Антология экспедиционного очерка

ГЛАВА  V.

У преддверья баксанского «Дарьяла».—По пикам среди сосен и можжевельников. —Под сенью гранитов. —Хутор Микузан.—Гостеприимство бедняков.— Призрак смерти.—Маеусаил.—У подножья Эльбруса.—Борьба за хлеб насущный.— Горы родные дороже всего! —Маленький дикарь.—Красавица-река.—Долина очарованья и коварства.—Под ласкающей тенью лесной.

 

Котловина постепенно выравнивалась. Между редкими кустиками травки вдоль дороги выглядывала масса серых, черных, красных округлых камней, словно вросших в песчано-глинистый грунт. Когда-то река, капризно разлившись в половодье, понаносила их сюда и похоронила в толще ила и песку. Заводи скрылись постепенно из виду. Русло реки определилось и придвинулось вплотную к крутому левому берегу. Там высились еще не утратившие совершенно округленности своих контуров гранитные массивы с одним травянистым покровом. Правобережные отроги выглядывали веселей: уже сейчас за Куркужаном на них показались довольно густые кустарники, а местами и одинокие старые, корявые сосны, искривленные прихотью ветра, не встречающего преград на косогоре; но там, где было более защиты от ветра, сосны выглядели стройней и нарядней, да и числом их было побольше — все это были остатки прежнего леса, покрывавшего, видимо, здесь довольно обширные площади.

Каменистый грунт сменился сыпучим песком. Долина клином врезывалась в надвигавшиеся горы. Дорога пошла среди густых и пышных можжевельников с созревающими мясистыми плодами. Несколько дальше на версту протянулась сосновая рощица, и мы полной грудью вдыхали здоровый смолистый воздух, идя по сухой хвое под развесистыми кронами стройных дерев. Реки не было видно, и только слабый шум, нарушавший тишину леса, напоминал о близости ее. Рощица кончилась; опять первое место захватил можжевельник; ясно очерчивалось тесное ущелье, прорезанное в гранитном барьере; на гребне, подступающем слева от нас, высились, словно пограничные стражи, сосны с отогнутой к северо-востоку кроной: мощная сила господствующих ветров, вырывающихся из теснины со стороны холодных склонов Эльбруса, сломила упругость стволов, и они против воли склонили иссушенную ветром, пышную некогда крону, привыкшую горделиво стремиться к голубому небу и яркому солнцу. Густая тень упала от соседних склонов на выклинивающуюся часть долины, и от этого еще темнее казалась упиравшаяся в утесы и сменившая можжевеловые заросли группа сосен, словно последняя, тесно сомкнувшая ряды горсть храбрецов пыталась грудью заслонить доступ в родную теснину.

В 3 часа 20 минут дня дорожка перешла в узкую тропу, высеченную в гранитных утесах; угрюмые серовато-желтые громады, носившие на себе отчетливые следы сильного динамометаморфизма, нависли над головой; где-то в вышине мелькали зеленые ветви, а внизу, под ногами, страшно ревела, вся покрытая грязной пеной  река, бешено  несясь  под  уклон, ворочая огромными камнями, заметая высоко холодные брызги и наполняя теснину немолчным грохотом, заглушающим голоса.

Страстно лизала река искрометной волной безмолвные гранитные массивы, возвышавшиеся напротив в виде причудливо рассеченных и капризно нагроможденных, почти совсем обнаженных, острых зубцов, лишь на верхах позлащенных ласковым солнечным лучом. А на протяжении нескольких сажен, где и придорожные скалы трехсаженной почти отвесной стеной обрывались к реке, она буквально металась в узком каменном мешке, как разъяренный зверь в несокрушимой железной клетке. Но и в этом месте гранитная теснина Баксана, с веющим могильным холодом, левобережными гранитными громадами и мелькающими в вышине на правобережных уступах кронами одиноких сосен, как бы символизирующих ничем не угасимую, улыбающуюся далекому голубому небу и солнцу жизнь, далеко уступала по дикой красоте и своеобразному сочетанию красок знаменитому Дарьялу.

Минут через двадцать пути мы были, как и утром, на баксанском мосту, по которому дорога перебегала на левый берег реки, оставив позади на крутом косогоре подобную встреченной нами у Кесанты часовню. Он (мост) был очень плотно сколочен из крепких сосновых стволов, но тем не менее весь ходил ходуном под могучими ударами бурных волн о природные гранитные устои его. За мостом, у самой дороги приютился небольшой хуторок баксанских татар Микузан. Угрюмые скалы, где кое-где по уступам лепились одинокие кустистые травки, и огромные гранитные россыпи окружали его. Видимо, жителям стоило не малого труда очистить от каменных глыб и выровнять хоть немного небольшую площадь земли для возведения скромных построек. Здесь только наполовину они были сложены из камня, а в верхней половине представляли грубый сосновый сруб. Три пары длинных сосновых брусьев, перемежающихся с укороченными поперечинами, служили основой для двускатной приплюснутой кровли из лозы и ветвей с глиной, песком и дерном.

На хуторе были только старики, старухи да малые дети; все, кто помоложе да посильнее, ушли на покос на соседние крутизны. Наличные обитатели высыпали к нам навстречу и гостеприимно предложили холодного айрана (кислое молоко, заправленное известным образом мукой и сыром, что вызывает в нем своеобразное брожение и сообщает ему при надлежащей чистоте приготовления и выдержанности вкус кефира). Не совсем чистые большие, некрашеные деревянные чашки несколько коробили некоторых из наших спутников, привыкших к чистоте разбросанных по альпийским домикам швейцарских деревушек; мы с трудом уговорили их не обнаруживать своего неудовольствия слишком явно на словах и в выражении лица, а сами усердно припали к превосходно утоляющему жажду и голод напитку и постарались успокоить радушных хозяев относительно наших строптивых товарищей тем, что они с удовольствием последовали бы нашему примеру, если бы не страх простудить больное горло.

Беден тут горец, убого его жилище и неприхотливо его угощенье; но предлагает он вам его от чистого сердца во имя священного обычая гостеприимства, и вы нанесете ему тяжкое оскорбление, если вы отвергнете его радушие из-за непонятной для него вашей утонченной эстетики и чистоплотности. Многие посетители прославленного по заслугам Цейского ледника жалуются, что у жителей селения Цей ничего но допросишься, или приходится за все платить втридорога. В одно из своих последних посещений ледника я разговорился на эту тему с тамошним молодым, вполне интеллигентным осетином-учителем, воспитанником Ардонской семинарии, и он, с сожалением констатируя этот факт, убежденно заявил мне, что ничего подобного раньше не было, и самое широкое радушие встречало там туриста, пока не понаезжала туда слишком оевропеившаяся в известном смысле публика, брезгливо отворачивавшаяся от темного туземного хлеба и переворачиваемой руками баранины и полагавшая, что высокомерно брошенными деньгами можно зажать рот оскорбленному в лучших своих чувствах вольному сыну гор; нет, стиснув губы от негодования, он не осквернил себя нарушением адата, но с той поры его сердце закрыто для чужеземца и теплое радушие сменил холодный и насмешливый расчет.

В углу под навесом одного из жилых строений — их-то и было всего три или четыре — тихо стонала, греясь на солнышке, молодая женщина; ее восковое овальное лицо обрамляли черные пряди роскошных волос, ниспадавших двумя косами на плечи; плоская грудь болезненно вздрагивала при каждом приступе удушливого кашля; глубоко впалые глаза светились еще догорающим огнем былой красоты. Старики настойчиво просили нас дать больной какого-либо лекарства; более догадливые из нас, чтобы выйти из неприятного положения, поспешили вручить просителям несколько порошков хинина, стараясь, как могли, растолковать способ его употребления. Едва ли сама больная понимала, что говорили незнакомцы; но она сделала усилие улыбнуться и хотя этим выразить свою благодарность за участие в ее горькой доле. И мы ободряюще кивали ей головами и приветливо улыбались той, которой не в силах был уже помочь наш хинин, когда даже чудный чистый, здоровый воздух родных гор, напоенный сосновым ароматом, не мог противостоять роковому недугу.

Наши фотографы решили увековечить на чувствительной пластинке затерявшийся в горах татарский хутор. Все кругом засуетилось: мужчины облачились в праздничные черкески и заняли первое место под навесом, стараясь придать себе более торжественный вид; кто оперся рукой на кинжал, кто грациозно и лихо приподнял нагайку; женщины наскоро приводили в порядок прически с пробором посредине головы, покрытой ситцевым платочком, и размещали поудобнее у себя в ногах полуголых ребятишек; ради исключительного случая извлекли откуда-то глубокого старика, седого как лунь, ему стукнуло уже сто десять лет, ослабели зрение и слух, но он еще бодрился и с добродушной улыбкой, разлившейся до всему лицу, направился, опираясь на палку, к приготовленной  для него в центре группы скамье и с достоинством уселся, почтительно поддерживаемый восьмидесятилетним сыном. (Вспомнилось мне, как минувшим летом, 8 августа, поздно вечером, физически разбитый после долгих скитаний по фирновым полям и трущобам Горабаши, на обратном пути с восточной вершины Эльбруса, медленно плелся я в этих местах следом за всадником, любезно согласившимся подвезти в переметных сумах мои вещи от Урусбиева до селения Озрокова. Как и теперь, только небольшой клочок неба синел над моей головой, и оттуда кротко смотрели яркие звезды. Над шумящей рекой спустился туман, и в лицо веяло холодом и сыростью. Не доезжая моста, мой спутник слез с коня, привязал поводья к торчавшему в стороне столбику и предложил мне зайти вместе с ним подкрепиться у его дальних родственников в сливавшемся в ночном мраке со скалами скромном домике, откуда сквозь щели пробивалась слабая полоска света. На его зов вышла молодая статная девушка, которую он после рукопожатия ласково взял за талию и прижал к своей груди. Мой спутник представил меня, как своего «кунака»; девушка снесла по очереди в жилище бурку, плеть всадника и мой рюкзак, после чего нас пригласили войти в дом, куда вела через высокий порог тяжелая дверь, закрывавшая собою единственное отверстие в стенах, так как окон здесь не было и в помине. Налево от входа весело пылал огонь на очаге, представлявшем собой хорошо утрамбованную глиняную площадку, обложенную рядом камней, отделявших ее от земляного пола закопченного жилища: для выхода дыма было сделано отверстие в крыше, к которому вела немного выступавшая над кровлей труба, сплетенная из лозы и обмазанная глиной; над очагом висел на железной цепи большой котел, в котором уже закипала вода. Самого хозяина не было дома, и нас встретила его жена, худощавая женщина, с покрытым глубокими морщинами лицом; она имела какой-то пришибленный вид, и это сказывалось в ее походке и тихом грустном тоне ее речи; сильно поношенное ситцевое платье обычного туземного покроя (лиф и юбка составляли одно целое), распахивающееся впереди и застегивающееся только в поясе на несколько крючков с открытым глубоким вырезом на груди, такая же простая длинная рубаха, заменявшая и нижнюю одежду, и бешмет, грубые кожаные туфли на босу ногу, черные с проседью поредевшие волосы, гладко зачесанные и спускавшиеся на плечи кое-как заплетенной косой и потускневший взор дополнили ее внешний облик. Два полунагих мальчугана забились в угол, поближе к очагу, и их черные глазенки сверкали, как у затравленных зверьков; почти двухлетняя, но еще прикармливаемая материнским молоком девочка с вьющимися волосенками боязливо прижалась личиком к материнской груди. Только две старшие дочери, полные жизни, в полном расцвете своей молодости, очень миловидные при всей скромности их платья, плотно облегавшего их стройный и гибкий стан, с искусственно поддерживаемой по требованию обычной вообще в горах моды плоской грудью (когда у девушки начинают формироваться грудные железы, ее торс  зашивают в своеобразный корсет из шкуры козленка, и только супруг имеет право в брачную ночь распороть кинжалом положенные швы) открыто смотрели на нас, оживленно о чем-то перешептываясь, с трудом удерживались, чтобы не расхохотаться при виде моей обожженной на вершинах, почерневшей и потрескавшейся физиономии с водянистыми  волдырями на носу и на  губах. Пока мой спутник, важно рассевшись на  топчанчике  (деревянный  диванчик с боковыми стенками и полосатым матрасиком) перед очагом вел оживленную  беседу с хозяйкою дома, сидевшею сбоку и кормившею грудью ребенка, я с любопытством разглядывал внутренность жилища и наблюдал за его обитателями. Направо  от двери, если стать к ней лицом, находилась, по-видимому, чистая половина: тут был устроен очаг; вдоль боковой  и задней стены были устроены нары, на которых лежали тюфяки, подушки, одеяла и седла с полным набором; под нарами стояли большие, обитые жестью сундуки, где хранилась  одежда, более ценные вещи и некоторые  хозяйственные припасы; невысокий  барьер, служивший между прочим задней спинкой для топчана, отгораживал у боковой и задней стены небольшое пространство до 2-х аршин шириной, где члены семьи располагались на ночлег. В глубине левой половины виднелись кадочки с айраном, мукой и картофелем; чеканные тазы, узкогорлые высокие кувшины для воды и прочий домашний скарб; там же в холод и непогоду помещался мелкий домашний скот, о чем  давал  знать несколько тяжелый, со специфическим запахом воздух жилья. Девушки поставили перед нами низенький круглый столик на трех ножках  и принесли большую деревянную чашку с айраном, которая была вскоре осушена  до  дна; затем они круто замесили на воде тесто в мелком круглом  тазу, приготовили  из него несколько толстеньких лепешек, размером с десертную тарелку и придвинулись с ними к очагу; одна быстро отгребла в сторону уголья, другая очистила от золы небольшую накаленную площадку, на которую клались потом пышки и несколько раз переворачивались, пока на них не образовалась корка; тогда пышки зарывали в золу и уголь минут на пять, и процесс печенья был окончен (к слову сказать, подобный хлеб только и вкусен, если его употреблять в пищу тотчас после приготовления; употребляемый в холодном виде, он как-то вязнет на зубах, да и к тому же плохо переваривается). Нам подали на деревянном блюде порезанные ломтями пышки и свежесваренный картофель вместе с большой чашкой айрана, в который обмакивалось  то и  другое,  точно  в  сметану. Ребятишки сразу повеселели, получив свою порцию, и когда  я, с  разрешения  хозяйки,  передал малышам несколько новеньких медных монет, они совсем перестали дичиться и оживленно затараторили, обмениваясь  впечатлениями.  Щелкнул со  звоном замок большого сундука, и в руках девушки показалась  большая стеклянная банка, где хранились заблаговременно изготовленные оригинальные трубочки из свернувшихся сливок овечьего  молока, имеющие волокнисто-тягучую консистенцию, сладковатый вкус и напоминающие известный «каймак» гребенских казаков. В заключение нам  наполнили ковшики  из  хранившейся в  сундуке под замком большой бутыли красным напитком, приготовленным  из  барбарисового сока и сдобренным лесной  малиной,  сообщающей ему прелестный аромат и приятный вкус, нисколько не ослабляя присущих ему освежающих свойств. Так окончилось это неожиданное, для меня ночное  посещение  бедного  татарского  жилища в теснине Баксана, где я встретил теплое, сердечное радушие среди людей с душой, не тронутой тлетворным ядом бьющей ключом вдали от них так называемой «культурной» жизни...)

Мы несколько замешкались на хуторе: близился к концу четвертый час пополудни; между тем нужно было торопиться, так как до села Урусбиева оставалось еще добрых верст пятнадцать, из которых по крайней мере половина приходилась на долю тяжелого участка пути. Теснина осталась позади, но ущелье не переставало быть довольно узким; редко где оно расширялось до сотни сажен, и тогда то на том, то на другом берегу можно было встретить маленький пастушеский поселок («кош») или хуторок из двух-трех сложенных из береговых камней домиков с плоской задерненной кровлей и огорожей для скота, или крохотная мельничка с жерновами, приводимыми в движение водой Баксана, отведенной по особой канавке и падающей косо направленной струей на особые черпачки, или старательно огороженные каменной оградой небольшие обильно увлажненные лужки с высокой сочной травой, или скромные полоски с колосящимся и с трудом вызревающим ячменем. Справа надвинулись крутые скалистые склоны Аут-гезы (3076 м); слева подступали разорванные гранитные утесы передовых восточных отрогов Ислам-чат (3014 м) и Балык-су-баши (3919 м), высотные гребни которых служат как бы краями исполинской вазы, в которые упирается обширная снежная равнина Джика-уген-кез, расстилающаяся у подножия восточной вершины Эльбруса. Сам седой великан, скрытый от наших взоров Гранитными громадами, возносил свою главу к небесам верстах в 25-ти к западу, скорее даже к северо-западу от нас и своим холодным дыханьем наполнял все ущелье. И без того узкое дно ущелья сильно страдало от капризов и непостоянства Баксана: ему тесно среди стенообразных отвесных гор, и он в поисках простора яростно бросается с одной стороны на другую, безжалостно смывая в одном месте, быть может, с величайшим трудом возделанный руками  горца клочок земли, чтобы нанести в другом месте плодородную илистую почву, отложить ее где-нибудь на покинутом перед тем старым руслом и дать в руки человеку щедро вознагражденный за труды уголок, увы, неизвестно, надолго ли. Правобережные склоны и тут дают возможность глазу немножко отдохнуть на кустарниковой заросли, спускающейся местами к самой реке, и молодым сосенкам, группирующимся порой вокруг старой корявой сосны, молчаливой свидетельницы гибели былых своих собратьев под ударами горского топора; а левобережные дают у себя приют редким кустикам травки, здесь чаще проглядывают совершенно обнаженные серые скалы, и редко где на уступе мелькнет зеленеющая площадка, на которой в поте лица трудятся обитатели этого ущелья, представляющего для хлебопашества и сенокоса беднейшую часть всей нагорной полосы в пределах Терской области.

Лет двадцать пять тому назад во всем Урусбиевском обществе насчитывалось не более 2200 душ, и на каменную душу приходилось до 20 десятин пастбищной земли; но горы здесь слишком суровы, каменисты и круты, так что для пастьбы скота можно выбрать в действительности немного у подошвы горы Эльбрус и по обеим сторонам верховья р. Малки и Шаукама в пределах общественных пастбищных земель Большой Кабарды. Теперь население возросло, а количество и качество земли от этого не увеличилось и не улучшилось; что же касается удобных для пахоты земель, то их, безусловно, далеко не достаточно, чтобы прокормить местное население, вынужденное едва ли не все внимание уделить скотоводству; к сожалению, почти полное отсутствие зимнего корма для скота, в виду особенной трудности заготовления и, главное, доставки его с разбросанных нередко по диким утесам участков не дает развиться в надлежащей степени этой отрасли сельского хозяйства. В былые времена довольно прибыльным являлся обмен лучины на просо и хлеб на плоскости; но теперь местами сведены почти на нет старые сосновые леса, а где их не успел уничтожить горский топор, там введение казенного лесничества сильно стеснило свободу распоряжаться им; да и самую лучину на плоскости успел окончательно вытеснить керосин, завоевывающий себе постепенно нераздельное господство и в далеких горских селеньях, так что только в бедных пастушеских кошах да скромных хуторах можно встретить еще воткнутую в стену коптящую сосновую лучину. И все-таки жители не решаются бросить свое бедное в отношении удобных для сельского хозяйства земель ущелье, так как слишком уж велика у них сила привычки и безотчетной привязанности к родным горам и диким дебрям.

Дорога то взбиралась на косогоры, образованные старыми, разрушенными временем гранитными россыпями, успевшими порасти травой и задерниться, со словно вросшими в землю и покрытыми лишайниками острореберными глыбами, то спускалась к самой реке, которая местами имела только слабое паденье и сильно умеряла свой бег. Большие и малые глыбы гранитов (граниты ближе к Куркужану желтовато-серого цвета, довольно богатые выделениями черной слюды (биркита) со средней крупностью зерна; в отдельных глыбах можно было наблюдать крупные включения зеленокаменных пород, частью гнейсового габитуса. У Микузана попадаются часто глыбы светловато-серые, богатые очень крупными порфировидными кристаллами полевого шпата и кварцем с зеленоватыми жилковатыми выделениями, по-видимому, хлорита и роговой обманки) и, по-видимому, прорезывающих их жильных, зеленокаменных пород, устилали дорогу, богатую выбоинами, и наши тяжелые фургоны с большим трудом продвигались вперед, принимая то и дело довольно рискованные положения. Местами приходилось идти по не успевшему еще просохнуть влажному песку, оставленному после себя рекой, не так давно заливавшей волнами своими участки дороги; местами вода не успела еще спасть и тогда нужно было или взбираться на фургоны, или перебираться по каменной ограде еще не успевших освободиться от воды прибрежных луговых полосок.

Вот в стороне от дороги на косогоре мелькнул нарядный домик с плоской кровлей, но чистенькими оконцами и дверьми, выходящими на открытый длинный коридорчик, куда вело несколько ступенек; подле скромно стояли два-три покосившиеся набок почерневшие сосновые строения. Видимо, дела владельца усадьбы пошли хорошо, и он, не желая покидать насиженного места, постарался  только придать  своему дому хотя некоторое подобие виденным им на плоскости образцам. Теперь он сам, еще довольно молодой, среднего роста, с лицом, обрамленным небольшой черной бородкой, в папахе, коричневой черкеске и козловых мягких сапогах, самодовольный, стоял на коридоре, подбоченясь одной рукой и опершись другой на кинжал.  Рядом с ним находилось две женщины-шатенки с длинными косами, в ярких ситцевых костюмах с преобладанием красного и синего цвета, в правильном овале их белого  лица с чуть-чуть только выступающими скулами и тонкими  чертами проглядывала заметно примесь  кабардинской   крови,  значительно  сгладившая  татарский тип. Увидев  нас, они не могли удержаться от любопытства  и быстро сбежали вниз по косогору, но как бы испугавшись слишком  большого числа незнакомых мужчин; остановились в нерешительности на  середине  двора. Маленький черноглазый мальчуган, чистенько одетый в бешметик и чевяки (туфли из козловой кожи) с лихо  надвинутой на затылок барашковой шапкой, игравшийся на том же дворе, оказался смелее, и едва мы поравнялись с усадьбой, как он был уже на дороге, громко смеясь и что-то крича на своем языке; наши казаки пустили в оборот  скудный запас татарских слов, чем привели его в восторг, но когда один из них сделал вид, что хочет поймать его, в глазах мальчика сверкнул злой огонек и он с необычайной легкостью в миг был уже за оградой, грозя оттуда кулачками.

Несколько дальше небольшой горный поток растекался по дороге многочисленными ручейками, терявшимися среди камней по дороге к Баксану. Мы успели отъехать версты четыре от Микузана, перебраться по мосту (высота места около 1400 м) на правый берег Баксана; а кругом уныло глядели все те же сырые утесы, виднелся вверху по-прежнему клочок затянутого облаками неба; в узком ущелье рано начинало темнеть,— даже как-то не верилось, что шел всего шестой час, и только тоску нагоняла на сердце своим шумом шалунья река.

Но вот вдоль дороги стали попадаться одинокие кустики барбариса и можжевельника; как-то светлее и шире выглядела завеса небес, обрамленная контурами расступившихся горных хребтов; из-за соседнего косогора все явственнее доносился какой-то грохот. Мы обогнули уступ, за которым дорога поворачивала немного к востоку, и нашим глазам открылся чудный вид на живописную равнинную котловину, раскинувшуюся на большом пространстве у нас под ногами.

Она представлялась нам сверху сплошным ковром, сотканным из зеленеющих лугов и желтеющих пашен, разграниченных между собой тонким шнурком невысоких каменных изгородей. Величаво-спокойно и широко разлился по долине Баксан; его рукава с переброшенными через них легкими мостиками красиво огибали многочисленные песчаные острова, отчасти покрытые растительностью. Привольно раскинулись по берегам реки коши и хуторки; они не прятались по лощинам, а были все, как на ладони, и весело поглядывали друг на друга, озаряемые пробивающимися из-за горных хребтов лучами заходящего солнца. Горные хребты, словно волшебным кольцом, опоясывали всю котловину, а на юго-востоке серебристыми клиньями на фоне серовато-зеленоватых скалистых утесов мелькали спускающиеся с ближайших высот Сулукол-баши (4258 м) ледники. А прямо наперерез нам с восточных отрогов, мимо робко прижавшегося к скалам скромного хутора, со страшной быстротой и бешеным ревом неслась вся покрытая белоснежной пеной в непрерывной веренице живописных каскадов, грохоча перекатными камнями река Сабалык-су среди нагроможденного окраинного вала аплитоподобных гранитных глыб белого цвета с блестками черной слюды. Местами, под напором набегающих волн, высоко вздымались ее мутновато-зеленоватые воды и тогда казалось, что еще немного, и вся масса их ринется влево, в долину, затопляя хутора, луга и поля. Но вода прорывала заторы, и как бы опьяненная безумьем красавица-река продолжала мчаться по барьеру гигантской арены в объятья клокотавшего внизу в каменных тисках грязного Баксана. Как тростник, дрожал под ногами переброшенный через реку прочный сосновый мост; как легкий туман, колыхалось над упругой поверхностью волн покрывало из веющих свежестью прохлады мельчайших бесчисленных брызг, и невольно вырывалось из груди восторженное «бак-сан» — «погляди, посмотри»!

Высоко над долиною, по карнизу у скал, огибали мы большой полукруг, поднявшись сначала от моста на восток, юго-восток, юг в гору, откуда были уже видны покрытые снегом отроги Эльбруса, а потом, взяв направление на юго-запад, запад, спустились в луговую долину. Многочисленные ручьи скатывались сюда красивыми задумчиво-шумящими водопадами с соседних утесов и растекались на просторе, маскируемые зеленью лугов, куда доверчиво ступала нога доверчивого путника. Рукава широко разлившегося Баксана (он течет здесь на протяжении около двух верст с запада на восток в широком почти направлении и пространство, захватываемое всеми его рукавами достигает полутораста сажен в ширину), образующего местами сплошную водную ленту до двадцати пяти сажен шириной; часто вторгались в полотно дороги и в прилегающие к ней луговые участки. В таких случаях приходилось или перебираться в экипажи, или, при желании, балансировать с известным риском по тонким пластам придорожной изгороди. Особенно доставалось тогда нашей линейке — мало того, что подножки ее скрывались под водой; она в силу неровностей дна и загромождения его камнями нередко накренялась набок, и злополучным седокам, при всех мерах предосторожности, приходилось испытать неприятное ощущение от подмоченного холодной водой сиденья; случалось, что не успевали счастливцы противоположной стороны порадоваться своей удаче, как линейка накренялась в их сторону, и тем устранялся повод с чьей бы то ни было стороны жаловаться на пристрастие судьбы.

В половине седьмого мы подъехали к тому месту, где река возвращалась к своему господствующему северо-восточному направлению у хутора Камыш-апалды, просторные и высокие жилые строения которого из превосходного соснового леса и большие усадебные участки свидетельствовали о зажиточности его обитателей, всем своим внешним видом только укреплявших в путнике первое впечатление. Широкий мост через реку вел к кошу на противоположном берегу; там в узкой расселине скал пролагал себе путь чуть ли не по вертикальной стене утесов горный поток, образуя семь водопадов с довольно большой высотою хрустальной струи. Мы оставили мост в стороне и обогнули концевой уступ окаймляющего котловину с юго-востока хребта. Скрылись из виду жилые строенья, луга и поля. Показались можжевельник и барбарис, а несколько дальше по правобережным склонам поползли смешанные березово-сосновые с одиночными вязами и ольхами леса, с густыми кустарниками кавказской жимолости и ежевики и высокими травянистыми растениями. Дорога шла в тени деревьев по-над самой рекой, собравшей в одно русло свои мутноватые воды. Местами они слишком бурно ласкались к низкому берегу; вымывался песчано-глинистый грунт из-под тонкого почвенного слоя, опутанного войлоком тонких корневых нитей, и гордые сосны тогда как бы нависали над игриво бегущей водой с уцелевшими клочьями прикорневого дерна или беспомощно сваливались в реку, утратив последнюю точку опоры. Напротив высились лишенные кустарниковой и древесной растительности, словно выжженные солнцем, обращенные на юго-восток склоны отрога хребта Зугулла; было видно, как он понижался вдали, изгибая свою контурную линию и уступая свое место другому, так же, как и сам он, вытянутому вдоль по долине реки кряжу, за которым по тесному ущелью пролагал себе путь один из левых притоков Баксана —р. Кыртык-су, берущие начало на восточных склонах Эльбруса у «снежной долины» Джика-уген-кез и меняющего свое восточное направление на южное благодаря стоящим на его пути твердыням хребта Зугулла.

Эльбрус с Терскольского Пика

Склоны обоих прибрежных кряжей обрамлялись мощным валом примыкающих к ним желтоцветных песчано-глинистых по наружному виду отложений, высотой до сорока сажен, обрывающихся почти отвесной стеной к самому дну долины, почти во всю ширину, от края до края, исключая узкой полосы, по которой пролегала дорога, заполненной песками и галечником Баксана. Местами виднелись отдельные валуны, засевшие, как неприятельские ядра, в стене; но издали трудно было определить, представляет ли весь вал, частью размытый на характерные земляные пирамиды, остатки морены двигавшегося некогда ледника, или это просто мощные толщи древних иловатых осадков, отложившихся на довольно спокойных водах и срезанных впоследствии, точно острым лезвием, волнами Баксана, хотя самая форма долины носила здесь характер не озерного котловинообразного расширения, а скорее неширокого прохода, верст шесть-семь длиною, по дну которого Баксан разбивался порою на сложную сеть рукавов, уставши подмывать соединенными силами то низовой берег с полотном дороги, то обрывистые стены глинистого вала, и, образуя обширные отмели, где воды его при слабом падении заливали значительное пространство между двумя берегами. Вдали края долины как бы сближались друг с другом, и в извилистом вырезе их очертаний обрисовывалась столь характерная серебристая трапециеобразная снеговая вершина красавца Донгуз-оруна.

Полотно дороги не везде было достаточно ровно; попадались небольшие подъемы и спуски и просто выступала каменная глыба, не успевшая еще окончательно истереться и сгладиться; но во всяком случае за пять верст пути среди леса под мягкий рокот волн Баксана мы успели немного отдохнуть, и нам не представляло уже особенного труда преодолеть последние остававшиеся до мелькнувшего впереди села Урусбиева две версты, когда дорога уже вышла из леса и сиротливо смотрели на нее лишенные тенистого крова обвалы гранитных и гнейсовых глыб белого, красного и серого цвета и холодные обнаженные утесы. Узкая придорожная полоса у правобережных склонов сменилась довольно широкой береговой террасой; подобное же платообразное возвышение далеко вдавалось в долину и со стороны левого берега сильно сдавившее русло Баксана, и он быстро мчался под уклон, пенясь и грозно шумя в непреодолимом стремлении поскорее вырваться из тисков на широкий простор.

 

ГЛАВА VI.

В столице Урусбия. —Князь Науруз.—Гримасы счастья. —Старый кунак.— Ущелье Адыр-су. —Водопад на Сюлтран-су. — Кыртыкский перевал. —В апартаментах князя.—Тайны ружья «Гиче-шкок».—Священная вершина Минги-тау.

 

Около восьми часов вечера мы переехали по прекрасному мосту на левый берег Баксана. Несколько выше моста шумно вливал в Баксан свои струи Кыртык-су, по обеим сторонам которого на склонах гор Сылтран и Сабалык раскинулось селение Урусбиево, единственный крупный населенный и административный пункт во всем Баксанском ущелье до выхода Баксана из Микузанских теснин. Невдалеке от моста, вправо от дороги, на широкой и возвышенной береговой лужайке виднелась усадьба местного таубия (помещика) князя Науруза Урусбиева (Энергичным трудом отца князя, горского таубия Измаила Урусбиева, принимавшего у себя еще знаменитого Фрешфильда и сопутствовавшего последнему в его восхождении на восточную вершину Эльбруса в 1868 году, проложена на протяжении около 80 верст та дорога, по которой теперь можно без особых затруднений свободно проехать в экипаже от Баксанского поста до селения (аула) Урусбиева. По всей вероятности, прокладка этой дороги потребовала со стороны строителя значительных затрат, так как устройство, хотя и простых, но многочисленных мостов через Баксан и снятие громадных скал не могли обойтись дешево. К сожалению, ремонтировать ее некому, и только благодаря крепкому по природе своей грунту по ней и теперь еще можно ездить довольно сносно. А между тем она имеет громадное значение не только для местного населения, но и для вольной Сванетии, да и в минувшую Турецкую Кампанию она сослужила хорошую службу). Оставив подводы у моста на лужайке, мы отрядили из своей среды небольшую депутацию к князю, состоящему членом Кавказского Горного Общества, чтобы заручиться его содействием в организации дальнейшего нашего путешествия. Княжеская усадьба занимает самое лучшее место на территории селения; посреди большого двора, поросшего густой зеленой травой, стоит довольно большой одноэтажный дом под железной крышей, несколько в стороне, на высоком фундаменте, чистенький, светленький деревянный флигилек, где обыкновенно князь помещает приезжающих к нему интеллигентных гостей, и, наконец, длинный корпус низких дворовых построек из сосновых брусьев туземного образца, без окон, с характерными плетеными обмазанными глиной коническими трубами на плоской кровле — тут находятся кухня, помещение для слуг, сарайчики и специальная чистая и просторная комната для гостей-горцев («кунацкая») с необходимыми специальными принадлежностями.

Князь был дома. Высокий и стройный, в черном бешмете, с дымящейся папиросой в руках, он стоял на лужайке перед флигелем, мирно беседуя о хозяйственных нуждах со своими близкими и дальними родственниками, между которыми бросалась в глаза фигура юркого Бачая, хорошо знакомого с фирновыми полями Эльбруса. Нас приняли очень любезно, посоветовав отложить деловые разговоры до утра, а пока что хорошенько отдохнуть в просторной кунацкой (флигель был занят приехавшими погостить из Нальчика старыми приятелями князя), для чего были отданы соответствующие распоряжения прислуге. Нас было слишком много, чтобы претендовать на большее гостеприимство со стороны князя; к тому же его стада находились тогда на горных пастбищах, а овощи на огороде еще далеко не созрели.

Уже совсем стемнело, когда наши казаки снесли все необходимые вещи, оставшись сами ночевать на полянке у моста подле стреноженных коней. К сожалению, мы слишком понадеялись на туземную прислугу, почти ни слова не понимавшую по-русски, и рано отпустили казаков. С помощью Бачая удалось, правда, раздобыть за четыре рубля хорошего барашка, но полакомиться ароматным шашлыком на этот раз не пришлось: по-видимому, старухи-татарки не поняли нас, бултыхнули целого барана в кипящий котел и преподнесли нам груду вареного мяса, вылив содержимое котла, но каким-то странным соображениям, попросту на двор; хорошо еще, что нашлось молоко и айран. Впрочем, студент В. М. Ройхель и автор этих строк не дождались печального финала, отправившись по опустевшим узким улицам аула в гости к своему старому кунаку — хромому Баксануко, настоятельно приглашавшему нас к себе на новоселье.

Чистенький домик Баксануко, с хорошеньким коридорчиком, крытый новенькой черепицею, производил снаружи и внутри самое приятное впечатление, а когда нас усадили на разостланном на деревянном полу  ковре, и молодая, миловидная хозяйка заботливо подложила каждому из нас по большой подушке, то лично мне стоило огромных усилий, чтобы не смежить глаза в приятной истоме после долгого пути, под звуки колыбельной песни совсем еще юной жены брата хозяина, убаюкивающей подле нас в нарядной стоящей на полу колыбельке спящего маленького первенца.  Мы наотрез отказались утруждать в такой поздний час хозяев приготовлением горячего ужина, как ни казались заманчивыми дымящаяся шурпа (бараний суп) и чихиндыр-кичик (пирог с мясной начинкой), и вполне были удовлетворены свежим овечьим сыром с вареным картофелем и холодным айраном с только что испеченными вкусными лепешками, поданными нам на низком круглом столике, так что мы в полном смысле возлежали за трапезой. Но вслед затем, к нашему изумлению, появился обычный стол, покрытый чистой скатертью, чайная посуда и весело шумящий самоварчик, поставленный и сторонке на маленьком табурете. Все разместились вокруг стола на деревянных скамьях за стаканами горячего чаю, показавшегося нам в этой уютной обстановке особенно вкусным. Хозяйка, по-видимому, хотела исчерпать до конца свою любезность: отлучившись на минуту в соседнюю комнату, она вернулась оттуда с коробкой монпансье и направилась прямо ко мне; когда я протянул было руку к открытой коробке, она удержала меня, а затем, сделав мне знак, чтобы я открыл рот, со смехом, как малому ребенку, вложила туда  собственноручно конфетку; то же самое она  проделала последовательно с моим  соседом, мужем, своей belle soeur и братом  мужа, чернобровым красавцем, непринужденно похлопавшим ее по плечу.

Время прошло незаметно, и близилась полночь, когда мы простились с радушными хозяевами и направились к месту ночлега наших товарищей, осторожно пробираясь по-за домами вдоль обложенных камешками маленьких проточных канавок, питаемых впадающей в верхних частях селенья в р. Кыртык рекою Сылтран-су и прекрасно отправляющих функции канализационной сети. В кунацкой все спало мирным сном, в котором потонули все огорчения прожитого дня. Нам оставалось только бесшумно пройти на свое место и последовать общему примеру. А на дворе стояла тихая теплая ночь (t=18°С; барометр. давл. 686 mm; высота места по анероиду 1530 м), и озаряемые мягким лунным светом расплывались в какие-то сказочные замки изрезанные кряжи соседних хребтов, переливным серебром сверкали быстрые волны горного потока, и руинами исполинской лестницы с изъеденными трещинами ступенями представлялся прильнувший к горным склонам аул с почти плоскими кровлями его частью деревянных, частью каменных домиков, переходящими нередко непосредственно в дворовые площадки соседних усадеб.

В 6 часов утра мой верный Лепорелло — П. Г. Лысенков уже тормошил меня своей загорелой рукой. Надо было понемногу собираться в дорогу и позаботиться насчет осликов для перевозки вьюков и относительно туземцев-проводников. В кунацкой все засуетилось, а волна свежего утреннего воздуха и поток яркого дневного света, ворвавшиеся в настежь открытые двери, скоро поставили на ноги даже тех, чей безмятежный сон не в силах, казалось, нарушить никакая сутолока. Солнце успело уже высоко подняться из-за правобережных баксанских хребтов, крутые склоны которых, покрытые густым сосновым лесом, утопали в глубокой тени. Шаловливо играя в каскадах своих солнечным лучом, вырывалась оттуда по узкому каньону, промытому в гранитах и гнейсах, Адыр-су и шумно катила свои волны в Баксан среди собственных мощных выносов, покрытых лугами и пашнями и как бы обрамлявших красивым изумрудно-зеленым веерообразным плацом подножье породивших их гор. Все вокруг было залито золотистыми лучами и сливалось с безоблачным лазоревым небом в одну светозарную улыбку. (Река Адыр-су на всем своем двадцативерстном протяжении сохраняет юго-восточное, приближающееся к южному, направление и берет начало у одноименного с ней ледника, питаемого общими фирновыми полями западных склонов горной группы Адыр-су-баши (4376 м) и северных склонов горной группы Сары-кол-баши (4256 м); у подножья последней и проходит на высоте (3700 м) так называемый Местийский перевал, по которому можно переправиться в Сванетию, повернув на запад по леднику Лекзыр и затем на юг по южному ответвлению его, питающему поток Тюйбри, принимаемой за исток р. Мулхры. Дорога к Местийскому перевалу идет сначала по левому берегу Адыр-су в узком каньоне, а потом по провалу, в сравнительно широкой долине, по склонам которой, порой на значительной высоте, можно проследить остатки боковых и конечных старых морен, совершенно размытых в более нижних частях теченья реки и перемешанных с валунным выносом боковых притоков реки, частью пересохших и оставивших после себя нагроможденные гряды камней, успевшие порасти лесом. Самый перевал по крутизне, высоте, длине снежного пути и частоте снежных завалов следует отнести к числу очень трудных, если принять во внимание еще и его весьма значительную высоту).

Не смотрели так мрачно замыкающие долину Баксана теснины, сквозь которые ясно виднелись теперь на северо-востоке мягкие контуры куркужанских хребтов, а на юго-западе рельефно выделялись очертанья Донгуз-орунскаго (Донгуз-орун по-татарски  означает «свиной  сарай»;  говорят,  в его ущельях и теперь водится немало кабанов) столообразного массива, словно упиравшегося своими льдами и снегами в темные хвойные леса подступающих к нему отрогов. Не столь высокими и угрюмыми, как ночной порой, представлялись теперь озаренные солнцем склоны хребтов, окаймляющих урусбиевскую котловину с севера, северо-запада и запада. Неустанная вековая работа Кыртык-су и Сылтран-су с их притоками не мало способствовали расчленению некогда цельного массива, и теперь при свете дня пять не особенно высоких, то приостренных, то округленно-вершинных горных групп, обрамленным по гребням редкими стройными соснами, красиво проектировались своими контурами на темно-бронзовом фоне неба. Из-за них вдали, в том направлении, откуда мчалась река Сылтран-су, серебрились фирновые поля Эльбруса, а внизу убегали к Баксану богато орошенные, обрамленные тонкими линиями каменных оградок луга и поля, дополняя своеобразное сочетание красок и приятно лаская взор, уставший скользить по унылым склонам с желто-бурыми обнаженными скалами и мощными осыпями, где лепились с трудом одинокие кусты барбариса и овальной формы темно-зеленые густые заросли ползучего можжевельника.

 (Сылтран-су вытекает из озера Сылтран-ель, расположенного вблизи области фирновых полей Эльбруса на высоте около 3113 м и представляет из себя круглый водоем до полутораста сажен в диаметре. До него можно добраться только пешком после нескольких крутых подъемов и спусков, следуя в западном направлении от Урусбиева по левому берегу р. Сылтран-су и затратив на это до семи часов времени; впрочем, можно прекрасно издали налюбоваться им, пройдя с версту по довольно крутой горе, что прямо на западе от селения, и перевалить через нее. Особенно хорошо побывать там в безоблачное ясное утро, когда так поразительно прекрасен бирюзовый цвет неба, незнакомый жителю равнин. На фоне его рисуются причудливо изрезанные очертания ближайшего хребта, идущего приблизительно параллельно Баксану; за ним, как бы обрамленная снежной полосой, сверкает на солнце зеркальная гладь озера; быстро несется по крутому уклону, мелькая из-за утеса, Сылтран-су, добегает так до встречного исполинского уступа в своем гранито-гнейсовом ложе и низвергается вниз с высоты трех десятков сажен, распыляя всю массу набегающей воды в белоснежные брызги, чтобы через мгновенье снова бешено мчаться уже по дну глубокого и узкого ущелья в виде шумного потока; луч солнца играет всеми цветами радуги в мельчайших каплях стремительно катящихся струй, и отбрасываемые ими на прибрежные скалы красивые тени сами находятся в непрерывном движении, словно несутся в погоню за безвозвратно убегающей водой.

Желающим перевалить с Баксана в долину р. Малки для дальнейшего следования на Кисловодск нужно подняться по крутому склону горы, что лежит на север от села Урусбиева, а затем спуститься в довольно красивое ущелье реки Кыртык, с разбросанными там и сям хлебными полями и продолжить путь по вьючной тропе вверх по течению реки, то пересекая чудные луговые полянки с приютившимися подле небольшими пастушескими стоянками-кошами, где изготовляют сыр и айран, то пробираться с большим трудом по крутым косогорам. Местами встречаются и редкие сосны, но только до высоты приблизительно в 2450 м, являющейся здесь пределом древесной растительности. Верстах в десяти от сел. Урусбиева подле тропинки выбивается на поверхность углекислый источник, напоминающий несколько солоноватым вкусом воду «Ессентуки № 4» и, по отзывам туземцев, очень полезный и людям, и скотине; а верстах в пяти от него, уже за горой Ислам-чат, на хребте  Шауком-сырт  лежит и самый перевал Кыртык-ауш (3240 м), по которому тропа ведет уже в богатые превосходными пастбищами верховья р. Малки с ее живописными водопадами и расположенными подле в трех природных глубоких водоемах мощными минеральными углекислыми источниками, получившими благодаря своей бурной игре название горячих или кипящих, хотя температура их около 14°R. Туземцы прибегают к помощи этих источников в случаях сильных ревматизмов, придерживаясь выработанного еще дедами оригинального  способа пользования целебными водами. Неподалеку от «нарзана» — так они  называют эти источники — на  ровном месте вырывают яму, длиною сообразно  росту пациента и глубиной до 1/4 аршина; дно и стенки ямы тщательно просушивают и сильно нагревают при помощи разводимого в ней костра, затем угли выгребаются и устраивается особое ложе из травы, покрытой сверху войлоками и овчинами. Тем  временем больного помещают в один из нарзанных водоемов, а через некоторое время переносят его оттуда совершенно нагим на руках в яму, плотно укутывают  овчинами, чтобы прекратить по возможности всякий доступ свежего воздуха, и сколько бы он ни молил и ни вопил, его выдерживают в таком положении до тех пор, пока не выступит пот на овчинах, после чего злополучному узнику дают, наконец, возможность подышать свежим воздухом и освобождают от тисков. Так по крайней мере практиковалось еще несколько лет тому назад, и, как говорят, после такого радикального приема лечения больные быстро  поправлялись и уезжали с «курорта» домой верхом на коне без всякой посторонней помощи. (Ежег. К. Г. О. № 3).)

Синеватые змейки дыма взвивались над кровлями жилищ аула и медленно таяли в прозрачном утреннем воздухе; потянулись женщины за водой с длинногорлыми металлическими кувшинами за спиною; улицы огласились пронзительным ржаньем ишаков (климатические и почвенные условия (здесь может вызревать из хлебных злаков только ячмень, а  именно, кукурузу и пшеничную  муку приходится приобретать на стороне) делают естественно  скотоводство  главным занятием урусбиевцев, и как только зазеленеет весной  на  предгорьях  молодая  трава, почти все взрослое мужское  население,  за  исключением  почтенных  стариков  и  глав  семейств, покидает аул до осени. Из скотины дома  оставляют только дойных коров с их телятами, редко верховую лошадь для поездки, преимущественно же ишаков для различных хозяйственных надобностей и заготовки дров на зиму), отправляющихся с хозяевами на соседние коши - кыртыкские пастушеские и баксанские хутора; молодой муэдзин прокричал с минарета положенный стих из Корана; несколько стариков в теплых халатах и обмотанных белою чалмою барашковых шапках с красным верхом (побывавшие в Мекке «хаджи») не спеша проследовали по деревянному мосту через Кыртык к старенькой мечети; купцы медленно раскрывали свои лавки, самодовольно оглядывая свой товар и перебрасываясь короткими фразами с зазевавшимися прохожими. (Торговля преимущественно  в  руках горских евреев, которых здесь несколько семейств; все они выходцы из Нальчика, где впервые осело сорок семейств горских евреев еще во времена зенита славы Шамиля, позволившего им переселиться на новые места из Дагестана. Внешним образом жизни, костюмом и вооружением они нисколько не отличаются от коренного туземного населения, с которым живут в полном ладу и в домашнем обиходе пользуются туземным языком. Доставляя населению из Нальчика керосин, бакалейный и  мануфактурный товар, они в то же время служат и посредниками по сбыту  на  ярмарку в город Георгиевск (не особенно  далеко от Пятигорска)  скупаемых  у туземцев шерсти, бурок, паласов (род плотного войлочного покрывала) и горского светло-серого сукна).

Пока наши казаки ходили раздобывать по селению яиц, молока и керосина на дорогу, мы прошли в кабинет любезно пригласившего нас князя и при его посредстве довольно скоро уладили все дело относительно вьючных ишаков и проводников по фирновым полям; это избавило нас от обычной в таких случаях длительной процедуры бесплодных, окончательно выводящих из терпения даже спокойного человека, переговоров с переполняющими саклю, в которой вы остановились, туземцами, не знающими положительно цены ни самим себе, ни своим ишакам, то со всем как будто соглашающимся, но вслед затем отказывающимися от принятого решения и начинающими заламывать невероятные цены, чтобы в конце концов, при вашей настойчивости, вдоволь накричавшись, пойти на уступки и оказаться в общем милыми людьми.

Роскошный персидский ковер покрывал всю стену позади массивного письменного стола и был увешан сверху донизу живописно сгруппированным всевозможным старинным родовым холодным и огнестрельным оружием. Тут были и дагестанские кинжалы с широким лезвием, и кривые турецкие сабли, и кремневые длинноствольные пистолеты, и такие же узкоприкладные ружья с граненым стволом, а между ними и знаменитое «Гиче-шкок», из которого, по преданию, было уложено двенадцать кабардинских князей, и массивные турьи рога — все в золотых и серебряных с чернью оправах, с перламутровыми и костяными инкрустациями. (При всей несомненности исключительного влияния на обитателей Северного Кавказа кабардинских князей, нельзя не оспаривать факта будто бы полной, почти рабской зависимости от них горско-татарских князей-таубиев. По крайней мере нельзя не считаться с тем документально подтверждаемым фактом, что в том случае, когда совершалось убийство каким-нибудь действительно подвластным кабардинским князьям одного из этих последних, истреблялся сплошь и рядом целый род злополучного князька, между тем, если кто-либо из горско-татарских таубиев убивал кабардинского князя, то таубии платили за это обычную «кровь» кабардинским князьям, как свободные равносвободным. Практически это повело даже к тому, что если нужно было убить кабардинского князя, то старались привести это в исполнение рукою таубия, дабы не навлечь на своих единоплеменников страшной мести со стороны кабардинских князей по праву господ над рабами. Так, между прочим, расправились в свое время с князем-деспотом Аслан-беком Атажукиным; его заманили в Чегемское ущелье, и здесь он был убит во время пира из ружья «Гаче-шкок» горским таубием Басьятом Балкароковым на родовой земле Балкароковых «Ак-Топрак». Впоследствии уже вошло как бы в обычай избирать не только горского таубия орудием мести в отношении кабардинских князей, но и осуществлять самый акт такой мести именно с помощью ружья «Гиче-шкок»).

 Безмолвно глядели на нас бесстрастные свидетели былых кровавых битв, дорогою ценою которых покупалась свобода, и шумных пиров среди насиженных скал и лесов под звуки песни народного барда, облачившего в форму поэтической импровизации те или иные яркие эпизоды из истории долгой борьбы со сванетами и кабардинцами, сильно теснившими мирное татарское племя, или посвящавшего вольную песню свою героическим сказаниям о древних некогда будто живших на Северном Кавказе от Черного моря до Волги нартах-богатырях, отличавшихся величественной и привлекательной наружностью и прославленных в памяти потомства подвигами благородства, бесстрашия и силы.

Беседа сама собою перешла на тему о величавом Минги-тау. Князь очень охотно делился с нами по этому поводу вынесенным им из рассказов своего родного отца, князя Измаила Урусбиева, сопутствовавшего, как известно, знаменитому Фрешфильду в его восхождении  на Эльбрус в 1868 году.

Со слов отца, князь настоятельно рекомендовал нам избрать для восхождения  горный кряж, окаймляющий справа  Терскольский  ледник, а  не путь по береговым склонам ледника Азау; но к самой мысли о восхождении на вершину  Эльбруса  князь  относился  несколько  сдержанно-скептически, и нисколько не скрывал своего сомнения относительно  того, удалось ли вообще кому бы то ни было достигнуть заветного пункта, исключая  разве только англичанина  Фрешфильда, светлая память  о котором, по-видимому, продолжает быть окруженной в семье князя ореолом глубокого уважения. А между тем, все  те лица, которых мы привыкли встречать в списке счастливцев, побывавших на вершине седого великана, не миновали гостеприимного княжеского дома; одни из них оставили только слабый след в детских впечатлениях тогда еще бывшего слишком юным князя Науруза, с другими он лично познакомился уже в качестве старшего представителя своего рода. Может быть, причиной такого скептицизма является то обстоятельство, что над всеми урусбиевцами,  соглашавшимися, — а  таких,  как свидетельствуют иностранные и русские путешественники, приходится  искать чуть ли не днем с огнем — и действительно пытавшимися подняться с европейцами на Эльбрус, висит  какой-то рок: никто из них на самом деле, исключая покойного спутника Деши Булая в  1884 году, так-таки и не был на вершине Эльбруса. То непогода заставляла весь караван преждевременно поворачивать назад, то разыгравшаяся снежная буря, оказывающая какое-то оцепеняющее действие на мирного сына гор, когда, казалось, цель была уже совсем близка к осуществлению (Агбай при восхождении Пастухова в  1896 г.), и более сильные волей натуры выходили победителями; то, наконец, неожиданный приступ горной  болезни парализовал на большой высоте в тихую ясную погоду все усилия туриста, который беспомощно валился на надежные руки преданных горцев, спешивших скорее покинуть горные склоны и еще более укрепившихся  в правдивости народной  легенды о недоступности для смертных  Минги-тау, царящей над всем краем и ставшей как бы священной вершиной.

ГЛАВА VII.

Былое Баксана. —У конечной морены. — Величавые пики. —Колыбель лавин. —Секрет ручья. —Идилия альпийской долины. — По ложу древнего ледника. — Ущелье Ирик.—Тайны холодных окрашенных волн.—У алтаря святилища лесов. Хутор Теченекши. —За ткацким станком. —Лесом частым и дремучим Долина Адыл-су.— Кратчайший путь в Сванетию. —Придорожная мельничка. Казарма Юсенги. —Станичник. —Сила соблазна.—В тени вековых сосен и берез. —Туманы над Сюдами.—Бедаевский поселок.—Баксанские «нарзаны».—Каскады р. Когутай. —Хутор Иткол.—Конец колесного пути. — С котомкой за плечами. Верховья Баксана.—Донгуз-орунский перевал.

 

В 11 часов дня мы покинули гостеприимную усадьбу, напутствуемые благопожеланиями князя, обещавшего приехать в условленный день своими гостями на Донгуз-орунский перевал и понаблюдать оттуда за нашим восхождением. Вскоре наши громоздкие фургоны снова тяжело громыхали по урусбиевскому мосту, на который еще накануне вечером мы вступали истомленные и ворчливые. Не менее ста тридцати верст отделяло нас, теперь от Пятигорска; вот уже два дня, как мы не покидали берегов Баксана и могли вдоволь налюбоваться на его живописную поперечную долину, где значительные котловинообразные расширенья, хранящие мощные толщи озерного аллювия, чередуются с узкими ущельями промыва, приобретающими особенную прелесть в тоне развития пластов известняков. Размыв, выветривание, отложение - эти великие процессы разрушения и созидания, тесно переплетающиеся между собою, нашли себе здесь в прошлом и не перестают находить и поныне яркое выражение, невольно приковывающее взор путника. Река, образовавшаяся от стаиванья льдов, покрывающих горные вершины, встретив на своем пути преграду или в виде задерживающих размывание более твердых пород, или в виде преграждающих ей дорогу поперечных каменных валов, нагроможденных выносами стремительных боковых притоков, приостанавливала свой бег и направляла свою размывающую силу в сторону более податливых боковых склонов первичной долины, давая толчок к возникновению озеровидного расширения, а может быть, и временного котловинного озера. Впоследствии подобное расширение наполнялось постепенно осадками самой реки и материалом, скатывавшимся и смывавшимся ручьями с соседних горных склонов, превращалось мало-помалу в аллювиальную равнину, по которой струилась река, успевшая промыть более или менее узкий проход в преграде для стока своих вод. И так повторялось не раз, пока, наконец, неутомимая река не получила свободного доступа на привольный равнинный простор, оставляя далеко позади вдоль склонов своей долины валы береговых террас, то уцелевших где-нибудь высоко над теперешним ложем реки в виде небольших клочков, то возвышающихся на значительном протяжении лестницеобразно в три или четыре яруса в более широких частях современной долины. Нередко они сложены вовсе не речными отложениями в тесном смысле этого слова, а главным образом столь обманчиво напоминающими поддонную морену селевыми заносами, то есть отложениями  тех случайных потоков, которые так часто возникают в горах то в том, то в другом месте после каждого сильного ливня или слишком быстрого таянья снегов на вершинах и стремительно мчат вниз, увлекая при случае и встречные на пути по склону крупные глыбы, огромные массы щебня, перемешанного с мелкою дресвою и глиной. А там, где свободно могут гулять сухие северо-восточные ветры, врывающиеся в долину со степей, не дающие укрепиться растительности, и по тем или иным причинам нет на лицо благоприятных условий для возникновения достаточно сильных ручьев, там по крутым склонам образуются мощные скопления продуктов выветривания в виде осыпей конической формы и спускаются далеко вниз своими растянутыми основаниями, внося еще лишний резкий штрих в унылую картину полуобнаженных скал с жалким, выжженным солнцем травянистым покровом, тогда как в расстоянии какой-нибудь одной или полутора версты, только на противоположной стороне реки, развивается пышная растительность и радует взор сочная зелень густых трав, дерев и кустарников.

Теперь нам оставалось всего двадцать пять верст от Урусбиева до конца Баксанской долины при общем поднятии в шестьсот с лишним метров. Наша дорога шла по правому берегу Баксана в северо-западном направлении; она то приближалась к самой реке, то несколько удалялась от нее, и тогда ее с двух сторон окаймляли почти непрерывными линиями сложенные из камней или из сухих ветвей барбариса невысокие ограды, за которыми зеленели роскошные луга, колосился ячмень и созревал картофель, получивший здесь большое распространение. Перед нами раскинулась широкая долина, сильно выровненное дно которой, постепенно повышаясь по направлению длины ее, почти сливалось с очень низкими берегами реки. На самой дороге из-под толщи светло-желтого песка, нанесенного ли сравнительно недавним разливом, или наметенного ветром с соседних береговых грядок, то там, то сям пробивались упругие, не утратившие в долгом плену своей жизнеспособности ветви ползучего можжевельника. Кое-где и среди луговинок мелькали вместе с редкими кустиками барбариса его мохнатые приплюснутые шапочки, а правобережные склоны долины сверху донизу были покрыты темно-зеленым густым и стройным сосновым лесом. На другом берегу тоже вилась узкой лентой дорожка и мелькали луга, огороды, поля; как и здесь, там ютились над ручьями небольшие коши из одной-двух саклей, сложенных наполовину из окатанных рекою камней, наполовину из почерневших от времени сосновых бревен, с низкими двускатными земляными крышами, поросшими травкой. Только несколько уже была там прибрежная долинная полоса, да уж больно угрюмо смотрели полуобнаженные крутые скалистые склоны, покрытые вместо чудного леса жалкими кустиками травки и огромными осыпями; все живое, казалось, способны они заглушить и подавить, но не в силах были совладать с упругим и гибким можжевельником, и он смело вторгался туда, как дивный символ  несокрушимой выносливости  в  тяжелой и упорной борьбе. Впереди, на юго-западе долина замыкалась величественным Донгуз-орунским массивом (4469 м), сверкавшим на солнце своими ледяными стенами, и огромный поперечный вал древней конечной ледниковой морены как бы преграждал на шестой версте от Урусбиева дальнейший путь к зачарованным чертогам холодного величия. Мрачный горб беспорядочно нагроможденных гранитных и гнейсовых глыб, покрытых мхами и лишайниками и сцементированных глинистыми продуктами разрушения горных пород, грозно надвигался с левобережных склонов, сливаясь с ними в одно целое. Баксан глубоко зарылся в размытую моренную толщу и страшно ревел, быстро мчась под уклон среди обнаженных моренных скал и обдавая их яростно пеной.

В час дня, немного не доходя до моренного вала, мы переправились на левый берег по зыбкому мосту из продольно положенных сосновых бревен. Высеченная местами в скалах, носящих ясные следы пороховых запалов, узкая дорожка вилась некоторое время высоко Надь бурлящей рекой вдоль безжизненных, пустынных, лишенных растительности отвесно нависающих громад. А напротив ярко зеленели веерообразные каменные поляны, сложенные из старых валунных и песчано-галечных наносов боковых небольших притоков Баксана. Далеко в вышине над покрытыми густым сосновым лесом склонами чернели остроскалистые пики Андырчи и Курмычи (4058 м) с повисшими на их обращенных к юго-западу страшно крутых склонах узкими фирн-глетчерами. Красивые параллельные борозды тянулись по поверхности их сверху донизу, указывая пути, по которым скатываются снежные лавины; на сером фоне конечных морен, зажатых в каменных желобах, струились серебристые змейки родниковых ручьев, и два рожденных или отдельных горных потока, исчезнув на время из виду в густой чаще соснового леса, а потом мелькнув раза два живописными каскадами, вырвались на пологие склоны каменистых полян накопленных веками речных выносов, питая своими водами крохотные мельнички ближайших хуторов и многочисленные оросительные канавки сплошной пелены полей и лугов.

Прошло еще каких-нибудь пятнадцать минут и дорожка побежала вниз по мягкопологому луговому склону еще так недавно угрюмо смотревшей конечной морены. Дно долины уже не было, как прежде, плосковыровненным во всю ширину ее. Каменистые поляны, обрамляющие правобережные лесистые склоны, слегка пологие и широкие, глубоко вдаваясь в долину, местами невысоко, но круто обрывались над быстро несущейся рекой; и в лучших случаях только левый берег оставался низким и плоским, но поросшим ивняком, березняком, барбарисом, тальником и лоховником, образующими довольно густую заросль, которая поднималась отдельными языками до известной высоты и на соседние склоны хорошо сохранившихся остатков боковой морены. Неширокою плоскою террасою тянулась она версты на три, скрадывая крутизну склонов первичной долины, и сверху донизу покрывали ее чудные луга, на ярко-зеленом фоне густого дерна которых из различных видов семейств злаковых и мотыльковых (Trifolium, Poa, Phleum, Vicia, Potentilla, Gypsophilla, Silene и др.) красуются поражающие яркостью своей окраски и величиною разнообразнейшие цветы других растений, принадлежащих к семейству губоцветных, коричниковых, мотиковых, колокольчиковых, ворсянковых, маковых, зонтичных. За уступами морены снизу не было видно приютившихся поближе к угрюмым скалам со следами ледниковой шлифовки небольших хуторов, и мы были приятно удивлены, когда на дороге нас встретили полураздетые ребятишки с деревянными объемистыми чашками в руках, наполненными холодным вкусным айраном; они завидели нас издали и поспешили сверху навстречу с благодатным напитком, всю прелесть которого особенно хорошо постигаешь в жаркий день после долгого пути.

Немного спустя  наша дорога оказалась залитой на несколько сажен чистой, прозрачной холодной водой небольшого ручья, вытекавшего из узкой боковой долины, промытой в моренной толще и прилегающей  к ней части соседнего хребта. Трудно было узнать в нем левый приток Баксана — Кубасантис-су, так бурно шумящий на уровне моренного плато; густая сеть проведенных от него во все стороны оросительных канавок отняла массу воды; обеднявшая движущей силой река не могла уже совладать с мощной толщей наносов, выполняющих  ее русло. Ишаки с нескрываемым удовольствием прильнули к  чистой студеной воде; это  удивительное  животное, способное питаться самой жесткой травой, оказывается чрезвычайно требовательным в отношении чистоты питьевой воды, и стоит только  замутить ее, чтобы ишак немедленно же отвернулся от нее. А вправо от нас в верховьях бокового ущелья Кубагантис-су, над ласкающей взор ширью расстилающейся внизу  идиллической альпийской  долины с  хуторами и отдельными пастушескими кошами, мягкими бархатными горными лугами, уцелевшими от пасущегося скота, с покрытыми курчавыми кустарниковыми зарослями и темными хвойными лесами склонами и тихо  журчащими ручьями, несущими свои серебристые струи в быстро катящую мутные  волны реку, в небольшом поле зрения ослепительно сверкали  на солнце краевые части далеких фирновых полей; и на фоне их гордо высились к  темно-бронзовому небу, точно сторожевые башни, нависшие над стремнинами черные скалы, принадлежащие к горной группе  Ирик-чат-алы, составляющей самое восточное ответвление Эльбрусского массива.

Вот несколько раздвинулись склоны долины; больше места очистилось для низинной равнины, и под сенью прибрежных кустарников Баксан разбился на несколько рукавов, омывающих поросшие густым гребенчуком небольшие острова. Дорога приблизилась к подножью террасовидной боковой морены, постепенно переходящей в новый поперечный вал, надвинувшийся со стороны левобережных склонов. Казалось, он непосредственно продолжался в обширную плосковозвышенную изумрудную зеленую поляну, примыкающую к противоположным склонам долины, где искрилась на солнце река Джантыр-тала с сверкавшим над ее верховьями ледяными панцирями Андырчи и Курмычи. Но то был только простой обман зрения, и низинная равнина продолжала извиваться немного суженной лентой, переместившись на известном протяжении всецело в сторону правого берега реки, сильно подмывавший теснивший ее левобережный моренный уступ. Самый вал не поражал уже взора своей громадой и мрачным величием; мягки были изгибы его, он весь утопал в зелени лугов, и, огибая концевой его мыс, дорога только некоторое время шла по обрывистому крутому берегу над бурлящей в сдавленном ложе рекой. Потом, после маленького спуска, мы опять продолжили наш путь по широкой длинной равнине среди кустов барбариса, ивняка, березняка, лоховника и тальника, под тихий рокот прозрачных и чистых ручьев, обвеваемые глубоким покоем, господствовавшим над долиной и окружающими высотами и наполнявшим миром и отрадой смятенное сердце затерявшегося странника. На заднем плане, на темном фоне лесистых ущелий теперь обрисовывались во всей своей совокупности ледяные громады Донгуз-орунского массива, упираясь в синеву небес ослепительно сверкающими фирнами своих плоско-округленных и усеченно-пирамидальных вершин, что вносило в общую идиллическую картину еще особую черту невольно возбуждающей какое-то благоговение дарственной величавости, смиряющей треволнения души.

Отдельные остатки боковой морены цеплялись еще за скалистые склоны, и на зеленом фоне травянистого покрова кое-где в вышине одиноко серели небольшие земляные пирамидки, как бы бросая с немой укоризной последние взгляды на обширное поле приходящей к концу неровной долгой и упорной борьбы с могучей размывающей силой текучей воды. Но скоро они перестали попадаться на глаза, в только следы ледниковой шлифовки на выступающих скалах по-прежнему довольно крутых склонов левобережного хребта свидетельствовали о двигавшемся некогда в этих местах громадном леднике, выполнявшем верховья баксанской долины и, быть может, в значительной степени придавшем ее склонам ту крутизну, которая сохранилась и поныне. Несколько крупнообломочных осыпей доходили своими расширенными основаниями до самой дороги в роскошной оправе соседних нагорных лугов, и куски гранитов, омываемые тихими струями придорожных ручьев, красиво отливали на солнце то густыми скоплениями алмазно-блестящих табличек черной слюды, то розовато-серой мозаикой неделимых кварца и  полевого  шпата,  то  необычайно  крупными  и сильно вытянутыми порфировидными вкраплениями этого последнего, резко выделявшимися своей белизной на общем сероватом фоне природы.

Было уже два часа дня. Как-то больше стало видно неба вправо от нас; в фестончатых выемках левобережного гребня ясно замечалось некоторое общее понижение в юго-западном направлении; самые склоны его сделались менее крутыми и приняли слегка бугристый вид. Показались редкие сосны почти над самой рекой на противоположном берегу Баксана, собравшего в одно русло свои воды и шумно катившего их по заметно наклонному каменистому ложу. Лес постепенно захватывал дно долины, и вся она, обрамленная красивой контурной линией надвинувшегося почти наперерез ей горного кряжа, взбегавшего крутыми контрфорсами на северо-запад, представляла теперь со сверкающими вершинами Донгуз-оруна чудное сочетание красок и тонов искрящихся бриллиантами снежных вершин, пышного наряда лугов, бурых скал, желтовато-серых наносов, темной зелени лесов и бирюзово-синего безоблачного неба.

Вскоре обрисовалось широкое устье бокового ущелья Ирик-су, левого притока Баксана, берущего начало у концевого одноименного с ним глетчера, покоящегося на восточных склонах Эльбрусского массива. Бешеный горный поток вырывался оттуда и отраженный мощным валом своих же древних выносов вливал под сильно приостренным углом в Баксан свои неукротимые желтовато-красные волны. Они не могут, однако, скоро смешаться с молочнообразными волнами Баксана, и долго еще те и другие катятся рядом и общем русле красивой двуцветной лентой. И окраску, и больший удельный вес, препятствующий быстрому смешению со светлыми глетчерными водами Баксана, придаст водам Ирика сносимый им вниз красноватый детрит и розоватый туф, место отложения которого находится, по-видимому, на довольно большой глубине, под мощными лавовыми потоками позднейшего происхождения, так как Ирикский глетчер сильнее всех других глетчеров Эльбруса углубил свое ложе, и его язык оканчивается на высоте около 2540 м.

Мощные древние выносы Ирика перемешались с древними отложениями Баксана и образовали обширное каменистое плато, лопастевидно отходящее от ближайшего горного отрога и ограниченное в своей свободной части довольно ровно и правильно скошенными бортами, придающими ему, при взгляде издали, вид невысокой усеченной многогранной пирамиды. Далеко вперед выдвинулась она своим притупленным двугранным углом и рисуется путнику среди царственной тишины, прерываемой лишь рокотом волн, каким-то природным, покрытым чудным изумрудно-зеленым ковром, алтарем пред таинственным святилищем чащи лесной, сплошь заполнившей дно остающейся части долины Баксана, которая врезалась глубоко в твердыни Главного Кавказского хребта.

Переправившись по мосту, переброшенному через Ирик подле прижавшегося к поросшим густой травой прибрежным склонам хуторка, мы оказались у самой подошвы живописного плато, на довольно широкой береговой террасе, ясно свидетельствующей о более высоком положении устья бурной реки в прежнее время. Но по мере того, как наша дорожка огибала склоны плато, обращенные к Баксану, терраса все более и более выклинивалась под влиянием бурных ласк стремительных волн Баксана, довольно круто изменяющего здесь прежнее северо-восточное направление своего течения на почти широтное; и нам пришлось на несколько томительных мгновений забыть про все красоты окружающей природы, когда громоздкий наш фургон повис было одним задним колесом над самой рекой в том месте, где дорожка вьется по узкому карнизу на высоком обрывистом берегу..

Девственные прежде луга на поверхности плато уступили отчасти место полоскам ячменя и картофельным грядкам расположенного подле в тени старых развесистых сосен небольшого хутора. Сакли тут были исключительно бревенчатые с неуравненными концами венцов обычной баксанской архитектуры; материалом для незатейливых изгородей служили тонкие жерди. Почти все обитатели хутора от мала до велика были в отсутствии, на полевых работах в горах и на соседних кошах, где сосредоточивается летом все молочное хозяйство. У порога ближайшей сакли под навесом сидела за ткацким станком, заготовляя горское тонкое светло-серое сукно, пожилая татарка, с не лишенными благородства чертами лица, носившими следы не увядшей еще былой красоты; на ней было коричневое платье и длинная голубая рубаха с серебряной шнуровкой на груди; а голова повязана была шерстяным платком; подле стояла уже заготовленная основа с начатым рисунком ковровой ткани; несколько в стороне лежал на земле деревянный станок для дубления кожи. В ответ на приветственные слова Бачая и наш поклон она не спеша поднялась с места, скрылась на время внутри темной сакли и вернулась с чашей неизменного айрана; ей пришлось потом еще несколько раз, нагибаясь, проникать через низкую дверь в свое жилище, но принять от нас самую скромную плату она согласилась только после настойчивых упрашиваний с нашей стороны и заявления Бачая от нашего имени, что деньги мы даем на сладости ее ребятишкам.

Шел третий час дня. Мы успели отъехать от Урусбиева всего каких-нибудь двенадцать верст. До предположенного места ночлега оставалось еще добрых пятнадцать верст. С утра сильно парило. На небе показались кучевые облачка, сгущавшиеся в небольшие тучки. Надо было торопиться, чтобы уйти от дождя. А между тем кругом так было хорошо, ветерок так приветливо и нежно шумел в стройных соснах, каждый миг давал столько новых глубоких и сильных впечатлений от этой в одно и то же время грозной и ласкающей, устрашающей и неотразимо влекущей к себе, безнадежно унылой и бесконечно прекрасной горной природы, что голос холодного рассудка смолкал пред веленьями опьяненного сердца.

Дорожка оставила бугристый вал, непосредственно примыкавший к крутым, близко надвинувшимся склонам соседней горы Бука-баши (2433 м), и побежала по неширокой, но более ровной терраске. Из-за деревьев красиво мелькали, несясь почти параллельно одна другой, словно гнались в запуски, две серебристые змейки — Баксан и его правый приток Адыл-су, отделенные друг от друга узкой и низкой каменной грядой. Вот и мостик. Он переброшен через Баксан почти напротив устья боковой довольно глубокой долины, откуда и вырываются шумные, мутные воды Адыл-су, отброшенного вслед затем вправо его же собственными старыми выносами. В верховьях своих долина циркообразно расширяется, и там, в глубине ее, позади густого леса, в рамке горных лугов и буровато-серых осыпей сверкали мощные покровы льдов и снегов, спускающихся разорванной бахромой в короткие краевые ущелья с увенчанных ими  мрачных и грозных острых скалистых пиков и зубчатых гребней Башкара, Бжедуха и Чатын-тау (4364 м). Их грандиозные массивы принадлежат уже к Сванетской части Главного Кавказского хребта, но, вздымаясь на такую большую высоту над расположенной почти у самой подошвы их верхней частью Баксанской долины (высота места у моста по анероиду около 1850 м), естественно заслоняют от взора наблюдателя прелестную царицу Сванетских гор Ужбу (4721 м), возвышающуюся несколько южнее.

С мостика, открывавшего чудный вид на стройные пирамидально-конические контуры снеговых вершин Азау, лежащих к западу от Донгуз-орунского массива, который остался теперь влево от нас, заслоненный высокими правобережными склонами долины, направлявшейся почти прямо с запада на восток. Подле моста, на другом берегу, красовалась караульная будка для дежурного ветеринарного стражника, на обязанности которого лежит наблюдение за прогоняемым сванетами скотом (лошади и коровы) из Баксанской долины, где они его обыкновенно приобретают или обменивают на катеров, к себе домой через перевал в верховьях долины Адыл-су. Действительно, это кратчайший путь, но он сопряжен с громадными трудностями, и сванеты предпочитают делать обход по ущелью несколько выше впадающей в Баксан р. Юсенги, нежели рисковать жизнью в обманчивой и коварной долине Адыл-су, так что пост у моста является почти совершенно излишним. Первые три-четыре версты вы не нарадуетесь дорогой в этой, бесспорно, на редкость живописной долине; но дальше вам приходится идти по крутым и зыбким осыпям над грозно бурлящей рекой; встречный ручей может во всякое время почти совершенно отрезать ваш путь, превратившись после дождей в стремительный и все сокрушающий поток; наконец, по дороге к самому перевалу вы совершенно не гарантированы от того, что шальная лавина, сорвавшаяся в верховьях любого бокового ущелья, не захватит вас в своем головокружительном падении и не погребет вместе со всем вашим скотом под обломками снега, льда и груды камней, если в этом не предупредят ее нередкие в этой области грандиозного выветривания каменные обвалы обрушившихся скал.

Правобережная нижняя береговая терраса была слишком узка, и дорожка почти непосредственно от моста взбежала на верхнюю, широкую и равнинную, только местами обрамленную невысоким бортовым каменным валом у горных склонов, покрытых как и вся терраса, великолепным высокоствольным лесом. Чудным бальзамическим ароматом вековых великанов пахнуло нам в лицо. Живительная прохлада обвевала нас со всех сторон в тени густых дерев, сквозь пышные кроны которых показывались иногда на фоне темно-голубого неба величественные вершины, ослепительно блистая своими вечными снегами под яркими лучами южного солнца. Какая-то убаюкивающая сердце тишина, полная томной неги, была разлита вокруг; рокот волн Баксана едва доносился в лесную глушь. Там и сям  замелькали, кокетливо  краснея  душистыми  головками, сочные ягодки земляники (это 31-го июля!), и тогда уже, безусловно, все мы разбрелись по лесу, оставив вещи и лошадей под надзором установивших своеобразное дежурство ямщиков.

Сухая, частью песчаная, богатая детритом вулканических пород почва, по-видимому, необычайно благоприятствовала пышному росту сосны, являющейся здесь безусловно господствующей породой деревьев; и только там, где почва была повлажнее, у подножья горных склонов, среди поросших густым мхом гнейсовых утесов и свалившихся глыб красовались и небольшие группы нарядных кудрявых берез, окруженных лоховником, тальником и кустами малины и ежевики. Незабудки, лютики, гераньки, колокольчики приветливо кивали своими ярко окрашенными цветками из-за нарядных дерновинок шелковистой, высокой травы. Опенки и рыжики изредка скромно белели в прикорневых ложбинках. Но звонкие песни птичек не оглашали здесь чащи лесной, и как будто живым существам был заказан доступ в него; разве только серенькая завирушка выпорхнет где-нибудь из прибрежных кустов, редкий мотылек с ярко-оранжевыми крылышками, обрамленными черным узором, запустит свой хоботок в бедный нектаром венчик лесного цветка, да маленькая ящерица, пробираясь к лакомой ягодке, остановится на миг перед вами и испуганно шмыгнет в придорожные камни, сверкнув своей чешуей.

Вот горы близко надвинулись справа; мы снова собрались подле наших фургонов. За рекой, на широком луговом плато, у подножья так же безлесных пониженных отрогов раскинулся довольно большой хуторок. Вспомнилось мне и Лысенкову, как год тому назад нам пришлось в этом месте укрыться от набежавшей дождевой тучки в маленькой пустой мельничке у ведущего к хутору мостика, и как сладко проспали мы около часу на пыльных жерновах, пока яркое солнышко не заиграло на обрызганной крупными каплями листве дерев. На этот раз ничто не мешало нам беспрепятственно продолжать наш путь, и скоро густая чаща леса скрыла от нас и хутор, и мост, и реку.

Так незаметно прошли мы все шесть верст. Дорога перешла по мосту опять на левый берег Баксана, где среди широкой и ровной лесной полянки, окаймленной частью луговыми, частью поросшими кустарниками склонами приютилась небольшая ветеринарная казарма. Старый мой приятель фельдшер Мишин, типичный червленский казак, невысокого роста, коренастый, с обрамленным густой черной бородой открытым, приветливым, умным лицом, радушно встретил нас в своих владениях. Весело затрещал костер, закипели чайники, завязалась оживленная беседа; только наши гастрономы мрачно посматривали на наш скромный стол и угрюмо ворчали на тему о том, как хорошо было бы здесь, над ручейком, на зеленой травке-муравке зажарить цыпленочка на вертеле да запить его бутылочкой доброго старого вина.

Небо меж тем начинало понемногу заволакиваться тучками. Казакам-ямщикам, видимо, совсем не улыбалось тащиться лесом по дождю с тяжелыми фургонами. Послышались голоса, что не дурно было бы вообще лучше провести ночь в уютном домике, чем в грязной и душной сакле на каком-нибудь коше или хуторе. И стоило большого труда убедить всех их не поддаваться соблазну и выполнить намеченную программу дня  до конца. К сожалению, сама программа страдала некоторой неопределенностью: одни стояли за то, чтобы добраться до ветеринарной сторожки у подножья Азауского глетчера и попытаться совершит восхождение на Эльбрус, следуя до фирновых полей по склонам отрога, окаймляющего ледник слева, мимо площадки на вершине гребня, отделяющего верховья Азауского и Гарабашского глетчеров, где предполагалось Кавказским Горным Обществом  соорудить приют для туристов; другие больше склонялись к тому, чтобы избрать за исходный пункт Терскольский кош  у подножья Терскольско-Гарабашского кряжа, в трех верстах  от  Азауской сторожки, по берегу  р. Терскола, впадающей впоследствии в р. Азау, откуда  начинался путь  следования  на вершину Эльбруса большинства лиц, побывавших на них, в том числе и П.Г. Лысенкова, всего лишь год  тому назад (6 августа 1907 года) водрузившего на восточной вершине свой ледоруб. В конце концов было решено идти к Азауской сторожке, и в 5 часов  дня мы сдвинулись наконец с места.

Скоро скрылась из виду сторожка за массой высокоствольных дерев. Чуть мелькнуло вдали, в чащи лесной, на правом берегу Баксана, уходящего прямо на юг узкое боковое ущелье р. Юсенги. Горы надвинулись справа и слева. Громадные темные глыбы, покрытые лишаями и мохом, мрачно высились в тени столетних сосен. Долина сильно сузилась, и ее ширина не превышала и сотни сажен. А лес становился все гуще и гуще; лесные великаны, сраженные бурей, нередко заграждали нам путь; ясней доносился глухой рокот вблизи протекавшей горной реки. Еще несколько шагов, и Баксан опять перед нами. Быстро и шумно мчит он в узком русле по заметно наклонному ложу свои бледно-зеленоватые ледниковые воды; слышно, как перекатные камни бьются один о другой, увлекаемые сильным течением; прибрежные белоствольные березы кокетливо склонились над холодными струями кудрявой, ярко-зеленой листвой. Тучки прорвались; проглянуло солнце и озарило своей лучезарной улыбкой и чинно-спокойные стройные сосновые леса, и шалунью-реку с переброшенными через нее зыбкими мостиками, снежные Азауские вершины, упиравшиеся в нахмуренное облачное небо.

На время дорожка отошла от реки. Лес прервался вправо от нас неширокой бугристой полянкой, обрамленной луговыми склонами, с которых стекало несколько мелких ручьев. За рекою над лесом высилась одетая травянистым покровом р. Юсенги, оставшаяся на восток от нас. Но кончилась полянка, и снова густая, лесная чаща окружала нас со всех сторон в стесненной подступающими горами долине. Заметно темнело. Облачка спустились совсем низко и цеплялись уже за верхушки сосен. Над водами Баксана стелился узкой полоской густой туман. Чаще и чаще перебегали дорогу ручейки, окрашивая на пути лаву в красновато-бурый цвет окислов железа; местами, где русло их немного углублялось в травянистом ложе и течение замедлялось, можно было заметить в совершенно прозрачной воде объемистые хлопьевидно-студенистые массы буроватого цвета, точно чья-то незримая рука осаждала здесь химическим способом железо из его водных растворов. Вот опять показалась поляна, уже довольно большая, на которой раскинулся большой поселок Бедай на берегу горного ручья. У нас под ногами, над самым уровнем вод Баксана, среди небольших скалок, окруженных пышным ковром сочных трав и ярких цветов, под сенью березок, выбивался наружу небольшой ключ вкусной углекислой воды. Целый ряд других, более сильных, по свидетельству горцев, ключей был скрыт под водами Баксана, находившимися еще в периоде высокого стояния. На другом берегу были видны ясные следы разрушительной работы р. Когутай, что немного в стороне белоснежными каскадами скатывалась вниз чуть ли не по отвесным скалам в чащу леса, а потом растекалась шумными ручьями на расширенной подошве своих мощных выносов, слабо поросших березняком и соснами. Слева вливался в нее довольно многоводный ручей, вытекавший из-под невысокого лесистого обрыва, и оставлявший за собой по берегу широкий буровато-красный след; то был мощный минеральный углекисло-железистый ключ, к которому вел через Баксан небольшой мостик.

Однако останавливаться было невозможно. Начинал моросить мелкий дождик. Туман застилал долину.  Кое-как, то и дело спотыкаясь на небольших подъемах и спусках об острые камни, мы добрались к 6  часам вечера к саклям Иткольского хутора, где кончалась колесная дорога и нужно было оставить  подводы. Быстро перегрузив вещи на ослов, носильщиков и собственные плечи, мы поспешили вперед в самом мрачном настроении духа. Начало сильно напоминало мне и Лысенкову путешествие минувшего года, когда, как шальные вскочили мы, помнится, в первую попавшуюся Иткольского хутора саклю, чтобы немного обсушиться и погреться у очага, чем привели в немалое смущение находившихся там женщин. Невольно приходило на мысль, не будет ли и прошлогодний финал - блуждание в впотьмах под дождем по залитой ручьями Азауской лесистой котловине, с необычайно плоским дном, имеющей до 1  версты в ширину и до пяти верст в длину. К сожалению, с роковою неумолимостью все клонилось к тому. Крутой концевой выступ ближайшего горного отрога подходил как раз к тому месту, где впадала в Баксан р.  Азау, или вернее, где р. Азау сливается с р. Донгуз-оруном и дает тем самым начало Баксану. Нам предстояло взять направление сначала на  северо-восток по берегу р. Азау, а затем повернуть почти  на север, откуда несется Терскол, впадая в Азау в двух верстах от места слияния ее с Донгуз-оруном. Но береговая полоса непосредственно за поворотом была слишком узка, а ответвлявшиеся от Азау и Терскола многочисленные небольшие потоки делали путь по ней крайне затруднительным. Оставалось или подняться от небольшого придорожного выселка, состоящего из двух бревенчатых саклей, на луговой косогор и промаршировать по узкой тропе, да вдобавок по крутому и мокрому травянистому склону верст с пять и спуститься к мосту через Терскол к Терскольскому кошу; или же переправиться по мосту на правый берег Азау, пройти по поляне лесом около шести верст и подняться затем немножко к тому же Терскольскому (Качкаровскому) кошу, расположенному на небольшом возвышенном моренном плато (высота места около 2180 м).

Хорошо здесь в ясный летний день, когда льды и снега ослепительно сверкают над вами в вышине, на фоне небесной лазури, на зубчатых вершинах обширного Донгуз-орунского массива с его страшно крутыми, остроребристыми склонами, до значительной высоты одетыми ковром сплошных лугов, в изумрудной оправе которых по глубоким и узким ложбинам спускаются вниз, чуть ли не в самую чащу темного хвойного леса ледники, точно густые пряди серебристых волос. Со всех сторон вас окружает ласкающая тень векового леса из стройных сосен и кудрявых берез с подлеском из лоховника и кавказской жимолости. Мутные воды Азау шаловливо несутся по глубокому ложу в толще пестроцветного галечника из древних и новых лав Эльбруса, обдавая искрометными брызгами прибрежные травы, цветы и кусты. Сквозь деревья немного поодаль светилась полоской р. Донгуз-орун, скоро исчезающая из виду за ближайшим лесистым отрогом в узкой долине, которая продолжается в юго-западном направлении, принимая вид глубокого ущелья, вплоть до подножья ведущего в Сванетию Донгуз-орунского перевала. (Донгуз-орунский перевал лежит на высоте 3197 м на Главном Кавказском хребте и круглый год покрыт снегом; он служит для летнего сообщения между долиной Сванетии и долиной Баксана, куда обыкновенно сванеты идут на заработки во время сенокоса. Путь к перевалу лежит по крутому левому берегу р. Донгуз-оруна, где можно встретить сначала выходы роговообманкового сланца, а ближе к перевалу — гнейса. В верховьях ущелья, у истоков реки роскошные луга сменяют лесную полосу и поднимаются довольно высоко по правым склонам, тогда как левые покрыты осыпями соседней морены, по ней тропа постепенно поднимается к спускающемуся с перевала пологому леднику, трещины которого требуют от путника большой осторожности. У сванетов есть даже обычай, спустившись благополучно с перевала на моренный бугор, бросать оттуда камень в сторону от дороги, как бы в виде приношения горному духу. С бугра открывается прелестный вид на спускающийся с Донгуз-оруна ледник и на озеро того же названия, имеющее до 400 сажень в длину и около 150 в ширину; одну из сторон этого озера составляет покрытый березняковым кустарником моренный вал, а за ним, окруженный боковыми моренами, лежит заваленный обломками скал Донгуз-орунский ледник. А внизу, под ногами у путника, расстилается покрытая темной щетиной хвойного леса и прорезанная светлой лентой реки долина Баксана с царящим над нею белоснежным великаном Эльбрусом). Без особого труда лавируете вы среди галечниковых островков и боковых ответвлений реки, то перепрыгивая через них, опираясь на свою палку, или перебираясь по полусгнившему стволу свалившейся от старости сосны либо березы и лакомитесь на ближайшей полянке вкусной земляникой, обвеваемые нежно шелестящим по листочкам деревьев и кустов ветерком.

 

ГЛАВА VIII.

По Азауской котловине. — Среди сраженных великанов. —В тумане. Проказа ишака.—Решающий голос. Качкаровский кош.—У очага.—Умолкший оптимист. — Потревоженный сон.—Переселение горской красавицы.—На новых местах. Чары утра.—Остатки прежнего величия.—В путь-дорогу.—По лугам и лесам. Последние сосны.—Крутой подъем.—Потоки лав. —Гарабашские теснины.—В котловине очарованья.—На границе лугов. —По вершинному гребню Терскольско-Азауского кряжа. —Последний спуск. — Приют в скалах над озерцами. Под заунывные песни ветра.

 

Нам теперь можно было  только мечтать о ясной лазури небес, о сверкающих на солнце льдах и снегах, о тихом шелесте листов.  Все небо заволокло тучами; густой туман окутывал уже  вершины сурово смотревшего соснового бора; гулко скрипели стройные стволы под напором подувшего с перевала свежего ветра, и угрюмо катились серо-стальные волны Азау. Мы перешли по мосту на правый берег реки; глаз  еще мог различать мелькавшие из-за деревьев быстрые струи соседнего Донгуз-орунского потока. Но чем больше удалялись  мы от моста и углублялись в дремучий лес, тем становилось все темнее и темнее; громадные стволы поваленных бурей или разбушевавшейся рекой старых деревьев нередко преграждали нам путь, изрезанный множеством беспорядочно текущих ручьев; густые мокрые ветви то и дело хлестали по лицу; в сумерках трудно было соразмерить свой шаг, и часто нога ступала прямо в воду, вызывая досадливый жест раздражения,  что, впрочем, нисколько не гарантировало слишком горячо принимающего все к сердцу путника от новой ножной ванны из-за скользкого встречного камня или слишком свесившейся шелковистой прибрежной травы. Сырой и холодный туман спустился до самой земли; предметы, стоявшие в трех-четырех шагах превращались в расплывчатые силуэты; приходилось все время напряженно следить, чтобы кто-нибудь не затерялся в лесу, поджидать отстающих, сдерживать не в меру ретивых. В одном месте мы немного замешкались при переправе через широкий ручей; а тем временем один из ишаков, наскучив, видимо, бездельным стояньем на одном месте, незаметно ушел вперед и совершенно скрылся из виду. Бачай кинулся на поиски самовольного животного, но прошло немало томительных минут, пока прокатился по лесу пронзительный свист. Мы поспешили в ту сторону, откуда  он  доносился, и скоро очутились на опушке леса у поросшего травой небольшого  моренного плато, на котором чернели в тумане какие-то постройки и бревенчатые изгороди. На тропинке, ведущей к жилью, преспокойно подле улыбающегося Бачая стоял наш ишак, безмятежно помахивая хвостиком; а когда к нему приблизился подобно ему тяжело нагруженный  товарищ, он от  удовольствия так оглушительно заржал, что мы простили ему причиненное нам беспокойство и сами громко расхохотались. Отсюда  до ветеринарной караулки у ледника Азау оставалось еще версты три; но опять идти по едва заметной тропинке густым лесом, где ежеминутно можно было сбиться с пути, да еще ночью, под непрекращающимся и мелким, чисто осенним дождем, нашлось немного охотников. Наконец, наш передовой ишак, несмотря на все подталкивания и понукания Бачая, упорно не желал сделать и шага в сторону от облюбованной им тропы. Нам оставалось только последовать примеру бессловесного, но далеко не тупого животного, и в 8 часов 30 минут мы стояли уже у порога одной из саклей баксанских хуторов, по старой памяти слывущего доныне под имением Качкаровского коша, хотя за пять-десять лет, протекших со времени поселения на этих местах первого урусбиевского выходца Качкарова, его семья успела значительно увеличиться, вместо одной сакли, видевшей в своих стенах уже Фрешфильда в июле 1868 года, выросло целых семь, и чудный луг зеленел на поверхности плато там, где некогда шумел старый сосновый бор.

Радушные хозяева сейчас же предоставили нам небольшую, но очень чистенькую «кунацкую» с нарами, табуретами и столиком. Ярко запылали на очаге сухие поленья, и пока мы, промокшие и продрогшие, отогревались, переодевались и обсушивались у огня, казаки в соседнем помещении вскипятили воду и оказавшееся под руками у хозяев молоко; а после кружки-другой горячего чаю и какао, быстро разлилась по всему телу приятная теплота и заставила на время забыть про холод, про дождь и усталость. За спиной казаки затянули вполголоса песни, расположившись на полу вокруг подвешенного над очагом котелка с заправленным салом крупничком, точно где-нибудь в дороге или ночью у табуна на родных станичных полях. Тут пришел с Иткола молодой туземец, посланный нашими ямщиками в ночь под дождем с забытою нами баклажкою молока. Ловкий малый не сказал ни слова о том, что он получил уже вперед за труды и выпросил еще у нас щедрую подачку на чай. Мы потирали руки от удовольствия, что сможем поужинать чудной пшенной кашей на молоке; но, к сожалению, урусбиевское молоко успело за день скиснуть, и каша приобрела такой вкус, что даже не унывающий и крайне непритязательный в дороге Петр Гаврилович Лысенков должен был сознаться, что каша, действительно, вышла «немножко не того».

Вся наша кунацкая имела не более сажени в ширину, до трех с половиною в длину и около одной в вышину; стены ничем не были обмазаны и не закопчены, так что как ни плотно прилегали друг к другу отдельные бревна, все-таки тонкие щели между ними, несомненно, оставались, и только ночь не позволяла их ясно различить. Мы понемногу стали готовиться ко сну, а наш страстный фотограф успел уже прикорнуть на покрытых бурками нарах, выразив только сожаление, что нельзя ничем закрыть выходное отверстие дымовой трубы, по наклонным стенкам которой скатывались дождевые капли и свободно проникал ветерок. Вдруг на пороге появился сам хозяин дома и предложил нам очистить кунацкую; в ответ на наше искреннее изумление по поводу такого неожиданного оборота дела, он стал извиняться и подробно изложил причину. Как раз в этот день его молодая невестка почувствовала себя достаточно оправившейся после рождения своего первенца, и вот теперь, в присутствии собиравшихся в гости родственников и близких знакомых, предстояло совершиться переведение молодой четы на брачную постель. Занятая нами кунацкая, безусловно, была наиболее подходящим помещением, где ничто не мешало бы молодым супругам остаться до утра в приятном одиночестве, и нашему фотографу пришлось волей-неволей быть джентльменом и уступить облюбованное им местечко юной горской красавице.

Мы на время должны были выйти из сакли и под ближайшим навесом укрыться от дождя; а когда церемония окончилась и дверь, скрывшая от любопытных взоров счастливых мужа и жену, плотно захлопнулась, провели в соседнее, более обширное помещение бок о бок с кунацкой, обычно устроенное, конечно, без всяких окон, сравнительно не грязное и со сносным воздухом. Казаки быстро перенесли на новое место все наши вещи; хозяин еще раз извинился за причиненное невольно беспокойство и пожелал на прощанье спокойной ночи; и теперь, наконец, мы могли погасить наши свечи и уснуть после прожитого, столь богатого впечатлениями дня. Только сибиряк еще некоторое время подшучивал над лежащим на нарах подле стенки фотографом, не беспокоит ли его близкое соседство той, чьи черные очи да белая грудь способны не  дать во всю ночь глаз сомкнуть.

За ночь дождь  успел перестать, и, когда утром 1-го августа мы вышли из сакли на свежий воздух, на  темно-бирюзовом своде неба не было видно ни единого облачка. Под ногами у нас, утопая еще в тени, расстилалась равнинная, поросшая густым и преимущественно сосновым лесом долина, принесшая нам накануне столько хлопот. Справа  и слева ее обрамляли покрытые таким же лесом, а в  верхних частях чудными лугами крутые склоны ближайших отрогов Азауского и Иткольского хребтов; только на последнем  поблизости к  Качкаровскому  кошу от прежних лесов остались небольшие сосновые и березовые рощицы, выделявшиеся в вышине своей более темной зеленью на фоне спускающихся к самому дну долины пышным лугом. С юга смотрели на нас во всей прелести своего ослепительного блеска увенчанные вечными снегами, теперь  залитыми лучами утреннего солнца, почти отвесные скалистые твердыни Донгуз-орунского массива; а с округленно-конической, сплошь покрытой фирнами шапки Юсенги-Донгуз-орун-баши (4450 м), крайнего восточного  форпоста Донгуз-орунского массива, далеко вниз по крутому склону тянулся замечательно правильной формы ледниковый язык, упиравшийся в конечную морену, по которой стремительно неслись в Баксанскую долину грязные потоки, вытекавшие из двух ледниковых гротов хорошо заметных в нижних частях глетчера. Вправо от нас, за опушкою леса покоился в своем пологом и расширенном ложе самый большой из ледников Эльбруса — Азауский, остаток некогда мощного Баксанского глетчера, выполнявшего всю Баксанскую долину по крайней мере до Урусбиева, - в нескольких верстах от которого оканчиваются ясно выраженные древние морены и вбиравшего в себя в виде боковых ветвей такие ледники, как Адыл, Ирик, Юсенги, Терскол и многие другие. (Азауский ледник образуется из четырех больших ветвей; две получают начало с фирновых полей южного склона  Эльбруса, одна  с северо-восточных склонов Хотю-тау, соединяющего массивы Эльбруса с Главным Кавказским хребтом, и одна с северных склонов циркообразно возвышающихся вправо от ледника гор, принадлежащих к группе Азау и Чипер-Азау. У нижнего конца ледника довольно большой грот с просвечивающим зеленовато-голубым глетчерным льдом; из этого грота и вырывается питаемый подледниковыми водами Азауский поток. В 1849 году, когда ледник находился в периоде наступания, нижний конец его спускался до высоты 2240 м, и в девяностых годах прошлого столетия до высоты 2330 м. Нижняя из двух ветвей, берущих начало с фирновых полей Эльбруса, сравнительно не велика, зажата в узком каменном мешке и пересечена множеством поперечных трещин; ближе к началу ее она образует большой ледопад, как бы скрывается на некотором протяжении под поперечной моренною толщей и появляется несколько ниже уже в виде спокойного ледяного потока. Верхняя часть другой ветви у границы фирновых полей довольно обрывиста и разбита трещинами, представляет какой-то хаос ледяных столбов, коротких острых гребней, разделенных между собою глубокими пропастями. На одной из площадок скалистого кряжика, расположенного между обеими ветвями и упирающихся в фирновые поля Эльбруса, на высоте около 3413 м, высится теперь небольшой каменный приют, сооруженный в мае 1909 года Кавказским Горным Обществом и носящий имя незабвенного председателя Общества Рудольфа Рудольфовича Лейцингера. С приюта открывается дивный вид на Кавказский Главный хребет, на долину Баксана и на маковки вершин Эльбруса. Площадка, на которой он сооружен, является прекрасным бельведером, до которой часа два ходьбы от Азауской караулки по довольно сносной вьючной тропинке, идущей почти все время чудным альпийским лугом, и пребывание на этом легко доступном кругозоре может доставить в хорошую погоду немало минут высокого эстетического наслаждения. Через Азауский ледник, довольно пологой во второй своей половине, но в конечной части изобилующий трещинами, лежит путь к перевалу Хотю-тау на Кубань, к перевалу Чипер-Азау в Сванетию и к перевалу Чипер-Карачай в Карачай. Скалы, ограничивающие Азауский ледник, состоят из серых тонкосланцеватых гнейсов, а балки северной окраины ледника, сложенные из таких же гнейсов, заполнены потоками лав Эльбруса, скатившимися по готовым ложбинам).

Влево шумно катил свои светлые, покрытые белою пеною волны Терскол, растекаясь по лесистой равнине на несколько рукавов, которые мелькали меж зелени дерев серебристыми змейками, подобно таким же рукавам р. Азау, собирающей тщательно все эти воды и несущей их в общее русло Баксана. Довольно круто поднимающиеся над хутором мощный кряж, разделяющий ущелья ледников Азау и Терскола, не позволял нам непосредственно полюбоваться последним, стоя подле сакли. Но перейдя мостик и взобравшись немного по береговому склону под тень березок и развесистых сосен, можно было прекрасно видеть и необычайно круто обрывающуюся, почти совершенно чистую нижнюю часть ледника, и узкую полоску в действительности довольно обширной и пологой средней его части, обрамленной циркообразными высотами Иткольского хребта, и белеющие в вышине верховья ледника, сливающиеся с фирновыми полями Эльбруса, и чернеющие отверстия двух гротов в основании нижнего конца ледника (2025 м в. 86 г. пр. ст.), выпускающих из себя шумные ледниковые потоки, которые дают начало Терсколу, извивающемуся серебристой лентой по каменистому, покрытому небольшими лужайками, уплощенному ложу, обрамленному слева довольно пологими луговыми скатами с одинокими деревьями, а справа более крутыми, но  поросшими густыми, спускающимися к самой реке сосновыми и березовыми рощицами, над которыми высились почти отвесные стены разновременно излившихся на гнейсы и кристаллические сланцы Эльбрусских лав, увенчанным причудливыми пиками и скалами разрушенного от времени вершинного вала. Наши казаки, взбиравшиеся довольно высоко по береговому склону, вернулись назад с сияюшими лицами и, перебивая один другого, спешили поделиться с нами тем величественным впечатлением, какое произвел на них вид выросшей вдруг пред их изумленными взорами куполообразной громады восточной вершины Эльбруса, почти закрывающей западную, словно надвигавшейся прямо на них всей своей подавляющей массой льдов и снегов. Их рассказ так подействовал на слушателей, что многие побросали недопитыми свои чашки с какао и чаем и поспешили по следам казаков, захватив с собою фотографические камеры, и без того немало поработавшие в это чудное, теплое, ясное утро.

Время шло как-то незаметно, и пока мы возились с чаепитием, и упаковкой необходимых для дальнейшего следования вещей (все лишнее мы оставили на хранение хозяину) и смазывали маслом нашу обувь для придания ей большей мягкости и сопротивляемости влажности, солнце успело подняться довольно высоко. В 11 часов 30 минут утра (по пятигорскому времени) мы покинули, наконец, Кочкаровский кош и потянулись длинной вереницей мимо небольшой береговой мельнички по чудному, усеянному цветами луговому плато, держа путь на северо-запад и имея впереди себя двух ишаков (осликов) с Бачаем и молодым помощником. Скоро, однако, плато окончилось и дальше приходилось взбираться по поросшему также густой и сочной травой, но довольно крутому юго-восточному склону высокого хребта, выдвинувшегося между реками Терсколом и Азау, и тут многим из нас пришлось позавидовать осликам, важно шествовавшим вперед по искусно выбираемым маленьким зигзагам. Приблизительно на высоте 150 м над плато начинался редкий сосновый лес, спускавшийся вправо от нас к самому Терсколу; но, когда мы присели отдохнуть под развесистой старой сосной, оказалось, что со времени нашего выступления прошло только двадцать минут, а между тем крупные капли пота катились по лицу и руки потянулись к баклажкам с неуспевшей согреться вкусной терскольской водой.

Пройдя еще с полчаса тенистым лесом, где путь нередко был завален полусгнившими гигантами, и поднявшись за это время метров на сто против прежнего, мы обогнули на обращенном к Азау склоне хребта глубокую, немного сыроватую ложбину, отделяющую оставшийся позади нас косогор от следующего, и сделали новый привал под развесистой старой сосной, ствол которой имел до аршина в поперечнике. Перед нами за узкой желобообразной впадинкой высился небольшой остаток мощного вала древней боковой морены; его крутые склоны давно успели порасти густой травою, и десятка три стройных сосен тихо шептались своими ветвями над ним о былом. А вдали, на запад от нас и почти на одной с нами высоте за рядом гребневых конечных морен покоился изрезанный глубокими трещинами нижний конец отливавшего на солнце серебром современного Азауского глетчера, предоставляя наблюдательному страннику размышлять о прежней мощи своей и о прежних размерах по следам ледниковых штрихов на высоко лежащих береговых гнейсовых скалах, да по остаткам старых боковых морен, сиротливо смотрящих с высоты в беззаботно шумящие холодные струи реки.

Лес приходил к концу. Позади нас он взбирался еще немного, но заметно редел и мельчал, а на высоте приблизительно 2400 м мелькали последние низенькие и корявые сосенки; между тем на противоположном береговом склоне Азау, обращенном к северу, довольно густая лесная растительность поднималась значительно выше и темно-зеленые клинья ее достигали высоты около 2750 м. Мы запаслись тут сухими ветками, так как где-либо впереди не предвиделось больше встретить топлива, и продолжали наш путь, поднимаясь все выше и выше вкось по травянистому южному склону все того же высокого хребта. Теперь ничто не закрывало от нас его причудливо изрезанного гребня, контрфорсами взбегавшего вверх, и выветрившиеся буроватые скалы, — остаток разрушительного лавового потока, некогда разлившегося по приподнятым гнейсам, отвесно вздымались над зеленью лугов, обрамленных у своего подножья большими и малыми осыпями, врезывающимися местами узкими и длинными языками по неглубоким ложбинкам в густой травянистый покров, пестревший ярко окрашенными, крупными и пышными цветками темно-фиолетовых колокольчиков, синих генциан, голубых незабудок, белых гвоздик, палевых скабиоз, розоватого клевера, синевато-голубоватых астр, оранжевого мака, ромашек, камнеломок, лютиков, анютиных глазок. Подъем становился все круче и круче. Вдали показались концевые части лавового потока, разбитого великолепной перисто-столбчатой отдельностью на шестигранные призматические черные с матовым блеском колонны. Они представлялись какой-то стеною гигантов на фоне темно-синего неба и одна уединенная глыба возвышалась на самом краю, точно сторожевая башня на неприступной скале над резко очерченной ребровой линией зеленого склона, как бы обрывающегося над какой-нибудь бездной, скрытой от нашего взора. А внизу, под ногами у нас величаво-спокойно лежал со слабо наклоненной матово-белой поверхностью Азауский ледник, окаймленный мягко-пологими склонами циркообразно расположенных вершин Азауского и Чипер-Азауского гребней. Донгуз-орун царил над всей округой и сверкал своей снежно-ледяной диадемой над темно-зеленой густиной сплошных сосновых лесов, покрывающих дно Азауской котловины и убегающих вдоль Баксанской долины с прилегающими к ней горными склонами до значительной высоты. Под лучами яркого солнца как бы дрогнула ледяная бахрома, обрамляющая гордое чело горных высот; быстрые ручьи побежали по глубоким тенистым ложбинам; обгоняя друг друга, неслись они вниз, навстречу лугам и лесам и сливали потом свои струи с шаловливо катящимися волнами серебристою змейкой сверкавшей на солнце меж густой зелени леса реки.

К половине второго мы успели  пройти около 3,5 верст от начала пути и подняться над Кочкаровским кошем более чем на 500 м [высота места по анероиду около 2557 метров].  Наша дорожка вилась теперь на протяжении около 200 сажен у подножья высоких шестигранно-призматических, тесно прижатых друг к другу, колонн, на которые разбилась при охлаждении вся масса черновато-серого  андезитового потока. Тут и там лежали среди кустиков густой шелковистой травы осыпавшиеся сверху глыбы, напоминавшие местами усеченные шестигранные пирамиды с основанием до  1,5 метра в поперечнике; но рядом можно было встретить и небольшие обломки такой же формы с поперечником нижнего основания, не превышающим 15-20 см. В краевых частях потока неровности ложа  заметно  сказались на общей группировке сильно уменьшенных отдельных колонок и придали самой отдельности своеобразную перисто-столбчатую форму. Несколько дальше высился ряд колонн, немного изогнутых в своей верхней части снаружи, словно они сгибались под тяжестью навалившихся на них позже излившихся новых лавовых масс, и увенчивались как бы шарообразными головками, с резко выраженной радиальной мелкостолбчатой отдельностью, точно они были склеены из множества маленьких призматических  колонок. Две довольно широкие серовато-бурые осыпи потянулись вниз по крутому склону,  выполняя глубокую ложбину; масса разных обломков лавы, мелкого щебня и гравия  пришла в движение и медленно поползла под ногами, увлекая за собой в живом потоке и людей, и животных. Тяжелые вьюки сильно мешали осликам сохранить необходимое равновесие при подобном боковом перемещении, и наши погонщики то и дело поддерживали своими плесами сильно перекосившийся груз, всячески побуждая своих четвероногих товарищей к скорейшей переправе по слишком зыбкому грунту.

Осыпь спускалась прямо в зиявшую у нас под ногами теснину,  образованную двумя  отвесными высокими стенами  двух небольших  остатков  лавовых   потоков, быть может, составлявших некогда одно целое с высившимися над нами громадами, или еще до  своего  остывания оторвавшихся, как  две крупные слезы,  и  скатившихся  далеко вниз от породившей их  лавовой массы. Почти год тому назад на возвратном пути с фирновых полей Эльбруса, истомленный блужданьем  по ледникам и ущельям, я рискнул со своим спутником довериться движущейся под ногами осыпи и быстро спустился, зарывшись по колено в рыхлую массу через величественные, мрачно глядевшие на нас в вечернем сумраке ворота на покрытый чудным луговым ковром, круто обрывающийся к Азаускому глетчеру береговой склон. Но теперь такая прогулка никому из нас не улыбалась, и  все облегченно вздохнули, когда последний ишак встал на твердую землю.

Вскоре и осыпи, и живописная колоннада остались позади. За небольшим косогором, на который взобрались мы непосредственно вслед за этим около 2 часов дня [высота места по анероиду 2925 м], открывалась короткая, но довольно глубокая лощина, протянувшаяся с юга на север и как бы служащая естественным проходом из верховьев Азауской долины с покоящимся в них ледником в  обширную, выше расположенную котловину, примыкающую своим западным бортом к обрывистой, мощной конечной морене большого Гарабашского глетчера. Левобережные склоны лощины, переходящие  в  склоны все  того же Терскольско-Азауского кряжа, с которым мы не расставались с самого утра, представляли  такие же, как и эти последние сплошные великолепные  луга, спускавшиеся  до самого дна лощины, по которому извивался  тонкою змейкою небольшой ледниковый поток, ниспадающий несколько южнее красивым каскадом  на боковую морену Азауского глетчера. Справа окаймляла долину  неширокая лента лугов, над которой прямо против нас высилась светло-серая  стена  сравнительно узкого лавового потока  с великолепной веерной отдельностью. Небольшая травянистая площадка, несколько наклоненная к востоку, как бы срезала его головные  части, служа  в  свою очередь  только пышным  подножием для новых громад, но только буровато-черного цвета, увенчанных также зеленеющим плато, убегающим вдаль на запад.  Несколько к северу, в такой же последовательности возвышались крутою стеной громады излившихся некогда лав; только здесь в основании виднелся еще не особенно мощный слой розоватого туфа, а вниз от него к  зеленой мураве ползли небольшими языками красновато-серые осыпи с извивавшимися по поверхности их тонкими струйками углекислых источников.  Видимо, все составляло прежде один могучий лавовый покров, налегавший на гнейсы, а теперь его во всю длину, вплоть до фирновых полей Эльбруса глубоко прорезывало страшно узкое ущелье, так что солнце озаряло  лишь часть  обращенных  на юг его склонов, а все остальное было погружено в густую тень.  В  верховьях ущелья белел клиновидным языком нижний конец глетчера и Малый Гарабаши, а по сильно наклонному и стесненному, углубленному на всем протяжении против гребневых очертаний береговых лавовых громад метров на триста, бешено мчался, ниспадая местами каскадами, весь покрытый грязною пеною бурный ледниковый поток, врывался  затем в зеленеющую лощину и сливал свои мутные волны с прозрачными водами протекавшей по лощине речонки, чтобы вместе с ними пробежать  уже более  спокойно с полверсты и низвергнуться небольшим водопадом прямо на боковую морену Азауского глетчера. (Мне пришлось побывать у нижнего конца ледника 7 августа 1907 года. Он свисает метров на 170 от барьерной линии, отграничивающей скрытые от стоящего внизу наблюдателя верхние части его, имеет метров 60 в ширину, оканчивается на высоте около 2000 м и покоится на круто падающем каменном ложе довольно тонким слоем. При мне с середины его сорвалась плоская глыба, обнажив черную поверхность ложа, площадью до 15 квадратных метров и запрудив на время ледниковый поток. Он сразу уменьшился, а потом на глазах стал заметно прибывать все более и более, увлекая небольшие обломки разбившейся ледяной массы. Остатки боковых морен, поднимающиеся метров на 40 над уровнем потока, свидетельствуют о прежнем более низком положении ледника; возможно, что нынешний его нижний конец представляет только сильно утонченную ничтожную часть прежнего мощного языка, выступавшего значительно больше вперед). Все было тихо кругом. Только порою сорвется где-нибудь со скалы горная индейка и с мелодичным  свистом пронесется над головами к Гарабашским утесам, да мелкие мухи жужжали, кружась над важно ступавшими осликами, выискивая местечко, где можно было бы поудобнее усесться.

Отсюда путь наш лежал на протяжении примерно двух верст прямо на север. Трава росла здесь уже не сплошным ковром, а отдельными кочками, длинные стебли которых свисали своими верхушками до самой земли; как самые стебли, так и листья у нее жесткие, лоснящиеся и очень крепкие, что не раз давало нам возможность с успехом хвататься за них, взбираясь по крутому подъему. Местами попадался карликовый рододендрон и отцветшая дафния. Вот как будто стал более пологим склон, по которому нам приходилось подвигаться вперед. Далеко внизу под ногами сверкнул небольшой водопад, переливая на солнце всеми цветами радуги широкой стеклянной пеленой, окруженной алмазной пылью мельчайших водяных частиц. Пятисаженный каменный уступ, по которому растекалась тонким слоем вода, служил как бы пределом для узкой лощины, оставшейся теперь позади. За ним начиналась уже обширная котловина, в слабо покатом к востоку и довольно уплощенном дне которой углубила свое ложе р. Гарабаши, напоминавшая скорее большой, мелодично шумящий прозрачный ручей.

В 3 часа дня на зеленой лужайке, на высоком берегу серебристого ручья, весело потрескивали сухие сосновые ветви, и тихо покачивались над огнем походные чайники в кругу суетившихся казаков. Освобожденные от ноши ослики мирно пощипывали свежую сочную травку. Мы в ожидании чая разбрелись по мягко пологим склонам. Кто раскинулся прямо на солнечном припеке и, надвинув шапку на глаза, погрузился в сладостную полудремоту; кто спешил освежиться в холодных струях ручья, успевшего, видимо, хорошо профильтроваться в мощной рыхлой толще, скрытой за небольшим хребтиком конечной морены Малого Гарабаши до своего выхода на прорезанную его ложем поверхность дна котловины; кто занялся прилаживанием фотографического аппарата. А тут было, на что посмотреть, чем полюбоваться. С высоты 2935 метров, на которой лежало начало самой котловины и где мы разбили свой бивуак, открывался чудный вид на Главный Кавказский хребет. Над долиной Баксана густой вереницей тянулись к горам облака, и их золотистые контуры дополняли великолепие сверкавших на солнце снежных вершин; как бы отрезанных от темных оснований. Сквозь лощину виднелась в зеленовато-серой оправе скалистых склонов матово-белая грудь Азауского глетчера. А на северо-западе от нас весь горизонт заполняла собой царственная громада седовласого Эльбруса, словно подпиравшего своими глазами своды темно-синего неба. Густое, огромное облако надвигалось на склоны его с далекого юго-запада; легким вихрем взвивалась, как флюгер, в необъятном просторе, снежная пыль на обращенном к югу плече его западной вершины; словно глубокие старческие морщины, чернели на склонах восточной вершины ничем не прикрытые грядки нагроможденных лавовых глыб; по склонам исполинского конуса широко раскинулась искрящаяся мантия фирновых полей. И сама приютившая нас котловина, казалось, испуганно прижалась к окаймлявшим ее то пологоокруглым, покрытым чудными лугами, то бедным растительностью, крутым, несколько вогнутым и обрамленным выветренными лавовыми скалами и буровато-серыми осыпями склонам соседних кряжей, словно искала у них защиты от ледяного дыханья так близко надвинувшегося на нее колосса.

А вокруг все: и эта яркая зелень травы, и эти доверчиво и весело глядящие на вас, подчас еще не вполне распустившиеся колокольчики, генцианы, ромашки, цикории, заметно уступающие своим собратьям более низких высот по размерам, но только не густоте окраски своих относительно все же крупных цветков, и нарядные оранжевые крокусы с миленькими розоватыми примулами, и прихотливо извивающиеся рытвинки, нарушающие целость травяного покрова, — как бы веяло на вас задорным дыханьем весны. И высота положения над уровнем моря самой местности, и близкое соседство вечных льдов и снегов Эльбруса, способствуют установлению довольно низкой годовой температуры в этом царстве вьюги и лютых морозов. Чуть ли не десять месяцев все погребено здесь под снежным глубоким покровом; только в мае сильней пригревает солнце, начинают перепадать благотворные теплые дожди, сходить снег с высоких уступов, пробивается первая травка, пробуждается после долгого сна яркая жизнь. К концу июля и к началу августа растения достигают полного своего развития, хотя и в эту, бесспорно самую лучшую пору температура не отличается особенным постоянством и теплые, ясные дни могут смениться холодами со снегом и заморозками. В конце августа температура начинает быстро падать, ибо небо заволакивается свинцовыми тучами, разражающимися обложным мелким осенним дождем, изредка градом и снегом, а к половине сентября снова все покрывается сплошной снежной пеленой, и природа погружается в прежний долгий сон до будущего лучезарного мая...

В 4,5 часа дня мы снялись с нашего кратковременного бивака; версты полторы вслед затем продолжали идти по слабо покатому дну все той же котловины и, немного не доходя до концевой части ее, где ручей тихо струился в низких травянистых берегах, повернули круто направо (высота места по анероиду около 3065 м) к основанию ближайшей лавовой осыпи, по которой без особенного напряжения выбрались к половине шестого на обрамленное барьером сильно разрушенных лав платообразное расширение в верхней части Терскольско-азауского кряжа. Оно, собственно, третье по счету в ряду других, начинающихся еще на высоте 2825 метров почти совершенно ровной зеленой площадкой, имеющей до версты в длину и  до ста сажен в ширину, и отдельных друг от друга довольно крутыми, сильно суженными и скошенными в сторону Азау подъемами. Только здесь высота места была несколько больше (3235 м), и поверхность плато была густо усеяна более или менее крупными и мелкими округленными и угловатыми лавовыми обломками всевозможных оттенков цветов от черного и черновато-серого до розового, буровато-розового и кирпично-красного. На этом пестроватом фоне, где все говорило о продолжительном процессе выветривания и смыва, сгладившего постепенно неровности, там и сям мелькали отдельные кустики травки и скромных по своим размерам, но ярких по окраске своих венчиков, различных представителей цветковых растений высокогорной области, все больше попадалось колокольчиков, незабудок и камнеломок.

Слегка покатая к востоку поверхность плато перешла в такой же широкий, как и она, и довольно резко выраженный подъем, заканчивающийся узенькой площадкой на высоте 3350 метров, где высится небольшой каменный тур, поставленный топографами при производстве топографической съемки. Плоская поверхность подъема круто обрывалась над Гарабаши и Терсколом причудливыми глыбами в форме пиков, зубчатых стен и башен, сложенных из трахитообразных лав с перемежающимися, по-видимому, неправильно ограниченных в своих очертаниях участками серовато-черного и буровато-красного цветов.

В 6 часов вечера мы стояли уже на вершинной площадке подъема. Под ногами у нас расстилалась небольшая, как бы желобообразная котловина, вытянутая с юга на север. Едва заметная линия перегиба плоского дна проходит ближе к северному краю котловины, заваленному обломками лав, черных, блестящих, стекловатых, совершенно не похожих на те, которые были встречены нами по пути, как на южных склонах, так и на вершинных плато Терекольско-Азауского кряжа. Там, среди черных скал отливало своею зеркальною поверхностью довольно большое, овальной формы озеро (до 30 сажен в направлении с северо-запада на восток, около 15 сажен в направлении с юго-запада на северо-восток, сажени полторы глубиною; высота места 3325 м), отражая в своих безмятежно-покойных зеленовато-голубых водах и лазурь далекого неба с золотистыми облачками, и угрюмые, лишенные жизни свои берега. Южный, более высокий и довольно обрывистый берег еще был покрыт пеленою сплошного, но не толстого слоя, не успевшего, видимо, стаять за лето, влажного, плотно слежавшегося снега. Такие же тонкие залежи выполнили мало заметные неровности равнинной поверхности котловины. На южных склонах ее снег почти совершенно сошел и последние остатки его питали своей талой водой три маленьких озерца, которые выполняли незначительные блюдцеобразные углубления ложа и выпускали из себя небольшие ручейки, весело журчавшие по залитой солнцем серовато-черной поверхности рыхлой толщи крупнозернистого лавового детрита и направлявшиеся к мощной конечной морене Малого Гарабашского ледника.

Прямо пред нами, метров на 300 над котловиной, высился огромный кряж из беспорядочно нагроможденных лавовых глыб, на серовато-черном фоне которых только местами мелькали в ложбинках небольшие снега. За резко очерченной полукруглою линией гребневой части его, заслонявшей от глаза обширные фирновые поля выростами конуса Эльбруса, вздымавшего к темно-синему небу свои серебристые главы, до которых, казалось, рукой подать, так близко они надвигались на нас всей своей колоссальною массой, имеющей по одной вертикали свыше 3000 метров. А несколько левее, через глубокий вырез в очертаниях верховьев Малого Гарабаши, видится уже протянувшийся к югу от Эльбруса к соседним высотам Главного хребта фирновый вал, по которому лежит путь из долины Баксана на запад, в Карачай, к истокам Кубани.

Быстро сбежали мы вниз к озерцам, не будучи в состоянии удержаться от соблазна зачерпнуть чистой, прозрачной, студеной воды у преддверия в царство вечного льда и снега. Немного времени занял переход по снежной залежи, на которую долго не решались вступить наши ослики, предварительно несколько раз испробовавшие прочность покрова, осторожно опуская то одну, то другую переднюю ногу. С четверть часа пришлось затратить еще, чтобы взять чрезвычайно крутой подъем по склонам угрюмого кряжа, лавируя между большими и малыми глыбами лав, иногда довольно непрочно сидевшими одна на другой и представляющими довольно зыбкие и скользкие ступени. К половине седьмого мы добрались, наконец, до громадной скалы, образующей как бы природный навес со стороны выше лежащих фирновых полей над небольшой площадкой, размером не более полутора квадратной сажени, обставленной с двух боков соседними плотно прилегающими к нависающей скале глыбами, так что получалось нечто вроде пещеры. [Высота места по анероиду около 3375 м; барометр. давл. 508 mm; t =10°С].

Мне было хорошо знакомо это место. Здесь год тому назад мне пришлось провести одну ночь с 5-го на 6-е августа в обществе П. Г. Лысенкова и трех студентов В.М. Ройхеля, К.М. Ратушкина и А.К. Энгельгардта. Догорели дрова небольшого костра. Фонарь тускло освещал низкие своды пещеры. На небе сияла луна, обливая серебристыми лучами расплывчатые контуры горных хребтов, зияющие пасти глубоких ущелий с нависшими над безднами, под ногами у нас, обрывками густых облаков. Спать не хотелось. Много роилось смелых дум в голове, много было огня в юных сердцах, и долго громко разносились над скалами в торжественной ночной тишине полные жизни и мощи мотивы студенчества, мелодии далекой Украины и застольные песни всем как бы родного и близкого Кавказского края.

До сумерек оставалось еще часа полтора. Можно было бы попытаться добраться до вершины скалистого гребня и расположиться на ночлег у самых фирновых полей. Но осликам с ношей было уже невозможно дальше идти по такому тяжелому пути, да и сами мы порядком устали, так что даже те из  нас, которые не прочь были бы видеть на месте безмолвной холодной скалы приветливо манящую на огонек маленькую уютную альпийскую хижину, скрепя сердце должны были подчиниться печальной необходимости заночевать «в скалах над озерцами».

Скоро подул с юго-запада сильный ветер и надвинулись тучи, температура упала до 6°С, стал покрапывать мелкий дождик, и через какие-нибудь полчаса нас уже плотно окутывала густая пелена холодного, сырого, седого тумана. Надо было спешить с устройством приюта. Дружно закипела работа, и быстро выросла довольно высокая каменная стенка у слишком широкого входа в пещеру; казаки посыпали запасенной на нижних лугах душистой травой пол пещеры и разостлали поверх кошму, чтобы несколько смягчить жесткость каменистого ложа; попристроили в сторонке лишние вещи, и в результате получилось довольно сносное убежище. Только холод да сырость давали себя знать, и закутавшись в бурки, мы угрюмо расселись по углам в ожидании горячего чаю, а кто и сладко вздремнул под шум керосинок и потрескивание сложенного из сухих сосновых веток костра, над которым уже колыхались походные чайники, наполненные водой, раздобытой Лысенковым в туманной мгле где-то поблизости от пещеры у затерявшегося в скалах кристального родника.

Наконец, давно чай был готов; заварили какао без молока; разложили провизию; позажигали свечи. В пещере все оживилось. Второпях было отбито горлышко у одной из бутылок с вином, припасенных для фирновых полей; решили немедленно же распить ее за будущий успех; шутки и остроты сыпались со всех сторон. Только двое из наших компаньонов немножко были придирчивыми, хватив под шумок малую толику из неприкосновенного запаса коньяка; впрочем скоро усталость сделала скромными и молчаливыми даже самых несговорчивых, и к десяти часам все в  шумной  до того времени пещере покоилось здоровым, безмятежным сном, пока  еще достаточно грели овчинные полушубки  и  не успело как следует дать  себя  знать  жесткое  каменистое ложе, прикрытое войлочной кошмой. Казаки  и  туземцы расположились на ночлег  на скалах прямо под открытым небом, набросив поверх себя брезент  на  случай непогоды. Петр Гаврилович  обошел дозором весь бивак, поправил в последний раз покрывавшие нас тулупы и бурки и растянулся у входа  в пещеру во весь свой богатырский рост, подложив себе под голову первый  попавшийся тюк. А ветер порою врывался в пещеру, пробирался под неплотно прилегавшее покрывало, и заставлял невольно вздрагивать  во  сне от пробегавшего по членам холода под заунывную песню его.