Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
Нельзя было пилоту жить в Полтаве, а работать в Москве; как ни свыкся он с украинским городом, прячущимся в густых садах, как ни была ему по душе полтавская тишина, но пришлось переезжать на жительство в Москву со всей семьей. Леваневский поселился в одной из квартир по Конюшковской улице близ Зоологического парка.
Из просторного окна был виден стадион «Первое мая». Зимой здесь по замкнутому кругу мчались конькобежцы. Леваневский подолгу простаивал перед большим окном, зачарованно смотрел на ярко освещенный каток, отражавший свет многочисленных фонарей, и любовался стремительным потоком конькобежцев. Пилот отдыхал, глядя на этот живой длиннометражный фильм.
– Всю зиму торчать в Москве без полетов, – ведь это же мука! – говорил Леваневский. – Сейчас в Полтаве я бы каждый день летал. Неужели бы в ясную погоду усидел, дома?! А здесь в самую хорошую видимость все ходи по заседаниям да выступай с докладами о челюскинской эпопее. Как не надоело людям слушать! А еще того хуже пилоту в отпуску. Наше дело летать, а не загорать по пляжам. Посмотрел сегодня, как кружили в небе самолеты, так даже завидно стало. Да что самолеты! Я на воробья смотрю и тому завидую. Маленький, а летает, чертенок! Ты же сиднем сиди без полетов. Скучно. Летчик должен летать!
Леваневский любил Красную площадь, освещенную прожекторами. Звон курантов переносил его далеко в Ванкарем, где раненый в голову пилот слушал у радиоприемника тот же бой часов со Спасской башни. И тогда и сейчас этот старинный звон будоражил пилота.
– Слышишь, как на Спасской башне часы отбивают полночь, – рассказывал в кругу семьи Леваневский, – представляешь себе и эту высокую гордую башню, и мавзолей, и красноармейцев, стоящих в почетном карауле. Все это так явственно встает перед тобой, словно рядом стоишь, а не за десяток тысяч километров. А тут вдруг гудок автомобиля! Даже посторониться хочется. Гудит машина в Москве, а слышишь в Ванкареме, у Ледовитого океана. Хорошая вещь – это радио!
Леваневский переносился к своим летным излюбленным темам.
– Читала, Наташа, – говорил он жене, – Громов-то какую штуку выкинул? Трое суток по замкнутой кривой без посадки летал, побил мировой рекорд на дальность. У меня этот полет из головы не выходит. Наши летчики и на нашей машине! Вот это по-геройски!
Леваневский быстро разыскал на большом глобусе Москву и стал откладывать от столицы мира свою пядь в равные направления. Пилот обогнул уже весь земной шар на самолетах и пароходах и теперь, глядя на карту мира, представлял его себе словно воочию. Он видел американские небоскребы, индейские поселения, чукотские яранги, берега Ледовитого океана и Великий сибирский путь с Дальнего Востока на Москву. Перед ним оживала вившаяся синей змейкой по глобусу река Лена, пролетанная пилотом. В памяти вставала Севастопольская школа морлетов, где обучался молодой Левановский, и Николаевская школа, где он учил молодежь летать. Географическая карта становилась какой-то ощутимой. Это была уже не вещь, но долгий путь боевой походной жизни.
Вечерами просиживал Леваневский над всемирной географией. Он вчитывался в главы о Северной Америке, вглядывался в карту Аляски, видел точки поселений на мысе Барроу и в Теллере и знакомые города Ном и Фербенкс. Летчик читал одну за другой книги о Севере. Ночью, когда затихали трамваи, Леваневский слушал радиостанции мира.
Каждая новая станция, которую удавалось принять на свой приемник Леваневскому, доставляла ему несказанную радость. Как-то, слушая английскую радиостанцию, он восторгался чистотой приема. В квартиру в это время позвонили. Залаяла Зита, встревоженная чужим человеком.
– Ну, небось, приглашения несут, – уныло вымолвил Леваневский, сказал овчарке «фу» и пошел открывать дверь.
В квартиру вошла, боязливо поглядывая на Зиту, женщина и протянула Сигизмунду пухлый пакет. В конверте оказалось пятьсот рублей.
– Деньги! За что? Откуда?
– Из Моссовета. Вы выступали, это вам гонорар за выступление, – смущенно сказала женщина, держа в руках приготовленную расписку.
– Простите, но я за выступление денег не беру, – вспыхнув, сказал Сигизмгунд. – Выступать с докладами и лекциями это не моя специальность. Я летчик и получаю только за полеты. А за лекции пусть платят специалистам, чего же у них хлеб отбивать.
Перед летчиком стояла сотрудница; видимо, ей захотелось лично передать Герою Советского Союза гонорар, и она воспользовалась случаем близко взглянуть на Леваневского.
– Тогда разрешите мне позвонить к себе и сообщить, что вы отказываетесь от гонорара, – попросила женщина.
Леваневский зашагал к радиоприемнику.
– Да-да, категорически отказывается, – кричала в телефон женщина. – Я, говорит, летчик, и получаю только за полеты.
Женщина ушла. И слышны были по лестнице ее торопливые, убегающие шаги.
Вскоре пришла Наталия Александровна. Сигизмунд предупредил ее, что, возможно, вернутся еще раз с этим пакетом, так ни в коем случае не принимать его.
– Мы и без того достаточно богаты. Что это еще за подарки! Придут если, ты скажи, что ничего не знаешь, денег за мужа не получаешь – и точка!
В зимний вечер за месяц перед новым, 1935 годом Леваневский, обратившись к жене, сказал:
– Смотри, Наташа, на эту линию!
Он своей рукой повел руку жены вверх по карте Севера, прикнопленной к стене. Линия ползла от Москвы на Север через Кольский полуостров, Баренцово море, архипелаг Франца-Иосифа на полюс и далее к берегам Аляски. Когда Леваневский довел руку жены до Сан-Франциско, Наталия Александровна, чуть побледнев, спросила:
– Зыгма, к чему ты мне это показываешь?
А сама невольно подумала:
«Неужели задумал лететь через полюс в Северную Америку?»
И при одной этой мысли ей вдруг стало тесно. Защемило сердце. Она посмотрела на Сигизмунда. Пилот не был брит. Золотились немного щеки. Он загадочно улыбался, не раскрытая рта. Глаза его казались красивыми, как никогда. И Наталия Александровна подумала вдруг:
«А, что, если этот необычайный путь будет последним в жизни моего друга?»
Но не хотелось выдавать своей грусти, чтобы не омрачать его замысел.
– А на чем лететь в такую даль? – спросила она. – Есть ли у нас такая машина?
– Да, вроде есть, – сказал Леваневский. – Полечу на громовской, на которой он мировой рекорд дальности ставил по замкнутой кривой.
– Но ведь это, начиная с Рудольфа и до самого мыса Барроу, тебе не встретится ни одна живая души, кроме медведей!
– Я же полечу над океаном, какие же у меня там будут встречи? Пока трансполюсные рейсы еще не открыты как будто, да мне там ни с кем и встречаться не надо! Если придется уж с кем-нибудь встретиться в Ледовитом океане, дело будет тухлое!
– Летают люди через Атлантический океан, – сказала Наталия Александровна. – Но там нет льдов, там кругом пароходы, там людно, как на большой дороге. Хоть и не помогут, быть может, в случае аварии, но все же как-то веселей, по-моему, лететь, когда знаешь, что под тобой есть жизнь, а не одни только торосы.
– Мне важно знать не то, что у меня под самолетом, а то, что у меня делается на самолете, какова сама материальная часть, – продолжал Леваневский. – Если материальная часть не откажет, мне плевать на то, что там может быть у меня под самолетом.
Наталия Александровна замолчала и отошла к окну. За окном на катке «Первое мая» кружились конькобежцы. На этот бег можно было смотреть неотрывно часами, он успокаивал своей необычайной легкостью и плавностью. Каток сверкал, освещенный цепью ярких электрических ламп.
Сквозь двойные рамы окон иногда доносилась музыка, под которую фигуристы показывали высший класс своего искусства.
– Ну, вот и замолчала! – сказал, усмехнувшись, Леваневский. – А ты, Наташа, не обижайся. Ты спорь! Говори! Говори! Я люблю, когда со мной спорят. Если сумеешь доказать мне, что я не прав, я соглашусь с тобой.
Наталия Александровна молча смотрела на поток конькобежцев.
– Каждое новое дело тяжело, – сказал Сигизмунд. – Думаешь, Громову было легко трое суток ходить без посадки по кривой? Кто-то же должен начать первым. Никто не начинает со второго раза...
Леваневский прошел в кабинет, открыл ящик письменного стола, достал лист блестящей бумаги, исписанный на машинке, и протянул его жене:
– Прочти, Наташа!
Наталия Александровна взяла бумагу. На ней крупными буквами было написано:
«Секретарю ЦК ВКП(б) Иосифу Виссарионовичу Сталину».
Наталия Александровна прочла бумагу и, отдавая ее Леваневскому, почувствовала на себе его испытующий взгляд.
– Зыгмусь, ты много летал, – сказала жена. – Ты стал героем. Тебя знает страна...
– И ты, небось, скажешь: неужели мне этого мало? – чуть вспыхнул Леваневский и зашагал по комнате. – Наташа, я не представляю себя без самолета. Понимаешь: мне без полетов жизни не будет. Неинтересно мне только ходить и ездить по земле. Скучно. Я не пешеход. Я не пассажир. Я летчик. А летчик должен летать.
Леваневский пустил ночную радиомузыку на полную громкость. Говорить при громкой передаче становилось невозможным. Пилот подошел к окну, возле которого стояла жена, обнял ее нежно и поцеловал.
Леваневский десять дней никуда не выходил из дома. Ждал: ответит или не ответит Сталин ему на письмо? Пилот поджидал звонка из Кремля. Сам откликался на каждый звонок по телефону. И вот позвонили из Кремля.
– Наташа, – обратился к жене Леваневский, закончив телефонный разговор, – за мной из секретариата товарища Сталина скоро пришлют машину. Поеду в кителе, почисти мне его, пожалуйста, и пришей чистый воротничок.
Через несколько минут внизу у подъезда дома, где жил Леваневский, протяжно загудела машина.
Это за мной! – сказал Леваневский, торопливо застегнул китель, надел кожаный реглан и зашагал вниз по лестнице.
Зита, как всегда, увидя одевавшегося хозяина, занервничала, стала ходить из угла в угол по коридору. Потом легла, положив морду на передние вытянутые лапы.
Во время перерыва слушатель Военно-воздушной академия Георгий Байдуков рассказывал товарищам случай из своей жизни летчика-испытателя новых машин. Испытание скоростных машин доставляло Байдукову особое удовольствие. Ему давно наскучило летать над землей и морями с двухсоткилометровой скоростью. Ему хотелось большего. И, когда на заводской аэродром выкатили новую сверхскоростную машину, напоминавшую птицу, рвущуюся в даль, Байдуков пошел к ней с тем непередаваемо легким и радостным волнением, с каким только ученик-летчик садится впервые в самолет. Летчик-испытатель долго кружил над аэродромом, потом уносился далеко за улицы столицы, видел узкую ленту Москва-реки и как игрушки маленькие, потешно дымившие речные трамваи.
В положенном месте над пустым полем Байдуков сбросил с самолета Ивана Ивановича Пескова. Иван Иванович разбился вдребезги. Видно было, как от земли поднялось облачко пыли на том месте, где упал Иван Иванович Песков. Этим именем летчики-испытатели дружелюбно и уважительно называли брезентовую куклу, начиненную песком. Ее спускали на парашюте в виде опыта во время заводских испытаний самолетов.
– С такою скоростью пролетел, что думал: если высунешь руку – руку оторвет, голову высунешь – и голову оторвет, – рассказывал слушателям Байдуков.
Отважного летчика-испытателя слушали с захватывающим интересом.
К группе приблизился дежурный.
– Товарищ Байдуков, вас спрашивает Герой Советского Союза Леваневский, – сказал дежурный.
– Меня? Герой Советского Союза? Леваневский? У меня нет ни одного знакомого Героя Советского Союза. Леваневский меня не знает. Это – ошибка! Ты что-то, брат, путаешь, – сказал дежурному Байдуков.
Через несколько минут дежурный снова говорил Байдукову;
– Вас еще раз спрашивает член правительства, Герой Советского Союза, товарищ Леваневский.
«Член правительства, – подумал Байдуков, – значит, дело серьезное. Надо идти».
До этого Байдуков знал о Леваневском только по газетам.
Разговор с героем был коротким. Леваневский назначил воздушнику встречу у себя на квартире в Конюшках и рассказал ему здесь о своем предстоящем полете через полюс из Москвы в Америку.
– Зная ваши исключительные качества как летчика, я хотел бы вас видеть в своем экипаже при перелете через полюс, – закончил разговор Леваневский.
Байдуков дал согласие без колебаний.
– Штурманами я приглашаю для этого дела товарищей Белякова и Левченко. Белякова вы знаете сами по академии, а Левченко летал со мной по Северу. Один из этих штурманов пойдет с нами в перелет. Я уже вызвал Левченко в Москву, он приезжает завтра утром из Севастополя.
Утром рано в квартиру Леваневского позвонили. Залаяла Зита, но не злобно, а приветливо. За дверью стоял старый знакомый Виктор Иванович Левченко. Он словно вырос, получив приглашение Леваневского тренироваться для великого перелета через полюс в Америку. Он размашисто шагал по кабинету героя, цепляясь ногами за пушистые лапы белого медведя, растянувшегося ковром на полу. Летнаб был возбужден больше обычного.
– Вот, Виктор Иванович, хочется мне за вашу блестящую работу по оказанию помощи Маттерну сделать для вас хорошее. Полетим вместе через полюс. В таком полете вы как летчик-наблюдатель, как навигатор сможете показать все свои способности. Конечно, придется немало еще потренироваться и подучиться.
Черные глаза Левченко радостно блеснули.
– Вы будете во время полета безотлучно сидеть в штурманской кабине, – продолжал Леваневский. – Это значит от Мурманского берега до самого Пирнспойта. Дойдем до полюса, и оттуда, как вам известно, все направления идут на юг. Придется выбирать такое, по которому нам с вами и надо будет лететь к Сан-Франциско. Тут штурману хватит работенки. Что будет с компасами над полюсом, никто точно не знает. Слишком мало примеров у нас на практике. Придется все заранее подрассчитать. Немного ведь народу летало над полюсом, – и Леваневский улыбнулся. Улыбнулся и Левченко.
– Меня товарищ Орджоникидзе спрашивает в Кремле, – продолжал Леваневский, – когда я в первый раз докладывал на Политбюро о полете:
«– Сколько же времени вы, Леваневский, будете всего в полете?
«– Примерно, – говорю, – шестьдесят два часа.
«– Так это, – говорит, – почти трое суток без сна!
«А товарищ Сталин замечает: – В эти часы и мы спать не будем. Весь народ будет следить неусыпно за вашим самолетом».
... Через несколько дней начались тренировочные полеты на дальность, в облаках, по приборам...
– Ну, завтра опять будем с утра с Егоркой друг друга пужать, – сказал Наталии Александровне шутливо Левченко.
– С каким Егоркой?
– А с Байдуковым. Замечательный парень! В облаках летает как бог. Мы с Егоркой тренируемся к полету через полюс. Он в экипаже Леваневского идет вторым пилотом. Так мы вместе с ним теперь летаем. Такие номера приходится откалывать, куда там! К Черному морю вдвоем летали, Москва – Черное море – Москва без посадки. Попали в облака на обратном пути, кружили долго. У меня у самого, как говорят на Севере, «ум кружал». Я написал Егору записку на чисто флотском языке. Смысл записки состоял в том, что ехать мне дальше некуда, бо я шляху не знаю, – запамятовал дорогу. Смотал я старую карту и смайнал ее вон из кабилы за ненужностью. Нам обоим стало сразу веселей. Все же над землей летим и над своей землей, над советской, керосину у нас еще много, это не то что с Маттерном над Беринговым морем... Думаю, как-нибудь выберемся из этой мути. И, верно. Егор вывел самолет к самой матушке-Москве. А другой раз мы с ним к Мариуполю подлетели, я и прошу: поштопори, друг, вот над этим местечком, пожалуйста. Стал мой Егор штопорить, а я и говорю: «Вот в этом самом штопоре помещается вся родня Виктора Ивановича Левченко». Понравилось это Байдукову, смеется и все штопорит.
По утрам Леваневский часто уезжал на аэродром. Врачи из Кремлевской больницы, наблюдавшие за здоровьем героя, предписали ему строгий диетический режим. Ранним утром Сигизмунд выпивал стакан молока. В доме на Конюшках все еще спали, когда внизу раздавался условленный гудок машины. Заслышав гудок, Сигизмунд торопливо спускался вниз с четвертого этажа по узкой лестнице. Зита провожала хозяина, ползя на брюхе, жалобно подвывая и скуля до самого порога квартиры. Зита будила весь дом своей скулежкой. Наталия Александровна спрашивала из спальни:
– Зыгма, это ты?
– Я, Наташа, – отвечал Сигизмунд, – ты сегодня выходи с детьми в полдень на балкон, я покружу над Конюшками, – говорил он на прощанье и уезжал за город.
Шофер сидел рядом с пилотом в качестве пассажира. Днем Леваневский кружил над Москвою, а в Конюшках все звонил телефон.
– Леваневский дома? – спрашивали пилота.
– Что вы! В такую-то погоду?
– Летает?
– Ну, конечно. Они и в плохую тренируются, а сегодня ни облачка нет, – отвечала Наталия Александровна.
В полдень над Конюшковской улицей кружил краснокрылый большой самолет «НО-25». С балкона героя приветствовала его семья. Идя низко над крышами домов, пилот видел жену и детей, махавших ему платками.
По вечерам семья собиралась вместе и слушала музыку. Сигизмунда часто тревожил телефон.
– Просят сообщить, какую я хочу заказать музыку по радио к следующему выходному дню, – смущенно сказал Сигизмунд. – Обзванивают всех Героев Советского Союза. Можно было бы заказать на целый день, да совестно. Выбрать что-нибудь очень трудно. Ведь многое нравится. Я предложил патетическую сонату Бетховена.
В эти дни подготовки к великому перелету Сигизмунду хотелось слушать мощную музыку. Достав американские пластинки, передававшие звуки органа, он часами слушал торжественную музыку.
Перед самым стартом в Америку Левченко вспомнил вдруг, что не платил два месяца партийного взноса.
– Еще, пожалуй, сказали бы: «Ишь, шустрый какой, улетел на Северный полюс, да и партвзноса не уплатил». Совеем вышло бы некрасиво! – рассказывал Левченко Байдукову, уплатив членский взнос.
Разрешение правительства на старт самолета «НО-25» было получено. Назначен был день и час отлета. Летчики радовались: с завтрашнего дня – долой докторов, долой диэту, долой тренировочные полеты! Не надо больше вставать на рассвете и лететь на запад, на юг, на восток или на север, тренироваться долгими часами в воздухе.
Теперь опять, как в дни тренировки, будут слушать работу радиста Левченко радисты Диксона, Уединения и мыса Желания. Но это будет уже настоящий, не тренировочный полет. И при мысли об этом штурману Левченко становилось особенно хорошо, как бывало в детстве, в дни именин, когда все маленькие гости смотрели на именинника с завистью.
Настал день отлета – третье августа 1935 года. Это уже был поздний срок для вылета. Немного оставалось до наступления полярной темноты над полюсом. В Москве еще было по-летнему тепло. Погодчики давали хорошие прогнозы.
На стадионе «Первое мая» против квартиры Леваневского оживленно играли в футбол. Отчетливо слышны были доносившиеся в открытое окно квартиры шумные аплодисменты с зеленого поля и гул одобрения «болельщиков».
Над Москвой, как обычно, летали самолеты. Особенно много их было над Ленинградским шоссе, Красной Пресней, Тверскими-Ямскими и над Грузинским валом. Но они только кружились над Москвой или уходили в недалекие почтовые рейсы, а самолету Леваневского путь был проложен над льдами по ту сторону земли, над шапкой мира, в Соединенные штаты Америки.
Перегруженная громадина «НО-25» бежала на отрыв по бетонной дорожке аэродрома. Горючего и масла было взято с лихвой для беспосадочного перелета из одной части света в другую. При такой перегрузе малейшая ошибка водителя на взлете с узкой бетонной дорожки, бросок машины вправо или влево готовили ей и экипажу гибель.
Позади, за спиной Леваневского, стоял Георгий Байдуков и помогал в управлении на взлете. Байдуков по условию смотрел за правой стороной, Леваневский – за левой стороной дорожки. И вот летчики, как всегда, почувствовали, наконец, отрыв тяжелой машины от земли. Это была радостная минута. Но радость оказалась недолгой.
Машина не набирала высоты, она тянула низко над самой землей. А на Щелковском аэродроме еще не расходился народ, и люди между собой с восторгом говорили о том, как изумительно поднимал Леваневский мощную машину с бетонной дорожки.
Альтиметр показывал в начале полета всего лишь пятьдесят метров высоты. И этот прибор долго не хотел говорить ничего нового. Даже на этой малой высоте перегруженная машина порою проваливалась. И летчик боролся за каждый метр высоты.
Трудно приходилось Леваневскому в Беринговом море, когда на борту машины был пассажир американец Маттерн. Еще труднее было в Охотском море, когда в сплошном тумане бреющим полетом машина шла на помощь Маттерну. Но все это казалось теперь пустяком в сравнении с полетом на перегруженной гигантской машине, плохо слушавшейся, не хотевшей повиноваться настойчивости пилота, его требованию.
Минуты казались Леваневскому невероятно долгими. Им словно не было конца. После первого часа полета, когда часть горючего и масла была истрачена и машине стало несколько легче, она постепенно начала набирать высоту.
«Сигизмунд Александрович, – прислал командиру записку штурман Левченко, – выбивает масло из расходного бачка».
Масло, находившееся в расходном бачке, запенилось от нагрева во время работы мотора и стало ползти. Оно уже не вмещалось в бачке и искало себе выхода наружу, забрызгивая стекла кабины штурмана. Вот показались первые масляные брызги и на стеклах кабины пилотов. Левченко поднялся с сидения, утопил створки своей кабины и протер ветошью забрызганные маслом стекла. То же делали поочередно Леваневский с Байдуковым в своей пилотской кабине. Летя в исключительно ясную погоду, они ничего не видели сквозь затянутое маслом стекло. С каждым часом полета количество масла убавлялось больше положенной нормы. При самом грубом подсчете утечка масла могла уничтожить все его запасы еще до полюса. Значит, после полюса для летящей машины не хватило бы масла, и это привело бы к обязательной и срочной посадке с остановившимися моторами в торосы Ледовитого океана, где-нибудь у полюса Недоступности.
Машина летела над Баренцовым морем. Никому из моряков и в голову не пришло бы, что над ними в далекий путь на север летит аварийная машина и что через несколько часов, как только выйдет весь запас масла, станет мотор, – машина сядет на лед быть может в тумане, при полном отсутствии видимости. Машина продолжала свой полет, истекая маслом, как человек кровью.
Человек ранен в бою, но бежит вперед, крепко сжимая в руках винтовку, а кровь капля за каплей падает на запыленную землю...
Запасы масла истощались чрезмерно.
Глядя на приборы, Леваневский вдруг вспоминал, как взвилась еще совсем недавно красная ракета на Щелковском аэродроме, что означало: «самолет к подъему готов». Вот вспыхнула белая ракета, и красный самолет «НО-25» начал спускаться с горки по бетонной дорожке. Вот он поравнялся с площадкой, на которой стояли провожавшие. Здесь «НО-25» оторвался от земли. Это было в шесть часов пять минут третьего августа. Дождевая мгла сразу скрыла и аэродром и провожавших.
Левченко, сидя у ключа, выстукивал телеграммы, которые слушали в те часы радисты всего мира.
Левченко сообщал по радио, что самолет имеет сильную болтанку. Первый час полета, прошедший в тяжелой борьбе со стихией, дал самолету триста метров высоты, и люди в машине почувствовали облегчение. Хотелось одного: быть как можно дальше от земли.
Погода словно дразнила летчиков своей исключительной ясностью. Забылось об утренней мгле на Щелковском аэродроме и моросившем дожде при взлете с бетонной дорожки. При такой ясной погоде, какою встретило летчиков Баренцево море, лететь бы с песнями в любую часть мира. А здесь вот прибор, показывавший наличие масла на борту, тревожил мысли летчиков своими торопливыми показаниями стремительной утечки.
Масло стало попадать на раскаленные части мотора и дымило и чадило невыносимо. Дым резал глаза. Люди, сидя в кабинах, кашляли от дыма. Надо было поставить Москву в известность о том, что произошло в воздухе на самолете. Леваневский сообщил в штаб перелета о выбрасывании наружу масла из расходного бачка, приводившем к повышенному против допустимой нормы расходу масла. Аварийной машине приказано было вернуться. Но вернуться назад и сделать посадку на машине, не выработавшей и трети своего громадного груза горючего, было еще более опасным, чем продолжать дальнейший полет на полюс в ближайшие часы. На перегруженной машине нельзя было садиться, но слив в воздухе горючего грозил пожаром.
Выхлопные трубы метали хлопья фиолетового огня, огонь мог поджечь выливаемый бензин, и самолет, объятый пламенем, ринулся бы на землю.
Как опытный летчик, Леваневский учитывал эту возможность, продолжая полет теперь уже к югу со страшным грузом горючего. На этой машине в виде опыта сливали однажды в полете воду. Герой Советского Союза Михаил Громов сливал и горючее в воздухе с «НО-25», но при этом выключал мотор и тем устранял всякую опасность пожара. Высота, на которой шел Леваневский, не позволяла ему выключить мотор.
Отдельные теоретики находили, что слив горючего в воздухе на «НО-25» не исключает возможности пожара машины. Змеевидная струя бензина, вытекая из аварийных горловин бака, должна была забрасываться завихрением воздуха к выхлопным трубам, мечущим огонь.
Левченко по приказу своего командира сговаривался в это время с ближайшими аэродромами о том, кто сможет принять летящую машину. От нее отказались начальники аэродромов. Ее боялись. Сделав неудачную посадку, машина могла воспламениться и вызвать пожар на месте посадки, поджечь собой ангары, уничтожить материальную часть, находившуюся на аэродроме. Левченко отвечали, что для такой гигантской машины надо искать аэродромы южнее. И, действительно, южнее Ленинграда согласились принять машину Леваневского.
Приближался момент посадки, неизвестно что суливший экипажу, Леваневский решился сливать бензин в воздухе. Горючее сливалось довольно спокойно. Видно было, как за самолетом выливаемый бензин превращался в облачко мельчайшей пыли.
Бензин, на котором машина должна была лететь через полюс в Америку и уже сделала первую треть пути, росой садился на поля Ленинградской области.
Совсем недавно ходил Леваневский в тренировочный полет над Мурманом. Тогда на высоте четырех тысяч метров Леваневский попал в густую облачность. Самолет обледенел. Пришлось пробивать облака, тянувшиеся нескончаемо. Но то был полет на легкой маленькой двухместной машине «Р-5» с добавочными бензиновыми баками, а теперь в воздухе шел самолет-гигант, извергавший облака бензиновой пыли. Когда Леваневский с замечательным мастерством посадил эту тяжелую, всю в парах бензина машину на аэродроме южнее Ленинграда, то экипаж «НО-25» и командир почувствовали себя так, как после перенесенной тяжелой болезни.
Леваневский, пострадав от угарного газа больше своих товарищей, потянулся к кислородному прибору.
К машине бежали люди, неслись пожарные автомобили и скорая медицинская помощь.
Леваневский, Левченко и Байдуков вышли из самолета на землю, слегка покачиваясь от усталости и пережитого. Вдруг Левченко вспомнил, что оставил в самолете выданные ему доллары. Он решил вернуться за ними.
– Где ты там впотьмах разберешься! Ты ничего не найдешь сейчас в самолете, – предупредил его Байдуков.
– Черт и в аду привыкает, – сказал Левченко. – Разберемся и в потемках.
Левченко поднялся на самолет, и не прошло минуты, как раздался взрыв. Самолет, освобожденный от бензинового груза, был весь еще в его огнеопасных парах. Пламенем вмиг охватило правую плоскость. Левченко едва успел выскочить из горящей машины.
Выключатель навигационных огней и нажим для спуска ракеты находились настолько близко друг от друга, что впотьмах Левченко, нажимая выключатель, коснулся и ракетного спуска. Ракета зажглась и не выскочила из самолета. Пожарные быстро сбили огонь.
– Черт возьми, – сказал Байдуков, обнимая спасшегося Левченко, – когда я вытирал пилотскую кабину в воздухе над Баренцевым морем, моя голова так близко ходила от рубильника ракет, что могла невольно задеть его. Вот бы мы зажаренные и упали в море. Люди бы долго ломали голову над тем, где, когда и отчего погибла наша машина. Так бы навсегда и осталась тайной наша гибель.
– Какая-то странная конструкция ракетозажигания, – сказал в ответ Левченко, придя в себя после всего происшедшего.
Леваневский с товарищами и начальником аэродрома молча уходили от самолета. Под ногами была твердая неколеблющаяся земля. Пахло травой и бензином. Шестнадцать часов в воздухе на «НО-25» представлялись тяжелым сном, и командиру все еще казалось, что он сидит за баранкой и ведет самолет вперед к полюсу над Баренцовым морем.
Это было третьего августа в двадцать два с половиной часа, ровно за час до передачи последних известий по радио.
В доме Леваневского в Москве на Конюшках еще ничего не знали о случившемся. Наталия Александровна уговаривала своих детей ложиться спать и не ждать до полночи последних известий по радио. Она обещала Норе и Владику разбудить их, как только услышит весть о перелете отца...
Наутро весь мир уже знал о прекращении полета. Леваневскому на квартиру стали поступать вновь письма со всех концов Союза и даже из-за границы. Его оберегали, отговаривали от полетов на полюс. Из Соединенных штатов было получено короткое письмо от незнакомки:
«Среда, 7 августа 1935 года.
Мой дорогой Сигизмунд Леваневский!
Я – американка и пишу вам от всего своего сердца. Я умоляю вас беречь себя. Вы рискуете своей жизнью, а эта жизнь так драгоценна. О ваших подвигах писали все американские газеты. Вы – великий человек, благородный и храбрый. Россия и мир нуждаются в вас. Если с вами что-нибудь случится, я буду плакать, пока не умру. Итак, снова, пожалуйста, берегите себя...
Я отчасти русская по крови, но русские предки были у меня сотни лет назад. Имеет ли это какое-нибудь значение! Ваша фотография мой постоянный спутник. Да, я просто, но искренно.
Диана».
Мужественный летчик, не раз побеждавший стихию, вернулся из полета еще более замкнутым и молчаливым. Он не рассказывал никому о шестнадцати часах, проведенных им в воздухе. Безудержно-храбрый человек, предаваясь теперь своим мыслям, опасался лишь одного, как бы его не посчитали на родине трусом, повернувшим назад. Это мучило героя. Заложив руки в карманы, ходил и ходил Сигизмунд по квартире. И даже музыка перестала тешить его. Больше всего волновало одно: как отнесется товарищ Сталин к его возвращению, как он расценит полет Леваневского? Неужели подумает, что Леваневский сдрейфил?
Потерять доверие Сталина было страшнее всего для летчика.
Но Сталин встретил Леваневского как своего сына, обласкал приветливым словом, улыбкой, вдохновил к новым полетам. Леваневский ожил, вернувшись из Кремля после свидания с вождем народов. Предстояла поездка в Америку на заводы для знакомства с новейшими машинами и авиационной техникой Соединенных штатов.
Дорога жизни пилота снова вела его через Атлантический океан к той самой Аляске, где он совершил свой первый геройский подвиг, когда доставил американца Маттерна сквозь туманы Берингова моря на износившейся машине.
Вспоминал пилот слова своего друга Левченко о том, что хорошая жизнь это вечная нарта, вечное движение к лучшему. И в каждом новом путешествии пилот с радостью думал о предстоящем возвращении на родину, в Москву, к семье, друзьям, к товарищу Сталину. И было в этих проводах и встречах всегда радостно-волнующее и увлекательное.
Весной 1936 года Леваневский снова пересекал Атлантический океан. Теперь летчику казались обычными и табльдот с двенадцатью приборами на каждого человека и услужливый стюард, приставленный к каждому пассажиру во время обедов, ужинов и завтраков. Это было скучно, утомительно. Скорей хотелось попасть в Штаты, к цели, изучить новейшую авиационную технику на лучших американских заводах.
Самое трудное для летчика было чувствовать себя в роли человека, которого везут пассажиром.
Летчик привык сидеть за штурвалом и управлять самолетом, властвовать над стихией.
Пароходы напоминали Леваневскому громадные дома отдыха. Завтраки, обеды и ужины проходили по расписанию, словно для больных процедуры. Но врачи, наблюдавшие за летчиком, горячо рекомендовали ему соблюдать строгий диетический режим.
– Того не ешь, этого не ешь, того не делай, этого не делай, – а когда жить-то придется? – жаловался Леваневский. – Для авиационного человека необходима какая-то скидка с этих медицинских требований.
В мае Левченко вызвали в Москву. В Управлении полярной авиации летнабу сообщили, что Леваневский приглашает его принять участие в большом перелете из Лос-Анжелоса в Москву через Арктику на новой машине. В характере Левченко было одно правило: долго не раздумывать, если предложение интересное. Левченко согласился. Пересечь полсвета на поездах, кораблях, самолетах, – об этом мечтал еще в раннем детстве молодой штурман.
Он родился у берега Азовского моря, в Мариуполе, ходил юнгой на паруснике. Он говорил, как настоящий моряк: «Мы в море родились, умрем на море». Комсомольца Левченко направили во флот. Левченко окончил Военно-морское училище имени Фрунзе в Ленинграде. После одного дальнего похода Левченко вызвали на берег и откомандировали вместе с другими товарищами в школу морских летчиков. Необходимо было пополнить ряды морской военной авиации опытными военными моряками-комсомольцами. Левченко стал воздушным навигатором. Он прокладывал курс не по морю, а над морем, по воздуху. Полет на помощь Маттерну сдружил летнаба с Леваневским.
Виктор Левченко в сером костюме, в шляпе, которую всегда презирал, в штатском пальто, окруженный товарищами, ходил по перрону Белорусского вокзала в ожидании отхода поезда.
Провожали Левченко известные тогда еще только широким авиационным кругам – Чкалов, Байдуков и Беляков. Обычно веселый и жизнерадостный, Левченко был молчаливым в последние минуты отъезда.
– Ты что такой скучный? – спросил Чкалов летнаба.
– Будешь скучным в такой непривычной робе, – сказал Левченко, показывая на свою одежду. – Я чувствую себя в штатском костюме, как девушка в первый раз на высоких каблуках. Здорово неудобно. Как-то не по себе. И потом едешь не домой, а в чужую страну, где по-русски или по-украински не балакают.
– Ничего! Слова «Москва», «большевик», «комсомол», «сонеты» давно уже стали международными, – сказал Чкалов. – Чего стесняться? Деньги у тебя есть! Кормить будут! Одет ты как пижон! Доберешься ты до Америки, а там с Сигизмундом Александровичем вдоволь по-русски наговоритесь, – успокаивал Чкалов.
– Все это верно, – соглашался Левченко и продолжал быть грустным.
– Как весна только начинается в Европе, так сразу чувствуется запах войны по всему свету, – переменил Чкалов тему разговора, – Если война начнется, я попрошусь на восточный фронт. Пусть немцам наша молодежь себя покажет, а я попрошусь на Дальний Восток. Там, говорят, у самураев есть летчики-«смертники». Они себя заранее на смерть обрекли во имя своего императора. Они дали обещание идти на таран против летчиков. Себя погубить и противника – в одно время: так, по крайней мере, похваляются. Вот этих летчиков-смертников я и буду разыскивать на восточном фронте. Попробуй, возьми меня на таран! Я найду его в воздухе и скажу: «Ты смерти искал, на, получай ее, нас на таран не возьмешь! Я еще полетаю во славу своей родины!»
– Правильно ты рассуждаешь, – сказал оживившийся Левченко. – Ты пойдешь на восток, а я попрошусь на запад бомбить фашистов.
Летнаб стоял на подножке медленно уходившего вагона, и товарищи ускоряли свой шаг вслед за удалявшимся поездом.
В газетах не писали тогда о готовящемся полете Леваневского из Америки в Москву. Пилот избегал давать интервью в газетах, не рассказывал корреспондентам о своих ближайших планах.
– Сделаем дело, тогда пусть и пишут, – говорил Леваневский.
Мысль о перелете из Америки в Москву сложилась у Леваневского во время его пребывания в Штатах.
Леваневский и Левченко сами следили на американском заводе за постройкой самолета «Волти» («амфибия»). Пилоту не понравился двухлопастной винт, и он распорядился заменить его трехлопастным. Пилот вооружал свою будущую машину точнейшими приборами, изобретенными лучшими авиационными умами.
В самолете можно было курить, не требовалось повышать голос, а в пассажирском отделении можно было даже выспаться в удобных и мягких креслах. Пролегая над Арктикой, не надо было укутываться в меха: самолет обогревался. Леваневский приобрел специальные антиобледенители для передней кромки крыльев и хвостового оперения.
В Вашингтоне Леваневский был принят военным и морским министрами Соединенных штатов Америки. Министры много говорили об отваге советских летчиков, их хладнокровии и выдержке. Они придавали большое международное значение готовящемуся перелету советских летчиков из Америки в СССР. Этот полет как бы закреплял дружественные узы двух великих народов.
Летчик Маттерн приехал из Чикаго в Вашингтон к Леваневскому, чтобы напутствовать его в дальний полет. Леваневский выслушал Маттерна и сказал:
– Спасибо на добром слове, но я лечу в Москву, а это сильнейший магнит. Он так и тянет к себе. Стало быть, успех обеспечен.
Местом старта был намечен Лос-Анжелос. На красных крыльях нового самолета красовались огромные буквы «СССР».
Пилот посылал частые письма домой, в Москву, на Конюшковскую улицу, к жене и детям...
«16 марта 1936 года. Нью-Йорк.
Дорогая Наташенька! Вот уже шесть дней, как я в Нью-Йорке. Пребывание мое здесь совпало как раз с забастовкой лифтеров. Поднимаюсь в Амторге на двадцатый этаж. Ну, конечно, не раз проклинаешь американские небоскребы. Пока заберешься, сердце стучит, вроде вот выскочит, коленки трясутся. Сегодня уезжаю в Балтимору на завод и оттуда в Вашингтон.
Целую тебя и детей
Сигизмунд».
«23 марта. Чикаго. Дорогая Наташенька! Это письмо пишу из Чикаго...
Последнюю неделю все время разъезжаю. Был в Вашингтоне, где представлялся четырем министрам и уйме генералов. Потом в Бриджпорте, теперь в Чикаго, вечером выезжаю в Сан-Диего, потом в Лос-Анжелос, Сан-Франциско и Сиатль. Устаю основательно от всех встреч, переговоров. Ну, и тоска! Скука! Что американцу весело, то нашему брату скучно».
«24 марта.
Видел летчика Александера, который собирался прилететь в Союз. Приезжал ко мне с женой. Живет бедняга по-видимому бедно. Приехал в автомобиле, рядом с которым мой «ГАЗ» показался бы «Линкольном». Я угостил его, конечно вспомнили про нашу встречу в Номе».
«30 марта. Лос-Анжелос.
Дорогая Норочка! Пиши, как живешь, как учишься? В общем все. Старайся и будь послушной. Не груби, не повышай голоса, будь воспитанной и культурной девочкой. Слушайся маму и напиши, какой бы ты подарок хотела от меня получить. Целую крепко. Твой папа.
P. S. Не ссорься с Владой, будь ему примером».
«30 марта.
Дорогой Владушка! Чаще умывайся, не хулигань, не задирайся с Норой, слушайся маму, излишне не шали, а я тебе за то привезу ружье, которое стреляет дробинками (настоящее), часы и, если будешь полностью толковым пареньком, в придачу еще кое-что. Твои запросы знаю, а Нору вот спрашиваю.
Твой папа».
«6 апреля. Сан-Франциско.
Дорогая Наташенька!
Погода стоит изумительно хорошая, как-то не верится, что сейчас зима, в лучшем случае весна, некоторые деревья уже отцвели, кругом сочная зелень. Сегодня выезжаю в Сиатль.
Сигизмунд»
«14 апреля.
Опять устраивается в мою честь прием. Осточертело, а надо. Скорей бы попасть домой...»
«29 мая. Нью-Йорк.
Ох, скорей бы домой. Опротивело здесь все. Америка это страна в основном людей узкошкурных интересов, тупой алчности к наживе. Чем богаче человек, тем скупее. Противно смотреть, насколько могут изуродовать человека деньги. Как счастливы народы Советского Союза, что у них нет нужды и нет в крови этих порочных, омерзительных свойств.
Сижу, как на гауптвахте. Кругом все чужое, ни одного близкого человека, с нетерпением жду, когда закончу дела».
«14 июня.
Дорогая Наташенька! Вот уже я и в Лос-Анжелосе. Сегодня утром в 8 часов вылетел из Сиатля и в 4 часа прилетел в Лос-Анжелос. Пролет прошел благополучно, если не считать того, что газеты узнали по билету, что лечу, и по всей Калифорнии раззвонили. В результате в каждом городе на пути во время посадок – встречи, цветы, фотографы, требование автографа, а в Лос-Анжолосе приехал на аэродром вице-президент одной большой авиационной фирмы, но ему-то спасибо – довез до отеля, а то от аэродрома до отеля двадцать километров.
Уже две недели как не имею сведений из Союза, предполагаю, что через неделю увижу Левченко. Досадно, что он задержался. Ну, пока. Целую.
Сигизмунд».
«16 июня. Лос-Анжелос.
Дорогая Наташенька!
Вот уже третий день в Лос-Анжелосе. Вчера пеpeexaл в другой отель. Комната очень хорошая. Из окна вид на сад с тропической растительностью, бассейном для купания и прочим. Окружают вниманием, только что приехал с устроенного завтрака и нахожу в комнате большую роскошную корзину с фруктами и конфетами, присланную главным управлением этого отеля. Но иногда и внимание утомляет. Охотно согласился бы сменить в настоящее время свою прекрасную комнату с двумя кроватями на побережье нашей Чукотки со спальным мешком.
Характерно, что реакционная печать – и та хорошо отзывается, а поскольку я являюсь представителем государства, ясно, что это способствует трезвому пониманию советских людей. Это меня радует. Привет всем.
Сигизмунд».
Перед самым стартом в Москву из Лос-Анжелоса Леваневский дал обед для деятелей американской авиации. Американские инженеры выступали с речами, говорили много о величии и мощи советской авиации и замечательных советских летчиках. Американский авиаконструктор и авиапромышленник Жерар Волти сказал:
– Мое сотрудничество с Леваневским и Левченко позволило мне составить новое представление о выдающихся качествах советской авиации, людях, обеспечивающих ее быстрое и мощное развитие. Американцы еще недостаточно осознали грандиозный прогресс конструкторской мысли, производства и авиационной техники в Советском Союзе, достигнутый в эти последние годы.
«Деятели советской авиации, с которыми я имел дело, являются прекрасными представителями этого прогресса, понимающими с полуслова сложнейшие авиационные конструкторские проблемы. Мы не только знакомили их с нашей техникой, но за время их пребывания здесь сами заимствовали у них много новых ценных для развития авиации идей.
«Излишне говорить, что летчики проявили блестящее знакомство с арктическими условиями при выборе оборудования. Они были требовательны и настойчивы, и эти требования базировались на глубоком знании дела.
«Все участвовавшие в строительстве самолета не сомневаются, что благодаря указаниям Леваневского и Левченко нам удалось создать машину, подходящую для освоения воздушных путей в Арктике. Не сомневаемся в блестящем успехе Леваневского и Левченко, которым от всей души желаем счастливого пути в Советский Союз».
После обеда Леваневский пригласил гостей в кинотеатр, расположенный тут же в гостинице, где устраивался прием. По просьбе пилота были показаны два советских фильма: «Подруги» и «Счастливая юность», принятые гостями восторженно.
На пятое августа Леваневский назначил день старта. День за днем вместе с Левченко пилот следил за тем, как создавалась его машина «Н-208». Он был свидетелем ее зарождения и роста, сам испытывал ее в воздухе, кропотливо проверял каждую мелочь и, наконец, нашел возможным начать перелет Лос-Анжелос – Москва.
Пятого августа на берегу бухты собрались жители Лос-Анжелоса, представители фирмы «Волти» и целая рота корреспондентов и фотографов. Накинув на плечи пиджак, Леваневский сидел вдали от самолета и курил в тени, спасаясь от калифорнийской жары. Трудно было представить, что этот человек собирается в тяжелый и малоизведанный перелет из Лос-Анжелоса в Москву через Арктику. Он, казалось, сам пришел сюда, чтобы посмотреть, как будет стартовать «Волти» в Москву.
Но вот пилот оживился, дал последние указания об отправке в СССР дополнительного авиационного оборудования, прошел сквозь ряды корреспондентов и фотографов, забрался в самолет, надел свой комбинезон и спросил, показавшись на миг из кабины:
– Все ли готово?
– Все, ол райт!
– Отдать концы! – скомандовал тогда Леваневский.
Буксир отвел самолет на середину канала, откуда начинайся старт. И не успели люди опомниться, как машина Леваневского кружила над ними, помахивая крыльями в знак прощания. Корреспонденты посылали из Лос-Анжелоса в свои редакции, в Америку и Европу, информации о начале великого перелета.
Советские летчики не собирались побивать никаких рекордов. Они летели для того, чтобы проложить воздушный путь между двумя континентами.
В тот же день Леваневский и Левченко вновь попали под обстрел корреспондентов и фотографов, но уже не в Лос-Анжелосе, а в Сан-Франциско. На утро дождливая и туманная погода не остановила Леваневского. Левченко проложил курс на Сиатль-Джюно. За Сиатлем под самолетом долго тянулись величественные фиорды. Из-за облачности машина то шла на большой высоте, то снижалась до бреющего полета. Тихий океан готовил летчикам малоприятную встречу. По океану гуляли беляки. Океан дымился и пенился от свежего ветра. Начинался шторм. Чем дальше летел самолет, тем больше шторм набирал силу, и туман выше поднимал свою косматую голову. Над головами летчиков была уже сплошная облачность. Машина тянула над самыми гребнями волн.
– Будем дальше лететь или вернемся? – спросил Леваневского летнаб, сделав запись в бортовом журнале.
Лететь вслепую Леваневский не хотел. Он хотел получше изучить будущий путь из Америки в СССР, а не проскакивать его в сплошном тумане, когда с трудом можно было различить концы плоскости своего самолета. Возвращаться? Но куда? За хвостом самолета была такая же плохая видимость, как и впереди машины. Вернее, видимости не было никакой. Леваневский решил садиться в океане под берегом, если он только выглянет из тумана. Вот будто показалась слабая тень.
«Это, очевидно, остров», – подумал пилот.
И, толкнув летнаба в плечо локтем, сказал:
– Посмотри, где мы?
– Это остров Гуз-Айланд, – ответил Левченко, словно родился здесь и знал каждую бухту.
– Я здесь сажусь, выберу местечко под берегом, где меньше будет зыби, – сказал Леваневский.
Вот выскочили перед летчиками скалистые берега, машина коснулась воды и продолжала свой бег теперь не по воздуху, а по океану под самым берегом. Леваневский выглядывал местечко, где можно было бы понадежней спрятать самолет от зыби. Пилот подрулил в какое-то тихое ущелье между двумя полосами земли, самолет стал на якорь, и мотор был выключен. Неподалеку в открытом океане бесновался шторм, гуляла настоящая, ничем не сдерживаемая океанская зыбь. Она шумно дробилась о берега скал, защищавших хрупкий самолет, умело спрятанный советскими летчиками.
Остров оказался необитаемым. Туман совсем повис на крыльях самолета. И когда дождь начинал уныло отбивать дробь по плоскостям самолета, то в кабинах становилось скучнее, чем при тумане. Здесь на необитаемом острове и заночевали летчики.
– А, пожалуй, так машину проспим, – сказал летнабу командир. – Если шторм усилится или переменит направление, нас может сорвать с якоря, нанести на скалу.
Чтобы не заснуть, летчики вылезли в непогоду на плоскости и тут же заметили, что начался прилив. Приливом заметно приблизило самолет к мелкому месту, где торчали прибрежные камни.
– Здесь мелко! Прыгаем в воду и оттягиваем машину к песчаной косе! – крикнул Леваневский и прыгнул в воду. За ним поспешил Левченко. Держа конец, крепящий самолет, тащились товарищи к песчаной косе, падали от изнеможения и снова поднимались.
Летчики оттянули самолет от опасного места и закрепили его понадежней. Теперь он был далеко от тех скал, которые совсем недавно грозили ему. Но отойти людям от машины, чтобы согреться на берегу, было нельзя. Хоть виднелся невдалеке лес и подмывало нарубить сучьев, развести пылкий костер, обогреться после холодного купания в океане, но приходилось в дождь на ветру попеременно дежурить на плоскостях и следить за тем, чтобы самолет не оторвало и не разбило о скалу.
Начался отлив, и самолет обсох. Грунт был неопасен. Поплавковая машина оказалась на песчаной отмели. Вода из-под самолета ушла совершенно. Летчики вышли на песчаную косу и ждали теперь снова прилива, который должен был приподнять самолет, пригнав сюда воду. Но ближайший по времени прилив не оправдал их надежд. Он только приподнял было поплавки самолета, потом воду угнало, и самолет снова очутился на косе.
Пресной воды кругом не было нигде. В горле пересохло от сильной жажды, и совсем не хотелось ни о чем говорить. Летчики молча подкапывали под поплавками канавки. Лопат в самолете не было и в дело пошел прибрежный плавник.
Погода была изменчива, то показывалось солнце, радовало и веселило глаз, то набегал туман и делал все кругом унылым и однообразным.
Вечером во время прилива машина, наконец, оказалась на плаву. Леваневский пошел на взлет с мертвой зыби. Курс был проложен на селение Свенсон-Бей.
В пяти милях от Свенсон-Бея сильный ливень съел всю видимость и прижал летчиков к самому океану. Леваневский сел на воду и рулил до самого селения. По расчетам, до него оставалось миль пять. Теперь это был не воздушный, а морской корабль. При первом хорошем ударе океанской волны самолет грозило превратить в щепы.
Сквозь дождевую завесу показалась бухта, каменные дома, фабричная труба. Но никто не вышел к летчикам навстречу. Присмотрелись летчики к берегу и поняли, что сделали посадку у мертвого городка. Нигде не виднелось на улицах ни одного автомобиля, ни одного пешехода.
Прошло около часа. Наконец к самолету подошел катерок и в нем всего один человек. Невеселая это была встреча. Прибывший сообщил, что в городе никого, кроме его брата, нет. Здесь когда-то были рудные копи. Их забросили, и все жители городка выехали на новые места.
Братья радушно приняли советских летчиков. В ход шли русские, польские, украинские слова и непередаваемая левченковская мимика, веселившая американцев до упаду.
Левченко, посоветовавшись с командиром, проложил дальнейший курс на Джюно. От Джюно снова простер мохнатые рукава туман. Радиостанции Аляски настойчиво советовали Леваневскому сесть не в самом Фербенксе, а в восьмидесяти километрах от него на большом живописном озере Гардинг. Встречать советских летчиков на этом озере собралось много американской молодежи и прибыл сам мэр города Фэрбенкса Коллоинс – председатель местной торговой палаты.
Много воспоминаний вызвала встреча Леваневского здесь на озере с американскими авиаторами Клайд Армистедом и Левери, принимавшими участие в полетах к лагерю челюскинцев.
Мэр города категорически потребовал от Леваневского погостить в Фербенксе несколько деньков. Известный авиатор Джо Кроссон доставил советских летчиков на легком самолете с озера Гардинг в город Фербенкс.
Леваневского здесь знал каждый житель. Местные газеты печатали его портреты, когда он оказывал помощь Маттерну и позднее готовился к перелету из Лос-Анжелоса через Фербенкс в Москву.
Туманы и непогоды преследовали Леваневского на всем его пути. Уэлен передавал Леваневскому по радио погоду: «Неподвижно стоит туман, сплошная облачность». Пилот невольно повернул обратно к Аляске, где было ясно, и сделал посадку у селения Тэйлор. Там некогда опускался на дирижабле Амундсен, приняв этот городок за Ном.
Американские радиостанции сообщали ежедневно одни и те же скупые и неутешительные для летчиков прогнозы: «Погода нелетная».
– Виктор Иванович, – сказал командир самолета навигатору, – тут, видно, нам с вами другой погоды не подберут. Придется топать и в плохую погоду. Наш конечный путь не Тэйлор, а Москва. И время идет не к лету, а к зиме.
Острова Большой и Малый Диомиды были закрыты туманами. Только скалистые вершины островов пронзали низкую облачность, и по этим вершинам ориентировались летчики, держа курс к родной земле. Пролетев над облаками положенное время, Леваневский пытливо взглянул на Левченко. Летнаб словно в ответ командиру сказал:
– Здесь под нами должен быть сейчас Уэлен.
– Под нами пока что я вижу сплошную облачность, – улыбнулся пилот. – Но вы, Виктор Иванович, насквозь все видите. У вас глаз – алмаз!
И Леваневский показал на густые и сплошные облака, стлавшиеся под самолетом.
Пилот пробил насквозь один ярус облаков, другой, и очутился в туннеле между двумя ярусами. Коридору не виделось конца, и он не приводил к земле.
– Вроде как на метро, – сказал Леваневский, показывая Левченко на облачный туннель. – Только не так удобно, как у нас под Москвой. Не видно станций.
В нижнем ярусе облака мелькнуло оконце, машина нырнула в него, и открылась знакомая коса Уэлена, одинокие дома и чукотские яранги. Сели, как и в первый прилет, на лагуне. В третий раз видел Уэлен Леваневский. Он познакомился с ним впервые, когда доставил Маттерна на Аляску. Он видел Уэлен еще раз, возвращаясь после челюскинской эпопеи. И теперь снова подлетел к нему.
К берегу бежали чукчи и зимовщики, давно слышавшие шум мотора над своим селением и сейчас увидевшие машину, рулившую по лагуне.
Здесь, на советской земле, говорили по-русски. Отсюда вся дорога до Москвы была уже знакома летчикам. И дальнейший полет казался простым.
На мысе Шмидта Леваневский встретился с Героем Советского Союза Молоковым, совершавшим облет из Москвы всего побережья Советской Арктики. Инструкторы одной и той же летной школы, вместе участвовавшие в спасении челюскинцев, два советских героя снова скрестили свои воздушные пути над одним из северных мысов Чукотки.
– Как леталось? – спросил Молоков Леваневского.
– Обыкновенно, – ответил Леваневский. – Канада нам трудненько досталась. Пробивались в густом тумане вдоль скулистых берегов. Погода – собака. В море за левой плоскостью – шторм, а справа в тумане скалы понатыканы. Ну, как видишь, долетели. И сами в порядке, и материальная часть работает безотказно.
Встреча была кратковременной. Леваневский улетел вскоре к устью Колымы, в Амбарчик. Здесь, в Колымском устье, привелось еще раз встретиться обоим героям. Подлетая к Амбарчику, Молоков увидел с воздуха знакомую машину с красным хвостовым оперением. Это был «Н-208». Молоковцы после посадки заглянули в самолет Леваневского.
Восьмиместный комфортабельный лимузин так и звал отдохнуть на своих мягких креслах людей, повидавших виды во время длительного перелета из Москвы через всю Сибирь, Камчатку и Чукотку.
Вечером Герои Советского Союза вместе пили чай в кают-компании буксирного колымского парохода «Ленин» и строили планы о дальнейших своих полетах. Леваневский рассказывал, что пытался пробиться напрямик в Булун над тундрой, но встретил сплошную стену тумана и вынужден был вернуться в Амбарчик.
Туманы и непогоды преследовали пионеров воздушного северного пути и над родной землей.
От Булуна машина летела на юг, к Красноярску и далее к Москве, где Леваневского ждали жена, дети, друзья и вся советская столица. Полет над Леной казался отдыхом после тревожных дней в поднебесья Аляски и Канады.
Всего лишь три года назад, когда Левченко вот так же рядом сидел бок о бок с Леваневским на «СССР Н-8» во время полета над Леной, командир передавал другу и помощнику штурвал, приучая к искусству пилотирования. Теперь рядом с Леваневским сидел тот же Виктор Иванович Левченко, но уже не только штурман-навигатор, а и пилот, окончивший перед самым полетом на «Н-208» школу пилотов и сдавший экзамен на звание летчика.
Леваневский часто в полете передавал управление Виктору, а сам занимался съемками из кинамки.
На берегу Енисея Леваневского ожидало много народу. Машина с большой быстротой подошла к Красноярску. Кинооператоры снимали самолет, когда тот дважды покружил над городом, и приготовились запечатлеть на пленке подход Леваневского к самому берету. Каково же было их удивление, когда из машины первым показался пилот и сам усердно принялся снимать кинамкой встречавших его кинооператоров и фотографов.
– Считайте, что мы уже в Москве, – сказал вечером летнабу Леваневский.
– Да, я тоже так считаю, Сигизмунд Александрович, Москва – наша, – согласился Левченко с командиром.
... «Амфибия» Леваневского вскоре кружила над Щелковским аэродромом. Он низко пронесся над трибуной. Это была старая привычка пилота распознавать с самолета людей на земле.
– Кажется, Москва готовит нам парадную встречу, – сказал летнабу Леваневский. – Если не ошибаюсь, я видел на трибуне товарища Молотова.
«К-208» приземлился и рулил по аэродрому. Навстречу самолету неслись автомобили. Передняя машина остановилась. Из нее вышел глава советского правительства. Из самолета, обнажив голову, выскочил штурман Левченко и быстро приблизился к В. М. Молотову.
– Приветствую, поздравляю вас, очень рад вас видеть, – сказал Левченко председатель Совнаркома Союза ССР.
– А вот вам лично от товарища Сталина, – сказал Левченко Лазарь Моисеевич Каганович, протянув ему большой красный конверт. – Такое же письмо у меня есть от товарища Сталина и товарищу Леваневскому, – продолжал Каганович.
Левченко тут же раскрыл письмо, пробежал его засиявшими глазами и опрометью кинулся обратно к самолету, где еще находился командир. Когда мотор был заглушён, Левченко прочел Леваневскому письмо товарища Сталина. Леваневский выслушал содержание письма, находясь еще в кабине самолета. После чего быстро спустился на землю и подошел к членам правительства.
– Товарищ председатель Совета Народных Комиссаров! Разрешите доложить, что перелет Лос-Анжелос – Москва благополучно завершен, – отрапортовал Леваневский.
Пилота все поздравляли, жали руки, а Каганович передал Леваневскому письмо от товарища Сталина.
«Герою Советского Союза летчику Леваневскому.
Штурману Левченко.
Братский привет отважным сынам нашей родины! Поздравляю вас с успешным выполнением плана исторического перелета.
Крепко жму ваши руки.
И. Сталин»
Леваневский снял с себя шлем и отдал его встречавшему сынишке Владику. Сам подошел к трибуне, чтобы ответить на приветствия. Пилот долго не мог начать свою речь. Потом сказал тихо:
– Машину посадил и голос посадил. Говорить трудновато...
Пилот откашлялся, обвел взглядом всех и продолжал:
– Товарищи, по той встрече, которую я вижу здесь, мы вместе с Левченко чувствуем, что сделали вроде что-то хорошее. И мы хотим, если это можно, труд, который мы вложили в процесс перелета, – посвятить товарищу Сталину, как и всю свою жизнь.
Таково было краткое слово советского пилота.
Пролетая в густых туманах и жестоких штормах над северными морями, побережьем Канады, горами Аляски, чукотскими скалами, в якутских снегопадах над тайгой, Леваневский в своей груди нес великое имя вождя народов. Оно звало к новым и новым победам.
Я полгода не видал нашего метро, – говорил дома Леваневский, вернувшись из Америки. – Интересно знать, сохранилась ли там прежняя чистота?
Леваневский взял Нору и Владика с собой в прогулку по линии первой очереди метро. От Охотного ряда он ездил с детьми из конца в конец линии, как школьники ездят, по несколько раз.
– Пришлось повидать метро в Лондоне, Америке и в Париже, но такого, как наше, еще не видывал, – рассказывал детям Леваневский. – У них узко, тесно и грязновато. А главное – мрачно. Чувствуешь, что находишься в подземелье, в склепе каком-то. Там метро – прежде всего коммерческое предприятие. Побольше выгадать, побольше барыша. А у нас подумали о пользе для народа, о красоте, словно здесь дом отдыха или санаторий для выздоравливающих. Сюда бы еще скамейки да зимний сад, так, действительно, будет, что в сказке.
Поезд в короткое время доставил Леваневского с детьми от Сокольников к Москва-реке. Леваневский, держась за никелированные поручни в вагоне, говорил:
– Добились у нас настоящей культуры вещи. Это, пожалуй, будет почище, чем в Америке. Там таких вагонов под землей не гоняют. У нас и в авиации машины становятся с каждым годом культурней. Скоро, пожалуй, каждый советский юнец будет летать после небольшой подготовки.
Уборщицы метро ходили с совками и подбирали кое-где раскиданные пассажирами использованные проездные билеты и палочки от «эскимо». На полу было чисто. Мрамор стен отсвечивал многочисленными огнями люстр.
– Чистота! Вот что дорого! – восклицал Леваневский. – Прививают народу чувство аккуратности! Ведь неудобно плюнуть на пол или бросить что-нибудь, когда кругом такая чистота.
Он поднимался на конечной станции в вестибюль, вновь покупал проездные билеты, спускался к поездам и ехал с детьми в обратном направлении.
– Я отдыхаю в метро, – говорил Леваневский. – Должно быть для летчика есть какой-то отдых в этом шуме мчащегося поезда. Он успокаивает меня. Мы привыкли к моторному гулу. И мне здесь, в метро, кажется, что я лечу. Поезд мчит меня с большой быстротой. Я будто в бреющем полете. Мелькают развешанные по стенам туннеля провода. Так бы и катался целый день, да неудобно как-то, замечают...
И верно, на станции в ожидании поезда в толпе часто слышался шепоток:
– Леваневский! Леваневский! Это Герой Советского Союза!
В трамвае Сигизмунд платил за детей и тихо добавлял кондуктору:
– А я бесплатно.
Кондуктор, посмотрев на летчика с интересом и уважением, отвечал:
– Пожалуйста, пожалуйста, товарищ Леваневский, проходите!
Ему уступали место в вагоне, он отдавал его стоявшей возле женщине.
Завершив дальний перелет, связавший два разделенных океаном материка, Леваневский и дома чувствовал себя гостем. Едва переступив порог своего дома, он уже думал о новом перелете, верное – все о том же полете через полюс.
Новая поездка в Соединенные штаты, предложенная ему для закупки новейших машин, на время отвлекла его мысли в другую сторону. Леваневский снова пересекал Атлантический океан на пассажирском лайнере-экспрессе. Теперь он был не один. Вместе с ним переплывали океан известные бортмеханики Советского Союза, полярники Побежимов и Чечин.
Это был последний приезд Леваневского в Америку.
На коротких дневках по Крайнему Северу Григорий Трофимович Побежимов не раз встречал бортмехаников, которых учил в летных школах моторному делу. Весь Советский Север был облетан этим неутомимым воздушным инженером. Его, знатока авиационной техники, вместе с Чечиным, также хорошо знавшим летные машины и условия полетов на Крайнем Севере, брал с собой в Америку Леваневский.
Когда приводилось Леваневскому, Побежимову и Чечину вместе показываться на заводах, аэродроме и улицах южноамериканского города Лос-Анжелоса, то американцы невольно обращали внимание на статных, плечистых, рослых советских авиаторов.
Так вышло, что по условиям работы Побежимов и Чечин жили в двадцати километрах от Леваневского под Лос-Анжелосом. Но товарищи с одинаковым волнением думали о родине, вспоминали ее с любовью и с радостью говорили о скором возвращении домой. Всем хотелось скорей к Москве, видеть настоящую русскую зиму и большую советскую жизнь. Письма Побежимова и Леваневского к своим семьям как бы перекликались меж собой.
«2 декабря 1936 г. Лос-Анжелос.
Дорогая Наташа! Остановился в настоящее время не в отеле, а в так называемых меблированных комнатах. Здесь меньше встречаешь людей и больше похоже на домашнюю обстановку, хотя бы в том, что есть кухня, посуда и всякая такая мелочь.
Купил продуктов: яиц, грудинки, томату, соли, масла. Завтра принесут свежее мясо, устриц и буду сам себе готовить. Объявляю бойкот ресторанам. Запасся даже кофе, молоком и чаем. Кроме дела, не хочу никого видеть, так как по делам наулыбаешься за день настолько, что пропадает аппетит. Рад, что Норочка охотно занимается, это польза. Надеюсь, Влада на мягком месте не съезжает со снежной горы.
Твой Сигизмунд».
«8 декабря 1936 г. Лос-Анжелос».
Дорогая Наташенька! На-днях переехал в другое место на житье. Только что пообедал. Сварил суп, сосисек, испек картошек. Вот так и живем. Глаз зажил. (После аварии в Ванкареме). В связи с задержкой приходится ругаться. Ругаться здесь приходится с улыбкой на лице, благодаря чему это страшно изматывает. Был на-днях на заводе «Волти». Ну, приняли там очень хорошо, радушно. Погода днем стоит жаркая. Побежимов и Чечин купаются. Живут от меня в двадцати километрах. Так что вижу их не каждый день. Страшно скучаю, Наташенька, без вас. Если бы не серьезность дела, кажется, плюнул на все и приехал бы в Москву. Как-то вы там живете? Я полагаю, что хорошо.
Из разговоров с Побежимовым выяснил, что его жена Мария Максимовна с большим уважением относится к тебе; если хочешь, не плохо было бы, чтобы ты ей позвонила, ведь она тоже скучает, пожалуй.
Целую тебя, дорогая, и ребят.
Сигизмунд».
«14 декабря 1936 г. Лос-Анжелос.
Я живу своими старыми методами в отношении кухни. Готовлю себе сам, тем паче, что больше двух раз харчить не хочется. Сегодня приготовил на обед куриный бульон, на второе – курица же и на третье – молоко. Завод от города далеко. Пришлось арендовать автомобиль, что значительно стоит дешевле, чем платить за каждодневные поездки. Получаю, хотя и не регулярно, «Правду». Сегодня получил за 26 ноября. Читал доклад товарища Сталина на Съезде Советов.
Сигизмунд».
В те же дни бортмеханик Побежимов писал в Москву из Лос-Анжелоса письмо своей дочурке Ляле:
«Добрый день, Лялюська! У вас теперь холодно. Вы можете кататься на санках, на лыжах, на коньках. Я посылаю тебе эту лихую тройку (Поздравительная открытка) с санями из такого места, где могут только рассказывать детям в сказках, что такое лед и что такое снег. Здесь снега никогда не бывает, и о льде не может быть и речи. Сейчас самое холодное здесь время, но и при этом холодном времени спеют мандарины, лимоны, а они вообще здесь растут два раза в году. В общем, дорогая Лялюся, сейчас у меня лето. А летом была зима.
Помнишь, когда ты меня встречала на Москва-реке. Я тогда прибыл от зимы. Был там, где вечно плавают льды.
С каким бы наслаждением я сейчас почувствовал под ногами хруст снега и щипанье щек от мороза. Поздравляю вас с мамой и всех с новым годом, с новой радостью всей страны, с новой Конституцией, о которой человечество только мечтало.
Целую всех. Гриша».
Письмо Побежимова, его тоска по хрусту снега и родимой стороне, перекликалось с письмом Леваневского, где тот охотно соглашался сменить свою прекрасную, с двумя кроватями комнату в калифорнийском городе на побережье нашей Чукотки со спальным мешком.
Находясь вдалеке от родины, советские летчики думали одинаково и одинаково сильно и преданно любили страну, пославшую их за океан для большого и важного дела.
В четвертый раз пересекал Леваневский Атлантический океан на пароходе. На Белорусском вокзале в Москве сынишка Владик, обхватив колени отца, долго не давал ему сделать шагу. А чтобы не видели его влажных глаз, Владик уткнул свое личико между коленями отца. Сигизмунд стоял и долго гладил своего любимого сына. Он сам был растроган встречей с близкими. На вокзале никого, кроме семьи Леваневского и родных Побежимова и Чечина не было. Леваневский просил жену скрыть от всех день своего приезда в Москву.
В первый же вечер, вернувшись из Америки, Леваневский беседовал с Байдуковым.
– Георгий Филиппович, какие новшества есть в нашем авиационном мире? – спросил Леваневский.
– «НО-25», – ответил Байдуков.
– А нет ли чего поновей?
– Имейте в виду, что «НО-25» теперь не узнать. Правда, скорость ее осталась прежней, но вся система маслопровода переделана в корне. На этой машине лететь можно.
– Не будем о ней говорить, – сказал Леваневский. – Hа ней я больше не полечу. Хватит с меня и одного раза.
– Есть еще болховитиновская машина, – сказал Байдуков.
– Болховитиновская? – оживился Леваневский. – А какова дальность ее полета?
– Подходящая.
И летчики оживленно заговорили о болховитиновской машине.
– А вы со мной в болховитиновской полетите? – пытливо взглянув на Байдукова, спросил Леваневский.
– Чкалов говорит, что на одномоторной машине – сто процентов риска, а на четырехмоторной лететь через полюс так все четыреста процентов риску наберется, – сказал Байдуков. – Давайте полетим вместе лучше на «НО-25».
– Кто же вместе?
– Вы, конечно, Чкалов, Беляков и я.
– Это нам, пожалуй, тесно будет на одной машине, – сказал Леваневский и заходил по комнате. Потом остановился у радиолы и пустил ее на полную громкость. В комнату ворвались звуки крикливого европейского джаза. Разговаривать далее стало затруднительным.
Байдуков послушал немного музыку и собрался было уходить. Леваневский приглушил шум музыки и спросил:
– А вы летали на этой машине?
– Я на этой машине с Кастанаевым ставил международный рекорд на дальность с пятью тоннами груза.
– С Кастанаевым? А каково ваше мнение об этом летчике?
– Хороший летчик, грамотный, – ответил Байдуков. – В тяжелую минуту не расплачется.
– Расскажите о нем поподробней.
– Ну, что можно сказать, – начал Байдуков. – В детстве он был подручным слесаря на Курской железкой дороге, потом помощником шофера в автобазе, наконец машинистом. Его комсомол направил в Егорьевскую авиационную школу. Он сдал экстерном за весь курс и получил звание красного командира. Учился еще два года во второй летной школе и школе воздушного боя (по классу истребителей). И как летчик-истребитель служил в военно-воздушном флоте. Преподавал летное искусство. Испытывал военные самолеты. Был и в морской авиации. Работал, между прочим, с Громовым, Юмашевым, Спириным и Беляковым. Были разные случаи у Кастанаева: загорался самолет в воздухе, один раз отказали рули управления, отрывались лыжи и становились вертикально, всякие были номера, но Кастанаев выходил из положения, сажал машину на землю, не побив материальной части.
– Это он с вами и участвовал в перелете на побитие международного рекорда?
– Да, мы задание выполнили совместно.
– Черт возьми, вот ездишь по «культурным» местам и отстаешь от настоящей жизни. Не больно-то в заграничной прессе расписывают наши достижения в области авиации. Нигде за границей я об этом полете не слыхал и не читал. А полет интересный.
Байдуков простился с Леваневским и ушел домой. Через некоторое время к Леваневскому пришел Григорий Трофимович Побежимов.
Вспомнили о совместном путешествии, послушали радиомузыку, напились чаю.
– Мне французские авиационные заводы очень понравились, – сказал Побежимов в разговоре. – Но когда я в Штаты попал и посмотрел американские заводы, то французские припомнились мне, как совсем провинциальные...
– Скажите, – перевел вдруг Леваневский разговор на другую волновавшую его тему, – кто с Кастанаевым летал из бортачей?
– Из бортачей? Годовиков.
– Вы его знаете?
– Как не знать Годовикова? Он старше меня. Он, как говорится, в авиационном деле зубы съел. Человек, можно сказать, поседел в воздухе. Немного у нас таких бортмехаников найдется. Он свою работу начинал еще до Октябрьской революции. Летал на «казанской смеси». Не знаю, вряд ли вам приходилось летать на подобном керосине. Это смесь бензина, спирта, ацетона и прочей химии. Тогда ведь, «в старину», за каждый подъем в воздух пассажирам деньги платили. По девяносто копеек на нос. И то желающих было маловато. Ведь не самолеты были, а гробы. Тогда-то и начинал Годовиков свою воздушную практику.
– А давно он с Кастанаевым летает на болховитиновской машине? – продолжал расспросы Леваневский.
– С первого дня ее рождения. Вот уже около трех лет. Леваневский подошел к радиоле и зарядил шестую симфонию Чайковского.
В самые захватывающие моменты он поднимал руку и говорил:
– Вот это музыка! И в Америке любят послушать наших композиторов.
Леваневский посвятил Побежимова в свой замысел лететь через полюс на болховитиновской машине.
Надо только с этой машиной получше ознакомиться, довести ее до такого класса, чтобы перелет через полюс был обеспечен. Вы пойдете со мной? – спросил Леваневский.
– Не сидеть же мне дома! Ясно, что полечу. Надо будет ознакомиться с моторами. Жаль, что времени остается до конца летней навигации не так уж много.
– Да, вылететь нам надо как можно раньше. Не откладывать, как в 1935 году, на август. Если будет положительное решение по моему вопросу о полете, я вас немедленно уведомлю, – сказал на прощанье Леваневский.
В дни ожидания ответа правительства на просьбу Леваневского разрешить ему полет через полюс летчик продолжал знакомиться с болховитиновской машиной, которую избрал для своего полета.
Наступили дни Сессии ЦИК Союза ССР. За столом президиума Леваневский видел Сталина и Молотова, сидевших рядом. Как хотелось летчику получить десяток минут, чтобы поговорить с вождем о своем полете на новой четырехмоторной машине! Леваневский неотрывно смотрел на Сталина. Взгляды их встретились.
«Поклониться или не поклониться? – подумал летчик. – Нет, неудобно на собрании раскланиваться из зала. Ведь здесь каждый знает товарища Сталина. Что же это получится, если будут кланяться из рядов во время заседания?»
Но и смотреть так в глаза долго было неудобно. А хотелось смотреть без конца, не отводить глаз.
И Сталин долго глядел на Леваневского, потом положил руку на спинку стула, наклонился к Молотову и стал о чем-то с ним тихо беседовать.
Леваневский заметил, как Сталин взял лист бумаги, написал на нем, сложил бумагу вчетверо.
«Неужели это ко мне? – подумал на мгновение летчик. – Неужели ответ на наш немой разговор, вот сейчас здесь, на сессии?»
Вахтер с запиской от Сталина прошел по рядам мимо Леваневского. И хотелось спросить пилоту: «Не ко мне ли вы, товарищ?» Но как спросить? Совестно.
Вахтер прошел по рядам до самого конца зала и возвратился обратно. Затем наклонился над плечом пилота и тихо сказал:
– Вы – товарищ Леваневский? Вам записка от товарища Сталина.
Передал бумагу и ушел. У Леваневского запрыгали перед глазами строки, написанные Сталиным. В ответ на записку, присланную пилотом, незадолго до сессии, в Кремль на имя товарища Сталина, вождь обещал ему скорую встречу.
На квартиру Леваневского в Конюшки зачастили летчики, пили чай, говорили о том, о сем, потом отводили героя в сторону и шептались с глазу на глаз. Леваневский, проводив гостей, замечал:
– Интересуются: лечу или не лечу? А если лечу, то нельзя ли пристроиться ко мне в экипаж? А в самом деле, если дать сегодня объявление, что в Конюшках на квартире Леваневского принимают в полет через Северный полюс летчиков, то не сотни, а тысячи придут. Советскому летчику не страшны никакие маршруты. С таким народом не пропадешь. Недаром товарищ Сталин так любит наших летчиков.
Леваневский ходил по квартире. Слушал радиолу, останавливался перед картой Севера в задумчивости и снова принимался шагать, заложив руки в карманы.
– Ну, как с уроками, Владушка? – спросил он сына.
– Выучил все!
– Так чего же дома сидишь? Беги на улицу.
Совет принимался сыном немедленно.
В коридоре на подстилке спала, вытянув лапы, овчарка Зита. Она никого в дом без хозяина своего не впускала, ни от кого, кроме как от Леваневских, не брала и крошки в рот. Коротким лаем собака предупреждала хозяев о каждом, кто подходил к двери. Хозяин остановился возле Зиты поговорить с ней. Собака в такт словам хозяина ласково забила хвостом по полу.
Телефон звонил часто, как в конторе. Из редакций газет и журналов с утра и до поздней ночи спрашивали Героя Советского Союза Леваневского.
Леваневский рассчитывал стартовать не позднее середины июля. Телефон назойливо напоминал о себе почти непрерывными звонками. Это превращало квартиру в учреждение. Нe было ни минуты покоя и отдыха. Когда Леваневский слушал музыку, он с наслаждением думал о предстоящем большом деле. Музыка словно помогала ему. С ней было легко, как с хорошим товарищем. Но телефонные звонки обрывали мысли. Это надоело пилоту, опротивела вконец телефонная суета, и он поменял на телефонной станции номер своего домашнего телефона. Первые две недели было спокойно в квартире Леваневских, но потом народ разузнал новый номер телефона. Снова зазвонили.
Когда затихало в квартире к полночи, то через короткие ровные промежутки слышалось, как самовключался электрический рефрижератор, и Леваневский, вспомнив о нем, доставал холодного со льда нарзана, отпивал небольшими глотками и продолжал ходить по комнате. Старушка-домработница, прислушиваясь к шагам хозяина, приговаривала ворчливо:
– Вот ходит, вот ходит, походню, видно потерял!
После тренировочных полетов приходил иногда по вечерам в Конюшки Виктор Иванович Левченко. Леваневский всякий раз радовался Левченко, вносившему с собой в квартиру веселость, смех и прибаутки. После чая он присаживался к пианино и по слуху играл и пел, потешая себя и хозяев.
По утрам ровно в восемь часов Зита возвещала коротким лаем, лежа у парадной двери, что письмоносец опустил в дверной ящик свежие газеты.
Весна принесла необычайную новость. 22 марта 1937 года из Москвы на Северный полюс вылетела под начальством Шмидта эскадра из пяти тяжелых самолетов. 21 мая головной самолет Героя Советского Союза Водопьянова опустился на лед Северного полюса. Вскоре прилетели еще три самолета. Здесь на льдине посреди океана высадилась экспедиция четырех витязей советской передовой науки – Папанина, Кренкеля, Ширшова и Федорова.
Леваневский следил за этим полетом с особенным интересом.
Да, это, пожалуй, потруднее будет, чем лететь через полюс, – говорил Сигизмунд, прочитывая последние известия о звене Водопьянова. – Вдобавок им чертовски не везет с погодой. Она их держала на всем пути до самого Франца-Иосифа.
Когда сбылась мечта о достижении Северного полюса и экспедиция водрузила красный флаг на льдине, которой после было присвоено название папанинской, Леваневский сказал Левченко:
– Да, Виктор Иванович, теперь, пролетая над полюсом, совестно вроде будет писать, что идешь над необжитым местом. Иван Дмитриевич обживет и освоит не только свою папанинскую льдину, но и все льдины вокруг своей на сотню километров. Если придется нам пробиваться над полюсом в облаках, то одно сознание, что под тобой здесь, где-то совсем близко, живые советские люди, целый советский поселок, будет бодрить, как самая хорошая видимость.
Леваневский заметно похудел. Лицо приняло чуть желтоватый оттенок. Густые, нависшие брови золотились по-прежнему, придавая лицу несвойственный ему оттенок суровости, и, как всегда, светились большим светом ясные умные его глаза. Редко скользившая улыбка поднимала углы выразительного рта и обнажала ровный строй красивых зубов.
У американских, привезенных отцом игрушек возился сынишка Владик. Дочь Нора, поджав под себя колени, сидела за книгой. Наталия Александровна рукодельничала. У парадной двери иногда слышалось злобное ворчание Зиты. Это мимо проходил чужой.
Левченко расхаживал вместе с Сигизмундом по комнатам и рассуждал:
– Я чувствую, как с каждым годом меняюсь в характере. Или, быть может, это уже старость. Да ей как будто рано еще забирать меня! Бывало, ничуть я не скучал по дому. У меня теперь две дочурки. Хочется иногда хоть одним глазком глянуть из Москвы в Петергоф, посмотреть, как там мой «гарнизон» поживает. Проснулось чувство отцовства. Тоскуешь иногда, совестно даже признаться.
Тут Левченко сел за пианино, сыграл одесскую веселую песенку. Потом долго и интересно рассказывал Владику о том, как ехал полтораста дней на собаках и оленях с Чаунской зимовки из Певека в Москву.
Левченко все любили у Леваневских. Все охотно слушали его рассказы. Он радовался тому, что в предстоящем полете ему не придется работать больше и бортрадистом и штурманом одновременно.
– Теперь в основном я буду навигатором. В нашем экипаже радистом идет Галковский. Мой севастопольский приятель. Он будет среди нас самым молодым по летам. Он участвовал в перелете советских машин с официальным визитом в Польшу и Францию. Мастер своего дела. Блестящий знаток радиосвязи.
Все разговоры у Леваневских были только о предстоящем перелете. О чем бы дома ни говорили, все сводили к одному – полету через полюс.
За два месяца до отлета через полюс Леваневскиму пришлось заняться испытанием закупленных им в Америке и доставленных пароходами самолетов. Отлет из Москвы в Севастополь для испытания новых машин был назначен на ранний час июньского утра и Леваневский по своему обычаю приехал на Щелковский аэродром первым и поджидал остальных членов своего экипажа. Все прибыли вовремя к месту старта, запоздал лишь один летчик Грацианский. Леваневский встретил товарища без улыбки, выпростал руку из-под пиджака, надетого в накидку, взглянул на часы и сказал сухо:
– Вы опоздали, Алексей Николаевич, на пятнадцать минут. В деле я люблю и сам соблюдаю точность. Прошу больше никогда не опаздывать.
Весь июнь Леваневский с Грацианским облетывали в Севастополе американские машины «Дуглас» и «Сикорский». Программа испытаний была большая. Механики едва успевали подготавливать машины для следующих очередных полетов.
Полетав шесть-семь часов, Леваневский возвращался в гостиницу. Он не любил зноя и прятался от него. Но в городе, даже в самый жаркий день, пилота можно было встретить обязательно в костюме, воротничке и аккуратно вывязанном галстуке. После полета Леваневский заходил по соседству в номер к Грацианским, сбрасывал пиджак на спинку стула. Рубашка пилота была мокрая от испарины. Полеты его утомляли, и десять – пятнадцать минут отдыхал он молча, ни с кем не разговаривая. Затем порывисто поднимался и приглашал своих соседей в ресторан пообедать. Ему скучно было одному, и, если Грацианского в номере не оказывалось, он поджидал товарища на Приморском бульваре по несколько часов.
Вечера в Севастополе были теплые. Внизу шумело море. Приморский бульвар был полон гуляющими. Пилот любил жизнь в ее непрерывном движении и с любопытством вслушивался в шумливый людской поток, напоминавший ему таежные, говорливые речки, весело прыгающие по скалистому грунту после обильного дождя.
У гостиницы цвели акации. Они лезли в самое окно Леваневского. Сидя после обеда на балконе в кресле, он наслаждался запахом акаций и рассказывал о своей учебе в Севастопольской школе морлетов.
С балкона видна была бухта.
– Вот в этой бухте я сидел, бывало, с удочкой – и не часами, не днями, а неделями, – рассказывал Леваневский своим друзьям. – Я любил тишину и уединение, любил один посидеть и подумать, чтобы тебе никто не мешал, не прерывал хода твоих мыслей. Бывало, брал с собой маленькую еще тогда дочь Нору. Она очень любила сопровождать меня в каждую прогулку. Только увидит, что я берусь за удочки, так уж от меня не отстанет, держит за рукав и все ладит одно: «Тпруа, тпруа!» Надо было следить за ней, чтобы не плюхнулась случаем в воду, и одновременно посматривать за поплавками. А там, где сейчас пристань стоит, за Константиновской бухтой, я уток диких стрелял. Наташа жарила их нам на обед.
– О чем вы мечтали в начале вашей авиационной жизни? – спросил его Грацианский.
– Мечтал школу окончить, строить и испытывать самолеты. Теперь в мои годы поступить в высшую школу как-то неудобно. Но только закончу со своими перелетами, обязательно займусь испытанием новых машин. Это заветная моя мечта.
В номер заглянул знакомый авиаконструктор. Как-то сразу завязался разговор о том, как на самолете можно получить наилучшую скороподъемность. При каких условиях на разных высотах можно быстрее всего набрать потолок?
Конструктор заспорил с практиком-летчиком Леваневским. Спор был долгим и горячим. Леваневский закончил его так:
– Если вы не верите моим доводам – летим завтра со мной, и я вам на деле в воздухе покажу, что вы неправы! Сухая формула не всегда учитывает все те явления, которые легко доказать на практике.
Теоретик поморщился и вынужден был в конце концов сдаться:
– Может быть это так и есть на практике, как вы говорите. Вам, практикам, бывает иногда виднее.
Как бы ни были хороши севастопольские благоуханные вечера, как ни радовало глаз близкое вечернее море и безоблачное небо с начинавшими показываться звездами, все же Леваневский уходил с балкона ровно в одиннадцать часов вечера, не позднее, потому что вставать приходилось ежедневно в семь часов утра. Леваневский строго выдерживал установленный порядок дня.
По вечерам, если полеты днем не затягивались, он успевал заглянуть в кино, посмотреть какую-нибудь новинку.
В Севастополе в те дни выступал Утесов со своим коллективом. Леваневский пошел с Грацианскими на последний концерт Утесова, чтобы развлечься после трудового дня. Вошли потихоньку в зал и незаметно сели. Все же Утесов увидел вошедших и перед исполнением следующего номера программы публично приветствовал Леваневского.
Все встали и принялись неистово аплодировать. Леваневский поежился на стуле и спросил смущенно соседей:
– Придется встать?
Когда Леваневский встал, в зале вновь загудело с необычайной силой.
Душистым вечером возвращались летчики к себе в гостиницу.
– Зал, в котором мы сейчас так и не дослушали концерта, хорошо знаком мне, – сказал Леваневский своим спутникам. – В этом самом зале меня выпускали из школы морлетов. Тогда, при выпуске в актовом зале, мне казалось, что я все уже постиг. Каким смешным кажется мне теперь тогдашнее мое настроение!
Он жаловался Грацианскому, что его утомляют лишние разговоры, расспросы, интервью. Хочется серьезно заняться испытательной работой. Он говорил, что два года пребывания в Америке принесли ему многое. И он хотел бы накопленные знания передать своим товарищам и быть полезным своей родной, советской авиации.
– Если мне удастся осуществить это, – говорил Леваневский, – я считал бы, что, наконец, нашел себя.
Уже поздно вечером в номер гостиницы вошли корреспонденты. Леваневский познакомил молодых людей с Грацианским, оставил их и перешел на балкон, сел в кресло и курил, глядя на бухту, где провел лучшие свои молодые авиационные годы.
Рано утром к месту испытаний новых самолетов приехал начальник научно-исследовательского института и, увидев Леваневского, сказал:
– Сейчас передавали по радио, что Чкалов, Байдуков и Беляков отправились в полет из Москвы через Северный полюс в Америку.
Леваневский, давно уже знавший о готовящемся полете товарищей, ответил:
– Ну что ж, это хорошо. Пусть начинают, а мы продолжим!
Пилот и словом не обмолвился, что сам через месяц полетит через полюс на Фербенкс и Нью-Йорк.
Незадолго до окончания испытательных работ Леваневский предложил Грацианским перед последним выходным днем поехать к Георгиевскому монастырю встречать рассвет. Пилоты долго сидели на обрыве близ монастыря под Севастополем.
– Я часто, бывало, ездил сюда, когда учился и работал в Севастополе, – рассказывал Леваневский.
Обрыв был крутой, метров полтораста. Вниз на море с обрыва было смотреть точно с самолета. В ночной синеве казалось, что внизу бездна. Может быть это и привлекало летчика – ощущение высоты.
– Я не мастер на рассказы, а вот послушать люблю, когда кто-нибудь из друзей мне рассказывает.
– Почему вы такой скучный? – спросила пилота жена Грацианского. – Рассказали бы что-нибудь нам из своей жизни, не скромничайте, вы очень хорошо рассказываете.
Леваневский просидел еще долго на обрыве, молча созерцая ночное море, потом оживился и заговорил:
– Знакомые мне здесь места. С каждым местом под Севастополем связано обязательно какое-нибудь воспоминание. Помнится, как под Севастополем мне пришлось держать в воздухе связь с береговой батареей. Я сбавил газ, чтобы снизиться и передать сигнал по назначению. И, черт возьми, у меня в машине самовоспламенилась ракета. Носится огненная по кабине. Чертит вокруг тебя огненные фигуры. Было тихо, вот как сейчас. А мы летим вдвоем с техником, и у нас в кабине мечется горящая ракета, что сумасшедший с папиросой в пороховом погребе. В кабине были дополнительные баки с горючим. Ракета летала как раз между баками.
«Я получил задание вылететь далеко в море и сообщить на батарею о приближении противника. Сообщить предлагалось не по радио, а по коду о результатах разведки. Я сделал донесение и отправился к Севастополю, как раз пролетал вот этот монастырь. Управления я бросить не могу. Значит, не могу тушить ракеты, а техник мой растерялся, смотрит как обалделый, словно в саду на фейерверк. Кричу ему во все горло, знаками показываю:
« – Туши!
«А он стоит и хлопает глазами. Ну тут, вы меня извините, нашатырного спирту у меня не было, чтобы привести его в чувство, размахнулся я одной рукой и по шлему его. Вмиг привел в человеческое состояние! Вижу, схватил парень чехол от винта и мечется вслед за ракетой, силится поймать. Наконец накрыл ее и вместе с чехлом выбросил через люк в море. Тут нам сразу обоим стало весело. Мы даже расцеловались».
– А отчего загорелась ракета? – спросил Грацианский.
– Это так и осталось загадкой. Так и не нашли после причину самовозгорания ракеты.
На безоблачном небе рассвет был дружным, и, едва только потянул предрассветный ветерок, Леваневский вспомнил о далекой Чукотке.
– По-чукотски для рассвета существует целых шесть обозначений, – сказал Леваневский. – Это – знатоки природы. У нас не каждый горожанин знает о предрассветном ветре. А у чукчей этот предрассветный ветерок носит свое особое название: Тынэуи. Этим именем зовут также и многих девушек на Чукотке. Тынэуи – самое красивое женское имя у них.
«Как только предрассветный ветерок затихает, сейчас появляется Куутынаэ, – становится немножко светлее, ярче загорается белая полоса над горизонтом.
«А вот пропало и Куутынаэ. Наступает Нытотын-тотын-лякен: ночь уходит, с востока загорается день, но на западе еще ночь. Вот и Тантотын-тоэ, – уже светло кругом, заря захватила все небо. Самые нежные шелка не могут передать красоты озаренного чукотского неба. Появляется, наконец, Эргероэ – становится совсем светло, гасятся необычайные краски чукотской зари.
«Только на языке народа, так близкого к природе, как чукчи, заря может иметь столько наименований. Тынэуи, предрассветный ветерок, по поверью чукчей, прогоняет унылую темноту ночи и тянет за собой на землю похищенный злыми духами дневной радостный свет».
– Так это же целая сказка о заре, – сказала Грацианская, – а вы еще говорили, что не умеете рассказывать!
Севастополь проснулся, когда летчики вернулись обратно к себе в гостиницу из окрестностей Георгиевского монастыря.
На пути в Москву Леваневский захотел обязательно посмотреть Николаев.
– Давайте туда слетаем, – предложил он Грацианскому. – Там школа, в которой я когда-то начальствовал.
Прилетели в Николаев вечером.
Леваневский исходил весь Николаев, побывал там, где десяток лет назад начинал свою авиационную жизнь.
Пилот испытывал машины в Севастополе, а сам думал часто о том, что делается в Москве с его машиной, избранной им для большого перелета. Отказаться от испытаний новых машин, им же самим привезенных из Америки, он считал себя не в праве.
Подготовка самолета к полюсному перелету затягивалась. Назначенные предельные сроки снова оттягивались, и это тревожило летчика. Он настаивал на том, чтобы все недоделки на самолете были закончены в самом срочном порядке.
Строя первоначально предположения о своем перелете, Леваневский в разговорах с Побежимовым намечал вторую декаду июля, как предельную для старта на Север. Он хотел располагать большим запасом светлого времени. Но самолет и в конце июля не был еще готов для перелета. Недоделки к приезду Леваневского из Севастополя не были устранены в машине. Последние дни перед самым стартом Леваневскому вместе с Побежимовым и Годовиковым все еще приходилось ездить на аэродром и улаживать всякие неполадки. Это нервировало летчиков, и особенно самого командира.
Самым счастливым днем для всего экипажа «К-209» после тревог и волнений подготовительного периода был тот августовский вечер, когда Леваневский рапортовал в Кремле, что машина к старту готова. Старт был разрешен.
Экипаж во главе со своим командиром приехал из Кремля в Конюшки на квартиру Леваневского. Летчики были необычайно оживленны, балагурили, смеялись, пели. Завтрашний день сулил им начало завершения большой работы и ту несказанную радость, которую ощущает художник, положив последний мазок на большое полотно, потребовавшее долгого, напряженного, полного мучительных творческих раздумий и вместе с тем радостного труда.
Старт самолета «СССР Н-209» из Москвы через Северный полюс в Фербенкс – Нью-Йорк был назначен на двенадцатое августа.
Сорок лет назад к тому же Северному полюсу шведский инженер Андрэ с двумя спутниками, Стриндбергом и Френкелем, стартовал на воздушном шаре «Орел», изготовленном в Париже. Местом старта был остров Шпицберген. Андрэ предполагал, что при помощи гайдропов и трех парусов он сможет уйти в нужную ему сторону от любого ветра до двадцати семи градусов.
Тогда еще не было радиостанции, и единственным средством односторонней связи служили Андрэ почтовые голуби. Их взял он с собой три дюжины. Пролетев шестьдесят часов, Андрэ вынужден был опуститься на лед, пройдя по воздуху от места старта всего лишь около трехсот пятидесяти километров.
Три смельчака пошли по дрейфующим льдам к ближайшей от них земле. После долгих и мучительных скитаний путники увидели землю. Это был Белый остров. На нем и нашли могилу три мужественных пионера, задумавших узнать тайну полюса. Останки путешественников были обнаружены совершенно случайно в 1930 году норвежской экспедицией. Возле них были найдены банки с консервами. Это говорило о том, что люди погибли не от голода, а от другой, оставшейся неизвестной причины, скорее всего от холода или болезни.
Через сорок лет после старта воздушного шара Андрэ экспедиция Папанина опрокинула окончательно все предположения о существовании какой-либо земли в районе Северного полюса.
Блестящий рейд звена Героя Советского Союза Михаила Водопьянова изумил весь мир своим достижением Северного полюса.
Перелеты Героев Советского Союза Чкалова и Громова из Москвы в Америку через Северный полюс утвердили за советскими летчиками мировую славу.
Идея Леваневского была претворена в жизнь Героями Советского Союза Чкаловым, Байдуковым и Беляковым, Громовым, Юмашевым и Данилиным.
Двенадцатого августа 1937 года в 18 часов 15 минут со Щелковского аэродрома, близ Москвы, был дан старт третьего беспосадочного перелета по маршруту Москва – Северный полюс – Северная Америка.
Через десять минут после взлета с борта самолета «Н-209» была принята первая радиограмма, за ней последовали с небольшими промежутками и другие сообщения.
«18 часов 25 минут. Слушайте меня на волне 55 метров. Как вы меня слышите?
Галковский»
«18 часов 45 минут. Вас слышу на волне 32,8. Слышу хорошо. Прошли траверз Загорска. Все в порядке.
Левченко, Галковский»
«18 часов 49 минут. Начнем работать по расписанию. Все в порядке.
Галковский»
«19 часов 40 минут. Пересекли Волгу-матушку, путевая скорость 205 километров в час. Высота полета 820 метров. Слышу хорошо Москву на волне 32,8. Все в порядке. Самочувствие экипажа хорошее».
«20 часов 55 минут. В 20 часов 37 минут прошли траверз озера Воже. Архангельск, передавайте на волне 512 метров. Москву слышу хорошо.
Галковский, Левченко»
«22 часа 03 минуты. В 21 час. 50 минут широта 63°, долгота 40°,2'.
Галковский»
«23 часа 53 минуты. 23 часа 09 минут прошли остров Моржовец. Высота полета 2600 метров. 3 часа идем ночью. Леваневский, Кастанаев ведут самолет по приборам. В самолете горят все кабинные огни. Все в порядке».
13 августа, 0 часов 35 минут. Все в порядке. Материальная часть работает хорошо. Самочувствие хорошее. Перехожу на волну 26,54 метра.
Галковский»
«0 часов 55 минут. Слушайте меня на волне 26,54 метра. Как меня слышите? 0 часов 39 минут вышли Баренцево море. Широта 68° 31', долгота 44° 10'. Позади осталась ночь. Ожидаем солнце. Высота полета 2500 метров. Все в порядке. Самочувствие хорошее.
Левченко, Галковский»
«1 час 53 минуты. Вес в порядке. Ждите».
«2 часа 20 минут. 1 час 40 минут широта 70°20', долгота 45°15'. Высота полета 2500 метров. Взошло солнце. Внизу сплошные облака. Температура воздуха 25 градусов. Ждите».
«2 часа 54 минуты. 2 часа 25 минут нахожусь широта 72°15', долгота 45°47'. Высота полета 2300. Идем над сплошными облаками. Все в порядке. Самочувствие экипажа хорошее.
Левченко, Галковский»
«3 часа 16 минут. Метео принял. Ждите 40 минут. Все в порядке. 3 часа 42 минуты. Все в порядке. Ждите».
«4 часа 35 минут. 3 часа 50 минут долгота 44°20', широта 74°50'. Слышим оба маяка хорошо. Однако к Рудольфу по маяку идти нельзя. Высокая облачность к востоку от 50 меридиана. Идем к Земле Александры. Все в порядке. Самочувствие хорошее.
Левченко, Галковский»
«4 часа 58 минут. 4 часа 28 минут широта 76° 52', долгота 44° 50'. Все в порядке.
Левченко, Галковский»
«5 часов 43 минуты. Высота 6000 метров. Температура воздуха –27. Все в порядке.
Левченко»
«6 часов 44 минуты. 6 часов 20 минут широта 79° 13', долгота 51° 42', перевалили фронт. Идем к Рудольфу по маякам. Как слышите? Все в порядке. Самочувствие хорошее.
Левченко, Галковский»
«8 часов 30 минут. Рудольф, я РЛ. Дайте зону радиомаяка на север».
«9 часов 15 минут. Идем по маяку. Все в порядке. Самочувствие экипажа хорошее.
Галковский»
«11 часов 50 минут. По пути к полюсу в зоне маяка. Высота полета 5400. Материальная часть работает отлично. Температура воздуха –28°. Все в порядке. Самочувствие экипажа хорошее. Как меня слышите?
Галковский»
«12 часов 32 минуты. Широта 87° 55', долгота 58°. Идем за облаками, пересекаем фронты. Высота полета 6000, имеем встречные ветры. Все в порядке. Материальная часть работает отлично. Самочувствие хорошее.
Левченко, Галковский»
«13 часов 40 минут. Пролетаем полюс. Достался он нам трудно. Начиная от Баренцова моря, все время мощная облачность. Высота 6000 метров, температура –35°. Стекла кабины покрыты изморозью. Сильный встречный ветер.
Сообщите погоду по ту сторону полюса. Все в порядке.
Леваневский, Кастанаев, Левченко, Галковский, Годовиков, Побежимов»
В течение первой половины дня в штабе перелета получались сведения о ходе перелета Героя Советского Союза Леваневского. Перелет протекал успешно. В 13 часов 40 минут самолет прошел над полюсом и лег курсом на Аляску. Передачу с самолета принимали береговые радиостанции Народного комиссариата связи СССР и Главного управления Северного морского пути. В 14 часов 32 минуты с самолета была передана радиограмма, в которой сообщалось, что крайний правый мотор выбыл из строя из-за порчи маслопровода; высота полета – 4600 метров при сплошной облачности.
После этого регулярная связь с самолетом нарушилась. В 15 часов 58 минут по московскому времени Якутская радиостанция приняла следующее сообщение с самолета: «Все в порядке. Слышимость PI» (что значит – плохая). Затем в 17 часов 53 минуты радиостанция мыса Шмидта приняла с самолета следующую радиограмму: «Как меня слышите? РЛ (позывные самолета Леваневского). Ждите».
Все военные, коммерческие и любительские радиостанции Северной Америки вели непрерывное наблюдение за эфиром, слушали позывные и передачи советского самолета. Одновременно северные и дальневосточные советские радиостанции также непрерывно следили за эфиром. Между Москвой и Вашингтоном, а также между Москвой, Сан-Франциско и Фербенксом поддерживалась регулярная связь по радиотелефону и радиотелеграфу. Однако связь с самолетом «СССР Н-209» возобновить не удалось.
Той порой Папанинская льдина, неся на себе четырех советских героев, их шелковое жилище, продовольствие, закупоренное в банки, научные приборы, радиостанцию Кренкеля, карты и пса Веселого, продолжала свой исторический дрейф на юг. Урывками после трудной и напряженной работы на льдине Иван Дмитриевич Папанин коротко записывал в свой дневник:
«12 августа. Погода продолжает свое гнусное дело. Дует ветер силой до 12 метров в секунду. Идет мокрый снег, температура – минус 1 градус... Теодорыч (Эрнст Теодорович Кренкель) после завтрака лег спать. Я все время очищал базы от снега, так как они наполовину скрыты под сугробами. Баулы с керосином совсем занесло... Я сварил обед. После обеда решили отдыхать. Особенно я уговаривал Теодорыча, так как ему ночью надо работать. К тому же с острова Рудольфа нам сообщили, что самолет Леваневского уже вылетел из Москвы на Аляску и надо за ним следить.
Всю ночь до утра и потом целый день Эрнст не спал: он слушал самолет Леваневского. Я пошел варить обед, потом принес чаю Теодорычу.
13 августа. Несмотря на то, что я лег в 5 часов утра, долго спать не пришлось. Через 2 часа я уже вылез из мешка, чтобы спросить, где самолет Леваневского. У нас была надежда, что Леваневский завернет к нам, сбросит горелки для примусов, которые мы просили... Я сварил чаю, предложил Теодорычу, но он не смог пить. Тогда я приготовил ему кофе и понес в радиорубку... Почти каждые 5 минут я бегал на радиостанцию, спрашивал, слышно ли что-нибудь от Леваневского.
Вскоре после полудня мы узнали, что самолет идет на трех моторах. Это сообщение пронзило всех как электрическим током. Все подумали, что дело плохо. Леваневский радировал, что он летит в сплошном тумане. Все почувствовали такую боль, будто в душе что-то оборвалось.
Я сварил Эрнсту кофе, чтобы не заснул, так как он уже вторые сутки сидит с наушниками в радиорубке...
Время было уже предвечернее, от Леваневского ничего не слышно. Всех это очень волновало и мучило, но мы продолжали работать. Думаем, что он продолжает лететь вперед на трех моторах, а радиостанция у него «скисла», как случилось у нас, когда мы садились на Северный полюс. Эрнст все продолжает слушать – неутомимо, упорно, внимательно.
Мы пошли с Петром Петровичем выбирать барометры из океана. На помощь приходил Женя, так как без смены нам двоим очень тяжело работать. Потом привез с базы бидон с продовольствием, ящик с маслом. Мы втроем перекусили; Теодорыч не снял наушников и не мог к нам присоединиться.
Через каждые 5 – 6 часов варю кофе и ношу Эрнсту. У него усталый вид, чувствую, что сейчас свалится с ног. У всех такое тяжелое настроение, что, конечно, не до сна. Хотел писать статью в «Правду», которую начал накануне, но не пишется. Залез в спальный мешок, но больше получаса дремать не пришлось. Снова встал и пошел на радиостанцию. Женя и Петр Петрович также долго лежали и не могли заснуть.
14 августа. Спали очень мало и, будто сговорившись, пошли на радиостанцию. Теодорыч по-прежнему сидит с наушниками у радиостола и слушает: не появятся ли сигналы самолета Леваневского?
В 7 часов утра прослушали «Последние известия по радио». Узнали, что Леваневский ничего не сообщает. На душе стало грустно и досадно: где же его искать? Я еще не теряю надежды. Мы попросили радистов острова Рудольфа, чтобы дали возможность на 2–3 часа уложить Теодорыча. Он бледен и измучен без сна. Правда, Кренкель – очень сильный человек, но сон его одолевает.
На Рудольфе согласились.
.. .снова сварил кофе для Теодорыча. Он говорит, что после кофе ему не хочется спать. Нас всех очень беспокоит положение самолета Леваневского. . .
Кренкель настроился на станцию имени Коминтерна. Только что «Последние известия по радио» сообщили, что на розыски Леваневского вылетают Водопьянов, Молоков и Алексеев – наши старые друзья!
Надвигается туман; очевидно, пойдет снег.
15 августа. Продолжается напряженное состояние: Теодорыч круглые сутки сидит и слушает самолет Леваневского. Но в то же время у нас не прекращаются и научные наблюдения, для проведения которых нас сюда на льдину и посадили...
Мы легли спать в 2 часа ночи. Эрнст Теодорыч до утра должен продолжать слушать. Больно смотреть на него. Он работал с нами на лебедке. Потом за чаем съел колбасу. От усталости, переутомления и систематического ограничения в пище за эти дни (он пил только кофе) у него началась рвота. Вместо того чтобы лечь спать, он все же пошел к радиостолу, надел наушники и продолжает свое дело: слушает самолет Леваневского».
Так жили и работали в те волнующие для всей страны дни великие подвижники советской передовой науки Папанин, Кренкель, Ширшов и Федоров.
Отважные люди на льдине могли при первом мощном взломе льдов оказаться в весьма опасном положении. Тогда по заранее намеченному плану на помощь папанинцам пришел бы самолет дальнего действия с острова Рудольфа, где Герой Советского Союза летчик Мазурук нес «папанинскую вахту».
Случилось так, что незадолго перед стартом Леваневского из Москвы через полюс Мазурук был отвлечен с острова Рудольфа для перевозки на маленьком самолете начальника станции бухты Тихой. Этот начальник вздумал прилететь на остров Рудольфа «для обмена накопленным опытом». Свезти начальника зимовки обратно в Тихую с Рудольфа не составляло особого труда. Но попасть к себе на Рудольф из бухты Тихой Мазурук не смог в течение долгого времени.
Радист Вознесенский, безраздельно хозяйничавший на радиостанции в бухте Тихой целых два года, возмущал всю зимовку своим непонятным поведением. Он перестал передавать частные телеграммы с острова на материк, задерживал ответы с Большой земли, волнуя всю зимовку, обманывал Мазурука, давая ему ложные сведения о погоде на Рудольфе. Когда в Тихой была ясная погода, радист Вознесенский неизменно сообщал Мазуруку, что на Рудольфе в это время туман или снегопад, лететь туда нельзя. И Мазурук оставался как бы связанным в бухте Тихой. Он не мог вылететь на розыски «Н-209» немедленно после прекращения работы радиостанции Леваневского. Случись в эти дни что-нибудь с папанинцами, и к ним не смог бы прийти на помощь Мазурук.
В те напряженные для всей советской страны часы, когда, быть может, экипаж Леваневского обсуждал свое трагическое положение возле самолета, разбившегося в мощных торосах Центрального полярного бассейна, и надеялся на скорую братскую помощь Мазурука, несшего вахту на Рудольфе, в шестистах километрах от предполагаемого места вынужденной посадки «К-209», человеческий выродок радист Вознесенский творил свое гнусное дело, задерживая Мазурука в бухте Тихой.
В дни перелета Леваневского Вознесенский совсем прекратил работу, сохранив лишь видимость ее. Он обманывал зимовщиков, заставлял механика запускать мотор, а сам стучал ключом, передавая будто телеграммы или вслушиваясь в эфир. Он рассылал подложные телеграммы от имени Героя Советского Союза Мазурука. Он мучил механика бухты Тихой ночными вахтами. А когда механик приходил ночью, то заставал радиста спящим на станции.
– Мишка, вставай! – будил его механик.
Радист просыпался, таращил спросонья глаза и бормотал:
– Ступай к себе, сегодня отменяется!
При полетах через полюс Чкалова и Громова бухта Тихая производила ежечасные метеорологические наблюдения, получив приказ об усилении наблюдений. Героические самолеты, совершавшие небывалые в истории трансполюсные рейсы, знали о том, что делается кругом над пролетаемыми станциями. В случае нужды самолеты могли бы совершить посадку там, где это позволили бы метеорологические условия. Леваневский, пролетая над районом Земли Франца-Иосифа, не знал о состоянии погоды в бухте Тихой, потому что рация Вознесенского молчала. «Экватора» об усилении метеорологических наблюдений метеоролог бухты Тихой не получила. Полет Леваневского бухта Тихая не обслуживала, а вредила ему по вине радиста Вознесенского, прекратившего в те дни работу.
Метеонаблюдательница бухты Тихой, узнав в последних известиях по радио о вылете Леваневского, усилила по своей инициативе метеорологические наблюдения, ведя их ежечасно. Она в мороз и в ветер ходила замерять температуру воздуха и воды, силу ветра, его направление и все эти сведения сообщала ежечасно на радиостанцию Вознесенского. А тот бросал их в корзину. Обманывая Мазурука, радист Вознесенский как бы держал его в плену в бухте Тихой. Мазурук не смог вылететь на розыски, когда еще было светлое время, удобное для полетов.
Поиски производились издалека...
Многочисленная трудовая семья советских радистов оказалась не без урода, но это был один лишь Вознесенский. Тысячи других радистов равнялись по Кренкелю. Они по целым дням не снимали с головы наушников, напряженно вслушивались в эфир, ища самолет Леваневского. Десятки лучших летчиков нашей страны, несмотря на близость полугодовой полярной ночи, беззаветно ринулись на Крайний Север. Мужественные советские моряки пошли на бой со льдами за экипаж Леваневского. Каждый гражданин, раскрывая по утрам газету, трепетно искал последние известия о продвижении советских летчиков и моряков к высоким параллелям.
Ледокол «Красин», стоявший на чистой воде в Чаунской губе, был направлен на северо-восток к берегам Аляски, к мысу Барроу. Находившийся в полете Герой Советского Союза летчик Павел Головин прислал в Правительственную комиссию телеграмму: «Экипаж самолета «Н-206» считает товарищеским долгом предложить свои услуги для участия в поисковых операциях на нашем самолете, в пределах наших возможностей».
К мысу Барроу полетели машины летчиков Задкова и Грацианского с разных концов Советского Союза. Началась спешная подготовка самолетов Героев Советского Союза Водопьянова, Молокова и Алексеева, летавших к Северному полюсу.
Папанин сообщал с дрейфующей льдины, что готов принять на свое ледяное поле самолеты, – посадка самолетов в его лагере возможна.
Герою Советского Союза Головину было предложено вылететь на остров Диксона и находиться там в резерве для полета на север в западный или восточный районы Арктики.
Вся сеть радиостанций и метеостанций продолжала свою работу. Радисты непрерывно искали в эфире позывные «РЛ». Радиостанция Леваневского, работающая на широком диапазоне волн, могла быть принята на очень большом расстоянии. Ее могли услышать в Арктике и в самых южных районах Советского Союза.
В Америке по заданию Правительственной комиссии был приобретен большой самолет – летающая лодка «Коксолидейтед». Эта машина готовилась к экспедиции на Новую Гвинею, но неожиданно маршрут ее изменился. Это был один из лучших новейших самолетов с двумя мощными моторами по тысяче сил каждый. Его переуступили для СССР за двести тридцать тысяч долларов. На этом самолете и летел по заданию Правительственной комиссии американский полярный исследователь Вилкинс. Советское правительство приняло предложение американского летчика Маттерна и финансировало его полеты.
Советское правительство предоставило комиссии по организации перелетов неограниченные материальные и денежные средства для розыска экипажа Леваневского. Непосредственнее руководство операциями Правительственная комиссия возложила на Главсевморпутъ. Всего на розыскные работы были двинуты первоначально девять больших советских самолетов четырехмоторных и двухмоторных, а также шесть советских одномоторных вспомогательных самолетов.
С каждым днем сокращалось количество светлого времени для полетов на Север. На высоких северных параллелях наступала уже зима, а с нею долгая темная ночь. Солнце перестало показываться над Северным полюсом, и он погружался в полугодовой мрак. Полеты советских летчиков с каждым днем усложнялись.
Со стороны Америки в Ледовитый океан летели самолеты Вилкинса, Маттерна и должны были присоединиться к этой работе машины Задкова и Грацианского.
Джо Кроссон совершил полет на «Локхиде Электра» из Фербенкса до острова Флаксмен, но, не обнаружив никаких признаков самолета, вернулся обратно в Фербенкс.
Пилот Роббинс вместе с Армистедом вылетел из Фербенкса на север, покрыл расстояние в четыреста километров и вернулся обратно.
Самолет «Фейр чайльд», пилотируемый Меррейем Стюартом, после безуспешных поисков также вернулся в Фербенкс.
Судя по скорости, с которой продвигался самолет «Н-209» до полюса, и считая, что посадку Леваневский совершил вскоре после его последнего сообщения с борта самолета, в Главсевморпути предполагали, что экипаж «Н-209» должен был находиться где-нибудь к югу от 88° северной широты и на меридиане Фербенкса, на 148° западной долготы. Во всяком случае точка местонахождения экипажа представлялась близкой к так называемому Полюсу недоступности в центре Северного Ледовитого океана. Полюс недоступности покрыт ледяными полями. Как показал опыт экспедиции на Северный полюс, на этих полях были возможны посадки тяжелых самолетов. Дрейфующие мощные поля наблюдались от полюса на юг до 82° северной широты и в районе архипелага Франца-Иосифа. В летние месяцы поверхностный слой льдин несколько оттаивал под влиянием тепла, но одновременно снизу этих полей происходил новый нарост льда.
По сто сорок восьмому меридиану и направлялись все летные машины, искавшие Леваневского и его товарищей. Сподвижник Леваневского Горой Советского Союза Беляков, разбирая возможные варианты посадки «Н-209», приходил к заключению, что посадка машины всего вероятней в районе 89° северной широты и 148 меридиана. Он рекомендовал обыскать тщательно в первую очередь этот район в радиусе ста километров. Но не исключалась и возможность поворота машины Леваневского в сторону – к Земле Франца-Иосифа, к льдине Папанина или, наконец, к берегам Гренландии и архипелага Перри. Такое решение Леваневского было мало вероятным, но и оно казалось возможным, если экипаж видел в этой стороне просветы в облачности, окутавшей самолет в последние часы его полета.
Пилотировать самолет в облаках на трех моторах крайне сложно. Снижаясь, самолет безусловно попадал в облака со снегом, а возможно и с дождем. Чем ниже, тем условия полета осложнялись. Не зря Леваневский рассчитывал преодолеть полюс на большой высоте, для чего запасся значительным количеством кислорода. При снижении из-за порчи мотора машина могла обледенеть в дождевых облаках, что и привело к срочной вынужденной посадке. И то, что радист не успел передать больше радиограмм, давало повод к догадкам, что самолет сел в районе своего последнего местонахождения, т. е. на 89° северной широты и 118° западной долготы.
Герой Советского Союза Байдуков находил, что такой большой и хорошо известный ему самолет, как «Н-209», не мог разбиться так, чтобы весь экипаж погиб одновременно. Байдуков слишком хорошо знал эту машину, на которой сам побивал с Кастанаевым международный рекорд на дальность с грузом. На худой конец Байдуков предполагал, что Побежимов и Годовиков, находившиеся в центре самолета, в случае его срочной посадки имели время, чтобы отбежать в хвост самолета и тем спасти свои жизни.
Если машина села на мелкобитый лед, то и на нем, несмотря на свой большой вес, она при своем габарите и выносе крыльев не могла сразу затонуть, а, прежде чем погрузиться в воду, держалась еще некоторое время; на могучих крыльях. Сперва мог затонуть фюзеляж, а лишь потом весь самолет. Это происходило не сразу, не в одно мгновение. И люди, уцелевшие в машине при посадке, могли найти время, чтобы выбраться на лед.
Непогоды задерживали продвижение поисковых воздушных кораблей к Земле Франца-Иосифа. Когда, наконец, экспедиция достигла острова Рудольфа, она оказалась в долгом плену у непогоды. Поисковый самолет должен был находиться в воздухе пятнадцать часов, отправляясь с Рудольфа на север. И для этих пятнадцати часов надо было синоптику экспедиции подобрать подходящую погоду.
В плохую видимость можно было пройти над терпящим бедствие самолетом, не заметив его в тумане или пурге. Надо было ясно видеть, чтобы различить на льдине материка людей с вещевыми заплечными мешками.
В туман или снегопад лететь рассыпным строем было невозможно. Полюс сообщал, что и у него видимость плохая, туман до самого льда. Решили двинуть с Рудольфа на поиски один самолет из всей летной группы. В полет пошел самолет Героя Советского Союза Михаила Водопьянова.
Четвертого октября в районе полюса установилась ясная погода, но в этот день Рудольф закрыло сплошной облачностью, снегопадом и туманом. Ночью под шестое октября летчики снова дежурили на куполе острова Рудольфа, где находились самолеты. На куполе только под утро стало проясняться. В восемь часов открылся весь купол. Но моторы остыли на морозе, и вылететь можно было только через два часа с тем, чтобы возвращаться при полной темноте обратно на базу к Рудольфу. Пришлось снова отложить полет.
Все сроки были на исходе, и под конец выбора другого не осталось, как лететь в любую погоду. А вдруг где-нибудь впереди есть просветы и в одном из таких просветов удастся обнаружить «Н-209». И хоть полюс не давал никаких благоприятных сведений и прогнозы на седьмое октября не предвещали ничего хорошего, начальник поискового звена самолетов Герой Советского Союза Шевелев, посоветовавшись с Водопьяновым и Спириным, решил лететь на полюс.
На широте 84° началась сплошная облачность. Она постепенно прижимала самолет. На восемьдесят восьмой широте самолет Водопьянова встретил фронт. Прошли его бреющим полетом, в густой темноте, быть может над самыми маковками торосов. За фронтом облачность повысилась, и это давало какие-то надежды на успех работы.
Полюс сообщал, что в его районе погода ясная. Это вдвойне окрыляло летящих людей. Высота полета стала возрастать с каждой новой милей, которая приближала к летчикам заветный полюс.
Машина шла на высоте пятисот метров.
По расчетам Спирина, к моменту вылета самолета Водопьянова с Рудольфа самолет Леваневского должен был находиться в полосе, ось которой – меридиан 122° западной долготы, между полюсом и широтой 88°30'. Для большей уверенности предполагали дойти до 82° северной широты по ту сторону полюса. От полюса пошли курсом параллельно меридиану 122 западной долготы в двадцати километрах западнее этого меридиана.
За 89° северной широты вновь стали встречаться полосы тумана. Он густел и в пределах видимости простирался до самого горизонта. Этот туман делал бесцельным дальнейший полет к югу в сторону Америки.
Самолет Водопьянова повернул. Сбросили три осветительные ракеты с расчетом, что их, быть может, заметит экипаж Леваневского и успеет подать какие-нибудь сигналы.
Не при звездах, не при луне, а в сплошной темени летел самолет Героя Советского Союза Водопьянова над шапкой мира в зимнюю пору, и штурман Герой Советского Союза Спирин умело использовал в этом полете гирополукомпас, радиомаяк и ненадежный в высоких широтах магнитный компас. Спирин точно провел самолет по всем курсам. Никаких признаков самолета Леваневского при тщательном наблюдении в этом районе не было обнаружено...
После одного из очередных рейсов машина Сикорского, закупленная в Америке Леваневским, возвращалась с Севера в Красноярск. Эта мощная машина работала на линии Красноярск – Диксон. За штурвалом сидел летчик Грацианский. Пилота окликнул бортрадист. По его лицу можно было сразу понять, что принята какая-то важная телеграмма. Экипажу предлагалось немедленно прибыть в Красноярск и снарядить самолет для поисков экипажа Леваневского.
Вспомнились летчику широкоулыбающееся лицо Сигизмунда, Севастополь, где вместе испытывали американские машины. Неужели погиб Сигизмунд? Как-то не вязалось представление об этом человеке со смертью. Летчик прибавил газ. Скорей в Красноярск и оттуда на помощь товарищам, быть может терпящим бедствие!
Ледокол «Красин» тем временем шел полным ходом из Чаунской губы к мысу Барроу. Самолет Грацианского показался под мысом Барроу уже в то время, когда экипаж самолета Задкова вынужден был оставить во льдах свой раздавленный самолет, отказаться от дальнейших розысков и перейти на борт ледокола.
Маттерн, вызвавшийся искать самолет Леваневского, затребовал сто тысяч долларов в залог за свою машину. Он полетел на Фербенкс, куда должен был вслед за ним прибыть его заливщик (самолет-бензиновоз). Но летчик на бензиновозе сделал посадку не в Фербенксе, а в двадцати километрах от него в топком болоте, разбив свой трехмоторный летающий «Форд». Этот древний самолет был также застрахован предприимчивыми авиаторами. Предполагалось, что «Форд» зарядит самолет Маттерна над Ледовитым океаном. Пришлось Маттерну, не дождавшись заливщика, лететь одному из Фербенкса на мыс Барроу.
Через час после своего вылета из Фербенкса Маттерн прекратил всякую связь с землей и даже перестал отвечать на вызовы. Запеленговать его не представлялось возможным.
За полет он заломил бешеную цену и установил большую страховую премию в случае поломки своей машины. Бедняге не так хотелось лететь, как заработать монету! Он совсем забыл о благородстве советского летчика Леваневского, оказавшего Маттерну помощь в самый тяжелый момент его летной жизни, запамятовал, как Леваневский из сожаления к неудачливому американцу, уступая его мольбам, выгораживал летчика от множества нападок американской прессы и упреков в малограмотности и трусости, заставивших Маттерна прекратить свой скоростной кругосветный перелет на кочках Анадырской тундры.
Грацианскому было дано из Москвы задание начать розыски в северо-западном секторе от 148-го меридиана, а американскому полярному исследователю летчику Вилкинсу поручили вести поиски на северо-восток от 148-го меридиана. Всю площадь, которую надо было обследовать обоим самолетам, разбили на квадраты в пятьдесят километров шириной каждый. Самолет Грацианского бороздил небо Аляски на высоте трехсот – четырехсот метров и спускался над самым льдом в поисках самолета Леваневского. Разводья, едва затянутые молодым льдом и чуть запорошенные снегом, издалека выделялись своей темноватой окраской. Причудливые формы разводий напоминали порой распростертые крылья самолета. И машина Грацианского подолгу кружила над этими разводьями.
С середины сентября по самый конец октября Грацианский сделал шесть полетов. Сорок два часа в воздухе над льдами американской Арктики находился его самолет. Десять тысяч километров было пролетано над льдами Центрального полярного бассейна, скалистыми мысами северного уголка Америки – и безрезультатно.
Леваневского знала вся Аляска. Каждый житель самого маленького селения на Аляске говорил о нем как о выдающемся советском летчике, мужественном человеке, выручившем из беды их соотечественника Маттерна и проложившем воздушный путь из Лос-Анжелоса в Москву.
Грацианский обыскал все побережье Аляски от мыса Хоп до устья реки Мекензи в Канаде и летал на запад от 148-го меридиана до мыса Барроу и 87° северной широты.
Американский исследователь Джордж Губерт Вилкинс поступил не так, как его соотечественник Маттерн. Он широко не вещал о своих операциях в Арктике. У всех в памяти остался отважный полет Вилкинса вместе со своим сподвижником Эйелсоном (Погиб впоследствии вместе с американцем Борланд во время зимнего полета над Чукоткой.) Вилкинс вынужден был опуститься однажды на 78 ° северной широты и 175 ° западной долготы. Эйелсон возился с мотором, пытаясь его запустить, а Вилкинс, не теряя времени, измерял глубину океана там, где никогда еще не было ни судна, ни человека, ни самолета. Когда мотор удалось наладить и взять глубину океана на месте посадки, пионеры освоения американского Севера продолжали полет к родным берегам. Но до материка не хватило бензина, сели на лед. Одиннадцать дней брели летчики по льдам и благополучно достигли берегов Аляски.
18 сентября 1937 года Губерт Вилкинс отправился в свой последний полет, пятый по счету, на поиски самолета «Н-209». Между тем наступавшая зима гнала летчика с Крайнего Севера. С острова Бартера Вилкинс вылетел в снегопад. Видимость была не больше полмили. Американский исследователь поступил подобно Леваневскому: он не выбирал погоды.
С самолета Вилкинса приходили радиограммы о том, что он летит над сплошной облачностью на высоте свыше тысячи метров. Он рассчитывал на улучшение погоды. Над семьдесят пятой параллелью Вилкинс вынужден был лететь на высоте около полутора тысяч метров. С такой высоты трудно было разглядеть на льду человека, облака же и без того скрыли под самолетом льды океана. Полет производился впустую. Сквозь облачный покров нельзя было ничего увидеть, что делается внизу на льдах. А машина Вилкинса, обледеневая по временам, проносилась уже над семьдесят девятой параллелью по тому 148-му меридиану, где, возможно, летел и Леваневский.
Высокая облачность, простиравшаяся от самого льда, неожиданно встала снова перед Вилкинсом. Летчик стал набирать высоту. Достигнув 86°10' северной широты на том же 148-м меридиане, Вилкинс продолжал полет над высокой облачностью. Альтиметр показывал четыре тысячи двести метров. Облачность продолжала неизменно повышаться. Забираться выше было бессмысленно. Вилкинс вернулся в более ясный район на 83°30' северной широты, чтобы оттуда попытаться пройти под облаками. Но в первый час обратного полета летчик попал в тяжелое положение. В слепом полете, ведя машину по приборам на высоте свыше трех тысяч метров, Вилкинс нырнул в открывшееся оконце. Он опустился до трехсот метров и снова пошел над льдами.
Погода не позволила далее продолжать полет, и Вилкинс повернул свою машину, одевшуюся тонкой ледяной корой. Он радировал с воздуха, что идет в Аклавик, но вскоре дополнительно сообщил, что потерял ориентировку и кружит на большой высоте в ожидании восхода солнца. К вечеру 10 сентября Вилкинс закончил свой полет, опустившись на озере близ Аклавика.
Самолет Леваневского обнаружен не был. Наступала полярная ночь. Стали замерзать лагуны. Грацианскому из Москвы было предложено заканчивать поисковые операции и сниматься в бухту Провидения.
Грацианский взял курс на Фербенкс, пересек горы Эндикотта, реку Юкон и благополучно снизился на аэродроме в Фербенксе. Все население этого небольшого северного города вышло на встречу советского самолета. Здесь еще совсем была свежа память о Леваневском. Здесь мужественного советского летчика знали и на аэродроме, и в отеле, и в парикмахерских, и в фотоателье.
Мэр города Фербенкса на обеде, данном американской общественностью в честь советских летчиков, сказал:
– Если бы вы к нам привезли Леваневского, мы бы вам такую встречу устроили, какую в Америке еще не видывали!
В отель, где остановился экипаж Грацианского, то и дело приходили американцы и расспрашивали о Леваневском, судьбе его экипажа и дальнейших розыскных полетах.
Имя Леваневского слышалось по всем улицам северного американского городка. Леваневского Аляска привыкла видеть за последние годы частым гостем у себя.
Проходили дни за днями. Радиостанция «Н-209» не «вылезала» в эфире. Такие опытные радисты, как воентехник первого ранга Галковский и штурман Левченко, такие бортмеханики, как Годовиков и Побежимов, не могли наладить ни одну из радиостанций своего самолета. Это наводило на тяжелые предположения: материальная часть разбита настолько, что у людей, если они даже уцелели, не оказалось возможности восстановить связь с внешним миром.
Следующей весной, когда снова стало светло в высоких широтах, советские летчики, проведшие зиму на Рудольфе, возобновили свои смелые полеты в район полюса. И все эти полеты, несмотря на большое искусство, с которым они были проведены, никаких результатов не дали.
Прежние частые отлучки Леваневского из дома в длительные полеты были обычными для семьи героя. Окруженная заботами партии и правительства и лично товарища Сталина, семья Леваневского всегда спокойно и уверенно ожидала прилета своего отца. Он улетал надолго, всегда возвращался радостным, оживленным и в первые же дни своего прилета говорил о новых предстоящих делах.
Прошел год после старта «Н-209». Накануне этой годовщины правительство спросило Героев Советского Союза – летчиков и полярных исследователей – о возможности и целесообразности дальнейших поисков. По единодушному их мнению, дальнейшие поиски не могли иметь никаких шансов на успех и экипаж самолета «Н-209» следовало считать погибшим.
В связи с этим Совет Народных Комиссаров Союза ССР постановил дальнейшие поиски самолета «Н-209» прекратить.
В кабинете пилота все оставалась так, как в последний раз видел его Леваневский. На полу лежала шкура белого медведя – подарок зимовщиков острова Врангеля. В книжном шкафу по-прежнему стояли книжки Фритьофа Нансена, Руала Амундсена, Вильялмура Стефанссона и томик старинного издания Михаила Ломоносова с вещими его словами о ледяном пути, отворенном русскими на восток к американской державе.
Владушка Леваневский учил уроки за письменным столом своего отца. Когда мальчик отрывался от работы, он видел перед собой портрет того человека, о котором всегда с таким сыновним уважением и любовью говорил, бывало, отец Владика.
К этому великому человеку в самые радостные и в самые тревожные минуты своей многообразной и выдающейся жизни обращал свой ясный взор мужественный советский, безудержно храбрый летчик, гражданин Социалистической страны, зачинатель великой идеи перелета через Северный полюс из Москвы в Америку, человек-самородок, прошедший путь от рабочего завода «Рессора» через красные фронты до всемирно известного пилота. Одаренный дерзновенным умом и сильным характером, он жизнь свою положил вместе с преданными ему товарищами, покоряя во славу своей родины жестокую полярную стихию.
По утрам Нора и Владик вставали рано и рассказывали матери о сновидениях. Они видели отца, идущего с товарищами по льдам, говорили с ним во сне, он обещал скоро вернуться.
Детям Леваневского и после первой годовщины старта самолета «Н-209» все еще казалось, что улетел их отец в долгий полет и вот откроется дверь, приветливо залает Зита и он войдет в свою квартиру и деланно-строго спросит:
– Ну, как ваше здоровье, как успехи в ученье?
Бортмеханик «Н-209» Г. Т. Побежимов
Радист «Н-209» Н. Я. Галковский
Американский летчик Джемс Маттерн у своего самолета, разбившегося в Анадырской тундре. 1933 г.
А. Беляков, Г. Байдуков, Гуревич, С. Леваневский и В. Левченко в период подготовки к перелету из Москвы через Северный полюс в Америку. 1935 г.
Второй пилот «Н-209» т. Кастанаев и штурман В. Левченко незадолго перед полетом через полюс.
Бортмеханик «Н-209» Н. Н. Годовиков
Домик, где жил С.А. Леваневский в Темир-Хан-Шуре (ныне Буйнакск) в 1921 г. (снято Леваневским проездом через Буйнакск в 1935 г.
С. А. Леваневский под Астраханью во время летнего отдыха на Волге. 1935 г.
С.А. Леваневский в группе летчиков и учлетов в Севастопольской школе морлетов. Справа от С.А. Леваневского летчик Петров, обучавший его летному делу 1925 г.
С. Леваневский и В. Левченко на заводе «Волти» у своей машины в период сборки. Лос-Анжелес. 1936 г.
С. А. Леваневский у карты Севера. На карте прочерченный Леваневским маршрут трансполюсного рейса из СССР в Америку.
С. Леваневский и В. Левченко возле машины, на которой был совершен перелет Лос-Анжолос – Москва. 1935 г.
Машина С. А. Леваневского «Волти» перед вылетом из Америки в Москву. 1936 г.
«НО-25» готовится к взлету. 1935 г.
Перед стартом из Лос-Анжолоса в Москву в 1936 г. Слева В. Левченко с букетом цветов, поднесенных американцами, справа С. Леваневский.
Первый большой перелет С. А. Леваневского на самолете «СССР Н-8» из Севастополя в Ном (Аляска) и обратно до Иркутска (маршрут показан черной линией). 1933 г.
