ГЛАВА IX.
Визит туров. — Горе-охотники. — По руинам былого величия. — Последние цветы. —Стоянка Фрешфильда.—Следы удара молнии.—Терскольский пик. —Царственный старец. — Панорама хребтов. — Эльбрус в легендах народов. — Рассказы Бачая. — «Приют надежды» — В заколдованном кругу.— Под чаруюшей лаской природы. — Верный товарищ. — Последний привал. — Сон под сенью Терскольского пика. — Образы прошлого. — Среди облаков и туманов. — Жребий брошен.
К утру потеплело; понизившаяся ночью до 0° температура поднялась к 7 часам утра до 8° С; небо совершенно прояснилось, и в то время как в пещере еще царила глубокая тень и довольно чувствительная прохлада, за стенами ее все было уже залито солнцем. Ярко сверкали своими бриллиантами в темной лазури небес снежные вершины Главного Кавказского хребта; шаловливо играли лучи в стально-черных покойных водах озерца с плывущими по ним небольшими льдинками; беззаботно журчали ручьи на дне котловинки, усеянной щебнем; ласково улыбались солнцу белоснежные камнеломки с густыми ростками бесчеренковых листочков, низкорослые ромашки, крупные желтые цветки карликовых своеобразных крестовников с пострадавшими немного от ночного холода листьями среди бархатистых подушечек ярко-зеленого мха, приютившиеся где-нибудь на крошечной площадке подле облепленной оранжевыми и голубовато-зелеными лишайниками лавовой глыбы.
Совершенно свежие следы туров подле самого места ночлега свидетельствовали в достаточной степени о том, что все мы крепко спали, и наш молодой погонщик карачаевец, оживленно разговаривал с Бачаем и нашими казаками, сопровождая свою речь энергичной жестикуляцией и мрачными взглядами на старомодную одностволку. Тщетно он сам и его собеседники направляли бинокли и подзорную трубу на зеленеющие далеко внизу левобережные склоны Терскольского ледника; невозмутимым покоем веяло от величаво застывшей в своем оцепенении ледяной реки и характерные черные точки слишком далеко мелькали на зеленой мураве, только распаляя страсть охотника, но не давая почти никакой надежды на удовлетворение.
Долго еще не могли мы расстаться со своим насиженным местечком, и лишь к 10 часам, после сытного горячего завтрака; выбрались, наконец, из угрюмого логовища. Путь наш лежал по очень крутому подъему среди беспорядочно нагроможденных буровато-черных, матово-глинистых лавовых глыб. Влево от нас тянулись мощные морены Гарабаши, оканчивающегося огромным барьерным валом на высоте около 3300 метров. Быть может, вереница веков пронеслась над ними, а они выглядели еще совершенно свежими, представляя собой убедительное доказательство той громадной механической работы, которую затратила природа на создание их. Там и сям под ногами слышалось журчанье скрытых меж скалами, порожденных таянием выше лежащих фирнов ручьев; местами они выбивались на свет Божий и тихо струились по крошечным площадкам, покрытым мелко раздробленным щебневым наносом и обычными дерновинками мхов и немногочисленных последних представителей высокогорной флоры. Трудно было в этом хаосе каменных глыб отметить какие бы то ни было следы былой правильности в их расположении или цельности; это были руины давно разрушенного мощного лавового потока, не перешедшего в своем распространении за пределы озерной желобообразной котловины, насколько можно судить об этом по совершенно иному характеру лав на противоположных склонах ее; снег, лед и вода ничего еще не успели здесь выровнять и сгладить; каменные бугры, котловинки, неправильные лощинки с исчезающими в недрах скважистого поддонного грунта ручейками окружали нас со всех сторон, заставляя то и дело прыгать с камня на камень, а местами спускаться на руках между исполинскими глыбами и вновь карабкаться на них с тяжелой ношей за плечами.
Минут через сорок, пройдя около двухсот сажен по такому пути «семи смертных грехов», как назвал его в шутку один из наших спутников, мы добрались до небольшой площадки, обнесенной невысокою каменною стенкою со стороны расстилающейся несколько ниже снежной области питания Терскольского глетчера, которая примыкает своими довольно крутыми склонами к обширным фирновым полям и совершенно защищенной лавовыми глыбами от юго-западного ветра, так досаждавшего нам своими неугомонными песнями всю последнюю ночь у скал над котловиной с озерцами.
Только кое-где серели тонкослойные, просвечивающие остатки снега, и увлаженную разрыхленную почву украшали яркие цветочки незабудок, вероники, камнеломок, ромашек, крестовников с неизменно сопутствующими дерновинками мха. Анероид показывал высоту места в 3550 метров; приблизительно здесь проходила граница крайнего распространения представителей цветковых растений, мхов и лишайников; и все они как будто собрались сюда вместе, чтобы своим нераздельным присутствием запечатлеть скромный уголок, расчищенный руками человека, который сорок лет тому назад провел здесь последнюю ночь перед тем, как взойти первым из европейцев на восточную вершину седого великана. (Восхождение Фрешфильда 31/19 июля 1868 г.).
Мы не свернули отсюда на твердый снег, как сделали это экскурсанты 1907 г., по примеру многих своих предшественников, а продолжали пробираться меж скалами еще на протяжении около семидесяти пяти сажен; только уклон теперь был значительно меньше, что доставило нам немалое облегчение. На пути натолкнулись мы на огромную лавовую глыбу; на глянцевой, слегка вогнутой поверхности ее зияло обрамленное венцом тоненьких трещинок небольшое отверстие, величиною с медный пятак, уходящего в глубину канала; быть может, это след удара молнии в каменную твердыню, оставшуюся непоколебимой до поры до времени, когда рука времен раздробит ее на мелкие куски, подобно множеству лежащих по соседству. А минут через десять вслед затем мы находились уже на гребневой части мощного барьерного вала, рассыпавшегося на множество небольших лавовых грядок, которые резко выделялись на фоне уцелевших между ними остатков старого снега и постепенно сходили на нет у линии сплошного фирнового покрова приблизительно на высоте 3600 метров.
Только одна гряда довольно далеко врезалась клином в фирновые поля, возвышаясь метров на двадцать пять над равнинной поверхностью их почти отвесной стеной из громадных лавовых глыб, увенчанной небольшой пирамидкой из более мелких камней, которая является конечным вершинным пиком Терскольско-Гарабаши-Азауского кряжа. Ровно в 11 часов утра на вершине его мы водрузили в наклонном положении альпеншток с подвешенным на нем анероидом Р. Р. Лейцингера. [Термометр показывал в тени 8° С.; барометрическое давление 485 миллиметров; высота места 3625 м].
Эльбрус, как на ладони, высился перед нами на северо-западе во всем своем величии; сверкая серебристою мантией, обрамленной слегка волнистой пеленой фирновых полей его платообразного подножия, обрывающегося довольно круто к верховьям окрестных ледников. Местами фирновые поля сходили совершенно на нет, или только тонкая, прозрачная ледяная корка прикрывала собой просвечивающие темноцветные гряды мелкораздробленных лавовых обломков, устилающих ложе некогда перемещавшихся здесь мощных ледяных громад. Колоссальной тупоконической шапкой представлялась нам восточная вершина седого великана. Она подавляла своей массивностью как бы прятавшуюся за ней и отделенную от нее неглубокой седловиной западную бугрообразную вершину с черным гребешком обнаженных скал; темные пятна лавовых обнажений спускались густой бахромой по ее собственному южному склону, а по краю ее восточного склона спускался почти до самой подошвы огромный лавовый вал, остаток былого потока, направлявшегося в своем движении к верховьям группы Ирикских глетчеров, отмеченным скалистыми гребнями и пиками гранатов, гнейсов и кристаллических сланцев. Вся вершина казалась насаженной на исполинский неправильно пирамидальный постамент; одно из ребер его приблизительно совпадало с направлением залегания лавового вала; другое сравнительно слабо намечалось выпуклостью фирнового покрова, как бы отделяющей друг от друга области, тяготеющие, с одной стороны, к группе Ирикских глетчеров, а с другой стороны, к группе Терскольско-Гарабашских ледников; третье, наконец, резко обрисовывалось на том же фирновом покрове к западу от нас, протянувшись далеко на юго-запад и обозначая собою юго-восточные границы области фирнов, тяготеющих уже к области Азауско-Хотютауских ледников. Грани величавого постамента взбегали к вершинной шапке слабо выраженными террасовидными изгибами, терявшимися в общем уклоне залитых ослепительным солнцем снежных пространств, на фоне которых только кое-где в направлении юго-западного ребра чернели небольшие группы скал. За этим ребром уже виднелись ближайшие склоны, вздымающиеся к седловине Эльбруса и смотрящему на юг плечу западной вершины его, а еще дальше, сравнительно слабо возвышаясь над подножием ее, выглядывали в виде снеговых бастионов с темными пятнами лавовых скал, высоты Кюку-тлю, как краевые части скрытых от взоров северо-западных бортовых стенок былого огромного кратера.
А куда ни посмотришь вокруг, все хребты да вершинные пики то в броне вечных льдов и снегов, то свободные от нее, обнаженные, обрамляющие заполненные глетчерами котловины, но неизменно величаво-спокойные, как незыблемые престолы дивной красоты. Вот под ногами у нас убегает почти прямо на юг младший Терскольско-Азауский кряж с его резко выраженными платообразными расширеньями, круто переходящими в гребневидные суженья и тем самым как бы отмечающими границы распространения последовательно излившихся некогда на граниты и гнейсы потоков лав. Словно тропка с гигантскими ступенями ведет от фирновых полей Эльбруса в долину Баксана, где тихо шумят густые сосновые боры и рощи кудрявых берез под звонкие песни бурных ручьев, сбегающих по яркоцветным луговым склонам, где все полно разно-образной кипучей жизни; составляющей разительный контраст с величественным безмолвием области сглаженных вершин. Несколько левее зияют глубокие трещины, бороздящие верховья Терскольского глетчера, который примыкает к лежащим подле нас краевым частям фирновых полей, подступающих к Иткольским высотам. Там покоятся два небольшие глетчера, зарывшись в свои конечные морены, сливающиеся с боковыми моренами Терскола, а севернее них белеют Ирикские пики, ограничивающие с севера вместе с громадой Эльбруса видимый горизонт. Вправо от нас высятся причудливо изрезанные гребни Азау и Чипер-Азау, увенчивающие собою соответственные части массивов Главного Кавказского хребта и приютившие на своих пологих склонах в циркообразных котловинах боковые ветви Азауского глетчера, который, сильно расширяясь кверху, сливается с громадным полем фирна, заполняющим все пространство между Эльбрусом, хребтом Хотю-тау, соединяющим основной массив Эльбруса с массивами Главного хребта, и перевалом, ведущим в Сванетию через Чипер-Азау. Но самого ледника с его великолепным ледопадом у границы фирновых полей нам не было видно за верховьями Гарабаши, где небольшие лавовые, сильно разрушенные кряжики чередуются с узкими фирновыми полями. На горизонте к юго-западу отчетливо рисовался зубчатый гребень убегающего к Черному морю и заметно понижающегося Главного хребта, сложенного из гранитов, гнейсов и кристаллических сланцев; только кое-где в той стороне мелькали на нем снеговые вершины и местами проглядывали синеющие контуры Сванетско-Имеретинских сланцевых цепей. А на юго-восток от Азау и Чипер-Азау на многие десятки верст вниз по долине Баксана рисовалась пред нашими восхищенными взорами дивно-прекрасная величественная панорама центральной части Главного Кавказского хребта. Вот трапеция Донгуз-Оруна, на страшно крутых склонах которой трудно держаться снеговым массам, и они обрушиваются вниз грозными лавинами, оставляя после себя как бы легкий снежный вихрь в воздухе и прочные бороздчатые следы на уцелевшем снеговом покрове вершины. Несколько дальше высятся двуглавая Ужба, напоминающая тиару древнееврейского первосвященника, а подле нее выступают зубчатые стены Чатын-тау; перед ними выстроились рядком шапки Бжедуха и Гистолы, заслоняя шатрообразный Тетнульд. На далеком юго-востоке упирается в синеву неба мощный вал Шхары, а немного к северу от него сверкает остроконечный слегка раздвоенный, как митра католического епископа, Дых-тау, вздымаясь выше всех окрестных вершин; вблизи нее красуется пирамидка Коштан-тау над целым сонмом меньших снежных пиков и хребтов, исчезающих в туманной дали, и в их веренице растерявшийся глаз с трудом улавливает общее направление Главного Кавказского хребта по Донгуз-оруну, Ужбе и Шхаре; усложненное боковыми северо-восточными ответвлениями таких групп, как Адыр-су-баши, Адыл-су-баши или Дых-тау с Коштан-тау.
Но как ни грандиозны кажутся вершины и гребни Большого Кавказа, никто из них не может идти в сравнение с седовласым колоссом, на склонах которого находились мы в те незабвенные дни. Словно юный приемыш Кавказа, стоит он совершенно изолированный, не смешиваясь с пиками Центрального гребня. Своим гранито-гнейсовым основанием он неразрывно связан хребтом Хотю-тау с массивами Главного Кавказского хребта; но сам он несравненно моложе всех окружающих его великанов, и в геологическом значении слова вулканические силы земли сравнительно совсем недавно вознесли высоко над всем краем его горделивые вершины, извергавшие некогда из своих полуразрушенных ныне кратеров огромные потоки огненно-расплавленной массы. В памяти народов не сохранилось об этом никакого следа; быть может, и людей-то тогда еще не существовало на земле, или над человеческим родом только начинали чуть брезжить первые проблески зари познанья окружающего мира. Однако величавая дарственная красота Эльбруса и его гордо обособленное положение среди увенчанных снегами и льдами горных цепей и вершин Кавказа, как бы почтительно теснящихся пред ним, спокон веков производили на людей сильное впечатление, отразившееся отчасти в тех поэтических легендах, с которыми окрестные народы связали имя потухшего вулкана, потрясавшего некогда вместе со своим младшим братом Казбеком весь Кавказ.
Самое имя горы Эльбрус происходит, вероятно, от персидского слова «аль-бурс» («снежная гряда»); у карачаевцев он известен под названием «Минги-тау», что значит «белая гора» (своего рода кавказский Мон-Блан); живущие ближе к Черному морю абхазцы, которые имеют возможность любоваться им с некоторого отдаления, когда резче выступает его дарственный облик, дают ему имя «Орфи-итуб», т. е. «местопребывание счастливых»; черкесы Кубанской области называют его «Наш-гомахо» («священная высота»), а тюркские народы именуют его «царем духов» («Джин-падишах»).
Упирающиеся в лазурное небо величавые главы, закованные в броню льдов и снегов, и грозные явления природы, ближайшей ареной которых так или иначе является Эльбрус, породили и укрепили в первобытных умах наивную веру в сверхъестественные силы его. Разыгравшаяся человеческая фантазия, подавленная величием, готова видеть в нем самом нечто священное, божественное, не доступное бедным детям земли. В причудливых сочетаньях облаков, подле залитых волшебно блестящими лучами солнца вершин, ей рисуются расплывчатые образы духов, окружающих своего державного повелителя и ниспосылающих людям то благословенный покой и безмятежное счастье, то ужасы полного разорения.
По сказаниям христианских народов Кавказа, именно на вершине Эльбруса остановился первоначально Ноев ковчег; но суровый старец наклонил свою седую голову, ковчег соскользнул обратно в волны бушующего моря и поплыл к Арарату, а Ной в гневе проклял негостеприимную вершину, и она с той поры раскололась надвое. Легенда вольнолюбивых абхазцев повествуют о том, что в недрах горы заключен человек величавого духа, богатырь красоты неземной, страстно жаждущий лучезарной свободы; но она придет к нему лишь после того, как исчезнет с лица земли современный греховный человеческий род, и тогда на него, выстрадавшего свободу веками томительных исканий и мук, будет возложена великая миссия — населить мир более совершенными и счастливыми существами. И когда любопытный путник слишком близко подойдет к величавой горе, его чуткое ухо может услышать долетающий через расселины скал звон цепей таинственного пленника. А на самой вершине горы, как на Тянь-Шаньском Хан-Тенгри, сидит божественная вещая птица Симур, устремив один глаз в далекое прошлое, а другой в туманное будущее. Когда она ударяет крылами, начинает вокруг бушевать буря под дикий свист ветров; стоит ей пошевельнуться — земля приходит в дрожание; при ужасно пронзительном крике ее замолкают все твари земные и горные цепи окутываются густой пеленой облаков; но если она вздумает запеть, то чарующие, сладкие звуки далеко разносятся в воздухе, засияет солнце на лазоревом небосводе и высоты снежных хребтов засверкают расплавленным золотом. По другим народным преданьям, вблизи вершин Эльбруса есть озера и источники, их вода способна наделить человека чудодейственной силой. Но добраться туда может только тот, кому духи желают добра; в противном случае отважного, настойчивого смельчака ждет неминуемая гибель среди необозримых снежных полей; и как бы желая предостеречь неопытных безумцев от слишком рискованного шага, незримые творцы легенд провозгласили всякую попытку проникнуть в священный заоблачный край оскорбительной для населяющих его духов, имеющих огромное влияние на судьбу простых смертных.
Трудно было зараз втащить наверх весь наш багаж, и пока Лысенков с казаками спускался обратно к пещере за остальными, каждый из нас постарался найти себе какое-нибудь занятие. Одни избрали благую часть и прилегли вздремнуть на солнечном припеке (в тени термометр после полудня показывал всего лишь 10° С тепла); другие воспользовались случаем, чтобы пополнить с помощью Бачая свой скромный запас татарских слов и выражений; третьи, наконец, принялись фотографировать. Сам Бачай очень охотно делился с нами своими воспоминаниями о переходах в Карачай и Сванетию но тропам через перевалы Донгуз-Орун, Чипер-Азау и Хотю-тау, о восхождениях на Эльбрус, в которых ему приходилось принимать то или иное участие с русскими и иностранными туристами, о последней попытке ныне покойного Пастухова достигнуть вершины в 1898 году, когда хлынула горлом кровь у нашего знаменитого путешественника еще до достижения им седловины, и казаки бережно в бурке снесли его вниз на руках, о каком-то венгерском графе, приезжавшем специально поохотиться в окрестностях Эльбруса.
Среди урусбиевцев немало хороших и страстных охотников; только ружья у них в большинстве случаев очень старой конструкции, и пресловутые одностволки, заряжающиеся прямо с дула, причиняют им в разгар охоты немало неприятностей. Из крупных зверей еще нс перевелись в лесах верховьев Баксана волки, лисицы, медведи, дикие козы и красавцы-туры, которых черкесы не без основания прозвали умнейшими из животных за их необыкновенную остроту чувств и сообразительность; из птиц можно встретить в этих местах горных индеек, скалистых голубей, кавказского тетерева, грифов, альпийских галок, горных овсянок, лесных и альпийских завирушек. И хотя над нашим биваком кружилось только несколько крошечных мух и маленьких диких пчелок, да два-три белогрудых грифа парили над верховьями Ирикских ледников, однако рассказы Бачая так воспламенили нашего молодого карачаевца, что он наотрез отказался дальше следовать за нами, не захотел даже дожидаться чаю, и выпросив у нас один из биноклей до нашего возвращения на Качкаровский кош, поспешно удалился с одностволкой за плечами по направлению к скалам, возвышающимся над Терскольским глетчером, где утром мелькнули, точно во сне, грациозные, столь милые сердцу кавказского охотника туры.
Между тем подошли казаки. Общими силами мы расчистили небольшую площадку несколько ниже вершинного пики, возвели вокруг нее довольно высокую каменную стенку с юга, востока и севера, где не было природной защиты от ветра, усыпали неровности пола мелким лавовым щебнем, постлали войлочную кошму, развесили бурки, и вскоре получился уютный уголок, которому мы тут же дали название «Приют надежды». Здесь нам и предстояло перебыть остаток дня, отдохнуть до полуночи, чтобы потом, при свете сошедшей после полнолуния на ущерб луны, выступить в далекий путь, где нас могли ожидать всякие случайности, быть может, минуты высочайшего эстетического наслаждения или, напротив, тяжелого разочарования и грозной опасности.
Все сильнее начинал дуть юго-западный ветер. Одинокие облачка, что плыли поутру по ущельям, поднялись высоко, сгустились в сплошные массы, подобрались к вершинам окрестных хребтов, и на время как бы застыли, нависнув над стремнинами; но вот показалось одно, другое из-за западной вершины Эльбруса, некоторые надвинулись со стороны Ирика на склоны восточной, заколыхавши остальные, и к двум часам дня позлащенные солнцем в своих причудливых очертаньях, они окаймляли уже сплошным кольцом область фирновых полей с затерявшейся группой дерзновенных пришельцев. Только кое-где мелькали отдельные вершины, точно скалистые одинокие острова, разбросанные посреди волнующегося моря облаков. Над Терскольским пиком ярко сияло солнце в темной синеве небес; испытующе строго смотрели на нас бесстрастно холодные громады Эльбруса; точно заколдованный круг отрезал нам все пути к отступлению, а открытой оставалась только одна дорога, и вела она на грудь седого великана.
У подножия приютившего нас лавового кряжа, с западной стороны его, весело журчал ледниковый ручей, исчезавший в ближайших расселинах, чтобы выйти потом наружу где-нибудь далеко ниже места своих истоков, среди хаотически нагроможденных скал, по которым пришлось пробираться нам утром. Видимо, черные, глянцевитые с поверхности андезитовые глыбы успевали всей своей массой сконцентрировать довольно значительные запасы тепловой энергии, щедро изливаемой лучами солнца в сильно разреженной атмосфере этих мест, и она-то обусловливала усиленное таяние прилегающих частей фирнового покрова и образование небольшого окаймляющего рва до одного метра глубиной и до 0,5 метра шириной, на дне которого собирались в общем русле талые воды у подножия голубоватого в своих нижних частях берегового борта фирнового слоя, постепенно переходящего в мутноватый лед.
Присутствие готовой воды в значительной степени облегчало нам приготовление на керосинках горячего чаю и какао, которое приходилось, разумеется, пить без молока с одними бисквитами. Необычная обстановка бивака, новизна впечатлений, глубоко западающих в душу, наконец, невольные мысли о предстоящем наутро пути — все это как-то смягчало обычную притязательность даже самых требовательных из нас, и они с более легким сердцем отнеслись на этот раз к недостаткам хозяйственной стороны нашей экскурсии. Казалось, что нам удалось, наконец, найти тот общий язык, потребность в котором так настоятельно ощущается, когда берутся за большое дело люди, еще слишком мало знающие друг друга и, быть может, имеющие совсем немного общего между собою. По крайней мере все мы очень сердечно чокнулись друг с другом и от души выпили кахетинского вина за общий успех задуманного предприятия. Бачай загадочно улыбнулся, но со своей стороны тоже пожелал нам всяких благ и, закончив призывом благословения Аллаха на своем родном языке, осушил до дна поданную ему рюмку коньяку (пить вино он не соглашался, равно как и брать хлеб, отрезанный тем ножом, который мы употребляли для колбас).
Солнце продолжало согревать нас; термометр в тени в 3 часа дня показывал около 14° С тепла, но потом температура начала медленно понижаться. Многие, разостлав бурки на освещенных солнцем склонах кряжа, прилегли отдохнуть, не теряя напрасно золотого времени. Казаки принялись приводить в порядок наш приют и приготовлять все к ночлегу; они устроили над ним из палатки навес, на случай непогоды, разместили вдоль стенки фотографические аппараты и мешки с провизией, чтобы не так задувало в щели, разложили подушки. П. Г. Лысенков ходил серьезно озабоченный; он по несколько раз перемеривал и пробовал на прочность захваченную из дому двадцатиметровую веревку, столь далекую по своим достоинствам от настоящей альпийской, легкой и необыкновенно крепкой; перекладывал изготовленные им самим в количестве трех десятков узкие, в метр длиною, щелевочные вешки с белыми номерами на зачерненных верхних концах, которые по его мысли следовало бы вбивать во время пути во всех опасных местах и поворотных пунктах, чтобы облегчить возвращение назад к Терскольскому пику при спуске с вершины; подбирал ремни к кошкам (стальные пластинки с шипами, прикрепляющиеся к подошве обуви, чтобы лучше держаться на обледенелых поверхностях фирна и на крутых подъемах); пересчитывал имеющиеся в наличности дымчатые очки; отбирал необходимые медикаменты (гофманские и эфирно-валерьяновые капли, капли Иноземцева, нашатырный спирт). Покончив со всем этим, он отозвал меня в сторону и посоветовал схоронить где-нибудь в потайном месте бывшие при мне экскурсионные деньги и деловые бумаги, не скрывая, что побаивается, как бы ушедший так внезапно молодой карачаевец не вернулся в наше отсутствие на покинутый без всякого призора бивак. Мы спустились с ним вдоль кряжа к верховьям Терскольского глетчера и там на дне оригинального лавового грота, куда только чуть-чуть долетали голоса работавших над нашими головами казаков, спрятали все, о чем просил Лысенков, почему-то не допускавший мысли, чтобы мы оба вместе могли не вернуться сюда больше живыми, найдя преждевременный вечный покой вместе со своей тайной среди холодных и безмолвных эльбрусских льдов и пиков.
К пяти часам вечера чайники вновь закипели на наших походных керосинках; но в конце концов одна из двух выбыла из строя, так как казак неосторожно пролил керосин, пламя охватило всю керосинку и, когда его удалось потушить, существенные части оказались распаявшимися. Был объявлен последний привал; всем затем было предложено переодеться во все теплое и вообще привести себя в такой вид, чтобы при выступлении в полуночный час с этой стороны не было никакой задержки; каждый получил себе на дорогу по 1/4 фунта шоколаду, по коробочке мятных лепешек и по десятку плиток сахару для облегчения выделения слюны, если будет испытываться сухость во рту, и по два яблока; а к шести часам вечера все стихло на нашем биваке, хотя солнце еще не успело зайти за снеговые валы Хотю-тау и озарило своими прощальными лучами вершину Терскольского пика, где незадолго перед тем я подвесил в расселине между скалами в горизонтальном положении простой термометр «maximum-minimum», прикрыв расселину сверху тяжелим камнем и оставив в направлении с запада на восток с обеих сторон достаточный проход для свободного притока и обмена воздуха.
Самому мне как-то не спалось, хотя весь день, почти не приседая, провел на ногах и ясно сознавал, что отдых мне крайне необходим после перенесенных за последние дни трудов и волнений. Мрачные мысли отгоняли мой сон, и вожделенный покой был слишком далек от меня. Большинство моих спутников не только не переоценивали трудностей восхождения, но скорее недооценивали их и не давали себе достаточно ясного отчета в серьезности предпринимаемого шага. Не у каждого были башлык или по крайней мере теплая шапка; захваченных кошек и сколько-нибудь подходящих палок было, очевидно, тоже далеко не достаточно, если все пожелали бы совершить восхождение, а в противном приходилось усомниться, так как пока никто не жаловался на слабость и не испытывал каких-либо болезненных ощущений от разреженности воздуха; таким образом, с несомненностью выяснилась печальная необходимость кому-нибудь идти не в достаточной степени обеспеченным даже самым необходимым, не говоря уже о таких вещах, как подбитая шипами специальная обувь или настоящий альпийский ледоруб, каковыми располагали очень немногие из нас; наконец, никто не мог бы поручиться за благоприятную погоду на будущий день, когда с вечера все говорило скорее в пользу вероятной непогоды, а между тем, хорошая погода является едва ли не самым главным условием удачного исхода восхождения. Ведь, насколько известно из литературы, только одному человеку посчастливилось пробыть на вершине Эльбруса целых три часа при ясной и сравнительно тихой погоде; этим счастливцем был наш известный военный топограф Пастухов, когда он, первый из русских, достиг западной вершины Эльбруса 31 июля 1890 года в 9 часов 20 минут утра. Но не следует забывать, что он вынужден был непогодой перед тем провести последовательно две ночи, после своего выступления с Терскольского пика, на снегах Эльбруса: одну — на высоте 5057 метров, что превышает высоту Казбека (5044 м), а другую на седловине между вершинами Эльбруса (5320 м), т. е. на 122 метра выше Дых-тау (5198 м), самой высокой после Эльбруса горы на Кавказе; но кроме того, на обратном пути его опять-таки настигла вьюга, заставившая его и третью ночь провести на страшной высоте — хорошо еще, что при нем было кому тащить наверх не только всю теплую одежду, но вдобавок еще и целую керосиновую печку. Всех остальных, побывавших на вершинах Эльбруса, наверху встречали или сплошной облачный покров, сквозь который немного можно было увидать (Фрешфильд, Мур, Теккер на восточной вершине 19/31 июля 1868 г., поднимались по ущелью Терскольского глетчера и далее по южным склонам Эльбруса. Пастухов 28 августа 1890 года — сначала по ущелью Азау, потом по котловине Малого Гарабаши и далее мимо Терскольского пика), или вьюга со снегом, позволявшая пробить там не более 15 минут по единодушному свидетельству участников таких восхождений (первые европейцы-англичане, достигшие западной вершины Эльбруса, Грове, Уоккер и Гардинер 16/28 июля 1874 г., шли по ущелью Азауского глетчера до его верховьев, над которыми высится «Кругозор» имени Р. Р. Лейцингера с приютом Кавказского Горного Общества, и дальше по южным склонам Эльбруса, той же вершины достигли венгерец Морис Деши с урусбиевцем Мулаем 8/20 августа 1884 г. — путь Фрешфильда; в 1889 г. итальянец Селла — путь Фрешфильда, и англичанин Уоллой, поднимавшийся к седловине со стороны верховьев Киртык-су; в августе 1890 г., спустя несколько дней после Пастухова, известный немецкий путешественник Мерцбахер с Пурчеллером—путь Фрешфильда; 12 августа 1907 г. Пфан и Дистель — путь Фрешфильда). Правда, нам нечего было далеко ходить за примерами: здесь на лицо был сам П. Г. Лысенков, мой спутник по восхождению 1907 года, первый из русских людей ступивших на восточную вершину Эльбруса, не видавшую на себе вообще после Фрешфильда и его спутников человека в продолжении почти сорока лет; как в свое время Пастухова встретила радушно западная вершина, так довольно приветливо встретила ясной, хотя и морозной погодой Лысенкова восточная вершина в 4 часа дня (Пятигорское время) 6-го августа 1907 года, когда он пробыл на ней около 50 минут с осетином Хаджумаром Хаблиевым и водрузил на память свой ледоруб в полуторааршинном лавовом туре. Подобно Пастухову при его восхождении 1890 года, мы в 1907 году шли несколько иным путем, а именно, миновав сосновую рощицу, что над Терскольским кошем, мы тотчас же повернули на север, поднялись по крутому луговому склону к лавовым осыпям к самому возвышенному гребню Терскольско-Азауского кряжа и дальше, вплоть до котловины с озерцами шли по самому гребню, сложенному из андезитовых глыб, местами сильно выветренных, приобретших розоватую окраску с поверхности, а в одном месте образующих две живописные арки в роде известного «Кольца-горы» в окрестностях Кисловодска. Но восхождение 1907 года было тесно связано с памятной всем участникам его преображенской ночью, пережить которую едва ли кто-нибудь согласился бы добровольно, несмотря на все ее грозное великолепие.
Так в чуткой дремоте пролежал я, забравшись в свой походный мешок до полуночи, когда меня тихонько окликнул Петр Гаврилович, уже успевший, пока все спали, вскипятить воду, чтобы попоить нас на дорогу горячим чаем и какао и наполнить крепким кофе фляги. Я осторожно выбрался из теплой постели. Термометр показывал только 1° С мороза, так что ручей продолжал себе тихо журчать подле скал. Туман молочной пеленой окутывал ближайшие ущелья и хребты, а облака сгустились в темные тучи, из-за которых совсем не было видно желанной луны, и только кое-где тускло мерцали отдельные звезды.
Скрепя сердце, мы принялись будить товарищей. Невеселые картины предстали пред их заспанными взорами, и они с тревогой обращались ко мне за советом. Я сам себе не давал толком отчета и своих словах; но их я уверял, что все еще прояснится, проглянет луна и засияет еще ярко солнце. Вероятно, слишком много непоколебимой убежденности было в те минуты в моем тоне; по крайней мере остаться на «Приюте Надежды» решился один только И. И. Медведков, а все остальные подошли разбирать очередные бутерброды и чашки и наскоро доканчивали свое дорожное снаряжение. (И. И. Медведков, отправляясь в экскурсию, имел в виду не восхождение на вершину Эльбруса, а наблюдение за восхождением). Все выстроились в ряд. Лысенков каждому закрепил вокруг пояса петлю, оставляя сложенные интервалы; впереди себя он поставил Бачая, в конце цепи поместил казаков. Ровно в час ночи раздалась команда: «с Богом!» — и мы длинной вереницей из десяти человек спустились со скал на твердый покров фирновых полей. Вздох облегченья вырвался из моей груди. Сквозь прорывающуюся пелену облаков проглянули невозмутимо-холодные величавые вершины Эльбруса, упираясь в совершенно чистое темно-синее звездное небо. Я машинально двигался в общей цепи... В глазах темнело, кровь стучала в висках, а бурной ночи мгла и угрожала, и ласкала, и опьяняла, и звала!..
ГЛАВА X.
По фирновым полям.—Вынужденная остановка. —Сердце ли виновато?—Свидетели былой борьбы.—При лунном сиянии.—Путеводный след.—В лучах разгорающейся зари.—Чудное видение.—Восход солнца.—На утреннем смотру.—Жизнь и смерть. —Редеющие ряды. — «Приют Пастухова».—На конусе восточной вершины.— Улыбка моря.— По колено в снегу.—Приступы горной болезни. — Первый сраженный.—Со слабеющими силами.—Цепь разомкнулась.—На седловине Эльбруса.—Чудодейственная фляга.—Призраки прошлого.— «Со щитом, или на щите!» —По прорубленным ступеням.—Княжеское слово.—На заветной вершине. — Воронка кратера.—Причудливая скала.—Памятка Пастухова.—Фигуры выдувания. —Температура и давление. — Во все стороны света белого.—Восточная вершина. —Ледоруб Лысенкова. —На память грядущему. — Во власти мечты.
Вначале подъем был совсем незначительный, и мы довольно быстро подвигались вперед в северо-западном направлении сперва по крепкому, смерзшемуся фирну, а потом по почти свободной от него мелкощебневой поверхности слабо выраженной неширокой терраске, к которой продвигался со стороны верховьев Малого Гарабаши узкий конец небольшого лавового кряжика. За ним виднелись при свете пробивавшейся из-за облаков луны довольно большие и широкие трещины, и чтобы обойти их, нужно было взять немного вправо, пересечь небольшую ложбинку, а затем забраться на соседнюю террасу, на крутых склонах которой только кое-где из-под фирнового покрова проглядывали небольшие участки мелкого лавового щебня.
Шедший впереди всех Бачай тщательно ощупывал прочность снегового покрова своей длинной палкой, пристально всматриваясь в самый цвет его, и мы несколько раз обращали внимание на то, что пересекали замаскированные сравнительно свежим слежавшимся снегом трещины; в таких местах палка без труда глубоко проникала в плотную массу, отличавшуюся своей белизной от нескольких сероватых тонов окружающего старого фирна, и мы осторожно перебирались по ним, пропустив сначала каждый впереди идущего на весь интервал веревки и подождав, пока приблизится достаточно идущий позади. Так мы успели за полчаса пройти с полторы версты, и тут только хватились наших вешек, забытых подле Терскольского пика. Волей-неволей нужно было остановиться и подождать, пока за ними сбегает казак. Правда, термометр показывал только 1° С. мороза, но более чем получасовое вынужденное стояние на одном месте заметно давало себя чувствовать. Наконец, казак принес вехи, и мы тронулись дальше, немного замедлив шаг и расставляя вехи по пути. Показался ли слишком заманчивым ходившему за вехами казаку теплый уголок «Приюта надежды» или так сильно подействовал на него вид запутанного лабиринта зияющих бездн, но только он сталь просить отпустить его назад, жалуясь на сердце и, получив разрешение, быстро удалился, а наш уменьшившийся так рано караван, направился вслед по краю террасы (3674 м), на WNW к черневшей вдали группе лавовых скал, свидетельствовавших о том, что не всегда снежный саван одевал эти высоты, нагроможденные могучими подземными силами в период их бурной деятельности, в значительной мере наметившей все основные черты современной географии Кавказа.
Небо над нами совершенно очистилось от облаков. Полная луна задумчиво сияла над серебристой гладью фирновых полей. Черные тучи нависли над окрестными глубокими ущельями, и контуры гребней горных хребтов резко обрисовывались среди обступивших их, словно застывших в оцепенении облаков. Я слишком поддался обаянию чудной ночи, переносившей мысли на далекий север, и не успел опомниться, как оказался коленопреклоненным пред ее величавой красотой: моя левая нога глубоко, выше колена погрузилась в толщу снега, замаскировавшую собою суженную в этом месте трещину, через которую благополучно перебрались мои передние товарищи. Веревка, соединявшая всех нас, сильно натянулась, и спутникам моим пришлось на несколько минут остановиться, пока я, продолжая держать в левой руке десятифунтовую баклагу с чаем, старался выбраться на твердый фирн, провожая прощальным взором положенную на его поверхность бывшую в правой руке у меня рогатку-трость одного из членов нашей компании: она покатилась по уклону и быстро скрылась в зияющей пасти разверстой метрах в двадцати от нас бездне, достигавшей трех метров в ширину и уходившей вдаль к верховьям Гарабашских глетчеров.
К трем часам мы были уже за пределами области распространения трещин у манившей нас издали группы скал (3850 м), одной из тех, что выступают в нескольких местах среди снежной пустыни на явственно обозначающейся ребровой линии пирамидального основания восточной шапки Эльбруса над обширной областью питания Азауского глетчера.
«Тур! тур!» — закричал вдруг Бачай. Все невольно насторожились. Оказалось, что наш передовой натолкнулся на довольно свежий след тура, убегавший вдаль между двух групп лавовых скал, почти прямо вверх в северо-восточном направлении, параллельно ребровой линии по довольно крутому, местами полуобледенелому склону.
Этим был решен вопрос о том, куда держать ближайший путь, и минут через двадцать нам удалось добраться до новой группы скал, среди которых пролегал путеводный турий след. Место представляло собою довольно обширное плато (4100 м), обрамленное почти полукруглой пограничной линиею; оно казалось красивым бельведером, более или менее пологие склоны вели к расположенной значительно ниже (3500 м) равнинной, вытянутой с востока на запад, с выступающими на ней отдельными небольшими грядками лавовых нагромождений площадке, примыкавшей с юго-запада к верховьям Большого Гарабаши, а с севера и северо-востока к верховьям Малого и Большого Азау.
Наше очень пологое плато упиралось своим северным краем в крутой фирновый склон, ведущий уже без значительных изменений к вершинам Эльбруса. Наши силы были еще достаточно свежи; Бачай шел впереди строго размеренным, легким, далеко не медленным шагом, и, несмотря на заметно увеличившуюся крутизну подъема и несколько затруднявшую движение полуледяную кору, которая покрывала фирны, мы продолжали довольно успешно подвигаться вперед, не прибегал пока что к помощи кошек и только местами сворачивая немного в сторону, чтобы сделать тот или иной незначительный зигзаг.
Начинало светать. Термометр показывал около 0° ниже нуля по Цельсию. На далеком востоке, на синевато-сером фоне предрассветных сумерек, над бесконечной вереницей горных хребтов, потянулась нежная пурпурная полоска; она становилась все шире и шире, постепенно переходя в пурпурно-красный, розовый, розовато-желтый и зеленовато-желтый тона. Звезды быстро меркли одна за другой. Только над мощным лавовым валом, что спускается от восточной вершины Эльбруса, точно вспыхнуло что-то, а через несколько мгновений вслед затем засверкала пред нами во всем своем ослепительном блеске красавица Венера, как настоящая миниатюрная луна, — настолько хорошо с этих высот даже невооруженным глазом можно было различить ее явственно выраженный диск.
Густые тени все еще продолжали неподвижно лежать на обширных фирновых полях Эльбруса, они сливались в одну сплошную пелену, и только далеко над верховьями Ирикских глетчеров резко выделялся мощный гребневидный выступ, глубоко рассеченный двумя огромными параллельными трещинами, зловеще зиявшими своей разверстой пастью,— видно, уж слишком был крут скрытый от взоров скалистый порог.
А заря разгоралась все сильнее, и золотистый пурпур все шире и шире охватывал восточный край горизонта, в то время как на западе едва намечалось слабое разграниченье нижнего синевато-серого слоя, сливавшегося с туманною далью, и верхнего мутновато-зеленоватого, переходившего в темную синеву небосвода. Подъем заметно становился круче, и полуледяная корка фирнов, так облегчавшая раньше наш путь, теперь представляла значительное затруднение. Пришлось подвязать кошки тем, кто их имел, а остальным — тверже ступать ногою, чтобы не так скользить по сильно наклоненной поверхности. Большие зигзаги, на которые оказался положительно мастером наш Бачай, продолжавший идти впереди легко и свободно, в достаточной мере ослабляли крутизну подъема, и в общем мы довольно успешно подвигались к видневшейся вверху и казавшейся совсем близко лежащей небольшой поперечной грядке лавовых скал, делая время от времени короткие остановки. Только там, где местами попадались участки настоящей ледяной коры на крутой поверхности фирнов, приходилось значительно замедлять шаги, потому что пробираться тут без кошек в обуви на обыкновенных, даже не подбитых гвоздями подошвах, было довольно затруднительно, и дело всякий раз не обходилось без более или менее удачного падения кого-либо из «неподкованных».
В 4,5 часа утра, когда восточная вершина Эльбруса окрасилась в нежно-розовые тона, а мы находились приблизительно на высоте 4300 метров на уровне небольшой группы лавовых скал, оставшихся вправо, и напрягали все усилия к тому, чтобы скорее добраться до такого места, откуда можно было бы видеть диск восходящего солнца, наше внимание неожиданно остановила на себе западная сторона горизонта чудным световым явлением. Там, в сиянии разгорающейся зари, в наполненной водяными парами атмосфере, над выступавшими среди моря облаков горными цепями, в желтовато-зеленом, бледно-фиолетовом самом нижнем синевато-сером воздушных слоях, начинала все яснее и яснее проектироваться окрашенная в интенсивно-индиговый цвет изогнуто-выпуклая контурная линия юго-восточных, по-видимому, склонов восточной вершины Эльбруса и идущего вниз от нее, остававшегося вправо и к востоку от нас ребрового отрога, разграничивающего в своем основании области питания Ирикской и Терскольской групп глетчеров. От того места, где контурная линия входила в бледно-фиолетовый слой воздуха, в сторону южного склона западной вершины, тянулась в виде небольшого сегмента полоса синевато-серого цвета, несколько интенсивнее окрашенная, чем соответствующий воздушный слой, примыкавший к ней непосредственно снизу и совершенно неуловимая в ее южной части, так как там она терялась в ярких тонах основания индиговой контурной линии. Мы поднялись еще немного выше. Необозримо обширный горизонт открылся пред нами. Огненный шар солнца как бы выплывал сразу из пространства, далеко стоявшего от исчезавшей в туманной дали поверхности земли. Он представлялся нам расположенным где-то несколько ниже нас вправо и сзади, а контурная линия продолжала стоять в воздухе немного выше нас и сдвинутой спереди, к западной вершине, что наводило на мысль, не является ли столь поразившая нас своей красотой контурная линия результатом преломления солнечных лучей, стоявшего еще глубоко на востоке солнца, через ледяной гребень отрога, как бы через преломляющее ребро исполинской призмы, и не служит ли таинственный сегмент изображением части проекции самого земного шара...
Восточная вершина и главная цепь Кавказских гор. Фото В.Дубянского
Солнце поднималось все выше и выше. Вот уже склоны Эльбруса сплошь залиты его лучами и золотистым отсветом сверкают снеговые покровы обоих вершин; а контурный силуэт продолжает как бы сопутствовать нам, понемногу бледнея, и постепенно отступать на запад, скользя своим основанием по гребням и склонам убегающих вереницею к морю хребтов. Тихо и ясно было кругом. Над разорванной пеленой облаков и туманов выступали вершинные гребни Большого Кавказа, то погруженные еще вместе с окрестными ущельями в глубокую тень утренних сумерек, то слегка позлащенные чудной игрою на снегах и льдах шаловливых лучей. Одни были уже под ногами у нас, другие на одном уровне с нами, и только немногие отдельные вершины высились гордо над нами, вздымаясь как незыблемые престолы Вечности к темно-синему своду небес. Дых-тау (5211 м), Коштан-тау (5145 м), Шхара (5193 м), Тетнульд (4852 м), Гистола (4855 м) столпились общей семьей на востоке, так что трудно было меж ними определить, где собственно шел Главный Кавказский хребет и где тянулись только мощные ответвления его; красиво выделялась Ушба, выскочившая далеко выше окружающих ее вершин на юго-восток; невозмутимо спокойно высились на юге твердыни Донгуз-орунского массива; резко обозначалась к западу от него сильно пониженная цепь Главного Кавказского хребта и терялась вдали в утренней мгле.
Но и здесь, среди величавой тишины, под необъятным куполом ясного неба не переставал витать роковой призрак грозной борьбы за существование: на белоснежной пелене чернела среди остатков костей совершенно свежая головка какой-то птички с широким клювом (по-видимому, Foligula) — печальный трофей пернатого хищника, занесшего в заоблачные выси свою беспомощную жертву... А след гордого, вольнолюбивого тура продолжал виться прямою стрелою все выше и выше к грядке скал, выступавшей точно бельведер над крутыми склонами отвердевших фирнов. Казалось, до нее можно было рукою подать, а между тем разреженность воздуха и физическая усталость уже заметно давали себя чувствовать. Мы не делали никаких привалов, но через каждые 100-150 шагов приходилось останавливаться минуты на две, чтобы немного собраться с силами. Железные обоймы кошек тоже немало причиняли забот тем, чью обувь они слишком плотно обхватывали, сдавливая ногу, точно в тисках и причиняя порядочную боль. Так, ссылаясь на это, один из наших товарищей г. Брейтфус наотрез отказался следовать дальше, и с ним пришлось отпустить в 6 час. утра второго казака, (Егора Лысенкова), свободно и бодро шедшего позади нас без всяких кошек с последними вешками. Недалеко от этого места один из нас уронил свою палку, которая, к счастью, не успела откатиться слишком далеко или уклониться от нашего пути; туда, где чуть-чуть еще виднелась она, и направились теперь так рано покинувшие нас наши спутники; а мы, проводив их немного прощальным взглядом, двинулись вперед и через полчаса, в двадцать минут седьмого, добрались, наконец, до давно желанного бельведера.
Он представляет собою небольшую, до 1,5 саженей шириной и до 10 саженей длиной, вытянутую с запада на восток, площадку, одиноко выступающую среди снежной пустыни и покрытую мелкими обломками сильно разрушенной лавовой грядки, более хорошо сохранившаяся черная глыба которой обрывалась на сажень у восточной окраины, где и поныне стоит нерушимой как бы особая ложа, площадью 2 х 1,5 квадратных арш., обнесенная каменной стенкой в 3/4 аршина высоты. Это «Приют Пастухова», в котором неустрашимый русский путешественник провел ночь с 27 на 28 августа 1896 г., при своем восхождении на восточную вершину Эльбруса, полузасыпанный тучами снежной пыли, нанесенной порывистым юго-западным ветром. Подле валялась заржавевшая примитивная железная кошка, потерянная П. Г. Лысенковым 6 августа 1907 года, когда он в поздний вечерний час, окутанный густым туманом, быстро спускался с той же восточной вершины вдвоем с Хаджумаром Хаблиевым.
Теперь здесь не было ни вьюги, ни тумана. Царственный день торжественно и величаво-спокойно вступал в свои державные права. Стояло ясное морозное утро (высота места по анероиду около 4700 м., барометрическое давл. 424 миллиметра; t = — 2° С), и темно-синее безоблачное небо расстилалось над нашими головами. Вниз уходила, казалось, беспредельная пелена фирновых полей. Терскольский пик скрылся совсем из виду: его закрывали от нас лопастевидные платообразные расширения фирнового покрова, далеко выступавшие вперед между областями питания Ирикских, Терскольских, Гарабашских и Азауских глетчеров, и как бы обрамлявших крутизны склонов Эльбрусского массива, по которым мелькали в виде двух движущихся черных точек фигуры наших отставших спутников.
Мы присели на камни только на десять минут, чтобы подтянуть ремни, прикреплявшие кошки, вооружиться темными очками для защиты глаз от ослепительного блеска снежной поверхности и просто немного полюбоваться красивой картиной постепенно заливаемых лучами восходящего солнца и одетых в ледяные панцири гребней Главного Кавказского хребта, резко обрисовавшихся на фоне повисших над горными цепями Закавказья дождевых туч, порой пронизываемых вспышками молнии. Восточная вершина представлялась отсюда уже настоящей округло-конической шапкой с очень крутыми склонами, по которым от темени ее спускались черными змейками, точно бахрома, узкие лавовые осыпи. След тура уходил на северо-запад по склону глубокой ложбины, тянувшейся от самой седловины Эльбруса далеко вниз к верховьям Большого Азауского глетчера, и терялся совершенно из виду, унося с собой тайну странного мечтателя, избравшего для своих одиноких странствований такой необычный путь в заоблачных высях. Мы взяли направление несколько на северо-восток к той осыпи, которая спускалась ниже всех. Подъем шел по плотному, к счастью, только местами обледенелому фирну, сверкавшему миллионами бриллиантов под лучами утреннего солнца. У всех начинала ощущаться сухость во рту, но пущенные в ход мятные лепешки и мелко наколотые плитки сахару восстанавливали с успехом слюноотделение, а холодный чай и вода до известной степени утоляли жажду, заметно дававшую о себе знать. Путь становился все труднее. Приходилось делать минутные остановки через каждые 50-60 шагов. Шедший последним в цепи г. Гуров сильно ослабел, и местами ему нужно было садиться на снег минут на пять, чтобы сколько-нибудь собраться с силами. Остальные, пока что крепились; и к девяти часам утра мы добрались до намеченного нижнего конца небольшой осыпи со вмерзшими в лавовый покров обломками лавы, совершенно такой же, по внешнему виду, какую мы встречали и на Пастуховском приюте, и на ниже выступающих грядках скал.
С чувством глубокого облегченья опустились мы прямо на снег, предпочитая такое ложе лавовым обломкам, около которых шло слабое подтаивание. Выставленный непосредственно на солнце термометр показывал около 15° С тепла, между тем, как приведенный в горизонтальное вращательное движение, он начинал довольно быстро падать, пока не остановился на температуре —1° С. Просветлело на юге; понемногу рассеялись густые тучи; только обрывки их с позлащенными солнцем краями медленно плыли в лазури небес, цепляясь за вырисовывавшиеся постепенно очертания Сванетских вершин с далеким Штавлером во главе. Красавица Ужба, внушительный Донгуз-Орун, Бжедух, Гистола, Тетнульд были теперь под ногами у нас и не вздымали гордо над нами своих алмазных венцов. На время были забыты все горечи под наплывом целого ряда новых захватывающих, неизведанных раньше впечатлений и ощущений. Говор смолк. Каждый как бы ушел в себя, не будучи в состоянии оторваться от чудной картины, какую представлял в этот ранний час величавый Кавказ. Его снеговые вершины, озаренные лучами утреннего солнца, казались одна причудливей другой, и только немногие из них могли еще соперничать по высоте (барометр. давление 406 миллиметров; высота места около 5050 метров) с тем местом на груди седого великана, где находилась в те незабвенные для нас мгновенья горсть людей, как бы отрезанных от обитаемого мира густой пеленой облаков. Они клубились над вереницей горных цепей, уходивших на запад от нас, и там, далеко-далеко, через углубления в их быстро меняющихся фантастических контурах отливала сталью на солнце синева Черного моря. В сильный цейсовский с призмами бинокль можно было ясно различать характерные очертания Сухумского залива, и радостный крик вырвался у всех нас из груди, когда на водной глади показались два судна, удалявшиеся к югу, — одно поменьше, как бы тащившее за собою на буксире первое.
Там, за полтораста верст от нас, если считать по прямой линии, под ясной лазурью неба кипела жизнь, а здесь царила величавая тишина на необъятном просторе снежных полян, и не было ни единого живого существа, хотя бы стоящего на самой низкой ступени животного и растительного царств, кроме горсти дерзновенных смельчаков, которым ликующая земля кокетливо посылала свою обворожительную улыбку, как бы пытаясь сломить их, быть может, бессознательное, но и в самой бессознательности могучее стремление к чему-то великому, необычному, бесконечно дорогому и близкому чуткой душе, утомленной несмолкаемым шумом мирской суеты.
К нам как будто вернулись и прежняя бодрость, и силы, и мы снялись с привала, полные самых радужных надежд и непоколебимой решимости достигнуть заветной вершины, откуда должен был открыться вид на весь Кавказский край, широко раскинувшийся от моря до моря. Дальнейший путь на седловину между двумя вершинами Эльбруса лежал по не успевшему еще обратиться в настоящий фирн новейшему снежному покрову юго-западного склона конуса восточной вершины, то достаточно уплотненному, то проваливавшемуся под ногами, которые погружались в таких случаях довольно глубоко в рыхлую массу. Судя по тому, что на этой высоте даже в ясный полдень теплого летнего месяца, как было наблюдено мною 6-го августа 1907 года, температура была ниже нуля, можно предположить, что высота в 5000 метров является как бы пределом распространения фирна на южных склонах Эльбруса, вследствие отсутствия явления подтаивания в широких размерах на участках, не находящихся в непосредственной близости с выступающими лавовыми обнажениями, сильно насыщающих за день солнечную теплоту.
Теперь мы держались северо-западного направления, пересекая многочисленными зигзагами очень крутую покатость. Разреженность воздуха делалась все чувствительнее; сильней и сильней пригревало солнышко; кожа на лице начинала темнеть, болезненно стягиваться и становиться сухой; донимала жажда. Все жаловались на головную боль, сопровождаемую характерным шумом в ушах, вероятно, от сильного прилива крови к головным покровам, и сильным стуком в висках; у некоторых появились желудочные рези и тошнота, заметно уменьшавшиеся при остановках, которые мы вынуждены были делать уже через каждые 35-40 шагов, и возобновлявшаяся с новой силой, как только мы трогались с места. Особенно плохо чувствовал себя г. Гуров; он, правда, не жаловался на тошноту, но все остальные признаки горной болезни у него выражались значительно резче, чем у других, и мы не без тревоги посматривали на его лицо, принявшее какой-то своеобразный зеленовато-землистый цвет. Прикладывание снега к вискам и натирание им головы действовало несколько освежающе; большую пользу оказали эфирно-валерьяновые и Иноземцевские капли на сахаре и рюмка -другая крепкого кофе; за то те, которые соблазнялись снежком и думали им утолять жажду, испытывали потом полное разочарование и кроме того странную сухость во рту, смягчаемую путем усиления слюноотделения все теми же мелкими кусочками сахару да мятными лепешками.
На высоте 5075 метров (на 31 метр выше Казбека) в 10,5 час. утра г. Гуров выключился из нашей веревочной цепи, не будучи в состоянии бороться с сильнейшей головной болью, по-видимому, помимо прочих условий, вызванной у него в значительной степени еще тем обстоятельством, что его коротко остриженную голову слишком слабо защищала от палящих и отражаемых вдобавок всей снеговой поверхностью лучей солнца спортсменская шапочка из легкой шерстяной материи. Мы снабдили его флягой с кофе и необходимыми припасами, посоветовали отдохнуть немного на месте, а потом спуститься к Пастуховскому приюту и там на нагретых солнцем камнях подле прогалинок с талой водой дожидаться нашего возвращения. Он как-то апатично выслушал нас, посидел некоторое время после нашего ухода на снегу, беспомощно опустив на руки голову, но потом поднялся, спустился несколько ниже и, по-видимому, сразу же почувствовал себя значительно лучше; по крайней мере, мы не успели далеко отойти, как до нас долетели его слова с просьбой остановиться и дать ему возможность сфотографировать его неразлучным «Вероскопом» нашу цепь на фоне восточной вершины Эльбруса на пути к седловине, казавшейся уже совсем недалеко отстоящей от нас.
По-прежнему было ясно и тихо вокруг. Внизу по ущельям плыли облака, подбираясь к окрестным хребтам, и то таяли, достигнув фирновых полей, то группировались в причудливые клубящиеся массы. Только легкий ветерок пробегал порою со стороны седловины; но обе вершины Эльбруса оставались совершенно чистыми, и густые клубы облаков не скатывались теперь, перевалив через них с севера на путников, как это имело место 6 августа 1907 года, когда меня и моих товарищей обдавало в такие моменты, точно паром, горячее дыхание фена, между тем, как ртуть в термометре стояла ниже нуля на два градуса, а одежда и волосы были покрыты густым инеем. (Фен - теплый, обыкновенный сухой нисходящий ветер, дующий с снежных вершин в северных долинах Альп; в широком смысле слова нисходящий, теплый ветер, являющийся результатом предварительного поднятия нередко очень влажных масс по склону горной преграды, что сопровождается выпадением осадков и значительным падением первоначальной температуры таких масс и последующего опускания их по противоположному склону, уже сильно обедненных запасами влаги, что в свою очередь сопровождается несравненно большим повышением температуры этих масс при перемещении на каждые 100 метров вниз по вершинам, нежели наблюдавшееся падение температуры при прежнем их передвижении на такое же расстояние вверх). Силы наши заметно ослабели; мы все более и более замедляли шаг и делали остановки уже через каждые 20-15 шагов, присаживались все без исключения прямо на снег, не считаясь более с основным правилом горцев —отдыхать стоя, если остановки слишком кратковременны. В 12,5 часов дня значительно обессиленные путники вступили, наконец, в небольшую котловину на южном склоне седловины. Тут не зачем было делать зигзаги; почти совершенно ровная поверхность имела не особенно значительный уклон, и мы почти незаметно обогнули юго-западный склон конуса восточной вершины, закрывшего от нас вид на пройденные нами снежные пространства. Только уплотненный слой снегового покрова был здесь слишком уже тонок, и мы то и дело вязли по колено в снег, что сильно затрудняло наше движение и действовало несколько обескураживающе.
В 2 часа дня нам пришлось проститься еще с двумя спутниками: г. Нациевским (Харбин), уступившим мне свою палку и кошки, и Танаевским (Казань), а между тем высота места было уже 5280 метров (на 82 метра выше Дых-тау, первой после Эльбруса вершины всего Кавказа), и через каких-нибудь 25 минут остальные участники экскурсии достигли высшей гребневой линии седловины (5320 метров) и остановились на отдых у нижнего расширенного конца лавовой осыпи, спускавшейся по восточному склону западной вершины к самому дну седловины, подле небольшой прогалинки с талой водой, в которой весело играл луч солнца золотой. Круто спускались ко дну седловины склоны конусов обеих вершин Эльбруса, в особенности же западной; но в то время, как обращенные к седловине склоны конуса западной вершины были обильно покрыты снегом, на фоне которого только в трех-четырех местах чернели разорванные пятна лавовых обнажений, если не считать более значительного предвершинного краевого гребневого вала, сдвинутого совсем к югу, склоны конуса восточной вершины, менее крутые, напротив, были очень бедны снеговым покровом, который мелькал островками среди скал и лавовых осыпей, доходивших в разных местах до дна седловины. Сама седловина походит на глубокий канал, дно которого имеет незначительный перегиб со слабым падением от него к северу и югу. Общее протяжение седловины с севера на юг около 400 сажен между краевыми линиями, за которыми начинаются довольно круто обрывающиеся склоны как бы общего основания вполне самостоятельных конусов обеих вершин Эльбруса. От высшей гребневой линии седловины до северной краевой линии около 60 сажен; наибольшая ширина седловины от 85 до 100 сажен наблюдается в 30-40 саженях к югу от гребневой линии, а затем в обе стороны ширина постоянно уменьшается и у краев доходит до 50 сажен.
Мы поснимали с себя всю свою ношу, которая казалась почти непосильным бременем на этих высотах, где буквально каждый золотник заметно дает себя чувствовать; а спустя несколько минут за раскупоренными коробками сардин и пачками дорожного бисквита над искрящейся на солнышке прогалинкой с чудной студеной водой, шел оживленный и веселый разговор. Кружка свежей воды на такой высоте показалась каждому из нас поистине волшебным напитком, снявшим как рукою, усталость. Мы легко и свободно прошли к северному краю седловины, чтобы взглянуть на те места, которые были покинуты нами семь дней тому назад. Там, на севере, сквозь таявшие облака отчетливо был виден простым глазом пирамидальный пик Бештау; шапка Машука тонула в туманной мгле.
Время быстро летело; нужно было подумать о дальнейшем образе действий. Радостное настроение у всех как-то сразу упало. Бачай не уклонялся прямо от восхождения на ту или другую вершину Эльбруса, но не преминул, по обычаю своих односельчан, пофилософствовать насчет граничащей будто бы с полной невозможностью чрезвычайной трудностью подобного подъема. В. М. Ройхель (Пятигорск), заметно начинал колебаться ввиду позднего времени (было уже почти три часа по Пятигорскому времени). Живо встали перед ним наше совместное прошлогоднее странствование вокруг восточной вершины на высоте 5225 метров, спуск по коренному выходу лав к неожиданно представшей пред нами обширной снежной долине Джика-уген-Кез, которая отграничена с юга от области верховьев Ирикских глетчеров слабо выраженным фирновым валом, а с востока окаймляется снеговой группой Балык-баши, так что свободный выход из этого обширного фирнового цирка имеется только к северу, куда и направляется мощный ледник Кингыр-сырт, раскинувшийся версты на четыре по северному склону Эльбрусского массива. Вспомнилось ему наше блуждание по спокойно залегающей по намеченной рядом параллельных замаскированных трещин области верховьев Ирикских глетчеров у подножья восточного склона пирамидального основания конуса восточной вершины, ближайшей ребровой выступ которого закрывал от нас ширь фирновых полей, провожавших нас с утра на вершину. Ясно представилось хождение по сильно оттаявшему за день фирну, погружение по грудь в опускающийся под ногами прослой свежего снега в замеченной трещине, ночевка и размякшем фирне на краю окутанной туманом пропасти при предрассветном морозе в 12° С на высоте 3950 метров, блужданье в лабиринте трещин в верховьях Гарабаши, мой полет на груди, лицом к земле, на протяжении двадцати сажен по обмерзлому моренному склону Гарабашской теснины, отчаянный прыжок через разбушевавшийся ледниковый поток, поглотивший только что пред тем сорвавшуюся с крутого ложа массу фирна и льда. Быстро промелькнули в сознании те незабвенно томительные часы, когда призрак смерти так близко реял над нами; нервная дрожь пробежала у него по лицу, и он стал горячо уговаривать меня отказаться от безумного шага и вернуться к дожидающимся на Пастуховском приюте товарищам. Я молча перевел свой взор на П. Г. Лысенкова. Он стоял, сурово сдвинув брови, и нервно рыл снег наконечником палки. «Или достигнуть вершины, или лучше живым не возвращаться домой!» — произнес он глухим голосом, прибавив, что не задумается сам один пойти вперед, если никто не решит следовать на ним. Добрый Владимир Михайлович попробовал еще раз горячо убеждать меня повернуть назад ради всего, что было у меня самого дорогого на свете. П. Г. Лысенков сделал нетерпеливый жест. Я решился и протянул В. М. Ройхелю руку со словами: «.Передайте товарищам, что тот, в ком есть энергия и воля, побеждает преграды все и покоряет мир!»...
После этого Лысенков и я не стали дожидаться, пока Ройхель с Бачаем окончат свои сборы в обратный путь, а условились только, что они оставят нам на Пастуховском приюте дорожный плащ Ройхеля, и, бросив у прогалинки всю летнюю одежду, все припасы и даже футляр от фотографического аппарата, двинулись облегченные таким образом прямо от седловины, не огибая западной вершины с северо-востока, вверх на восточный склон ее по лавовой осыпи. Оставленную г. Нациевским пару кошек мы разделили пополам. Осыпь не сохраняла на всем протяжении своей непрерывности и превращалась местами в ряд отдельных, более или менее близко лежащих друг к другу вмерзших в снеговой покров небольших лавовых глыб и мелких кусков, путь по которым, помимо крутизны самого подъема, был довольно затруднителен. Тогда мы свернули вправо и взяли направление под довольно большим острым углом на северо-запад. Снеговой покров оказался достаточно плотным. П. Г. Лысенков начал почти шаг за шагом прорубать ступени стальной лопаточкой, прикрепленной к верхнему концу его палки, а я медленно ступал по его следам, не слишком утомляясь. Так нам пришлось прорубить около семидесяти ступенек, прежде чем мы решили делать поворот, не покидая все того же восточного склона, на юго-запад к верхнему концу узкого языка оставленной нами разорванной осыпи.
Ройхель с Бачаем успели за это время выйти из седловины, совершенно скрытые от нас из виду за поворотом. Около половины четвертого часа дня они были уже на Пастуховском приюте и, соединились там с дожидавшимися раньше отставшими товарищами, довольно быстро спустились по успевшему оттаять за день фирну к Терскольскому пику, куда и прибыли около 7 часов вечера, благополучно перебравшись через трещины под руководством Бачая.
Князь Науруз Урусбиев сдержал свое обещание. В назначенный день приехал со своими друзьями на Донгуз-Орунский перевал и оттуда в подзорную трубу наблюдал наше восхождение, в то время как И. И. Медведков делал то же самое с Терскольского пика. Князь видел, как последовательно спускались г. Брейтфус с Егором Лысенковым и В. А. Гуров, как затем появились из седловины скрывшиеся было там гг. Нациевский и Танаевский; как, наконец, спустя некоторое время, последовали оттуда же В. М. Ройхель и Бачай, соединившиеся с остальными на Пастуховском приюте, и общей группой в пять человек продолжали спуск. Он не допускал мысли, что на седловине мог еще кто-нибудь остаться в поздний час, так как в разговоре с ним в Урусбиеве никто из нас даже не поднимал вопроса о возможности ночевки где-нибудь выше Терскольского пика. И в полной уверенности, что и на этот раз нога смертного не осквернила легендарной вершины Минги-тау, князь спокойно покинул около четырех часов дня свой наблюдательный пост, охотно делясь на возвратном пути своими умозаключениями с теми, кто интересовался так или иначе исходом задуманного нами дела.
Между тем мы, повернув к юго-западу, не спеша, но и не останавливаясь, продолжали наш путь. Вправо от нас, на северо-запад показалась было уже довольно пологая покатость северного склона конуса западной вершины, но тот склон, по которому двигались мы все более удаляясь к югу, продолжал оставаться очень крутым, и лопаточка Петра Гавриловича не переставала оказывать нам неоценимую услугу. К сделанным раньше семидесяти ступеням пришлось добавить еще около шестидесяти новых, чтобы добраться до верхних частей путеводной осыпи. Мы присели ненадолго на холодные выступающие из-под снега камни. Густые тени лежали в этом месте и ползли от вершины почти до самого дна седловины. Язык осыпи упирался своим концом в почти отвесно падавшую в нашу сторону предвершинную часть снегового склона. Стрелка часов приближалась к пяти. После небольшого раздумья Лысенков принялся осторожно прорубать ступени в крутой, но не особенно высокой снежной стене, и, когда он занес ногу на двадцатую по счету, его голова оказалась уже над гребневой линией склона, причинившего нам столько хлопот.
Было ровно 5 часов дня по пятигорскому времени, когда сначала П. Г. Лысенков и непосредственно вслед за ним и я вступили на заветную западную вершину величайшей горы Кавказа и Европы. Она вся была залита солнцем. Безоблачная синева небес широко раскинулась над нами. Слабый северо-западный ветерок нагонял легкие облачка, которые медленно наползали порою на северные скаты вершины и, не достигнув ее, быстро скользили по восточным и западным склонам, постепенно расплываясь в необычайно чистом морозном воздухе. Каким-то величаво-царственным покоем веяло вокруг, и мы с невольным благоговением обнажили головы, оставаясь в глубоком безмолвии и неподвижности в течение нескольких мгновений всецело захваченные величием и красотой природы. Сложное чувство сознания своего исключительного положения в данный момент на недосягаемой для многих высоте, вдали от шума и тревог, где-то далеко внизу непрестанным ключом кипящей жизни, известного удовлетворения неясного стремления души куда-то ввысь, поближе к небу, подальше от тоскующей, скорбной земли, высокого эстетического наслаждения от созерцания необозримой дали в чудном сочетании с дивной игрой красок, света и теней и своеобразной гармонией полных красоты и величия форм горных цепей, вереницы вершин, всхолмленных предгорий и теряющихся на горизонте обширных равнин наполняло, казалось, все существо, вызывало необыкновенный подъем нервной энергии и своею волшебной силою заставляло забыть про усталость, про холод и голод. Тут поистине молодела душа, и неуловимый отпечаток какой-то светлости надолго ложился на ней.
Сама вершина — это сравнительно узкая кольцеобразная поверхность, охватывающая с востока, северо-востока, севера и северо-запада прекрасно выраженную воронку былого кратера угасшего грандиозного вулкана, прорванную в сторону юго-запада, с обрывистыми внутренними стенками, в виде круто ниспадающих на глубину до ста пятидесяти сажен, почти совершенно обнаженными от выдуваемого ветрами снега исполинскими буроватыми лавовыми утесами. Та часть вершинной поверхности, на которую впервые выбрались мы, представляет довольно ровное плато, имеющее в общем форму прямоугольника с несколько изогнутым южным краем, около ста сажен длиною и в среднем до тридцати сажен в поперечнике. Оно немного приподнято к югу, где и обрывается над круто падающими далеко вниз скалистыми утесами грозной лавовой твердыни, как бы слегка запорошенными снегом; мощность же вершинного снегового покрова у южного края плато, к которому подошли мы в надежде быть замеченными с Терскольского пика, не превысила полутора сажень. Легкое облако, прильнувшее к фирновым полям, отрезало от нашего взора «Приют Надежды», откуда нас могли бы прекрасно увидеть на вершинном обрыве в хорошую подзорную трубу, остававшуюся в распоряжении И. И. Медведкова.
В северо-восточном несколько приподнятом углу плато, там, где наружный край вершинной поверхности делает округленный поворот к северу, возвышается сажен на восемь вся покрытия снегом пирамидальная шапочка со взбегающим фестонами ребровым краем и крутыми восточными склонами, видимая и с «Приюта Надежды». К западному краю ее основания примыкает разрушенный лавовый вал, протянувшийся сажен на двести вдоль наружного края вершинной поверхности воронки и окаймленный с юга полосой (до десяти сажен шириной) уплотненного снегового покрова, слегка покатого к югу, а затем уже круто обрывающегося над ниспадающими сажен на двести к наполненному фирном и снегом дну воронки скалистыми стенками кратера. (Отдельные глыбы лавы представляют собою неправильно полигонально разбитую породу темно-серого цвета с матовым блеском на поверхности раскола. Поверхность свежего излома матового густо-темно-серого цвета, почти совсем черного; на ней белеют крупные (до 8 миллиметров) полевошпатовые кристаллы; цветные минералы выделяются черными точками, но при микроскопическом обзоре - простым глазом их недостаточно ясно можно различить. На тонкостях разлома бросаются в глаза неправильно расположенные очень маленькие отдельные отверстия многочисленных пустот, пронизывающих породу, хотя последнее в целом является довольно-таки компактной. Отдельные более или менее значительно выветренные куски имеют поверхность светло-серого грязноватого цвета с буроватыми пятнами. На основании подробного микроскопического исследования порода должна быть причислена к типичному дациту (точнее «гиалопилитовый пироксен-амфибол-дацит»). Среди отдельных лавовых глыб вершинного гребневидного вала мне удалось найти небольшие кусочки розоватой пемзы, а на спускающихся к седловине лавовых осыпях восточного склона встретить маленькие кусочки светло-серого туфа с обильным серным налетом).
Ширина собственно южного склона вала (на севере он сливается с гребневой линией округло-пологих склонов конуса вершины) не превышает десяти сажен, а средняя высота его над окаймляющей с юга снежной полосой едва достигает двух аршин. Он как бы выполняет собою неглубокую полулунную впадину в общей снежной вершинной поверхности, и его восточный и западный края сливаются с постепенно-поднимающимися соответственными частями последней, переходящими с одной стороны, в склоны северо-восточной шапки-пирамидки, а с другой стороны, в склоны второй пирамидки, имеющей более правильную, приблизительно четырехугольную форму расположенной на крайнем юго-западе общей внешней дуги вершинной поверхности воронки кратера былого вулкана. Она также окутана вся снежным покровом, возвышается сажен на десять над своим основанием, в свою очередь значительно приподнятым над общей покатостью вершинной поверхности, а высшая точка ее, являющаяся вместе с тем крайним пределом всего эльбрусского массива, достигает, по новейшим триангуляционным данным, высоты 5629 метров или 18470 футов (43°21'22"" сев. шир. и 42°6'35" вост. долг.) над уровнем моря. У подножия ее южного склона резко выделялась на белом фоне снежной целины высокая палка-рогатка, а подле нее, поближе к склону самой пирамидки, еще небольшой шестик — молчаливые свидетели пребывания здесь человека, оставившего память о себе на такой высоте.
Я занялся было устройством с помощью башлыка и фуражки примитивного затенения для подвешенного на водруженной в снег палке термометра, как Лысенков своим неожиданным возгласом: «клюв! клюв!» заставил меня поспешить на его зов. Мне думалось, что он нашел что-нибудь вроде той птичьей головки, какую мы подняли утром на фирновых полях вблизи «Приюта Пастухова». Но вместо этого Лысенков указал мне протянутой рукой на единственную большую (около 2-х саженей высотою и до 4 аршин в поперечнике) скалу, возвышающуюся почти посредине гребневого вершинного разрушенного лавового вала. Быть может, при других условиях мое внимание привлекло бы только то обстоятельство, что совершенно свободная от снега ровная поверхность, обращенная к востоку отвесного бока скалы, покрывала на некотором пространстве тонкое узловато-узорное стекловатое оплавление, вызванное, вероятно, ударом молнии. Но теперь, когда нервы были до крайности напряжены, болезненное воображение, действительно с навязчивостью рисовало в своеобразной форме лавовой глыбы обращенный на юг, в сторону Закавказья клюв изваянной из камня головы птицы, часть шеи которой выступала среди груды лавовых обломков, а тыльная сторона была покрыта аршинным слоем снега, переходящего в снеговой покров северных скатов конуса, словно охваченного плотно исполинскими белыми крыльями. Уж не тот ли это самый Симур, о котором повествует легенда, будто смотрит он одним оком в холодную вечность схороненных мук, а другим в неизвестность грядущего? Не в поэтическом ли образе его сладкозвучной песни воплотила народная фантазия дивную музыку мировой гармонии, казалось, так щедро разлитой в этих заоблачных высях. Что же это? Простое, чисто случайное совпадение созданного коллективным народным творчеством образа с причудливой игрой природы, или в основании легенды лежит смутный отзвук в действительности пережитого впечатления какого-нибудь безызвестного странника, забредшего подобно нам в эти зачарованные места? Но напрасно было ждать ответа у холодных и безмолвных скал; и ухо тщетно старалось уловить в невозмутимой тишине тихий звон цепей того таинственного героя абхазских сказаний, который так долго томится в заточенье в недрах горы, охраняемой вещею птицей, но, как верит легенда, дождемся лучшего будущего, когда в полном сиянии лучезарной свободы он будет призван населить землю новыми, противоположными и более совершенными существами.
Через несколько минут мы были на юго-западной пирамидке, обнаженные скалы у основания которой смотрят в сторону темных ущелий Карачая. На вершинной площадке ее, как и на темени северо-западной, впору поместиться только одному человеку. Но с этого маленького по площади наблюдательного поста открывался во все стороны необозримый по своим размерам горизонт. У южной грани пирамидки на полтора аршина от поверхности снегового покрова торчала вертикально поставленная пожелтевшая палка, гладко отполированная взметаемыми ветром твердыми снежными крупинками, а в двух саженях от нее, ближе к обрывающемуся краю южной оконечности западного рога дугообразной вершинной поверхности, высился семиаршинный толстый шест-рогатка. Вот уже восемнадцать лет как нерушимо стоят они, осеняя снега и скалы Минги-тау, в том самом месте, где водрузила их рука знаменитого русского путешественника по высокогорному Кавказу, военного топографа А. В. Пастухова 31-го июля 1890 г., когда он пробыл на вершине кавказского колосса целых 3,5 часа.
Он первый из русских достиг этих заоблачных высей, и одинокие палки одни напоминали путнику о том, кто первый из всех когда-либо побывавших здесь людей, снял подробный план с обеих вершин Эльбруса и теперь покоится непробудным сном у вершины Машука, на южных склонах горы, обращенных к сверкающей на солнце своими вечными снегами цепи Главного Кавказского хребта, с выступающим гордо вперед своим державным вождем.
Вся вообще окаймляющая наружная линия вершинной поверхности уцелевшей половины западной крошечной воронки Эльбрусского массива достигает в длину около пятисот сажен, при наибольшем поперечнике отверстия воронки в триста сажен, считая между углом скалистого края восточного плато, представляющегося вершиной с Терскольского пика, и юго-западной пирамидкой, царящей над глубокими ущельями истоков Кубани. Поверхность снежного покрова обеих пирамидок и клюва на юго-западных сторонах их имеет изрытый вид, благодаря множеству маленьких карманообразных выемок; поверхность же плато была вся как бы покрыта глазурью с массой выдавленных в ней рукою незримого декоратора оригинальными блюдообразными углублениями с эллиптическими очертаниями, строго ориентированными по длинной оси их в направлении с юго-запада на северо-восток и отгибающимися в том же направлении от юго-западного края их гребневидно приостренными на верху язычками. Размеры подобных углублений колебались предельно от 1/4 до 1/2 аршина по длинной оси, и само явление представляет, по-видимому, пример выдувания снегового покрова, запечатлевшего во внешних формах созданных им фигур направление преобладающих ветров, действием которых следует, по-видимому, до некоторой степени объяснить обнаженность во многих местах от снегового покрова и скудность его не только на обрывистых скалистых стенках западного кратера и вообще на южных и юго-западных наружных склонах его, но и на обращенных в те же стороны ничем не нарушенных в своей целости склонах конуса восточной вершины Эльбруса.
Барометрическое давление у юго-западной пирамидки, по непосредственному отчету на анероиде было 366 миллиметров, что после необходимых поправок на чувствительность прибора давало в конечном итоге 372 миллиметра; для северо-восточной пирамидки подобным же образом давление было определено в 373 миллиметра и, наконец, для уровня поверхности южной оконечности восточного плато в 374 миллиметра. Термометр, подвешенный на полчаса в искусственном затенении на уровне одной сажени над снежной поверхностью плато, а затем приведенный с помощью шнура во вращательное движение в горизонтальной плоскости, показал 5,5° С мороза, который был очень мало заметен благодаря почти полному отсутствию всякого ветра и яркому солнечному освещению.
Было тихо. Над Кавказским хребтом клубилось море облаков, в котором давно потонул на далеком востоке Казбек. Словно островки, рассеянные на воздушном океане, выскакивали тут и там отдельные вершины, сверкая на солнце своей ледяной броней: Дых-тау, Каштан-тау, Шхара, Ушба, Донгуз-орун, красавцы Сванетии Лайла (4007 м) и Штавлер, с пробивающимися по обеим его сторонам очертаниями верховьев, ведущих в Закавказье долин Инчуры и Накры; а к западу от Чипер-Азауского перевала почти свободные от облаков синели убегающие к подернутой мглою морской дали горные цепи Имеретии и Абхазии, и белели островерхие контуры Дамбай-Ульгена (3970 м) и Белала-Кая (3910 м) над Тебердинскими высотами. Точно искрящаяся серебристыми блестками мантия широко раскинулись к востоку, западу и югу, вплоть до цепи Главного Кавказского хребта фирновые поля, общая площадь которых, включая и северные склоны Эльбрусского массива, по новейшим измерениям, исчисляется приблизительно в 200 квадратных верст. Они обрываются своими лопастями над разверстыми пастями верховьев окрестных долин и ущелий, питая собой многочисленные ледники Ирикской, Терскольской, Гарабашской, Азауской, Хатютауской и Кюкуртлюйской групп, дающих собою начало сложной водной артерии р.р. Баксана и Кубани, которые принадлежат двум противоположно расположенным бассейнам Каспийского и Черного морей. Седые волокна местами ползли по южному склону с востока на запад в круто обрывающиеся верховья Уллу-кама (исток Кубани), где сгущались в клубящееся темное облако, словно приросшее своим краем к фирновым полям и нависшее в виде пышного султана на озаренные косыми лучами солнца склоны глубокого и довольно широкого ущелья. Мощный вал, весь закованный в броню льдов и снегов, далеко протянулся на запад от оснований остатков слепка былого кратера, как бы защищая от стремительного падения на север огромных запасов накопленных там веками снегов. Его северные скаты сливались с северо-западными и северными, изборожденными местами скалами и потоками застывшей темной лавы склонами седого великана, вначале округло пологими, затем приблизительно на высоте седловины приобретающими довольно крутое падение и оканчивающимися густой бахромой многочисленных, но сравнительно значительных по своим размерам ледников, выполняющих неглубокие ложбины, бороздящие скаты Эльбрусского массива. (Величина поверхности Эльбруса, покрытой вечными снегами вместе с питаемыми ими ледниками (до 14 перворазрядных и до полусотни второразрядных) исчислялась Абихом в 132 кв. верст, каковую цифру по новейшим определениям приходится удвоить. Если принять за периметр основания Эльбруса, как одного громадного вулкана, краевую линию его фирновых полей на средней границе начала сползающих с них ледников, то длина такого периметра достигнет приблизительно 40 верст. Линия вечных снегов на восточных склонах Эльбруса лежит на высоте 3200 м, на западных 3300 м (по Абиху), на южном —3000 м и на северном — 3500 м (по Пастухову). Средняя высота оконечностей ледников Эльбруса около 2900 м. Ниже всех спускается Азау (2327 м) Ледники северного склона питают своими ледниковыми потоками истоки р. Малки, одного из важнейших притоков Терека; ледники восточного и юго-восточного склона — истоки Баксана, впадающего в Малку, а ледники западных склонов — потоки Кубани). Все они тут имеют, в общем большое падение, будучи довольно близко расположены друг к другу, не разобщаются какими-нибудь значительными отрогами или гребнями и придают в своей совокупности всей местности до некоторой степени характер ландшафта норвежских фиельдов. Мощные валы окаймляющих их моренных отложений сливались с сероватыми склонами широтных скалистых кряжей Кызыл-кола и Кара-кая, сложенных из кристаллических сланцев и слишком близко подступающих к крутым склонам гнейсо-гранитного основания Эльбрусского массива. А дальше на север убегали длинной вереницей плосковершинные, зеленеющие, сильно-пониженные хребты северных предгорий, разбитые многочисленными узкими ущельями на отдельные группы возвышенностей и переходящие постепенно в волнообразные равнины далекого Пятигорья. Там сквозь легкую облачную дымку теперь отчетливо рисовался озаренный солнцем красивый трезубец Бештау с разбросанными подле него лакколитами, как бы оттеняя собою несколько отклоняющееся к востоку от меридиана Эльбруса общее направление того водораздела между бассейнами Черного и Каспийского моря на Северном Кавказе, который начинается у Главного Кавказского хребта отходящим от него массивом Эльбруса, продолжается почти меридионально вытянутым кряжем Ташлы-Сырта, где на кристаллические сланцы налегает свита нижнеюрских песчаников и сланцев, и может быть прослежен в виде постепенно сглаживающейся возвышенности в пределах юрских, меловых и самых молодых третичных пластов до Ставропольского плато включительно; круто обрывающегося в сторону Манычской впадины. На востоке от него освещенные заходящим солнцем и окрашенные в нежные розовато-фиолетовые тона высились отвесными бастионами обрывающиеся над р. Джуваргеном и Озроковской котловиной юрские известняки Алмалы-кая и смежных цепей, за которыми еще дальше на север зеленели плоские вершины Гундоленовских возвышенностей, связанных переходными звеньями с относящимся к той же общей цепи Скалистых гор, отброшенным к северо-западу от них и пользующимся такой известностью Бирмамытом (2591 м). Сам он лежит почти на одном меридиане с западной вершиной Эльбруса и отделенный от нас всего тридцативерстным расстоянием, считая по воздушной линии, красиво выделялся в слегка подернутой своим живописным уступом, круто обрывающимся над плоско-волнистым широко раскинувшимся к югу Бечасынским плоскогорьем, чудный травянистый покров которого сменяется у подножья Эльбруса темной полосой почти бесплодных скал и тесных ущелий. Совсем подле нас, отделенная лишь седловиной, красовалась вершина восточного конуса Эльбруса. (От высшей точки западной вершины до высшей точки восточной по воздушной линии около 600 саженей, а расстояние между наиболее сближенными и обращенными к седловине краями - около 350 саженей). Ее кольцеобразная форма с тремя пирамидками: центральной западной, сильно растянутой, крайней северо-восточной, притупленной и составляющей неразрывную часть цельного барьерного лавового вала, и юго-западной, в виде уплощенного конуса, - служила прекрасным выражением довольно хорошо сохранившейся, меньшей по сравнению с западной, кратерной воронки, прорванной прямо на восток. Мощные осыпи занимали значительную площадь на западных и юго-западных склонах конуса восточной вершины Эльбруса в противоположность обильным снеговым покровам северо-западным и северным склонам его. Вся вершинная поверхность, равно как и теменная часть юго-восточной пирамидки, венчающей собою всю вершину (5593 м; 43°21'11" с. шир., 42°7'32" вост. долготы), была совершенно лишена снегового покрова, исключая двух сравнительно небольших полулунных впадинок, и залитая солнечным светом, в то время как по склонам седловины поползли густые тени, представлялась нам выжженной солнцем полянкой, благодаря особенностям слагающих ее горных пород. На самом высшем пункте юго-восточной пирамидки чуть виднелся полуторааршинный тур, сложенный там из туфовых обломков и лавовых кусков П. Г. Лысенковым 6-го августа 1907 г., перед тем как стужа (—10,5° С) и сильный северо-западный ветер заставили его с Хаджумаром Хаблиевым покинуть в 4 часа 40 минут дня те высоты, на которых до них были только окутанные густою мглою Фрешфильд со своими спутниками в 1868 г., да при таких же неблагоприятных условиях разбушевавшейся непогоды А. В. Пастухов 28 августа 1896 года. (Восточная вершина Эльбруса, подобно западной, от которой она отделена довольно глубокой седловиной, представляет тоже остатки воронки совершенно самостоятельного кратера; только наружные очертания сохранившихся частей приближаются скорее к кругу, между наиболее отдаленными точками внутренних краев которого, по-видимому, превышает немного шестьдесят сажен; видимая глубина же воронки, засыпанной снегом, достигает до 40 сажен. Южная, западная и отчасти северная стенки воронки довольно хорошо сохранились, а с восточной и северо-восточной сторон имеется прорыв, заваленный приблизительно на уровне видимого дна воронки, с ее крутыми покрытыми снегом склонами, черными глыбами головных частей вылившегося из кратера мощного лавового потока, гребневые участки которого рельефно выделяются на белом фоне фирнового покрова восточных склонов вершины Эльбруса. С южной стороны, где находится высшая точка ее (5593 м), вершинная поверхность слегка выпуклую дискообразной формы, площадку около 30x25 кв. саж., совершенно лишенную снега, если не считать двух серповидных сравнительно небольших (до 5 саж. в длину и до сажени в ширину) заполненных снегом ложбинок, захватывающих частью уже покатость обращенных к седловине склонов конуса восточной вершины. Эта дискообразная площадка, как и прилегающие к ней части вершинной поверхности производила впечатление выжженной солнцем полянки, благодаря обильному серному налету, совместно с тонким слоем мельчайших лапилли, покрывающему слагающую главным образом теменную часть вершинной поверхности толщу светло-серого с розоватыми выцветами тонкосложенного тура, разбитого многочисленными трещинами на скорлупы неправильной формы, примешано много крутых мелких кусков черной, серой и бурой лав, разбросанных преимущественно на поверхности западной стенки. Теменная площадка, точно голова запятой, переходит в западную стенку воронки кратера, продолжаясь на север в виде такого же сухого, лишенного снегового покрова хребта, длиною до 40 сажен, который, несколько понижаясь, округло поворачивает на восток и тянется в этом направлении еще сажен на двадцать в виде бортового скалистого кряжика, почти совершенно не засыпанного сверху лавовыми обломками, как это имеет для других частей вершинной поверхности и заканчивающегося уступами светло-серых лавовых скал, уже лишенными туфового покрова и прикрытыми лишь тонким слоем мельчайших лапилли и серным налетом. Эти скалы обрываются метров на двадцать над заполняющими нижние части воронки снежными массами, тогда как граница снеговой линии на внутренних склонах стенок воронки кратера вообще постепенно поднимается в направлении на юго-запад, юг, юго-восток, восток, и ширина обнаженной от снега полосы на обнаженных к северу слегка пологих склонах южной стенки воронки не превышает уже двух сажен. Там подле теменной выпуклости выступают местами свободные от туфовой покрышки коренные породы, тождественные, по-видимому, с породами северного борта воронки. Они представляют значительные микроскопические и химические отличия от типичных дацитов и заслуживают, кажется, специального названия «пантеллерит-дацита».
Помещая на стр. 127 чертеж П. Лысенкова, поясняющий выше приведенное описание, считаем не безынтересным добавить, что, согласно заявлению П. Лысенкова, количество снега в 1907 г. было значительно меньше, дно воронки было глубже и верхний край снежного покрова был сажень на 5 ниже).
Мы сложили на снегу у самого подножья северо-восточной пирамидки невысокий тур из лавовых кусков с соседнего гребневого вала, вложили в особое углубление в нем завернутые в большой белый лист бумаги карточки с нашими именами и подробной записью наблюденных барометрических и температурных данных и навалили сверху надежный камень, чтобы бумагу не выдуло порывом ветра и не занесло снегом. Время быстро летело. С неумолимой жестокостью часовая стрелка приближалась к цифре шесть, Но здесь было так хорошо, легко и привольно, что не хотелось совсем уходить. Не легко было расставаться с этой темной синевою безоблачного неба, с беспредельным морем света и блеска, разлитых вокруг нас, с величием и красотой развертывающихся панорам. Каким-то особенно любовно-сияющим прощальным взглядом, как что-то бесконечно дорогое окидывал я в последний раз зачарованные места. Я начинал как будто забываться. Великолепие действительности сливалось с неясной мечтой. Казалось, чудо возрождения свершилось здесь с моей душой, и светлый гений вдохновенья склонился тихо надо мной.
ГЛАВА XI.
Спуск с вершины.—Под кровом тумана и сумрака. —В ожидании восхода луны. —Вехи выручили.—Уснувший бивак.—Царство льдов и огня.—Сон или чуткая дремота?—Импровизированная обсерватория.—Прощальный взгляд.—В обратный путь.—По знакомой дороге.—У трескучего костра.—Стрелки.—На сыром берегу.— В знакомой среде. — «Шайтаны».—Под звуки вольной песни.—Кони стали. —Ночь на сенокосе. — Последний аккорд.
Ровно в шесть часов вечера по пятигорскому времени мы начали спуск по протоптанным следам, а в половине седьмого достигли того места на седловине, где лежали оставленные нами вещи. Прогалинка с водой начинала уже затягиваться по краям тонким ледком. Мы с наслаждением выпили по кружке студеной живительной влаги, взвалили на плечи рюкзаки, сильно отягченные теперь образцами вершинных Эльбрусских пород, и быстрыми большими шагами, почти бегом, спотыкаясь и глубоко проваливаясь местами и снег, связанные на всякий случай веревкой добрались в 7 час. 40 мин. вечера к «Приюту Пастухова». Солнце успело низко опуститься; его лучи скользили теперь по ребристому краю склонов конуса западной вершины, и в легкой облачной дымке над Баксанской долиной, на фоне вершинных гребней сопровождающих ее хребтов проектировалось теперь окаймленное цветными полосами контурное изображение ребровой линии склонов западной вершины. Становилось довольно прохладно. Снизу наползал густой туман. Мы немного передохнули под скалой, съели по яблоку, уцелевшему в наших карманах и захватили предупредительно оставленный Ройхелем дорожный плащ для Лысенкова, пустились в дальнейший путь. Начинало темнеть. Ноги слишком устали. Подтаявший за день фирновый покров значительно затруднял путь. Шаг становился неуверенным. Туман сгущался все сильнее. Он уже окутывал нас. Вдали неясно чернели путеводные скалы на высоте 4100 м. Мы едва успели ориентировать по ним наш путь, как туман скрыл совсем их из виду. В 9 час. 20 мин. мы добрались до скал. О том, чтобы идти вперед, нечего было и думать. В тумане легко было заблудиться в лабиринте трещин. Оставалось ждать, пока рассеется туман и взойдет луна. Мы вырыли на склоне подле скал небольшое углубление в размякшем фирне, сняли кошки, обернули ноги в несколько листов газетной бумаги, всунули их в освобожденные от всяких вещей рюкзаки, воткнули поглубже в фирн палки, чтобы они случаем не свалились и не скатились вниз и, закутавшись в плащи, улеглись. Только плащ Ройхеля был далеко не достаточен на богатырский рост Лысенкова и толщина его внушала последнему большие сомнения относительно его способности защитить от холода снегового ложа. Лысенков немного не рассчитал трудности пути и был, оказывается, вполне уверен, что нам удастся вполне счастливо проскочить опасные места в районе трещин и избежать не особенно улыбавшихся ему своеобразных прелестей «святого подроганья», как называл он предстоящую ночевку прямо на фирнах. Я, как мог, старался успокоить его, что туман должен рассеяться, и скоро взойдет луна. Но у него справедливо возникли сомнения, сбудется ли все так, как я предполагал, и мне оставалось только поплотнее закутаться в плащ и вздремнуть, чтобы не мерзнуть напрасно и не тратить времени на бесплодные разговоры. Чрезмерное напряжение не прошло Лысенкову даром; его, видимо, начинала трясти лихорадка, и до меня донеслось сквозь сон, как сильно порою стучали его зубы. К счастью, мои предположения оправдались, и в одиннадцать часов вечера Лысенков уже тормошил меня, радостно сообщая, что Эльбрус совершенно чист, тумана нет и следа и луна ярко сияет над подмерзшими снова фирновыми полями. Быстро были сложены вещи, подвязана веревка, и мы по сокращенному пути спустились по небольшому крутому склону к последней террасообразной возвышенности, у края которой предстояло натолкнуться на трещины. Но при свете луны мы скоро увидели расставленные утром вешки, чернеющие на белом фоне фирновых полей, проверили последовательность их нумерации и после этого уже уверенно переходили опасные места, а ровно в полночь подошли к Терскольскому пику, у основания которого продолжал тихо журчать ручей, даже сверху не подернутый ледком, так как морозу было всего 1/2 градуса.
В «Приюте Надежды» царила глубокая тишина. Все спали крепким сном. На лицо не было только И. И. Медведкова, казака В. Лысенкова, Бачая и В. М. Ройхеля, предпочивших заночевать в пещере над озерцами. Нас некому было встречать; есть как-то совершенно не хотелось и, выпив по кружке холодной воды, зачерпнутой Лысенковым в соседнем ручье, мы завернулись в приготовленные для нас тулупы и уснули богатырским сном, полные впечатлений пережитого дня. Чуть доносилось журчание ручья. Гулким эхом пронесся по окрестным ущельям оглушительный грохот сорвавшейся с крутизны Донгуз-оруна лавины. Снова все стихло кругом. Лишь небо высилось ночное с невозмутимостью святой и над любовью земною, и над земною суетою.
Закованный в броню снега и льда Эльбрус охранял наш покой. Задумчиво сияла луна над его обширными фирновыми полями с выступающими на поверхности их кое-где небольшими грядками лавовых скал и нагроможденных обломков. Мощные покровы более древних лав погребены под толщею фирнов. Некогда излились они на граниты и гнейсы, выступающие в глубине окрестных ущелий, выполнили неровности былого рельефа, и распространились далеко за пределы той площади, которая служит как бы платообразным основанием гордо вздымающегося к небу теперешнего двуглавого конуса Эльбруса. В некоторых местах эти лавы скопились в большом количестве и образовали широкие террасы, в других заполнили на много верст узкие глубокие долины, где они остались не прикрытыми в своих свободных от снегового и ледяного покрова частях более новыми потоками лав, там рука времен наложила на них свою разрушительную печать в большей степени, нежели в тех случаях, когда по их поверхности разлились новейшие андезитовые потоки, получившие при своем основании красивые формы столбчатой отдельности.
В древней конечной морене былого могучего Баксанского ледника, возвышающейся в виде поперечного вала верстах в пяти выше селения Урусбиева, а также в остатках боковой морены на левом берегу в верхней части долины Баксана, ближе к устью р.Ирика, мне лично не приходилось встречать валунов, относящихся к тем сероватым и черным с буровато-красными участками трахитообразным породам, которые слагают собою основание величественного конуса Эльбруса и в изобилии попадаются в виде обломков в моренах сравнительно более позднего происхождения. Есть, правда, определенное указание на то, что в верховьях р. Малки наблюдается последовательное напластование древних лав и мощного моренного покрова и разлившегося поверх его новейшего лавового потока; но с другой стороны, в последнее время приходится не менее заслуживающее доверия свидетельство, что в указанном месте дело идет только о прислоненных к склонам древних лавовых покровов моренных толщах, смытых в своем основании сильно углубившей свое русло в каменном ложе рекой, и сама моренная толща вовсе не подстилает в буквальном смысле более новых черноцветных лавовых потоков.
Таким образом, едва ли есть незыблемое основание с достаточной уверенностью утверждать, что эти древние лавовые покровы увидели Божий свет еще до того времени, как наступила эпоха великого обледенения Кавказа, от которой в мощной толще морен, обнаженных в долине р. Терека, остались многочисленные валуны, принадлежащие к трахитообразным дацитовым такситам и дацитам древних лав, слагающих основание Казбека. Возможно, что им не пришлось быть свидетелями того грандиозного зрелища, как пробудившиеся вулканические силы растопили ледяную броню и дали начало как самому двуглавому великану Кавказа, так и многочисленным лавовым потокам, излившимся из него в окрестные долины и ущелья, где приходилось им местами низвергаться каскадами и разрываться на отдельные части, застывшие в немом оцепенении. И те, и другие потоки и покровы лав, быть может, представляют собою только две фазы различной степени напряжения и различной формы проявления вулканической деятельности, не разделенные какой-либо промежуточной эпохой обледенения, а напротив, сами имевшие место после окончания эпохи великого обледенения и перед началом новой, с несравненно меньшей областью распространения вообще и в частности постепенно сокращающейся на наших же глазах, как свидетельствуют хотя бы ряды конечных морен современного Азауского глетчера, значительно отступившего с пятидесятых годов прошлого столетия.
Умолкли ль навсегда те силы, которые воздвигли Эльбрус, покрытый в настоящее время белым саваном снега и льда? Мы располагаем некоторыми данными, которые позволяют до некоторой степени осветить этот вопрос. Не говоря уже о многочисленных углекислых холодных источниках, которые бьют к окрестностях Эльбруса и в верховьях Баксана, у верховьев Киртыка и истоков Малки, нельзя не отметить присутствия в верховьях последней реки, на северных склонах Эльбруса, мощных горячих углекислых источников, пользующихся громкой славой целебных у окрестных горцев. Из личных своих наблюдений еще по 1907 году, подтвержденных в 1908 году, могу указать на сильный запах серного газа, наблюдавшийся как у расселин лавовых кряжей на фирновых полях южных склонов Эльбруса на высоте 3600-3550 м, так и на лавовых осыпях, спускающихся с восточной вершины в сторону седловины; не могу вместе с тем не отметить и того факта, что у юго-восточного края прорыва восточной воронки наблюдается валообразный покров лав пепельно-серого, почти белого цвета очень небольшого удельного веса и довольно пористого сложения, приближающего их к пемзам; равным образом, почти сплошное отсутствие снегового покрова на вершинной поверхности восточной воронки, столь благоприятной, казалось бы, по своей форме именно накоплению его, едва ли можно объяснять исключительно результатом действия господствующих юго-западных ветров, каковое объяснение предлагается для объяснения бедности снегового покрова на юго-западных и южных склонах обеих вершин; ведь действию этих ветров не в меньшей мере открыто плато юго-восточного плеча западной вершины, а между тем мы наблюдаем там обильный снеговой покров, не только с характерными фигурами выдувания; обращает на себя внимание также покровная толща шлакообразных туфов и мелко раздробленного пестро-цветного лавового материала на теменной части восточной вершины. Если принять все это в соображение в связи с замечавшимся в последние годы небольшими подъемными ударами в районе Кавказских минеральных вод и отмеченным в бюллетенях Тифлисской обсерватории внезапным образованием 6-го октября 1900 г. двух темных пятен на восточной части темени восточной вершины Эльбруса, по-видимому, запорошенных снегом только через два дня, а также с наблюденным в самое последнее время в верховьях р. Малки несколько повышенным содержанием углекислого газа в самом воздухе по сравнению с нормальным, то невольно приходит на мысль, что очаг могучих вулканических сил, потрясавших некогда весь край, и поныне не угас еще совершенно в недрах потухшего по внешнему виду вулкана, и что, может быть старый Минги-тау под своей ледяной броней не спит непробудным сном, а только чутко дремлет.
4-го августа в 7 часов вечера, весь бивак был уже на ногах. Небо было совершенно чисто. Снежные вершины переливали на солнце своими бесчисленными бриллиантами. Густые тени, покрывавшие склоны ущелий, постепенно таяли в лучах поднимавшегося солнца. Казаки накануне успели испортить последнюю керосинку, так что о горячем чае или кофе пока нечего было и думать. Между тем, термометр показывал не полные четыре градуса по Цельсию, и в воздухе чувствовалась заметная прохлада. А там, внизу, зеленели луга и леса, горячей грело ясное солнышко, ждали товарищи с чаем, какао и, может быть, даже с вкусным дымящимся шашлыком. Соблазн был слишком велик; и через каких-нибудь полчаса на «Приюте Надежды» оставались только П. Г. Лысенков со мною. Пока он укладывал в тюки оставшиеся на нашу долю вещи, я сделал последние отметки на термометре и окончательно укрепил его в горизонтальном положении на шнурках в расселине на вершине Терскольского пика, оставив достаточно места для свободного тока воздуха и сложив наверху из лавовых обломков небольшую пирамидку. Минимальная температура за 2, 3 и 4 августа, по показанию термометра, было около 2° С ниже нуля, а максимальная 15,5° С выше нуля. В 8,5 часов утра, сделав последние фотографические снимки и бросив с высоты Терскольского пика прощальный взгляд на сверкающий во всем своем величии Эльбрус и цепь Кавказских гор, мы покинули последними «Приют Надежды», где снова воцарилась не возмущаемая больше людскою речью тишина. Занявшись попутно собиранием растений, мы тем самым несколько затянули наше возвращение, и только к часу дня добрались к Кочкаровскому кошу, где пир, что называется, в то время шел горой. Все население коша было на лицо и выражало, как умело, свою радость по случаю нашего благополучного возвращения; наши обожженные, почерневшие физиономии и покрытые водянистыми волдырями губы и носы, приводили горцев положительно в восхищение, и даже молодые девушки, забыв свою застенчивость с любопытством подходили близко к нам и весело смеялись; детвора предпочитала в это время опоражнивать кастрюлю с вкусным какао. Время быстро летело, и шел уже пятый час, когда мы распростились с приветливыми хозяевами, оставшимися, по-видимому, вполне удовлетворенными получением с нас четырех рублей за барашка и трех рублей за все прочее. Теперь не было ни дождя, ни тумана. Азауская котловина представляла собой чудное сочетание красок темного соснового леса, яркой зелени берез, лоховника и сочной травы, разбегающихся серебристыми змейками ручьев, ослепительной белизны льдов, серых скал и залитой солнечным светом синевы небес. Разбившись на группы, мы довольно быстро миновали ее, а в половине шестого нас встретили уже затосковавшиеся было подводчики, которым пришлось довольно дорого заплатить хуторянам за сено. Бачай получил условленные двадцать пять рублей, не считая двенадцати с полтиной за пять дней службы ишака, из которых, впрочем, два дня последний преспокойно пасся на лужайке близ котловины с озерцами в ожидании своего хозяина, и простился с нами в Иткольском хуторе, провожая нас самыми наилучшими пожеланиями. В лесу, за мостом близ устья Адыл-су, нас захватила ночь. Весело затрещал огромный костер из сухих сосновых ветвей. С помощью встретившегося нам на пути молодого стражника Сеида удалось раздобыть в ближайшем хуторе с десяток свежеиспеченных пшеничных лепешек; закипели чайники; и только к полуночи стих оживленный говор у догоравших головней. На следующий день рано утром мы тронулись в путь и, решив не беспокоить князя, запаслись проездом в Урусбиеве только хлебом и курицами, а привал устроили в двух верстах от селения, на берегу Баксана, в тенистом лесу на зеленой траве, среди живописно разбросанных, поросших мхом и лишайниками гранитных и гнейсовых скал. Казаки закинули сеть в мутные волны Баксана, и чудная жирная крупная форель с честью украсила наш стол. Завтрак и вместе с тем ранний обед, закончился торжественным расстрелом последней опорожненной винной бутылки, поставленной в виде цели на скале. Счастливым стрелком, попавшим метко в цель, оказался наш молодой подводчик — казак, что несколько огорчило страстного охотника-сибиряка, вознаградившего себя великолепным выстрелом в тонкую палку, помещенную на месте разбитой бутылки. Ночевать нам пришлось на этот раз опять подле Атажукинской мызы в теснине Баксана, казавшейся еще более величественной в поздний вечерний час. Мы попытались было взобраться на крутой скалистый уступ, где высится над бешено шумящим внизу Баксаном белая стена ограды; но на наш стук в ворота никто не вышел, и пришлось спуститься ни с чем к влажной лужайке над рекой. Утро 6-го августа застало нас в Верхнем (2-м) Атажукине, где в садике русской казачки-вдовы, открывшей е мужем еще двадцать лет тому назад торговлю в кабардинском ауле и вполне усвоившей их язык, нам подали и традиционный самовар с музыкой, и чудные арбузы из станицы Прохладной, и великолепную яичницу. Невольно клонило ко сну, когда сильно пригрело солнышко, и фургоны быстро покатились по укатанной дороге среди стогов скошенного снега, колосящихся нив и необозримого моря подсолнухов. Наши густо покрытые цинковой мазью лица, точно выкрашенные в белую краску, невольно обращали на себя внимание встречных и громкие крики: «шайтан! шайтан!» детворы провожали нас по улицам аулов. Когда солнце начало склоняться к западу и зной значительно спал, все как-то оживлялось, и успевшую за неделю сильно поубавиться Малку мы переехали под звуки старинных песен гребенских и сунженских казаков, в грустных мелодиях которых так много чарующей прелести. Большой дневной перегон сильно утомил лошадей, изрядно подбивших себе ноги в Наурузовских теснинах на крутых спусках и подъемах при переправах через боковые притоки Баксана, глубоко прорывшие себе русло среди нагроможденных каменистых выносов. Оставалось каких-нибудь пятнадцать-двадцать верст до Пятигорска. В ночном сумраке ясно выделялись светящиеся группы электрических огней над Ессентуками, Пятигорском и Железноводском. Начинал накрапывать маленький дождик. А лошади окончательно отказывались идти дальше и, несмотря на всякие понукания, еле-еле плелись по дороге. Волей-неволей пришлось свернуть немного в сторону и заночевать под стогами сена. К счастью, дождик только немножко покрапал. Чуть забрезжил рассвет, мы быстро уложились и тронулись дальше навстречу начинавшим одна на другой вырисовываться горам Пятигорья, над которыми все ярче и ярче разгоралась заря. Сам я накануне, немного но доезжая места ночлега, обронил свой башлык и отправился в поиски за ним. Кругом, куда ни погляди, высились без конца высокие стога. Незаметно ушел слишком далеко от дороги, свернул куда-то в сторону, откуда доносился стук колес, принятых мной за шум удалявшихся наших фургонов; вскоре послышалось пение петухов, и, когда я добрался до края возвышенного плато, по которому все время шел на восток, предо мной раскинулась в котловине только что пробуждавшаяся от сна Зольская станица с ее обычной трудовой жизнью. Медленно тянулись по дороге в гору фургоны на ближайшие поля и покосы. Перекликались петухи. Лаяли собаки, завидя издали незнакомца. Потянулись струйки синеватого дыма над кровлями... Мои спутники были уже далеко. Двадцать пять верст отделяло меня от Пятигорска. Мне надо было взять направление на северо-запад к Золотому Кургану мимо Нового Бабукова, а оттуда уже на Тамбуканские озера. Я как-то не чувствовал особой усталости. Напротив, чистый утренний воздух полей как-то бодряще действовал на меня, и отдавшись весь воспоминаниям о чудных, как волшебная сказка, быстро пролетевших десяти днях, я быстро подвигался вперед. Вот и Малый Тамбукан. Он совершенно высох. Белесовато-зеленые, мясистые с чешуйчатыми листочками низкие кустики стелющихся солончаковых растений покрывали местами густо его дно, окаймленное невысоким барьером буровато-красных железистых плотных песчаников. Два-три лошадиных скелета одиноко белели на унылых берегах. А выше опять изумрудная зелень лугов и захватывающий аромат свежего сена с бодрящей прохладой августовского утра. В 8 часов утра я стоял уже на краю Кабардинского плато над раскинувшейся под ногами Горячеводскою станицей. Далеко впереди быстро катились под гору подводы с моими спутниками, и в девять часов утра 7-го августа они уже въезжали в освещенный солнцем Пятигорск. Только Эльбрус и главная цепь были покрыты теперь тучами и облаками, из-за которых только чуть-чуть проглядывали белоснежные маковки вершин седого великана, словно посылали привет тем, на долю которых выпало принять участие в первой многолюдной русской туристической экскурсии в заоблачную высь, на склоны седого великана Кавказа, так широко открывшего им свои ледяные объятия.
ГЛАВА XII.
На знакомых местах.—Швейцарские туристы.—По примеру прошлых лет.—На восточной вершине Эльбруса.—Торжество альпинизма. — Кавказ под ногами.—Край гордой красоты.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
Немало было допущено промахов при организации этой экскурсии, что вызывало справедливые нарекания участников. (Общий расход по экскурсии немного превысил триста рублей, так что на долю каждого из семи платных участников пришлось внести в кассу по сорока пяти рублей. Фургонщики получили по три рубля каждый в сутки; содержатель рессорной линейки по четыре, а казаки по полтора рубля). Как всякое новое дело, она не обошлась без шероховатостей. Но результаты, достигнутые во время этой экскурсии, с лихвой вознаградили за все лишения. Второй из русских путешественников в сопровождении жителя русской казачьей станицы достиг высшей точки Кавказа и Европы через сорок лет после того, как впервые нога европейца вступила вообще на вершину Эльбруса. При всех недочетах в снаряжении и отсутствии необходимого опыта, большинство участников могло насладиться с бельведера, достигающего или даже превосходящего высшую после Эльбруса гору Кавказа Дых-тау, дивными красотами царственной природы, возвышающей дух человека над треволнениями и мелочами жизни и укрепляющей его в тяжелой жизненной борьбе за лучшие идеалы человечества.
Прошло два года. За это время успел несколько пробудиться в русском обществе интерес к двуглавому великану, и несколько десятков туристов так или иначе попытали счастья побывать на его фирновых полях. Но слава о недоступности самой вершины продолжала находить себе многочисленных сторонников, и даже в печати высказывалось недвусмысленное предположение о ложности показаний Лысенкова и неразлучного с ним юного спутника, как мало внушавшего доверия всем своим тщедушным видом и убогим дорожным, более чем примитивным снаряжением.
Но вот судьба опять забрасывает в родные места Лысенкова, Дубянского и гг. Исаева и Ерчиковского (преподавателей Варшавского Политехнического Института, располагавших по крайней мере важнейшими приспособлениями для высокогорных экскурсий). Утром 9-го августа 1910 г. означенные лица с Бачаем Урусбиевым при почти безоблачном небе достигли «Приюта Надежды», где их встретили проведшие накануне там ночь два швейцарских инженера-туриста Hug и de-Rhamm (из Лозанны), успевшие уже сделать отметки на провисевшем два года в расселине на вершине Терскольского пика термометре Дубянского (минимум около 40° ниже нуля по С, а максимум около 16° тепла). Они поднялись к «Приюту Надежды» со стороны Терскольского ледника и любезно уступили нам свое место, перебравшись сами несколько ниже.
Прекрасная погода, простоявшая целый день, дала возможность снять ряд панорамных снимков (часть цветной фотографии и телеобъективов) с убегающих вдаль на юго-восток и северо-запад снеговых колоссов Главного Кавказского хребта, словно выстроившихся на генеральном смотру пред своим державным седовласым вождем; а величественная картина особого свечения довольно широкой у основания и постепенно суживающейся к зениту полосы небесного свода на противоположной заходящему солнцу части его в тихий ясный августовский вечер, так напоминающий подлинный зодиакальный свет, оставила у всех глубокое впечатление, точно предвестник счастливого исхода задуманного дела.
В полночь, при мягком сиянии луны, небольшой караван из пяти человек, связанных веревкой, двинулся по фирновым полям в северо-западном направлении (обнаженных от фирна участков теперь не было видно вблизи Терскольского пика) к группе лавовых скал на высоте 4100 м, делая небольшие отклонения в сторону для обхода незначительных трещин. Там, на широкой фирновой террасе, пришлось оставить с ослабевшим Бачаем теплые вещи, а затем повернуть на северо-восток и делать зигзаги в виду значительной крутизны склона отходящего от конуса восточной вершины отрога с плотным, местами оледенелым фирном.
Быстро близилась к концу сравнительно теплая (1,5°С мороза) ночь. Ярко вспыхнула на северо-востоке красавица Венера. Восточные края небосвода окрасились в пурпурно-фиолетовый, желтый и оранжево-зеленый тона. В 4 часа огненный шар как-то сразу предстал пред нашими глазами, точно навис где-то далеко ниже нас в безбрежном просторе пространства с бесконечно далеким горизонтом. Косые лучи солнца позолотили темя восточной и западной вершин. Над убегающими к Черному морю, свободными от облаков хребтами явственно обрисовались слои атмосферы, последовательно окрашенные в синеватый бледно-оранжевый цвета, а на границе первых двух стал намечаться красивый интенсивно индиговый теневой контур теневой части отрога, по которому двигались путники, отступая все дальше и дальше на запад по гребням хребтов, пока солнце, играя переливным розовато-золотистым пурпуром на вершинных снегах, не поднялось достаточно высоко.
На Пастуховском Приюте отстал г. Еричковский, не успев дойти до того места, откуда раскинулась синеющая даль Черного моря; а остальные путники, подвязав кошки, взяли курс опять на северо-запад к нижнему концу краевых лавовых осыпей на южных склонах восточной вершины, куда и подошли в 12 часов 15 минут дня. Дальнейший подъем по крутым склонам конуса восточной вершины, засыпанным обломками серовато-черных лав, только местами покрытых слежавшимся снегом, частью скрепленных в отдельных случаях тоненькой, прозрачной, слегка подтаявшей ледяной коркой, и одинокими глыбами пепельно-серых новейших лав, не требовал больше помощи веревки, но по затрате физической энергии при почти сорокаградусном уклоне, представлял очень большие затруднения. Сильно стучало в висках; не прекращался шум в ушах; становились невыносимыми приступы тошноты; одолевала сонливость; дыхание было затруднено в высокой степени, и после каждых десяти шагов приходилось останавливаться или приседать на нагретые солнышком скалы. И только дивная, захватывающая, величественная красота развертывавшихся по мере поднятия вверх картин, толкала вперед и удерживала от малодушного отступления, маня воображение таинственной неизвестностью.
В три часа дня мы достигли один за другим заветной восточной вершины. Страшный порыв северо-западного ветра положительно сшиб меня с ног, и я повалился ничком на обнаженную мелкообломочную поверхность темени вершины, покрывшись плащом и не попадая зуб на зуб в течение нескольких минут в припадке горной лихорадки; другой из нас, обессиленный вконец усталостью и тошнотой, прикорнул под защитой гребневых скалок и сладко проспал минут двадцать пять; только Лысенков не унывал и, распустив громадный парусиновый зонт, прикрепленный к его самодельному альпенштоку, торжественно присел под ним на знакомой уже ему по 1907 году вершине. Там спокойно высился, перевитый снежнобелым, развевающимся ветром полотенцем стальной ледоруб, водруженный Петром Гавриловичем еще 6 августа 1907 года в сложенном им же самим полуторааршинном каменном туре. В заложенной в туре жестянке поверх помещенных туда Лысенковым моих писем лежали теперь визитные карточки Hug и de-Rhamm, побывавших здесь несколькими часами раньше нас и успевших в тот же день подняться со стороны седловины по нашему пути 1908 года и на западную вершину Эльбруса, со скал которой сильные ветры сорвали кое-где снеговой покров, бывший при нашем посещении ее более цельным.
Любо-дорого было смотреть, как легко подвигались вперед эти прирожденные альпинисты, с тринадцатилетнего возраста, по их словам, начавшие бродить по массивам и пикам родной страны и явившиеся на далекий Кавказ во всеоружии многочисленного личного опыта и новейших усовершенствований в области одежды, обуви и снаряжения. Каким убогим и вместе с тем дерзостно-смелым должен был показаться им наш доморощенный русский караван, во главе которого шел здоровенный, обрамленный черной бородой Лысенков в высокой барашковой папахе, в тяжелых простых сапогах с наскоро прилаженными кошками и самодельным альпийским зонтом, так гармонировавший с остальными спутниками, или, до известной только степени располагавших альпийским снаряжением, или попросту уверенно ступавших по фирнам Эльбруса в том самом костюме и той же самой обуви, в которых они незадолго перед тем прогуливались по дорожкам тенистого Кисловодского парка.
С помощью Лысенкова я в течение целого часа провозился на вершине с барометрическими и температурными наблюдениями, зарисовыванием общего плана воронки, фотографированием с штатива по всем восьми румбам горизонта и собиранием петрографического материала на срезанных краях стенок воронки засыпанного снегом больше, чем в 1907 году, но вообще сравнительно не глубокого кратера, имеющей прорыв прямо к востоку. Там, у юго-восточного края прорыва, тянулся сажен на сорок в виде восточного плеча вершины, расположенного несколько ниже ее, небольшой вал с караванообразным покровом пепельно-серых, сильно скважистых лав, отдельные глыбы которых попадаются в небольшом количестве в верхних частях лавовых осыпей на южных склонах конуса восточной вершины, а в единичном количестве были встречены мною и теперь, и в 1907 г. торчащими в фирновом покрове на высоте 4440 метров, на обращенных к верховьям Ирикского глетчера склоках основания Эльбруса. Наружные края вершинной кольцеобразной поверхности воронки были почти совершенно свободны от снегового покрова и только на северных, обращенных ко внутренности воронки склонах теменного диска теперь лежал сплошной тонкий снеговой уплотненный покров, подступавший к самому основанию каменного тура, продолжавшего выситься на свободном от снега самом высшем пункте восточной вершины (5593 метра). Вся свободная от снега вершинная поверхность была покрыта лавовыми обломками, не особенно крупными, окрашенными в различные оттенки от черного до буровато-розового, перемешанные с более крутыми скорлуповатыми кусками туфов, мощная толща которых прикрывает коренную породу кратерных стенок, очень хорошо выраженную в скалистом кряжике северной стенки, но проглядывающую между прочим немного ниже к востоку от теменного диска и покрытую сверху, как и сероватые с пестрыми выцветами туфы, обильным серным налетом и тонким слоем мельчайших лапилли.
Температура воздуха на вершине не опускалась ниже —5° С, барометрическое давление по проверенному анероиду давало по непосредственному отсчету 379 миллиметров, а после введения необходимых поправок 375 миллиметров. Только северо-восточный ветер дул все время со страшной силой и срывал штатив аппарата. Все великаны Главного Кавказского хребта, Казбек и Тебулос на далеком востоке, чернеющие глубокие долины Баксана, Ингура, Накры и истоков Кубани, Сванетские Альпы с Лайлой и Штавлером, убегающие зеленеющими террасами, слегка покатыми к северу, передовые хребты, обрывающиеся к югу крутыми бастионами Бирмамыта и Алмала-Кая с их собратьями, вершинные гребни Абхазии и Имеретии, цветущие долины Закавказья, упирающиеся в подернутые легкой дымкой моря беспредельные степи и лакколиты Пятигорья с грандиозным Бештау на первом плане и синеющие горние цепи Малого Кавказа со стройными, горделивыми контурами царственного Арарата и Алагеза — вот что схватывал восхищенный и растерянный взор путника с заоблачных высей восточной вершины Эльбруса в этот редкий солнечный августовский день, когда небо озаряло своей лучезарной улыбкой буквально весь Кавказский Край.
В 4 часа дня путники покинули вершину и в 7,5 часов вечера, насладившись на обратном пути живописной картиной медленного потухания последних проблесков дня и постепенного наступления ночного сумрака с мириадами ярко вспыхнувших в темной синеве небес звезд, были уже у оставленных теплых вещей. До восхода луны прикорнули они под защитой скал от неперестававшего дуть северо-западного ветра, позабыв про все невзгоды быстрого спуска, когда приходилось подчас падать на скользких местах, а то и просто скатываться метров на пятьдесят на собственных салазках, где примитивные кошки отказывались бороться с обледенелыми фирнами. К 12 часам ночи вместе с Бачаем и отставшим товарищем, все вернулись в «Приют Надежды», где их ждала бутылка хорошего «Каберне» при мягком сиянии луны, озарявшей радостно и приветливо улыбающиеся лица товарищей...
Описанные восхождения на вершины Эльбруса Лысенкова и Дубянского со стороны Терскольского пика, увенчавшиеся так или иначе полным успехом, и полное одобрение избранного ими пути, которому последовали и опытные швейцарцы, посвятившие два дня предварительной рекогносцировке по льдам и скалам Эльбруса, позволяют до некоторой степени рекомендовать этот путь как наиболее короткий и удобный лицам, которые, но довольствуясь существующими описаниями, пожелали бы сами совершить вполне, как видно из предыдущего, возможное при благоприятной погоде восхождение на вершины седовласого колосса Кавказа, полюбоваться неизгладимыми в памяти картинами разгорающейся зари и восхода солнца, как-то сразу вырастающего в пространстве в виде огненного шара, прелестными световыми эффектами в резко обрисовывающихся слоях атмосферы, ярком сиянии звезд и луны на просторе фирновых полей в тихую летнюю ночь и окинуть орлиным взором распростертый у ног во всей своей чарующей прелести край гордой красоты...
***
С своей стороны мы не можем не отметить, что другой путь через Азау-Кругозор (См. Ежег. Кавк. Горн. Об-ва № 2), по общему заявлению туристов, посетивших эти места, является несравненно более живописным, едва ли более длинным и менее удобным, чем Терскольский. Достаточно указать, что, для того чтобы добраться от Кочкаровского коша только до Терскольского пика, потребовалось 2 дня, тогда как от Кругозора (подъем от Азау около 3-х верст по расчищенной дорожке) достаточно одного дня, чтобы добраться до Пастуховского приюта; преимущества же ночлега на последнем перед ночлегом на Терскольском пике очевидны. Что же касается выбора пути через Терскол В. В. Дубянским, швейцарскими туристами и др., то, очевидно, в этом отношении большую роль сыграли примеры Пастухова и Фрешфильда и отсутствие обстоятельного описания пути через Кругозор (Ежег. К. Г. Об-ва № 3. Через главный Хребет), в силу чего и выбирался, хотя более трудный и более длинный путь, но, так сказать, освященный удачными опытами известных альпинистов, подробно это описавших. Покойным Председателем Об-ва Р. Р. Лейцингером после пятилетних разведок был намечен Кругозорский путь, почему в мае 1909 г. был выстроен Обществом горный приют на Кругозоре, а в 1910 г. приобретена ветеринарная сторожка на Азау. Эти приюты должны послужить базой кругозорского пути на вершины Эльбруса; следующий приют будет устроен на Пастуховском приюте или же вблизи него.
Прим. ред. Председ. Пр.И. Медведков).
Схематический чертеж вершин Эльбруса. Рис. П.Лысенко
