1. Попытка восхождения на Эльбрус
В июле 1909 г. нам, 5 студентам Харьковского и Петербургского университетов, удалось совершить пешеходную экскурсию по центральному Кавказу: через Баксан, Азау, Бечосский перевал, Дадешкилиановскую и Вольную Сванетию, Твиберский перевал, Чегем, Хулам, Безинги, Молкар, Шаривценский перевал, Они - в Тквибули.
Перед отправлением в путь мы обратились в Пятигорске к Председателю К. Г. Об. Рудольфу Рудольфовичу Лейцингеру за некоторыми указаниями. Р. Р. предложил нам присоединиться в Азау к организуемой им экскурсии, чтобы вместе подниматься на Эльбрус. Экскурсия эта выезжала только через несколько дней, и мы решили не дожидаться, отправиться пешком, условившись встретиться на «Кругозоре», запаслись кошками для хождения по льду, сделанными по специальному указанию Р. Р., - мы 9-го июля вышли из Пятигорска по направлению через Бабуково-Атажукино в Урусбиево.
14-го июля мы пришли в Азау (ибо провели целый день в Урусбиеве), здесь нас встретили гостеприимные стражники, у которых мы и ночевали. На следующее утро, взяв с собою по вязанке дров, поднялись на «Кругозор». Подъем отнял у нас полтора часа. Тропы нет, но есть знаки Горного О-ва на камнях, вообще удачные, только сажень за 100 до верха указывающие чересчур крутой прямик. Следовало бы пометить их левее, по ложбинке.
Наверху мы нашли хижину - приют К. Г. О-ва, выстроенную этой весной из камней.
Вид с Кругозора довольно эффектен, хотя, думаю, не может быть отнесен к первоклассным. Сильно портят его мертвенно голые скалы на переднем плане и слишком мелко изрезанная линия снежного хребта. Нет той цельности форм, той широты и размаха крупных очертаний, которые придавали бы мощность и импонизирующую красоту снежным громадам. Скучные в своей многочисленности дробные зубцы разбивают впечатление.
Мы привели в порядок хижину и спустились обратно в Азау за провизией и оставшимися вещами. (Спуск отнял 40 минут). К этому времени туда уже прибыла «экскурсия», человек 30 с Р. Р. во главе.
Было решено начать восхождение на следующее же утро с «Кругозора». Выразили желание принять участие в восхождении 10 человек из экскурсантов Лейцингера с Вл.М.Ройхелем (уже дважды предпринимавшим восхождение) во главе, затем один народный учитель и пятеро нас.
Проводниками решено было взять Сеида-Хаджиева (который служил ветеринарным стражником в Азау), Бочая из Урусбиева и осетина Хаджумара Бекаева.
К вечеру мы все поднялись к Кругозорской хижине, где и расположились на ночлег. Спать было прохладно, несмотря на бурки и большую тесноту. Особенно скверно пришлось улегшимся на полу. Несколько человек из-за этого так и не спали всю ночь.
16-го июля рано утром мы уже были готовы к отправлению. Одному из нас пяти нездоровилось, и, посоветовавшись, он решил не восходить. Так что мы и начали восхождение в числе 18 человек, включая 3-х проводников. Мы имели с собою 9 бурок на всех и ничтожное количество провизии: по ломтю хлеба, по кусочку сыра и по 6 кусков сахару на человека, был еще бурдючок с незначительным количеством айрана, да мы четверо на всякий случай захватили с собой по двухдневной порции взятой еще из Харькова сухой провизии, которая предназначалась для нескольких безлюдных переходов нашего дальнейшего маршрута. Будь бы в это время луна с вечера - этих запасов хватило бы. Мы тогда вышли бы в начале ночи и к вечеру успели бы вернуться. Но луна отсутствовала, мы выходили утром, и нам предстояло ночевать в снегах и довольствоваться взятой провизией в течение по меньшей мере двух дней.
Однако делать было нечего. Мы условились, что отстающих будут пристраивать на камнях, где они смогут ждать остальных отстающих, чтобы с одним проводником всем вместе спуститься сегодня же в Азау, - и в 6,5 часов утра двинулись.
Погода стояла отличная.
Мы прошли немного по кряжику, на котором выстроена хижина, свернули на сыпучую морену небольшого ледника - ответвления Азау, пересекли небольшое фирновое поле, огибая трещины, и поднялись по левой морене ледника, довольно крутой, высокой и очень рыхлой. Вступив на фирн, мы все надели кошки, которые, кстати сказать, оказались достаточно удобными, мимо трещин шли с веревкой, которую по совету проводников, попросту держали в руке, вместо того, чтобы обвязываться. Веревка давала опору спотыкавшимся и прибавляла уверенности более робким.
Перейдя морену, мы поднялись по гребню кряжа, разделяющего ледники Азау и Гара-баши, к новому фирновому полю, изрезанному трещинами, местами закрытыми снегом. Эти трещины особенно опасны своим обманчиво безопасным видом. Проводники указывали их по более светлому цвету.
Здесь произошел спор между Хаджумаром, который заносчиво звал нас налево, и Сеидом, предлагавшим идти направо. Спорили долго. Хаджумар даже отделился и пошел было один налево. Вопрос решил Бочай, принявший сторону Сеида, неизвестно, впрочем, почему: на основании личного опыта или некоторой вражды к конкуренту и иноплеменнику Хаджумару. Вообще, проводники вели себя неодинаково. Хаджумар шел впереди, гордо держа в руках флаг Горного О-ба, не соразмерял своего шага с нашим, заходил вперед, на остановках выбирал места поэффектнее, например, на краю скалы, и принимал героическую позу, как будто подражая горному козлу. Вообще производил впечатление человека, упоенного своим превосходством и не знающего, что делать - в упоении. Сеид же все время шел наравне с нами, в трудных местах пропуская вереницу мимо себя и заботливо помогая тем, кто колебался. Время от времени приглашал идти медленнее, чтобы не уставать, останавливал спешившего Хаджумара и, идя позади его, с удивительной тактичностью давал ему указания относительно пути. Хаджумар иногда возражал ему, но в конце концов слушался. Что касается, наконец, Бочая, то он шел сзади всех, помогая отстающим. И так как ему почему-то надо было пораньше вернуться назад, он то и дело торопил нас.
Повернув, по указанию Сеида, направо, мы поднялись по крутому кряжику из обломков некогда застывшей лавы, удивительно нестойких, шатавшихся и скользивших под ногами. Перед нами открылись во всем их великолепии обширные снежные поля Эльбруса, тянувшиеся на много верст кругом и увенчанные двумя такими же снежными конусами. Куда ни глянешь впереди - всюду снег, снег и снег, лишь кое-где замаранный темными островками камней. И тихо, мертвенно тихо, как бывает только высоко в горах. Лишь изредка где-то вдали глухо гудит обвал. А назад открывался обширный вид на значительную часть Главного Хребта, холодного и величаво-спокойного. По мере того, как мы подвигались, выплывали одни вершины, опускались другие, и вид менялся, приобретая все более грандиозный и разнообразный характер. Далеко за хребтом уже виднелись фантастические вершинные зубцы Ужбы.
В 10 часов мы расположились отдохнуть на небольшой группе скал. Стрелка анероида стояла на 3800 метров, но анероид наш опаздывал, и, по приблизительным вычислениям, там было не менее 3900 м. Это место называется «Верхний кругозор». Здесь предполагалось строить вторую хижину, что вряд ли целесообразно, ибо отсюда еще слишком близко от первой.
Отсюда нам уже не трудно было ориентироваться в топографии южного склона Эльбруса и оценить преимущества выбранного нами маршрута. Почти все туристы, восходившие на Эльбрус (кроме Уоллея в 1889г.) предпочитали южный склон, как менее крутой и холодный. Но почти все они, не исключая Дубянского (1908) начинали свои восхождения с ледников Терскола или Гара-Баши, ночуя у линии вечных снегов. Лейцингер же, приступая к постройке хижины-приюта, остановился на Азау, а не Гара-баши или Терсколе и с полным основанием: здесь подъем значительно легче, как это видно на первый взгляд и как это подтверждает г. Ройхель, побывавший и на Терсколе, и на Гара-баши. Таким образом, теперь, благодаря удачно выбранному пункту для приюта - при луне и благоприятной погоде подняться на вершину можно в один день и без больших затруднений.
Возле «Верхнего Кругозора» в последний раз мы встретили представителей местной флоры - несколько лиловых и желтых с белыми лепестками маргариток.
Дальше путь лежал прямо на север по направлению к восточной вершине, к группе камней немного ниже уровня седловины. Там предполагалось ночевать, а утром свернуть налево к седловине. Путь казался таким легким и вершины такими близкими...
Мы двинулись, но сейчас же остановились. У одного из экскурсантов появились все признаки горной болезни: головокружение, вялость, а потом и рвота. Мы поместили его между камнями в защищенном от ветра месте, где он должен был ожидать, пока за ним вернется проводник с остальными отставшими. Это царство великанов, арена грозных сил, еще не покорных человеку, делает строгим смотр всем дерзающим проникнуть внутрь, пропуская лишь наиболее крепких и твердых.
Мы долго шли по снегу, медленно, часто отдыхая, пересекая вкось более крутые подъемы и переходя от одной группы камней к другой. Тучи, еще часов с 8 начавшие заволакивать небо, сгущались и то и дело закрывали обе вершины. Оборачиваясь время от времени, мы отмечали, как ширился и изменялся горизонт. Особенно заметно выдвигалась Ужба. Позади хребта зеленели уже южные предгорья Абхазии, полузакутанные сизой дымкой. По-прежнему ничто не нарушало мертвого молчания снегов.
Иногда нам попадались снега, окрашенные в розовый цвет - от присутствия особых микроорганизмов – «снежных водорослей».
Понемногу отстало еще 4 человека, между ними одна курсистка. Другая бодро шла впереди.
К часу дня мы достигли шестой по счету (от Кругозора) группы камней, по нашему анероиду - 4185 мм. Здесь остановился последний из отставших. Было время уже спускаться за остальными. Предложили присоединиться к ним всем, кто не рассчитывает на себя, предупредив, что выше об отстающих никто заботиться не будет. Но больше одного желающих не нашлось. С ним вернулся и Бочай.
Нас осталось одиннадцать. Два проводника, один учитель, четыре экскурсанта Лейцингера и четверо нас. Довольно крутым подъемом, слегка свернув влево, мы поднялись к левому краю большого ущелья с снежными склонами, на дне которого зияли огромные трещины. Прошли немного по краю и, перейдя крохотный перевалец, свернули опять вправо к последней группе камней в этой местности. В 2 ч. 30 м. дня мы достигли середины этой группы, где и решили расположиться на ночлег. К тому побуждало нас как то, что выше не было уже камней, настолько удобных, так и то, что всем хотелось отдохнуть и собрать силы для предстоящих трудностей.
Анероид показывал 432 мм. Мы выбрали место, где камни были несколько крупнее и образовывали площадку в несколько квадратных саженей, защищенную с севера и востока естественными стенами. Немного отдохнув, мы принялись за работу и в короткое время расчистили место для «постели» и соорудили еще одну невысокую стенку с запада. На этом диком каменном островке, затерянном посреди моря снегов, на высоте, несколькими стами метрами превосходящей высоту Юнгфрау, предстояло нам провести ночь; быть может, самую необычную в нашей жизни.
Главный хребет лежал уже у наших ног, и только Ужба еще осмеливалась соперничать с нами (4650), одинокая, гордая в своем отдалении. Подошвы гор давно исчезли под горизонтом эльбрусских склонов, и мы видели только самые вершины хребта. А за ними зеленели леса и луга Закавказья, полузакутанные молочно-лиловой вуалью.
Мы назвали это место Приютом Одиннадцати. Это название было одобрено впоследствии Рудольфом Рудольфовичем, который, между прочим, нашел это место вполне пригодным для второй хижины. Я думаю, что она должна быть построена именно здес, ибо выше нет уже скал, на которых можно было бы ее основать, не опасаясь снежных завалов.
Окончив приготовления, мы разостлали бурки в ряд, легли вплотную друг к другу и накрылись тоже бурками. Было 5 ч. дня, мы объявили начало ночи. Но спали не все. Было немного холодно, и странно гудел ветер между камнями. Бродили мысли о завтрашнем дне, и долго не смолкал беспорядочный разговор. Сквозь веселый смех звучали нервные ноты. Острили, высмеивали самих себя и нескоро утихли. На горы спускалась загадочная ночь, вокруг нас развертывались по-своему важные таинственные события снежных высот, но мы ничего не видели и ничего не замечали, закутанные двойным покровом: тумана и бурок.
Не повезло нам. Эльбрус ревнив. Не любит он, чтобы нога человеческая топтала его гордые вершины. Нахмурился и решил не пускать.
Часа в дна ночи мы хотели встать. Накрапывал дождик. Проводники заявили, что туман очень густ и идти нельзя. Подождали до четырех. Стало чуть-чуть светлее, но туман не уходил. Мы решили попытаться. Один из нас, студент И. Губер, почувствовал признаки горной болезни и не мог идти дальше. Остальные оставили все свои вещи, потихоньку двинулись вверх.
Долго поднимались по снегу. Туман разорвался, но погода не предвещала ничего хорошего. Весь хребет и обе вершины были закутаны тучами, которые быстро мчались откуда-то из Закавказья и заволакивали весь горизонт. Становилось холодно. Пошел снежок-крупа. Мы приблизились к небольшой осыпи мелких камней и щебня на высоте 4550 мм. Впереди виднелось только одно темное пятно в снегу - по словам Сеида - тоже мелких камней, где нельзя укрыться, и за ними уже начинался крутой подъем на восточную вершину. На камнях мы нашли серую ночную бабочку, еле живую, по-видимому, занесенную сюда ветром, ибо никаких цветов уже не было здесь.
Мороз крепчал, и мы подняли вопрос о дальнейшем пути. Проводники заявили, что в бурю мы не поднимемся, замерзнем, что бури не миновать. Но
- Пока хоть один из вас пойдет дальше, мы оба идем с ним. Иначе мы не можем.
Мы четверо предложили вернуться к ночлегу, переждать бурю и затем подниматься с бурками, чтобы меньше зависеть от случайностей. Ройхель принял это предложение за отказ от дальнейшего пути и заявил, что пойдет дальше во всяком случае. Однако проводники утверждали, что без бурок мы далеко не поднимемся, ибо холод очень скоро погонит нас вниз, к тому же в бурю нельзя видеть дорогу.
Пока у нас четверых еще оставалась надежда на возможность переждать бурю, мы продолжали отстаивать свое предложение. Но скоро выяснилось, что буря принимает характер затяжной. С нашими припасами мы не могли переждать и несколько дней, и перед нами вставала новая дилемма: или идти сейчас же на пролом, пока будет малейшая возможность, или возвращаться ни с чем. В первом случае оставалась хоть крошечная надежда на удачу, во втором - было бы отступление, быть может, преждевременное. При таких обстоятельствах решение не представляло трудности. Мы сняли свое предложение и первыми двинулись вперед. Студент А. Глазунов, который сильно озяб, вернулся к ночлегу. Мы - в числе 9 - стали быстро подниматься дальше. Тучи вдруг как-то провалились, выглянул клочок ясного неба на востоке, и заря зарумянила снег под ногами. Это резко повысило нашу бодрость и энергию, и мы зашагали с удвоенной быстротой.
Но вот снова тучи, снова туман, и снег, все более и более обильный. Скоро мы шли, уже на четверть аршина погружаясь в сухой свежий снег. Усиливался холод, креп ветер. Мы шли медленно, удвоив осторожность. Вокруг ничего не было видно. В конце концов становилось довольно весело.
Часам к 5,5 утра мы достигли высоты 4800 с лишним метров. Это высота Монблана. Но высота седловины - 5235, а Западной вершины - 5629. Часа три пути отделяло нас от седловины, а к полудню мы могли бы быть на вершине. Ни у кого из нас не было ни малейших признаков горной болезни, и проводники были уверены в нас. И вместе с тем идти было невозможно: в двух шагах ничего не было видно.
Это было смешно, но мы все еще не теряли надежды и ни за что не хотели возвращаться; никто даже не думал об этом.
Сели на снег. Вьюга разыгрывалась. Ветер поднимал целые тучи только что выпавшего снега и нес их вдаль. По-прежнему немая тишина вокруг, и лишь выл ветер и изредка глухо доносился грохот далекого обвала. Мы дрожали от холода и пели, шутили, все еще уверяя себя, что мы пойдем дальше. Кроме проводников нас было семеро: Ройхель, курсистка Попова, учитель С. Горбачев и нас четверо. И на всех семерых была одна бурка. Мы жались друг к другу, как только могли, зябли изо всех сил и продолжали петь и смеяться.
Наконец, проводники заявили сами, что дальше идти в вьюгу затруднительно и что нет надежды на ее скорое прекращение. К тому же Н. С. сильно озябла.
Решили возвращаться к ночлегу и там уже выяснить дальнейшую тактику. Все еще казалось преждевременным отказаться от цели окончательно.
Хаджумар водрузил на снегу флаг Горного О-ва, и мы пустились вниз бегом, чтобы согреться. Не прошло и четверти часа, как вьюга осталась над нашими головами, а под ногами внезапно открылось зрелище, подобного которому мы не видали еще никогда.
Это был какой-то бешено-богатый хаос света, облаков и снегов. Солнце всходило из-за гор, и первые розовые лучи его прорывались через матово-черные тучи, золотили края их и, струясь, рассыпались по сотням вершин, играя тончайшими красками на тысячах туманов и тучек, которые мчались отовсюду, под нами, над нами, вокруг нас. Внизу постепенно раскутывался главный хребет, колоссально-величественный и хмуро-спокойный среди этого хаоса, и уже ни одна вершина из видных нам не была выше, даже гордая Ужба, целой головой возвышавшаяся над хребтом. Только далеко-далеко на востоке терялись в туманных далях невидимые четыре гиганта, еще не превзойденные нами: Дых, - Коштан, - Шхара, - Джанга-тау. А за хребтом светлели бледно позолоченные зеленые луга и леса Абхазии, Мингрелии и Сванетии. И ни одного живого существа, кроме нас. Только далеко внизу плавно парил одинокий горный орел.
Нас охватил какой-то дикий экстаз, как будто мы сами смешались с жемчужными тучками и закружились в хаотической пляске форм и тонов. Почти не сговариваясь, мы единодушно повернулись с горячим желанием, несмотря на холод, продолжать восхождение. Если уж здесь так невыносимо прекрасно, как же должно быть на самой вершине, с которой видно во все стороны, с которой видно Черное море и вершины Арарата!
Но ревнивый Эльбрус уже был настороже, и мы не успели сделать трех шагов, как новый порыв ветра снес вьюгу вниз и снова закутал нас холодной пеленой. Мы опять пустились бежать, и только тогда опять прекратилась погоня.
Краски вспыхнули еще ярче, тучи как будто понеслись быстрей, и вся эта горная симфония света и форм производила впечатление одного сплошного титанического порыва невероятной мощи, неведомой людям, которые не видят ее сверху.
Это рождался день. Это сходились неподвижное с мчавшимся, леденящий холод высот с теплом восходящего солнца. Сходились на борьбу, повседневную, вечную борьбу космических стихий. Тысяча веков приносят сюда ветры влагу морей, и холод сжимает ее в льды и снега. И тысячи веков растворяет солнце эти льды и снега и рождает потоки, сбегающие обратно к морям.
С суровой неумолимостью развертывались процессы, преследуя свои извечные цели, совершенно независимо от наших целей и от нас. И смешные затерянные человеческие фигурки казались совсем чужими и ненужными здесь.
Мы продолжали спускаться. А на раскрывшиеся конусы Эльбруса налетал вихрь, взметал снег мутным облаком на западную вершину, спускал его в седловину и снова поднимал на восточную. И так, взвиваясь, мчался через обе вершины один сплошной поток могучей вьюги, обмывая вершины, убегал в пространство, подобно дыму гигантского пожара, и медленно таял там. Поседевший вулкан как будто вспоминал свою юность, когда он прятал свое взволнованное лицо в клубах настоящего дыма.
Совсем озябшие пришли мы к ночлегу. Здесь выяснилось, что у нас почти не осталось провизии. У нас четверых запасов было дня на полтора, (хотя и предназначенных для дальнейшего маршрута), но для одиннадцати человек на несколько дней этого было маловато. А вьюга, по словам проводников не обнаруживала тенденции к скорому прекращению. Последние надежды подвергались испытанию слишком большому, чтобы могли его вынести. С большим сожалением пришлось констатировать невозможность пережидать вьюгу. Оставалось утешаться мечтой, что когда-нибудь, воспользовавшись опытом, мы сделаем более удачную попытку восхождения.
В 8,5 ч. утра мы вышли из «Приюта 11» и, пройдя немного восточнее «Кругозора» -над правым краем ущелья Гара-баши, спустились по невероятно крутым травянистым склонам прямо к Азау. В 12,5 час. дня Р. Р. уже приветствовал нас с благополучным возвращением. Он говорил, что буря сильно беспокоила его, и он не спал ночь.
2. Ледник Шехильды (Чатын-тау)
Часам к 3 дня экскурсанты Лейцингера должны были двинуться в обратный путь. Собирались они очень долго. Лейцингер в своей бурке и тирольской зеленой шляпе сидел на коне и с видом полководца отдавал приказания. Но дисциплинированности его армия не проявляла. Хлопотали, укладывали, искали забытые веши, спорили, кричали. Суета и мелочность обыденщины, от которых как раз ищешь отдыха среди величавого спокойствия гор, были принесены сюда этими людьми, бессильными даже здесь освободиться от них.
Наконец, они двинулись.
Остаток дня мы употребили на приведение в порядок своего туалета. Восхождение на Эльбрус, а еще больше возвращение солидно нас потрепало.
Сеид чувствовал себя как-то странно. Он сильно устал, и вместе с тем был возбужден до крайности. Много новых людей, самое восхождение, сознание своих сил и удачного выполнения задачи, сознание, еще укрепленное благодарностью, которую мы ему с некоторой торжественностью выразили, - все это совсем вывело его из себя. Он был переполнен впечатлениями, слонялся баз дела, не находя себе места, и то и дело делился с нами разными воспоминаниями и соображениями. Особенно сильное впечатление произвело на него участие в нашем восхождении женщины. Он был в восторге от нее и то и дело повторял:
- Если бы это была наша, непременно украл бы.- Украсть «барышню», очевидно, казалось ему невозможным.
Он с восхищением вспоминал о ее неутомимости и бодрости и называл ее красивой.
- А что, Сеид, жалко, что не взошли до вершины?
- Это и лучше.
- Почему?
- Ты не знаешь. Там, наверху, буря теперь, ветер такой, что лошадь снесет, как перышко. Была бы беда, ей- Богу!
- Если бы бури не было, взошли бы?
- Почем я знаю?
- А как думаешь?
- Отчего же не взошли? Взошли бы.
- Все?
- Не знаю. Из ваших – два, наверное, поднялись бы. А может быть, и все.
Кто эти два, указать отказался. Он вообще поражал нас своей тактичностью.
И опять выражал радость, что вовремя вернулись. На вопрос, хотел бы взойти на Эльбрус сам, он отвечал, что его только одно там привлекает:
- Хочу посмотреть, есть ли там палка Дубянского, или он брешет,
что был там.
А вообще к восхождениям он относится довольно недвусмысленно.
Когда я как-то заметил, что восхождение на Ужбу считают еще более достославным делом, чем на Эльбрус, он ответил:
- А зачем туда лезть? С Эльбруса видно далеко, все горы видно, море. А там что?
- А туда очень трудно подняться.
- Так что ж! Я стенку сделаю деревянную, еще труднее будет. А что толку - на стенку драться!
У горцев вообще замечается несколько ироническое отношение к туристам. Нас не раз спрашивали:
- Что же вам все-таки нужно здесь?
И не могли понять, как эти странные люди задаром трудятся. У Сеида мы встретили все же большее понимание туризма.
- Если бы я имел деньги, непременно всюду путешествовал бы.
Что за удовольствие - дома сидеть, деньги проедать и пузо отращивать. Так
по крайней мере много увидишь - интересно.
Узнав, что мы думаем идти в Сванетию, Сеид рассказывал нам о сванетах. Рассказывал с явным презрением к их некультурности... Особенно не нравилось ему, что там «в одной хате и люди, и свиньи, и собаки».
А мы, между прочим, окончательно решили, что пойдем через Сванетию Бечоским перевалом, и из Сванетии через Твибер в Чегем.
Поздно вечером в караулку явились еще два туриста, тоже направлявшихся в Сванетию: агроном Чехович и медичка А. М. Чехович производил исследование почвенных слоев, и они только что вернулись с Азау. Проводником у них был Бочай. Пользуясь моментом - большого наплыва публики - он взял с них 16 рублей за один день восхождения на ледник. (Тогда как за восхождение на Эльбрус проводники получили по 25 р.). На беду они оставили деньги у своей третьей спутницы - курсистки К. В. Г. (она тоже восходила с нами, но вернулась в первый же день), которая отправилась отсюда вместе с экскурсантами и теперь ожидала их в Юзенгийской караулке. Чехович предложил Бочаю на выбор: или ждать утра, идти вместе с ними в Юзеньги и там получить деньги, или идти сейчас самому с запиской к Г. (Все равно ему домой надо было через Юзеньги). Бочай не хотел ни того ни другого. Говорил, что его хотят надуть, настаивал, чтобы уплатили немедленно.
Это вывело из себя даже Сеида, который чуть не вытолкал его в шею. Однако Бочай ничего не хотел и требовал денег. Чтобы избавиться от него, мы предложили Чеховичу взять деньги у нас.
Мы разговорились с Чеховичем и условились идти вместе в Сванетию.
На следующее утро шел дождь. Мы переждали его и часов в 8 двинулись, попрощавшись с Сеидом. За это время мы как-то сдружились с ним и расставались не без некоторой жалости.
Дождь вздул речки, повсюду было много воды и грязи, и в Юзеньги (12 верст ниже Азау) мы пришли мокрые и озябшие. Отмечаю кстати погрешимость на пятиверстной карте Генерального штаба: ни Азауская, ни Юзеньгийская караулки на ней не обозначены. Не обозначена также караулка на Адыл-су. И это - в издании 1907-08 г.г. (Если мне возразят, что караулки вообще на этой карте не отмечаются, то я укажу на Молкарские караулки, которые, хотя возмутительно неверно, но все же обозначены). Впоследствии мне еще придется отмечать неточности и пробелы нашей пятиверстки.
В Юзеньги нам предстояло провести две ночи. С одной стороны, мы хотели посвятить день Шехильди. С другой - Чехович ждал проводника с ишаком, которого обещал ему прислать кн. Урусбиев.
На следующий день, 19-го, в половине пятого утра мы двинулись к Шехильди. Е. В. и М. А. нездоровилось, и они остались ждать проводника.
Перейдя по мосту на правый берег Баксана, мы заметили группу горцев, по шапочкам которых (конические войлочные шапки без полей) мы сразу узнали сванетов. Подойдя к ним, мы увидели больного на носилках. Одетый в лохмотья, страшно худой, с впавшими щеками и впалой обнаженной грудью, он производил бы впечатление мертвеца, если бы не горящий взгляд глубоких глаз, поразительно тоскливых и симпатичных. Оказалось, что его перенесли из Сванетии через перевал и несут к минеральным водам лечить. Только сванеты могут, находясь при смерти, предпринять такое путешествие.
Версты три мы шли лесом по дороге к Урусбиеву, и потом только, не доходя до моста через Баксан, свернули направо в ущелье Адил-су. Здесь дороги нет, и путь идет вьючной тропой. Но зато картина сразу резко меняется.
Где-то за горами уже взошло солнце, и вершинки то там, то здесь, просыпаясь, улыбались ему навстречу. В ущелье таяла утренняя голубая мгла, и оживали по склонам леса, еще влажные от росы, - великолепные густые девственные леса, полные таинственных чащ, сплошь заросшие непроходимыми кустарниками и пышными травами, с камнями, обросшими мхом, с полусгнившим буреломом и множеством ягод.
Внизу шумел Адыл-су, многоводный и очень крутой. Временами мы пересекали ручьи, падавшие в него с откосов градусов в 40 наклона, некоторые из них были засыпаны снегом. В одном месте пересекли ледничок сажень в 7 шириною. Наконец, вышли на поворот, с которого открывался вид на все ущелье, замкнутое снежной цепью.
Поднимаясь, мы встретили туземцев, возобновлявших полуразрушенный мост через Адыл. Они срубали огромные сосны, подтесывали их топором с одной стороны и потом перебрасывали с берега на берег.
Штук 8-10 таких кругляков, притиснутых у берегов камнями и ничем не связанных, и составляли «мост».
Через два часа пути (шли мы довольно быстро, но нас задерживала смородина, малина и особенно, земляника, растущая здесь в девственном изобилии) мы вышли на поляну, которая находится как раз над местом впадения Чатын-су (Шехильды) в Адыл. Это одно из замечательнейших мест здесь. Спустившись немного влево от тропы, мы увидели ущелье Шехильды. Это какая-то дикая щель, с очень высокими и крутыми склонами, наполовину заросшими лесом, на дне которой мчится, прорывая путь в хаосе камней, необыкновенно красивый поток, весь из пены и брызг. Воды почти не видно: пена и брызги. А за ущельем, замыкая его, высилась совсем отвесная фантастическая Чатын-тау, очертаниями своими напоминающая гигантский черный замок с белыми зубцами и башнями. Левее ее - другая стена, не менее дикая и красивая, с которой спускается 5 или 6 голубых ледников.
Лет пятьдесят тому назад здесь произошла катастрофа, о размерах которой трудно составить себе представление. Одна из скал хребта, очень высокая, отделилась от основания и рухнула. Падая, она зацепила другую скалу, разбила ее и сама рассыпалась вдребезги. Целый поток камней разных величин полетел вниз, похоронил весь ледник, запрудил речку и уничтожил весь лес над ее берегами.
И вот теперь местность эта, и без того дикая и величественная, производит еще большее впечатление, благодаря той печати разрушения, которую наложила на нее катастрофа. Абих, Гровэ и Динник были потрясены видом этой местности и отзываются о ней как о самой красивой и дикой на Кавказе.
Местность эту редко кто посещает, несмотря на то, что здесь лежит путь на три перевала в Сванетию, почти совершенно неизвестных. Один из них (помеченный на карте Ген. Шт.) Кой-Авган-Ауш, практического значения не имеет, ибо, чтобы попасть в Сванетию, после него приходится перейти Местийский перевал, один из труднейших на Кавказе. Два других на карте не помечены и известны только нескольким местным охотникам. Один - через верховье Адыла, ледник Баш-кара, затем ледник Лекзыр - в Местию. Другой - через один из боковых ледников Шехильды и затем через Гулльский ледник в Бечо или через Чалаат тоже в Местию. Популярностью эти перевалы не пользуются, вследствие их большой трудности. Практическое значение они имеют только для охотников и похитителей скота и в интересах неприкосновенности собственности держатся в тайне.
С поляны мы сделали несколько снимков, потом спустились еще ниже, где поток образует несколько необыкновенных бурных водопадов и вливается в Адыл, и вернулись к тропе.
Дальше тропа сворачивала вправо по ущелью Шехильды. Через час мы нашли родничок в двух саженях вниз от тропы и расположились отдохнуть. Развели костер, варили чай и т. д. А еще через час подошли уже почти вплотную к нижнему концу ледника, который кажется отсюда странной однообразной серой массой. Здесь нас встретил горец-пастух и пригласил к себе в кош пить айран. Мы думали, что это близко, но на деле пришлось довольно долго подниматься по крутейшему травянистому склону. К тому же солнце пекло изрядно, так что, когда мы в конце концов пришли к цели, мы развалились в изнеможении на земле, не обращая внимания на близость коровьего стада и недостаточную чистоту места. Зато айран был великолепен. Особенно приятно было то, что несмотря на жару, он был совсем холодный. Горец щедро угощал нас разными сортами, и мы настолько усердно пользовались гостеприимством его, что под конец даже неловко стало, и прежде чем просить еще, мы дали ему денег. Он принял их, и это ничуть его не оскорбило (обыкновенно за айран денег не берут).
По-русски он не говорил, мы объяснялись знаками. Он показал нам все свои приспособления: медный чан для кипячения молока, деревянные кадки для айрана, бурдюки, корыто для масла, деревянную воронку с сеном - для процеживания молока. (Надо сказать, что все это оказалось гораздо чище, чем мы ожидали). Все это вместе с «сынчаром» (крюк на цепи), который приделан к перекладине между двумя столбами (наподобие виселицы) - и образует в своей совокупности «кош»: никаких строений, никакой кровли. Спят, закутавшись в бурку. (Собственно, понятие «кош» точно мне установить не удалось. Кошем называли нам и попросту стадо овец с пастухом – даже без сынчара, кошем называли и заброшенную на лето зимнюю избу пастухов).
И таких кошей много приходилось нам видеть. Это, собственно, главная фабрика айрана. Вскипятив молоко в чане, который подвешивают на «сынчаре» над костром, - его еще теплым переливают в деревянные кадки и сдабривают старым, трехдневным айраном, приблизительно по стакану на ведро молока. Потом дают бродить день, два или три, смотря по тому, какая требуется крепость, - и айран готов. Каждый день несколько ишаков спускаются к селению, нагруженные бурдюками с айраном. (В селении остаются женщины, старцы, малолетние и т. д.). Он является почти единственной пищей пастуха (хлеб имеется только покупной, овощей нет совсем, а скотину режут не часто). Кроме айрана приготовляют еще кефир, «бишлак» (сыр) впрок и изредка масло. Удобство такого устройства коша заключается в том, что его легко переносить, следуя за скотом с места на место по пастбищам.
Отдохнув в коше, мы двинулись дальше. Трое направились вниз к леднику, а трое (в том числе и я) решили подняться еще немного и найти то возвышение, с которого Динник некогда обозревал окрестности. Судя по его описанию, мы должны были увидеть сразу весь ледник со всеми его окружающими горами. Однако нам не повезло. По-видимому, мы выбрали не тот путь, но подъем по травянистому склону был настолько скользок и крут, что мы могли подвигаться лишь с большим напряжением сил, да и то только надевши свои кошки на ноги.
Виды, которые открывались нам, действительно были поразительными: налево- Бжедух, прямо впереди - стена Чатын-тау, а внизу - суровое серое пятно погребенного ледника. Мы былн совсем близко к Ужбе; (Чаттын-тау - северный склон того самого горного узла, который к югу образует вершины Ужбы) и еще ближе к Юзеньгинским высотам, через которые на следующий день предполагали проникнуть в Сванетию.
Идти было очень трудно, и мы вскоре совсем устали. Однако возвращаться, не достигнув цели (увидеть истоки ледника), не хотелось. Смущало нас только то, что внизу нас ждали товарищи, и к трем часам нам необходимо было вернуться в Юзеньги, чтобы позаботиться о проводнике, если от Урусбиева никого не будет. Приходилось торопиться, и часов около двух мы решили найти кратчайший спуск к леднику и возвращаться. Мы подошли к ложбинке, по которой не тек даже, а как-то падал ручей. Ложбинка имела направление как раз к леднику. Мы попробовали по ней спуститься. Но вскоре выяснилось, что ложбинка обрывается отвесно и спуститься по ней невозможно. Пришлось сворачивать влево и перебираться через ряд каменистых кряжиков и крутых ложбин. Это было не совсем легко.
Один раз мне пришлось совсем неудобно: вверху не за что было зацепиться, вниз спуститься я уже не мог, а стоять на месте - на узеньком рыхлом уступе - тоже было рискованно. Пришлось уцепиться крюком палки за заведомо неустойчивый камень и воспользоваться моментом, пока он только терял равновесие, но не успел еще покатиться, чтобы приподняться на мускулах и ухватиться за более устойчивый выступ. С жутким чувством смотрел я потом, как катился с грохотом этот самый камель, и с минуту испытывал какую-то мышечную дрожь, мешавшую двигаться дальше. Товарищи, по моему совету, обошли это место кругом.
Наконец, мы попали к тому самому склону, на котором помещался кош. К тому времени товарищи настолько устали, что решительно отказались спускаться к леднику и направились к тропе обратно. Я спустился к леднику сам.
Издали он казался сплошной серой массой, вроде морского пляжа, только больших размеров. Но вблизи это оказалось совсем иным. Льда не было видно совсем. Миллионы каменных обломков разнообразнейших форм, цветов и величины хаотической массой покрывали дно ущелья, образуя сотни кряжей, рвов и трещин в десятки сажен вышиною. И вся эта громада верст в 10 длиной и верст в 1,5 шириной, как будто молча двигалась вниз, угрожая кому-то непреодолимой гибелью. Как будто невероятный ураган промчался здесь и погнал невероятные волны по гранитному морю.
Каким же колоссом должна была быть рухнувшая скала!
Обыкновенно ледники и снизу и с боков окружены гладкой стертой каймой или мореной, свидетельствующими, что некогда ледник был выше и длиннее. Здесь же лед поднимается над рыхлой землей и свежей травой этого года, а нижняя морена совершенно отсутствует: нарастание ледяной массы в верховьях продолжается, а таянию ее препятствует слишком толстый слой камней и, таким образом, ледник растет. Сползая вниз, он несет на себе всю свою ужасную броню, и каждый год сбрасывает в ущелье частицу ее. Когда-нибудь он сползет очень далеко и внизу, в долине, где теплее, будет быстро таять, оставляя вместо себя одни только покрывавшие его камни. А вверху вырастет новый ледник, свободный от камней. И, быть может, через несколько веков только дикая морена необыкновенных размеров, будет свидетельствовать о забытой катастрофе. Какая-то капризная игра великих сил, подавляющая слабых и зажигающая жажду мощи у сильных!
3) Юзеньгийский (Бечосский) перевал.
Когда мы вернулись в Юзеньги, нас уже ждал проводник с ишаком от кн. Урусбиева. Это был брат Бочая - Чукай, физиономией своей не внушавший нам ни малейшего доверия. Запросил он за путь до Бечо (по его же словам 1,5 дня) 15 рублей ишаку и 5 ему. Последнее было не дорого, но ишак весь стоил немногим больше, и запрошенный гонорар совершенно не соответствовал его труду. Однако Чукай не уступал, а местные проводники просили еще дороже.
Нашей коллегии ишак был не нужен. После путешествия в Азау с Бочаем он нас привлекал очень мало. К тому же из Азау в Юзеньги мы прошли тридцатифунтовыми рюкзаками на плечах, и теперь мы не сомневались, что понесем их дальше.
Иначе чувствовал себя Чехович и его спутницы. У них багажа было пуда 43 да еще по дороге должны были прибавиться мешочки с почвами. Нести это на плечах, и не в рюкзаках, а в неудобных тюках было немыслимо. Пришлось соглашаться на запрошенную цену.
20-го июля в 5 ч. утра мы, наконец, двинулись в Сванетию, эту неведомую страну сказочной красоты и первобытной дикости.
Мы шли крутой неудобной тропой по роскошному, почти девственному лесу юзеньгийского ущелья, радуясь утренней свежести и предстоящим впечатлениям, и совершенно не подозревая о тех неожиданностях, которые готовили нам сванетские горы. Судя по расспросам, единственной трудностью пути была крутизна подъемов.
Юзеньгийское ущелье спускается от ледника того же имени до Баксана верст на 7-8, но за эти 7-8 верст падает с 8000 с лишним футов до 6000. Склоны его не высоки. Правый, обращенный к югу, до половины покрыт лесом, левый гол.
К 8 час. утра мы уже поднялись до начала ущелья, пересекли ручеек и отдыхали в кошу, где приветливый хозяин угостил нас айраном и кефиром. В этом месте горы образуют большую котловину с великолепными альпийскими лугами на дне. В котловину спускаются два ледника – перпендикулярные друг другу: большой с запада и поменьше с севера. На карте концы этих ледников почти сливаются, мы видели их на расстоянии не меньше 1,5-2 верст друг от друга.
Пастбища здесь очень хороши, и мы заметили в котловине несколько больших стад. Пока мы пили кефир, к нам подъехал горец, с которым мы не раз уже встречались и который удивлял нас отличным русским произношением и надоедал своей самодовольной болтливостью. Чехович встретил его вопросом:
- А! Твоя туда-сюда пошел? («Туда-сюда пошел» - путешествовать)
- Во-первых, не моя, а я, а во-вторых, не туда-сюда пошел, я приехал к своим стадам.
И стал распространяться о своем благородном происхождении, о своих богатствах, ругал «низшие классы», «чернь», «холопскую сволочь», которые всегда надувают и ничего не знают. Выражал сожаление, что здесь нет его дома, а то он принял бы нас, и что он очень занят и не может нас сопровождать через перевал. Потом стал очень уверенно и подробно объяснять нам дальнейший путь. Говорил так долго, что нам надоело слушать. В конце концов оказалось, что сам он никогда там не был.
- Но все-таки очень хорошо знаю.
Дальше тропа сворачивала направо к большому леднику на западе и поднимается по острию небольшого, очень твердого гребня древней морены. Отсюда мы рассмотрели оба ледника. Меньший спускается очень круто с самых снегов. Большой делает поворот к югу и тоже начинается в снегах, спускаясь версты на 3. Оба ледника поразили нас необыкновенно длинными конечными моренами.
Пройдя гребень, мы стали постепенно сворачивать на юг, делая дугу градусов в 90. Скоро мы увидели еще один ледник, версты в две длиною, имевший свое начало у снегов возле самого перевала, который стало уже видно. Мы поднимались по морене этого ледника, потом по сыпучему черному склону, очень крутому и утомительному. Последний подъем был особенно тяжел и врезался в память.
Ишак все время шел с трудом, и Чукай усиленно погонял его. Было невероятно, как он мог подниматься здесь. Особенно - по камням, крутым и скользким, где даже мы с палками чувствовали себя не совсем уверенно.
Долгое время у нас не было воды. Только раз мы нашли ручеек, струившийся по отвесным камням, но такой тщедушный, что нельзя было даже зачерпнуть воды. Мы утоляли жажду, прильнув к камням и втягивая в себя струйку, при этом слышался звук. Дамы не могли выносить этого звука и предпочли терпеть жажду.
Часам к 12 мы пересекли первый снежок и остановились у небольшой трещины во льду, в которую один из товарищей спустился за водой.
Попав на снег, ишак заупрямился и не двигался с места. Чукай бросил его и, пока мы пили воду и подвязывали кошки, отправился разыскивать дорогу. А умное животное стояло себе на снегу по времени лишь изредка слегка поворачивалось, быть может, от холода в ногах. Минут через 20 Чукай вернулся, развьючил ишака, перенес в два приема вперед вещи, а потом ишака. Его он буквально тащил, ибо ишак был настойчив в своем сопротивлении.
Вступив на ледник (он был покрыт толстым слоем рыхлого, почти фирнового снега), мы снова резко повернули направо, к западу. Впереди нам преграждали путь почти отвесные скалы и снега. По сторонам темнели трещины. Мы взялись за веревку. Вправо от нас ледник изгибался вниз почти отвесно, образуя множество трещин и скал. Сажень через 300 слева от пути свисал ледопад, который часто обваливался. На снегу длинной полосой под ним лежали голубые осколки льда, через которые нам пришлось перейти.
Захотелось есть, но возиться с барашком было некогда. Достали шоколад и чуреки и ели на ходу, закусывая снегом.
Вскоре мы подошли к солидному подъему, который еще издали смущал нас и казался недоступным. Как раз перед ним оказалась трещина. Обойдя ее до узкого места и перепрыгнув, мы крепко взялись за веревку, обмотав ее вокруг руки, и стали подниматься очень медленно, делая частые зигзаги. А Чукай снова развьючивал ишака, переносил вещи и потом гнал его. Таким образом ему пришлось сделать этот подъем трижды - и без кошек, в чебурах.
Далее следовал второй подъем, еще хуже. Зигзагов здесь делать было негде, ибо гребень, по которому мы поднимались был не шире аршина, - и мы двигались еще медленнее, часто отдыхая и основательно протаптывая каждый раз ногой ступеньку прежде чем ступить и вынуть палку. Впереди шел фотограф, как один из самых крепких у нас, н выполнял ответственную задачу: первому пробивать ступеньки. А внизу зияли трещины.
Непонятно, как здесь могли идти вниз, да еще с больным на носилках!
Все это, в конце концов, только возбуждало. Затруднения создавала только М. А. Она уверяла, что не может идти, спотыкалась и останавливалась. Мы подбодряли ее шутками и шли дальше.
Этот подъем был уже последним. Мы быстро пересекли небольшое снежное поле, поднялись каменистым кряжиком и в 2,5 ч. дня были уже на границе так интриговавшей наше воображение Сванетии, на высоте 11000 с лишним футов.
На юг и на запад от перевала, сходясь у наших ног под прямым углом, шли снежные, кряжи, и в их величественной рамке убегали вдаль удивительно тонкие и нежные очертания бесконечных долин, вершин и цепей, покрытых величественными лесами и лугами, среди которых лишь изредка сверкали белые снега. И мягкие линии, и нежные тона, голубые с зеленым, создавали впечатление какой-то интимной роднящей близости, слегка грустной и манящей, особенно по контрасту с дикостью скал с боков и позади нас. Даже снежная гряда, видневшаяся далеко посреди зелени, казалось, смягчала резкость своих форм, как бы невольно проникаясь общим настроением ласкающей красоты.
Недоставало только озер, чтобы сделать эту панораму одной из самых красивых в мире.
Сванетия лежала у наших ног, и мы торопились спуститься к ней. Стало падать что-то вроде снега. Надо было спешить, чтобы засветло достигнуть леса, в котором можно было переночевать, - и на утро быть в Бечо.
Уходя, мы еще раз оглянулись назад. Там было мало замечательного. Только Эльбрус возвышался над снегами хребта, но и он был почти сплошь покрыт тучами. На камнях я нашел полузамерзшую бабочку.
Мы спускались по крутому снежному полю и очень быстро: на собственных салазах. Остановились на камнях, за которыми спускался вниз ледник. По обе стороны — крутые скалы ущелья.
Отсюда и начались наши приключения.
Следов больше не было видно, и Чукай, оставив нас с ишаком, отправился разыскивать дорогу. Некоторое время мы ждали результатов, но беспорядочные действия Чукая внушали мало надежды на то, что он найдет что-нибудь, и, не доверяя ему больше, мы решили искать пути самостоятельно. Прежде всего надо было, конечно, найти возвышенную точку, чтобы ориентироваться в топографии местности.
Оставив Чеховиича и спутниц у вещей, мы впятером взялись за веревку и стали осторожно пробираться по крутому, скользкому льду, лавируя между множеством трещин, к скалам направо. Минут через десять, мы убедились, что по льду спускаться почти немыслимо. А еще немного спустя нам преградила путь огромная трещина, тянувшаяся до самых скал. Мы свернули к этим скалам и перешли на небольшую морену, которая оказалась совсем тонким слоем щебня на скользком льду. Товарищ, вступивший на нее первым, поскользнулся, и только благодаря веревке не полетел в трещину. В этот момент сорвалась висевшая у него на поясе эмалированная кружка и покатилась вниз. Он сделал движение за ней, но вовремя остановился, а кружка упала в трещину, и мы даже не слышали, как она ударилась о дно.
Затем мы разделились. Трое остались ждать, между ними фотограф, который, несмотря на протесты остальных, обвязав веревку вокруг пояса, приблизился к трещине и старался ее сфотографировать. Один товарищ, сильно рискуя, направился по карнизам скал вдоль края ледника: ему казалось, что можно спуститься по скалам. Я же тем временем взобрался на некоторое возвышение и занялся изучением топографии ущелья.
Немного ниже ледник сильно увеличивал угол падения, превращаясь в настоящий ледопад, изборожденный множеством поперечных трещин и несколькими продольными (трещины, о обыкновению, дугообразные с выпуклостью книзу). Спуститься вниз по льду было абсолютно немыслимо: если бы даже нас не остановили трещины, мы не удержались бы на отчаянной крутизне. Но с левой стороны ледника я заметил узкую и длинную полоску снега, перерезанную только двумя трещинами. Полоска заканчивалась относительно некрутой мореной, конца которой, несмотря на все свои старании, я не мог разглядеть: он скрывался за изгибом ледника. Над мореной скалы были очень круты, но богаты карнизами, открывавшими некоторые надежды.
Я стал прослеживать путь к снежной полоске. Он лежал среди настоящего лабиринта трещин, посередине ледника, достаточно крутой даже для твердой почвы, не только для скользкого льда. Я наметил путь, который сверху был виден достаточно хорошо, и запомнил приметы и формы трещин, которые могли бы служить вехами в лабиринте.
Я был уверен, что путь лежит именно там. Но всяком случае, это было единственное направление, относительно которого нельзя было сказать, что там совершенно невозможно пройти. А ведь где-нибудь пройти же можно было; и ведь люди проходили: мы видели следы еще на снегу после перевала. К тому же мы ничем не рисковали, пройдя туда: приближался вечер, и необходимо было найти место не на льду и возможно пониже, чтобы в худшем случае переночевать там и утром возобновить поиски. Таким местом как раз и являлась морена. Мы могли бы там сложить стенки и переночевать не хуже, чем на Эльбрусе.
Я спустился вниз и сообщил товарищам свои соображения. К тому времени вернулся и товарищ, ушедший по скалам, и Чукай, который на этот раз пытался что-нибудь найти слева. Оба не нашли ничего утешительного.
Решили двинуться по снежной полоске. Мы дали знать об этом Чеховичу и спутницам и направились по намеченному пути между трещин. Тут оказалось, что М. А. отстала и ни за что не решалась спускаться. Пришлось всем впятером вернуться наверх выручать ее. Это было не так легко. Несмотря на то, что уже вещи и даже ишак были посреди ледника, она уверяла, что спуститься невозможно. Никакие аргументы не убеждали ее. В конце концов пришлось почти привязать ее к середине веревки, взяться двоим спереди, двоим сзади, одному - сбоку под руку, и только под таким конвоем удалось заставить ее спускаться.
Правда, путь был действительно труден. Трещины окружали нас со всех сторон, а на крутом и скользком льду нога не держалась, несмотря на кошки и палку. Мы делали шаги один за другим, причем все стояли, пока передвигающийся не укрепится, чтобы в случае падения остальные сохранили равновесие и могли его поддержать. Несмотря на все это, почти все поперепадали. Мы острили над способом передвижения и над М. А. Самое худшее началось бы тогда, когда ирония стала бы сменяться раздражением. Но до этого не дошло.
Вторым препятствием после М. А. был Чукай. Кроме того, что он сбился с пути и не мог его найти, он надумал еще убеждать нас возвращаться в Юзеньги, что несомненно, было верхом нелепости. Он то и дело надоедал с этим предложением и даже погнал назад ишака. Кончилось тем, что пришлось категорически приказать ему следовать за нами.
Так мы достигли снежной полоски, по которой спустились уже без труда. Морена была достаточно крута и сыпуча, но после трудностей ледника казалась совсем легкой. Скоро она кончалась, и дальше ледник ограничивался непосредственно скалами. Здесь мы остановились.
Один из товарищей отправился искать путь где-то внизу, я поднялся по карнизам на скалы. Идти было сравнительно легко, вскоре я увидел другой ледник, перпендикулярный нашему, ледник Кюч. Выше впадения в него нашего ледника он образовывал ледопад, очень крутой и красивый. Ниже, по его левому берегу, тянулись морены и снежные полосы, а дальше - луга. Ущелье этого ледника довольно широкое и высокое, тянулось прямо, без поворотов, и как раз в том направлении, куда лежал наш путь: на юг.
Только турист, которому приходилось сбиваться с пути в такой глуши, где нет ни жилья, ни дорог, может понять радость, которую я испытал, когда на дне ущелья явственно различил узенькую тропинку.
Я развернул карту. Для меня оставалось неясным, все-таки, почему мы сбились с пути, но теперь было не до этого. Судя по карте, путь шел именно по этому ущелью, и задача заключалась в том, чтобы найти способ спуститься к тропе.
Одна из возможностей, которая мне представилась, - это снова пересечь нам ледник перпендикулярно вправо, между двумя поперечными трещинами и спуститься по правой морене. Это, во всяком случае, было бы возможно только утром.
Я пошел дальше и вскоре нашел откос, по которому, правда, не без труда, но все же возможно было спуститься к тропе. Вместе с тем я нашел небольшую пещеру, в которой мы могли бы укрыться от дождя: с вершин уже спускались туманы и набегали тучи. Я оставил в пещере рюкзак и повернул обратно, что бы сообщить о результатах своих поисков.
По пути я встретил Чеховича и его спутниц, которые заявили, что товарищ нашел большую пещеру и удобный спуск, и за ним пошли остальные трое. По смея считать своего пути достаточно удобным, я предложил им следовать за товарищами. Мне же лично, так как я оставил в пещере свой рюкзак, было проще спускаться уже своим путем. Я попросил передать, чтобы меня обождали внизу, в начале тропы, и вернулся к своему рюкзаку. Сюда же почему-то привел Чукай ишака и оставил пастись на траве, а сам опять ушел за вещами: они еще лежали на самой середине ледника.
Мой спуск оказался значительно труднее, чем я думал. Местами приходилось спускаться сажени по 1,5 по отвесу, держась сначала руками, потом крюком палки и, наконец, прыгая. Мне не хотелось заставлять долго ждать себя, я спешил, и это усложнило дело. Наконец, я нашел русло какого-то высохшего ручья и стал спускаться быстрее. (К сожалению, только у иссохшего ручья были и высохшие водопады). Время от времени я смотрел вниз на тропу и кричал. Внизу никого не было, и никто не отвечал. Я уже подумывал о том, не перепутал ли Чехович условия и не ушли ли они все далеко вперед, как вдруг услышал отклик где-то далеко вверху. Там было всего трое. Спускались они, к некоторому моему утешению, не быстрее меня и спрашивали, вижу ли я удобный спуск. Вид у них был усталый до чрезвычайности. (Надо думать, у меня был не лучше).
Спуск, относительно удобный, я уже видел, но меня смутило отсутствие остальных. К тому же становилось совсем темно, и тучи заволакивали все небо. Было ясно, что спускаться дальше нет смысла, и ночлег надо найти здесь. Я спросил об этом их мнения, но они не отвечали, по-видимому, от усталости, и автоматически двигались, пересекая склон, ко мне.
Я взобрался на возвышенность и оттуда заметил некоторое подобие пещеры, саженях в 50 выше. Поднялся туда. Это был висевший над пропастью выступ скалы, под которым находилась небольшая площадка, неудобная, но все же не столь крутая, как самый склон. Спать попросту на склоне было бы немыслимо. К тому же пещера хоть немного защищала бы от дождя. В ней мы и собрались вскоре вчетвером. В это время справа показалась Елена Владимировна. Она была одна. Мы дали ей знать криками, где мы. Когда она подошла, мы узнали, что спутники ее отстали, ей надоело их ждать, и она пошла сама. Где они теперь - она не знает.
Таким образом, кроме Чукая, недоставало Чеховича, М. А. и одного члена нашей коллегии. Последний, как оказалось, отправился вверх на поиски уже после того, как увидел меня. Мы несколько беспокоились и решили по очереди кричать. Уже совсем стемнело, когда мы услышали его отклик. Товарищ оказался относительно невдалеке, и мы могли с ним перекликиваться. Выяснилось, что Чехович, М. А. и Чукай устроились в какой-то пещере. Сам он их не видел, но тоже перекликивался. Они приглашали его к себе, но он устал, не хотел подниматься и намеревался спать один на камне. Однако приближалась гроза, вспыхивали молнии, каждую минуту мог начаться дождь, и он решил спуститься к нам. В темноте он не видел нас и определял направление по голосу. Спускался, вследствие большой крутизны и неизвестности дороги, на ногах и руках, т.о. почти ползком. Молнии, освещая ему путь, погасали прежде, чем он успевал его разглядеть.
Упали первые тяжелые капли дождя. Мы хотели зажечь магний, бывший у нас, но он отсырел и не зажигался, а спички потухали слишком быстро. Прошло более получаса, пока товарищ, наконец, приблизился настолько, что мы могли пробраться к нему и провести в свою пещеру. Как он полз в темноте по этим кручам, - он и сам не мог объяснить потом.
Таким образом, мы имели ночлег сами и выяснили судьбу остальных. Пора было устраиваться на ночь.
Это было не так легко. Пещера наша, правда, давала некоторую защиту от дождя, но она, как оказалось, лишена была самого элементарного и обычного удобства, присущего всякому ночлегу - удобства, настолько обычного и элементарного, что нам до того никогда и в голову не приходила возможность отсутствия его. Именно, пещера была лишена горизонтальной плоскости. В сумерках мы не обратили на это внимания.
Несмотря на все усилия, как мы ни пытались приобрести удобные позы и заполнить рюкзаками отверстия между камнями, - мы ничего не могли сделать. Острые камни кололи тело, и нам приходилось непрерывно сохранять напряженное положение и держаться руками и ногами, чтобы не сползать. А между тем мы находились над пропастью. Достаточно было бы ночью кому-нибудь сползти на 1-2 аршина, и он слетел бы, не успев проснуться.
Что было делать? Искать другое место - в темноте под дождем, без надежды найти лучшее, с риском скатиться или потерять друг друга из виду?
Пришлось мириться. И так как все-таки скатываться в пропасть нам не хотелось, решили не спать.
Дождь усилился. Молнии вспыхивали все чаще и чаще; отдавались эхом, перекатываясь в горах, громовые удары и смешивались с грохотом обвалов на леднике. Гроза бушевала вокруг нас, под нами и над нами, облака спускались совсем низко, заползали туманом в самую пещеру.
Так проводили мы ночь затерянные в горах, среди облаков, застряв в щели между камнями, и, как дикари поддерживают вечно огонь, не умея разводить его заново, так мы поддерживали беседу, чтобы не заснуть и не вывалиться из наших щелей.
Когда надоели серьезные темы, мы стали шутить над удобствами своего ночлега. «Наша квартира» имела электрическое освещение (молнии), которое нельзя было, однако, зажигать по желанию. У нас был лифт (пропасть), который только спускал вниз и не имел тормозов. Было водоснабжение (дождь), которое не позволяло утолить жажду. Были и кабинет и столовая и спальня (углубления между камнями), в которых с трудом помещался один человек.
Была кладовая, которая оказалась тесной для одного рюкзака и т. д. Когда кто-нибудь все-таки засыпал, его будили. А так как встать для этого с насиженного места лень мешала - употребляли для этой цели альпеншток.
В общем нам все-таки не было скверно. Необычность положения и обилие пережитых впечатлений вызывали прилив энергии, который позволял преодолевать и сон, и усталость. А феерическая обстановка временами приводила нас почти в состояние экстаза. Особенно оживлено почувствовали мы себя, когда после полуночи небо начало расчищаться, выглянула луна, и одна за другой стали раскрываться от облаков снежные вершины и скалы. Это была одна из самых фантастических картин, какие мне когда-либо приходилось видеть. Какая-то ночная сказка, захватывающий сон, который страшно потерять при пробуждении и который нельзя описать.
Как только начало светать, мы решили спускаться. Так как прямо под нами начинался отвесный обрыв с острыми утесами на дне, нам нужно было пройти вбок, направо, по карнизу скалы, до относительно покатого травянистого склона.
Мы не без сожаления расстались с своей квартирой. При всех ее неудобствах, она успела внушить к себе что-то вроде привязанности.
Спуск был затруднителен. Но уже через полчаса мы имели под ногами тропу, и, что нас обрадовало, нашли ручеек. (Всю ночь нам приходилось терпеть жажду). Вероятно, только туристу знакомо то особое чувство, в котором сливаются и радость загорающемуся золоту снегов, и мягкая нега первого тепла, и весенний аромат утреннего воздуха, и бодрящие мысли о предстоящих впечатлениях, и физическая приятность прохладной влаги и, наконец, попросту животная веселость отдохнувшего организма. На этот раз кроме всего прочего нас радовала найденная тропинка и к тому же мы чувствовали себя, наконец, на пороге Сванетии.
Дальше тропа поднимается вверх. Горные тропы часто бывают волнистыми, мы думали, что подъем этот - временный, и не смущались им. Так мы шли, пока тропа не исчезла совсем в траве. Мы взобрались на бугорок, с которого удобно было обозревать окрестность, развернули карту и, вооружившись биноклем, принялись изучать топографию местности.
Первое, что мы выяснили, это то, что мы двигались по тропе в обратном направлении, т. о. поднимались, а не спускались. Это заставило искать продолжение пропавшей тропы не внизу, как мы делали, а вверху. Направив вверх бинокль, мы действительно заметили ряд зигзагов, поднимавшихся параллельно склону, по которому мы спустились, но по круче гораздо меньшей, и терявшихся далеко вверху за утесами. Это и была та самая тропа, которую мы вчера потеряли...
Теперь только стала нам ясна исходная точка наших блужданий: путь на перевал шел совсем не через ледник. Тропа поднималась по скалам параллельно леднику и приводила к нему только у самого его начала. Когда на леднике мы сбились с пути, нам нужно было искать его не внизу, а сажнями 200-300 выше. Но это никому из нас не пришло в голову. Да и не нашли бы мы незаметной на камнях тропы, как бы ни искали.
Дальнейший путь не представлял уже затруднений. Мы спустились зигзагом около версты длиною, перешли через несколько небольших снежных полей - возле того самого ледника, обвалы которого слышали ночью, и версты через три вниз по ущелью этого ледника, свернули влево, в долину Бечо-Чаглэй (Долры).
Перевал был совершен, мы были в «настоящей Сванетии».
4. Сванетия
Ни для исследователя-социолога, сравнивающего жизненные формы поставленных в различные обстановки народов, ни для искателя красоты в природе, жаждущего своеобразия и богатства впечатлений, ни для туриста, гонящегося за трудностями задачи я не знаю на Кавказе страны, более замечательной, чем Сванетия.
Это мрачная щель между двумя снежными хребтами, с причудливым дном, лишь изредка превышающим 2-3 версты шириной, а иногда не достигающим и 2-3 сажень, -щель, совершенно замкнутая на востоке, а на западе прорывающаяся узкими, скалистыми воротами. И в расширениях и на карнизах этой щели ютится полузабитое племя сванов, отрезанных от всего мира природными стенами, через которые только в нескольких точках и с большим трудом может пройти человек.
Неизвестно, когда осел в этой щели сванский народ, и еще у Страбона находят упоминание о «сванах» - нечистоплотном, но воинственном племени, владычествующим над всеми окрестными племенами. Неизвестно, как складывался его быт, под влиянием необычной замкнутости - и только смутные обрывки преданий позволяют делать некоторые догадки о многовековой истории его крестьянской республики. Что сохранилось в процессе этого развития от принесенного с собою народом в самом начале? Что было заимствовано от соседей - при такой затруднительности общения? Наконец, как влияли на жизненные формы самые условия жизни в этой дикой щели? - Вопросы, до сих пор не только не решенные, но даже почти не поставленные. Немногочисленные описания Сванетии, конечно, более или менее ценные, каждое по-своему, совершенно недостаточны, и даже наиболее серьезное из них - Ковалевского и Иванюкова - лишь отчасти касается этих вопросов.
А между тем, русификация края, долгое время сдерживавшаяся естественными преградами, все же происходит, с каждым годом заметнее, и, быть может, скоро при всем желании нельзя уже будет собрать сведения о некоторых особенностях национального сванетского быта. Вытесненные новыми, принесенными формами жизни, эти особенности навсегда исчезнут для науки.
Но теперь природные стены пока еще достаточно охраняют страну от чужеземных влияний, и Сванетия остается почти нетронутым живым памятником неведомой древней культуры.
Первое, что обратило на себя наше внимание, едва мы вступили на почву Сванетии, была сванетская тропа. И прежде мы слышали, что нас ожидает нечто, весьма мало удобное, но мы все ж не ожидали того, что встретили. Это была настоящая первобытная тропа, не испытавшая никаких культурных преобразований. По склону узкого и высокого, необыкновенно дикого и грандиозного ущелья, сквозь заросли рододендров, березок и вяза пробирается эта тропка, почти нигде не превышающая 4-5 вершков ширины. Местами идет она в густой высокой траве, изобилующей злыми мухами, по руслу ручейков, едва заметных, но все же делающих грязь. Местами поднимается вверх, не обращая внимания ни на какую кручу, местами ведет по валунам, которые здесь встречаются десятками сажень выше уровня речки), попросту по острым камнями», заставляя внимательно следить за каждым шагом прежде, чем поставить ногу, чтобы не поскользнуться и не застрять ногой в щели. Наконец, неоднократно и эта жалкая тропинка исчезает вовсе, уничтоженная недавним завалом, и приходится пересекать осыпи, достаточно крутые и сыпучие, непосредственно спускающиеся к бешеному потоку. Одна такая осыпь причинила нам особенно много неприятностей. Она была шире их и круче других и кончалась на дне ущелья снежным мостом, из-под которого речка вырывалась в этом месте необыкновенно свирепо, вся разбиваясь на фонтан брызг.
Первым поскользнулся наш злополучный ишак. Он шел далеко впереди, и мы не видели этого события. Но судя по следам, оставленным на осыпи, Чукаю пришлось совершить чудеса ловкости, чтобы остановить его, поднять наверх и прогнать до тропы. Затем поехал вниз Чехович. Как-то он удержался, но рюкзак его как-то слетел, и вещи из него посыпались и остановились только на снежном мосту, куда и пришлось спускаться, чтобы подобрать их. И до сих пор для всех нас осталось загадкой, как здесь умудрилась пройти без всяких приключений М. А.
Все эти трудности некультурной тропы сильно отвлекают внимание и ослабляют впечатление от ущелья, по дикости и оригинальности занимающего, несомненно, одно из первых мест на Кавказе. Крутые склоны причудливейших форм; весь белый, сплошь в брызгах, поток, местами совсем проваливающийся в глухую узкую щель и наполняющий все ущелье неумолчным грозным грохотом; бесконечные волны разнообразнейшей зелени: под ногами, на склонах, на карнизах скал, на обрывах земли, на страшной высоте; и клочок яркой лазури вверху; и какие-то свежие и радостные лучи южного солнца, наводняющие совсем прозрачный весенне-ароматный воздух - все это не может быть описано никаким поэтом, никаким художником. Одни и те же слова, одни и те же краски остаются для всех пунктов ущелья, и, пожалуй, даже вообще для всех ущелий гор. Между тем, именно богатейшие и непохожие одна на другую комбинации всех этих элементов, меняющиеся с каждым поворотом, и именно соединение сразу огромного множества этих элементов, недоступного одновременному их восприятию, - и всем вместе: и форм, и красок, и звуков и солнечных лучей, и водяной пыли и утренней свежести - именно это все вместе и сразу создает какой-то насыщенный раствор, какой-то экстаз впечатлений. Как же может быть передано словом то, что едва может быть воспринято чувствами, захлебывающимися в этом неисчерпаемом множестве элементов.
Как может быть описан прибой, для каждой волны которого остаются одними и теми же слова, но каждая волна которого не похожа на другую и несет каждый раз новый взрыв оттенков и ферм, как будто продолжая прекрасную, фантастическую и ни разу не повторяющуюся сказку? А ведь в оркестре впечатлений ущелья прибой потока - только небольшая мелодийка отдельного инструмента...
И если я скажу теперь, что ущелье Бечо-Чаглэй, по которому входили мы в Сванетию, превосходило все виденное нами богатством и оригинальностью форм, что его особенностью являлись снежные вершины двух хребтов, замыкавшие его не с одной, как обыкновенно, а с обеих сторон, то сможет ли это передать хотя бы намеком, в чем заключалось своеобразие ущелья? Ни знаменитое Шхельдинское ущелье, которое, пожалуй, красивее его, ни ущелье Дых-су, несомненно, более дикое, но могут спорить с ним в богатстве форм, и я мог бы указать лишь на одно ущелье, превосходящее его в этом отношении, - на ущелье Твибира, о котором позже.
Шли мы так довольно долго. Редко спуск казался нам таким трудным, как теперь, и уже к полудню в нашей компании остро встал вопрос об отдыхе. Предлагалось сделать большой привал в лесу и поспать, что после бессонной ночи привлекало всех нас. Но я еще с одним товарищем, видели уже верстах в двух ниже великолепный пихтовый лес, с характером которого мы вообще были хорошо знакомы уже из прошлогодних странствований по Закавказью. Несомненно, там можно было бы найти и достаточную тень и удобное ложе, и потому нам не хотелось останавливаться среди тощих сосен и березок. Возникли некоторые прения, появлялась некоторая раздражительность. Однако шли. Вскоре вопрос был решен обстоятельством, которого никто из нас не предвидел.
За одним поворотом ущелья мы увидели, наконец, Ужбу, это двухголовое чудовище, которое так интригует воображение туристов всего мира и которое выделялось своей величиной над окрестными горами еще при нашем восхождении на Эльбрус. Мы увидели пока только склон, почти отвесный, ее горной вершины. Слева от него светлел конец ледника, из которого вытекало несколько потоков-водопадов. Все это было очень красиво, но, когда потоки преградили нам путь, пришлось остановиться. Здесь только поняли мы смысл предсказания о «большом су».
Ширина главного потока превосходила несколько сажен, а быстрота и стремительность течения, уносившего с грохотом огромные валуны, делали возможность переправы достаточно сомнительной. Чукай прямо заявил, что перейти нельзя, и когда мы, несмотря на это, сделали попытку, мы убедились, что он был прав. Не только ногу, но даже палку нельзя было поставить в воду: ее уносило с непреодолимой силой.
Однако переходят же здесь как-нибудь люди! Мы произвели некоторые исследования, но ни моста, ни удобного брода нигде не оказалось.
Чукай предложил ждать утра, очевидно, рассчитывая, что за ночь таяние льда уменьшится и вода спадет. Соображение это больших надежд, конечно, не внушало, но идти дальше было невозможно, и, исследовав всю речку от впадения в Бечо-Чаглэй до самого ее истока у ледника (версты полторы) и сделав еще одну тщетную попытку переправиться вброд, мы убедились, что ничего другого нам не остается. А между тем желанный пихтовый лес стоял уже на другом берегу.
Пришлось располагаться на ночь на сырой земле, в лесу, вторую ночь подряд под открытым небом. Правда, здесь по крайней мере была плоскость и вода. Осложнялось положение только тем, что от взятых из Юзеньги барашка и чуреков почти ничего уже не осталось.
Разложили большой костер, который решено было поддерживать всю ночь, разостлали бурки, имевшиеся у наших спутников, и улеглись, закутавшись во что только можно было. Установили дежурства по часам. Мое дежурство было одним из первых, и я вспоминаю о нем с большим удовольствием. С двух сторон грохотали речки, которых не было видно мне. Всходила луна из-за гор, обливая зеленоватым сиянием снежные вершины Сванетского хребта и огромные хвойные леса у их подножий, какие-то фантастические и унылые. Разносил ветер искры от костра; они смешивались с голубыми искорками светлячков и гасли в таинственной тени сосен и берез, где как-то страшно серели большие камни и, казалось, пряталось что-то жуткое, немое и медлительное. И когда дрова в костре сгорели, я углубился сам в это темное и немое, осторожно шагая меж камней и веток, чтобы отыскать сухой сучок или обломок для костра. И так как обувь моя сушилась и я был бос, как-то особенно интимно ощущалась сырость земли и все выступы и углубления камней. И все это вместе: и горы, и луна, и жуткие тени, и грохот речек – все сливалось в одно целое и необыкновенно тонкое настроение, которое жалко было нарушать.
В эти минуты созерцательной углубленности мне казалось понятным, почему так полон мистицизма обитатель этой страны, казались понятными и близкими грандиозные образы индусской фантазии, вспоенные и вскормленные чудесами Гималаев.
Я продежурил свою очередь и добрую половину следующей и долго еще не мог заснуть, несмотря на ласкающее тепло костра, ощущение приятного отдыха в уставших членах, и несмотря даже на впервые теперь оцененное удовольствие плоскости.
На рассвете мы возобновили наши попытки. Вода действительно спала, но не настолько, чтобы сделать возможной переправу. Мы отыскали место пониже и решили идти напролом. Встал вопрос: кто пойдет первым. Никто не хотел уступать другому права на риск. Бросили жребий. Счастливец обвязал вокруг пояса конец веревки; другой конец держали мы.
Оставив на берегу часы и деньги, он вошел в воду. Но первый же шаг заставил вернуться назад: вода ударила в ногу и лишала устойчивости; однако он решил попробовать еще раз. Нащупывая палкой места, где было помельче, он переходил с камня на камень, ставя ногу так, чтобы вода ударила сверху, а не сбоку или снизу, и таким образом скоро добрался до островка на середине речки. Дальше не хватало веревки (длина ее достигала только 8 сажен). Но как раз дальше предстояло самое трудное: поток был глубже и стремительней.
Я попросил его держать веревку и направился к нему на островок. Вслед за мною переправился еще один товарищ, уже без веревки и босой. С ним мы и держали веревку, стоя на островке, пока первый переходил дальше. При помощи альпенштока и веревки, ему удавалось сохранять равновесие. Но почти уже у самого берега он вдруг упал. Минута была тяжелая, но он выплыл. Мы приветствовали его громкими криками. Вопрос был решен.
Я перешел это место без всяких приключений, тем более, что веревку в это время держали с двух сторон: с берега и с островка, но третьему, босому, пришлось плохо. Он привязал веревку к камню, другой конец держали мы вдвоем на берегу. Но едва он сделал несколько шагов, как упал и скрылся под водой. Мы натянули веревку, как могли, но он не показывался. Прошло несколько томительных мгновений, пока над водой появилась его мокрая обнаженная голова. Оказалось, что поток вырвал камень у него из-под ног, и его понесло. Если бы он не напряг все свои силы, чтобы дернуть за веревку, он последовал бы вслед за фуражкой.
Таким образом, мы втроем очутились на берегу Сванетии. И так как с нами же была веревка, никто другой уже не мог следовать за нами, тем более с багажом. Согласно предварительному уговору, мы отправились в ближайшее селение за помощью.
Тропа была немногим лучше прежнего, но приятная прохлада хвойного леса делала эти трудности незаметными. К тому же вскоре мы вышли на совсем ровную поляну, обернувшись, мы увидели, что находимся у самого подножия Ужбы, которая открывалась во всем ее великолепии.
На гигантском изумрудном пьедестале лугов и лесов величественно покоился колоссальнейший бесформенный сфинкс из коричневато-желтого камня с черными жилками, увенчанный перламутром снегов, которые едва держались кое-где в расщелинах отвесных утесов.
Хаотичность нагромождений и совершенно отвесные линии склонов делают невероятной мысль о возможности взойти на эти ужасные вершины. Тем не менее туда взошел еще в 1888 году англичанин Коккин, а в 1903 году немец Шульц с товарищами, и немного спустя немцы Пфан, Дистель и Лейкс. (Впрочем Р. Р. Лейцингер, сопровождавший последних, рассказывал нам, что Лейкс, вообще говоря, очень крепкий и выносливый альпинист, не достиг вершины и, почувствовав приступы горной болезни, принужден был спуститься). Ни горцы Северного Кавказа, ни сваны не верят, однако, что они действительно достигли вершин.
Приблизительно через час пути от потока мы увидели высокую четырехугольную башню и замысловатые постройки. Это и был замок князя Бэкрби Дадешкилиани. Говорят, что когда-то он был владетельным князем княжеской Сванетии, но за переход в мусульманство правительство выслало его, а владения передало князю Татархану. Когда он потом снова принял православие, ему позволили жить в Мазери и вернули некоторые земли, что же касается остальных земель, то они так и остались за Татарханом, и потому князю приходится вести почти нищенское существование. Не знаю, насколько верны эти рассказы, но только жилище Бэкрби выглядит довольно невзрачно, несмотря на внушительные стены и башню, напоминающие феодальные времена.
С сыном Бэкрби – Тэнгизом мы познакомились еще в пути, не доходя Урусбиева, он любезно приглашал нас к себе и рассказывал о Сванетии. Теперь нам приходилось воспользоваться его гостеприимством. Пройдя через грязный двор, по которому разгуливали свиньи, мы поднялись во второй этаж, где нам указали комнату Тэнгиза. Князь лежал в постели больной. Еще в детстве он ожег себе руки и ноги, там появились злокачественные воспаления, и вот он уже несколько лет безуспешно лечится, и каждый раз что-нибудь мешает окончить лечение. Теперь его привлекают к суду за якобы учиненное им в 1905 году в Сванетии восстание, выразившееся в разоружении пристава.
Несмотря на свою болезнь, кн. Тэнгиз принял нас очень любезно и выказал живейшее участие к нашим приключениям. Пока он угощал нас кислым молоком и маслом с хлебом, комната наполнилась людьми, о чем-то оживленно говорившими. Почти все подходили к Тэнгизу и его брату, жали им руки и целовались.
Мы узнали, что Штугра (так называлась остановившая нас речка) сносит мост очень часто и вообще не имеет постоянного русла, меняя его несколько раз в год. Тэнгиз хотел сам ехать с нами, чтобы руководить работами и просил извинения, что должен ждать лошади, ибо у него болит нога. Мы, конечно, уговорили его не ехать. С нами отправились его брат и еще какой-то родственник – единственный, кроме Тэнгиза, говоривший здесь по-русски. Все это были рослые и сильные фигуры с очень выразительными лицами. По сравнению с горцами Северного Кавказа они казались высоко культурными людьми.
По дороге мы нагнали несколько групп сванетов с меховыми сумками за плечами и с косами в руках. Все они имели очень бодрый и веселый вид и совсем не имели того тупого сонного выражения, которое мы замечали почти повсюду у горцев. они шли на север. Мне пришлось читать у Тенцова («Сванетия». В сборнике материалов для описания племен и мест Кавказа. Том 10), что сванеты «на заработки уходят только в случае крайней нужды: не любят покидать родину». Может быть, это и верно, только придется признать тогда, что крайняя нужда является для Сванетии постоянной. Каждое лето окончив у себя сенокос, сваны большими партиями отправляются в Урусбиево, в Чегем, Безинги, в Хачу и даже в Тиберду, Абхазию и Мингрелию и работают там до середины сентября, получая за 2 месяца от 50 до 80 рублей и покупая на эти деньги скот, который и перегоняют потом через перевалы домой. А в случаях неурожая отправляются на заработки еще вторично, на зиму, и за небольшую плату выполняют всякие черные работы (ремесла они не знают). Обо всем этом я слышал не раз в Сванетии и подтверждение встречал не раз еще и на Северном Кавказе и в Раче.
Около каждой такой группы мы останавливались. Наши спутники здоровались со всеми и со многими целовались. При этом сидевшие при приближении князя вставали, хотя и не все.
Подойдя к Штугре, наши спутники срубили несколько деревьев и, обрубив ветви, приступили к возведению моста. Делалось это довольно просто. Выбрав узкое место, перебросили через него бревно тонким концом вперед. Затем привязали веревку к толстому концу другого бревна и опустили его в воду, укрепив предварительно другой конец на берегу. Течение само отнесло бревно, поставив его поперек речки, причем при помощи веревки регулировались его движения. Затем один из молодых сванов, обвязав себя веревкой, перешел, балансируя, по этим бревнам на другой берег и укрепил там концы камнями. Подобным же образом перекинуты были еще два бревна – и мост был готов. При помощи веревки удалось теперь переправить даже М.А. Только ишак отказался идти, и пришлось перетащить вещи на плечах и ждать княжеской лошади.
Мы распрощались с Чукаем, вручив ему письмо к кн. Наурузу (Урусбиеву) с предложением не давать его никому в проводники: кроме незнания дороги, он обнаружил еще весьма малую сообразительность и находчивость и не очень приятный характер.
Как ни неприятно было всей оравой - 8 человек – пользоваться гостеприимством князя, однако другого исхода не было. Нам отвели две большие комнаты пустого дома, с балконом, с которого открывался широкий вид на Сванетский хребет. Необходимость пользоваться гостеприимством вообще является значительным неудобством путешествия по Кавказу. Не говоря уже о своеобразных эмоциях правового характера, сопряженных с безвозмездным пользованием собственностью совершенно чужого человека, - приходится находиться в постоянной неизвестности о судьбах своего желудка и не иметь возможности распоряжаться этими судьбами сообразно аппетиту. Так, у кн. Тэнгиза мы дома не получили ничего съестного и, движимые голодом, раздобыли кипятка и пили чай со своими сухарями. Когда мы уже выпили его, вдруг появились два больших деревянных подноса с огромным количеством чуреков и сванетских пирогов с сыром (вроде ватрушек, с тестом и снизу и сверху сыра) наш аппетит был таким образом удовлетворен полностью. Однако часов в 11 вечера, когда мы уже и не помышляли о еде, вдруг принесли почти целого вареного барашка и извинились, что никак нельзя было раньше поймать его (на горных пастбищах) и приготовить.
Здесь уместно будет сделать отступление, чтобы сообщить некоторые сведения о жизни сванетов вообще и об их истории.
Природные богатства Сванетии довольно значительны. Не говоря уже об огромных строительных лесах, страна изобилует залежами цветных руд. Нам показали гору возле Гулльского ледника, в которой найдены солидные месторождения магнитного железняка. Местонахождение свинца, из которого местные охотники приготовляют себе пули, также достаточно часты. Наконец, издавна в Сванетии и в Грузии распространено убеждение, что в истоках сванетских рек находят золото. И действительно, исследования Г.Шостака несколько лет тому назад показали, что в найденной в истоках Ингура возле Ац свинцово-колчедановой руде содержится от 5 до 8,5 золотников золота на сто пудов руды. (Шостак. По Раче и Сванетии. Известия Кавк. От. Имп.Русск. Географ. Об-ва, ХVI, 1903г.)
Но все эти богатства не эксплуатируются как вследствие исторически сложившихся неблагоприятных особенностей сванетской культуры, так и вследствие отсутствия соответственных путей сообщения. (Несколько лет тому назад князь Татархан попробовал было сплавлять по Ингуру свой лес, но бурная речка часть леса разбила, часть посадила на камни. Потерпев большие убытки, князь отказался от этого предприятия).
С другой стороны, климат и устройство поверхности ограничивающе влияют и на распространение скотоводства и земледелия. Пастбища, для которых пригодны места даже очень крутые, - более или менее обширны, но покосы, за отсутствием в узких долинах достаточных плоскостей, - миниатюрны до комичного и много скота прокормить при продолжительности сванетской зимы не могут даже в самый большой урожай. Не велики также и пашни. И, таким образом, естественным и неизбежным подспорьем для пополнения бюджета является отход на промыслы, главным образом на покос. Из этих трех источников и создается благосостояние сванета. На всю зиму запасов в конце концов не хватает, и сванет недоедает. Недоедает систематически.
А затем являются в Сванетию просвещенные русские врачи, констатируют 80 идиотов и кретинов на 10000 жителей и общую физиологическую дегенерацию, а в качестве меры пресечения - взывают к благотворительности приезжающих на Кавказ лечиться богачей, с предложением жертвовать на постройку в Сванетии церквей, а также больницы (Ольдеррогге. Забытые. СПб. 1897).
Что касается торговли, то она при натуральном хозяйстве может вестись лишь в весьма слабых размерах. (Заработанные на стороне деньги сванет тратит главным образом на покупку скота). Во всей Сванетии теперь 2 - 3 лавочки, где кроме ситцев, муки, табаку и спичек, да еще водки, - ничего нет. Да и то лавочки эти открылись лишь в последнее время. М. Ковалевский в 1885 году их еще не застал.
Других путей для накопления имущественных ценностей тоже не имеется, так что, как заметил уже Н. И. Иванюков, резким имущественным различиям появиться в Сванетии неоткуда, и она является редким уголком земли, где сохранилось имущественное равенство, правда, только равенство нужды.
Таким образом, экономический строй Сванетии можно было бы определить, как смесь натурального земледельческо-скотоводческого хозяйства с батрачеством на стороне. Но батрачество это не имеет того влияния на развитие народного хозяйства, которое имеет отход на фабрики или даже на работу и крупные сельскохозяйственные предприятия. Здесь батраку приходится работать почти первобытными орудиями производства, перебираясь медленно с одного склона горы на другой и употребляя больше времени на утомительное передвижение, чем на самую работу. И встречая у своего хозяина какого-нибудь урусбиевца или чегемца, еще более низкий уровень культуры, чем у себя дома, он, в противоположность европейскому пролетариату, не приносит домой никаких культурных приобретений. Несомненно, при эксплуатации природных богатств страны все это изменилось бы, но пока что сванет, можно сказать, спит на своих сокровищах … и голодает.
В отношении социальной зависимости Сванетия делится на Княжескую и Вольную. Последняя представляла собой до 1854 года ряд вольных республик, а затем, после добровольного принятия русского подданства, обложена была относительно небольшим государственных налогом и обязана воинской повинностью. (В настоящее время вся Сванетия является станом или «приставством» Лечгумского уезда Кутаисской губернии, управляемым приставом с резиденцией в селе Бечо. С 1906 года в его расположение находится еще 50 казаков). Что же касается Княжеской Сванетии, то ее население находилось в почти рабской зависимости от князей до самой отмены крепостного права. После же нее князья получили в собственность большое количество пастбищ и лесов, без которых крестьяне не могут обходиться. Поэтому они до сих пор под видом арендной платы вносят князю оброк, раз в 6 превосходящий налоги, вносимых правительству вольными сванетами. Это и еще целый ряд особенностей в личном обращении князей с крестьянами породило у княжеских крестьян резкое недовольство. События 1905 года, докатившись волной до Сванетии, - несмотря на ее природные стены, вылились здесь в возмущения, слабо организованные, но с явно аграрной окраской: с требованием отмены «арендной» платы в качестве основного. В противоположность Гурийским событиям, здесь возмущение приняло формы мало организованные. После разоружения пристава сюда прибыл карательный отряд, и после нескольких арестов все затихло. Теперь предстоят процессы.
Что касается истории сванетов, то, несмотря на все свои старания, я мог собрать лишь самые жалкие сведения. В грузинских летописях находят упоминания о Сванетии еще за 2,5 века до Р. X.; и от кн.Тэнгиза, а потом и от кн. Татархана я слышал, что грузинские дари были долгое время верховными владыками Сванетии, и даже самое имя Сванетия, происходит от грузинского слова «сване» - сокровищница, кладовая. Она была названа так будто бы потому, что, рассчитывая на ее природную
неприступность, грузинские цари прятали в ней свои драгоценности, когда
опасались нашествия врагов. Но с каких пор и как сванеты освободились от этой власти, -точно неизвестно. (По сведениям М. Ковалевского, «с тех пор успело народиться 20 поколений».) Во всяком случае некоторые сванетские церкви приписывают свое сооружение легендарной грузинской царице Тамаре, и найденные в них надписи – на грузинском языке, иконы и архитектура, очень древние, свидетельствуют о культуре, значительно высшей, чем современная сванетская. Князь Татархан рассказывал нам и о других остатках старинной культуры: о странных водосточных трубах неизвестного гончарного производства, которые были так устроены, чтобы вода горных потоков могла подниматься на большую высоту силой собственного давления; о бронзовых копьях и топорах, найденных им на одном из ледников главного хребта – совсем древних памятниках давно забытой битвы во льдах; наконец, что особенно нас заинтересовало, об остатках старинной нагорной дороги из Сванетии через Рачу в Грузию, колесной дороге которая была проложена под самыми снегами главного хребта и предание о которой до сих пор еще хранится в княжеской семье. Все это, если не считать бронзовых топоров, свидетельствует о том, что культура Сванетии стояла некогда значительно выше, чем теперешняя. Была ли то культура грузинская или какая-либо самостоятельная, точно не выяснено. Ясно, только одно: что к теперешнему состоянию сванеты пришли путем обратного развития.
Чем же оно было обусловлено? Если причину падения и застоя великих древних держав, начиная с Египта и Китая и кончая Персией, Грецией и Римом, находят в разлагающем влиянии неумеренного деспотизма, рабовладения и вообще резких социальных неравенств, то Сванетия как раз являет собой редкий пример почти эгалитарного строя, демократического в корне своем. Чем же может быть объяснена ее деградация? Нельзя же ссылаться на пути сообщения и естественные преграды, ибо не в последнее же тысячелетие выросли же Кавказские горы.
Князь Татархан, который считает себя знатоком родной истории, ничего не отвечал на этот вопрос. (Вероятно, он никогда не вставал перед ним). И он не мог сообщить никаких данных, которые послужили бы к его выяснению. Быть может, здесь состоит еще много большого труда, представляющего, кажется мне, первостепенный интерес для тефической социологии.
Что касается Княжеской Сванетии, то начало ее феодальной зависимости от князей Дадешкилиани относится к 14-15 веку, до того же она тоже была свободной. И здесь новый вопрос: князья не раз пытались распространить свою власть на всю Сванетию, что же им мешало завладеть больше, чем четырьмя ее нижними обществами из одиннадцати? Что дало этому маленькому народу силы отстоять свою независимость не только от могучих царей Грузии за горами, но также от деспотов, забравшихся внутрь их природной каменно-ледяной крепости? Если Швейцарская демократия не могла долго защищаться от постепенного натиска европейского абсолютизма и лишь через несколько веков, да и то с помощью революционной Франции, вернулась к былым формам своей свободной жизни, (окончательного восстановления которых добилась только в середине 19 века, то есть после приобщения к вершинам европейской культуры), то, что хранило свободу нетронутой в до сих пор дикой Сванетии?
Проведя ночь у гостеприимного князя Бэкрби, мы встали свежими и бодрыми и занялись разработкой дальнейшего маршрута. Для Чеховича и его спутниц дальнейший путь был решен уже заранее: это был обычный путь из Сванетии через Латнарский перевал. У нас же первоначальный план включал в себя еще Чегем, Малкар, Дшор и Рачу. Однако делая непредвиденное отклонение на Эльбрус, мы предполагали, что усталость и нас заставит идти из Сванетии на Латнар, минуя новый заход на Северный Кавказ. Но так как этой усталости мы теперь еще не чувствовали, решено было попытаться выполнить прежний маршрут в полном объеме. Таким образом, нам следовало переваливать из Сванетии в Чегем. Для этого нужно было перейти Твиберский перевал около 12000 фут. вышиною, почти никогда не посещавшийся европейцами и затруднительный вследствие нескольких десятков верст пути ледниками.
В свое время еще перед отправлением в путешествие подобный маршрут казался нам неосуществимой мечтой. Теперь же, имея, за собой Эльбрус и блуждания на Бечосском леднике, мы не видели в нем ничего невозможного. Этого мало. Жажда впечатлений и вера в свои силы настолько возросли, что теперь даже Твибер казался недостаточным, и вставал вопрос о Цаннерском перевале (13000 футов) в Безенги. С Твибером мы были знакомы по обстоятельному описанию Жукова (Записки Кавказского отд. И.Р.Г.О., ХVI, 1894 год), о Цаннере же мы знали только по пятиверстной карте, а также по упоминаниям Тепцова о намерении пройти через него венгерца Деши. (Тепцов. Сборник материалов и т.д., ХIV, 1892 год). Но именно этой неизвестностью и привлекал он нас, а также тем еще, что, перейдя его, мы спустились бы на север по величайшему леднику Кавказа – Улу-тау-Чиран (Безенги) и мимо высочайших его вершин: Дых-тау, Джанга в Тетнульд.
Окончательно убедили нас выбрать Цаннер сведения о нем, полученные от старого князя Бэкрби, которого мы нашли сидящим на скамейке возле замка и греющимся на солнышке. Он не говорил по-русски, и мы беседовали через переводчика. (Между прочим, при нашем приближении он встал и продолжал стоять, хотя при его возрасте это, видимо, было ему трудно. Мы едва убедили его сесть, для чего пришлось сначала сесть самим. Когда-то страстный охотник, он знал Цаннер хорошо, хотя сам был там всего два раза в жизни, и очень давно. Перевал этот мало кому известен, потому что для скота он непроходим. Но он очень красив и для перехода доступен вполне. Пройти его сванет мог бы за день, а мы - дня за два, с ночлегом под камнями (в пещере). Вся трудность заключается в двух местах, где надо пройти очень узкой тропой и по большой крутизне, (что мало смущало нас после прошлогоднего восхождения на Шкмерскую лестницу в Раче). Князь указал нам также на проводника-охотника Гвегни Калдани в Чолаше, который, по его словам, мог провести нас через перевал наверняка.
Таким образом, мы решили испробовать Цаннер.
Желая все-таки сохранить лишние силы, мы уговорились относительно верховых лошадей. Так как их надо было еще искать на пастбищах, то мы условились, что пройдем пешком до сел. Бечо, и туда же явятся завтра в 7 ч. утра лошади. За пять лошадей и проводника с его лошадью мы платили 7 рублей.
Покончив со всем этим мы отправились в Бечо.
Весь этот замок, затерявшийся обломок феодализма, и его обитатели, особенно молодой князь Тэнгиз, лицо которого необыкновенно тонкое и интеллигентное, с большими умными и добрыми страдальческими глазами , произвели на нас всех сильное впечатление, будто заброшенное гнездо, где в полном сознании доживает последние дни раненый смертельно орел. И мы уходили с тяжелым сознанием невозможности оказать какую бы то ни было помощь.
До Бечо от дома Бэкрби – 5 верст, и мы прошли их очень скоро. Первым нам встретилось большое полуразрушенное деревянное строение, у порога которого стояли два человека с европейской внешностью. Это, как оказалось, было здание судебных установлений, оно же аптека и больница. А люди европейского вида – местный врач Хунадзе и местный мировой судья, он же следователь Кокочев.
Судья встретил нас восклицанием:
- Боже мой! Если бы вы видели, на кого вы похожи!
От первобытной дикости образа жизни, отразившейся, разумеется, и на нашей одежде, мы сразу были возвращены к европейским понятиям об этике и приличии.
Однако нас очень любезно пригласили расположиться на отдых. Здесь мы распростились с г. Чеховичом и его спутницами, (они шли через Латнари и спешили), а сами решили отдохнуть, раздобыть провизии и привести в порядок свои одеяния.
Любезный судья отвел в наше распоряжение лучшее помещение, каким он располагал – «зал судебных заседаний». Это была большая комната в два света. Вместо окон и дверей – дыры, пол трещал при каждом шаге, потолок, сильно покосившийся, подпирали два деревянных столба. Здесь вершится обыкновенно суд.
Как ни жалко было помещение, мы были здесь предоставлены самим себе и не являлись, как у Тэнгиза, постоянным зрелищем для туземцев. И потому мы были довольны им.
От наших хозяев мы узнали много интересного о Сванетии. А к вечеру мы познакомились и с князем Татарханом, который приехал к ним в гости (с целым штатом прислуги, поваром, живым барашком, постелью и палаткой). Это – пожилой человек, отставной гвардейский полковник, как нам его рекомендовали, – отличный филолог и историк. Когда-то он занимал видный административный пост, но не поладил с губернатором, который будто бы поручил ему выселить против его убеждений мингрельцев из Абхазии, и с тех пор живет уединенно в Сванетии (в селе Эцери). От него мы тоже получили кое-какие сведения, которые отчасти уже были использованы мною выше.
Между прочим, о Цаннерском перевале князь ничего не знал и только после того, как мы показали его ему на карте, вспомнил, что кто-то говорил ему о перевале мимо Тетнульда, но это очень трудный перевал.
Поздно вечером мы ушли спать в свой «зал судебных заседаний», а князь с судьей, доктором и еще пришедшим позже Бечоским приставом уселись за зеленый столик.
Любопытны условия жизни попадающих в Сванетию интеллигентов. На них, привыкших к известным удобствам культурной жизни, особенности природной обстановки Сванетии отражаются особенно тяжело. Необходимость запасаться на долгое время всем, что может понадобиться, большие трудности сообщения с ближайшими культурными центрами, почти полная невозможность какого бы то ни было общения в зимнее время, отсутствие телеграфа и сколько-нибудь правильной почты, книг, газет – и к этому же угрюмая дикая обстановка, особенно гнетущая в скверную погоду, - все это делает пребывание в Сванетии достаточно тяжелым. И тяжесть эта еще усугубляется неизбежно двойственным положением представителя европейской культуры в почти первобытной стране. Подходя к местной жизни с своими требованиями, с утонченными взглядами и убеждениями, а иногда даже по долгу службы обязанный известные требования предъявлять, он неизбежно сталкивается с полной непримиримостью их к людям совсем иной культуры. И вот повторяется, только в гораздо еще более острых формах, процесс, столь характерный для нашей русской деревни. Судья, разбирая дело, натыкается на принципиально иное, противоречащее всему его мировоззрению, правопонимание, врач бессилен устранить целую бездну антисанитарных факторов, аннулирующих все его предписания; учитель сообщает знания, которые или забываются, или влекут школьника вон из Сванетии в иной, более широкий и сложный мир, далеко не всегда доступный ему.
На наших глазах привозили к доктору на санках (в Сванетии колесный экипаж неприменим вследствие неудовлетворительности дорог и употребляются круглый год сани) пациентов, покрытых смрадными лохмотьями, и доктор, едва взглянув, безнадежно махал рукой и уходил: картина болезни была достаточно яркой и генезис ее тоже был ясен. Он прописывал лекарство, хорошо зная, что никакая микстура не поможет там, где первое требование – абсолютная чистота и усиленное питание.
Или следователь: вел допрос и раздражался и выходил из себя от бестолковости показаний и в конце концов уныло умолкал и потом жаловался:
- Ведь знаю же я, что врут бестии, и знаю, как дело было. Но что же я могу сделать, если нашего закона они не понимают и не хотят, и сговариваются, чтобы дать ложное показание и в конце концов постановить на своем.
И чего иного ожидать от народа, судебный процесс которого знает только присягу сторон и соприсяжничество и этика которого считает всякое свидетельское показание шпионством и величайшим позором.
Как может сванет быть доволен коронным судом, если вместо выкупа или права кровной мести родственникам убитого только извещение, что убийца сослан в каторгу.
И судье ничего не остается делать, как применяться, лавируя между нашим законом и туземным обычаем, и все, к чему он стремится, это как-нибудь примирить их. И в конце концов большинство поступающих к нему дел - иски о взыскании...
И так, понемногу, создастся и крепнет» сознание своей бесполезности и ненужности в этом краю, резкого внутреннего противоречия, и бесконечная карточная игра - самое слабое последствие этого сознания. К чему оно может привести - будет видно из одного случая, рассказанного нам в Бечо.
Несколько лет тому назад здесь был один следователь. Он был еще молод и ревностно предавался своему делу. Оставшись в Бечо на зиму, он захандрил, но продолжал свои расследования. И вот однажды, в унылый зимний вечер, окончив свои обычные занятия, он схватил все документы и бросил их в печь. И потом сидел против огня и с диким хохотом смотрел, как сгорали одно за другим триста восемьдесят дел, стоивших ему почти полгода самого напряженного труда.
Его судили, но вместо тюрьмы, он попал в психиатрическую лечебницу.
На другое утро мы ждали обещанных кн. Тэнгизом лошадей. Но прождали часов до 10-ти, а их не было. Нам сказали, что здесь это дело обычное - не выполнять договора. Заказывать лошадей заново, значило бы потерять еще день понапрасну. Мы решили двинуться пешком, намереваясь к вечеру прийти в Чолам (27 верст от Бечо), где мы предполагали найти проводника на перевал. Наши хозяева, особенно г. Кокочев (судья), очень тепло провожали нас, наделили папиросами, сахаром (которых в Сванетии купить негде) и снабдили всяческими советами и адресами.
Когда мы уже отошли на некоторое расстояние, Кокочев остановил нас и спросил, достаточно ли у нас мелочи. (в Сванетии разменивать деньги негде). И хотя мы отвечали утвердительно, предложил все-таки разменять у него «на всякий случай».
Поднявшись от Бечоской долины на небольшой перевал, мы очутились на гребне, отделяющем долину Бечо-Чаглэй от Мульхрэ-Чаглэй и, наконец, увидали то, о чем уже так много пришлось слышать и что так сильно занимало наши мысли в последние дни.
В рамках двух снежных хребтов, на горизонте, перед нами, расстилалась длинная и узкая долина, среди пышной зелени которой желтели на солнце правильные квадраты пашень и изящными группами выделялись своими высокими башнями небольшие селения. Как будто скалисто-ледяные стены, превращавшие всю Сванетию в один большой тюремный замок, нарочно отступали здесь подальше друг от друга, чтобы оставить больше шири и протсора для вольного народа и вместо холодного и угрюмого ущелья, каким являлось Бечо, образовывали здесь основательно широкую долину с мягкими волнистыми очертаниями лесистых склонов. И этот контраст с Бечо, и свежая после вчерашнего дня зелень, сверкавшая на солнце, и особенно оригинальный и гордый оттенок, который придавали селениям тройные башни, - все это создавало необыкновенно жизнерадостную и бодрую картину, сразу расположившую нас к этому убежищу в многовековой вольности.
Первая наша остановка была в сел. Латали. Латальское общество – одно из самых крупных в Сванетии, расположено, можно сказать, в самом широком месте долины, какое только имеется в Сванетии: при впадении в Ингур речки Мульхра-Чаглэй. Общество это славится веселостью и живостью своих жителей.
Нигде в Сванетии - говорили нам в Бечо, - вы не услышите песни и не увидите улыбки, кроме как в Латали. Не даром в Сванетии сложилась поговорка: «весел, как латалец».
Это же общество было последним, изъявившим покорность России.
И.А.Бартоломей, принимавший от него в 1853 году присягу, приводит, между прочим, любопытную речь старейшины общества Аби, которая выпукло характеризует как характер народа, так и мотивы, побудившие его принять русское подданство.
Когда Бартоломей подъезжал к Латали, проводник попросил его обождать и отправился дальше сам. Через некоторое время навстречу ему высыпала огромная толпа вооруженных сванетов, приветствовавших его криками. Из их среды отделился старик Аби и, откинув ружье и опершись на него с горделивой осанкой громко и торжественно начал:
(Никогда Латальское общество не признавало над собой никакой власти и никому не покорялось. Напрасно наши соседи старались то силою, то хитростью поработить нас; насилию мы отвечали оружием, а хитрости – упорством. Много было пролито крови при дедах наших и отцах, и до сего времени латальцы сохранили неприкосновенной свою независимость. Теперь латальцы, по собственному своему желанию, без принуждения, без никакого постороненнего влияния, желают покориться, но ни кому иному, как великому Российскому Императору! Латальцы благодарят вас за то, что вы приехали к ним один: никто теперь не упрекнет их, что их принудили силой к покорности… Великий Государь нам нужен, нам нужен отец и покровитель. Мы надеемся, что, как и прочие подданные его, мы будем иметь беспрепятственный пропуск за горы для наших промыслов и торговли. (Здесь выражается надежда на прекращение постоянной борьбы сванетов с окружающими племенами, которые, не имея возможности покорить сванетов внутри их страны, не давали им покоя при их переходе за перевал). (И. А. Бартоломей «Поездка в Сванетию». Записки К. О. И. Р. Г. О. III, 1854).
Замечательны традиции и достоинства народа, который гордится тем, что покоряется добровольно, из собственной выгоды, а не смиряясь перед силой оружия. С тех пор многое изменилось. Действительно, сванет имеет теперь свободный доступ через перевал, и раздоры среди них уменьшились. Но вместе с тем потеряли они и былую вольность свою. И теперь выбирают они старшин, но эти старшины – уже не органы народной воли, а покорные исполнители предписаний русского начальства.
Мы спускались по живописной дороге, которая извивалась между пашнями, небольшими хуторами в 4-5 домиков и ручьями. Повсюду мы встречали сванетов и сванеток с открытыми энергичными лицами, с некоторым оттенком, правда, ограниченности и самодовольства. Они очень любезно указывали нам путь. Через какие-то огороды и плетни мы добрались, наконец, до Латали. Странное впечатление производило селение вблизи. Каждый отдельный двор – с остатками крепостных стен и с башней - кажется настоящим феодальным замком европейского средневековья. Но европеец привык видеть замок одиноким, приютившимся где-нибудь в неприступном месте, вдали от соседей. Здесь же замки эти стоят вместе, почти рядом друг с другом, на одной общей плоскости, и широкая площадь посередине с старыми развесистыми дубами, манящими в свою тень – сванетский форум – придает всему этому отряду башен явно демократический оттенок. Но не видно здесь вместе с тем и той утонченной роскоши и великолепия, которые отличают Итальянские республики Возрождения. Это какой-то живой парадокс, странная смесь первобытнейшего феодализма без феодалов, с народовластием натурального хозяйства. В одной только Швейцарии XIII-XIV веков можно было бы найти отдаленное подобие этому строю. Невольно является мысль: не природная ли защита покрытых вечным снегом стен была условием для обоих демократий. Не потому ли не удалось здесь военной аристократии поработить себе трудящиеся классы, что природные крепости небольшой страны делали излишним самое выделение этой аристократии, ибо наилучшим способом защиты народа была поголовная его самооборона, для которой не требовалось на продолжительное время удаляться от своих пашен и жилищ?
Несколько фактов из истории сванетской борьбы за независимость, сохраненных преданием, быть может, прольют некоторый свет на этот вопрос. В XVI веке князь Пута Дадешкилиани с целью покорить себе Вольную Сванетию отправился с вооруженной свитой в Ушкул, делая вид, что совершает дружественное посещение. Но ушкульцы вовремя поняли замыслы князя, перебили его свиту и казнили его самого, причем пуля, которой он был убит, была вылита из свинца, собранного от всех селений по кусочку, а самый выстрел был произведен при помощи веревки, один конец которой привязали к курку ружья, а за другой держались 42 представителя всех селений Вольной Сванетии. Этим хотели сванеты показать свою солидарность и общенародный характер казни. При казни присутствовали почти все жители Вольной Сванетии, что было не трудно, если принять во внимание, что в один день можно пройти пешком от одного конца ее до другого и обратно. (ср. Дмитриев: «Из быта и нравов жителей Вольной Сванетии», Сборн. Материалов изд. ХХII, 1897 г. Иванюков и Ковалевский «В Сванетии», Вести Евр, 1886, кн.8).
Вслед за Путой пытались подчинить себе Сванетию имеретины. Но на Латкарском перевале произошла битва, которая заставила имеретинов отказаться от своего намерения. (Дмитриев) (По этому поводу можно было бы вспомнить о судьбе Наполеона в Черногории).
Вот еще факт. В XVI в. дворянскому роду Джапаридзе удалось наложить на жителей общества Мести ярмо крепостничества. Некоторое время местийцы терпели, но достаточно было серьезной вспышки, - и в один день был умерщвлен весь род Джапаридзе, что отбило охоту кому-либо следовать их примеру. (Иванюков и Ковалевский. Цит. Соч.).
Если вся Вольная Сванетия могла сразу явиться на общенародный суд над посягателем на ее свободу; если не нужно было специальной, оторванной от хозяйства, армии, чтобы оказать вражескому натиску отпор на узкой площадке перевала, (до которой опять-таки день пути от отдаленнейшего общества Сванетии), - то становится понятным, почему военная аристократия не могла выдвинуться и развиться в Сванетии, и становится понятным также, почему дворянский род Джапаридзе оказался не в состоянии сопротивляться не уступающему ему по силе плебсу. Устройство поверхности делало Сванетию непобедимой, и то же устройство поверхности делало излишней специальную армию.
Однако две вещи мы уже видели в Латали, вносившие некоторый диссонанс в общую гармонию памятников его старины. Первым был большой каменный дом европейского типа, единственный во всем селении со стеклами: школа, выстроенная в самое последнее время. Вторым была лавка. Небольшая кладовка, заметная только вблизи, без всякой вывески, с прилавком и несколькими полками в середине. На полках виднелось несколько штук ситцев и с десяток пачек махорки и спичек, да еще мыло в пестро раскрашенных обертках.
Пока мы вели в лавке переговоры о провизии и лошадях, лавка наполнялась сванетами, бесцеремонно рассматривающими нас и наши вещи. Вскоре явился местный учитель – грузин, который извинялся, что как раз уезжает в Кутаис и не может нас пригласить к себе, - и заезжий преподаватель кутаисского земледельческого училища, командированный губернатором в Сванетию для пропаганды рационального пчеловодства. Он объезжал Сванетию, всюду читал лекции о жизни пчел и их культуре, демонстрировал образец ящечного учебного улья и т.д. Увидя нас, он воспользовался случаем, чтобы демонстрировать его еще раз.
Ни лошадей, ни провизии мы не достали.
При выходе из селения мы встретили группу женщин, которые столпились кружком у плетня и, приняв непринужденные позы, без всякого стеснения рассматривали нас, задорно улыбались и, по-видимому, бесцеремонно обменивались по поводу нас разными замечаниями. Некоторые из них были довольно красивы, и все они совершенно своими открытыми и смелыми лицами на робких, приниженных и боязливых женщин Северного Кавказа и отчасти даже Грузии, которые до сих пор не открывают лица при посторонних мужчинах. И вообще в Сванетии мы часто обращали внимание на значительную непринужденность женщин и полное отсутствие восточного затворничества. Еще у Тэнгиза мы заметили это. Там нас обступила группа женщин, оживленно болтавших, рассматривая нас, а одна из них, немного говорившая по-русски, даже обошла нас всех, здороваясь и пожимая руки.
После Латали мы прошли еще длинный ряд селений, отстоявших друг от друга на версту-две, а иногда и меньше. Все они были одного типа и, несмотря на это, не утомляли глаза, а наоборот, привлекали внимание разнообразием своего расположения. В Мести мы решили сделать более продолжительный привал. Там нас пригласил к себе в гости молодой сванет, хорошо говоривший по-русски. Это дало нам возможность ближе ознакомиться с домашней обстановкой и образом жизни сванов.
По отлогому каменистому накату мы поднялись во второй этаж одного из домиков. Этот этаж состоял из двух больших комнат с узкими (не шире 3 вершков) окнами без стекол и с очень грязным деревянным полом. Потолок отсутствовал, а тесовая крыша была вся в щелях (хозяева утверждали, что она никогда не протекает). В первой комнате стояли сундуки, кушетки без постелей, несколько стульев и огромный медный котел с двумя кольцами по краям. В нем, как нам объяснили, «варят целого быка» во время свадьбы или поминок. (Котел этот является наследственной семейной драгоценностью).
Когда мы вошли, жена пригласившего нас сванета пряла шерсть на прялке и одновременно качала ребенка в люльке (не висячей, а устроенной наподобие кресла-качалки, с деревянными перекладинами сверху, которые не позволяют ребенку выпасть). Увидев нас, она встала, и сванет представил ее нам. Нас просили сесть, принесли воды в медном кувшине грузинского типа, но в противоположность тому, что мы встречали везде на Кавказе, - не предлагали никакого угощения. Мы попросили позволения сварить баранину, которую имели с собой из Бечо. Для этого нужно было перейти в другую комнату, где находился очаг. Он состоял из нескольких камней, возле которых лежали плоские шиферные плиты для печения хлеба. Над костром – крюк на цепи, такого же устройства, как уже виденный нами на Северном Кавказе «сынчар». Дым проходит сквозь щели в крыше. Возле очага – удобный резной диван и два таких же кресла с подлокотниками. Большая половина комнаты была занята сеном. Там же находилась козочка, как нам объяснили, отделенная от скотины вследствие ее болезни.
Поставили варить баранину. Тут же вспомнили рассказы о сванетском «охотничьем сыре», о котором читали у Тепцова. Хозяйка согласилась приготовить его с заметным удовольствием. Купили сыру, достали муки. Хозяйка вскипятила воду, бросила в нее в почти равной пропорции сыра и муки и размешивала около получасу деревянной палочкой, пока все это кипело. В результате получилась тягучая масса довольно приятного вкуса и очень сытная.
Пока все это готовилось, мы расспрашивали хозяина о сванетской жизни. Он сам оказался стражником из Цагери, ехавшим с поручением в Бечо и остановившимся по дороге в родном доме. Любопытны причины, побудившие его бросить хозяйство и идти в стражники. 20 рублей жалования, которые он получал, по его словам, едва хватало на содержание ему лошади, так что не могли его привлекать. Служба тоже была нелегкая и небезопасная. Но его притягивал призрак власти, силы, привилегированное положение, жажда иной жизненной обстановки, не такой унылой и однообразной, как надоевшая сванетская.
Его гордость составляли шашка и кинжал с дорогими серебряными рукоятями и ножнами грузинской работы. На клинке шашки, - ей было, по его словам, несколько сот лет, - были выгравированы кресты и старинные надписи, буквы которых напоминали греческие, но только по очертаниям: прочесть их мы не могли. Стражник хвастался, что заплатил за отделку 250 р.
Из Мести мы отправились дальше левым незаселенным берегом Мульхрэ. Дорога шла и правым берегом, но нас предупредили, что там на пути снесен мост. Мы перешли через небольшой мостик, под которым в узкой каменной щели сажени в две шириной клокотала Мульхрэ, вся серая от размытого ею шифера берегов, и зашагали по вьючной тропе, просекавшей невысокий, почти кустарниковый лесок.
Мы перешли какой-то мост, но вскоре дорога совершенно скрылась среди валунов, покрывших почву; мы попали в какое-то болото, очутились под обрывом, на который вскарабкались в надежде найти селение, заблудились в каких-то кустарниках и, наконец, совершенно потеряли надежду найти дорогу – при свете карманных электрических фонариков. Приходилось располагаться на ночь под открытым небом, которое, между прочим, было далеко не ясным. Густой туман давно спустился на землю. Неудобно было также то, что нельзя было развести костер, в то, что мы опять не могли найти себе плоскости и едва отыскали местечко, где опасность скатиться была наименьшей. Легли рядом, закутались потеплее и все-таки дрожали от холода и сырости. Кто-то отыскал у себя немного леденцов, оставшихся еще с Пятигорска, и они заменили нам и вечерний чай, и ужин.
Как только стало светать, мы двинулись, потому что холод и сырость совершенно не позволяли оставаться в неподвижности.
Часов в 6 утра мы уже подходили к училищу в Чолаше. Нас приветливо встретила молодая жена учителя, обещала позвать мужа и повела в его кабинет. Впервые в Сванетии очутились мы в комнате интеллигента - с книгами, газетами и журналами, с фотографиями на стенах, со стеклами в окнах и тюлевыми занавесками. Молодая женщина попросила позволения попоить нас чаем, против чего мы, разумеется, не протестовали. Вскоре пришел и ее муж.
Учитель, г-н Гуджеджиани, оказался симпатичным молодым человеком, сванетом по происхождению. Жена его – грузинка из Рачи – не испугавшаяся последовать вслед за мужем на его дикую родину, настолько освоилась с своим новым положением, что находила его ничуть не хуже прежнего. От них мы узнали, что первая школа появилась в Сванетии в 1890 г., что теперь школы имеются почти во всех обществах, пользуются большой популярностью, в настоящее время уже 30% сванетов грамотны. Дети обнаруживают большую любознательность и необыкновенно способны как мальчики, так и девочки.
При школе имеется метеорологическая станция. Прежде делались систематические наблюдения, теперь уже давно испорченные приборы не заменяются новыми, и наблюдения производить некому. Там же имеются сепаратор, маслобойка и т. д., присланные с целью пропаганды среди населения основ рационального молочного хозяйства. Но пропаганда не имеет успеха: нет средств для приобретения приборов и слишком трудно куда-либо доставить продукты. Только мы явились случайными потребителями сливочного масла, которого давно уже не ели.
Однако с проводником, которого мы намеревались здесь достать, дело было плохо. Ни Чвегни Калдани, которого нам рекомендовал кн. Бэкрби, ни кого другого из охотников, которых можно было бы взять в проводники, не оказалось дома. Они вместе со многими другими сванетами уже ушли на покос в Урусбиево и другие места. Так что вставал вопрос о том, чтобы попытаться идти без проводника.
Пока посланные учителя отыскивали проводников, мы решили воспользоваться случаем, чтобы осмотреть одну из башен. Г. Гуджеджиани повел нас в самую высокую башню селения. Мы прошли через две комнаты, взаимное расположение которых несколько отличалось от увиденного в Мести. Но общий характер и вся утварь были те же самые. У очага сидела женщина и месила тесто в корыте. На диване в лохмотьях стонала больная. В куче тряпья барахтались грязные дети.
Из второй комнаты в башню мы пришли по толстой доске с вырубленными в ней ступеньками. Первый этаж был темный, и ничего там мы не видели. В следующих этажах находились разные вещи хозяйственного характера. В четвертом мы нашли целый склад костей и козьих и турьих рогов (хозяин был охотник). Из пятого в шестой вела обычная лестница из двух жердей с перекладинами, устроенная так, что ее можно было поднять и таким образом отрезать доступ в последний этаж. Все 6 этажей имели аршина по 3,5 – 4 вышины и аршин 8 ширины и длины. В последнем сделаны четыре амбразуры: прямоугольные щели, внутрь расширявшиеся. Толщина стен достигала аршина. Сложены они были из камня, очень прочно цементированного.
Из последнего этажа мы пробрались на тесовую крышу. Как и всюду в Сванетии, тес не был прибит гвоздями, а просто лежал на балках, придавленный сверху камнями, чтобы не сносил ветер. С этой крыши нам открылся обширный вид на все селение со множеством таких же башен. Здесь нам стало понятно, как мог сванет отстаивать в течение стольких веков свою независимость: неприятелю, которому даже удалось бы пройти через перевал, пришлось бы совершить неосуществимую для примитивной военной техники задачу: взять приступом не только каждое селение, но каждый двор в селении, причем каждый двор представлял собой крепость, укрывавшую всех его обитателей, в то время как нападающий оставался мишенью для сванетских стрелков, целящихся в него из башен со всех сторон. Против скрывшегося в такую крепость ничего не мола бы поделать какая угодно большая армия, если только она не имела пушек.
Замечательна прочность цементовки этих башен: сванеты говорят, что легче разбить камень, чем цементовку. В Осетии и в Раче мне приходилось видеть подобные башни, но я не встречал ни одной целой. Здесь же мы заметили только несколько разрушенных, да и то – рукою человека, предпочитавшего воспользоваться готовым материалом для постройки нового жилища. Теперь таких башен не строят и не умеют строить. Внешние нападения и опасные внутренние раздоры давно прекратились, и башня служит теперь только кладовой и источником материала для потсройки. В одном из этажей совершаются домашние жертвоприношения. (Несмотря на то, что официально сванеты считаются христианами православного исповедания, на деле они далеки от христианства. Многие исследователи указывают на отсутствие икон в домах, крестов и вообще каких-либо религиозных христианских проявлений, что подтверждают и мои, правда, мимолетные наблюдения. К священнику обращаются только при венчании да еще, по свидетельству Ковалевского и Гульбиани, из боязни штрафа приходят к исповеди раз в год по очереди двое из семьи. В то же время исследователи описывают множество обрядов, носящих печать почитания мертвых и фетишизма, которые строго выполняются сванетами. Мне этого наблюдать не представилось случая).
Едва мы забрались на крышу, как услышали резкие крики из поля невдалеке от башни. Сначала мы не обращали внимания, потом стали прислушиваться. К нам приближался какой-то сванет, имевший очень свирепый вид и яростно кричавший что-то. Учитель объяснил, что он сердится на нас за то, что мы без его разрешения вошли в его жилище. (В Сванетии это считается очень серьезным преступлением, которое наказывается высоким штрафом).
- Так зачем же вы повели нас сюда?
- Как зачем? А ему что за дело! Это он кричит потому, что не знает, что я вас привел. Меня они уважают. Если он узнает, что здесь я, он успокоится.
И крикнул что-то и ответ сванету тоном резкого упрека. Действительно, сванет замолчал, и, немного спустя, был уже наверху и с большим дружелюбием здоровался с нами. Его звали Барахсат, он был охотником и, хотя не знал русского языка, мог быть проводником. О Цакнери он знал, только заявил, что там очень трудно и надо ночевать на льду. И вообще не может нас туда вести. А на Твибер охотно поведет. Только до самого Чегема не может, потому что в прошлом году сванеты убили одного чегемца, и теперь ни один сванет из Мулахо-Мужальского общества (об этом мы слышали еще в Азау) не решается появиться в Чегеме. Но он проведет нас до высшей точки перевала и там укажет путь дальше.
Так как на Цаннер проводника не находилось, и так как идти
туда самим без специального снаряжения мы не решались, то пришлось
остановиться на Твибере, что немало нас огорчило.
Между прочим, прошел любопытный торг с Барахсатом. Он вначале просил 3 рубля. Так как мы не протестовали, он попросил 20 копеек надбавки. Мы согласились и на это. Тогда он потребовал 4 рубля. Это лишало нас уверенности, что торг не будет продолжаться в пути, и, чтобы устранить всякие недоразумения, мы вручили деньги учителю с тем, чтобы он уплатил их Барахсату по нашей записке.
5. Твиберский перевал.
В 3 часа дня, как было назначено, Барахсат явился. Вид у него был замечательный. За плечами – длинное кремневое ружье в чехле, на груди деревянные фляжечки, рога и футляр, как оказалось, две с порохом, одна с пулями, а футляр – с подзорной трубой. (Судя по словам Д.Мариани («Сванеты». Сб. матер. Для описания местности и племен Кавказа. Х, стр. 71), - это обычные принадлежности охотничьего снаряжения в Сванетии).
Пройдя версты 3 полем, где поспевал горох, очень крупный и урожайный здесь, и оставив направо от Жабеш, - самое верхнее селение Вольной Сванетии, - мы вступили в ущелье Тэйбри, оставившее после себя самые сильные впечатления у всех нас. С нашего согласия Барахсат вел нас сокращенной тропой, которая оказалась еще менее удобной, чем тропа Бечоского ущелья. Она извивалась ниточкой сквозь густой заросший лес, невероятными кручами, карнизами над пропастью, карабкалась вверх по голым скользким камням, пересекалась почти отвесными осыпями и вообще была совершенно не похожа на какое-нибудь подобие тропы.
Ветви сбоку, ветви сверху задевали одежду, били в лицо, преграждали дорогу своей густой кроной громадные сваленные бурей деревья. Да и вообще мы только иногда могли сказать, что здесь прошла нога, неизвестно, звериная или человеческая, - и не сделали бы мы и сотни шагов сквозь эту первобытную чащу, если бы Барахсат уверенно не шел впереди, заботливо отстраняя ветки и сбрасывая камни.
Было только 4 часа дня, а в ущелье уже наступал вечер, и густые глубокие тени окутывали и без того мрачные коричневые и черные скалы и темно-зеленые сосновые леса. Какой-то сплошной угрюмый сумрак, делающий еще более резкими дикие контуры поворотов и склонов ущелья, хаотически нагроможденных как будто с первых дней творения.
И в резком контрасте с этой величественной, но неподвижной мрачностью – далеко-далеко снизу, на дне пропасти, сверкал поток своей жемчужной пеной. Гигантские камни загромождали ему путь – он вздымался на них, с грохотом низвергался водопадами, просверливая ворота, и исчезал в темных бездонных щелях. Вот он выскакивает из теснины в аршин шириной, падает вниз на 7-8 сажен, разбиваясь в столб туманной водяной пыли, или сползает широкой и тонкой зеркальной пеленой по гладкой коричнево-перламутровой стенке, отливающей изумрудом мхов, и снова проваливается, чтобы показаться далеко ниже, прорывая туннели под снежными завалами, разбивая упавшие вековые стволы тяжелыми валунами, и так грохочет непрерывно ночи и дни, ни на минуту не оставляя своей бешеной битвы с недвижностью. И кажется, что все ущелье – огромный театр этой великой войны космических сил, и будто сам сатана пляшет в диких волнах неистового потока и смеется его победоносным грохотом.
Еще было светло, когда мы очутились над верхним пределом леса. Набрав с собою сухих веток для топлива, кто сколько мог, мы прошли еще с полверсты по густой траве, где к нам присоединилась главная, несокращенная тропа перевала, и подошли к каменному шалашу, наполовину пещере, где предполагали ночевать.
Вдали смутно чернели контуры скал, куда лежал наш завтрашний путь, а над головами зажигались звезды.
Шли мы сюда от Чолаша З,5 часа.
В шалаше виднелись следы недавнего пребывания людей: дрова, сено, угли костра. Очевидно здесь ночевали охотники, ибо через перевал, вследствие упомянутой выше вражды с чеченцами, никто еще отсюда в этом году не ходил. Мы развели костер, вскипятили воду для чая и, поев, стали размещаться в щелях между камнями. Здесь не было ни большой чистоты, ни удобств. Но была плоскость, а костер защищал от ночной прохлады, довольно значительной в этих высотах. (Барометра здесь с нами не было, но, судя по высоте снеговой линии, которая колеблется в этих местах между 10 и 11 тысячами футов, здесь было во всяком случае больше 9000 фут. над уровнем моря.
В половине четвертого ночи Барахсат разбудил нас. В этот день (26 июля) предстояло сделать достаточно длинный путь и медлить было нечего. Еще не светало, и полная луна спокойно и холодно освещала ущелье и вершины, придавая им невероятные фантастические очертания. Пожимаясь от холода, мы быстро шли довольно удобной тропой, по обе стороны которой стояла стенами густая сочная трава. Барахсат казался очень напряженным, часто останавливался, приглашая нас не двигаться и не шуметь, и вынул ружье из чехла. Вчера еще он заряжал его при нас. Это была довольно длительная процедура. Надо было засыпать в дуло пороха (для запала и для выстрела), забить шомполом пулю и заложить пыж. Если бы такую возню приходилось проделывать в тот момент, когда нужно немедленно защищаться или спешить с выстрелом, чтобы не упустить дичи, это было бы слишком неудобно. Поэтому сванет старается держать ружье наготове заряженным и редко дает промах. (Меткость выстрела сванетов отразилась даже на их обычном нраве. Если сванет стреляет в кого-нибудь и ружье дает осечку, он наказывается за покушение. Промах презюмируется невозможным. Наоборот, если выстрел произошел, но пуля не попала в цель, покушения нет на лицо. Ибо умышленный промах не допускается и выстрел объясняется желанием напугать. (См. Иванюков и Ковалевски. Цит. Соч.). Теперь Барахсат нес ружье в руках. В одном месте он особенно долго и с особенно экстатическим видом рассматривал в свою трубу противоположный склон ущелья, потом пригласил и нас смотреть туда. Несмотря на то, что нам было указано направление, и мы вооружились сильным биноклем, мы не очень скоро могли различить несколько животных бурого цвета, которые мирно паслись верстах в трех от нас.
Вскоре показался ледник, весь черный от покрывавшего его шиферного щебня. Мы шли по его морене, очень старой, почти сливающейся с склоном и поросшей мелкой травкой и кустиками тощих березок и верб. По-видимому, когда-то очень давно ледник был значительно длиннее. Местами тропа откланялась влево, в гущу лопухов, конского щавеля и т.п. Через час после выхода мы поравнялись с ледопадом, довольно покатым, саженей в 20-25 вышиной и сплошь покрытым ржаво-серыми камнями. В этом месте справа присоединяется боковое ущелье с узким белым ледником, вливающимся в Твибер – ледником Китлод.
Пройдя через 20 минут по правой морене, мы перешли на самый ледник. Лед был покрыт налетом щебня, но вправо от нас, возле самой левой морены, тянулась голубовато-молочная полоса чистого льда. Как мы потом убедились, это был параллельный поток ледника, начинавшийся из другоголедникового источника.
Через два часа после выхода мы подошли к небольшому каменному туру (веха), едва заметному на каменистой поверхности. Барахсат положил на него пару камней. Таких туров мы видели много в наших странствиях по Кавказу. Они не ставятся единовременно определенной властью с целью фиксации пути, а создаются стихийно, веками, от добровольных действий отдельных путников, часто думающих только о том, чтобы оставить приметы для собственного пользования в другой раз.
Мы сделали передышку. Уже давно рассвело, и солнце, еще спрятанное за пирамидальной вершиной, вправо от нас, уже зажгло багряным золотом снежные вершины впереди и посылало свои первые лучи, настолько яркие, что они казались осязаемыми, висевшими в воздухе золотыми струнами.
Дальше нам встретился ряд трещин. Часть их мы обходили, через другие перепрыгивали. Становилось скользко, и мы подвязали свои кошки. Вскоре мы очутились на ледяной площади – перекрестке, где в наше ущелье впадали перпендикулярно два других. Налево – небольшой ледопад, уже полуосвещенный солнцем, направо – большой ледник с огромным уходившим вдаль ущельем. А спереди среди великолепных серых гранитных скал спускался двумя изящными прозрачно-голубыми каскадами тот самый ледяной поток, который образовал в Твиберском леднике упомянутую выше голубовато-молочную параллельную полоску. Мы пересекли ее под прямым углом, за ней широкую морену и стали подниматься вправо от Твибера по большому леднику Дзыкол. Волнистая поверхность которого напоминала замерзшие волны. замерзшие волны.
По Дзыколу мы шли, почти и все время придерживаясь морены. Часовь в 10 утра невысокие, но отвесные скалы преградили дальнейший путь в том же направлении. Ледник сворачивал здесь налево под прямым углом. Мы вступили на его левую морену, затем по довольно крутой осыпи поднялись еще сажен на 70 вверх, и очутились как бы в следующем этаже ледника, в той части его, которая называется Лычат. Теперь наш путь лежал направо, почти в обратном направлении прежнему.
Горизонт ледяного поля в этом месте подходил совсем близко к нам и над горизонтом виднелись цепи снежных вершин, оставленных позади. Мы уже не видели их подножий и склонов, тонувших под горизонтом. Нам были видны только вершинные скалы и нега и бесконечная лазурная ширь над нами. Это направо, а влево высилась причудливая черная с мелкими зубцами стена, высшей линии главного хребта, казавшаяся совсем невысокой отсюда. Впереди же, между скалами, Барахсат указал узенький черный проход, который и был высшей точкой перевала.
Еще немного и мы были под самым перевалом. Нам оставалась последняя трудность: сажень 20 подъема по не совсем удобной круче шиферной осыпи, - и перед нами открылась новая гигантская замкнутая котловина, такая же мертвенная и пустынная, как позади. Мы были на высшей точке перевала (12,5 ч. дня).
Несмотря на утомительность последнего подъема, чувство удовлетворенности достижением цели придавало необыкновенную легкость уставшему телу и делало приподнятым и бодрым настроение. Мы снова были на границе Сванетии, теперь уже покидая ее.
Здесь мы сделали привал и подкрепились. Распределяя порции мы давали Барахсату то же, что ели сами, что, по-видимому, нравилось ему. Но он соглашался брать пищу только в обмен на угощение с своей стороны. Согласно договору, дальше он уже не шел с нами. Мы горячо благодарили его, просили в письме учителя передать ему по-сванетски нашу благодарность и прибавили немного сверх условленной платы.
Уходя, он указал направление дальнейшего пути. Надо было спуститься по снегу и идти прямо по ущелью, все время держась левой стороны. Это последнее указание причинило нам впоследствии много лишних забот.
Отдохнув около часа на перевале, мы двинулись дальше. Спустились на собственных салазках по крутому снежному полю и, перейдя высокую морену, очутились на Чегемском (Куланском) леднике. Помня совет Барахсата держаться все время левой стороны, мы направились по довольно крутой снежной полосе, не решаясь идти по самому леднику. Но полоска эта становилась все круче и круче, и к тому же ее пересекали зияющие трещины, которые заставляли нас лавировать с большой осторожностью. Между тем, осматривая местность, я все более убеждался в том, что было бы гораздо удобнее идти по самой середине ледника, о чем я и сообщил товарищам. Но они не желали отклоняться от советов Барахсата, и мы продолжали лавировать по снегу, пока, наконец, нас не заставили перейти на лед совершенно непроходимые трещины.
Однако здесь возникло новое разногласие. Товарищи дружно утверждали, что видят путь по левому краю ледника. Я же с полной отчетливостью видел там непроходимые трещины и звал на середину ледника. После некоторых колебаний мы прошли к последней по узкой полоске льда между двумя параллельными трещинами. Здесь тоже приходилось немного лавировать, но в общем лед был ровный. Слева же, как мы вскоре убедились, ледник раскалывался на тысячи остроконечных игл и скал и, наконец, совсем падал отвесно.
В половине четвертого мы очутились перед большим бугром - каменным островом среди ледяного моря. Я помнил, что Жуков упоминает об этом бугре, но не имея под руками его одноверстной карты, не мог выяснить, куда идти дальше. После некоторых разведок мы убедились, что, если только путь вообще есть, он лежит вправо от бугра. Действительно, там не оказалось ни ледопада, ни отвесов и, хотя и не без некоторых трудностей, мы достигли, наконец, конечной морены ледника. Впрочем, мы скоро пожалели, что уже нельзя идти дальше по льду: морена была кажущейся, под камнями лежал скользкий лед, и прыганье по камням сбивало ноги.
Еще раз встало перед нами прежнее недоумение: в конце ледника начинался поток, мои товарищи хотели идти левой стороной его: им казалось, что они видели там тропу. Я не видел тропы ни слева, ни справа, но топография местности заставляла меня предполагать, что пройти удобнее все-таки справа. В этом особенно убеждали меня почти образовывавшие плоскость верхушки соснового леса с правой стороны (самых стволов видно еще не было за камнями). Чтобы избежать спора, я поспешил вперед и, обогнав сажень на 100 остальных, достиг возвышенной точки, откуда можно было ориентироваться с большой определенностью. То, что я увидел там, сильно меня обрадовало: прямо впереди находился каменный тур, и, пройдя еще сажень 70, я вступил, наконец, на довольно торную и относительно удобную тропу.
В лесу мы скоро нашли пещеру (а затем и другую) и развели костер, предполагая ночевать. Однако подошедший охотник сообщил, что верстою ниже имеется ветеринарная караулка (на пятиверстной карте не обозначена), куда мы и направились, преодолевая утомление. Почти перед смой караулкой надо было перейти через реку Гора-ауз-су, по двум жердочкам, скользким от водяной пыли. Два товарища прошли благополучно, но моя болевшая нога ступала неверно и, пройдя немного больше половины, я упал. К счастью, я успел каким-то чудом ухватиться руками за жерди и таким образом спас свою жизнь. Однако встать снова на ноги мне уже не удавалось, и я дополз до берега на четвереньках. Оставшиеся два товарища предпочли совершить таким способом весь путь по мосту.
Невдалеке от нее находится железисто-углекислый источник, возле которого расположен примитивный горский курорт. Немного выше есть другой такой же источник, который обыкновенно посещают туры. Стражник караулки устроил там каменную стену, спрятавшись за которой, поджидал туров целую ночь, но они почему-то не пришли на этот раз.
Нам испекли лепешки на углекислой воде, что придавало им вкус не пресных, которые успели нам надоесть уже, а настоящих квасных хлебов. Вскипятили чай, разостлали бурки на полатях, и мы великолепно отдохнули за ночь.
В этот день мы были в пути с 3,5 ч. утра до 8 вечера, и почти все время по льдам.
Утром мы спустились по Чегемскому ущелью, богатому развалинами памятников, мостов, водопроводов и башен древней, до Чегемской культуры, и искусственными плоскими террасами на склонах, созданными некогда обитавшим здесь народом. И террасы, и значительные естественные плоскости пустели, ничем не засеянные, зато со всех сторон виднелись норки, и с тонким писком шныряли во множестве суслики, с которыми чегемцы не умеют бороться.
Вечером мы были в Чегеме. На следующий день двинулись дальше: в Хулам, Безинги и Болкар - местности, достаточно уже описанные и доступные всякому «курсовому», не ленящемуся проехаться на 4-5 дней из Нальчика в горы по относительно хорошо устроенным колесным дорогам.
(Великолепную красную окраску сообщает снегу маленькая водоросль, по имени Sphaerella nivalis. По исследованию Уэста, снег окрашивается мириадами ее спор, из которых каждая представляет собой крошечное шарообразное тело, окруженное толстым слоем клетчатки. Всю протоплазму наполняет красный пигмент – гематохром; он похож на маслянистые капельки или микроскопические кристаллы. Рядом с этим пигментом всегда, даже в совершенно красных клетках, находится большое количество хлорофила. Точное название красного пигмента еще не определено. Кажется, он гораздо стойчее, чем хлорофил и более, чем он, противится внезапной перемене температуры и света. Кажется, так же, что он играет роль в превращении световых лучей в теплоту).
