Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
Источник: Н. Николаева. Библиотека пролетарского туриста. Восхождение на Эльбрус. Молодая гвардия, Москва-Ленинград, 1930 г.
Наши сборы
Наверное, очень немногие туристы помнят маленькую хроникерскую заметку, затерявшуюся на последней странице номера «Комсомольской Правды», от 6 сентября 1928 г. В этой заметке коротко сообщалось, что 29 августа пять туристов поднялись на вершину Эльбруса. Это восхождение, по счету 29-е, было одним из первых организованных Обществом пролетарского туризма, и поэтому заслуживает, по нашему мнению, большего, чем десяток строк газетного петита.
В составе туристской группы, совершившей это восхождение, была почти исключительно молодежь, никогда ранее не участвовавшая в высокогорных восхождениях.
В нашем путешествии принимали участие журналисты-коммунисты: Воробьев, Стальский и Поликарпов, сотрудник Наркомфина Соколов, врач Смирнов, пять московских студентов и четыре девушки — я в их числе.
Большинство из нас до путешествия совсем не знало друг друга. Перезнакомились мы уже на организационных собраниях группы, незадолго до отъезда из Москвы. В результате такого случайного подбора наша группа получилась чрезвычайно пестрой по составу, и после первого же перехода стало очевидно, что неизбежно должен будет произойти «естественный отбор» — отсев наиболее слабых.
Маршрут, по которому мы должны были идти, был совершенно новый. По этому маршруту до нас никто еще не ходил, и стоимость его (50 руб. на экскурсанта, не считая проезда по железной дороге) было исчислена лишь приблизительно. Так как в составе нашей группы были товарищи, которые никак не могли по условиям своего бюджета доплачивать к внесенной при записи в экскурсию сумме, то нам пришлось в пути усиленно экономить на всем, чтобы уложиться в смету. Из-за этого питание у нас было не ахти какое, и тем, у кого были с собою деньги, приходилось там, где это было возможно, кое-что прикупить для себя к «коммунальному» питанию, чтобы желудок поменьше урчал в пути.
Сверх того, что берут обычно для дальних пешеходных путешествий, мы имели с собою две палатки, альпенштоки и кошки, очки с темными стеклами и комплект теплых вещей (шерстяные чулки, теплое белье, свитер, рукавицы, шапку). На всю группу имелось два ледоруба — на случай, если бы понадобилось рубить ступени во льду, веревка, примус в железной коробке, пара бутылок керосина к нему. Затем мы тащили с собою чайник, ведро для варки супа, сковороду и продукты, которые невозможно было бы достать в горах (сахар, соль, крупу, вермишель).
Во главе нашей группы стоял выделенный правлением ОПТ товарищ — Г.М. Фомичев, неоднократно совершавший восхождения на снеговые горы. Два года тому назад он поднимался на Эльбрус, но не добрался до вершины: непогода согнала его вниз, когда он был уже у самой седловины, т. е. в нескольких сотнях метров от вершины.
На обязанности руководителя лежал наем проводников, закупка продовольствия и руководство группой. В помощь ему были выбраны из нашей среды двое старост, которые должны были ведать у нас внутренним распорядком. Приготовлением обедов и завтраков занимались у нас дежурные, которые по двое назначались на каждый день старостой.
Главной целью нашей экскурсии было восхождение на вершину Эльбруса. При этом мы не ставили перед собою никаких научных или специальных заданий. Нам просто хотелось побывать на Эльбрусе, испытать удовольствие подъема на заоблачную высоту, посмотреть с нее на Кавказ — и больше ничего.
По перевалам и ущельям Карачая
Эльбрус — высочайшая гора в Европе. Он на 783 метра выше самой высокой горы Альп — Монблана — и поднялся своей западной вершиной на высоту в 5639 метров. Восточная его вершина, которой мы достигли, на 40 метров ниже.
Эльбрус — бывший вулкан, потухший и замерзший не одну тысячу лет тому назад. Он стоит в стороне от главного кавказского хребта и соединен с последним небольшой перемычкой — Хотю-тау. Каменистые хребты, горные потоки и ледники сильно затрудняют подступы к его подошве и подъем на его склоны.
Мы шли к Эльбрусу из Теберды, через перевалы Эпчик (2745 м) и Даут (2305 м) в большое карачаевское селение — Учкулан, и вверх по Кубани до ее истоков, а затем через перевал Хотю-тау (3548 м), к будке Азау, стоящей у самой подошвы Эльбруса с юго-восточной его стороны.
Этот маршрут, во-первых, позволяет экскурсанту близко познакомиться с Карачаем, историей и бытом карачаевцев. Начинаясь в молодой карачаевской столице г. Микоян-Шахаре, он пролегает через интереснейшие уголки Карачаевской области и затем уводит путешественника к заброшенным ледникам к пастушеским кошам карачаевцев; во-вторых, этот маршрут дает туристу хорошую тренировку, безусловно необходимую для успешного восхождения на Эльбрус.
Итак, мы начали нашу экскурсию из Теберды, куда приехали на автобусе из Баталпашинска.
Теберда — это редкий по красоте уголок Северного Кавказа. Чудесный сосновый лес, вплотную подступивший к самым домам местечка, скалы, в облака уходящие серыми каменными гребнями горные вершины, свежий бодрящий горный воздух, быстрая со студеной ледниковой водой река, а вдали, в прорези горной долины — величавые снеговые великаны главного кавказского хребта. Над всем этим яркое кавказское солнце, которое сияет здесь 170 дней в году! Вот что такое Теберда. Здесь — один из лучших в СССР по своим климатическим условиям горный курорт. Отсюда по старой Военно-Сухумской дороге рукой подать до Клухорского перевала через главный кавказский хребет в Абхазию, до ледников Али-Бека, Амманауса, Белала-Кая, Софруджу и других горных вершин Кавказа, до живописных Бадукских озер, до нарзанных источников и горных водопадов, до вершины Хотипары, с которой открывается вид на снеговую цепь кавказских гор и на Эльбрус. Трудно найти на Кавказе место более богатое, чем Теберда, в отношении выбора горных прогулок и экскурсий.
Рано утром, 21 августа, мы налегке тронулись из Теберды в путь, нагрузив нашими рукзаками лошадей, которых мы подрядили здесь вместе с проводником Магометом до Азау.
Дорога из Теберды к перевалу Эпчик и далее через карачаевское селение Даут на Большой Карачаевский перевал, а с него в долину Кубани чрезвычайно интересна. Мы шли сперва вдоль реки Теберды, потом круто повернули в узкое живописное Джемагатское ущелье, которое увело нас далеко в глубь скалистых хребтов, замыкающих тебердинскую долину с востока. Мимо нарзанного источника, через зеленые, покрытые пышной сочной травой луга, шагая вверх по течению какой-то горной речки, мало-помалу превратившейся в небольшой ручеек, забираясь все выше и выше, добрались мы до перевала Эпчик.
Отсюда в ясную погоду открывается чудесный вид на Эльбрус. Многочисленные экскурсии взбираются с вечера на Эпчик, специально для того, чтобы полюбоваться на заре Эльбрусом, горящим в розовых лучах восходящего солнца.
Нам не повезло: на перевал мы взбирались в самую жаркую пору дня, здорово измучились и в довершение всего совсем не видали с перевала Эльбруса. И вообще ничего не видали: поднявшийся снизу туман окутал к нашему приходу перевал плотным молочным облаком и закрыл собою все окрестности. Мы ждали на перевале больше часа, надеясь, что туман уйдет, но он не ушел. Так, в тумане, нам и пришлось спускаться вниз в долину Даута.
Первый день нашего пути мы закончили в селении Даут, не без комфорта устроившись на ночлег в здешней школе.
На следующий день, часов в 8 утра, мы были уже на Б. Карачаевском перевале, на хребте Даут, отделяющем долину речки Даут от долины Кубани. От села Даут до перевала не больше 4 километров, и подъем на этот перевал значительно легче, чем на перевал Эпчик.
Погода щедро вознаградила нас за неудачу на Эпчике: на небе на этот раз не было ни облачка.
И с перевала мы впервые увидели снежную громаду Эльбруса во всем ее великолепии.
Эльбрус был виден отсюда почти весь, от подошвы до вершины. Его ледники блестели под лучами солнца. Он был совершенно белый. Лишь кое-где на его склонах чернели груды камней.
Внизу, под самыми нашими ногами, легла широкая зеленая котловина. К этой котловине выходили три горных ущелья, три серебристых змейки горных рек — Кубани, Уллу-Хурзук и Учкулан. Зеленая котловина со всех сторон была замкнута высокими бесснежными горами, увенчанными зубчатыми гребнями. Эти гребни поднимались на большую высоту, но им далеко было до Эльбруса. Он поднимал свою застывшую в молчаливом ледяном покое белоснежную голову, казалось, к самому солнцу. Соседние горы, по сравнению с ним, казались карликами.
Многие из нас, я в том числе, видели Эльбрус впервые; и я не сомневаюсь, что в памяти многих из нас Эльбрус останется именно таким, каким мы видели его с Бол. Карачаевского перевала. Позже, когда мы его увидели вблизи, он производил словно бы меньшее впечатление, чем издали, за 40 километров.
Товарищи мои, глядя на Эльбрус, как-то сразу повеселели, подбодрились, подтянулись. Как много значит в дороге, когда ясно видишь перед собою конечную цель пути!
В Учкулан — большое просторно раскинувшееся по берегам реки того же названия, у подножия перевала карачаевское село, мы попали очень удачно — в базарный день. Село кишело народом. На площади у реки шел бойкий торг овчинами, шерстью, шапками, домотканым полотном, всякой снедью и предметами незатейливого карачаевского обихода.
Как ни заманчивым нам казался отдых в Учкулане, связанный с возможностью поближе познакомиться с карачаевцами, их национальной культурой и бытом, мы все же здесь не задержались: Эльбрус неотразимо манил нас к себе, притягивал, заставлял торопиться. Мы закупили в Учкулане хлеба, сахару. Кое-кто из товарищей купил себе бурки, сослужившие потом нам всем большую службу. Здесь же мы распрощались с двумя из наших спутников. Они оказались совершенно непригодными по состоянию их здоровья к восхождениям на высокие горы. Рассудив, что с них совершенно достаточно двух перевалов, они решили вернуться в Теберду: в наших рядах начинался «естественный отбор».
Из Учкулана хорошая колесная дорога повела нас вдоль правого берега Кубани в селение Хурзук, а из него — к многочисленным кошам, прилепившимся к подошвам сжавших долину Кубани хребтов. Неподалеку от одного из этих кошей мы разбили свои палатки для ночлега и закончили здесь второй день нашего путешествия.
Чем дальше идешь вверх по Кубани, тем меньше становится река, тем теснее сжимают долину обступившие ее со всех сторон каменные громады.
Сперва долина тянется почти прямо на юг, потом круто поворачивает на юго-восток. Как раз в этом месте Кубань прорывается через загородившие ей дорогу скалы Улак. Дорога вьется карнизом по этим склонам, а река бешено ревет внизу, в пробитой ею узкой каменной щели. Местечко это — редкое по своей красоте. Кругом сосновый лес облепил камни. Масса ягод. Над головой громоздятся обрывы хребта Ак-Баш и горы Чат-Баши, поднявшей свою каменную голову на высоту 3770 м. А из-за нее, замыкая собою лесистую долину, выглядывает белоснежная шапка Гвандры (3960 м) и сползающие с нее ледники.
Примерно, в этом месте, у скал Улак, кончается колесная дорога. Дальше, вверх по ущелью, которое носит название Уллу-Кам, к верховьям Кубани проложена вьючая тропа. Сперва она идет лесом, потом выходит на обнаженные унылые склоны и, в конце-концов, приводит к обширной, совершенно ровной, густо заселенной сусликами поляне, на которой у входа в боковую долину Кичкинекол расположен большой карачаевский кош Уллу-Кам.
Все население этого коша высыпало нам навстречу. Туристы здесь редки, и наше появление явилось для обитателей коша совершенно исключительным событием, нарушившим мирное течение здешней жизни. Мужчины были почти все в горах со стадами, и женское и детское население коша окружило нас плотным кольцом, дивясь на наши костюмы, расспрашивая нас, кто мы, откуда и куда идем. Моментально к нашим услугам оказалось и молоко, и айран, и яйца. Я была в мужском костюме и оказалась по этой причине в самом центре внимания карачаевских женщин. Они во все глаза разглядывали меня, бесцеремонно щупали мои рейтузы, что-то по-своему оживленно тараторили.
Мы пробовали было отвечать на сыпавшиеся со всех сторон вопросы, но... карачаевцы не знали ни слова по-русски, а мы — по-карачаевски, так беседа наша и завяла в самом начале.
Наш проводник Магомет объяснил, куда мы идем. Его сообщение вызвало в толпе настоящее волнение. Начался невообразимый галдеж.
— Чего это они так волнуются? — спросила я. Магомет улыбнулся.
— Говорят, что вы не перейдете Хотю-тау, что Эльбрус вас не пустит на свою вершину.
Оказывается, среди карачаевцев и вообще среди горцев существует поверье, что обитающий на вершине Эльбруса дух никого не пускает к себе на вершину, что на ней поэтому никто никогда не бывает, что люди, которые рассказывают о том, что они поднялись на нее, лгут. Обступившие нас карачаевские женщины не верили, что мы можем добраться до вершины Эльбруса, и были уверены, что живущий там дух жестоко накажет нас за нашу дерзкую попытку нарушить его покой.
— Скажи им, Магомет, что мы не только взберемся на вершину Эльбруса, но и стащим оттуда вот в этом мешке живущего там злого духа, чтобы каждый, кто захочет, мог безнаказанно взбираться на заоблачные высоты...
Не знаю, перевел ли Магомет карачаевцам наши крамольные речи.
Где рождаются облака
Дорога от Теберды до подошвы перевала Хотю-тау заняла у нас два с половиной дня. Мы рассчитывали к концу третьего дня уже перевалить в долину Азау, но действительность и ошибки в подсчете расстояний опрокинули наши расчеты: перевал Хотю-тау отнял у нас не 4-5 часов, как мы предполагали, сидя в Москве, а больше суток.
Плотно пообедав в тени последних деревьев неподалеку от коша Уллу-Кам, мы начали подъем на Хотю-тау, предполагая засветло его перейти. Миновав поляну, на которой стоит кош, тропа начала взбираться вверху по крутому склону горы, делая множество зигзагов. Через несколько десятков метров тропа перешла на карниз, повисший над глубоко зарывшейся в узкое обрывистое ущелье Кубанью. Здесь она маленькая, но шумная и сердитая горная речка, которую уж не так трудно перейти, прыгая с камня на камень.
Тропа ведет все вверх и вверх, через ручьи, через камни, через осыпи. Она становится все менее и менее заметной, местами пропадает совсем, и Магомет скорее угадывает, чем находит ее продолжение.
Остается позади еще один самый последний кош, едва различимый среди хаоса, на противоположной стороне ущелья. Еще немного камней, и тропа окончательно сходит на нет, — мы у подошвы перевального гребня. Это место напоминает воронку или цирковую арену. Мы на самом дне этой воронки. Со всех сторон она замкнута каменными кручами, и только с одной стороны эти кручи раздвинулись, чтобы дать выход вниз Кубани. С двух сторон воронки круто обрываются вниз ледники. Один из них — ледник Уллу-Кам, сползающий с Эльбруса, и дает начало Кубани.
Когда стоишь на этой громадной, километра в два в поперечнике, воронке и смотришь, задравши голову, вверх на ее края, кажется, что из нее нет выхода, настолько круты и обрывисты окружившие ее каменные гребни.
Солнце уже клонилось к закату, когда мы сюда взобрались. Пришлось устраиваться на ночлег. Едва мы успели разбить палатки на клочке зеленой травы, затерявшейся между каменных осыпей, и разжечь примус, как уже стемнело.
Это была наша первая ночь, которую мы провели высоко в горах, на высоте больше 3000 метров, без костра, у подножия двух ледников.
Наутро мы еще до восхода солнца, чтобы до наступления самой жары, одолеть крутой подъем, пошли на перевал. Чтобы добраться до него, надо было пройти громадную каменную осыпь, подняться по ней прямо вверх, туда, где накануне была видна снизу узенькая полоска снега. Взбираться пришлось долго. Шагать здесь уже не приходилось. Надо было прыгать с камня на камень или карабкаться по ним. Подъем шел террасами — их здесь не меньше шести. Террасы эти страшно обманчивы — каждая из них снизу кажется вершиной. Ползешь-ползешь, кажется, вот на тех камнях, что торчат впереди, конец. Добрался до них, а за ними снова подъем, четко вырисовывается на фоне голубого неба новый каменный гребень.
«Ну, теперь уж конец, — думаешь, — дальше лезть некуда».
И снова разочарование: за гребнем — новая круча...
Лошади наши, проделывавшие на подъеме с необыкновенной ловкостью почти что цирковые номера, решительно отказались взбираться на каменную осыпь, поднимавшуюся под углом чуть не в 60 градусов. Магомет пошел вперед, посмотрел дорогу и, вернувшись, решительно заявил, что дальше лошадь не пройдет.
Пришлось вьюки разгружать и Магомета с лошадьми отпустить. А нам — подниматься дальше вверх по круче, уже не налегке, а с вещами. А груз у нас был не маленький! Часть наших вещей никак не могла быть устроена за плечами и их пришлось тащить в руках, что очень усложняло и без того тяжелый из-за крутизны и высоты подъем.
Начали мы подъем на перевальный гребень на рассвете. Но только к полудню, совершенно обессиленные, добрались мы, наконец, со своими мешками на высшую точку перевала, поднимающегося, как я уже упоминала раньше, на высоту 3548 метров. Этой точкой оказалась гряда камней, ограничивавших с запада обширное снежное поле — перемычку, соединявшую Эльбрус с главным кавказским хребтом. Поле это с одной стороны упиралось в скалы горы Азау-Баши — одной из гор, увенчивающих главный кавказский хребет, а с другой — подходило вплотную к ледникам юго-западного склона Эльбруса.
Вершина Эльбруса была закрыта легким туманом, и только на несколько секунд среди разорвавшихся облаков показались нам оба ее конуса. До них отсюда — рукой подать. Но нечего и думать подниматься к ним с этой стороны. Обледенелые склоны Эльбруса здесь очень круто опускаются вниз, покрыты трещинами и кончаются там, где сливаются со снежным полем Хотю-тау огромным ледопадами. Здесь Эльбрус совсем не имеет не покрытых снегом склонов и весь снизу доверху закован в сплошной ярко блестящий на солнце лед.
Снежное поле перевала Хотю-тау имеет протяжение с запада на восток не менее 2-3 километров. Начиная от высшей точки перевала — того самого гребня, к которому мы вышли, взобравшись по каменной осыпи, — оно медленно понижается, постепенно суживаясь и, в конце-концов, переходит в ледник, круто обрывающийся вниз. Ледник этот соединяется немного ниже перевала с другим ледником, спускающимся с Эльбруса, и они вместе образуют один из самых больших ледников Кавказа — ледник Б. Азау.
Мы сперва хотели пересечь снежное поле перевала по самой его середине и выйти к началу ледника (надо заметить, что никто из нас не имел ни малейшего представления о топографии местности, и карты у нас не было). Сперва идти было не плохо — снег был не очень рыхлый и ноги в него не проваливались. Но чем дальше мы шли, тем идти становилось труднее. Снег таял, и талая вода со всего снежного поля стекала к его середине. Слышно было, как под снегом журчали ручьи. Наконец под снегом пошла сплошь вода. Мы начали проваливаться. Многие промочили ноги. По мере того как мы приближались к началу ледника, начали попадаться трещины, предательски прикрытые сверху пеленой снега.
Когда снежное поле кончилось, и начался лед, мы взяли направление на скалы, замыкавшие снежное поле перевала с юго-востока. Было совершенно очевидно, что спуск с перевала возможен только с этой стороны. Снежное поле кончалось у этих невысоких скал, а за ними начиналась крутая каменистая осыпь.
Спускаться по ней нам пришлось совершенно вслепую: долина, в которую спускалась осыпь, была скрыта от нас клубившимся внизу плотным туманом. Спуск оказался очень крутым — круче, чем подъем на Хотю-тау от места нашего ночлега. Как и там, тропы здесь никакой не оказалось, и нам пришлось, как козлам, прыгать с камня на камень.
Спустившись пониже, мы разглядели, что осыпь внизу упирается в морену какого-то большого ледника. На противоположной стороне ледника сквозь туман можно было рассмотреть красноватые, совершенно отвесно поднимавшиеся над льдом на громадную высоту скалы.
Мы здесь совершили ошибку: вместо того чтобы перейти на ледник (это был, как мы потом узнали, ледник Б. Азау), довольно ровный в этом месте, мы пошли дальше вдоль него, по его морене. Морена вслед за ледником довольно круто спускалась вниз. Идти по ней, особенно с нашим тяжелым грузом в руках и за спиной, было очень трудно. Это был какой-то сплошной хаос камней, казалось, только что отколовшихся от скалы, камней с острыми краями, качавшихся и обваливавшихся, когда на них ступали. Некоторые из них были величиною с дом.
Проклятый туман все время не давал нам возможности разглядеть, куда мы, собственно, опускаемся, что нас ждет впереди, найти более удобную дорогу. Мы медленно подвигались вдоль морены, пока совершенно неожиданно она не оборвалась.
Туман, кстати, поредел. Стало видно, что мы спускались в какой-то колодец. Сюда стекало 4 или 5 небольших ледников, начало которым давали фирновые поля массивов Азау-Баши и Донгуз-Оруна. Каждый ледник давал начало горному потоку, которые, соединяясь вместе, прорыли здесь огромный тоннель в правом боку ледника Б. Азау. К арке этого единственного в своем роде тоннеля и привела нас, в конце-концов, морена. Мы оказались в ледяном колодце, со всех сторон окруженном ледниками и отвесными скалами.
Было уже 5 часов вечера. Надо было во что бы то ни стало выбираться отсюда к месту, где можно было бы, по крайней мере, достать дров. Мы пошли на перевал, даже не напившись чаю, и целый день как следует не ели. Трудный подъем и не менее трудный спуск измотали нас всех вконец. Плечи ныли от тяжелых перегруженных мешков. Руки оттягивала тяжелая ноша. Многие из нас были с промоченными ногами, один из моих товарищей как-то неловко споткнулся, вывихнул себе ступню и, хромая, еле-еле поспевал за нами.
А кругом был только лед да голые камни. Негде было даже разбить палатки.
Мы по морене выбрались из ледяного колодца на ледник и обогнули ледниковый узел как раз над тем туннелем, который пробили в нем горные потоки, и очутились у самой подошвы скал, поднимавшихся над ледниками с правой стороны. Отсюда мы продолжали наш спуск опять по самому краю ледника Б. Азау, сплошь засыпанному здесь свалившимися сверху камнями.
Нам снова пришлось прыгать с камня на камень. Над головой у нас нависали угрюмые голые камни со следами недавних обвалов. Ледник, по краю которого мы шли, тянулся здесь плотно прижавшись к скалам Донгуз-Оруна, грязной холодной громадой. Казалось, ему конца не будет. Противоположный его берег терялся в тумане. Чем ниже мы опускались, тем старее был на леднике лед, тем больше было на нем трещин, тем шире они становились. На поверхности ледника шумело множество потоков.
Начало смеркаться, когда мы, наконец, вышли из полосы тумана. Далеко внизу мы увидели конец ледника, зеленую долину, лес, а на опушке его — строения и яркий манящий огонек чьего-то костра. Впереди был отдых, тепло, возможность приготовить горячий завтрак, чай.
Мы прибавили ходу. Но прошло еще не мало времени, пока мы спустились с ледника к выходу в долину Азау. Было уже совсем темно, когда мы миновали совершенно черный от грязи язык ледника, из-под которого вырывалась широкая и бурная река. Пока мы почти ощупью пробирались вдоль берега реки, часть наших товарищей, уйдя вперед, отыскали через реку мост, выбрали место для ночлега, развели костер. Уже спускалась ночь, когда мы, совершенно изнеможенные, до него добрались.
Весь следующий день мы отдыхали. Лагерь наш был разбит на берегу реки на небольшой полянке, окруженной со всех сторон сосновым лесом. Сквозь деревья высоко-высоко виднелись снежные вершины Донгуз-Оруна. Эльбрус не был виден: вершину его скрывали скалистые выступы его подошвы.
Мы воспользовались теплом и ярким жгучим солнцем, купались в мутных холодных волнах реки Азау, стирали белье, сушили на солнцепеке хлеб (сухари ведь легче везти, чем хлеб в огромных буханках), чинили и мазали водоупорной мазью обувь, поправляли поломавшиеся альпенштоки.
У свана Левана, который уже несколько лет живет здесь в своем коше, мы купили молока, айрана, большого жирного барана и с лихвой вознаградили себя за вчерашний вынужденный пост.
По нашему плану отдыха нам здесь не полагалось. Но мы так устали за вчерашний день, что никто из нас серьезно и не думал о том, чтобы начать в этот день восхождение на Эльбрус.
На ледниках Эльбруса
Мы предполагали начать восхождение 27 августа на рассвете. Но как всегда водится, проспали, долго копались со сборами и вышли в путь около половины шестого утра.
С собой мы взяли только самое необходимое. Из продовольствия мы взяли сваренного накануне вечером барана и по нескольку засушенных на солнце ломтей хлеба. Каждый нес свою долю продовольствия сам. Общественные вещи (палатки, примус, бутылки с керосином, веревка) были разделены на шесть приблизительно одинаковых по весу частей. Условились, что их будем нести все посменно — по часу каждый. В общем, включая общественные вещи, нагрузка у каждого из нас составляла 7-10 килограммов.
Подъем на Эльбрус делится на три этапа: от будки Азау до Кругозора, от Кругозора до «Приюта одиннадцати» и от «Приюта одиннадцати» до вершины.
На Кругозор от ветеринарной будки ведет тропа. Она круто поднимается среди огромных камней и травы, идет сперва параллельно реке Азау, пересекает небольшую годную речку Гара-Баши, поднимается на обрыв над ледником Б. Азау и приводит на небольшую, поросшую травой террасу — лавовый выступ, находящийся на высоте 2950 метров и далеко выдающийся вперед в сторону главного хребта и как бы висящий над ледником Б. Азау. Отсюда открывается красивейший вид на долину Азау и на кавказский хребет, который виден на большом протяжении.
На Кругозор мы поднимались не торопясь, экономя силы, часто останавливались для отдыха, и подъем к метеорологической будке сделали, можно сказать, шутя: он потребовал от нас всего около двух часов.
Здесь мы сделали получасовый отдых, позавтракали, сняли с себя лишнюю, надетую по случаю утренней свежести одежду. Солнце поднялось уже высоко, и лучи его начинали мало-помалу припекать.
Некоторое время мы еще шли по земле, поросшей кустиками травы, перемешанной с мелким-мелким красноватым песком, выброшенным когда-то из жерла вулкана. Тропинки здесь уже никакой не было. Песок скоро сменился камнями и щебнем, которые оказались нижним краем правой морены ледника Малого Азау.
По камням морены нам пришлось карабкаться недолго. Скоро мы подошли к ее краю и вступили на лед.
Левее от нас, совсем близко отливали бирюзой сераки (ледяные столбы) ледопада на леднике Б. Азау. Но там, где мы шли, ледник спускался по очень пологому склону. Подъем на него не представлял поэтому особых трудностей.
Под ногами был твердый лед. Лишь изредка попадался наметенный ветрами в углубления снег. Трещин на льду было не много, и они почти все были обнажены, а те, что были засыпаны снегом, не представляли серьезной опасности — они были заметны и их легко можно было обойти или перепрыгнуть. Кроме того, засыпавший их снег настолько слежался и так прочно заледенел, что свободно выдерживал тяжесть человека. Целый ряд трещин мы перешли по таким снежным мостам, предварительно хорошенько их, прощупав ледорубом.
Чем выше, тем больше стало попадаться трещин, тем круче становился подъем. Поверхность льда благодаря усиленному таянию в последние ясные дни была не гладкая, а ноздреватая. Поэтому ноги по льду у нас не скользили. Тем не менее мы решили, во избежание всяких случайностей надеть кошки. Вслед за кошками пришлось нам надеть и очки. На небе не было ни облачка.
Стало жарко. Сильнее стали резать плечи ремни мешка. Спина под ним вымокла от пота. Стало тяжелее дышать. Все чаще приходилось останавливаться на отдых.
Все чаще попадались занесенные снегом пространства: мы подходили к истокам ледника и началу фирновых полей. Трещин все еще много, и здесь их извилины, занесенные снегом, менее заметны. Приходится быть более внимательным, медленнее идти и тщательнее прощупывать снег.
Снег здесь плотный, слежавшийся. Сверху — наст, какой бывает у нас ранней весной. Наст этот уже успел сегодня слегка подтаять, но не настолько, чтобы не мог нас выдержать, и мы идем не проваливаясь.
Теперь можно уже шагать более уверенно: трещины мало-помалу остаются позади. Можно, пожалуй, обойтись и без кошек.
Снежное поле тянется кругом, насколько хватит глаз, — вверх, вниз, в стороны. Лишь кое-где торчат островками нагромождения красноватых обломков скал, заброшенных сюда вулканом Эльбруса во время извержения. Мы перелезаем одну такую гряду камней, другую.
Здесь на высоте поразительно скрадываются расстояния. Сияющие в лучах солнца вершины Эльбруса кажутся стоящими очень близко. Близехонько отсюда, кажется, раскинулось снежное поле Хотю-тау, которое отчетливо видно все, начиная от гребня перевала и кончая замыкающим его ледопадом. Мы уже стоим высоко над ним. А это значит, что мы поднялись на высоту около 4000 метров.
— А вот и «Приют одиннадцати», — показывает Фомичев.
Перед нами поднимается из снега груда остроконечных камней. Они кажутся стоящими всего в несколько десятках метров от нас. Невольно ускоряешь шаги, чтобы быстрее до них добраться. Но не тут-то было.
Высота дает себя знать все больше. Дышишь чаще и глубже. Быстрее устаешь. Сделала мало-мальски серьезное усилие — и сразу появляется одышка. Пока карабкаешься на невысокую, метров в 10–15 груду камней, отдыхаешь раза три-четыре. Нагнешься поправить завязки на ботинках — сразу задыхаешься, как-будто сделала какую-то тяжелую работу. Начинает сильно донимать жара.
Спутники мои устали. Многих, особенно тех, кто был тепло одет, разморила жара. Две мои товарки — довольно полнокровные девушки — и кое-кто из мужчин начинают сдавать, отстают.
А камни «Приюта одиннадцати» приближаются к нам страшно медленно...
Снег под ногами мало-помалу превращается в кашу. Ноги в ней тонут по щиколотку. Молчаливые до сих пор снежные поля оживают: журчат ручьи, со слабым шорохом тает на солнцепеке снег. Кошки у нас уже давно сняты и болтаются за плечами, но ноги кажутся страшно тяжелыми. Еле-еле переступаешь ими. Плечи ноют. Жара становится нестерпимой. Чувствуешь, что солнце словно прожигает тебя насквозь. Натягиваешь пониже широкополую шляпу, чтобы защитить лицо от его палящих лучей. Хорошо еще, что солнце светит не спереди, а сзади.
Еще немного усилий — и камни «Приюта одиннадцати» как-то сразу придвинулись вплотную. Огибаем последнюю снежную покатость, и мы пришли.
Часы показывают начало второго.
Над вечным покоем
«Приют одиннадцати» – это каменный выступ, одиноко торчащий среди снежных просторов. Выступ этот представляет собой крохотную, метров в десять в поперечнике, неровную площадку. С одной стороны она осыпью обрывается вниз, с другой — упирается в крутой склон, ведущий к вершине. А с боков ее высоко поднимаются причудливой формы скалы. Снег не держится на этой кучке камней — его выдувает отсюда. А скалы, полукольцом охватывающие площадку, защищают ее от холодных ветров. В то время площадка почти в течение всего дня бывает залита солнечными лучами. Местечко это как будто нарочно создано природой для отдыха и ночлега среди снежных полей Эльбруса (В июле 1929 г. на «Приюте одиннадцати» Обществом пролетарского туризма построена хижина. Постройка ее значительно облегчает сейчас восхождение на вершину Эльбруса.).
Потянуло с вершины холодом.
— Начинается ветер, — заметил Фомичев. — Давайте скорее ставить палатки.
Особого труда разбивка палаток не составила, так как на площадке имелись более или менее ровные места, покрытые мелким песком.
Скоро в нашей палатке совсем по-домашнему зафыркал примус.
Солнце уже склонилось к западу, и лучи его не жгли так, как раньше на льду. Внизу в горных долинах, мало-помалу начали ложиться синеватые тени. Приближался вечер.
Картина, открывающаяся с «Приюта одиннадцати» — совершенно исключительная. С боков, впереди, сзади — сверкающие снежные и ледяные поля, уходящие куда-то вниз, а за ними, отделенный от Эльбруса долинами Азау, Баксана и Кубани, поднимается величавый гребень Кавказских снеговых гор. Эти горы здесь не громоздятся высоко над головою, а находятся на одном уровне с тобою, видимые от подошвы до самой вершины.
Ясный день позволял охватить глазом громадное, на 200 километров с лишним, пространство. Отчетливо видны на юго-западе гряды «Абхазских Альп», а за ними мы скорее угадываем, чем видим, в серо-голубой дымке море. Ближе к нам поднимаются снежные вершины Гвандры, Haxapа и Клухора. Прямо перед нами — перевал Хотю-тау. Вся перемычка, соединяющая Эльбрус с главным хребтом, — отсюда, как на ладони. В бинокль мы ясно различаем оставленные нами следы на снежном поле перевала. За перевалом — конусообразная вершина г. Азау-Баши, а бок-о-бок с нею поднимается к небу грузный и громадный многоглавый Донгуз-Орун (3768 м). С фирновых полей его стекает несколько ледников, круто спускающихся в долину Азау. Из-за гребней Донгуз-Оруна выглядывают снеговые вершины Лайлы, Сванетского хребта. А на юго-востоке столпились вершины центрального узла главного хребта — одна другой выше, причудливее: двуглавая Ужба (4725 м), Шхара (5186 м), Дых-тау (5201 м), Гестола (4962 м), Джанги-тау (5053 м) и другие снеговые великаны, поднимающиеся над Сванетией. А за ними — настоящий хоровод вершин, ледников. Где-то далеко-далеко среди них затерялась вершина Казбека. Как мы ни старались, мы так и не могли разыскать его в толпе «соплеменных» ему гор.
Да и некогда было этим делом заниматься. Солнце садилось. Горные вершины одна за другой нырнули в синюю поднявшуюся с глубоких долин тень. Сразу стало холодно. Ветерок усиливался.
Мы одели на себя все теплое, что у нас было с собою, и сейчас же после захода солнца забрались в палатки спать. Решено было наутро подняться часа в три, чтобы идти дальше вверх, к вершине.
Нам долго, однако, не удалось заснуть.
Поднявшийся ветер сперва слабо шелестел полотнищами палатки. Мало-помалу он начал крепчать. Наша палатка затрепетала, захлопала. Из-под низа ее начало дуть. Мы, сколько могли, плотнее прижались друг к другу, натянули на себя все, что с нами было. Но все это мало помогало. Земля под палаткой была мерзлая, ветер крепчал, и в палатке становилось все холоднее и холоднее.
Наша палатка была разбита на краю площадки, обращенной к вершине, и была сравнительно слабо защищена от ветра. Несмотря на то, что я была очень тепло одета и лежала, завернувшись в бурку, я очень мерзла: отовсюду тянуло пронизывающим холодом. Ветер буквально рвал нашу палатку. Веревки, на которых она была натянута, ослабли, полотнище палатки безжалостно хлопало нас по голове. Казалось, что вот-вот еще один порыв, и ветер сорвет палатку. А вылезть и поправить ее ночью на ветру — охотников не находилось.
Так продолжалось всю ночь. Мы должны были выступить на вершину в 3 часа утра. Но ветер к этому времени еще более усилился и буквально сбивал людей с ног. О подъеме по крутому ледяному откосу и навстречу ветру нечего было и думать.
В 5 часов, промерзшие, измученные почти бессонной ночью, мы вылезли из своих палаток наружу.
Оказывается, ряды наши поредели. Из второй палатки с первыми лучами солнца ушли вниз двое товарищей, наименее тепло одетых. Они не спали от холода всю ночь, а на утро решили, что они и без вершины сыты Эльбрусом по горло.
Ветер по-прежнему дул с большой силой. И только под прикрытием скал, куда попадали лучи поднимающегося над горами солнца, можно было держаться. Сбившись здесь в кучу, щелкая от холода зубам, мы поставили перед собою вопрос: как нам быть?
— Надо возвращаться, — сказали те, кто больше других страдал от холода. — Мы не в состоянии ни оставаться здесь, ни идти дальше.
— Погода безоблачная, непогоды, вьюги, ждать вряд ли приходится, — возражал Воробьев. — А ветер здесь дует почти всегда. Когда солнце поднимается выше и будет теплее, можно будет сделать попытку начать восхождение.
— Но разве возможно переносить такой холод? Не знаю, как другие, но я возвращаюсь вниз, — решительно заявила одна из наших девушек.
Однако мои товарищи по палатке не хотели спускаться.
— Мы знали, что нас здесь ждет. Эльбрус никого не встречает иначе, чем встретил нас. Мы шли сюда, готовые бороться и с ветром и с холодом, — говорили мы. — Не стоило тратить так много сил, чтобы отступить перед первой же трудностью. Спор кончился тем, что группа наша раскололась: вторая палатка полностью решила идти вниз. Наша палатка (Фомичев, Воробьев, Стальский, Соколов, Поярков и я) полностью осталась.
— Подождем, — решили мы, — может быть, ветер стихнет. А если не стихнет, мы все же попробуем завтра утром совершить восхождение. Удастся — наше счастье, не удастся — мы отказываемся от дальнейших попыток и спускаемся в Азау.
Собираясь, уходившие товарищи подтрунивали над нами:
— Не выдержите! Ничего у вас не выйдет. Только измучаетесь и зря потеряете время.
— Посмотрим!
Товарищи наши ушли.
Солнце начало жарить по-вчерашнему. В местах, укрытых скалами от ветра, скоро стало жарко. Мы с комфортом и всласть попили чайку (чайник, который был маловат на 12 человек, оказался как раз в меру для шести) и устроились на бурках на солнцепеке подремать.
Около часу дня ветер вдруг сразу упал. Вдруг стало тихо и нестерпимо жарко. С солнцепека пришлось залезать в тень. Но и в тени было трудно дышать; кругом началось усиленное таяние снегов, и в разряженном воздухе водяные пары создавали какую-то особенную духоту. О подъеме на вершину говорить не приходилось: мы не успели бы вернуться засветло обратно. Приходилось ждать следующего утра — в надежде, что больше ветер не поднимется.
Продовольствия у нас было, как говорится, в обрез. Мы доели остатки захваченного с собою хлеба, доели баранину. То, что осталось, тщательно разделили всем поровну. На брата пришлось по нескольку кусочков сахару, по 100 граммов шоколада, по три небольших галеты. Это было все, чем мы должны были подкреплять свои силы во время восхождения на вершину и после — до спуска в Азау. Единственно, чего у нас было вволю, так это чаю: кругом нас журчали ледяные родники, и мы могли кипятить чай на примусе хоть целые сутки...
Вечер был тихий. На небе — ни облачка. Только глубоко внизу поднялся молочный туман, залил с краями и превратил в озеро долину Азау. Донгуз-Орун, Юсеньги и другие великаны главного хребта поднимались над этим озером из тумана островами, молчаливые и величественные в холодном сиянии полной луны. Главный хребет был при свете луны виден во всех подробностях. Отчетливо выделялись на темном фоне неба два конуса вершины Эльбруса.
При луне картина этого мира, вечно погруженного в ледяной покой и молчавшие, была, пожалуй, еще более суровой, еще более величественной, нежели днем.
Улеглись спать также рано, как и накануне, с твердым намерением встать до рассвета — часа в два — в половине третьего.
Я на этот раз лежала недалеко от входа в палатку и могла без конца любоваться на открывшуюся перед глазами ни с чем не сравнимую панораму...
Цель достигнута
На снежных полях Эльбруса было светло, как днем. И это навело Воробьева, которому луна не давала заснуть, на мысль, что можно было бы начать восхождение и раньше двух часов.
Фомичев сломал накануне стрелки своих часов. У Пояркова часы безбожно врали и показывали совершенно неправдоподобное время. Правильно шли часы только у Воробьева и Соколова.
Пошептавшись с Соколовым, ворочавшимся от бессонницы рядом со мною, Воробьев перевел свои часы на 2 часа вперед. То же сделал со своими часами и Соколов. Расчет их был прост — разбудить нас раньше срока и поспеть подняться наверх до восхода солнца.
Замысел их удался как нельзя лучше. В одиннадцать часов они подняли на ноги крепко спавших соседей.
— Уже время выступать: второй час.
— Не может быть, еще рано, — пробовал протестовать Фомичев.
— Поглядите на часы...
Часы Воробьева показывали второй час. Часы Соколова — тоже.
— Не может быть, чтобы мои часы за ночь испортились, — говорил Воробьев. — А потом взгляните на луну: видите, как она высоко стоит. Скоро будет светать. Идем.
Вообще говоря, во время полнолуния луна к восходу солнца спускается к горизонту, а не поднимается над ним. Но этого спросонок никто не сообразил. Все согласились, что высокая луна и часы говорят одно — что близок рассвет.
— Что ж, идем.
Собрались мы быстро: все, что могло нам понадобиться, было припасено накануне. Подвязали кошки, рассовали по карманам скудный завтрак и один за другим вышли с камней на снежное поле.
Оно горело под ногами мелкими искорками. От ручейков, что стремительно неслись вчера днем вниз сверху, остался только хрустящий под ногами хрупкий лед. Фирн лежал, скованный морозом, нога на нем не проваливалась, держалась совершенно прочно и не скользила, благодаря кошкам.
Нас было 6 человек — пять мужчин и одна женщина. Мы уже отлично знали силы и выносливость друг друга. Имелись все основания считать, что часть нашей группы не дойдет до вершины. Условились поэтому: отставших не ждать. Каждый идет вперед столько, сколько может. Кому подъем будет не под силу, тот возвращается обратно к палатке, чтобы не быть обузой для товарищей и не помешать им добраться до вершины.
К общему удивлению шли мы все ровно. Даже Стальский, до сих пор всегда отстававший из-за слабого сердца, и тот подтянулся и шагал, не отставая. Шли мы гуськом. Как и накануне, впереди вышагивал и регулировал остановки для отдыха Фомичев.
Фирновое поле было совершенно гладким. На пути не попадалось ни камней, ни трещин. Идти было бы совсем легко, если бы не подъем, который постепенно становился все более и более крутым.
Чем выше мы поднимались, тем чаще приходилось делать остановки. Сердце билось так учащенно, что казалось, оно вот-вот выпрыгнет из груди. Легкие работали, точно кузнечные меха, жадно глотая редкий воздух и не насыщаясь им.
Было холодно. Когда мы выходили с «Приюта одиннадцати», градусник показывал –9°. Потом стало холоднее. На открытом месте дул слабый ветерок, надоедливо пощипывающий лицо, пробиравшийся за ворот, в рукава.
У Воробьева на голове была надета легкая лыжная вязаная шапочка, и он скоро почувствовал, что голова и уши у него замерзают. Пришлось ему сверх шапочки повязать носовой платок и обмотать голову марлей. Это мало помогло. Тогда он закутал голову обрывками бумаги, в которую у нас был завернут завтрак, и в таком виде продолжал путь.
Двигались мы вперед очень медленно. Часто останавливались на отдых. Стояли подолгу. Пожалуй, я не ошибусь, если скажу, что отдых отнимал у нас больше времени, чем ходьба. Неудивительно, что скоро у всех стали сильно зябнуть ноги. Замечу здесь, попутно, что Соколов, особенно туго затянувший ремни от кошек, в конце-концов, отморозил себе на ногах пальцы...
Луна, сперва ярко освещавшая расстилавшиеся кругом нас ледяные поля, спустилась ниже, потускнела и вскоре совсем перестала нам светить. Заря еще не занималась. Стало темно. Мороз начал крепчать. А подъем становился все круче и круче.
У Стальского оказались плохо пригнанными к обуви кошки. Они у него поминутно сваливались, и нам приходилось останавливаться, нередко только для того, чтобы дать ему возможность подтянуть ремни. На сильно покатом ледяном поле, на морозном ветре и вдобавок почти впотьмах перевязывать кошки было нелегкой задачей, требовавшей не мало времени и сил, особенно, если принять во внимание высоту.
Во время одной из очередных аварий с кошками, Стальский имел неосторожность выпустить из рук альпеншток. Палка сделала несколько скачков по льду и моментально скрылась из виду. Потом, когда мы спускались, мы случайно нашли ее внизу, в километрах двух от того места, где ее потерял Стальский.
Без альпенштока ему стало двигаться труднее. Он стал сразу отставать, и скоро мы потеряли его из виду. Как потом оказалось, он некоторое время еще тянулся за нами, но потом потерял одну кошку, поскользнулся и скатился вниз — к счастью, не так далеко. Поднявшись на ноги, он решил идти обратно, но не мог в предрассветной мгле ориентироваться, сбился с дороги, долго бродил по пустынным ледяным полям и лишь спустя несколько часов выбрался к камням «Приюта одиннадцати».
Нас осталось 5 человек. Мы шли вперед молча, едва передвигая ноги. Кое-кто из нас чувствовал на себе симптомы горной болезни. У меня она проявилась в том, что я постепенно впала в какое-то полусонное состояние. Организмом овладела тупая апатия. Пропал всякий интерес к окружающему. Стало совершенно безразлично — доберусь я до верху или не доберусь. Страшно тянуло куда-нибудь присесть, сбросить впившиеся в ноги ремни кошек. На остановках дремота одолевала так, что мы едва не засыпали, опершись на палки.
Один раз я даже покачнулась, задремав, и если бы меня не удержали стоявшие рядом товарищи, я, наверное, скатилась бы вниз. В висках тяжело стучала кровь. Слизистая оболочка носа благодаря повышенному кровяному давлению в сосудах выделяла кровь. Кровь эта ссыхалась в носу колючими сгустками. В краешках глаз и обветревших и потрескавшихся губ собиралась и засыхала какая-то дрянь. Временами поднималась изнутри легкая тошнота. Сильно мерзли конечности. Кружилась слегка голова.
Как-то вдруг выдвинулись из темноты и протянулись невысокой грядой наполовину засыпанные снегом камни. Они сказали нам, что мы подошли уже к подошве восточного конуса вершины. Теперь нам оставалось подняться еще немного, обогнуть основание конуса в том месте, где начинались покрывавшие его склон каменистые осыпи и выйти на седловину горы.
Однако мы шли, шли, а седловины все не было.
— Очевидно, мы слишком много взяли вправо, — утешал нас Фомичев. — Во всяком случае, теперь уже осталось не так далеко...
— Сколько бы там ни осталось, а хорошо бы сейчас где-нибудь под камнем спрятаться от ветра и с полчасика передохнуть.
— Вон дойдем до тех камней — отдохнем... Впереди показалась новая гряда камней, круто поднимавшаяся наискось вверх по снежному склону. Мы подтянулись и бодрее зашагали вверх.
Луна совсем скрылась. Начало светать. Восток побледнел. Мороз и ветер, казалось, еще усилились. А мы все шли и шли. Расстояние обманывало нас: камни, сулившие нам отдых, не приближались, а уходили от нас все дальше. И как-то вдруг, когда уже почти совсем рассветало, обогнув один выступ, мы увидели, что эти камни торчат на конусе западной вершины Эльбруса, что до них не несколько шагов, как нам казалось, а добрых один - два километра.
Но мы не очень разочаровались: вместе с этим мы увидели, что мы уже миновали седловину: начало ее оказалось под нами внизу. Мы были не у подошвы конуса восточной вершины, а уже довольно высоко, на самом конусе, на юго-западном его склоне.
С этой стороны он был наполовину обнажен от снега. С вершины почти до самой седловины спускались каменистые осыпи. Склоны между этими осыпями были засыпаны снегом.
Мы попробовали подниматься далее по одной из осыпей, но должны были отказаться от этой попытки. Осыпь была очень крута, двигаться по ней можно было с трудом, работая, руками и ногами. А это требовало здесь, на высоте, больших усилий.
Каждый метр-два подъема приходилось компенсировать несколькими минутами отдыха.
Пришлось сойти с осыпи на снежное поле. Здесь подъем был легче — работали только ноги. Но до чего они медленно работали! Снежное поле поднималось под углом, примерно, 50 — 60 градусов. Нечего было и думать подниматься вверх по прямой. Мы шли один за другим, гуськом, большими зигзагами.
Уговорились делать отдых через каждые десять метров. Но на первом же десятке метров подъема убедились, что такие «переходы» нам не под силу. Пришлось останавливаться на отдых чаще.
Скоро наша цепочка распалась: неравенство сил сказалось-таки здесь, на самом трудном участке подъема. Фомичев ушел далеко вперед.
Воробьев и я держались вместе, не упуская Фомичева из виду. Поярков и Соколов, отставший из-за того, что ему пришлось снимать ботинки и растирать снегом отмороженные пальцы, шли сзади.
Прошел час с тех пор, как мы вышли к седловине. А до вершины было еще далеко.
По мере того как уходили ночные тени, улучшалось и наше самочувствие. Стало теплее. Совершенно стих ветер. От тупого безразличия и апатии не осталось и следа. Зато сильнее давала себя знать усталость. Передышек, которые мы себе устраивали буквально каждую минуту, организму было мало: он все настойчивее требовал более продолжительного отдыха. В конце-концов, я мешком свалилась на край осыпи, прямо на камни, и почти с полчаса не могла заставить себя сдвинуться с места.
Отдохнув, пошла дальше. Прошло еще полчаса, и вот над краем осыпи мелькнула фигура ушедшего вперед Фомичева, который возился над небольшой грудой камней.
— Много еще подниматься?
— Нет, уже конец, — донесся сверху ответ.
Еще усилие, и мы стоим на высшей точке восточной вершины Эльбруса...
Нам посчастливилось, как никому: мы поднялись наверх до восхода солнца. И, поднимаясь по конусу, имели возможность наблюдать, как таяли над горным Кавказом ночные тени, как загорелась в первых лучах восходившего солнца поднимавшаяся прямо против нас западная вершина Эльбруса, как следом за ней вспыхивали другие уступавшие в высоте Эльбрусу снеговые великаны — Донгуз-Орун, Ушба и др. Но самое замечательное, что нам довелось наблюдать в это утро, — это была гигантская синяя, с лиловым оттенком, имевшая правильную конусообразную форму тень Эльбруса. Она уходила на многие десятки километров на запад, покрывая собою всю западную часть главного хребта и высоко поднимаясь к небу над его вершинами. Очевидно, над горами стоял какой-то неощутимый глазом туман, на котором проектировался силуэт Эльбруса. Этот силуэт долго держался в воздухе.
По мере того как солнце поднималось над горизонтом, он стал спускаться ниже, таять и, наконец, совсем растаял.
Вид на Кавказский хребет с вершины совсем иной, нежели с «Приюта одиннадцати». Оттуда, как я уже говорила, горы видишь стоящими прямо перед собою, а отсюда они представляются как бы распластанными под ногами. Горный Кавказ отсюда — точно рельефная карта, на которую смотришь сверху. С вершины Эльбруса отчетливо виден каждый горный хребет, можешь проследить на большом протяжении, куда он тянется, и горы уже не кажутся нагроможденными без всякого порядка одна на другую, как это кажется снизу. С Эльбруса, например, совершенно отчетливо видна котловина Верхней Сванетии — она лежит внизу, точно блюдце с высокими зазубренными краями. Должна сказать, что вид отсюда произвел на меня меньшее впечатление, чем вид с «Приюта одиннадцати» — вероятно, потому, что высота многих вершин стала неощутимой при взгляде на них сверху.
Вид самой вершины тоже немного разочаровал меня: здесь нет решительно ничего примечательного.
Когда-то вершина Эльбруса представляла собою кратер вулкана, воронкой спускавшегося внутрь горы. Теперь эта воронка засыпана камнями, льдом и снегом. Края ее с трех сторон уцелели, и только с одной стороны, обращенной к юго-востоку, этот край совсем разрушен. На восточном краю вершины поднимается невысокий скалистый гребень. И все.
Отдохнув и позавтракав, Воробьев с Фомичевым начали поиски следов экспедиций, поднимавшихся на Эльбрус до нас. Следов этих оказалось немного. Нашли коробочку из-под ваксы с запиской одного из участников тифлисской военно-научной экспедиции — курсанта Коваля. Нашли записку проводника Сеида Ходжаева, сохранившуюся с 1912 г. Нашли алюминиевую коробку, оставленную здесь 12 августа 1925 г. экспедицией Грузинского географического общества под руководством Николадзе, в коробке — 7 фотографических карточек участников экспедиции. Здесь же оказался ремешок с вырезанной ножом фамилией Зельгейма — туриста, известного тем, что он переночевал в спальном мешке на самой вершине Эльбруса. Нашли забытый кем-то цветной карандаш.
Все это мы тщательно собрали и сложили под большим камнем на самом высоком месте замыкавшей вершину со стороны седловины каменной насыпи, а поверх камня навалили сколько смогли камней.
Получилась довольно солидная пирамида. Под ней же мы спрятали принесенную нами с собою коробку из-под твердого спирта с плотно закрывающейся крышкой. В коробку положили записку с историей нашего восхождения и нашими автографами.
Сложить из камней пирамиду здесь оказалось делом трудным. Воробьев и Фомичев, занявшиеся этим делом, буквально выбивались из сил, притащив какую-нибудь пару-другую сравнительно небольших камней.
Как-то не верилось, что мы находимся на высоте, которой редко достигают даже аэропланы. Дышалось удивительно легко, только на глубокие вздохи не хватало воздуха. Напоминал о большой высоте только пульс, бившийся чуть не в два раза чаще, чем в обычной обстановке. На явления горной болезни, донимавшие нас при восхождении, никто больше не жаловался
Мы не спешили. Обошли всю вершину. С северного ее края долго искали среди низких и однообразных сверху увалов Пятигорья группу минеральных вод. Долго наблюдали, как таял сине-фиолетовый конус тени Эльбруса, смотрели и не могли насмотреться на развертывавшуюся под ногами панораму Кавказского хребта...
Обратный путь
Было уже около 8 часов, когда мы, пробыв на вершине около полутора часов, тронулись в обратный путь.
Если восхождение на вершину с «Приюта одиннадцати» отняло у нас 8 часов, то спуск потребовал всего около трех часов.
К седловине мы спускались тем же снежным полем, каким и поднимались, только напрямик и без остановок, быстро увлекая за собою моментами целую лавину снега.
Можно было напрямик спускаться и с седловины, но мы не рискнули — между седловиной и «Приютом одиннадцати» склон Эльбруса не был гладким и ровным, и под снегом, возможно, могли оказаться трещины. Поэтому мы решили пойти обратно тем же путем, каким шли вперед.
Против ожиданий, спуск оказался не легким. Спускаться нам пришлось по склону, ярко освещенному довольно высоко поднявшимся солнцем. Благодаря большому уклону горы, лучи здесь падали на снег почти отвесно, и снег под ними начал быстро таять. Уже через полчаса мы оказались в настоящей снежной каше. Мокрый снег прилипал к ступням, облеплял кошки, ноги от него становились тяжелыми и, несмотря на привязанные кошки, сильно скользили. Местами мы не шагали, а просто спускались, точно на лыжах, подпираясь, чтобы не свалиться, палками.
Совершенно неподвижный воздух был наполнен испарениями от таявшего снега. Было душно. Кто-то из нас попробовал снять шапку, но скоро раскаялся в этом — солнце жгло так, что нельзя было терпеть. Скоро всем пришлось сделать себе вуали из марли, чтобы спастись от ожогов.
К 11 часам, усталые, мокрые и порядком проголодавшиеся, мы спустились к «Приюту одиннадцати», встреченные здесь Стальским, который устал не меньше нашего от блуждания по ледяным полям и снежной каше.
Отдохнули, напились чаю с крошками, оставшимися от съеденных галет, и растаявшими в карманах от жары остатками шоколада, и часа в два, не торопясь, начали спускаться вниз.
Пошли мы к Азау другой дорогой, чтобы миновать распустившиеся под солнцем снежные поля и опасные в эту пору дня ледниковые трещины. Напрямик с «Приюта одиннадцати» мы спустились к началу каменистого гребня, тянувшегося вдоль восточного края ледника М. Азау. По этому гребню мы спустились к морене ледника, пересекли ледник М. Азау у самого его конца, и скоро были на Кругозоре, а еще через полчаса, когда уже начинали сгущаться сумерки, — на поляне перед будкой Азау.
Всего на подъем с «Приюта одиннадцати» на вершину Эльбруса и спуск с нее в Азау с полуторачасовым отдыхом на вершине и двухчасовым отдыхом на «Приюте одиннадцати» мы затратили 18 часов.
В Азау нас ждал сюрприз: ушедшие накануне с «Приюта одиннадцати» товарищи, огорченные своей неудачной попыткой восхождения на вершину Эльбруса, решили совсем отделиться от нас и ушли вперед. Нам предстояло идти дальше по нашему маршруту — на перевал Юсеньги и в Сванетию и дальше на Кутаис без них, вшестером...
Надо сказать, что, узнав об этом, мы были очень огорчены. Но не «изменой» товарищей (все они были хорошими товарищами, но плохими ходоками), а тем, что они ушли, не позаботившись приготовить для нас барана. А наш аппетит, подвергавшийся испытанию с утра, меньше как на баране, ни на чем мириться не хотел...
