Читано 4 апреля 1891 г.
Примечание к названию:
Первое восхождение на вершину Эльбруса совершил проф. Фрешфильд с некоторыми другими англичанами в 1868 г. Несколько лет спустя, в 1874 г., поднялась на эту вершину партия англичан под руководством Грове. В 1884 г. достиг вершины Эльбруса известный венгерский путешественник Деши. В последующие годы восхождения на вершину Эльбруса повторялись чаще и чаще; почти ежегодно прибывали на главный Кавказский хребет альпинисты различных национальностей, поднимавшиеся на эту вершину; в числе последних находился также г. Мерцбахер. Ред.
В 1890 году я был командирован для топографических работ в Верхнюю Сванетию. В начале июня я приехал туда и приступил к съемке наиболее высоких гор, входивших в район моих работ; сделал я это с целью приучить казаков легче переносить последствия разреженного воздуха, и таким образом подготовить их к предстоявшему нам восхождению на Эльбрус, которое я намеревался совершить в конце июля. 24-го июля, в 9 часов утра, я с 8-ю казаками и с проводником-сваном выехал из лагеря, находившегося у подошвы горы Ушбы. Мы в этот день успели проехать 37 верст, сделав один привал, и к 7-ми часам вечера приехали на одну из полян, находящихся на р. Накра. 25-го мы проехали всего только 12 верст. 25-го, подъезжая к перевалу Донгуз-орун, находящемуся на Главном Кавкавском хребте, мы встретили двух сванов с лошадью, шедших с северного Кавказа, которые на вопрос хороша ли дорога, ответили, что по ту сторону хребта дорога очень плоха и что они там потеряли одну лошадь. Взобравшись на перевал, высота которого равняется 10493 футов, мы остановились закусить. В это время к нам подошли два свана, которые отправлялись, как потом оказалось, на заработки в Урусбиев аул; закусив и отдохнув, мы поодиночке стали спускаться на ледник, ведя каждый свою лошадь, причем догнавшие нас пешие сваны пошли вперед. Не прошли мы и 50-ти сажен от перевала, как один из сванов остановился и, указав вниз пальцем, стал звать меня. Я подошел к нему и увидел провал в леднике, а в нем, на глубине 3-х сажен, живую лошадь. Я велел принести им имевшуюся при нас железную лопатку, и мы начали обрывать по краям провала снег, сваливая его вниз; через четверть часа образовалась покатость, по которой мы на веревке спустили в провал одного свана; он взял за уздечку лошадь, и она в одно мгновение очутилась на поверхности ледника.
Все были очень рады спасению жизни лошади; один из сванов, похвалившийся знанием дороги через ледник, взял спасенную лошадь и побежал с нею вниз, не разбирая дороги. Я остановил его, дал ему штык в руки и велел идти тише и ощупывать перед собой лед; он пошел вперед, а мы на некотором расстоянии друг от друга потянулись за ним длинной вереницей, ведя за собой каждый свою лошадь, но не прошли мы и ста сажен, как найденная лошадь провалилась задними ногами в трещину; к ней подбежали два свана и несколько казаков, схватили ее со всех сторон и стали вытаскивать; при этом лошадь выказала неимоверное старание, но вот она стала все ниже и ниже спускаться, еще момент — и, выпущенная из рук людьми, она полетела стремглав в пропасть, но при этом не слышно было никакого шума. Люди моментально отскочили от этого места, по моей лошади пробежала дрожь, и она издала тихое и короткое ржание. Я осторожно подошел к провалу, заглянул в него, в надежде увидеть там лошадь, но, кроме мрака бездонной пропасти, я ничего не увидел; прислушался - там было тихо, как в могиле. После этого мы исследовали на некотором расстоянии от провала эту трещину, нашли самое узкое место и благополучно провели своих лошадей. Далее мы подвигались с величайшей осторожностью и, наконец, миновав несколько трещин, выбрались с ледника, и тут только до того молчавшие казаки стали делиться своими впечатлениями. Один из них при этом заметил: «Вот, братцы, ровно во сне видели лошадь», - потом остальную часть пути и на ночлеге у казаков только и разговора было, что о погибшей лошади, и они, наконец, порешили, что, видно, судьба ее такая. Пройдя от ледника с версту, мы поднялись на пригорок, с которого открывается восхитительный вид на ледники, спускающиеся с горы Донгуз-орун, и на озеро того же названия, имеющее в длину около 400 саж. и в ширину около 150 саж. Одну сторону этого озера составляет весьма красивая и поросшая березовым кустарником морена, за которой окруженный гребнями морен, как в ящике, лежит, весь заваленный камнями, ледник Донгуз-орун.
При начале спуска с этого пригорка все три свана взяли по камню и бросили их в находящуюся направо от дороги довольно большую кучу из камней различной величины. На вопрос мой сваны ответили, что это делает всякий, кому удается пройти благополучно через перевал, я, ради шутки, велел всем казакам сделать то же самое, причем один из них притащил целую полу камней. Сваны от души смеялись, глядя на проделку казаков. В 5 часов мы подъехали к опушке соснового леса. Хотя до заката солнца нам можно было бы добраться до хутора, лежащего при слиянии рек Азау и Терскол, от которого мы уже должны были начать свое восхождение, но я решил остановиться ночевать здесь на опушке леса. Тут были удобства для этого: корм лошадям, дрова, вода и ровное место для ночлега; отсюда же был виден и Эльбрус, который я хотел хорошенько рассмотреть на другой день и выбрать окончательно путь восхождения. Эльбрус был открыт, и только изредка по нему пробегали маленькие тучки. Перед сумерками все ущелье р. Баксана заволокло туманом, но около десяти часов вечера туман осел, образовав сильную росу. 27-го июля, с восходом солнца, я поднялся на вершину гребня, на скате которого мы ночевали, и отсюда стал обозревать Эльбрус, который был мне виден весь, начиная от самой подошвы. Я выбрал путь, спустился к месту нашего ночлега, где казаки ожидали меня уже с оседланными лошадьми, и мы сейчас же отправились в дорогу и скоро спустились в Баксанское ущелье, имеющее в этом месте совершенно плоское дно, наибольшая ширина которого доходила до 380 саж., и сплошь покрытое прекрасным сосновым лесом, на опушке которого и преимущественно на северных скатах, растет мелкая береза. В 8 часов мы прибыли на хутор, находящийся на р. Терскол, на высоте 6944 фут.; здесь мы встретили хозяев этого хутора, урусбиевских татар, занимавшихся покосом; они нас приняли любезно, но потом продали нам говядину и хлеб очень дорого. Мы наскоро сварили в татарском котле всю говядину, пообедали и, оставив при лошадях одного казака и проводника-казака, я с семью казаками Хоперского полка ровно в 10.30 часов утра стал подниматься по хребту между реками Азау и Терскол. Было совершенно тихо и ясно; на темно-голубом небе ни одного облачка; воздух был накален до 35°. Сначала мы шли, конечно, без всякой дороги, сосновым лесом; каждый из нас нес, считая и одежду, не менее полутора пуда. Такая почтенная ноша, сильная жара и крутизна горы порядочно давали себя чувствовать, и мы изредка садились отдыхать в тени деревьев, причем утоляли жажду взятой с собою водой. Но вот лес стал редеть, сосны попадались все ниже и корявее, а скоро и совсем кончились, и мы, отдохнув под последней сосной на высоте 7840 ф., вышли на совершенно открытое и поросшее мелкой травой место. Приближался полдень; солнце немилосердно нас жгло; покатость становилась круче, а тут и вода, взятая нами, кончилась и нас сильно мучила жажда; вблизи нигде не было воды. Скоро мы встретили еще одно препятствие: нам пришлось подниматься по осыпи, где положительно, как говорится, делали один шаг вперед, а два назад. Но, наконец, после многих усилий, делая всевозможные зигзаги, мы поднялись на хребет, гребень которого состоит из скал; в них мы заметили две арки вроде знаменитого кольца горы близ Кисловодска, только встреченные нами здесь гораздо грандиознее. Когда мы были возле одной из них, нас застал дождь, от которого пришлось укрыться под этой аркой. В то время, когда мы сидели под аркой, под ней же пролетало очень много мелких птичек, которым, по-видимому, нравилась прогулка через эти естественные ворота. Скоро дождик кончился, и мы снова отправились в путь. Вскарабкавшись на несколько уступов, мы очутились на конце площадки, в версту длины и в среднем около 100 саж. ширины, на высоте 9283 ф. Какой восхитительный вид открывался отсюда! Прямо—совершенно ровная зеленая площадка, направо—спускается страшными обрывами, изборожденный бесчисленным множеством трещин ледник Терскол, из-под которого с шумом вырывается река того же названия; налево—через зеленую ложбину, виднеется ледник Гарабаши; выше - громадные пространства, покрытые вечным снегом, а еще дальше, упираясь в темно-синее небо, поднимаются две гигантские вершины Эльбруса, которые кажутся так близко, как будто до них было не более часа ходьбы. Пройдя площадку и перевалив через вершинку, покрытую щебнем, на которой я нашел в высшей степени душистые желтые незабудки, в 5 часов 12 минут пополудни мы очутились в котловине, на высоте 11081 фут.; здесь уже не было никакой растительности. Отсюда я одного казака отправил к оставшимся внизу, а с остальными шестью казаками расположился ночевать. Хотя до сумерек оставалось еще более 3-х часов и можно было бы продолжать путь, но надвигавшиеся с запада тучи предвещали скорую и сильную грозу. И действительно, не прошло получаса, как загудел гром, подул ветер и полил дождь, вместе с которым падал град, сначала крупный и редкий, потом все мельче и чаще и, наконец, превратившись в так называемую крупу, он так посыпал, что и света Божьего не стало видно. Через час тучи пронеслись и гроза утихла, но земля оказалась на 2 вершка покрытою градом, и температура понизилась до 0°. К этому времени поспело и наше какао, которое мы варили во время грозы на фотогенной печке под буркой. Закусив, напившись какао и не дожидаясь сумерек, мы легли спать, с тем, чтобы на другой день раньше встать и продолжать путь далее.
28-го июля, в 4 часа утра, температура -2°С. В 8 часов выступили в путь, который на этот раз лежал по базальтовым глыбам, нагроможденным ледниками; налево от нас тянулись морены ледника Гарабаши, свидетельствовавшие о громадной механической силе природы, создавшей их. Почти везде и во всем, где нам приходится только наблюдать действие этой силы, мы видим, что она разрушает; тут же, наоборот, она создает, причем созданные ей морены сохраняют замечательную новизну; несмотря на века, пронесшиеся над ними, они кажутся как будто образовавшимися несколько лет тому назад. Но есть морены, на которых теперь растет строевой лес; как, например, на морене при конце ледника Азау, который в очень отдаленные времена на несколько верст спускался ниже, о чем свидетельствуют оставленные им морены да местами отшлифованные скалы ущелья. В том месте, где он существует и теперь, в прежние времена он был несравнимо толще, что видно по сглаженным скалам, поднимающимся более 10-ти сажен над современным уровнем ледника. То же самое можно заметить и на ледниках Терскол и Гарабаши, где сильно отшлифованные скалы значительно поднимаются над ледником, а местами на выступах их лежат камни, ничего общего не имеющие с ними, но принесенные туда ледником.
В 10 часов утра мы достигли южного края средней части ледника Терскол. Солнце сильно пригревало и на леднике, имеющем в этом месте почти горизонтальное положение, стояли большие лужи воды.
Тут мы связались между собой веревкой и вступили на ледник, по которому и пошли довольно быстро, пока не стали попадаться нам трещины, заставившие нас лавировать по всем направлениям, а через иные перепрыгивать. Глубина этих трещин местами, как мне казалось, доходила до 100 сажен. Далее мы встретили массу старого снега, толщина которого доходила до 2 аршин. По нему мы и пошли сначала без всякого затруднения, но вскоре я, как шедший впереди, провалился в закрытую снегом трещину, и только благодаря связывавшей нас веревке не полетел на дно ее. Продолжая путь, мы стали проваливаться на каждом шагу в размякший от лучей солнца снег. Наконец, я снова провалился в трещину и, выбравшись из нее, убедился, что ее обойти нельзя никоим образом, так как она в обе стороны тянулась на громадное расстояние и наконец соединялась с другими трещинами, а потому я и решил вернуться назад, для того, чтобы на другой день пройти это место рано утром, когда от мороза снег делается крепким. В 12 часов дня мы повернули обратно; в это время пошел снег, который, впрочем, скоро прекратился, но с запада надвигались страшные тучи и предвещали непогоду. Дойдя до маленькой морены на высоте 12040 ф., мы решили здесь остаться ночевать. Казаки начали готовить ужин, а я стал бродить по окраине морены, и тут на старом снегу заметил массу мертвых насекомых, которые, как мне кажется, были не что иное, как ледниковые блохи. Об этих насекомых я позволю себе сказать несколько слов. В 1887 г. я производил топографическую съемку на верховьях р. Шаро-Аргуна. 12-го августа я находился на самой горе, на высоте 12040 ф., где в первый раз встретил этих козявок в старом снегу; только они здесь были живые. Козявки эти имели форму сигары и вдвое менее блохи; имеют четыре ноги и двое щупальцев; они вьются, как пиявки, и прыгают, как блохи; моментально проползают через плотно скатанный кусок снега, диаметром в шесть дюймов; при раздавливании их получается фиолетовая краска, при таянии снега они в воде быстро умирают, причем некоторые из них падают на дно сосуда, а другие плавают на поверхности воды; на воздухе без снега тоже быстро умирают. На натаенный стакан воды их приходится до 200 шт. Таких точно козявок мне еще пришлось встретить, также в старом снегу, близ горы Ушбы, в Сванетии.
Возвращаюсь опять к нашему путешествию. В 5 часов подул сильный западный ветер и пошел снег, потом разыгралась страшная метель, продолжавшаяся до 7-ми часов. После этого все стихло и стало подмораживать. В 8 часов 30 минут вечера температура была 4° С.
2-го июля, в 4 часа утра, при температуре 5,2°С, тронулись в путь. Проваливавшийся накануне снег теперь был твердыми, и мы быстро подвигались вперед. Во многих местах через едва закрытые снегом трещины нам приходилось класть имевшийся при нас шест и по нему, осторожно передвигая ноги, перебираться через эти пропасти. В 6 часов 40 минут достигли группы скал на высоте 13401 фут.; тут уже не было льду, а тянулись фирновые поля, покрытые твердой полуледяной корой; около скал, под фирном, журчали ручьи, один из них с помощью штыков легко откопали и набрали воды. Здесь мы позавтракали, подвязали к ногам стальные кошки, надели темные очки и в 9 часов 40 минут пошли далее. Было тихо и ясно, и снег производил ослепительный блеск. Делая громадные зигзаги, чтобы умерить крутизну подъема, мы по ровной и гладкой, как зеркало, ледяной коре шли легко и довольно скоро. Теперь путь наш имел направление прямо на север. В 11 часов подошли к маленькой группе камней, где также встретили воду. Отсюда начинается очень крутая покатость, идущая с небольшими изменениями вплоть до места, покрытого мелкими камнями, в виде морены, и находящегося на высоте 15358 ф. Здесь мы хотя и нашли воду, но в очень малом количестве, сочившуюся кое-где из-под камней. Здесь я нашел крылышки, принадлежащие степному жаворонку, занесенному сюда, по всей вероятности, каким-нибудь крылатым хищником. В 5 часов пополудни мы достигли группы скал на юго-восточном скате восточной вершины Эльбруса, на высоте 16590 ф. (на 41 ф. выше горы Казбека). Ровно год назад, в этот самый день, только часом раньше, я достиг вершины Казбека. Здесь мы и остались ночевать. Во весь этот день мы не видали ни одной птицы. В 6 часов вечера термометр показывал -6,3°С. Западный ветер, начавший дуть с 4-х часов, к этому времени достиг страшной силы, неся с собой черные грозовые тучи, которые волнами перекатывались через хребет, соединяющий Эльбрус с Главным Кавказским хребтом, и наполняли Баксанское ущелье; далеко на западе, над Главным хребтом, косыми полосами спускался дождь и снег. Эти полосы, пронизанные лучами заходящего солнца, вместе с вызолоченными гривами несущихся туч, представляли величественно-прекрасную хаотическую картину. Вокруг скалы, под которой мы приютились, страшно завывал и свистел ветер, временами обсыпая нас мелкой снеговой пылью. В 8 часов ветер утих, что было заметно и внизу, так как несшиеся прежде с страшной быстротой тучи остановились и как бы застыли, причем поверхность их, представлявшаяся своего рода горы, стала быстро выравниваться и даже сглаживаться, и из темно-серых они превратились в черные. В 8.30 часов блеснула молния и загудел далеко-далеко внизу гром; тучи снова заколыхались и началась гроза. Поминутно вспыхивала молния и гудел гром. А вокруг нас было тихо и морозно, над нами на темно-голубом небе блестели яркие звезды и между ними, дрожа, горела так называемая Вифлеемская звезда. Все это было так похоже на зимнюю ночь где-нибудь на далеком севере. Мороз все крепчал и крепчал, и в 9 часов он уже достиг -10°С. Налюбовавшись этой дивной и необыкновенной картиной, я лег на краю около спавших уже казаков. На случай ветра нас защищала с одной стороны, отвесная скала, с другой—большой камень, а с остальных двух—стенка, фута в два высотой, сделанная казаками из камней; а внутри этой загородки промерзшая земля с мелким щебнем была выровнена лопатой, и на этой площадке мы улеглись на разостланные бурки, плотно прижавшись друг к другу; причем я и один из казаков, имевший лучшую одежду, сравнительно с другими, легли по краям; мы все сплошь покрылись бурками и нам было тепло, и очень хорошо спалось. 30-го июля, в 4 часа утра, температура -12,5°С. На рассвете мне пришлось наблюдать необыкновенную картину: на западе была видна проекция земного шара, представлявшаяся в виде сегмента, сине-серого цвета, на северном краю которого и частью выше его, резко проектировался Эльбрус; но проекция его была ярко-синего цвета. Эта картина была поразительна по своей необычайности. Не менее удивительную картину представлял восход солнца, при котором открылся неизмеримо обширный горизонт. Поверхность земли, из-за которой совершался кажущийся восход солнца, исчезала в туманной дали, а потому солнце выходило из пространства, далеко отстоящего от земли.
Долго еще окрестные ущелья находились в утренних сумерках после того, как нам было уже видно солнце. В 6 часов мы отправились в путь. Было тихо и совершенно ясно. Кавказский хребет был совершенно открыт и представлял дивную панораму. На восток чуть виднелся в утреннем тумане как мне казалось, Казбек. Ближе к нему высились Дых-тау, Каштан-тау, Гистала, Тетнульд и Чхара, которые составляли как бы отдельную семью и между которыми трудно было определить Главный Кавказский хребет. На юго-восток от нас находилась красавица Ушба, выскочившая далеко выше окружавших ее вершин. Между Гисталой и Ушбой и далее, на запад от последней, резко обозначался Главный и Кавказский хребет, терявшийся в утренней мгле далеко, у Черного моря. От места ночлега пошли на запад почти в горизонтальном направлении, пересекая очень крутую покатость, покрытую окрепшим снегом, который под лучами утреннего солнца блестел миллионами бриллиантов и скрипел под нашими ногами. Скоро мы выбрались на более пологую покатость и тут стали делать зигзаги; понемногу поднимались вверх; затем снова пошли в западном направлении, делая довольно значительный подъем.
Тут некоторые казаки стали чувствовать тошноту, а вскоре и все мы стали страдать от нее. С каждым шагом она делалась все мучительнее и мучительнее, и, чтобы удержаться от обыкновенных последствий ее, нам приходилось очень часто останавливаться, и в это время тошнота заметно уменьшалась; но как только трогались с места—она возобновлялась с новой силой. В особенности нестерпимо мучила она во время неожиданных остановок, которые приходилось делать при каждом замедлении хода кого-нибудь из казаков, так как мы все опять были связана веревкой. Наконец, я велел развязаться, ибо тут уж трещин не было, да и покатость была невелика. Чтобы уменьшить тошноту, мы принимали гофманские капли и ели лимоны, но и это нисколько не помогало. Вскоре мы вступили на седловину между вершин Эльбруса, которая тянется с севера на юг на расстоянии 400 саж., делая при этом незначительное падение. В 10 часов 8 минут утра мы достигли места, находящегося на западном скате восточной вершины, на высоте 17514 фут (на 418 фут. выше горы Дых-тау, первой по высоте на Кавказе после Эльбруса). Здесь на обнаженных мелких камнях мы легли и вскоре заснули. Проснувшись около 2-х часов пополудни, я по-прежнему чувствовал тошноту и сильную головную боль, причем будто молотками стучало в висках, то же испытывали и казаки. Было по-прежнему ясно, только с запада дул легкий ветерок, да изредка появлялись на вершинах Эльбруса серые волокна тумана. Мы стали натаивать на фотогенной печке из снега воду, потом вскипятили ее и приготовили чай. Выпив по две кружки горячего чаю, мы сразу почувствовали тебя совершенно здоровыми и готовыми продолжать путь, но было уже 5 часов вечера и начиналась метель, а потому я и решил остаться здесь ночевать и ждать хорошей погоды; в 6 часов 40 минут, при -5°С, мы улеглись спать. Метель все усиливалась, и началась гроза. Через час гроза утихла, но вьюга становилась все сильней и сильней. Нас совсем занесло снегом, и нельзя было выглянуть из-под бурки. На перевале гудел ветер с такой силой, что, казалось, содрогалась вся гора, должно быть, около 9 часов вечера все стихло и перестал идти снег. Проспав, по моему расчету, довольно долго, я решил встать, но мне с трудом удалось выбраться из-под бурки, на которую нанесло массу снега, а края ее примерзли. В это время светало. Над нами было ясно, и термометр Цельсия показывал 18,8° мороза; это было 31-го июля. Долго нам пришлось натаивать и кипятить воду для чая. Наконец, мы напились и, подвязав с величайшим трудом к ногам кошки (при этом пальцы рук примерзали к железу), в 7 часов 40 мин. начали подниматься на западную (высшую) вершину Эльбруса. Теперь со мною шли три казака, а остальные три, вследствие тошноты и головокружения, не могли идти. Сначала мы держались северного направления, потом повернули на запад, и дувший в это время сильный ветер нес нам навстречу целые тучи мелкого зернистого снега, который причинял нашим растрескавшимся от холода лицам нестерпимую боль. В это время мы, огибая с северной стороны воронку западной вершины, шли по довольно большой площади, имеющей очень малое падение. Наконец, ровно в 9 часов 20 минут, я взошел с северо-восточной стороны на самую высшую точку Эльбруса, высота которой равняется 18470 фут.; через десять минут после меня взошли сюда и мои казаки Дорофей Мернов, Дмитрий Нехороший и Яков Таранов. Термометр, повешенный мною на высоте 2-х аршин от снега, против солнца, показывал с 9-ти ч. 20 м. утра до одиннадцати — 8,1°С, а с одиннадцати до часу пополудни он показывал —7,5° С; во все это время дул сильный западный ветер. В это же самое время в Пятигорске температура была +29,9°С, в Тифлисе +33,7°С, и в Батуме +34°С. Известно, что температура в конце июля на всем Кавказе достигает наибольшего повышения, а потому можно предположить, что там, на вершине Эльбруса, термометр никогда не поднимается выше 0°С, а следовательно, и таяния не происходит, что доказывает и снег, на котором даже около скал незаметно никаких следов таяния; и снег еще может там накапливаться, потому что в сухом виде он легко уносится ветром и, действительно, его очень мало, а в особенности на западных и южных скатах обеих вершин, где он не покрывает даже мелких камней. Это, в свою очередь, может служить до некоторой степени доказательством того, что там господствуют западные и южные ветры. На северных же скатах снегу довольно много, и он тут лежит плотной массой. Обе вершины имеют воронкообразную форму, с прорывами краев, противоположных седловине; на краях обеих воронок находится по три отдельных вершинки, причем на восточной воронке высшая вершинка, имеющая высоту 18347 ф.,— скалистая, а на западной, равняющаяся 18470 ф., снежная, имеющая треугольную форму. Воронкообразная форма обеих вершин доказывает, что они—кратеры потухшего вулкана, Неизвестно, навсегда ли уснул великан или ему суждено еще проявить свою страшную деятельность.
На самой высшей точке Эльбруса мы поставили флаг из красного кумача, длиною 4 аршина и шириною 3,5 аршина, на деревянном шесте длиной 7,5 аршин. В двух саженях от флага воткнули палку, а в шести саженях к северу на камнях поставили бутылку с запиской; затем я фотографировал восточную вершину Эльбруса и часть Главного Кавказского хребта, сделал топографическую съемку восточной и западной вершины и перевала, который, впрочем, я набросал еще ранее. Пробыв на вершине 3 часа 40 минут, ровно в час дня, окинув взглядом в последний раз расстилавшуюся перед нами дивную картину, мы стали спускаться вниз, поминутно оглядываясь на наш флаг. Мы теперь направлялись на восток; наконец, при повороте, мы в последний раз оглянулись на флаг и вскоре потеряли его из виду. Затем мы начали спускаться на седловину. След, оставленный нами утром, замело снегом и не было никаких признаков его; мы шли новым путем. В 2 часа 20 минут пополудни мы достигли места последнего нашего ночлега, где были оставлены три казака. Печальную картину представлял наш приют: казаки лежали полузанесенные снегом, там и сям виднелись из-под снега оставленные нами вещи, и над ними змейками пробегала метелица. Начиналась вьюга; мы наскоро устроили из бурки шалаш, поставили в него фотогенную печку и стали натаивать воду; в то же время мы расчищали снег и приготовляли места для ночлега. Жаль, здесь не было такого места, где можно было бы улечься всем рядом, а пришлось распределиться так: два, два и три. Приготовив чай, мы разбудили спавших казаков и стали вместе есть и закусывать; они по-прежнему жаловались на тошноту и головную боль; но напившись чаю, они повеселели и стали выражать сожаление, что им не удалось побывать на вершине Эльбруса. Эти казаки были Огурев, Ванюхов и Пулиш. Вьюга все усиливалась, и, когда мы кончали закусывать, она уже свирепствовала со страшной силой. Видневшееся раньше сквозь кружившийся в воздухе снег желтым пятном солнце теперь закрылось. Воздух помутился, и все смешалось; обе вершины скрылись, и вскоре мы перестали видеть друг друга; мы поскорей убрались под разостланные на приготовленных местах и придавленные по краям камнями бурки. Переговариваясь, мы с трудом слышали голоса среди страшного воя бури. Я положил около себя казака Мернова, имевшего менее хорошую одежду, чем другие, и дал ему свой полушубок; спросив у казаков, хорошо ли они улеглись и получив утвердительный ответ, я окончательно закупорился под буркой и вскоре под завывание бури заснул. Не знаю, как долго я спал, только, проснувшись, я услыхал говор двух казаков; один из них жаловался, что ему холодно; тогда я разбудил спавшего около меня казака, велел ему немного подвинуться, подвинулся и сам и, позвав казака, который жаловался на холод, велел ему лечь между нами. Но лишь только он поднял один край покрывавших нас бурок, целая масса снегу посыпалась на нас. Мы поскорее уложили казака и закрыли бурки. Он, бедный, дрожал и стучал зубами. Мы его хорошенько укрыли, сдавили с обеих сторон, и он все тише и тише стал трястись, а минут через десять уснул блаженным сном. Когда ложился к нам казак, я выглянул из-под бурки: было уже темно, настала ночь. Нам было тепло, только лежавший на бурках снег изрядно давил нас, да камни, на которых мы лежали, давали себя чувствовать. При этом было еще одно неудобство, что нельзя было поворачиваться с одного бока на другой, а пришлось проспать всю ночь в одном положении.
Всю ночь выла страшная буря, но к утру она достигла невероятной силы. Был уже день, когда я выглянул из-под бурки. Что творилось над нами—невозможно описать. В воздухе носились буквально целые тучи снега и нельзя было разобрать, падал ли он сверху, или только поднятый с земли он страшным ураганом несся в пространство. Над спавшими казаками лежали сугробы снега, и никак нельзя было подумать, что под этими сугробами находятся живые существа. На улучшение погоды не было никакой надежды, а потому я и решил сейчас же спускаться вниз; при этом стал обдумывать, как и каким путем лучше спуститься. Представлялось два пути: идти на юг, откуда пришли — значит, идти навстречу урагану и тысячами трещин, которые мы оставили за собой и между которыми так удачно прошли прежде; идти на север, за ветром, было бы несравнимо легче, но там был совершенно неизвестный для нас путь и мы очень легко могли сорваться с какого-нибудь обрыва или полететь в бездонную ледяную пропасть, а если бы даже мы и спустились благополучно, то очутились бы по крайней мере в сорока верстах от оставленных внизу казаков и лошадей; на восток или запад идти—об этом нечего было и думать, а потому я и решил отправиться по прежнему пути. Я окликнул казаков и велел им собраться. Вот заколыхались сугробы, и из них стали показываться, как из могил, казаки. Оставленные ими места в одно мгновенье заносились снегом, и на них уже снова лечь нельзя было иначе, как навсегда, потому что каждого из нас, как только что вставал, моментально облепляло всего снегом, под полы до самого пояса набивало его; а одежда, оставленная на минуту на земле, покрывалась белым сугробом, из-под которого приходилось ее вытаскивать. Теперь уже ожидать чего-нибудь и медлить нельзя было, а потому мы начали поскорее собираться. Повыкопав из снега вещи, подвязали к ногам кошки, связались веревкой и в первый раз повернулись прямо лицом к урагану; потом, по команде «с Богом», тронулись в путь. Мы шли опять в прежнем порядке: я впереди, а за мной казаки, на расстоянии 2-х саженей друг от друга. Но что это было за шествие! Мы вязли в снегу выше колен, при этом надо было преодолеть силу дувшего навстречу нам ветра: а снег залеплял глаза, набивался в рот, в нос, и бывали моменты, когда положительно захватывало дыхание; несмотря на все это, мы хотя медленно, но безостановочно продвигались вперед, пока я по покатости мог определять, что мы идем по седловине, где нет никаких трещин и обрывов. Но вот покатость сразу изменилась; это показало мне, что седловина кончилась, и теперь, чтобы не попасть нам в пропасть, мы должны были повернуть налево; но под каким углом повернуть? Этого положительно нельзя было определить. Кругом ничего не было видно, я едва мог видеть только первого из шедших за мной казаков, а остальные уже скрывались в снеговой пыли. По компасу в данном случае ориентироваться тоже нельзя было, а потому, повернув налево, т. е. на юго-восток, я старался держаться почти горизонтального направления, ибо, идя таким образом, можно было, по крайней мере на расстоянии одной версты избежать всяких обрывов и трещин. Вот по приблизительному расчету мы прошли такое расстояние и теперь снова должны были повернуть на юг. Но теперь совсем уже нечем было ориентироваться; как я ни старался вглядываться в окружавшую нас мглу, в надежде увидать какую-нибудь скалу или хотя бы камень, все усилия мои оказались напрасны. Но долго стоять на одном месте нельзя было, нас заносило снегом, а потому надо было двигаться вперед, и мы двинулись, но только теперь пришлось ощупывать место для каждого шага; при этом были еще такие минуты, когда не видно было носка сапога на вытянутой ноге. Чем ниже спускались, тем более вязли во вновь нанесенный снег, что еще более затрудняло движение вперед. Мы шли так более часа, причем я почти на каждом шагу останавливался и оглядывался кругом в надежде увидеть что-нибудь, чем можно было бы ориентироваться; но ничего не было видно, по-прежнему кругом было мутно и серо. Вдруг слышу голос шедшего сзади всех казака, который молящим тоном просил у меня разрешения отвязаться и остаться здесь, чтобы поскорей замерзнуть, говоря, что он устал и дальше идти не может. Но в голосе его была слышна не усталость, а совсем другое: он, бедняга, упал духом и потерялся. Я спросил у него, что он несет: оказалось, штатив от фотографического аппарата и зонтик; я взял у него штатив, а один из казаков зонтик; при этом я сказал ему, что мы выбралась на хорошее место и теперь пойдем гораздо скорее, а потому он должен прибавить шагу и не говорить более глупостей. После этого я, действительно, прибавил шагу, насколько это возможно, и даже стал реже останавливаться, чтобы оглядеться кругом. Мы снова долго шли, но все ничего не было видно, и теперь уж я положительно не знал, какого направления мы держимся, потому что за это время мы перевалили два раза через какие-то возвышения и несколько раз покатость была у нас то с правой, то с левой стороны. Мы положительно заблудились. Вот ветер как будто немного стих, и потом сильным порывом он, как завесу, поднял перед нами туман; впереди нас, на расстоянии не более десяти саженей, зияла страшная трещина, к которой мы должны были, держась принятого нами направления, подойти под острым углом, а потому, сорвись я в нее, неминуемо сдернул бы туда же и следовавшего за мной казака, а вдвоем уж мы потянули бы за собой и всех остальных, к тому же, с тех пор, как мы пошли быстрее, я не мог ощупывать впереди себя штыком снег, да мне это и надоело.
Туман рассеялся всего на несколько секунд, но нам было вполне этого довольно для того, чтобы осмотреться кругом и совершенно верно ориентироваться, и хотя нас снова окутала такая же мгла, но мы теперь шли вперед быстро и наверняка. Через полчаса мы уже совершенно вышли из сферы бури и метели. Как будто мы выскочили из-под крышки кипящего котла, только кипяток-то уж был очень холодный. Казаки сразу повеселели, а когда вскоре мы достигли первых камней и развели нашу фотогенную машинку и когда закипел наш чайник, тут уж веселью не было конца; казаки шутили, смеялись, острили и даже пели. Закусив и отдохнув немного, мы снова отправились в путь. Выше нас, над вершинами Эльбруса, по-прежнему свирепствовала вьюга. Над Баксанским ущельем было чисто. На запад от нас по всему Главному хребту лежали красивые кучевые облака; а на восток тот же самый хребет со всеми его отрогами сплошь был покрыт туманом, поверхность которого была совершенно гладкая, причем он понижался в обе стороны хребта, по мере понижения его отрогов, образуя купола над выдающимися вершинами и производя впечатление крыши, покрывающей чудовищное здание. По пути я фотографировал начало ледника Азау и часть Главного Кавказского хребта. Теперь мы уже шли между ледниками Азау и Гарабаши, западнее пути, по которому поднимались. Вскоре мы спустились на снеговую равнину, по которой, журча, катилось множество ручьев, сливаясь в одну большую речку, причудливо извивавшуюся по снеговому полю и далее терявшуюся между камней; вода в ней была так прозрачна и так заманчиво журчала, что, не чувствуя жажды, все-таки хотелось пить. Пройдя эту снеговую равнину, мы наконец достигли твердой земли; тут мы отвязали кошки и, прыгая с камня на камень, бегом пустились вниз; при этом местами приходилось с страшной быстротой катиться по мелкому щебню; вскоре мы очутились на зеленой травке и тут побежали еще быстрее, а через час или немного больше мы уже были у нижнего конца ледника Азау, среди прекрасного соснового леса, в 3-х верстах выше того места, откуда начали восхождение и где оставили казаков и лошадей, за которыми я и послал сейчас же двух казаков; с остальными стал приготовлять ужин. Не могу сказать, в котором часу мы спустились, ибо часы мои остановились еще ночью, так как я днем забыл их завести. Весь путь наш, начиная от хутора, где мы оставили казаков с лошадьми, до вершины и обратно до конца ледника Азау, считая все зигзаги, составил расстояние около 35 верст, причем мы сделали подъем в 11526 фут.
2-го и 3-го августа все горы, окружающие Баксанское ущелье, были покрыты облаками и по несколько раз в день шел дождь. 4-го августа несколько разъяснилось, и я с двумя остававшимися при лошадях казаками отправился по леднику Азау в западном направлении и в расстоянии 2,5 верст от конца его, взобравшись на скалы, находящиеся на высоте в 10000 фут., фотографировал оттуда Эльбрус. На обратом пути мы в трех местах на леднике Азау, перпендикулярно к его направлению, обозначили каменными турами линии, которые могут указать, если удастся когда-нибудь видеть их мне или кому-нибудь другому, на скорость движения этого ледника. 5-го числа я еще фотографировал один вид, в 12 часов дня приказал казакам седлать лошадей, и мы отправились в обратный путь. В этот день я рассчитывал доехать только до озера Донгуз-орун-кель, где я намеревался ночевать, а на другой день, рано утром, кода ледник подмерзнет, перебраться через него. Это тот самый ледник, в котором мы погребли лошадь. Дорогой я еще раз фотографировал Эльбрус. К озеру мы приехали очень рано и тут застали несколько сванов с большим гуртом скотины, состоявшим из быков, коров, телят, козлов и овец; оказалось, что они гнали всю эту скотину в Сванетию и остановились здесь ночевать, так же как и мы, в ожидании утреннего мороза. Но, на наше несчастье, вместо мороза всю ночь лил дождь, и ледник, как потом оказалось, вместо того, чтобы подмерзнуть, совсем раскис. На другой день утром, пока мы пили чай и седлали лошадей, сваны собрали свою скотину и двинулись в путь, а вскоре после них поехали и мы. Подъезжая к леднику, мы заметили, что сваны со своей скотиной приближались к нему далеко восточнее от того места, где мы прежде спустились. Вот они дошли до ледника, и скотина, двигавшаяся беспорядочной массой, обгоняя и толкая друг дружку, остановилась как вкопанная. Тогда один из сванов зашел вперед и, ощупывая перед собой штыком лед, пошел по нему; как только он сделал несколько шагов, вслед за ним двинулся один козел, потом другой, третий и т. д., до последнего; затем выстроились в таком же порядке все овцы, коровы, телята и быки. Надо было видеть, чтобы оценить всю прелесть этой картины, как эта живая лента, извиваясь змейкой, двигалась по леднику, сохранила замечательную стройность, которая не нарушалась и во время остановок, случавшихся каждый раз, как только шедший впереди сван останавливался перед каким-нибудь сомнительным местом. Мы пошли по этому же пути. Проходя мимо того места, где погибла лошадь, я заметил, что провал этот значительно удлинился и уширился, но дна по-прежнему в нем не было видно; а провал, из которого мы вытащили лошадь, теперь превратился в громадную трещину, перегораживавшую нам путь, обойдя которую, мы через несколько минут снова очутились на географическом рубеже Европы и Азии.
