Арарат
I.
На далекой окраине Закавказья, там, где сходятся границы СССР, Турции и Персии, гордо высится к небу гора Арарат. Словно безмолвный сторож, стоит она одиноко среди обширной равнины, и две конические вершины ее, разделенные глубокой седловиной, теряются в море облаков. (Западная вершина называется Большим, а восточная – Малым Араратом). По библейской легенде, на этой горе остановился после потопа ковчег патриарха Ноя, и окрестные жители верят, будто остатки его до сих пор сохраняются на недосягаемых высотах Арарата. Давным-давно, рассказывает старинная армянская легенда, какой-то бедный монах три раза пытался взойти на священную гору, но ангелы относили его назад. И, познав тщету своего замысла, благочестивый монах отказался от намерения достигнуть вершины Арарата. В живописной долине св. Иакова, откуда начиналось его смелое восхождение, он построил часовню... Никто, продолжает предание, не решался после этого на отважный подвиг, и вершина Арарата стала считаться недоступною для смертных...
У подножия горы раскинулись пышные сады. По преданию, Ной посадил здесь первую виноградную лозу. Равнина пестреет самыми яркими красками разнообразной зелени. Летом солнце печет невыносимо, и человек не нуждается здесь в прочно устроенном жилище. И среди этого-то цветущего сада подымается библейский великан с белоснежною шапкой на своей западной вершине. Нижние части его склонов покрыты пышною травою. Здесь кочуют со своими многочисленными стадами курды. Выше травянистая растительность все редеет и, наконец, уступает место вечным снегам и льдам. На северной стороне Большого Арарата видна дикая и глубокая долина. В ней приютился монастырь св. Иакова. Этот святой, как гласит старое сказание, один только и удостоился чести побывать на вершине Арарата и видеть остатки Ноева ковчега... С южной стороны располагается другая долина, такая же дикая и угрюмая. По обеим долинам спускаются значительные ледяные потоки (ледники) (О ледниках см. дальше статью «Холодный Кавказ», а также в книгах «Работа льда» и «По морю и суше»).
В начале прошлого столетия профессор Дерптского университета Паррот задумал подняться на Арарат. 25 сентября 1829 года, в сопровождении двух студентов, двух солдат, одного казака и пяти крестьян, он тронулся в опасный и неведомый путь.
«27 числа, в три часа пополудни, – пишет он, – мы достигли вершины. На пути нам встретилась целая бездна трудностей, но мы их преодолели благодаря мужеству двух солдат и одного из крестьян, – остальные скоро отказались идти с нами. Вступив на оледенелый снег, которым окутана глава Большого Арарата, мы вплоть до самой вершины принуждены были топором выбивать себе ступени... Вид необозримых крутых утесов, покрытых блестящими льдами и прорезанных глубокими мрачными пропастями, невольно заставляет содрогаться от ужаса даже тех, кто привык к таким путешествиям... Погода нам благоприятствовала... Мы провели ночь среди снегов при таком спокойном и ясном состоянии воздуха, что я почти не чувствовал холода, который всегда ощутителен на больших высотах. Луна заботливо освещала нам опасный переход по ледяному конусу, когда солнце закатилось: мы в это время далеко еще не достигли линии постоянных снегов».
Через 10 часов после восхода Паррот и его спутники были уже на вершине. В память своего подвига они водрузили здесь два креста – один большой, другой – поменьше. Целую ночь провели они на горе и на следующий день около полудня возвратились к подножию библейского великана.
Но никто из окрестных жителей не поверил Парроту, и среди армян скоро распространился слух, будто отважный путешественник вовсе не был на вершине Арарата. Чиновник, который, год спустя, был послан для описания местности, дерзнул даже напечатать, что все жители Армении единодушно подтверждают этот слух. Как громом поразила эта весть неустрашимого ученого! Но что он мог сделать? Все попытки рассеять предрассудок армян оказались безуспешными, и смелый путешественник так и остался в их глазах только наглым обманщиком...
Прошло пять лет. В это время молодой чиновник Антономов, служивший в Армении, решил собственным восхождением засвидетельствовать подвиг дерптского профессора. Поднявшись с большим трудом на вершину, он нашел там большой крест Паррота, почти весь засыпанный снегом; меньшего креста уже не было: вероятно, буря сломала его и похоронила в глубине араратских льдов. Когда Антономов вернулся в деревню, армянские старейшины опять отказались выдать ему свидетельство о восхождении на Арарат, хотя все проводники единодушно подтверждали это...
Прошло еще 11 лет. Знаменитый русский исследователь Кавказа, академик Абих, совершил новое восхождение на вершину библейской горы. Он привез в Эчмиадзин (местопребывание армянского патриарха) двух своих проводников-армян и требовал, чтобы они торжественною присягою подтвердили все, чему были свидетелями. Опрошенные священниками, проводники показали, что они достигли большой высоты, но к западу перед их глазами высилась огромная скала – настоящая вершина Арарата! Она застилала собою все небо, и на нее-то не ступала еще нога человека... И торжествующие священники нашли новое подтверждение старого предания. По-прежнему вершина библейского великана оставалась в их глазах недоступною для всех смертных. При таких-то обстоятельствах совершилось знаменитое восхождение на Арарат полковника Ходзько и его спутников в 1850 году.
II.
Восхождение полковника И.И. Ходзько было одним из наиболее замечательных: этот неустрашимый ученый провел целых шесть суток на вершине горы, вдали от всего живого, в царстве вечных льдов и снега. Когда дошел до Эривани слух о новой экспедиции, богатый старик Калантаров, почтмейстер Эриванской губернии, предложил пари в 6 000 р., уверяя, что на вершину Арарата не может подняться ни один человек. Слух об этом дошел до наместника края, князя Воронцова, который, со своей стороны, прибавил еще 6 000 рублей, обещая все деньги выдать выигравшей стороне. Старик Калантаров думал, что никто не сумеет ему доказать, была ли экспедиция на вершине горы. Но Ходзько обещал поставить там особый оптический прибор с зеркалом, которое будет отбрасывать вниз солнечный свет; этот свет можно будет заметить из окна эриванской крепости, откуда открывается свободный вид на Арарат. Сообщение Ходзько так напугало старого армянина, что он тотчас же отказался от предложенного пари.
Это был первый удар, нанесенный вековому верованию армян; скоро предрассудок должен был и совсем отойти в область сказочных преданий...
Кроме самого И. И. Ходзько, в экспедиции участвовали еще 5 ученых и 60 солдат. В середине июля все собрались у подножия Арарата и 1 августа тронулись в поход. Погода с самого утра была прекрасная. Солдаты немедленно занялись укладкою необходимых вещей и сложили все инструменты и провизию на 5 лошадей. В шесть часов утра экспедиция выступила в путь. Впереди всех шел некто Симон, армянин, служивший проводником Абиху. Ему поручено было нести большой деревянный крест, который предполагалось водрузить на вершине Арарата; за ним шли другие армяне-проводники. Солдаты вели вьючных лошадей, казаки тащили четверо саней. Разбив у предела вечного снега лагерь, путешественники вступили на крутую покатость, покрытую тонким слоем льда; на ней лошади падали, и одна даже покатилась вниз; солдаты с большим трудом спасли ее.
Дальше идти таким образом было невозможно: все тяжести были переложены в сани, а лошадей отпустили назад. Сани пришлось тащить казакам по снегу более 70 сантиметров глубиною. Утопая в нем по колени и сделав вперед 10–12 шагов, люди останавливались, чтобы утоптать снег; только тогда могли они тащить сани дальше; экспедиция подвигалась вперед шагами черепахи. Так дошли путешественники до подножия остроконечных скал, носящих название «Каменной Церкви» (Килиса); здесь и было избрано место для ночлега. Солдаты кое-как расчистили землю. Вдруг около скал начали собираться тучи; загремел гром, и над лагерем беспрерывно стали сверкать молнии. Зигзаги их были до двух метров шириною. Гром и дождь не дали никому уснуть. 2 августа, в 8 часов утра, Ходзько выступил из своего лагеря и скоро поднялся до высочайших областей горы. Между тем тучи все более заволакивали небо, и препятствия все росли. К полудню подул ветер; он вскоре превратился в настоящий вихрь, который осыпал отважных путешественников иглами оледенелого снега. Чтобы облегчить тяжесть саней, Ходзько распорядился вынуть из них все, за исключением инструментов. Все вещи были взяты на руки. Около часа дня путники остановились в надежде, что буря стихнет. Но ожидания оставались напрасными: в половине третьего порывы ветра усилились, и густой туман окружил вершину. Тогда они решили идти дальше и укрыться от надвигавшейся грозы где-нибудь в скалах; но прошло несколько минут, и продолжать путь оказалось невозможным. Солдаты утомились и перезябли. Снег хлестал им в лицо и залеплял глаза, а беспрерывные порывы ветра замедляли движение саней, нагруженных тяжелыми инструментами. Найти убежище было весьма трудно. Крупные скалы так близко теснились одна к другой, что нигде не оставалось углубления, удобного для ночлега. Не видя никакого исхода из своего затруднительного положения, Ходзько отослал в 5 часов большую часть людей к месту стоянки у Каменной Церкви, где из предосторожности были оставлены палатки. Солдатам было приказано вернуться с рассветом. Сам полковник со своими товарищами и двумя солдатами занял небольшую площадку, со всех сторон продуваемую ветром. Прижавшись друг к другу, они покрылись ковром и кожею, защищавшими инструменты от дождя, и в таком положении стали ждать рассвета. Всем было, конечно, не до сна.
Между тем ярость бури возрастала; порывы ветра, разрывая по временам густой облачный покров, вдруг открывали путешественникам или часть долины Аракса, озаренной слабым сиянием луны, или очертания Малого Арарата, который лежал у их ног, или мрачные пропасти, расстилавшиеся кругом. В девять часов разразилась страшнейшая гроза. В продолжение трех часов путники находились в середине грозовой тучи: беспрестанно вспыхивали молнии, озаряя все электрическим светом. За блеском молнии следовали могучие раскаты грома, долго повторяемые эхо в бесчисленных ущельях горы. В 11 часов последний удар молнии отбил одну из вершин остроконечных пиков; буря немного затихла, но вьюга не прекращалась; дул сильный ветер; снег падал хлопьями и покрывал путников слоем в 7–10 сантиметров. Наступившее утро обмануло все ожидания: вершины освободились от своего туманного покрова, но зато вся нижняя часть горы исчезла под непроницаемою завесой облаков, которые казались сверху волнующимся ледяным морем. Ветер не унимался. Положение путешественников становилось невыносимым. В 2 часа пополудни подоспели солдаты с палатками; но развернуть их между скалами было невозможно. С четырьмя солдатами Ходзько пошел отыскивать открытую местность. Пройдя немного, он нашел ровную площадку. Начали устанавливать палатку, но ураган вырывал ее из рук и угрожал превратить полотно в клочки. Тем временем подошли другие путешественники, и с большими усилиями палатка была раскинута. Невыразимое удовольствие отдохнуть под защитою парусины, не подвергаясь свирепости вьюги, вознаградило усиленный труд. Устроившись кое-как, путешественники провели здесь два дня и три ночи... В продолжение всего этого времени ветер не стихал и осыпал вершины снегом и градом.
6 числа утром буря совершенно прекратилась; все ущелья Арарата осветились сиянием солнца, и Ходзько тронулся в дальнейший путь. Он скоро достиг вершины, посещенной Абихом в 1845 году. Тут неожиданное явление поразило их: перед ними выдвигалась другая вершина, отделенная широкою рытвиною. Отвесные бока ее сильно затрудняли переход, но, благодаря ловкости солдат, препятствия были побеждены, и Ходзько со своими спутниками скоро вступил на самую возвышенную точку библейского великана. Прежде всего приступили к водружению креста, принести который стоило таких огромных усилий.
Установив крест, путешественники обложили его снегом и залили последний кипятком. Ночью вся масса превратилась в твердый, как камень, лед. На середине креста была прибита медная дощечка с надписью, сообщавшей об их восхождении.
Утром великолепная заря радужными цветами освещала небосклон. За полчаса до восхода солнца явственно выделился на западе темно-бурый круг, образованный тенью земли; он постепенно исчезал, а полная луна, склоняясь к закату, сообщала особенную прелесть необыкновенной картине... С вершины раскрывался вид огромнейших размеров: на севере бледным пятном белелся Эльбрус, и возле него ясно выступал Казбек... По обеим сторонам гигантов от Черного моря до Каспийского тянулся хребет Кавказских гор с белым гребнем вечных снегов. К югу панорама простиралась до отдаленнейших мест Персии.
Только 12 августа, в полдень, Ходзько со своими спутниками тронулся в обратный путь. Шесть дней, проведенных на вершине, были употреблены на измерения и наблюдения. Во все это время путешественникам не привелось видеть ни одного живого существа. «Возле нас, – пишет Ходзько, – не пролетела ни одна птица. 9 августа, утром, два тура (Тур Capra caucasica – особый вид дикого («каменного») козла, водящийся преимущественно в западной части Кавказского хребта) появились на восточной вершине в полутораста шагах от нас; греясь на солнце, они поворачивались свободно, уверенные, что им нечего бояться; но когда, желая явственнее их осмотреть, я послал солдата за зрительною трубою, тогда туры, заметив движение, испугались и, наклонив головы, бросились в глубокую пропасть, упали на рога и исчезли...».
Огромного труда стоило путешественникам приготовление пищи: наполнив два медных таза древесным углем, они с большим усилием разводили огонь, и импровизированный кашевар из солдат готовил обед. Походный повар полковника Ходзько захворал еще в дороге и должен был вернуться назад. Замерзшее вино оставалось нетронутым; чай, водка, портер, разбавленный кипятком, и снег, таявший во рту, составляли напитки экспедиции.
Один из участников этого похода, астроном Александров, поплатился жизнью за свое желание побывать на Арарате; он не вынес тяжелого араратского климата и совсем больной вернулся вниз; отсюда его уже при смерти привезли в эриванский госпиталь, где он скоро и умер. Не мало тяжелого перенес и сам Ходзько. «Достигши вершины, – рассказывает он, – я чувствовал расслабление всего организма; грудь была сильно сжата, голова как бы железным обручем накрепко связана. При каждом, несколько ускоренном, движении прекращалось дыхание; всякое движение, необходимое для того, чтобы закутаться в раскрывшуюся во время сна шубу, прекращало отдых... По возвращении в лагерь я заметил, что нельзя было снять с ног сапоги, не порезав их в куски; продержав распухшие ноги более трех часов в очень холодной воде ручейка, вытекавшего из-под льдов, я мог отправиться верхом... Лечить мои ноги пришлось в течение шести недель, пока опухоль не исчезла совершенно».
Через три дня после возвращения с похода Ходзько поехал с одним из сотоварищей в Эчмиадзин. Патриарх Нерсес встретил их очень любезно. Но когда после спрашивали его, правда ли, что эти господа были на вершине Арарата, он отвечал:
– Они утверждают это, – зачем же им противоречить?
Вековой предрассудок, запрещавший человеку даже думать о достижении араратской вершины, был побежден небольшой группой ученых. И по следам Ходзько (И. И. Ходзько скончался 6 февраля 1881 г., на 81 году жизни) пошли другие служители науки... Целый ряд путешественников подымался на вершину Ноевой горы, делал новые наблюдения и исправлял прежние неточности, а в последнее время восхождения на Арарат совершаются учеными и любителями чуть ли не каждый год.
III.
Известный русский путешественник Е. Марков, поднявшийся на Арарат 13 августа 1888 года, превосходно описал свое восхождение.
«Выступили мы, – рассказывает он, – в 1 ч. 30 минут пополудни в числе 14 человек: учитель бакинского реального училища М. И. Попов, художник С. В. Иванов, А. Мануков, я, два проводника и 9 курдов-носильщиков. Склон, по которому нам предстояло подниматься, был усеян беспорядочно наваленными друг на друга обломками скал. Опираясь на горные палки со стальными наконечниками, мы карабкались вверх, с трудом поспевая за проводниками, которые с легкостью серны перескакивали с камня на камень. Сначала мы подвигались довольно быстро и к половине шестого достигли небольшого ровного места среди скал, на высоте 13200 футов (4000 метров). Здесь мы и расположились ночевать... У нас было слишком немного носильщиком, и тащить с собою запас топлива оказалось невозможным. Бывшая при нас спиртовая лампочка по дороге испортилась. Мы принуждены были остаться без чая и довольствоваться холодною закуской. Сильная тошнота и боль головы заставили меня отказаться от ужина, и я, завернувшись в бурку, лег спать на разостланном на земле войлоке. Один из моих спутников, Попов, был совершенно здоров; другой же, Иванов, чувствовал головную боль и стонал в продолжение всей ночи. Температура была, вероятно, 3 или 4° по Цельсию. Поздно вечером опять пошел снег и покрыл наши бурки слоем почти в палец толщиною.
«На следующий день, в 5 час. утра, мы были уже на ногах и готовились в дальнейший путь... Я провел бессонную ночь и накануне с 4 час. дня не имел во рту ни куска хлеба... Несмотря на это я чувствовал себя хорошо: головная боль почти прошла, тошнота уменьшилась, и я не терял надежды достигнуть вершины. Состояние здоровья Иванова было очень неудовлетворительно: однако он твердо решился идти вперед, покуда хватит сил. На месте нашего ночлега мы оставили 5 курдов и выступили дальше в числе 9 человек. Из вещей было взято только самое необходимое: провизия и платье. Вскоре мы достигли обширной, покрытой вечными снегами поляны... На высоте 13600 фут. (4155 метров) с Ивановым сделался сильный припадок лихорадки, который принудил его вернуться назад; мы же продолжали карабкаться по камням. Кое-где нам попадались песчаные поляны, покрытые мелкими камнями; нога увязала в рыхлой почве, которая постоянно скользила вниз, увлекая за собой и человека. Попов шел сначала бодро; но мало-помалу я стал замечать, что он отстает и, видимо, двигается с трудом. В это время проводник объявил нам, что недалеко от того места, где мы находились, валяется какая-то палка, которая может пригодиться для разведения костра и приготовления чая. Мы послали людей за этою палкой, а сами прилегли отдохнуть и проснулись уже тогда, когда подкрепляющий напиток был готов. Чай вполне восстановил силы Попова, да и мне придал немного бодрости. Погода стояла прекрасная. Солнце ярко светило на безоблачном небе; чуть заметный ветерок тянул с юга... Мы тронулись в дальнейший путь и в 2 часа дня вступили на вершину Большого Арарата... Мгла, окутавшая всю окрестность, препятствовала нам любоваться чудною панорамою, расстилавшеюся у наших ног на далекое пространство... Я предполагал остаться на верху как можно дольше, но проводники воспротивились, указывая на надвигавшуюся с юга черную тучу; они говорили, что приближается снеговая буря и что мы, не имея теплого платья и провизии, которые были брошены носильщиками на полдороге, замерзнем и умрем с голоду... Спускаться во время метели невозможно: снег залепляет глаза, и легко сбиться с пути; ветер же бывает иногда так силен, что легко может сдуть человека в пропасть... Наверху курды сложили пирамиду из камней, вышиною с человеческий рост, а у самой вершины прикрепили к скале памятную доску с приделанным к ней термометром...
«Не успели мы сойти и на 500 футов (152 метра), как пошел снег и разразилась метель, весьма затруднявшая нам спуск.
Камни от тающего снега были все мокры, и нога, не находя опоры, скользила по ним. Однако, несмотря на все неудобства, мы бежали так быстро, что в 5 часов дня были уже на месте прошлого ночлега. Снег все еще продолжал падать, но ветер немного стих. Желая засветло вернуться в поселок, расположенный в седловине между Большим и Малым Араратом, проводники повели нас «кратчайшею дорогой», которая, впрочем, оказалась гораздо длиннее, так как мы шли по ней до сумерек и в конце концов заблудились в горах. Видя невозможность продолжать путь по такой дороге, по которой и днем-то итти трудно, мы решились дождаться рассвета на месте. На наше счастье проводники отыскали поблизости пещеру, куда мы, промокшие до костей, и скрылись от проливного дождя, не перестававшего лить в продолжение всего вечера; там мы и должны были провести ночь.
«Едва восток начал алеть, мы были на ногах и в 6 часов утра сидели уже среди товарищей, которые опасались было за нашу участь, видя, как накануне белоснежная шапка гордого исполина начала окутываться темным покровом тумана».
После Е. Маркова на вершину Арарата поднимался в 1894 г., 10 мая, А. В. Пастухов. Весьма любопытно сообщение этого путешественника о том, как действует на животных разреженный воздух и холод горных высот. Вот что он рассказывает:
«На вершине с нами было три голубя; из них два были взяты мною в Александрополе, а третий – в Эчмиадзине. Всю дорогу мы везли их в открытой клетке; они были совершенно спокойны, исправно ели и пили. Так продолжалось до первого нашего ночлега на высоте 13391 фут. (4081 метров). Когда на следующий день мы пошли дальше, птицы стали сильно биться в клете, стараясь вырваться из нее, и, чем выше мы поднимались, тем сильнее обнаруживалось их беспокойство. Думая, что казак неловко их несет, мой спутник, г. Бутыркин взял у него клетку и всю остальную часть пути нес их весьма бережно; тем не менее беспокойство голубей нисколько не уменьшалось, и, когда мы подходили уже к самой вершине, оно достигло крайних пределов. Чем объяснить это беспокойство, я не знаю... Закончив съемку вершины, я приступил к отправке моих пернатых почтальонов: написал коротенькую записку, достал из клетки одного из александропольских голубей, привязал записку к ножке и, при напряженном ожидании моих спутников, подбросил его вверху, – и вот крылатый наш почтарь, как мокрая тряпка, шлепнулся о лед и побежал обратно к клетке, чем возбудил самый веселый смех в моих спутниках. Когда мне не удалось отогнать его от клетки, я достал его подругу, снабдив и ее запиской, и обоих разом подбросил вверх; но они тут же сели на снег и бегом вернулись к клетке. Когда же нам с трудом удалось отогнать их, они уселись на солнышко, долго сбирались и помахивали крыльями, потом стали ворковать и, наконец, целоваться, чем очень насмешили всех присутствующих. Наконец я достал последнего белого, как снег, эчмиадзинского голубя, привязал ему записку и высоко подбросил его кверху: он рванулся в сторону, нырнул вниз и потом быстро полетел в горизонтальном направлении. Его в высшей степени красивый полет сопровождало наше дружное «ура». Он полетел прямо к кочевкам, откуда мы начали наше восхождение. Мы некоторое время следили за ним в бинокли; затем он быстро пошел книзу и исчез из виду. Влюбленная парочка видела этот молодецкий полет их товарища, однако, не последовала его примеру, и только, когда мы их снова подбросили и когда они, вероятно, убедились, что их не понесут обратно в клетке, они оставили нас и отправились восвояси».
IV.
Среди всех гор земли Арарат обращает на себя внимание своим одиноким положением на обширной равнине. Все наиболее значительные горы располагаются цепями, и библейский великан представляет одно из немногочисленных исключений. Это невольно заставляет думать, что и по своему происхождению Арарат отличается от других гор. Если вам приходилось видеть когда-нибудь долго лежавший и почти высохший апельсин, вы, вероятно, замечали, как вся его кожица съежилась, сморщилась и покрылась множеством складок. Все высочайшие горы представляют подобные же складки на поверхности земли и произошли вследствие ее постепенного охлаждения. Внутренние расплавленные массы земли сжимаются вследствие охлаждения, а твердая кора, сделавшаяся слишком просторной, ложится в складку, чтобы плотно облегать сократившееся ядро (Подробное об образовании гор см. в конце книги статью «В мире миров», а также книжку «Горы и их жизнь»). Иногда такое сжимание сопровождается разрывами и дрожанием земной коры. Землетрясения, грозные и гибельные по своим последствиям, происходят обыкновенно как раз там, где находятся высокие горы; они наглядно свидетельствуют, что сжимание земной коры еще продолжается и в наше время... Арарат, стоящий одиноко среди равнины, не представляет никакого сходства с морщиной или складкой... Мы знаем еще целый ряд таких же одиноких конических гор; но все они – вулканы: такие горы образовались из пепла и лавы, выброшенных из глубины земных недр. Библейский великан одет шапкою вечного снега, по его склонам ползут ледники; но, несмотря на это, он настоящий вулкан. У подножия Большого Арарата и на его склонах ученые нашли обширные потоки старой застывшей лавы. Они спускаются к самой реке Араксу; вода размыла их, и по берегам высятся огромные лавовые стены. На памяти людей не было ни одного настоящего извержения Арарата, но зато грозные землетрясения не раз свирепствовали в его окрестностях. Ефрем, епископ Эдесский, рассказывает, что в 341 г. нашей эры случилось небывалое по своей силе землетрясение. Грозное бедствие постигло страну и в 1319 году: землетрясение разрушило много городов и деревень вблизи Арарата и погубило древнюю столицу Армении, Ани; развалины ее и до сих пор показывают в области Александрополя в Армении. Но как ни грозны были эти катастрофы, лава ни разу не показывалась на склонах Арарата: исполинский вулкан давно потух, и его вековой покой длится уже много тысяч лет. Только в 1840 г. он на мгновение проснулся и напомнил окрестным жителям, какие грозные, разрушительные силы скрываются в его недрах (Есть полное основание думать, что в 1840 году не было настоящего вулканического извержения, а лишь землетрясение, сопровождавшееся обвалами рыхлых масс и выделением горячей воды и грязи. Прим. ред.). Страшная катастрофа еще до сих пор сохраняется в памяти армян. Она подробно описана русским ученым Морицем Вагнером, который вскоре после печального происшествия посетил Арарат и собрал о нем самые полные сведения. Вот что он пишет: «20 июня 1840 г., за полчаса до захождения солнца, жители Армении были перепуганы громоподобным звуком, который более всего ощущался вблизи Большого Арарата. Два часа продолжались волнообразные колебания почвы и произвели ужасные разрушения. В долине св. Иакова, вблизи деревни Аргуры, появилась трещина; она стала выбрасывать газы и пары, которые увлекали за собою камни и землю и поднимались выше вершины Арарата. Вместе с подземным треском и гулом ясно был слышен шум от выбрасываемых в воздух камней (до 1200 пуд. весом) (Около 20 тонн)... Когда рассеялись пары и прекратился каменный дождь, тогда не видно было ни богатой деревни Аргуры, ни знаменитого монастыря, ни полей, ни фруктовых деревьев. Из жителей осталось в живых только 114 человек, а в окрестных уездах (Нахичеванском, Шарурском, Ордубадском) было разрушено более 6000 домов. Людей погибло бы несравненно больше, если бы катастрофа произошла несколькими часами позже. К счастию, жители, как обыкновенно бывает летом везде в этих жарких странах, наслаждались вечернею прохладою вне своих жилищ, а потому обрушившиеся дома задавили относительно малое число людей»...
«Спустя четыре дня после этого замечательного извержения на Арарате случился другой переворот. На месте жерла выбрасывавшего камни и землю, осталась глубокая котловина. От таяния снега, от дождя и от стекавших ручьев она заполнилась водою и составила маленькое озеро. Нанесенные туда камни и глина образовали крепкую плотину, но давлением воды она была, наконец, прорвана. Тогда ручьи грязной воды и потоки кашеобразного ила устремились по склонам, разлились по равнине и втекли в русло речки Кара-Су, которое частью засорили. Сады Аргуры, сохранившиеся во время извержения, были истреблены грязевыми потоками: последние увлекали за собою деревья, обломки скал, трупы погибших... Явление повторилось три раза и, как говорят, сопровождалось подземным треском. К сожалению, я не мог достать точного описания этой второй катастрофы; я не нашел также надежных очевидцев, которые могли бы верно определить место, откуда вылились грязевые потоки. Небольшое число уцелевших жителей Аргуры удалились в равнины из боязни, что явление повторится; кочующие же курды, узнав о разрушении богатой деревни, поспешили туда, чтобы достать из-под обломков драгоценные вещи, и погибли в низвергавшихся грязных потоках. Место это долго оставалось непроходимым; кашеобразная глина на далеком протяжении образовала глубокое и жидкое болото; даже птицы не осмеливались ходить по нему, пока масса не начала постепенно высыхать».
Таким образом во время извержения не вылилось ни одного потока лавы, и все опустошения были произведены камнями и жидкою грязью. Такие своеобразные извержения наблюдались иногда и у других вулканов. Примером может служить извержение Гунунга-Гелунгунга на острове Яве, происшедшее в 1822 году. Гора эта высится среди равнины, которая некогда была покрыта обширными полями риса. Вокруг нее были разбросаны сотни небольших деревушек, окруженных кокосовыми пальмами. 8 октября стояла сильная жара, и около 1 часа дня все население предавалось послеобеденному сну. Вдруг послышался продолжительный грохот, и земля затряслась. Жители выбежали из домов и в ужасе увидели, что из кратера Гелунгунга поднимается огромный столб черного дыма. С быстротою молнии расплывался он в стороны, облек все небо, и вдруг день, озаренный солнечным сиянием, превратился в мрачную ночь. Перепуганные жители бросились бежать, но в несколько секунд погибло более 2000 человек: они были залиты потоком грязи и побиты камнями. У подножия вулкана образовалась огромная лужа грязной воды; на ее поверхности плавали трупы людей и животных, остатки домов и стволы деревьев. По грудам пепла и развалин свирепо неслись ручьи Чикунир и Чивулах; они уничтожали все на своем пути, поломали мосты и затопили окрестность. В волнах их погибло много людей. К 5 часам извержение остановилось, но вулкан не успокоился. 12 октября в 7 часов вечера, земля снова затряслась, и Гунунг-Гелунгунг стал опять с грохотом выбрасывать горячую грязь и воду. Все, что сохранилось при первой катастрофе, было залито их потоками. Жители, перепуганные новым бедствием, бросились спасаться на небольшие холмы, лежавшие вблизи от их деревень. Здесь под ветвями густых деревьев покоились останки их отцов и дедов, и здесь несчастные думали найти защиту. Они забыли, что и эти холмы нагромождены вулканом, быть может, над трупами их предков. Потоки становились все ужаснее. С глухим треском катились обломки скал и деревьев, и грязь подымалась все выше: ничтожным становилось пространство, где, моля небо о спасении, ютились сотни несчастных людей. Скоро грязь поднялась до самого кладбища и залила холмы. В эту ночь погибло более 2 000 человек. Местность стала неузнаваемой. Кучи грязи и камней не позволяли подойти к горе даже через месяц. Вся растительность была уничтожена: не только около вулкана, но и на равнине погибло все до последней былинки. Кругом расстилалась черная, залитая грязью пустыня.
До извержения внутри Гунунга-Гелунгунга находилось большое озеро. Огненная масса подступила близко к его водам и обратила их в пар. Произошел страшный взрыв. Лава так и не прорвала толщу земной коры и не выступила на поверхность, но зато из трещин в горе вылетели камни, пепел, грязь... Не следует ли таким же образом объяснить и извержение Арарата в 1840 году?
Что делается в недрах этой горы – неизвестно. Но чрезвычайно удивительно, что на такой высокой горе, покрытой огромными снежными массами, вытекает очень мало ключей. Все путешественники жалуются на недостаток воды на склонах Арарата, рассказывают, как трудно было им утолять мучившую их жажду. Вот что пишет, между прочим, А. В. Пастухов:
«Когда мы уже спускались вниз, нас мучила страшная жажда; надо было искать воды. Мы пошли вправо, взобрались на гребень, – по сторонам тянулись овраги, но ни в одном из них не было воды; мы взяли еще правее, тут стали нам попадаться дорожки, протоптанные скотиной. Начинало темнеть, и показалась луна. Я все более прибавлял шагу; спутники, молча и не отставая, следовали за мной: по-видимому, всех одушевляла мысль поскорее добраться до воды. Мы не шли, а, положительно, бежали; наконец, один спутник стал отставать, и я замедлил шаг. Мы заглядывали в каждый овраг, присматривались к каждой канавке, но нигде не находили желанной воды. Скоро уставший спутник объявил нам, что он не может идти дальше, и мы все должны были остаться здесь ночевать. Казаки очень сожалели, что нам не удалось добраться до нашей кочевки и отправились в ближайшую – добывать воды. Показалась луна из-за пригорка и осветила убогие жилища кочующих номадов; к нам доносилось бряцанье какого-то струнного инструмента, и заунывный голос тянул бесконечную песню». Других путешественников также поражал недостаток воды на Арарате. Каждый год, под влиянием теплых солнечных лучей, тают огромные массы снега и льда. Куда же девается образующаяся вода? Весьма вероятно, что по трещинам она просачивается в глубину и течет уже под землею (Причина безводья Арарата объясняется гораздо проще, именно тем, что значительная часть его поверхности покрыта рыхлыми вулканическими породами, которые и поглощают воду, образующуюся при таянии снега. Прим. ред.). Быть может, в недрах Арарата находится такое же обширное озеро, какое некогда существовало на Яве внутри грозного Гунунга-Гелунгунга, – во всяком случае, здесь должно быть очень много подземных ручьев. Вот эта-то подземная вода, как надо полагать, и вызвала извержение 1840 года. Нагретая расплавленною массой, она превратилась в пар, разорвала гору, вырвалась наружу, увлекла за собою камни и мелкую пыль и образовала мощные потоки грязи. Хотя лава и не появилась на поверхности, но катастрофа, так неожиданно разразившаяся над головами жителей, свидетельствует, что вулканическая деятельность Арарата умолкла не навсегда. И, быть может, грозный великан Армении еще не раз сбросит свою снеговую шапку и проснется от векового покоя так же, как проснулся некогда мирный Везувий: под напором огненных масс, снега мгновенно превратятся в воду, и где теперь спускаются по склонам величественные голубовато-белые ледники, там понесутся бурные потоки огненной лавы, все уничтожающей и сжигающей на своем пути.
Холодный Кавказ
III.
Исполинская цепь гор со множеством высочайших вершин, громадных ущелий, снежных и ледяных полей, с бесчисленными лабиринтами скал, на многие из которых еще не ступала нога человека, тянется между величайшими горами Кавказа, Эльбрусом и Казбеком. Уже с Ростово-Владикавказской дороги вы видите стройные остроконечные пики их, резко выделяющиеся своей белизной на темно-лазурном небе; но лишь высшие точки хребта выплывают из прозрачной дали, все же остальное скрывается от глаз наблюдателя. Надо проехать километров сто в глубину гор, и только здесь вы увидите новый, особенный мир со всеми его грозными и величественными явлениями. Здесь человек уже не чувствует себя властелином земли, а только сознает свое бессилие и ничтожество. Только ближайшие ледяные и снежные пустыни посещаются время от времени охотниками, гоняющимися за турами и медведями. Однако не мало здесь есть высочайших вершин, которые не уступают Монблану и не имеют даже названий. Много ледяных потоков ползет по их склонам, и никто из местных жителей не слыхал о них ни одного слова. Долго думали, что на Кавказе нет ни таких ледников ни таких снежных полей, которыми любовались и которым дивились ученые в Альпах. Но шли годы, делались все новые открытия, и теперь уже насчитывается в наших исполинских горах более 1000 ледяных рек. А сколько остается их неизвестными и по сию пору!
В 1881 году нашему путешественнику, Н. Диннику, удалось впервые осуществить заветную мысль – побывать среди недоступных, неведомых пустынь «холодного Кавказа». И лишь только наступило лето, он направился к верховьям бурной речки Терека, туда, где с высочайших вершин хребта спускается чуть ли не самый огромный и величественный ледник Бизинги (15 километров длиною). Из-под него-то и вырывается бурный ручей, бешено несущий свои воды к Тереку. Миновав пояс густых и диких лесов, прорезав альпийские долины с свежею ярко-зеленою травою, исследователь достиг 7 июля одного из высочайших селений Кавказа – Бизинги. Осмотрев аул с его узкими улицами, с домами, сложенными из обломков камней, с уродливою мечетью вроде сарая и с кладбищем, где из-под камней торчали человеческие кости, он на следующий день отправился к леднику. Послушаем рассказ самого путешественника (Хотя рассказ приводится от имени путешественника, тем не менее в тексте подлинного сообщения допущены значительные сокращения и изменения):
«Едва успели мы отъехать километр от аула, как пошел дождь; он поливал нас в течение всего, пути. Тропинка, ведущая к леднику, извивалась по левому берегу Терека, то поднимаясь вверх, то спускаясь к самой реке.
Местами она была так плоха, что приходилось слезать с лошади и идти пешком. Так мы добрались до нижнего конца ледника и здесь заметили, что с правой стороны горы более пологи и местами покрыты березой, рябиной, вербой. Чтобы иметь под рукою топливо и материал для постройки шалаша, мы решили перебраться через ледник. Без труда поднялись мы на него, но когда стали переезжать по льду, то заметили глубокие канавы, промытые на нем водою. При малейшей неосторожности можно было поскользнуться и полететь в пропасть. Нам часто приходилось слезать с лошадей и идти по острым каменным обломкам, валявшимся на поверхности льда. Несколько раз наши лошади скользили и падали, а одна из них даже разбила себе ногу о камень. По такой дороге пришлось пробираться больше полкилометра. Все это время шел дождь, горы были окутаны облаками, и мы могли видеть только их подошвы. За час до сумерек наш шалаш был уже почти готов. Дождь в это время стал мало-помалу переставать, а облака поднимались все выше и выше. Мы находились у самого подножия высокой горы Дых-Тау, но вершина ее была закрыта облаками и соседними скалами».
Восхождение на ледник пришлось отложить до следующего дня. В пять часов утра путешественники уже были на ногах. Облака ползли по склонам гор, и погода не обещала быть хорошей.
«Наскоро закусив, – рассказывает Н. Динник, – мы отправились к леднику, но едва прошли километра два, как опять пошел дождь. Час спустя, мы перелезли через большую высокую морену ледника и направились вверх по льду... По краям ледника валяются камни, но середина совершенно чиста. Издали он напоминает гигантскую белую мостовую, окаймленную темными полосами. Глубокие трещины тянутся вдоль и поперек нее. Между ними торчат высокие ледяные выступы и местами они нагромоздились в таком страшном беспорядке, что даже самый отважный путешественник не рискнул бы перебраться здесь через ледник. Каменные столы на ледяных подставках встречались здесь очень часто. Один состоял из каменной глыбы весом около сотни тонн; она лежала на ледяной подставке метра в три высотой. Во многих местах нам встречались ледниковые мельницы; они настолько же красивы, насколько страшны: стенки их гладки, скользки и полупрозрачны. Ни в одной из них не видно дна, а в глубине царит какой-то таинственный полумрак. Мы пробовали ложиться на край их и слушать шум воды. Действительно, он как нельзя более подходит к шуму ветряной мельницы. Какое-то особенное чувство испытываешь, стоя на краю этих ям, и тогда невольно приходят на память те нередкие случаи, когда люди по нечаянности или по неосторожности попадали в них и, претерпев страшные физические и нравственные мучения, умирали в конце концов от холода и голода.
«Долго шли мы по леднику, окруженные туманом, но все еще надеялись, что вот-вот он рассеется и мы увидим окружающие высоты и весь ледник. Но в полдень опять пошел дождь, и мы принуждены были вернуться назад. Часа в три мы достигли своего шалаша, развели костер и принялись сушить платье. Дождь продолжался до самого вечера, и только на другой день мы снова были на леднике.
«Долина, по которой движется огромная ледяная река Бизинги, составляет какой-то таинственный мир, почти со всех сторон окруженный гигантскими отвесными скалами.
Место это бесспорно одно из самых замечательных на Кавказе. Путешественники, бывавшие в Альпах, говорят, что им не приходилось видеть ничего такого, что могло бы сравниться с этим уголком по красоте и величию громадных гор и по их своеобразной дикости. Но все время, пока мы здесь были, стояла плохая погода. Мы сидели в своем сыром, невзрачном шалаше, плохо защищавшем от дождя и вихря. К счастью, у нас был отличный аппетит, и мы могли развлекаться, приготовляя и истребляя разные кушанья: варили чай, потом кофе, жарили шашлык, опять переходили к чаю и т. д.».
К востоку от Бизинги лежит другой замечательный ледник Дых-Су. Он был посещен Н. Динником в 1887 году. На этом леднике раньше не был ни один русский, ни один иностранный путешественник. Даже самые отважные исследователи, дерзавшие подниматься на вершину Эльбруса, не побывали на Дых-Су и видели его только издали. Достигши реки Дых-Су, путешественники разбили палатку в самом начале ущелья и на другой день отправились к леднику. Провизии было взято на два дня, все же остальное имущество, кроме оружия, осталось в палатке.
«Мы направлялись вдоль правого берега речки, – рассказывает Н. Динник, – и, беспрерывно прыгая с камня на камень, медленно подвигались вперед. В некоторых местах приходилось почти ползти или с трудом протискивать свое тело между обломками скал. Все ущелье завалено глыбами камней, а течение реки поистине ужасно. Река прыгает, мечется, бьется, наполняя теснины оглушительным ревом. Водопады встречаются чуть ли не на каждом шагу. Быстрое течение вызывает сильный ветер, а страшный шум воды усиливается грохотом камней, которые река катит по своему руслу...По обеим сторонам ущелья приютились березы, сосны, и рододендроны. Местами они образовали сплошные заросли...
«Через час после нашего выступления мы увидели вдали нижний конец ледника. Он оказался очень высоким, крутым серым уступом, сплошь заваленным камнями и щебнем. До него оставалось километра два... Скоро мы увидели остатки громадной снежной лавины, которая, свалившись вниз, образовала на реке настоящий мост. На пространстве около четверти километра вода текла здесь под снегом и затем снова выходила на свет. По этому снежному мосту мы перешли на левый берег и вскоре добрались до нижнего конца ледника. Он оказался довольно узким – шагов около двухсот, – но поднимался высокою стеной, которая, несмотря на свою крутизну, была совершенно завалена щебнем. Мы стали взбираться на ледник. В это время начался дождь.
«Пройдя километра два, мы остановились, чтобы приготовить себе ночлег. Я боялся, что нам придется ночевать в мокром платье где-нибудь на голых скалах и в течение всей ночи дрожать от холода. Но на этот раз судьба сжалилась надо мною. Мои спутники отыскали недалеко от ледника большую пещеру, в которой ночуют охотники, отправляющиеся за турами в ущелье Дых-Су. Пол пещеры был устлан сухою прошлогоднею травой, которая, вероятно, уже не раз служила им постелью. Здесь мы нашли немного дров, которые можно было употребить на костер, чтобы погреться около него, приготовить чай и высушить платье. Когда вода в чайнике закипела, я вспомнил, что мы не захватили ни стакана, ни чашки. Прозябнуть, промокнуть, ночевать на холоде и не напиться или не съесть чего-нибудь горячего, – это уж совсем нехорошо! К великому моему удовольствию, у одного из проводников нашелся деревянный ковш, из которого горцы пьют молоко. Он был изрядно засален, но отлично выручил нас из беды»...
В стоянке путешественникам открывался прекрасный вид на ледник. Он был необычайно дик и суров: всюду торчали огромные ледяные бугры, разделенные глубокими трещинами; большая часть поверхности была завалена громадными кучами камней, а около боковых морен зияли на каждом шагу глубокие пропасти.
Длину Дых-Су определить в точности не представлялось возможным, считать же ее нужно, однако, никак не менее десяти километров.
По красоте этот ледник значительно уступает Бизинги. На нем нет ни таких красивых столов, ни колодцев, ни ледяных столбов...
«Перед самым заходом солнца, – пишет дальше Динник, – непроглядный туман окутал со всех сторон наше временное пристанище и совершенно скрыл все, что мы видели вокруг себя раньше. Еще час спустя наступила такая темнота, что в двух шагах нельзя было видеть ни одного предмета. Вокруг нас было совершенно тихо, и только издали доносился монотонный шум речки; но иногда вдруг совершенно неожиданно раздавался могучий, потрясающий звук, вроде выстрела из большого орудия. Громкое эхо повторяло его много раз, пока он не затихал совершенно. Причиною этого звука было растрескивание огромных масс льда или падение ледяной лавины в десятки тысяч тонн. В темную ночь, когда не видишь буквально ничего даже на самом близком расстоянии, подобные звуки производят не особенно приятное впечатление...
«Ночлег наш оказался более или менее удобным. Мы были довольно порядочно защищены от ветра и спали вообще недурно.
«На следующее утро, когда горы очистились от облаков, мы оставили свою стоянку и отправились вверх по ущелью, пробираясь частью по леднику, частью по его левой боковой морене...
«Местность становилась все более и более величественной, а глетчер (Глетчер – ледник), почти совершенно освободившись от груд камня и щебня, имел чистую поверхность, пересеченную множеством ям, бугров и трещин. Идти по нему было можно, хотя и не без затруднений. Иногда, впрочем, трещины принуждали нас сойти со льда и продолжать путь по моренам...
«Часов в одиннадцать мы решили сделать небольшой привал, чтобы хоть немного отдохнуть и закусить. В это время можно было вполне предаться созерцанию той грозной, суровой, но необыкновенно величественной природы, которая окружала нас со всех сторон. Всюду вокруг ледника громоздились высочайшие хребты; всюду на их склонах виднелись мрачные развалины скал самых причудливых форм да страшные снежные и ледяные пустыни, на которые, конечно, ни разу не ступала нога человека. Они тянутся здесь на многие километры. Вся эта бесконечная масса снегов и льдов, то медленно подвигаясь вниз, то низвергаясь сразу громадными снежными и ледяными лавинами, питает глетчер Дых-Су.
«До самого верхнего конца ледника нам не суждено было добраться. Еще до наступления полудня начали собираться облака, все более и более закутывая горы. Видно было, что дождь не заставит себя долго ждать...
«После некоторого раздумья мы решили возвратиться назад, к своей палатке, оставленной в самом начале ущелья». Едва ли не самым трудным и опасным из всех путешествий Н. Динника было восхождение на ледник Карагом. Он лежит к востоку от Дых-Су и также спускается по северному склону хребта.
Это – одна из самых длинных ледяных рек Кавказа (16,5 км). В своей нижней части она течет на протяжении целых километров среди березовых и сосновых лесов и останавливается только в 5 километрах от жилых мест (от аула Ноакау); Н. Динник взобрался на этот ледник с его верхнего конца: ему пришлось перейти гребень хребта и прорезать обширные снежные поля. Покинув цветущую долину р. Риона и осмотрев ледник, питающий эту реку, путешественники скоро достигли вершины кряжа, по которому и лежал их дальнейший путь. Подъем был не легок, но зато местность с каждым шагом становилась все привлекательнее. Узкой извилистой лентой тянулась тропинка по гребню хребта среди альпийских пастбищ и рододендроновых зарослей; несмотря на сильную засуху, они были свежи и зелены. Вдали расстилались самые красивые горные пейзажи... Пройдя несколько километров по гребню хребта, путешественники стали спускаться в долину реки Нацарули (приток р. Риона). Здесь они решили переночевать с тем, чтобы на следующий день до рассвета начать восхождение на главный Кавказский хребет. Выстроив наскоро шалаш, путешественники употребили остаток дня на отдых. Вечер был тихий и теплый. Луна взошла тотчас после захода солнца и магическим блеском облила горы; снежные вершины их резко выделялись на темной синеве неба. В нескольких шагах от шалаша пылал костер, и на нем варился незатейливый ужин.
«Несмотря на поэтическую обстановку, – пишет Н. Динник, – думы мои принимали тревожный характер. Небо заметно потемнело, воздух сделался более теплым и не таким прозрачным, а на верху гор появились клочки облаков. Многое указывало на перемену погоды, которая могла разразиться снежною метелью и помешать нам перебраться через высокий перевал. К счастью, перед заходом солнца горы снова очистились... Чтобы утром не возиться долго, я еще с вечера приготовил себе кофе и уложил все вещи в сумку.
«К половине третьего я проснулся, разбудил своих спутников, и через полчаса мы уже отправились в путь. Луна успела заметно склониться к западу, но еще хорошо освещала дорогу. При ее свете мы прошли километра два по едва заметной тропинке вдоль правого берега Нацарули. Местами она была так завалена камнями и так заросла бурьяном, что пробираться по ней даже днем было бы далеко не легко».
Около четырех часов утра путники достигли ледника, из-под которого вытекает речка. Кругом царила темнота, а на востоке небо уже окрасилось красноватым светом. Начался трудный подъем на крутой ледник. Через каждые 50–60 шагов приходилось останавливаться, чтобы перевести дух. «В это время было довольно тепло, – рассказывает Н. Динник, – и я шел в коротком на легком меху пиджаке, но перед самым восходом солнца подул такой резкий ветер и сделалось так холодно, что я принужден был надеть пальто. Мы буквально обливались потом, а холодный ветер насквозь пронизывал платье. Во время кратковременных привалов приходилось дрожать, как в лихорадке».
К восьми часам утра путешественники достигли первого снежного поля. За ним поднимались остроконечные скалы и гребень хребта. Там тянулись обширные снежные пустыни, и через них-то лежал дальнейший путь. Уже не один человек погиб в глубоких трещинах и ямах этого поля, особенно осенью и весной, когда свежий снег предательски скрывает бездонные пропасти... Достигши самого гребня, путешественники начали спускаться.
«Мои спутники, – говорит Н. Динник, – сняли шапки. Это показывало, что путешествие здесь – дело нешуточное. Едва мы прошли по снегу шагов сто, как перед нашими глазами открылась широкая трещина. Перебраться через нее оказалось невозможным. Мы повернули вправо. Нужно было подвигаться по крутому снежному откосу у самого края бездны. Глубоко вонзая в снег палку, приходилось ступать с крайней осторожностью, чтобы не поскользнуться и не скатиться в пропасть. Наконец мы нашли место, где можно было перепрыгнуть через трещину, и тотчас же воспользовались этим удобным случаем».
Путешественники продолжали быстро спускаться и через несколько времени вышли на едва заметную тропинку, которая привела их вскоре к сосновой роще.
«Я было успокоился насчет остального пути, – пишет Н. Динник, – думая, что мы уже миновали опасность, но вдруг заметил, что наш путь пересекается огромным ледником. Речка промыла в нем тоннель и ушла под лед.
«Этот ледник и был знаменитый Карагом (Карагомичете). Нигде на Кавказе я не видел таких красивых трещин и такого красивого и прозрачного льда, как здесь. На Карагоме можно восхищаться нежным цветом и чистотою льда. Это особенно бросается в глаза в тех местах, где он пересекается множеством бездонных трещин и кажется состоящим из прозрачных столбов и пирамид небесно-голубого цвета. Замечательно красива и его правая боковая морена, состоящая из почти белого щебня. В виде гряды, метров в 150 высотою, она окаймляет голубовато-синий глетчер. Нижний конец его образует глубокую выемку с ледяным гротом, и из нее с ревом вырывается речка.
«К сожалению, ледник Карагом насколько красив, настолько же и трудно доступен. Бездонными трещинами он пересекается почти всюду; кроме того, его поверхность в некоторых местах имеет такой крутой склон, что спускаться по ней очень затруднительно, даже с хорошею горною палкой и в сапогах, подбитых острыми гвоздями. Не могу забыть, как в одном месте, на самом краю страшной бездны, я поскользнулся и упал; при этом невольный крик вырвался из моей груди. Возле меня никого не было, и я был почти уверен, что полечу в трещину...
«Другое большое затруднение при путешествии по леднику Карагом представляют громадные морены, окаймленные с боков бесчисленным множеством ям и трещин. Нижний конец глетчера, вследствие своей крутизны, также не для всякого доступен.
«По Карагому нам пришлось идти ровно два часа. Наконец в три часа пополудни, мы сошли с глетчера, метрах в 150 выше конца его. Здесь мы окончательно распрощались со снегами и льдами, но, как оказалось вскоре, этим еще не завершились наши испытания.
«Едва мы успели пройти километр вдоль берега, как вдруг очутились у подножия отвесной скалы, вдающейся в речку. Так как она была очень высока, и взобраться на нее было невозможно, то нам оставалось только спуститься в воду и идти по руслу речки. Мои спутники сняли с себя все, кроме рубашки и черкески, советуя и мне сделать то же; но я счел лучшим крепко подвязать вверху голенища и отправиться в сапогах. Вода, доходившая выше колен, свирепо бушевала и пенилась вокруг нас. Течение ее было так быстро, что мы, держась друг за друга и изо всех сил упираясь палками в подводные камни, только с большим усилием могли пройти сорок шагов, прежде чем вышли на берег.
«Не прошло и получаса, как мы вторично уперлись в скалы, подмываемые водою ледника Карагом. Снова нужно было пробираться среди бушующих волн так же, как и в предыдущий раз. Но когда и здесь мы благополучно выбрались на берег, то я уже стал терять надежду попасть, наконец, сегодня на такие места, где можно будет идти, не опасаясь за каждый неосторожный шаг. Как нарочно, вскоре долина Карагома заметно расширилась, и показалось селение Ноакау. В это время пошел дождь, но мы были настолько утомлены продолжительной ходьбой и разными приключениями, что уже не обращали на него никакого внимания. Не произвели на нас впечатления и раскаты грома. Довольно долго шли мы с левой стороны реки по грудам валунов, нанесенных водой. Вдруг еще сюрприз: немного выше Ноакау в Карагом впадает с левой стороны средней величины горная речка. От дождя, который в скалистых верховьях начался, вероятно, несколькими часами раньше, чем здесь, вода в ней сильно прибыла и уже хлестала через маленький мостик, перекинутый для пешеходов с одного берега на другой. Не будь дождя, мы бы подождали, пока вода убудет, но теперь необходимо было во что бы то ни стало идти дальше. Переправляться по мостику нам казалось крайне опасным: он почти совсем скрывался под водою и мог каждую минуту быть снесенным ею. Пришлось опять путешествовать вброд.
«Стремительное течение едва не сбило нас с ног, когда мы находились на середине речки. Я намок почти до пояса, набрал полные сапоги воды и, когда шел дальше, они издавали такие звуки, как будто бы в каждом из них квакало по десятку лягушек. Наконец после всех трудов, перенесенных нами в этот день, мы, голодные и усталые, в 4 часа 20 минут пополудни добрались до Ноакау. Какое приятное чувство овладело мною, когда я попал в небольшую комнату, где в печке, вроде камина, пылал огонь. После трудных переходов или восхождения на высокую гору всегда испытываешь какое-то приятное ощущение. Чувствуешь, как будто бы совершил важное и трудное дело, и что отдых, следующий за ним, вполне заслужен. Это чувство бывает иногда настолько сильным, что одно оно достаточно вознаграждает за все перенесенные трудности и лишения.
«С удовольствием сбросил я с своих плеч верхнее платье и расположился у огня. Рубашка, жилет и даже меховой пиджак так намокли от пота, что их пришлось долго просушивать. Первою нашей заботой было, конечно, хорошо поесть. Я испытывал сильнейшую жажду и хотел как можно скорее напиться чаю, поэтому обещал рубль тому, кто не более как в десять минут достанет мне чайник или самовар. Не прошло и половины этого времени, как чайник был в моем распоряжении, а час спустя явилась вареная курица, хлеб и молоко».
Кроме ледников Бизинги, Дых-Су и Карагома, замечательных по своей поразительной величине, на Кавказе известно огромное множество величественных ледяных рек. Они ползут из многочисленных цирков, расположенных среди высочайших вершин и дают начало горным потокам, которые несут свои воды в реки Терек, Куру и Рион. На них красуются такие же «столы», как на Бизинги, и так же шумят «мельницы». Трещины, ямы, огромное скопление камней в виде продольных гряд (морен), наконец очаровательные «ворота» при выходе ледниковых рек, – все это встречается почти на каждом большом леднике. И с такими же опасностями и неприятностями сопряжено путешествие по ним. Поверхность некоторых из них, можно сказать, усеяна останками погибших животных. Так, напр., на леднике Кулак, ползущем по южному склону хребта, разбросано огромное множество костей. Каждый год местные жители отправляются на заработки в Северный Кавказ. На вырученные деньги они покупают лошадей, быков и баранов и по этому леднику перегоняют их домой. Много скотины гибнет на пути: одна ломает ногу между камнями, другая проваливается в трещину, а третья где-нибудь на спуске полетит в пропасть. Много случается несчастий и с людьми, особенно осенью, когда идет обильный снег, бушует метель и вьюга. Несколько лет назад два человека гнали через этот ледник своих овец и быков. Поднялась буря. Как видно, дальше идти они не могли, столпились все в одну кучу да так навсегда и остались. На следующий год весной людей отрыли и похоронили в ближайшем селении, а от скота их осталась куча костей, которая и по сей час лежит на леднике...
Гиганты Кавказа
I.
Высоко поднялись к небу кавказские великаны Казбек (5043 м) и Эльбрус (5629 м). Огромные снежные массы, как белые чалмы, одевают их вершины, и величественные ледники ползут по их склонам. Страхом смерти, ужасом гибели веет от этого царства холода и льда. Но любознательность человека не знает пределов. Перед отвагой неустрашимых исследователей не устояли суровые гиганты Кавказских гор, и человек победоносно ступил на их вершины.
В 1889 году, 29 июля, совершил свое знаменитое восхождение на Казбек неутомимый путешественник А. В. Пастухов.
Давно уже намеревался Пастухов побывать на вершине Казбека. И вот, наконец, 26 июля 1889 г. ему удалось приступить к осуществлению этой мечты. Сначала он отправился к леднику Майли, который спускается с западных склонов Казбека. Отсюда Пастухов и предпринял свое восхождение. Его сопровождали два казака, Лапкин и Потапов, и осетин Царахов. 27 июля в три часа пополудни они подвязали к ногам стальные кошки и, вооружившись палками со стальными наконечниками, отправились в путь.
«Погода была тихая и ясная, – рассказывает Пастухов (Хотя рассказ приводится от имени путешественника, тем не менее в тексте подлинного сообщения допущены значительные сокращения и изменения). – Ледник в этот день особенно таял. На пути нам пришлось встретить очень много глубоких трещин, большинство из них мы перепрыгивали, некоторые же, более широкие, обходили. Через несколько времени мы повернули в сторону и начали подниматься по недавно выпавшему снеговому обвалу. Дойдя до его середины, я провалился в трещину и не полетел на дно благодаря только тому, что нес с собою длинный шест для флага. Казакам я велел прыгать через трещину, что они и совершили благополучно. Чтобы не подвергать себя новой опасности, мы вышли на скалы и по ним продолжали свой путь».
В 6 часов пополудни Пастухов решил остановиться для ночлега под защитою высокой скалы. Не успели еще путешественники устроиться, как снизу, из ущелья, подул ветер и пахнуло сыростью. Вдруг неудержимыми волнами хлынул туман. В одну минуту он закрыл величественную картину снеговых гор, и путники видели перед собою только угрюмые лица товарищей. Не дожидаясь сумерек, они легли спать. Утром было морозно, и камни покрылись инеем. «Оставив бурки и немного провизии, – продолжает свой рассказ Пастухов, – мы отправились дальше. Пройдя некоторое расстояние, мы наткнулись на полосу крепчайшего льда, который выдвигался в виде крутой, недоступной скалы. Чтобы пересечь ее, нам пришлось вырубить более 200 ступеней. Потом мы встретили еще такую же полосу и вырубили в ней 116 ступеней. Далее путь шел по скалам. В 10 часов утра мы позавтракали и снова тронулись в путь». Пройдя метров 200, казак Потапов почувствовал тошноту и сильное головокружение. Он отказался от дальнейшего путешествия и был оставлен на этом месте. Тут же Пастухов оставил лишнюю одежду и налегке продолжал путь. В 12 часов путешественники достигли огромного снежного поля, раскинувшегося на пространстве около 7 квадратных километров. При виде такой равнины казак Лапкин не мог удержаться от восклицания:
– Вот, если бы здесь построить станицу и кататься на санях!».
Оттаявший снег представлял сыпучую массу; ноги погружались в него по колени, и путники брели по нему, как по воде. Здесь начала томить их жажда. Воды кругом нигде не было, пришлось глотать лед; но это не утоляло жажды. Вдруг, к общей радости, Пастухов услыхал тихое журчание.
«Я сейчас же пошел по направлению доносившегося до меня шума, – говорит он, – но не успел сделать и десяти шагов, как вдруг провалился в замаскированную трещину и опять был обязан спасением шесту, находившемуся у меня в руках. Употребив страшное усилие, я выскочил из трещины, сделал несколько шагов, остановился и посмотрел назад. Снег сыпался с обеих сторон, края трещины обваливались, она делалась все шире и шире, и через какие-нибудь две минуты на ее месте зияла бездонная пропасть, которою я невольно залюбовался. Но скоро томившая меня жажда напомнила о воде, и я снова стал прислушиваться и осматриваться кругом и опять услышал то же журчание на этот раз довольно близко. Присмотревшись, я заметил, что шум был не от воды: это катились потревоженные ветром мелкие льдинки по оледенелому же снегу. Воды нигде не было, и, по-прежнему глотая лед, мы продолжали путь».
Через полчаса Пастухов стал чувствовать тошноту. К этому прибавилось новое несчастье: с юга надвигался туман, он то всплывал над хребтом, то снова прятался, как бы силясь перевалить через него. Вдруг он заколыхался, поднялся и повалил на окружающую путников снеговую равнину. Туман был настолько густ, что в десяти шагах ничего не было видно, и так холоден, что одежда путников стала покрываться инеем. Тошнота между тем все усиливалась. В 33/4 часа пополудни Пастухов решил остановиться и стал искать место, удобное для ночлега. На пути встретилась небольшая площадка, покрытая мелким щебнем; это было единственное место, свободное от снега. Тут путешественники и остались ночевать. Пастухов послал казака вниз за оставленным спутником и за вещами, а сам с осетином стал расчищать щебень. Подул довольно холодный ветер. Для защиты от него была сложена из крупных камней довольно высокая ограда. Тем временем вернулся казак Лапкин и объявил, что Потапов подняться не может, так как чувствует головокружение и тошноту, и что он просит позволения вернуться назад.
Пастухов дал на это свое согласие; затем все, не дожидая сумерек, легли и, вследствие сильной усталости, скоро заснули; но спать пришлось недолго.
«Наступившая ночь, – рассказывает Пастухов, – принесла с собой холод. Когда я проснулся, то заметил, что туман, окутывавший вершину Казбека и ползший кое-где по снежному полю, совершенно рассеялся. Над нами было темно-синее, почти черное небо, усеянное звездами. Из-за вершины Казбека тихо всплывала луна, обливая своим светом серебряную поверхность снегов. Тишина была невозмутимая, но иногда среди этой тишины раздавался страшный треск льда и, повторившись стоголосым эхо, тихо замирал где-нибудь в отдаленном ущелье. Побегав немного по площадке и несколько согревшись, мы решили опять лечь. Я предложил моим спутникам ложиться в середину по очереди. Ложившийся в середину засыпал моментально, так как ему было тепло; но зато крайние не долго могли выдерживать холод и вскоре были принуждены вставать. За ними вставал и средний. Опять начиналась беготня по площадке до тех пор, пока не согревались. Потом опять ложились спать. Так продолжалось всю ночь. Между тем мороз все крепчал и крепчал. На рассвете было около 10° холода. Одежда на нас была покрыта инеем, и мы совсем окоченели от холода».
Взобравшись на вершину скалы, путешественники долго грелись на солнце и только часа через два двинулись в дальнейший путь. Пришлось взбираться на страшную кручу. Опять стали рубить ступени. Пастухов чувствовал мучительную жажду, у казака Лапкина началось головокружение, а у осетина Царахова полилась из носа кровь, которую едва удалось унять снегом... Между тем покатость становилась все круче и круче, а казаку делалось все хуже и хуже. На лице его была написана мука: к головокружению присоединилась лихорадка; он сильно трясся и стучал зубами. Наконец бедняк остановился и объявил Пастухову, что дальше идти не может:
– У меня в глазах темнеет, и ноги не слушаются, – жаловался он.
Пастухов отпустил его назад. Добравшись до равнины, казак побежал... А неутомимый служитель науки, в сопровождении только одного осетина, продолжал свой трудный путь. В 121/2 часов пополудни он достиг ровной площадки, на которой и решил отдохнуть. У осетина опять пошла носом кровь, которую на этот раз было еще труднее остановить.
«Я стал любоваться открывшимся отсюда видом, – рассказывает Пастухов. – Было совершенно ясно, и царила тишина, которая выражалась не отсутствием шума, а как бы существовала сама по себе; ничто здесь не напоминало о жизни, и вся земля, насколько ее было видно, казалась как бы вымершей.
«Но вдруг я заметил летящую над нами красивую бабочку. Это так нас поразило, что мы не верили глазам. Бабочка между тем летела и, как бы играя в воздухе, то поднималась то опускалась. Мы следили за ней, пока она не скрылась из вида. Через пять минут в том же направлении пролетела и другая бабочка, а потом и еще одна.
«В половине второго мы подошли к основанию восточной вершины. Осетин отказывался идти, говоря, что на такую стену взобраться нельзя. Я посоветовал ему остаться и ждать меня, а сам начал рубить ступени и подниматься понемногу вверх. Но не успел я вырубить и десяти ступеней, как осетин пошел за мной. Путь шел по обледенелому снегу. Потом мы перешли на скалы, среди которых попадался лед, далее шли опять по снегу и, наконец, ровно в четыре часа пополудни достигли высшей точки Казбека. Это было 29 июля. Вдоволь налюбовавшись величественным видом, который открывается отсюда, я стал приготовлять флаг, который состоял из красного кумача длиною 4 аршина (3 метра) и шириною 3 аршина (2 метра), и из древка длиною 17 фут. (5 метров). Флаг мой был виден в бинокль из Владикавказа, а из ближайших к Казбеку селений его видели даже простым глазом.
«В 4,5 часа мы пошли обратно. Теперь мы подвигались по готовым ступеням очень быстро, а в некоторых местах просто скатывались с такою скоростью, что дух захватывало. К 7,5 часам вечера мы были на месте нашего последнего ночлега, где оставался казак Лапкин. Отсюда я еще раз оглянулся на Казбек, который был весь залит лучами заходящего солнца. На вершине его гордо развевался мой красный флаг.
«Глядя на эту картину, я невольно вспомнил стихотворение Лермонтова «Казбеку»:
Чалмою белою от века
Твой лоб наморщенный увит.
И гордый ропот человека;
Твой гордый сон не возмутит.
«Теперь не только был возмущен его гордый сон, но и чалма его была украшена султаном в виде красного флага.
«Спустившись к тому месту, где оставался казак Потапов, мы встретили, наконец, воду. Скоро солнце закатилось, и наступившая затем темнота заставила нас подумать о ночлеге. Но кругом кроме острых скал и льда ничего не было видно. Тогда, сняв с себя размокшую обувь и поджав под себя ноги, мы в сидячем положении провели всю ночь. Хотя здесь мороз был и меньше, но зато негде было согреться. Обувь наша замерзла, и мы утром едва ее натянули на ноги. Скалы, по которым нам пришлось дальше идти, совершенно обледенели, и мы почти на каждом шагу скользили и падали».
В 10 часов утра путешественники достигли места своего первого ночлега; здесь они нашли свои бурки и около полкило хлеба; остальную провизию съел Потапов. Он не надеялся, чтобы его товарищи могли вернуться, так зачем же было и оставлять провизию? Но аппетита ни у кого не было, и куска хлеба было вполне достаточно. В 11,5 часов Пастухов был уже на леднике Майли. Подул легкий ветерок, и стал покрапывать дождик. В это время путешественники заметили толпу людей, которые их ждали. Выслушав рассказ вернувшегося раньше казака, они считали смельчаков уже погибшими и теперь встречали их, как «выходцев с того света». Случайно заехавший в те места доктор собирался уже известить куда следует о гибели Пастухова и его спутников. Особенно поразили его лица путешественников, которые были совершенно черны, как бы обожжены. Это он объяснил сильным приливом крови к наружным покровам вследствие разреженности воздуха. Дождь между тем усиливался и, наконец, превратился в настоящий ливень, который длился около двух часов и сопровождался страшной грозой.
«Когда на следующий день я проезжал через селения, то я заметил следы страшного разрушения, произведенного этим ливнем: хлеб, созревший уже, был снесен вместе с почвой, несколько саклей (Сакля – деревенский дом на Кавказе; деревня там называется аулом) размыто, мосты поломаны и все мельницы разрушены. В селении Саниба на площади я встретил толпу осетин. Один из них, указывая мне на картину разрушения, сказал:
– Вот во всем этом виноват ты: ты поднялся на Казбек, а нас бог наказал за это.
«Видно было, что вся толпа согласна с оратором. Я не разуверял их, так как знал из опыта, что это ни к чему не приведет, и только в утешение им сказал, что никогда бы не пошел на Казбек, если бы знал, что мое восхождение будет иметь такие печальные последствия.
«В заключение я расскажу осетинскую легенду, которая объяснит, почему осетины считали меня виновником своего несчастья.
«Когда господь решил послать на землю Иисуса Христа, то он не мог найти ни одного места на всей земле, которое не было бы осквернено грешной ногой человека, кроме вершины Казбека. Здесь он и поместил младенца-Христа, положив его в золотую колыбель. Около него находились голубь и золоторогий баран. Голубь должен был качать колыбель и ворковать над младенцем, а баран забавлял его своим блеянием. А чтобы голубь и баран не умерли от голода, бог насыпал большую кучу пшеницы. Затем Иисус Христос вырос, сошел на землю, проповедовал свое учение и вознесся на небо. Но, в воспоминание пребывания его на Казбеке, господь навсегда оставил там колыбель, голубя и барана. По-прежнему голубь качает колыбель и воркует над ней, а по вечерам слышится блеяние барана, и по-прежнему они питаются той же пшеницей, которая никогда не уменьшается.
«Вот потому-то осетины и говорили, что бог никого не допускает на вершину Казбека. Многие пытались взойти туда: англичане, французы, немцы; но никому это не удавалось: одних бог ослеплял, других вихрем сносил в пропасть, а третьих погребал под снегом. Теперь одному русскому удалось взойти на вершину Казбека: он взял золотую колыбель, а бог наказал ближайших жителей тем, что послал им ливень».
II.
Еще дальше в заоблачные выси поднялся великан Кавказа Эльбрус. Он стоит одиноко, в стороне от высочайших пиков хребта. Но и на его вершине уже не раз бывал человек. Первое восхождение совершено англичанином Фрешфильдом в 1868 г. Затем поднимались Грове (1874 г.) и венгерец Дечи (1884 г.). Два последних восхождения совершил храбрый победитель Казбека А. В. Пастухов. Первый раз он поднялся в 1890 г. с восточной стороны горы, второй раз – в 1896 году – с западной. В самом начале первого восхождения случилось происшествие, которое у малодушных людей отняло бы охоту продолжать путь. Вот что рассказывает о нем сам А. В. Пастухов:
«К нам подошли два свана, – рассказывает Пастухов, – которые направлялись, как потом оказалось, на заработки в Урусбиев аул. Закусив и отдохнув, мы поодиночке стали спускаться на ледник, ведя каждый свою лошадь, при чем догнавшие нас пешие сваны пошли вперед. Не прошли мы и пятидесяти сажен (ста метров) от перевала, как один из сванов остановился и, указывая вниз пальцем, стал звать меня. Я подошел к нему и увидел провал в леднике, а в нем, на глубине 3 сажен (6 метров), живую лошадь. Я велел принести имевшуюся при нас железную лопатку, и мы начали обрывать по краям провала снег, сваливая его вниз; через четверть часа образовалась покатость, по которой мы на веревке спустили в провал одного свана; он взял за уздечку лошадь, и она в одно мгновение очутилась на поверхности ледника.
«Все были очень рады спасению жизни лошади. Один из сванов, похвалившийся знанием дороги через ледник, взял спасенную лошадь и побежал с нею вниз, не разбирая дороги. Я остановил его, дал ему штык в руки и велел идти тише и ощупывать перед собою лед. Он пошел вперед, а мы на некотором расстоянии друг от друга потянулись за ним длинной вереницей, ведя за собою каждый свою лошадь; но не прошли мы и ста сажен (200 метров), как найденная лошадь провалилась задними ногами в трещину; к ней подбежали два свана и несколько казаков, схватили ее со всех сторон и стали вытаскивать; при этом лошадь выказала неимоверное старание; но вот она стала все ниже и ниже спускаться, – еще момент, и, выпущенная из рук людьми, она полетела стремглав в пропасть, но при этом не слышно было никакого шума. Люди моментально отскочили от этого места; по моей лошади пробежала дрожь, и она издала тихое и короткое ржание. Я осторожно подошел к провалу, заглянул в него в надежде увидеть там лошадь, но кроме мрака бездонной пропасти я ничего не увидел; прислушался – там было тихо, как в могиле. После этого мы исследовали на некотором расстоянии от провала эту трещину, нашли самое узкое место и благополучно провели своих лошадей. Далее мы подвигались с величайшею осторожностью и, наконец, миновав несколько трещин, выбрались с ледника, и тут только до того молчавшие казаки стали делиться своими впечатлениями. Один из них при этом заметил: «Вот, братцы, ровно во сне видели лошадь». Потом остальную часть пути и на ночлеге у казаков только и разговора было, что о погибшей лошади, и они, наконец, порешили, что, видно, уж судьба ее такая».
А какую ночь провели путешественники на страшной высоте в 5 километров! Какие невиданные грозные и потрясающие картины развернулись перед их глазами! Они были в заоблачном мире, и молнии сверкали под их ногами. Дул сильный ветер и нес с собою черные грозовые тучи, которые волнами перекатывались через горы. Далеко на западе косыми полосами спускался снег и дождь. Лучи заходящего солнца пронизывали эти полосы и золотили гривы несущихся внизу туч. Величественная, дикая, хаотическая картина!
«Вокруг скалы, под которой мы приютились, – продолжает Пастухов, – завывал и свистел ветер, по временам осыпая нас мелкою снеговою пылью. В 8 часов ветер утих, что было заметно и внизу, так как несшиеся прежде со страшной быстротой тучи остановились и как бы застыли, при чем поверхность их, представлявшая своего рода горы, стала быстро выравниваться и даже сглаживаться, и из темно-серых они превратились в черные. В 8,5 часов блеснула молния и загудел далеко-далеко внизу гром; тучи снова заколыхались, и началась гроза. Поминутно вспыхивала молния, и гудел гром. А вокруг нас было тихо и морозно; над нами на темно-голубом небе блестели яркие звезды, и между ними, дрожа, горела так называемая Вифлеемская звезда. Все это было так похоже на зимнюю ночь где-нибудь на далеком севере. Мороз все крепчал и крепчал, к вечеру он уже достиг 10° по Цельсию. Налюбовавшись вполне этой дивной и необыкновенной картиной, я лег на краю около спавших уже казаков».
13 июля в 9 ч. 20 мин. А. В. Пастухов с тремя казаками достиг восточной вершины двуглавого колосса и, торжественно водрузив на ней флаг из красного кумача, двинулся обратно. Великан был побежден, но все ужасы путешествия оставались еще впереди. Началась вьюга. Путешественники достигли места своего последнего ночлега, наскоро устроили из бурки шалаш, поставили дорожную печку и стали натаивать воду. Когда они сели закусывать, вьюга уже свирепствовала с ужасающей силой. Сначала сквозь снег, кружившийся в воздухе, желтым пятном виднелось солнце, но теперь оно совсем исчезло. Воздух помутился, и все смешалось.
«Мы перестали видеть друг друга и поскорее убрались под бурки, разостланные на приготовленных местах и придавленные по краям камнями. Переговариваясь, мы с трудом слышали голоса среди страшного воя бури. Я положил около себя казака Меркова, имевшего менее хорошую одежду, чем другие, и дал ему свой полушубок; спросив у казаков, хорошо ли они улеглись, и получив утвердительный ответ, я окончательно закупорился под буркой и вскоре под завывание бури заснул. Не знаю, как долго я спал, только, проснувшись, я услыхал говор двух казаков; один из них жаловался, что ему холодно; тогда я разбудил спавшего около меня казака, велел ему немного подвинуться, подвинулся и сам и, позвав казака, который жаловался на холод, велел ему лечь между нами. Но лишь только он поднял один край покрывавших нас бурок, как масса снегу посыпалась на нас. Мы поскорее уложили казака и закрыли бурки. Он, бедный, дрожал и стучал зубами. Мы его хорошенько укрыли, сдавили с обеих сторон, и он все тише и тише стал трястись, а минут через десять уснул блаженным сном. Когда ложился к нам казак, я выглянул из-под бурки: было уже темно, настала ночь. Нам было тепло, только лежавший на бурке снег изрядно давил нас, да камни, на которых мы лежали, давали себя чувствовать. При этом было еще одно неудобство: мы не могли безнаказанно поворачиваться с одного бока на другой, и пришлось проспать всю ночь в одном положении.
«Всю ночь выла страшная буря, но к утру она достигла невероятной силы. Был уже день, когда я выглянул из-под бурки. Что творилось над нами – невозможно описать. В воздухе неслись целые тучи снега, и нельзя было разобрать, падал ли он сверху или только, поднятый с земли, он страшным ураганом несся в пространство. Над спавшими казаками лежали сугробы снега, и никак нельзя было подумать, что под этими сугробами находятся живые существа. На улучшение погоды не было никакой надежды, а потому я и решил сейчас же спускаться вниз по прежнему пути. Я окликнул казаков и велел им собираться. Вот заколыхались сугробы, и из них стали показываться, как из могил, казаки. Оставленные ими места в одно мгновение заносились снегом, и снова лечь на них уже нельзя было иначе, как навсегда, потому что каждого из нас, как только кто вставал, моментально облепляло снегом, набивало его под полы до самого пояса, а одежда, оставленная на минуту на земле, покрывалась целым сугробом, из-под которого приходилось ее вытаскивать. Теперь уже ожидать чего-нибудь и медлить нельзя было, а потому мы начали поскорее собираться. Повыкопали из снега вещи, подвязали к ногам кошки, связались веревкой и в первый раз повернулись прямо лицом к урагану; потом, по команде тронулись в путь. Мы шли опять в прежнем порядке: я впереди, а за мной казаки на расстоянии двух саженей (4 метров) друг от друга. Но что это было за шествие. Мы вязли в снег выше колен, при этом надо было преодолевать силу дувшего нам навстречу ветра, а снег залеплял глаза, набивался в рот, в нос, и бывали моменты, когда положительно захватывало дыхание. Несмотря на все это, мы, хотя медленно, но безостановочно подвигались вперед. Чем ниже мы спускались, тем более вязли во вновь нанесенном снеге, что еще более затрудняло движение вперед. Мы шли так более часа, при чем я почти на каждом шагу останавливался и оглядывался кругом, в надежде увидеть что-нибудь, благодаря чему можно было бы ориентироваться, но ничего не было видно: по-прежнему кругом было мутно и серо. Вдруг слышу голос шедшего сзади всех казака, который молящим тоном просит у меня разрешения отвязаться и остаться здесь, чтобы поскорей замерзнуть, говоря, что он устал и дальше идти не может. Но в голосе его была слышна не усталость, а совсем другое: он, бедняга, упал духом и потерялся. Я сказал ему, что мы выбрались на хорошее место и теперь пойдем гораздо скорей, а потому он должен прибавить шагу и не говорить более глупостей. После этого я, действительно, прибавил шагу, насколько было возможно, и даже стал реже останавливаться, чтобы оглядеться кругом. Мы снова долго шли, но все ничего не было видно, и теперь я уже положительно не знал, какого направления мы держимся, потому что за это время мы перевалили два раза через какие-то возвышения и несколько раз покатость была у нас то с правой то с левой стороны. Мы положительно заблудились. Вот ветер как будто немного стих, потом сильным порывом он, как завесу, поднял перед нами туман. Впереди нас, на расстоянии не более десяти сажен (20 метров), зияла страшная трещина. Сорвись я в нее, я неминуемо сдернул бы туда же и следовавшего за мною казака, а вдвоем мы потянули бы за собой и всех остальных; к тому же, с тех пор, как мы пошли быстрее, я не мог ощупывать впереди себя штыком снег, да мне это и надоело. Туман рассеялся всего на несколько секунд, но нам было вполне этого довольно для того, чтобы осмотреться кругом и совершенно верно ориентироваться, и хотя нас снова окутала такая же мгла, но мы теперь шли вперед быстро и наверняка. Через полчаса мы уже совершенно вышли из сферы бури и метели. Как будто мы выскочили из-под крыши кипящего котла, только кипяток-то уж был очень холодный. Казаки сразу повеселели, а когда вскоре мы достигли первых камней и зажгли нашу дорожную печку, и когда закипел наш чайник, тут уже веселью не было конца; казаки шутили, смеялись, острили и даже пели».
Далее путешественники благополучно продолжали свой путь и скоро достигли обитаемых мест.
Второе восхождение на Эльбрус Пастухов совершил в 1896 году. На этот раз он поднимался с западной стороны. Спутниками его были студент Воробьев и четыре проводника. Четверо из них на высоте 4600 метров отказались идти дальше. Путешественник продолжал восхождение вместе с одним оставшимся проводником. Но, не доходя нескольких метров до вершины Эльбруса, и этот последний спутник совсем выбился из сил. На главу величавого колосса взошел один Пастухов.
Ужасы еще были впереди. Несмотря на знойное лето, на этой страшной высоте было около 15° мороза, и на обратном пути поднялась страшная метель. Пастухов со своим единственным проводником потерял дорогу. Спустилась черная ночь. Выбившись из сил, путешественники зарылись в снег, чтобы сколько-нибудь защититься от леденящего дуновения вьюги. Они уже не надеялись на спасение и покорно ожидали смерти.
Наступило бледное утро, метель стихла. Путешественники увидели, что находятся в глубоком ущелье. У ног их зияла бездонная пропасть. Если бы они не зарылись ночью в снег и продолжали искать в темноте дорогу, то, без сомнения, погибли бы на дне этой трещины.
С большим трудом выбрался Пастухов из ущелья и начал спускаться. По счастливой случайности он встретился с Воробьевым, который уже давно беспокоился о судьбе своего отважного руководителя и тщетно искал его следов. Далее спуск продолжался благополучно, и после четырех суток путешествия и трех страшных ночей в области вечных снегов путешественники достигли первого аула.
Дикий исполинский Эльбрус не мог не поразить народной фантазии. Издавна горцы считали его недоступным для человека и заоблачный мир его сделали жилищем горного духа, который один владычествует в этом царстве снегов и метелей и низвергает в ущелья каменные и снежные обвалы. А на самой вершине Эльбруса, вот уже целые тысячелетия, живет огромная седая птица Симург; одним глазом видит она все прошедшее, другим – все будущее. Когда эта птица поднимается на воздух, то земля вздрагивает от могучих взмахов ее крыльев, поднимается буря, и море закипает до самого дна. Иногда с вечно-снежного трона Симурга несутся невнятные звуки, точно жалобный стон. Умолкают тогда и птицы в лесах, цветы опускаются на стеблях своих, сердито ропщут потоки в каменных ущельях, и блестящая вершина великана скрывается в облаках. Иногда же с Эльбруса раздаются гармонические звуки; тогда проясняется и блещет глубокою синевою небо, и на белом челе кавказского колосса золотом загораются солнечные лучи; горные потоки несутся тогда с веселым шумом, и лес наполняется душистым дыханием цветов.
