Когда Средний бугор остался уже у нас сзади, мы прежде всего обратили внимание на то, чтобы благополучно пересечь западные концы идущих от него трещин. Для этого мы выбрали пологую поперечную ложбинку, рассчитывая, что в ней трещины должны быть или вовсе сдвинувшимися, или очень узки. Расчет оказался совершенно правилен: узкие концы трещин были так плотно забиты снегом, что мы их не заметили даже. Переход через них облегчался тем обстоятельством, что правильная система Срединного бугра была вся у нас на виду и направление каждой крупной трещины было не особенно ясно видно. Поэтому особая внимательность и щупанье снега требовалось от нас только в те моменты, когда мы становились на линии новой трещины.
Перейдя систему Среднего бугра, мы присели на лед, чтобы сделать небольшой привал, закусить, произвести наблюдения, спокойнее ориентироваться среди нашей новой обстановки и, наконец, переменяться ролями. Павел начал уже серьезно чувствовать давление нашего мешка с провизией и его следовало сменить, пустивши налегке вперед в качестве вожака. Скажу теперь же об одном из главных неудобств, сложившихся для нас вследствие отказа горцев нам сопутствовать. Когда мы брали с собой четырех человек, то прежде всего рассчитывали на то, что они послужат нам носильщиками необходимых тяжестей. Взятый нами груз, разложенных на четырех таких привычных ходоков, каковы баксанские горцы, был очень легок: он состоял из двух небольших мешков с провизией, вином, спиртом, фонарем, лекарствами и затем из бурок и полушубков. Общий вес этих вещей не достигал 1,5 пудов и потому ноша каждого проводника была бы не более 15 фунтов. Ранее мы предполагали идти в наших коротких пальто, а бурки надевать лишь во время более или менее продолжительных остановок. Так мы и сделали, ночью с выхода от ночлега. Теперь же наш груз лег целиком на нас самих: мы принуждены были надеть на себя верхнюю теплую одежду и тащить один из наиболее тяжелых мешков. Ночью, расставаясь неожиданно с проводниками, мы взяли с собою мешок, не разбирая подробно, что в нем положено. На деле же оказалось, что мы напрасно несем большой кусок мяса, предназначавшийся для всех, и бутылку спирта, взятую исключительно для горцев.. Оценив тот груз, который выпал теперь на нашу долю, мы должны были признать, что обречены совершенно случайно на излишнюю работу: вес теплой верхней одежды, сумки, молотка и бинокля представлялся в виде пуда 12 фунтов, так что для носильщика сумки весь посторонний груз равнялся 35 фунтам (считая в том числе вес палки и аркана). Понятно, насколько подобная ноша должна была прибавлять работы при восхождении по льду на значительной высоте. Помимо этого у нас был еще один серьезнейший груз, который требовал для себя все более и более возрастающих усилий – это был тот резкий неустанный ветер, который все время боролся с нами, то надавливая на левый бок, то почти прямо в лицо. По мере поднятия сила его увеличивалась и, помнится, на высоте примерно около 15000 футов, неожиданный удар его при выходе из-за небольшого закрытия был так резок, что я едва удержался на крутом склоне подъема. Но несмотря на все эти невзгоды, восхождение наше по льду было гораздо легче, нежели вчерашнее поднятие по осыпям и каменным нагромождениям, хотя сегодня мы были значительно выше. Легкость эта, повторяю, зависела от правильности, равномерности в работе. Наблюдения доктора над пульсом как нельзя более подтверждали это: тогда как вчера пульс доходил у нас до 120 и 140 ударов, теперь он равнялся 92, даже тогда, когда мы были выше 15000 футов и взбирались по крутизне до 40 градусов, делая зигзаги с уклоном иногда более 20 градусов. (Успешность движения видна и из сравнительной быстроты восхождения: тогда как вчера на средний час приходилось 415 футов подъема, сегодня средняя величина равнялась 517 футам).
Первый привал наш близ Среднего бугра дал нам возможность определить температуру: на воздухе термометр показывал в 5 ч. 45 м утра – 7,5˚ С, в снегу – 8,5˚ С; на ветру смоченный термометр так сильно обмерзал, что для укладки его после наблюдения потребовалась бы значительная потеря времени и потому мы отказались от подобных наблюдений.
По мере поднятия солнца день ощутительно становился теплее и уже часов в 9 снег, гонимый ветром и попадавший на нашу черную одежду, быстро таял. В башлыках мы совсем не нуждались, сапоги пропитывались влагой таявшего на них снега. Наконец, в 11 часов дня на высоте 15340 футов, на очень резком ветру, который поднимал сильнейший буран снега, температура воздуха равнялась – 1,5˚С. В области льда мы не наблюдали выше этой температуры, и в 1 час дня на высоте 13000 футов она оставалась та же самая. Судя по одному наблюдению, сделанному нами со смоченным термометром, влажность можно считать равной 69%.
Двинувшись далее от привала и миновав три линии следующих за буграми трещин, мы достигли крутого подъема. Угол наклона увеличивался постепенно. Тогда как ниже мы только изредка встречали подъем в 15˚ , то теперь склон уже был положе 22˚, заставляя нас делать зигзаги в 17˚; выше мы достигли в одном месте даже 40˚ и вынуждены были довести зигзагами до 24˚. Главное затруднение подъема складывалось теперь вследствие увеличившейся глубины свежее надутого снега, доходившего до 3 и даже до 6 вершков, местами же нога проваливалась до колена. Однако, продолжая с той же равномерностью восхождение и по-прежнему давая себе коротенькие передышки, мы подвигались вверх беспрерывно, и сделали второй коротенький привал только в 9 часов утра, то есть через 3 часа хода. (На этом привале с нами случился следующий казус: мой спутник нечаянно выпустил из рук палку, и она со стремительной быстротой скатилась далеко вниз и где-то зарылась в снег. Поэтому дальнейшее восхождение ему довелось вести уже без палки).
Рассчитывая, однако, сравнительную медленность нашего движения, мы полагали необходимость для восхождения не 10 часов, как у Грове, и не 11 часов, как у Дечи, а 12 и даже 13 часов до вершины, то есть взобраться на высшую точку мы могли только в 4 часа пополудни. Тогда на спуск еще засветло нам оставалось около 3 часов, в течение которых мы могли спуститься на пологую часть ледяного поля, где и выждать, в случае надобности, 2-3 часа до восхода луны. (Чтобы понять, насколько быстро идет спуск сравнительно с подъемом, приведу один пример: то расстояние, которое прошли от бугра, поднимаясь в 5 часов времени, мы прошли при спуске в 50 минут).
Но счастье скоро изменило нам. Уже в десятом часу утра стали показываться на небе маленькие белые тучки. В десять часов они уже сильно стали нас беспокоить, ибо небо постепенно начало терять свой чистый голубой тон и делаться все более и более белым. Вскоре на голову Эльбруса набежала крошечная тучка, проползла по седловине и, сорвавшись с великана, легко поплыла дальше на свободе. Следующая за ней несколько большая туча пробыла на вершине с четверть часа, а третья в 10,5 часов насела уже настолько прочно, что после этого момента мы не видали более головы Мынги-тау: тучка быстро превращалась в тучу и окутывала гору, крутясь около нее целой бурей. Однако слабая надежда еще жила в нас, и мы продолжали подниматься. Хотя и было уже очевидно, что погода не позволит нам взойти на вершину, но мы все-таки еще надеялись (или, вернее, утешали себя), что, быть может, туча не станет быстро спускаться вниз и таким образом, дозволит вести восхождение еще по крайней мере около двух часов, в течение которых мы могли бы расширить свой круг наблюдений на более значительных высотах.
Так поднимались мы до 11 часов, когда заметили быстрое понижение тучи. Не только седловина, но уже и самые нижние камни скалистой части ЮВ вершины стали невидными. Вскоре совсем уже над нами разрослись серьезные тучи, и простой глаз мог разбирать крутящуюся невдалеке вьюгу, а через 10 минут хлопья снега понеслись вокруг нас самих. Сделавши последние наблюдения, мы решили спускаться и в 11 часов 20 минут поднялись с места (15340 футов). Кругом нас вилась на сильном ветре вьюга, закрывая все горы и быстро спускаясь ниже нас. Склоны, по которым мы только что всходили, казались какой-то неясной крутой горой сквозь частую дымку несшегося снега. Следов, только что пробитых нами, уже не было, и мы с трудом сохранили направление нашего пути, чуть-чуть не уронили в трещину последнюю палку, и только спустившись тысячи на полторы футов, получили возможность ясно разбирать местность впереди себя. Из области вьюги мы выбрались тогда, когда были на 13200 футов, то есть вблизи Среднего бугра, который снова послужил нам прочной вехой для направления нашего обратного пути, хотя в одном месте не обошлось без того, чтобы не прибегнуть к буссоли и проверить себя по сделанным ранее записям.
Перед концом ледяного поля нас встретило двое наших изменников, с великой радостью приветствовавших наше возвращение. Оказалось, что по возвращению к месту ночлега, на них напало раскаяние, и они сильно стали беспокоиться за нашу участь. Несколько раз они поднимались на ледяное поле, следили за нашим движением, и лишь тогда, когда, спускаясь с горы, мы показались из скрывшей нас тучи, они почувствовали себя легко. Прибавлю, что, выйдя из вьюги, мы увидали перед собой кавказский хребет, покрытый густыми тучами».
В1886 году сделал попытку подняться на Эльбрус С.Ф. Давидович. Он шел долиной Баксана от Урусбиевского аула на ледник Терскол, взяв в ауле проводников из Урусбиева аула, Малая и Махая (Малай был на вершине Эльбруса с Дечи). Восхождение Давидовича ничем особенным не отличалось от других, уже ранее приведенных восхождений. Приведем из его описания только несколько строк, рисующих тяжелое положение непривычного путешественника на ужасных высотах Эльбруса. («Ист. Вест.», 1887г., 368-370 стр., т. ХХVIII).
«Мы тронулись в три часа ночи от места ночевки… Начиналось восхождение на самый конус горы. До этой минуты я почти не сомневался в успехе и торопился докончить взятую мною в дорогу бутылку с чаем, чтобы оставить ее на вершине горы в память нашего восхождения. Но когда начался подъем, не крутой, но по сыпучему, довольно глубокому снегу, я вдруг почувствовал слабость в ногах – особенную, характерную слабость, которая появляется обыкновенно на высоте около 13000 футов и составляет первый симптом, первое действие разреженного воздуха. Плохо дело – думаю. Но верхушка кажется так близко, что я не отчаиваюсь в успехе. «Ну что? Близко уже?» - обращаюсь я к своим молчаливым спутникам. «Близко», - отвечает Малай. Мы присаживаемся отдохнуть; спутники мои начинают закусывать, но мне не до еды. Я весь поглощен вопросом – дойдем или не дойдем. Тихо, тепло (+ 2). Изредка только налетит ветер и обдаст нас морозной пылью. Но верхушка Эльбруса как будто курится, как будто дымится: это ветер гуляет в вышине и сметает снег с обледенелой макушки гиганта. Снежная равнина ослепительно сверкает на солнце, так что я с трудом смотрю через вуаль и дымчатые очки. Под вуалью душно, но это единственная защита от солнечного ожога, который весьма легко получить на этой высоте вследствие сильного отражения солнечных лучей. Даже спутники мои сочли не лишним закрыть платками лица и надеть предложенные мною цветные очки. После короткого отдыха мы поднимаемся и идем дальше. Но мы не прошли и сотни шагов, как одышка и увеличивающаяся слабость в ногах заставили меня остановиться. Постояли минуту, и – вперед. Я начинаю считать шаги; насчитываю 70 – и падаю на снег в полном изнеможении. Останавливаются и проводники; они тоже побледнели и дышат тяжело, но все-таки бодрее меня. Опять поднимаюсь, собираю всю энергию и решаюсь сделать без отдыха не менее 100 шагов, но не успеваю сделать и пятидесяти, как силы мои истощились. В ногах – слабость, как будто их подрезали; дыхание – тяжелое, сильное сердцебиение; чувствуется какая-то сонливость и апатия. Действие разреженного воздуха усиливается с каждым шагом. А обледенелая верхушка Эльбруса так близко, так ярко играет солнце. «Ну, что, Малай, далеко еще?» - «Далеко», - отвечает Малай, очевидно, не поняв вопроса. «Дурак», - не утерплю я ему в ответ, поднимаюсь и иду вперед, придерживаясь за веревку, которой мы перевязаны. Но я могу уже сделать без отдыха только 12 шагов, потом только 7. Пройденное без отдыха расстояние становится все короче, а отдыхи все длиннее. Я решил идти, насколько хватит сил, но, протащившись таким образом с полчаса, я вижу, что мы почти не подвинулись вперед. Близко вершина, но ведь тут каждый час стоит страшных усилий. После каждого шага нужно переводить дух, после 4-5 шагов нужно ложиться. Теперь всего 9 часов утра, но эдак и до вечера не добраться до вершины. Малай что-то говорит мне по-кабардински, но видя, что я не понимаю, разражается русской фразой – единственной, которую я от него слышал: «Худа камень!» - и протягивает руку по направлению к верхушке. Что он хотел этим сказать – Господь его знает, но я решаюсь и командую своим молодцам: «Гайда домой!». Они повинуются с видимой охотой: видно и этим железным людям нелегко дается восхождение. Но прежде чем начать спуск, мы садимся на снег и принимаемся созерцать окружающие нас виды. Боже, какая необъятная картина развертывается перед нами! Верст на 400 кругом все было видно как на ладони. Виден был весь снеговой хребет до самого почти Казбека, а к западу – до самого моря. В бинокль виден был даже идущий по морю пароход».
Вероятно, Давидович поднялся не выше 15000 футов. Приведенные нами строки его описания ясно показывают, что человек, мало подготовленный к путешествиям по высоким горам, не может рассчитывать дойти до вершины Эльбруса: не хватит ни энергии, ни физических сил.
В 1887 году произведена была чинами кавказского Военнотопографического отдела съемка местности, прилегающей к Эльбрусу и самого Эльбруса. Были сняты верховья реки Баксан и все скаты Эльбруса в одноверстном масштабе. Производивший съемку топограф М.К.Голомбиевский поднялся на Эльбрус до высоты 15750 футов. (Известия К.О.И.Р.Г.О. IХ, Тифлис, 1886 -1888. Отчет за 1887 год стр. 323. По стр. 470, высота, на которую он поднялся, - 17150 футов). В следующем 1888 году в двадцатых числах августа (20) тот же Голомбиевский поднялся до самой седловины Эльбруса, то есть до 17451 фут. Его сопровождал в этом путешествии барон Ф.Р. Унгерн-Штенберг, который по ошибке или умышленно присвоил себе честь восхождения на самую вершину Эльбруса; эту ошибку повторил и Фрешфильд, причисляя барона к лицам, совершившим восхождение на Эльбрус (о Голомбиевском Фрешфильд вообще не упоминает). (Изв. К.О. т. Х, № 1, Тифлис, 1889 -91. Отчет за 1888 г., стр. 38-39, 54 и Отчет за 1889 г., стр. 86-88. Freshfild, Proced., 690).
Наконец, 31 июля 1890 года вступил на гордую вершину Эльбруса первый русский человек известный топограф Андрей Васильевич Пастухов (скончался в Пятигорске 23 сентября 1899 года после тяжкой болезни). Его сопровождали кубанцы – Казаки Хоперского полка Мернов, Нехороший и Таранов. Это восхождение было совершено при мало благоприятной обстановке. Тем не менее Пастухов пробыл на вершине Эльбруса почти 4 часа, между тем как все предшествующие альпинисты проводили на вершине всего несколько минут. Кроме того, путешественники провели две ночи у седловины, на ужасной высоте 17514 футов, во время страшной метели.
А.В.Пастухов перебрался из Сванетии через перевал Донгуз-Орун в долину Баксана и уже оттуда начал подниматься по хребту между реками Азау и Терскол. Вот описание путешествия, сделанное самим Пастуховым. (Сообщение А.В.Пастухова о его восхождении на Эльбрус 31 июля 1890 года. Зап.К.О. кн. ХV, 1893 г.)
«В 5 часов (27 июля) мы подъехали к опушке соснового леса. Хотя до заката солнца нам можно было бы добраться до хутора, лежащего при слиянии рек Азау и Терскол, от которого мы уже должны были начать свое восхождение, но я решил остановиться ночевать здесь на опушке леса. Тут были удобства для этого: корм лошадям, дрова, вода и ровное место для ночлега; отсюда же был виден и Эльбрус, который я хотел хорошенько рассмотреть на другой и выбрать окончательно путь восхождения. Эльбрус был открыт и только изредка по нему пробегали маленькие тучки. Перед сумерками все ущелье реки Баксан заволокло туманом, но около 10 часов вечера туман осел, образовав сильную росу. 27 июля, с восходом солнца, я поднялся на вершину гребня, на скате которого мы ночевали, и отсюда стал обозревать Эльбрус, который был мне виден весь, начиная от самой подошвы. Я выбрал путь, спустился к месту нашего ночлега, где казаки ожидали меня уже с оседланными лошадьми, и мы сейчас же отправились в дорогу и скоро спустились в Баксанское ущелье, имеющее в этом месте совершенно плоское дно, наибольшая ширина которого доходит до 380 саженей, и сплошь покрытое прекрасным сосновым лесом, на опушке которого, и преимущественно на северных скатах, растет мелкая береза. В 8 часов мы прибыли на хутор, находящийся на реке Терскол, на высоте 6944 фута; здесь мы встретили хозяев этого хутора, урусбиевских татар, занимавшихся покосом; они нас приняли любезно, но потом продали нам говядину и хлеб очень дорого. Мы наскоро сварили в татарском котле всю говядину, пообедали и, оставив при лошадях одного казака проводника-свана, я с семью казаками Хоперского полка ровно в 10,5 часов утра стал подниматься по хребту между реками Азау и Терскол. Было совершенно тихо и ясно; на темно-голубом небе ни одного облачка; воздух был накален до 35 градусов. Сначала мы шли, конечно, без всякой дороги, сосновым лесом; каждый из нас нес, считая и одежду, не менее полутора пуда. Такая почтенная ноша, сильная жара и крутизна горы порядочно давали себя чувствовать, и мы изредка салились отдыхать в тени деревьев, причем утоляли жажду взятой с собой водой. Но вот лес стал редеть, сосны попадались все ниже и корявее, а скоро и совсем кончились, и мы, отдохнув под последней сосной на высоте 7840 футов, вышли на совершенно открытое и поросшее мелкой травой место. Приближался полдень; солнце немилосердно нас жгло; покатость становилась круче, а тут и вода, взятая нами, кончилась, и нас сильно мучила жажда; вблизи нигде не было воды. Скоро мы встретили еще одно препятствие: нам пришлось подниматься по осыпи, где положительно, как говорится, делали один шаг вперед, а два назад. Но, наконец, после многих усилий, делая всевозможные зигзаги, мы поднялись на хребет, гребень которого состоит из скал. В них мы заметили две арки вроде знаменитого Кольца горы близ Кисловодска; только встреченные нами здесь гораздо грандиознее. Когда мы были возле одной из них, нас застал дождь, от которого пришлось укрыться под этой аркой, под нею же пролетало очень много мелких птичек, которым, по-видимому, нравилась прогулка через эти естественные ворота. Скоро дождик кончился, и мы снова отправились в путь. Вскарабкавшись на несколько уступов, мы очутились на конце площадки, в версту длиной и в среднем около 100 саженей ширины, на высоте 9283 фута. Какой восхитительный вид открывается отсюда! Прямо – совершенно ровная зеленая площадка, направо – спускается страшными обрывами изборожденный бесчисленным множеством трещин ледник Терскол, из-под которого с шумом вырывается река того же названия; налево – через зеленую ложбину виднеется ледник Гарабаши; выше – громадные пространства, покрытые вечным снегом, а еще дальше, упираясь в темно-синее небо, поднимаются две гигантские вершины Эльбруса, которые кажутся так близко, как будто до них было не более часа ходьбы. Пройдя площадку и перевалив через вершинку, покрытую щебнем, на которой я нашел в высшей степени душистые желтые незабудки, в 5 часов 12 минут пополудни мы очутились в котловине, на высоте 11081 футов; здесь уже не было никакой растительности. Отсюда я одного казака отправил к оставшимся внизу, а с остальными шестью казаками расположился ночевать. Хотя до сумерек оставалось еще более трех часов и можно было бы продолжать путь, но надвигавшиеся с запада тучи предвещали скорую и сильную грозу. И действительно, не прошло и получаса, как загудел гром, подул ветер и полил дождь, вместе с которым падал град, сначала крупный и редкий, потом все мельче и чаще и, наконец, превратившийся в так называемую крупу, он так посыпал, что и света Божьего не стало видно. Через час тучи пронеслись, и гроза утихла, но земля оказалась на 2 вершка покрыта градом, и температура понизилась до 0. К этому времени поспело и наше какао, которое мы варили во время грозы на фотогенной печке под буркой. Закусив, напившись какао и не дожидаясь сумерек, мы легли спать с тем, чтобы на другой день раньше встать и продолжать путь далее.
28-ого июля, в 4 часа утра, температура – 2,5 градуса С. В 8 часов выступили в путь, который на этот раз лежал по базальтовым глыбам, нагроможденным ледниками; налево от нас тянулись морены ледника Гарабаши, свидетельствующие о громадной механической силе природы, создавшей их. Почти везде и во всем, где нам приходится только наблюдать действие этой силы, мы видим, что она разрушает; тут же, наоборот, она создает, причем, созданные ей морены сохраняют замечательную новизну; несмотря на века, пронесшиеся над ними, они кажутся как будто образовавшимися несколько лет тому назад. Но есть морены, на которых теперь растет строевой лес; как, например, на морене при конце ледника Азау, который в очень отдаленные времена на несколько верст спускался ниже, о чем свидетельствуют оставленные им морены да местами отшлифованные скалы ущелья. В том месте, где он существует и теперь, в прежние времена он был несравненно толще, что видно по сглаженным скалам, поднимающимся более 10 сажен над современным уровнем ледника. То же самое можно заметить и на ледниках Терскол и Гарабаши, где сильно отшлифованные скалы значительно поднимаются над ледником, а местами на выступах их лежат камни, ничего общего не имеющие с ними, но принесенные туда ледником.
В 10 часов утра мы достигли южного края средней части ледника Терскол. Солнце сильно пригревало, и на леднике, имеющем в этом месте почти горизонтальное положение, стояли большие лужи воды.
Тут мы связались между собой веревками и вступили на ледник, по которому и пошли довольно быстро, пока не стали попадаться нам трещины, заставившие нас лавировать по всем направлениям, а через иные перепрыгивать. Глубина этих трещин местами, как мне казалось, доходила до 100 сажен. Далее мы встретили массу снега, толщина которого доходила до 2 аршин. По нему мы и пошли сначала без всякого затруднения, но вскоре я, как шедший впереди, провалился в закрытую снегом трещину, и только благодаря связавшей нас веревке, не полетел на дно ее. Продолжая путь, мы стали проваливаться на каждом шагу в размякший от лучей солнца снег. Наконец, я снова провалился в трещину и, выбравшись из нее, убедился, что ее обойти нельзя никоим образом, так как она в обе стороны тянулась на громадное расстояние и, наконец, соединялась с другими трещинами, а потому я и решил вернуться назад для того, чтобы на другой день пройти это место рано утром, когда от мороза снег делается крепким. В 12,5 часов дня мы повернули обратно; в это время пошел снег, который, впрочем, скоро прекратился, но с запада надвигались страшные тучи и предвещали непогоду. Дойдя до маленькой морены на высоте 12040 футов, мы решили здесь остаться ночевать. Казаки начали готовить ужин, а я стал бродить по окраине морены, и тут на старом снегу заметил массу мертвых насекомых, которые, как мне кажется, были не что иное, как ледниковые блохи. Об этих насекомых я позволю себе сказать несколько слов. В 1887 году я производил топографическую съемку в верховьях реки Шаро-Аргун. 12 августа я находился на самой горе, на высоте 9835 футов, где в первый раз встретил этих козявок в старом снегу. Только здесь они были живые. Козявки эти имеют форму сигары и вдвое менее блохи; имеют 4 ноги и двое щупалец; они вьются, как пиявки, и прыгают, как блохи. Моментально проползают через скатанный кусок снега диаметром в 6 дюймов. При раздавливании их получается фиолетовая краска, при таянии снега они в воде быстро умирают, причем некоторые из них падают на дно сосуда, а другие плавают на поверхности воды. На воздухе без снега тоже быстро умирают. На натаянный стакан воды их приходится до 200 штук. Точно таких козявок мне еще пришлось встретить также в старом снегу близ горы Ушбы, в Сванетии.
Возвращаюсь опять к нашему путешествию. В 5 часов подул сильный западный ветер и пошел снег; потом разыгралась страшная метель, продолжавшаяся до 7 часов. После этого все стихло и стало подмораживать. В 8 часов 30 минут вечера температура была 4 ˚ С.
29 июля, в 4 часа утра, при температуре 5,2, тронулись в путь. Проваливавшийся накануне снег теперь был твердый, и мы быстро подвигались вперед. Во многих местах через едва закрытые снегом трещины нам приходилось класть имевшийся при нас шест и по нему осторожно передвигая ноги, перебираться через эти пропасти. В 6 часов 40 минут достигли группы скал на высоте 13461 фут; тут уже не было льда, а тянулись фирновые поля, покрытые твердой полуледяной корой. Около скал, под фирном, журчали ручьи. Один из них с помощью штыков легко откопали и набрали воды. Здесь мы позавтракали, подвязали к ногам стальные кошки, надели темные очки и в 9 часов 40 минут пошли далее. Делая громадные зигзаги, чтобы умерить крутизну подъема, мы по ровной и гладкой, как зеркало, ледяной коре шли легко и довольно скоро. Теперь путь наш имел направление прямо на север. В 11 часов подошли к маленькой группе камней, где также встретили воду. Отсюда начинается очень крутая покатость, идущая с небольшими изменениями вплоть до места, покрытого мелкими камнями в виде морены и находящегося на высоте 15358 футов. Здесь мы хотя и нашли воду, но в очень малом количестве, сочившуюся кое-где из-под камней. Здесь я нашел крылышки, принадлежащие степному жаворонку, занесенному сюда, по всей вероятности, каким-нибудь крылатым хищником. В 5 часов пополудни мы достигли группы скал на юго-восточном скате восточной вершины Эльбруса, на высоте 16590 футов (на 44 фута выше горы Казбека). Ровно год назад, в этот самый день, только часом раньше, я достиг вершины Казбека. Здесь мы и остались ночевать. Во весь этот день мы не видали ни одной птицы. В 6 часов вечера термометр показывал – 6,3° С. Западный ветер, начавший дуть с 4 часов, к этому времени достиг страшной силы, неся с собою черные грозовые тучи, которые волнами перекатывались через хребет, соединяющий Эльбрус с Главным Кавказским хребтом, и наполняли Баксанское ущелье. Далеко на западе, над Главным хребтом, косыми полосами спускался дождь и снег. Эти полосы, пронизанные лучами заходящего солнца, вместе с вызолоченными гривами несущихся туч, представляли величественно-прекрасную картину. Вокруг скалы, под которой мы приютились, страшно завывал и свистел ветер, по временам обсыпая нас мелкой снеговой пылью. В 8 часов ветер утих, что было заметно и внизу, так как несшиеся прежде со страшной быстротой тучи остановились и как бы застыли, причем поверхность их, представлявшая своего рода горы, стала быстро выравниваться и даже сглаживаться, и из темно-серых они превратились в черные. В 8,5 часов блеснула молния и загудел далеко-далеко внизу гром. Тучи снова заколыхались, и началась гроза. Поминутно вспыхивала молния и гудел гром. А вокруг нас было тихо и морозно, над нами на темно-голубом небе блестели яркие звезды, и между ними, дрожа, грела так называемая Вифлиемская звезда. Все это было так похоже на зимнюю ночь где-нибудь на далеком севере. Мороз все крепчал и крепчал, и в 9 часов он уже достиг 10 градусов С. Налюбовавшись этой дивной и необыкновенной картиной, я лег на краю около спящих уже казаков. На случай ветра нас защищали с одной стороны – отвесная скала, с другой – большой камень, а с остальных двух – стенка фута в 2 высотой, сделанная казаками из камней. Внутри этой загородки промерзшая земля с мелким щебнем была выровнена лопатой, и на этой площадке мы улеглись на разостланные бурки, плотно прижавшись друг к другу. Причем я и один казак, имевший лучшую одежду, сравнительно с другими казаками, легли по краям. Мы все сплошь покрылись бурками, и нам было тепло и очень хорошо спалось.
30 июля, в 4 часа утра, температура – 12, 5 градусов С. На рассвете мне пришлось наблюдать необыкновенную картину: на западе была видна проекция земного шара, представлявшаяся в виде сегмента сине-серого цвета, на северном краю которого и частью выше его резко проектировался Эльбрус, но проекция его была ярко-синего цвета. Эта картина была поразительна своей необычностью. Не менее удивительную картину представлял восход солнца, при котором открылся неизмеримо обширный горизонт. Поверхность земли, из-за которой совершался кажущийся восход солнца, исчезала в туманной дали, а потому солнце выходило из пространства, далеко отстоящего от земли.
Долго еще окрестные ущелья находились в утренних сумерках, после того, как нам было уже видно солнце. В 6 часов мы отправились в путь. Было тихо и совершенно ясно. Кавказский хребет был совершенно открыт и представлял дивную панораму. На востоке чуть виднелся в утреннем тумане, как не казалось, Казбек. Ближе к нему Дых-тау, Каштан-тау, Гистала, Тетнульд, Чхара, которые составляли как бы отдельную семью и между которыми трудно было определить Главный Кавказский хребет. На юго-восток о нас находилась красавица Ушба, выскочившая далеко выше окружающих ее вершин. Между Гисталой и Ушбой и далее, на запад от последней, резко обозначался Главный Кавказский хребет, терявшийся в утренней мгле далеко, у Черного моря. От места ночлега мы пошли на запад почти в горизонтальном направлении, пересекая очень крутую покатость, покрытую окрепшим снегом, который под лучами утреннего солнца блестел миллионами бриллиантов и скрипел под нашими ногами. Скоро мы выбрались на более пологую покатость и тут стали делать зигзаги; понемногу поднимались вверх; затем снова пошли в западном направлении, делая довольно значительный подъем.
Тут некоторые казаки стали чувствовать тошноту, а вскоре и все мы стали страдать от нее. С каждым шагом она делалась все мучительнее и мучительнее и, чтобы удержаться от обыкновенных последствий ее, нам приходилось очень часто останавливаться; в это время тошнота заметно уменьшалась, но как только трогались с места – она возобновлялась с новой силой. В особенности нестерпимо мучила она во время неожиданных остановок, которые приходилось делать при каждом замедлении хода кого-нибудь из казаков, так как мы все опять были связаны веревкой. Наконец, я велел развязаться, ибо тут уже трещин не было, да и покатость была невелика. Чтоб уменьшить тошноту, мы принимали гофманские капли и ели лимоны, но и это нисколько не помогало. Вскоре мы вступили на седловину между вершинами Эльбруса, которая тянется с севера на юг на расстоянии 400 саженей, делая при этом незначительное падение. В 10 часов 8 минут утра мы достигли места, находящегося на западном скате восточной вершины, на высоте 17514 футов (на 418 футов выше горы Дых-тау, первой по высоте на Кавказе после Эльбруса). Здесь на обнаженных мелких камнях мы легли и вскоре заснули. Проснувшись около 2 часов пополудни, я по-прежнему чувствовал тошноту и сильную головную боль, причем будто молотками стучало в висках, то же испытывали и казаки. Было по-прежнему ясно, только с запада дул легкий ветерок, да изредка появлялись на вершинах Эльбруса серые волокна тумана. Мы стали натаивать на фотогенной печке из снега воду, потом вскипятили ее и приготовили чай. Выпив по 2 кружки горячего чаю, мы сразу почувствовали себя совершенно здоровыми и готовыми продолжать путь, но было уже 5 часов вечера и начиналась метель, а потому я и решил остаться здесь ночевать и ждать хорошей погоды. В 6 часов 40 минут температура – 5 градусов С, мы легли спать. Метель все усиливалась, и началась гроза. Через час гроза утихла, но вьюга становилась все все сильнее и сильнее. Нас совсем занесло снегом, и нельзя было выглянуть из-под бурки. На перевале гудел ветер с такой силой, что, казалось, содрогалась вся гора. Должно быть, около 9 часов вечера все стихло и перестал идти снег. Проспав, по моему расчету, довольно долго, я решил встать, но мне с трудом удалось выбраться из-под бурки, на которую нанесло массу снега, а края ее примерзли. В это время светало. Над нами было ясно, и термометр показывал 18,8 градусов мороза. Это было 31 июля. Долго нам пришлось натаивать и кипятить воду для чая. Наконец, мы напились и, подвязав с величайшим трудом к ногам кошки (при этом пальцы рук примерзали к железу), в 7 часов 40 минут начали подниматься на западную – высшую- вершину Эльбруса. Теперь со мной шли три казака, а остальные трое, вследствие тошноты и головокружения не могли идти. Сначала мы держались северного направления, потом повернули на запад, и дувший в это время сильный ветер нес нам навстречу целые тучи мелкого зернистого снега, который причинял нашим растрескавшимся от холода лицам нестерпимую боль. В это время мы, огибая северной стороны воронку западной вершины, шли по довольно большой площади, имеющей очень малое падение. Наконец, ровно в 9 часов 20 минут я вошел с северо-восточной стороны на самую высшую точку Эльбруса, высота которой равняется 18470 футов. Через 10 минут после меня взошли сюда и мои казаки Дорофей Мернов, Дмитрий Нехороший и Яков Таранов. Термометр, повешенный мною на высоте 2 аршин от снега, против солнца, показывал с 9 ч. 20 мин. утра до 11 – 8,1 градус С, а с 11 до часу пополудни он показывал – 7,5 градусов С. Во все время дул сильный западный ветер. В это же самое время в Пятигорске температура была +29,9 градусов С, в Тифлисе + 33,7 и в Батуме +34 градуса.
На самой высшей точке Эльбруса мы поставили флаг из красного кумача, длиною 4 аршина и шириною 3,5 аршина, на деревянном шесте длиною 7,5 аршин. В двух саженях от флага воткнули палку, а в 6 саженях к северу на камнях поставили бутылку с запиской. Затем я фотографировал восточную вершину Эльбруса и часть Главного Кавказского хребта, сделал топографическую съемку восточной и западной вершин и перевала, который, впрочем, я набросал еще ранее. Пробыв на вершине 3 часа 40 минут, ровно в час дня, окинув взглядом в последний раз расстилавшуюся перед нами дивную картину, мы стали спускаться вниз, поминутно оглядываясь на наш флаг. Мы теперь направлялись на восток; наконец, при повороте, мы в последний раз оглянулись на флаг и вскоре потеряли его из вида. Затем мы начали спускаться на седловину. След, оставленный нами утром, замело снегом и не было никаких признаков его. Мы шли новым путем. В 2 часа 20 минут пополудни мы достигли места последнего нашего ночлега, где были оставлены три Казка. Печальную картину представлял наш приют: казаки лежали полузанесенные снегом, там и сям виднелись из-под снега оставленные нами вещи, и над ними змейками пробегала метелица. Начиналась вьюга; мы наскоро устроили из бурки шалаш, поставили в него фотогенную печку и стали натаивать воду. В то же время мы расчищали снег и приготовляли место для ночлега. Жаль, здесь не было такого места, где можно было бы улечься всем рядом, а пришлось распределиться так: два, два и три. Приготовив чай, мы разбудили спящих казаков и стали вместе пить и закусывать. Они по-прежнему жаловались на тошноту и головную боль, но, напившись чаю, они повеселели и стали выражать сожаление, что им не удалось побывать на вершине Эльбруса. Эти казаки были – Огурев, Ванюхов и Пулин. Вьюга все усиливалась, и, когда мы кончали закусывать, она уже свирепствовала со страшной силой. Видневшееся раньше сквозь кружившийся в воздухе снег желтым пятном солнце теперь скрылось. Воздух помутился, и все смешалось; обе вершины скрылись, и вскоре мы перестали видеть друг друга; мы поскорее убрались под разостланные на приготовленных местах и придавленные по краям камнями бурки. Переговариваясь, мы с трудом слышали голоса среди страшного воя бури. Я положил около себя казака Мернова, имевшего мене хорошую одежду, чем другие, и дал ему свой полушубок. Спросив у казаков, хорошо ли они улеглись и получив утвердительный ответ, я окончательно закупорился под буркой и вскоре под завывание бури уснул. Не знаю, как долго я спал, только, проснувшись, я услыхал говор двух казаков. Один их них жаловался, что ему холодно. Тогда я разбудил спавшего около меня Казка, велел ему немного подвинуться, подвинулся сам и, позвав казака, который жаловался на холод, велел ему лечь между нами. Но лишь только он поднял один край покрывавших нас бурок, целая масса снега посыпала на нас. Мы поскорее уложили казака и закрыли бурки. Он, бедный дрожал и стучал зубами. Мы его хорошенько укрыли, сдавили с обеих сторон, и он все тише и тише стал трястись, а минут через 10 уснул блаженным сном. Когда ложился к нам казак, я выглянул из-под бурки: было уже темно, настала ночь. Нам было тепло, только лежавший на бурках снег изрядно давил нас, да камни, на которых мы лежали, давали себя чувствовать. При этом было еще одно неудобство, что нельзя было поворачиваться с одного бока на другой, а пришлось проспать всю ночь в одном положении.
Всю ночь выла страшная буря, но к утру она достигла невероятной силы. Был уже день, когда я выглянул из-под бурки. Что творилось над нами – невозможно описать. В воздухе неслись буквально целые тучи снега и нельзя было разобрать, падал ли он сверху или только поднятый с земли он страшным ураганом несся в пространство. Над спавшими казаками лежали сугробы снега и никак нельзя было подумать, что под этими сугробами находятся живые существа. На улучшение погоды не было никакой надежды, а потому я и решил сейчас же спускаться вниз; при этом стал обдумывать, как и каким путем лучше спуститься. Представлялось два пути: идти на юг, откуда пришли – значит, идти навстречу урагану и тысячам трещин, которые мы оставили за собой и между которыми так удачно прошли прежде; идти на север, за ветром, было бы несравненно легче, но там был совершенно неизвестный для нас путь, и мы очень легко могли сорваться с какого-нибудь обрыва или полететь в бездонную ледяную пропасть. А если бы даже мы и спустились благополучно, то очутились бы примерно в 40 верстах от оставленных внизу казаков и лошадей. На восток и запад идти – об этом нечего было и думать, а потому я решил отправиться по прежнему пути. Я окликнул казаков и велел им собираться. Вот заколыхались сугробы, и из них стали показываться, как из могил, казаки. Оставленные ими места в одно мгновение заносило снегом, и на них уже снова лечь нельзя было иначе, как навсегда, потому что каждого из нас, как только он вставал, моментально облепляло всего снегом, под полы до самого пояса набивало его, а одежда, оставленная на минуту на земле, покрывалась целым сугробом, из-под которого приходилось ее вытаскивать. Теперь уже ожидать чего-нибудь и медлить нельзя было, а потому начали поскорее собираться. Повыкопали из снега вещи, подвязали к ногам кошки, связались веревкой ив первый раз повернули прямо лицом к урагану. Потом, по команде «с Богом!», тронулись в путь. Мы шли опять в прежнем порядке: я впереди, а за мной казаки, на расстоянии 2 саженей друг от друга. Но что это было за шествие! Мы вязли в снег выше колен, при этом надо было преодолевать силу дувшего навстречу нам ветра, а снег залеплял глаза, набивался в рот, в нос, и были моменты, когда положительно захватывало дыхание. Несмотря на все это мы хоть и медленно, но безостановочно подвигались вперед, пока я по покатости мог определять, что мы идем по седловине, где нет никаких трещин и обрывов. Но вот покатость сразу изменилась; это показало мне, что седловина кончилась, и теперь, чтобы не попасть нам в пропасть, мы должны были повернуть влево. Но под каким углом повернуть? Этого положительно нельзя было определить. Кругом ничего не видно, я едва мог видеть только первого из шедших за мной казаков, а остальные уже скрывались в снеговой пыли. По компасу в данном случае ориентироваться тоже нельзя было, а потому, повернув налево, то есть на юго-восток, я стал держаться почти горизонтального направления, ибо, идя таким образом, можно было по крайней мере на расстоянии одной версты избежать всяких обрывов и трещин. Вот по приблизительному расчету мы прошли такое расстояние и теперь снова должны повернуть на юг. Но теперь совсем уж нечем было ориентироваться; как я ни старался вглядываться в окружающую нас мглу, в надежде увидать какую-нибудь скалу или хотя бы камень, все усилия мои оставались напрасны. Но долго стоять на одном месте нельзя было, нас заносило снегом, а потому надо было двигаться вперед, и мы двинулись, но только теперь приходилось ощупывать место каждого шага. При этом были еще такие минуты, когда не видно было носка сапога на вытянутой ноге. Чем ниже спускались, тем более вязли во вновь нанесенном снегу, что еще более затрудняло движение вперед. Мы шли так более часа, причем я почти на каждом шагу останавливался и оглядывался кругом в надежде увидеть что-нибудь, чем можно было бы ориентироваться, но ничего не было видно, по-прежнему кругом было мутно и серо. Вдруг слышу голос шедшего сзади всех казака, который молящим голосом просит у меня разрешения отвязаться и остаться здесь, чтобы поскорее замерзнуть, говоря, что он устал и дальше идти не может. Но в голосе его была слышна не усталость, а совсем другое: он, бедняга упал духом и потерялся. Я спросил у него, что он несет: оказалось штатив от фотоаппарата и зонтик. Я взял у него штатив, а один из казаков – зонтик. При этом я сказал ему, что мы выбрались на хорошее место и теперь пойдем гораздо скорей, а потому он должен прибавить шагу и не говорить более глупостей. После этого я действительно прибавил шагу, насколько это возможно и даже стал реже останавливаться, чтобы оглядеться кругом. Мы снова шли долго, но все ничего не было видно, и теперь уже я положительно не знал, какого направления мы держимся, потому что за это время мы перевалили два раза через какие-то возвышения и несколько раз покатость была у нас то с правой, то с левой стороны. Мы положительно заблудились. Вот ветер как будто немного стих, потом сильным порывом он как завесу поднял перед нами туман. Впереди нас, на расстоянии не более 10 саженей зияла страшная трещина, к которой мы должны были, держась принятого направления, подойти под острым углом, а потому, сорвись я в нее, неминуемо сдернул бы туда и следовавшего за мной казака, а вдвоем уж мы потянули бы за собой и всех остальных. К тому же, с тех пор, как мы пошли быстрее, я не мог ощупывать впереди себя штыком снег, да мне это и надоело. Туман рассеялся всего на несколько секунд, но нам было вполне этого довольно для того, чтобы осмотреться кругом и совершенно верно ориентироваться, и хотя нас снова окутала такая же мгла, но мы теперь шли вперед быстро и наверняка. Через полчаса мы совершенно вышли из сферы бури и метели. Как будто мы выскочили из-под крышки кипящего котла, только кипяток-то был уж очень холодный. Казаки сразу повеселели, а когда вскоре мы достигли первых камней и развели нашу фотогенную машинку и когда закипел наш чайник, тут уж веселью не было конца. Казаки шутили, смеялись, острили и даже пели. Закусив и отдохнув немного, мы снова отправились в путь. Выше нас, над вершинами Эльбруса, по-прежнему свирепствовала вьюга. Над Баксанским ущельем было чисто. На запад от нас по всему Главному хребту лежали красивые кучевые облака, а на восток тот же самый хребет со всеми отрогами сплошь был покрыт туманом, поверхность которого была совершенно гладкая, причем он понижался в обе стороны хребта по мере понижения его отрогов, образуя купола над выдающимися вершинами и производя впечатление крыши, покрывающей чудовищное здание. По пути я фотографировал начало ледника Азау и часть Главного Кавказского хребта. Теперь мы уже шли между ледниками Азау и Гара-баши, западнее пути, по которому поднимались».
В 1896 году, в августе, штабс-капитан В.Ф.Новицкий, взбираясь на Эльбрус, достиг 17000 футов. 17 сентября того же года Новицкий вторично пытался достигнуть вершины Эльбруса, но поднялся лишь на 13300 футов и из-за снежного урагана должен был вернуться. (Москвич. Путеводитель по Кавказу, 1899, стр. 197. – Прилож. к «Ниве» за 1897, №7 Июль. Казбек и Эльбрус. А.В.Пастухова. Стр. 597 - 646).
26-29 августа 1896 года А.В.Пастухов совершил свое второе восхождение на вершину Эльбруса, сопровождаемый студентом Воробьевым и 4 носильщиками из местных татар. Восхождение совершали со стороны р. Баксан. Погода вначале благоприятствовала. «первый ночлег состоялся на высоте 12630 футов, на небольшой площадке среди скал. Здесь поздно вечером и рано утром Пастухову пришлось наблюдать интересное электрическое явление, состоявшее в том, что при снимании с рук вязаных шерстяных перчаток как руки, так и перчатки светились сильным фосфорическим светом, а при трении рук одна о другую, кроме того, раздавался беспрестанный треск. На высоте 14,5 тысяч футов Пастухов видел громадную ледяную пещеру, образование которой он объясняет существованием здесь теплого источника». (Там же, стр. 197-199).
На высоте около 15000 футов «Воробьев стал жаловаться, что его сильно трясет лихорадка; я, - говорит Пастухов (Приложение к «Ниве», стр.630-632), - ему посоветовал потеплее одеться и прибавить шагу, что он исполнил, но через некоторое время он объявил, что лихорадка все усиливается. Тогда я предложил ему выпить глоток коньяку, но и это не помогло. Очевидно было, что им овладела горная лихорадка, от которой я всегда с величайшим успехом лечил своих казаков горячим чаем. Я решился применить это средство и к лечению Воробьева.
Впереди на высоте 15358 футов виднелась небольшая группа камней, где мы еще 6 лет назад имели привал, куда я теперь и решил поскорей добраться и там приготовить чай. А так как Воробьев чувствовал большой упадок сил, то я ему посоветовал, не насилуя себя, идти потише, оставил около него одного из носильщиков, а сам с другим отправился поскорее к упомянутым камням. Подвигаясь вперед, я ежеминутно оглядывался на больного. Он все медленнее шел и все чаще останавливался. Вдруг он поскользнулся и упал, но благодаря небольшой покатости удержался на месте, и только свалившаяся с него папаха покатилась вниз и исчезла бесследно. Я взял у носильщика вещи, а ему приказал спуститься вниз и помогать Воробьеву идти а главное – не допускать его до нового падения, которое могло окончиться не так счастливо, как первое. В то же время я стал кричать Воробьеву, спрашивая его, не желает ли он вернуться назад, но он решительно отказался. Я уже был на камнях и хлопотал над приготовлением чая, не переставая следить за медленно продвигавшимися спутниками, как вдруг увидел, что Воробьев уронил палку, зашатался и упал, но на этот раз на руки носильщиков. Я несколько мгновений ожидал, что он встанет опять на ноги, но он продолжал лежать, поддерживаемый носильщиками, и его голова и руки безжизненно висели. Тогда я стал звать его, но в ответ на это один из носильщиков закричал, что «он уже издох», и в то же время они стали медленно опускать его на снег. Это известие меня как громом поразило, и я побежал к нему, но не успел я добежать до него, как он поднял голову и на мой вопрос, что с ним, слабым голосом ответил: «Дурно, головокружение». Обморочного же состояния он не ощущал. Я объявил, что дальше ему идти нельзя. Он не протестовал. Носильщик Агбай взял его под руку, и они медленно стали спускаться».
На вершине Эльбруса, достигнутой 28 августа, в 2 часа дня, путников застигла сильная метель, и при семиградусном морозе, во время пребывания их на вершине, раздавались удары грома.
«Вершины Эльбруса достигли только Пастухов, проводник Агбай не достиг самой высокой точки. Установив на вершине Эльбруса максимальный и минимальный термометры, произведя ряд метеорологических наблюдений и собрав петрографическую коллекции, Пастухов стал спускаться обратно. Метель не прекращалась, а наоборот, все более усиливалась. Снег мелкий, как пыль, и сыпучий, как песок, заносил путникам дорогу, маскировал встречавшиеся трещины, залеплял глаза, и каждый шаг путешественников вперед соединялся с опасностью для жизни. Медленно и с величайшими трудностями они, однако, подвигались вперед. Но наступила ночь, с нею непроглядная тьма, и путники должны были остановиться. Вырыв яму в снегу и прикрывшись в не единственным пальто (вся теплая одежда была оставлена на месте ночлега), Пастухов провел с своим спутником татарином ужасную ночь, и не прекратись под утро бушевавшая всю ночь метель, их ждала бы верная гибель. На следующий день они соединились с своими оставшимися спутниками, считавшими их уже погибшими, и благополучно спустились к подошве Эльбруса».
12 июля 1896 года я и А.Н.Дьячков-Тарасов поднимались на западные склоны Эльбруса по рекам Хурзуку и Битюк-тюбе-колу, едва ли на высоту более 10000 – 11000 футов. По этой дороге, на расстоянии верст 8 от подошвы Эльбруса лесная растительность совершенно исчезает. Карачаевские коши подходят к Эльбрусу несколько ближе, верст до 5-3. Поднявшись на гору, лежащую в верховьях Битюк-тюбе-кола, мы увидели, что дальше лежит довольно глубокая долина, разрезывающая с этой стороны часть Эльбруса. Дорога от самого аула, на протяжении 15 верст, шла все вверх и вверх, вдоль Битюк-тюбе-кола.
В 1897 году, в сентябре, Н.В.Поггенполь поднимался на хребет между ледниками Терскол и Гара-баши, не выше 12000 футов.
В 1898 году, в августе, тот же Поггенполь поднялся немного выше седловины Эльбруса, то есть до 18200 футов.
Поггенполь совершил это восхождение, желая выяснить, возможно ли на Эльбрусе устроить метеорологические станции. Приехав из Пятигорска в Урусбиевский аул 13 августа, он нанял там трех проводников (Молой Терболазов, Аппай Ахкобеков и Исса Казаков).
В продолжении 14,15 и 16 августа свирепствовала страшная непогода – на горах выпал глубокий снег, а в долине все время шел дождь. При таких условиях нечего было и думать подняться на Эльбрус. Только 19 августа утром двинулись к подножию Эльбруса.
«В 4 часа пополудни, - говорит Поггенполь (Поггенполь Н.В. К вопросу об устройстве… Изв. Р.Г.О., т.ХХХV, в. II, стр. 211-223, СПб., 1899), - мы выехали на верхнюю часть долины Баксана…
В 5 часов пополудни, проехав лес, которым покрыта в этом месте долина Баксана, мы увидели синеватые растрескавшиеся массы Азауского ледника и неподалеку от него, на лужайке, чистенькую деревянную сторожку казаков-стражников, занимающих здесь санитарный пост для предупреждения перегонов скота из Сванетии, где бывали случаи чумы на скоте.
Пока мои татары развьючивали лошадей, я сходил на Азау, поднялся по его левой стороне, тем же путем, как и в прошлом году, и мог убедиться, что ледник этот значительно оттаял, причем левая его сторона отступила сажен на 6,а правая сажени на 4. трещин больше, чем в прошлом году. Лед конечного языка – рыхлый и образует обвалы; из-под ледника очищаются гладко-отполированные скалы. Красивый водопад, который в прошлом году падал с ледяного уступа, исчез, и вместо него течет ручеек по гладким каменным плитам.
20 августа утром погода была чудесная. В 8 часов мы покинули Азауский ледник и направились к крутому уступу, отделяющему долины Баксана и Гара-баши.
Долина Гара-баши открывается узкой щелью, из которой с отвесной скалы низвергается водопад. Растительность мельчает. Со всех сторон громоздятся утесы красной лавы и базальта.
Дно долинки волнистое с весьма ясными следами старых морен. Наши несчастные лошади едва передвигали ноги от усталости. Вот почему в 1 часу пополудни, уже в верхней части долинки, мы сделали привал у ручья. Пока заваривали чай на керосиновой кухне, я сходил на ледник Гара-баши и обошел вокруг всей его нижней части. Ледник этот сравнительно с прошлым годом уменьшился немного, сажени на 2-2,5; но за последние три года, по словам местных жителей, он отступил не менее, чем на 20 саженей. Теперь нижняя обесснеженная часть состоит из красивого светло-голубого глетчерного льда с массой продольных и поперечных трещин и с удивительно правильными ледяными иглами.
В 1 час пополудни мы покинули долинку и стали подниматься прямо на хребет по крутым скатам обвалов из красной лавы, осколков порфира и трахита.
В половине 3 мы благополучно возвратились на верхушку хребта, оказавшейся настолько широкой, что лошади без особенного труда могли идти по ней.
Терскольская долина лежала в головокружительной глубине у наших ног, а ледник того же имени широким каскадом спускался с высокого и крутого уступа. Сравнительно с прошлым годом он почти не изменился, правда, конечный язык его отступил на 1,5 – 2 сажени, но для такого большого ледника, как Терскол, имеющего около версты в ширину и питаемого огромным снежником, это весьма незначительная убыль.
С предпоследнего выступа хребта мы увидели маленький котел с небольшим озером, покрытым наполовину льдом, двумя снежными полями и высоким крутым склоном, состоящим из колоссальных глыб порфира, дико нагроможденных одна на другую. Выше этого склона блестели ледяные поля Эльбруса и сверкал сам двуголовый царь Кавказа в непередаваемом великолепии.
Дальше идти с лошадьми не было никакой возможности. Мы подвели лошадей к озеру и стали развьючивать. На склоне обвалов, на значительной высоте над Терскольским ледником татары нашли место, удобное для ночлега, куда и стали втаскивать вещи. Пока ставили палатку и разводили огонь, я поднялся один на вершину гребня и достиг той площадки, за последним выступом хребта, который хотел осмотреть.
Место это, расположенное на высоте 12300 футов, имеет в длину 100 саженей и ограничено с юга скалами гребня, с севера упирается в ледниковые поля, а с востока и севера плавно опускается к ледникам Гарабаши Терскол. Площадка эта постоянно покрыта снегом, но не ледником; глубина снега колеблется от 5 вершков до 2 футов и под ним встречается мягкий, рыхлый грунт, состоящий из мелких зерен лавы. Снежный покров почти незаметно переходит в фирн, который плавно поднимается в восточной вершине Эльбруса.
Возведение постройки не представляет здесь абсолютно никаких затруднений, так как неглубокий снег легко может быть удален при постройке фундамента, для которого имеется здесь под рукой превосходный материал – куски трахита и порфира».
Желая, однако, выяснить возможность постройки метеорологической станции еще и на седловине Эльбруса, на высоте 18000 футов, Поггенполь решил совершить восхождение на самую вершину.
«В 9 часов вечера термометр показывал +2,5 градуса С при полном безветрии.
В 12 часов ночи я поднялся, развел тлеющий огонь в костре и велел татарам набрать снегу в котел, чтобы до выступления выпить, по крайней мере, чашку горячего кофе. Ночь была тихая, лунная. Термометр показывал – 1,5 градуса С. На ясном своде неба горели звезды и нигде ни единого облачка! Все предсказывали чудную погоду, один только Аппай помотал головой и сказал, что «слишком спокойно».
В 12 часов (21 августа) мои три охотника, некий Хаджи Ахматов из Урусбиева и я сердечно простившись с провожающим нас князем Наурузом Измаиловичем Урусбиевым и его людьми, двинулись в путь. Мы стали карабкаться по скалам к верхней площадке хребта и долго видели наших спутников.
Вскоре исчез красненький огонек костра, и мы были один среди темных и диких скал. Минут через 20 мы взобрались на площадку, которую я осмотрел вечером и здесь остановились.
Развернули веревку и обвязались ею в следующем порядке: впереди шел Молой Терболатов, наиболее опытный горец, вооруженный одним их моих топоров, затем я, двое других татар и в конце Хаджи Ахматов. Здесь на площадке в пол третьего утра, термометр показывал – 2,5 градуса С; ветра почти не было.
Мы вступили на ледник и направились к западу, к восточной вершине Эльбруса, которая вставала перед нами в обманчивой близости. Снег твердо смерз на поверхности и мы шли по нему, как по паркету. Было светло, как днем, на огромных ледниках, уходивших бесконечными волнами на вершину.
Но снег был покрыт лишь сравнительно не толстой ледяной корой, под которой он был довольно рыхл. Почти на первых же шагах на леднике, в то время как мы подвигались довольно быстро и уверенно шагали в сеть трещин, в одну из них глубоко провалился шедший впереди Молой Терболатов. Только благодаря соединяющей нас веревке его удалось сейчас вытащить из темной пасти трещины.
В общем, однако, мы поднимались спокойно, и я все время мог любоваться чудными эффектами лунного освещения на бледных снегах Донгуз-оруна и на всем огромном горизонте гор, который расширяется во все стороны. Ночь была подавляюще тихая, и какое-то гробовое безмолвие царило в ледниках, среди которых лишь изредка раздавались глухие подземные трески.
В 4 часа утра за гигантскими массами Дых-тау и Каштан-тау появился сероватый, отраженный свет зари.
В это время мы подошли к трещине, имевшей не менее 4 сажень ширины. В обе стороны она тянулась бесконечно далеко, так что в полном смысле разбивала ледник на две части. Глубина ее, должно быть, колоссальная; в ней совершенно темно и лишь изредка слышится внизу слабый, сдавленный шум воды. Высота, на которой она образовалась, равна 12750 футов.
Мы все время поднимались, делая постоянные зигзаги, для избежания трещин, причем Терболатов тщательно ощупывал глубину снега. Без этой предосторожности было бы слишком опасно подниматься среди ледников, покрытых сетью явных и скрытых трещин. Но здесь нечего было и думать о переходе через подобную страшную бездну. Мы двинулись сначала влево, в надежде найти такое место, где трещина сузилась, но попытки наши окончились неудачей; тогда двинулись мы в другую сторону, и тут, к счастью, нашли переход.
Это был узенький и красивый снежный мост, соединявший края трещин. Но прежде чем ввериться ему, нужно было испытать его прочность, и потому, пока Молой Терболатов осторожно, все время ощупывая глубину снега, переходил через мост, мы его держали на натянутой веревке, отпуская ее по мере того, как он уходил.
Все эти манипуляции требовали большой осторожности, так как в случае пролома моста не только мог сильно пострадать от удара об ледяную стену Терболатов, но произошла бы еще непоправимая трата времени, и все восхождение могло не удасться.
За Терболатовым каждый из нас, придерживаемый веревкой, переправился через грозную трещину, и вскоре мы собрались по ту сторону ее.
В это время на крайнем зубце восточной вершины Эльбруса появилось маленькое опалового цвета облако. Татары сейчас же заявили, что это весьма дурной признак, та ккак оно является предвестником жестоких снежных бурь, и предложили вернуться обратно. Но я далеко не был расположен к этому и потому решился идти дальше, по направлению к небольшому скалистому острову, видневшемуся среди фирновых полей.
Вскоре снова попали в невероятную сеть трещин, среди которых нужно было подвигаться с величайшей осторожностью.
Тем временем почти совсем рассвело. Снега окрасились вокруг нас ярким розовым светом восходящего солнца. Весь Кавказский хребет в форме фантастической серовато-синей тени резко выделялся на покрасневшем небе, на крайнем горизонте которого лежала ярко-оранжевая полоса. За главным хребтом сверкали ледяные выси Сванетии и затем, среди нескончаемого моря гор Абхазии и Мингрелии, то здесь, то там ярким блеском загорались отдельные вершины. Но в долинах было еще совершенно темно и в них густыми массами клубились облака.
В 6 часов утра мы достигли наконец первой группы скал на высоте 13500 футов. Термометр показывал – 4 градуса С. Здесь мы сняли веревку и решили сделать небольшой привал. Почти вся восточная вершина Эльбруса была в тумане; дул слабый юго-западный ветер, но в высоких слоях атмосферы он уже был очень силен; облачная масса поминутно разрывалась, и клочки тумана быстро уносились в пространство.
Теперь уже мы находились на значительной высоте над снежниками трех ледников – Азау, Гара-баши и Терскола. Мы посидели на скалах около 20 минут и затем, снова обвязавшись веревками, двинулись в дальнейший путь.
Отсюда подъем уже гораздо круче; трещины редки, но зато часто попадаются обесснеженные пространства гладкого зеленоватого льда, покрытого свалившимися с восточной вершины небольшими кусками лавы. Ледник имеет здесь около 40 градусов наклона, и всход по нему становился чрезвычайно утомительным.
В 7 часов утра мы достигли второй группы скал на высоте 14000 футов и здесь, вследствие значительного наклона и часто встречающихся гладких ледяных откосов, принуждены были надеть на ноги кошки с большими железными шипами. Хаджи Ахматов, не имевший с собой кошек, (а у меня было всего три пары), стал так падать и скользить, что вынужден был вернуться обратно.
Тем временем погода заметно портилась. Ветер становился сильнее. Над вершиной Эльбруса крутилось густое молочное облако. Из Сванетии и Абхазии через все перевалы главного хребта, как через двери, приближались к нам свинцово-серые массы тумана.
Над Дых-тау тоже лежала туманная шапка, одна лишь Ушба свободно возносила свои удивительные иглы и казалась уже почти на одной высоте с нами. Температура быстро падала, вероятно, вследствие усилившегося ветра. Было – 6 градусов С, то есть при разности высот в 600 футов между обеими группами скал температура упала на 2 градуса.
Трудности подъема на каждом шагу становятся чувствительнее. Чем дальше, тем меньше снегу. И вот, наконец, совершенно гладкий, как зеркало, ледяной склон, состоящий из чистого зеленого льда, покрытого массой мелких каналов и бороздок. Склон этот опасный, и общий вид местности был до крайности неприязненный. Перед нами поднимался гладкий ледяной в 55 градусов наклона вал, верхняя часть которого скрывалась в туманной мути, а под нами, в головокружительной глубине виднелись концентрическими кругами черные линии трещин, пройденных ночью.
Тут следовало соблюдать крайнюю осторожность. Несмотря на кошки, кое-где в наиболее крутых местах приходилось высекать ступени, так как, если бы кто-нибудь из нас упал на этом откосе, то веревка легко могла сорвать всех в пропасть.
Чем выше мы поднимались, тем сильнее и ужаснее становился ветер, дувший нам прямо в лицо и приносивший с собой мелкую ледяную пыль, которая действовала на кожу лица, как булавочные уколы. Каждый шаг стоил больших усилий и потому через каждые 20-25 шагов мы останавливались. Воздух становился до крайности резок; один из татар мимикой дал мне понять, что у него замирает дыхание и начинается головная боль. Я велел ему потереть снегом виски и дал ему гофманских капель, чтобы предотвратить рвоту.
В полдесятого утра мы добрались до верхнего края этого ледяного склона и отдыхали здесь 10 минут. Высота этого места 15400 футов. Температура воздуха была - 8,5 градусов С.
С величайшим трудом поднимались мы к восточной вершине Эльбруса. Ветер буквально срывал нас с места, пронизывал насквозь и покрывал с ног до головы ледяной пылью. Из губ сочилась кровь, а дыхание примерзало к усам и бороде. Теперь уже восхождение становилось настоящим мучением, и тем более, что нам предстоял еще никому не знакомый, но с виду ужасающе крутой подъем к седлу между обеими вершинами.
На высоте 15700 футов, то есть ровно на высоте вершины Монблана мы нашли разрушенную скалу лавы с правильно сложенными кусками ее, положенными один на другой в виде стены. Как я впоследствии узнал, стену эту сложил в 1890 году топограф Пастухов для защиты от ветра. Здесь температура упала до – 11. Значит, при разности высот в 300 футов между верхним краем вала и скалами получим 2,5 градуса разницы.
Далее мы снова попали в глубокий снег и стали с трудом подходить к воронке восточной вершины. Ветер оглушительно ревел в пространстве, и поминутно со свистом проносились густые облака снега и ледяных кристаллов. Разреженный воздух и ветер до такой степени затрудняли дыхание, а сердце так сильно билось, что поневоле мы принуждены были делать остановку через каждые 10-15 шагов.
В половине 12 мы достигли, наконец, большой группы скал под самой воронкой восточной вершины, на высоте 16500 футов. Здесь нашли мы большие глыбы лавы, за которыми старались укрыться от холодного и режущего ветра. Термометр показывал 0 14.
Здесь только, сидя среди развалившихся скал лавы, на высоте, превышающей на 800 футов высоту Монблана, получил я ясное представление об удивительном одиночестве нашего положения. Среди дикого гула ветра, отдававшегося в пространстве наподобие далеких раскатов грома, нельзя было расслышать человеческого голоса на расстоянии 2-3 шагов. Поминутно туман разрывался, и под нами открывалась головокружительная глубина, в которой в синей туманной бездне открывались долины Азау, Терскола и Ирик. Но общего вида не могло быть.
Положение наше было незавидное. Снежный буран разрастался все с большей и большей силой и по всему было видно, что буря могла принять угрожающий характер. Сколько оставалось нам до седла Эльбруса, этого никто из нас не мог определить. Терболатов уверял – три часа, а Аппай покачивал головой, давая понять этим, что, может быть, нам совсем не удастся взобраться на седло.
После получаса отдыха мы решились идти дальше. Надо было обойти с южной стороны воронку восточной вершины. Некоторое время мы шли почти горизонтально, затем наклон стал быстро возрастать. Ветер достиг страшной силы, леденяще холодный воздух был насыщен вертящейся снежной пылью, до того ослепившей нас, что с трудом можно было различить путь. Теперь мы находились в непроницаемом облаке, окруженные серыми сумерками.
В 1 час пополудни, на высоте 17000 футов мы вышли из-за воронки и очутились под крутыми снежными полями седловины, здесь снова остановились, потому что от слабого давления, разреженности воздуха и ужасающего ветра все стали страдать от приступов удушья. От чрезмерного утомления сердце билось с такой силой и так часто, что после каждых 10 шагов мы ложились на снег и затем с трудом вставали на ноги. Температура упала до 16 градусов ниже 0.
Последний восход этот к седлу был необычайно мучителен. Фирн достигал 60 градусов наклона; снег все время доходил выше колен. Циклонообразная буря разразилась со страшной силой. В 2 часа пополудни мы были, наконец, в седле Эльбруса на высоте 17500 футов над уровнем моря.
Мы легли в снег, чтобы хоть несколько прийти в себя от страшного утомления.
Ветер врывался с ужасающей силой в открытый коридор между обеими вершинами и так пронизывал насквозь, что долго оставаться на месте не было никакой возможности. Сердце билось до боли, и приступы удушья делались чаще и сильнее. Четверть часа пролежал я в снегу с тупой болью в висках, затем мы медленно двинулись дальше по ровному, почти горизонтальному пространству фирна, составляющему седловину Эльбруса.
Сперва со стороны восточной вершины, то здесь, то там показывались большие черные утесы – слева виднелись лишь обломки скал.
Мы направились к западной вершине и некоторое время весьма круто поднимались, направляясь к черневшей перед нами группе скал.
В 10 минут 4 пополудни, после 13 часов подъема достигли этих утесов, состоящих из трахитов. Дальше идти не было никакой возможности. Буря становилась страшной. Температура упала до – 17,5 градусов. До самой высокой вершины Эльбруса, по моим расчетам, оставалось не более 40 минут подъема, так как высота достигнутых мною скал определяется приблизительно в 18200 футов над уровнем моря, а вершина имеет 18470 футов. Если бы продолжали восхождение, то ночь настигла бы нас на обратном пути высоко на ледниках, что могло иметь весьма грустные последствия.
Насколько позволяла буря, я старался отдать себе отчет в строении седловины и пришел к убеждению, что при наличии прекрасных скал, постройка небольших зданий здесь возможна в теории, на практике это выполнимо будет только тогда, когда будут существовать несколько промежуточных баз, без которых никакой человеческий организм не выдержит работы на такой высоте.
В половине 4 мы двинулись в обратный путь. На крутом спуске с седла Терболатов предложил мне обойти ледяной вал и с этой целью мы стали спускаться по страшной крутизне к верхнему снежнику Азауского ледника. Затем мы свернули в сторону и в исходе 6 часа благополучно добрались до группы скал на высоте 13500 футов, ан которых, закутавшись в бурку, поджидал нас отставший Хаджи Ахматов.
Обратный путь отсюда к площадке был не столько утомителен, сколько опасен вследствие непрочности снежных мостов и мягкости снега.
Ночь настигла нас поблизости большой трещины, через которую было весьма нелегко перейти, так как снежный мост стал уже обваливаться. В половине 8 мы вышли на скалы площадки.
Ночь была холодная и сырая. Температура держалась на – 2 градусах С. Ветер все время оглушительно шумел, а на Терскольском леднике гремели лавины. На следующий день мы проснулись под толстым слоем снега».
Кажется, восхождение Поггенполя является самым последним по времени восхождением на гигантскую вершину.
Разумеется, кроме перечисленных мелких восхождений до 12-13000 футов, было совершено много других таких восхождений, о которых мы или не имеем сведений, или вообще нет надобности упоминать.
Условия удачного восхождения на вершину Эльбруса. Устройство метеорологических станций на горе
В заключение всего предшествующего обзора нам остается сделать еще несколько общих замечаний. Из описания различных восхождений мы ясно видим, что подняться на вершину Эльбруса не только трудно, но и опасно. Можно совершенно погибнуть или во время подъема на вершину, или даже во время спуска, если путешественников застигнет ночь или захватит страшная буря. Можно, наконец, избегнув смерти, пострадать от обморожения рук или ног. Кроме того, многие люди не имеют возможности подняться на вершину такой страшной высоты вследствие физических условий своего организма: у многих кровотечение из носа, ушей, губ и общее изнеможение не дают возможности подниматься выше.
Конечно, все эти явления и неудобства обусловливаются отсутствием всяких вспомогательных средств. Подниматься в течение 12 часов все вверх и вверх, при том с большой опасностью и на очень большой высоте – это не всякий организм выдержит. Между тем картина, открывающаяся с вершины Эльбруса, по-видимому, настолько величественна и захватывающа, что тот, кто видел ее, никогда не сможет ее забыть. Если бы построить на горе хотя бы в 2 или трех местах небольшие деревянные здания, в которых можно было бы последовательно ночевать и отдыхать, тогда, конечно, восхождение на Эльбрус стало бы гораздо более легким. Тогда и люди более слабого сложения могли бы совершить этот подъем.
При настоящем положении на самую вершину Эльбруса совершили восхождение только Киллар, Фрешфильд, Грове, Деши и два раза Пастухов. Мало того, можно оспаривать даже некоторые из этих восхождений. Так Фрешфильд высказывает сомнение относительно того, действительно ли в 1829 году Киллар достиг вершины, так как это убеждение основано только на свидетельстве генерала Эммануэля. В свою очередь Грове подвергает сомнению восхождение самого Фрешфильда. Он думает, что Фрешфильд со своими спутниками поднялись на восточную вершину Эльбруса, и что только ему, Грове, удалось первому ступить на высочайшую, западную вершину Эльбруса. Действительно, Фрешфильд в описании своего восхождения не вполне ясно определяет место вершины, на которую он поднялся: он как бы не договаривает. Из его слов можно вывести такое заключение, будто бы к западу от той вершины, на которой он был, находилась еще высокая вершина, но ее они не могли ясно разглядеть вследствие тумана.
Итак, если мы исключим из числа восхождений восхождения Киллара и Фрешфильда, то окажется, что только 4 раза ступала нога человека на западную вершину Эльбруса – Грове, Деши и два раза Пастухов. Даже если допустить, что Киллар и Фрешфильд действительно были на западной вершине, и тогда получится всего 6 посещений – цифра очень незначительная.
Следует также обратить внимание на то, что и эти лица были на Эльбрусе лишь несколько минут. Киллар, если и достиг вершины, то пробыл на ней, как говорится, несколько секунд. Фрешфильд пробыл 25 минут, Грове – 20 минут. Только наш отважный соотечественник А.В.Пастухов при первом посещении пробыл на гордой вершине 3 часа 40 минут (с 9 часов 20 мин. утра до 1 часа дня), укрепив на ней флаг.
Припомним теперь, что первое восхождение на Монблан совершил в 1768 году Жак Бальма, а за ним лишь в 1787 году знаменитый Соссюр, и что эти восхождения в свое время считались необыкновенно трудными и рискованными. Между тем, в настоящее время восхождения на Монблан совершают даже женщины.
Имея это в виду, можно вполне уверенно сказать, что и на Эльбрус восхождения впоследствии будут совершаться даже женщинами, но только тогда, когда дорога к подножию Эльбруса будет более удобна и ряд деревянных домиков- станций облегчит восхождение.
С Монблана открывается кругозор на площадь 200000 кв.м. Во сколько раз больше этого кругозор, открывающийся с вершины Эльбруса!
Лицам, которые желают совершить восхождение на Эльбрус, в настоящее время нужно предусмотреть очень многое.
Подняться на вершину Эльбруса можно с разных сторон: с севера от верховьев Малки, с юго-запада от верховьев Кубани (Уллу-Кама) и с юго-востока от истоков Баксана. Чаще всего выбирают путь по реке Баксан, как наиболее легкий. Здесь в верховьях Баксана находится аул Урусбиева. Князья этого аула, теперь Науруз Измаилович Урусбиев, а в прежние времена Хамзат и Измаил Урусбиевы, отличаются образованностью и большим гостеприимством и делают для путешественников все, что могут. В Урусбиевском ауле обыкновенно находят проводников-охотников.
Нужно иметь в виду, что проводники – вообще очень ненадежный народ. Очень часто, дойдя до известной высоты, проводники отказываются идти дальше, хотя условились, конечно, подняться на вершину. Так было почти со всеми путешественниками.
Нужно иметь в виду также цену, которую просят проводники. В 1896 году Пастухов в Урусбиевском ауле после очень и очень долгих переговоров нанял 4 носильщиков на таких условиях: «с выступлением из селения Урусбиева и до возвращения в него они получают по 2 рубля в сутки каждый, при этом все идут только до высоты приблизительно 12000 футов, далее же следуют только двое и за это получают уже 12 рублей в день». (Пастухов. Прил. к «Ниве», стр.621).
Из этих 4 носильщиков на вершину пошли только Агбай и Хаджи Залиханов. Но Залиханов, дойдя до 16950 футов, почувствовал тошноту и головную боль и не мог идти дальше. Пастухов таким образом пошел на вершину уже только с Агбаем. Когда оставалось уже немного до вершины, но закурила метель, и путь стал очень тяжелым, Агбай вдруг объявил Пастухову, что он дальше не пойдет. Никакие увещевания не действовали; только когда Пастухов обещал прибавить 10 рублей, Агбай двинулся дальше. Почти достигнув вершины, Агбай снова отказался идти вперед, хотя оставалось всего несколько десятков сажен до самой вершины. Тогда, не теряя слов, Пастухов обещал Агбаю прибавить еще 10 рублей, и проводник пошел дальше. Правда, поднявшись еще на несколько сажен, уже почти на самую вершину, Агбай снова лег и категорически отказался идти, так как в это время метель обрушилась на путников всей своей силой. «Иди, иди, тебе Бог нету!» - говорил истомленный Агбай Пастухову. Очевидно, что даже силы проводника, привыкшего дни и ночи проводить даже зимой на горных вершинах, отказывались теперь служить и только сильный и бывалый человек, как Пастухов, мог выдержать борьбу с природой. Пастухов оставил Агбая на месте и один достиг вершины. (Пастухов. Прил. к «Ниве», стр. 633-637).
От выбора хорошего проводника много зависит удача восхождения. Почти все, поднимавшиеся на Эльбрус, имели проводниками урусбиевцев; только у Пастухова в 1890 году проводником был сванет. Лучше всего брать двух или трех надежных проводников.
В том же Урасбиевском ауле следует запастись провизией – печеным хлебом, мясом, сыром, потому что дальше уже нет постоянный поселений, а встречаются лишь изредка летние коши. Впрочем, в последние годы у конца Азауского ледника построено русское здание – небольшая деревянная сторожка для казаков-стражников, занимающих охранно-карантинный ветеринарный пост для того, чтобы не допустить перегона скота из Сванетии на Северный Кавказ. Со стороны Кубани такой же ветеринарный пост находится при слиянии речек Уллу-зе и Кичкине-кол. Эти ветеринарные посты тоже содержатся только летом. Во всяком случае, это последние постоянные жилища по направлению к Эльбрусу.
Кроме хлеба, мяса и консервов необходимо захватить вина, коньяку, спирту; кофе и чай так же необходимы. Для приготовления кушаний нужна керосиновая кухня. Одежда должна состоять из теплой легкой куртки, меховой шапки, башлыка, простых охотничьих сапогов, теплых перчаток, бурки или другого теплого платья. Вообще, чем одежда будет легче по весу и вместе с тем теплее, тем легче будет совершать восхождение. Не надо забывать, что при восхождении на какую бы то ни было гору, всякий лишний фунт тяжести будет казаться почти пудом.
Необходимы дымчатые очки и вуаль для лица; иначе кожа на лице и шее потом будет сходить целыми пластами.
Для восхождения собственно нужны веревка, топоры, остроконечные железные палки и стальные кошки на ноги. Веревка нужна для того, чтобы перевязываться цепью во время движения по ледникам и крутым склонам.
Необходимы также некоторые медицинские средства против сердцебиения и тошноты.
Временем восхождения, наиболее удобным, следует считать июль и первую половину августа.
Кроме того, по-видимому, следует выбирать время около полнолуния, тогда более вероятности представляется к тому, что погода будет хороша при восхождении. Следует также воздержаться от восхождения, если лето вообще дождливое.
Появление облачка на вершине Эльбруса является самым дурным признаком – приближение снежной метели.
Для того чтобы не подвергать себя слишком большому утомлению лучше всего разделить восхождение на два дня: в первый день подняться только до высоты 16000-17000 футов. Выступление с места ночевки вообще следует начинать часов в 12 ночи, когда полная луна дает хорошее освещение, а снег прекрасно выдерживает человека.
При соблюдении всех этих условий путешественник сравнительно легко перенесет тягости восхождения и, сохранив силы, будет иметь возможность совершать наблюдения, записывать их, рисовать и фотографировать. Благодаря своей ночевке на высоте 17514 футов, Пастухов сохранил силы, поднявшись на высочайшую вершину Европы, мог фотографировать и поставить шест с флагом, тогда как предшествовавшие путешественники едва могли провести на вершине 20-25 минут.
Разумеется, кроме всего этого необходимо, чтобы на это восхождение при теперешних условиях отважился только человек, сильный духом и телом – человек, который без страху будет смотреть в неизмеримую пропасть и терпеливо перенесет пронизывающий холод сильного ветра, устоит против его порывов, а также в случае надобности готов будет идти целую ночь в метель по колено в снегу.
Наконец, прежде чем решиться подниматься на гору такой высоты, как Эльбрус, нужно приучить себя к восхождению на высокие горы и к разреженному воздуху. А.В. Пастухов прежде чем осуществил свое восхождение на Эльбрус, совершал восхождения на другие горы и, между прочим, на Казбек в 1889 году, а в 1890 году перед самым восхождением путешествовал с своими Казаками по высоким вершинам Сванетии.
Вот до какой степени трудно в настоящее время совершить восхождение на Эльбрус, высота которого столь значительна, что лишь немногие птицы отваживаются залетать на его снежные и ледяные поля, а те мелкие птицы, которых ветер занесет сюда, обыкновенно замерзают. Между тем необходимо исследовать ледники этой гигантской горы и ее влияние на окружающую местность изучить обстоятельно. Вместе с тем необходимо устроить на Эльбрусе две или даже более метеорологические станции. В докладе Н.В.Поггенполя, читанном на заседании Импер. Русского Географического общества 5 марта 1899 года вкратце указаны те великие научные заслуги, которые оказали уже метеорологические станции, построенные на высоких горах. (Поггенполь, Изв. И.Р.Г.О., т. ХХХV, 1899 год, в II, стр. 201-223).
Для астрономии и метеорологии высокие горные станции имеют в высшей степени важное значение.
Поэтому устройство высокой горной станции на Кавказе имеет весьма важное значение. Наиболее пригодной горой для этого является Эльбрус. На нем можно устроить станции: 1) на высоте около 12300 футов, на месте, которое выбрал Поггенполь; 2) на 16500 футах, где ночевал Пастухов в 1890 году; 3) на седловине или даже на вершине Эльбруса, то есть на высоте 5500 м или 5630 м. Такая станция была бы самой высокой в мире и принесла бы великую пользу при изучении верхних воздушных течений, при наблюдениях за колебаниями температур в верхних слоях воздуха, а также за количеством осадков, барометрическим давлением, электричеством и, наконец, ледниками. Такая станция на вершине Эльбруса, составляющая с другими двумя или тремя станциями, устроенными по склонам горы, правильную сеть, выяснила бы многое из жизни нашей планеты.
Мысль об устройстве таких станций, высказанная в Императорском Русском Географическом обществе Н.В. Поггенполем, заслуживает полной симпатии и, думается, что столь солидное учреждение, как Императорское Русское Географическое общество легко может осуществить эту благодарную задачу. Тем более, что устройство станции даже на вершине Эльбруса требует только денежных средств, сравнительно почти не представляя затруднений в физическом отношении: на Монблане пришлось метеорологическую обсерваторию поставить на леднике, который имеет поступательное движение, хотя и медленное. Между тем, на Эльбрусе твердый каменный грунт везде представляет надежное основание.
Я думаю, что общество любителей изучения Кубанской области, со своей стороны, могло бы принять участие в осуществлении части этого весьма полезного дела. Оно могло бы произвести специальный сбор на устройство метеорологической станции на склонах и вершине Эльбруса. Правда, это труднодостижимый идеал, но именно живо и живет то дело, которое стремится к достижению высоких идеалов.
Остается сказать, что Эльбрус не раз привлекал к себе внимание поэтов и художников и вдохновлял их. Одно из прекраснейших стихотворений Лермонтова навеяно шапкой «седовласого» Эльбруса. Многие художники пытались передать на полотне суровое величие Эльбруса: Айвазовский, Лагорио, Брюллов П.А., Кондратенко, Занковский и др. Лагорио изобразил Эльбрус в том виде, в каком он представляется с высот Бермамыта – это едва ли не самый удобный пункт, с которого открывается великолепнейшее зрелище – панорама гор с величественным Эльбрусом, закрывающим собою весь задний план.
Восхождения на вершину и склоны Эльбруса
|
Год
|
Месяц, дни
|
Время на
вершине
|
Высшая
точка
подъема
|
Откуда совершалось
восхождение
|
Лица, совершившие восхождение
|
|
1829
|
10 июля
|
11ч. утра
|
вершина
|
С сев.стороны
|
Киллар, Ленц, Купфер и др.
|
|
1849
|
-
|
-
|
-
|
Азау
|
Абих
|
|
1865
|
10 августа
|
-
|
14295 ф
|
С сев. стороны
|
Радде с карачаевцами
|
|
1868
|
19 июля
|
10.40 – 11.05 утра
|
вершина
|
С Баксана
|
Фрешфильд, Мур, Теккер, Девуасу, Ахия Сотаев, Дячи Дапоев
|
|
1873
|
-
|
-
|
-
|
Азау
|
Абих
|
|
1874
|
16 июля
|
10.40-11 ч. у.
|
вершина
|
С Баксана
|
Грове, Уокер, Гардинер, Кнебель
|
|
1874
|
-
|
-
|
12000 ф
|
С сев. стороны
|
Динник
|
|
1879
|
июль
|
-
|
15000ф
|
С сев. стороны
|
Динник, Кузовлев, Петров
|
|
1881
|
июль (половина)
|
-
|
12000 ф
|
По Азау
|
Мушкетов, Динник и др.
|
|
1882
|
-
|
-
|
12000 ф
|
-
|
Петрусевич и др.
|
|
1883
|
-
|
-
|
-
|
Азау
|
Россиков
|
|
1884
|
11 августа
|
4 ч. дня
|
вершина
|
Терскол
|
Дечи, швейцарцы, урусбиевец Молой
|
|
1884
|
25 августа
|
-
|
15340 ф
|
Терскол
|
Иванов и Павлов
|
|
1886
|
июль
|
-
|
-
|
Терскол
|
Давидович
|
|
1887
|
-
|
-
|
15750 ф
|
-
|
Голомбиевский
|
|
1888
|
20 августа
|
-
|
17500 ф
|
-
|
Голомбиевский, Унгерн-Штернберг
|
|
1890
|
31 июля
|
9.20 – 13.00
|
вершина
|
С Бакасана
|
Пастухов, казаки Мернов, Нехороший, Таранов и сванет-проводник
|
|
1894
|
10 июля
|
-
|
-
|
Азау
|
Россиков
|
|
1896
|
12 июля
|
-
|
11000 ф
|
Северо-запад
|
Сысоев и Д.-Тарасов
|
|
1896
|
август
|
-
|
17000 ф
|
Баксан
|
Новицкий
|
|
1896
|
28 августа
|
2 ч. дня
|
вершина
|
Баксан
|
Пастухов
|
|
1897
|
сентябрь
|
-
|
-
|
Терскол
|
Поггенполь
|
|
1898
|
21 августа
|
-
|
18200 ф
|
Баксан
|
Поггенполь
|
