложные фигуры высшего пилотажа, которые бесстрашно выкручивал планер, совершая посадки на запыленную траву.

Жизнь планера кончилась в тот же день. Владик нечаянно сел на игрушку и обломал ей хвостовое оперение. Больше всех был расстроен этим Сигизмунд.

Ночью с зажженными фарами бежала машина обратно в Полтаву по ровному шоссе к дому пилота, стоящему на возвышенном месте по улице Леваневского. Летчика ждали дома пригласительные записки. Школа, где училась дочь Нора, просила Героя Советского Союза выступить в «Мiжнароднiй дитячiй тидень» и рассказать о своих полетах в Арктику. «Героя Радянського Союзу» Леваневского пионеры приглашали в другую школу за сорок километров от Полтавы, в Руновщину. Он поехал с утра за сорок километров в Руновщину, чтобы не огорчить пионеров, которые ждали его с нетерпением у тесовых ворот своего лагеря. Дети держали в руках букеты любовно собранных по полям цветов и кричали Леваневскому «Хай живе!» Над школой плакаты обещали, что дети будут учиться на «отлично».

На столе в комнате пилота лежал объемистый альбом фотографий. Под каждой из них была старательно выведена подпись, напоминавшая пилоту о днях, проведенных им в Николаеве.

«Хотим быть героями», – было написано на плакатах пионерских делегаций и на восторженных лицах юных граждан, встречавших Леваневского с цветами в Николаеве.

На аэродром пришли делегации от заводов. Старые кадровики теснились вокруг пилота, вышедшего из самолета. Ораторы говорили о том, что Леваневский не в первый раз видит Николаев. Здесь он вырастил молодых советских летчиков.

– Мы обещали Леваневскому открыть здесь аэроклуб, – говорили выступавшие. – Теперь у нас есть аэроклуб. Ему отведено одно из лучших зданий в городе. Построена вышка. День авиации отпраздновали крепко. Надо полагать, что после вашего теперешнего прилета, товарищ Леваневский, мы еще крепче возьмемся за авиационную учебу.

Леваневский перелистал альбом, спрятал его на этажерку и заговорил мечтательно:

– Знаешь, Наташа, у меня нет сбережений в банке, у меня нет ни земель, ни поместий. А я чувствую себя самым богатым человеком на земле. Богаче всех мировых летчиков-асов. Ведь если мне захочется в дальний полет, я верю: мне дадут эту возможность. Если потребуется самая быстроходная машина, – я получу ее. Мне даст ее партия, правительство, товарищ Сталин. Вот и выходит, что я куда богаче всех мировых королей воздуха...

Летчика знали теперь в каждом маленьком городе, в каждом колхозе. Его именем назвали многие советские школы, улицы, аэроклубы.