Наши задачи
Началось дело с малого. Членам туристской ячейки Дома ученых пришла в голову мысль подняться на Эльбрус для научных наблюдений.
Восемь научных институтов Ленинграда во главе с Академией наук и Всесоюзным институтом экспериментальной медицины совместно организовали экспедицию.
Проблематика экспедиции окончательно определилась в следующем виде: физическая часть экспедиции включала обширный ряд исследований в области всего спектра электромагнитных колебаний, начиная от радиоволн и кончая космическими лучами. В частности, мы должны были впервые вынести из стен лаборатории камеру Вильсона, и промерить интенсивность космических лучей на разных высотах. Предполагалось различными методами измерить интенсивность ультрафиолетовых лучей, идущих прямо от солнца и отраженных от снега и льда. Кроме этого было интересно промерить излучение солнца в крайней ультрафиолетовой части его спектра. У физиков солнце считается «черным телом». Это значит, что в составе излучаемых им световых волн имеются волны всех длин. Однако как со стороны коротких, так и со стороны длинных волн излучение прекращается; интересно было посмотреть, зависело ли отсутствие ультрафиолетовых лучей от несовершенства экспериментальной техники наблюдавших ранее ученых или же эти лучи отсутствуют в действительности.
В области видимых лучей было намечено исследование сумеречного света в целях изучения верхнего слоя атмосферы. В области инфракрасных, лучей была поставлена задача обнаружить, существует ли излучение в области длинных инфракрасных лучей (около 0,1 миллиметра). Изучение различного излучения в этой части спектра должно было дать ценный материал для определения состава верхнего слоя атмосферы. Интересные работы были намечены по изучению состава тумана: размеры его капель, быстрота и характер их движения, прозрачность тумана для инфракрасных лучей.
Наконец, в области радиоволн было намечено изучить ряд специальных вопросов, относящихся к условиям распространения волн различных длин.
Вторая группа наших работ была биологическая. Общее направление деятельности этой группы заключалось в том, чтобы всесторонне исследовать поведение человеческого организма на большой высоте. Как чувствует себя, как ведет себя человек в высокогорных условиях? Было известно, что деятельность органов резко меняется, меняется работоспособность, самочувствие и даже характер ощущений: вкусовые, слуховые восприятия протекают иначе, чем внизу. Экспедиция решила систематически исследовать состав крови, возбудимость нервно-мышечного аппарата, изменение работы органов вкуса и слуха. Особое внимание было решено уделить горной болезни: несмотря на многочисленные разнообразные наблюдения, она в общем совершенно не исследована и представляет, по сути дела, научную загадку. Экспедиция была затеяна с большим размахом.
Мы решили расположиться четырьмя лагерями. Нижний лагерь Терскол у подножья Эльбруса (2000 м высоты), далее Кругозор Эльбруса (3000 м), Приют Девяти (4200 м) и, наконец, седловина Эльбруса (5300 м). Это давало возможность вести одновременно в четырех лагерях метеорологические наблюдения и поддерживать между ними контакт на случай одновременных научных наблюдений в различных лагерях. Радио и проведенная связь, помимо их служебного значения для научной работы, имели самостоятельный интерес.
Интересно было испытать различные типы кабелей, их поведение в новых трудных условиях, когда, например, кабель лежит во льду и воде.
В Нальчике
Тов. Яковлев, заместитель начальника Военной электротехнической академии — большевик, командир, инженер-радиотехник по образованию, теперь научный работник. Корректный, спокойный, деловитый, он оказался прекрасным начальником экспедиции. Научная часть ее была поручена профессору Франку, политическая — автору этих строк. В Москве заказывались и шились палатки, резиновые костюмы, закупалось оборудование, спешно изготовлялись и выверялись научные приборы.
На 25 июля назначили выезд.
20 июля я с красным командиром-радиотехником т. Самойловым выехали в Нальчик для переговоров в областных организациях и подготовки организационно-политических и хозяйственных дел на месте.
Особенно мне хотелось увидеться с замечательным Б. Калмыковым, который вызывал острый интерес как выдающийся, талантливый партийный руководитель, выдвинутый народной массой Кабардино-Балкарии. К великому сожалению, т. Калмыков, проводил эти дни в автомобиле. По области шла полным ходом уборка и сдача хлеба, и он постоянно бывал в колхозах и МТС. Однако остальные областные работники проявили к нам большой интерес и удовлетворяли без исключения все наши просьбы. Вообще меня не переставал удивлять острый интерес к науке, к нашей работе со стороны всех.
Чистя мои горные ботинки, подбитые «триконями» (железными зубчатыми шипами), чистильщик расспрашивал меня о том, зачем мы едем на Эльбрус, в царство снега и льда, какую цель имеют наши работы и (вопрос, который меня удивил и растрогал) какую пользу наша экспедиция принесет Кабардино-Балкарии.
Пять дней, которые я провел в Нальчике, я жил на базе ОПТЭ в шумной веселой среде наших туристов. В этом году было много походов на Эльбрус с фабрик, и заводов. Рабочие заводов № 24, имени Орджоникидзе, московские рабпросовцы, уральские горняки — все они шагали на Эльбрус, с горящими глазами, полные желания увидеть его грозную красоту, готовые ко всяким невзгодам и испытаниям.
Вскоре первый эшелон экспедиции высадился на перроне Нальчика. Пассажиры и железнодорожники с изумлением смотрели на веселую, шумную, разношерстную толпу, одетую в серые юнгштурмовки.
На 25 человек приходилось около 80 мест багажа, состоящего из чемоданов, рюкзаков, спальных мешков и всяческих ящиков и коробок с научным оборудованием. Свалив это в громадную гору на перроне, мы выстроились цепью как волжские грузчики, передающие арбузы, весело, с прибаутками сгрузили их на подводы и отправились на лагерь ОПТЭ. Шагая по улицам Нальчика, мы обменивались впечатлениями по поводу этого городка, в который попали в первый раз. Маленький, расположенный в подковообразной живописной долине, он поражал своей чистотой. Домики были побелены, улицы содержались в образцовом порядке. Деревья на бульварах и улицах были заботливо подстрижены.
В Терсколе
На другой день прибыла вторая половина нашей экспедиции, в составе которой был и Яковлев. В этот же день первые автомобили с людьми и приборами отправились из Нальчика в Терскол. Люди были снабжены продовольствием, палатками и спальными мешками. На следующий день, 29 июня, отправился и я еще с двумя машинами.
Дорога лежала сначала по пыльной, плоской, как стол, равнине, а затем по Баксанскому ущелью, одному из самых красивых уголков Кавказа. По дороге повсюду зацветала новая, советская жизнь. Проехали большой животноводческий совхоз и Баксанстрой — большую гидроэлектрическую станцию, строительство которой уже далеко продвинулось вперед.
Километрах в шестидесяти от Нальчика ущелье стало мощным и грозным. Огромные скалы теснили нас со всех сторон, дорога шла над обрывами, в облаках. Погода несколько раз резка менялась, хлестал дождь, грохотал гром, но горное солнце высушивало нас в несколько минут.
Поздно вечером приехали в Терскол. Это маленький балкарский аул из десятка саклей, беспорядочно разбросанных. Он расположен на отроге Эльбруса, но, как это ни странно, Эльбрус из Терскола не виден. Эльбрус настолько громаден, его пологие склоны простираются так далеко, что вершины находятся в большом расстоянии и не видны из-за ближних скал.
В густом сосновом лесу, на берегу звонкой болтливой речонки Баксана, разбили мы свой лагерь. Баксанское ущелье в этом месте прекрасно. Прямо над головой поднимались огромные снежные шапки, соседних вершин; над ними господствовал мощный Донгуз-Орун. На его вершине лежала огромной толщины снеговая шапка, и долго после того как заходило солнце, когда долина погружалась уже в темноту, на ней продолжали играть и переливаться красные лучи горного заката.
Несколько дней, которые мы прожили в Терсколе, шли обильные проливные дожди. Но все были так возбуждены чудесной природой, близким ожиданием горного похода, что дожди не испортили настроения. Под проливным дождем, в резиновых плащах и горных ботинках мы обедали, под дождем умывались, даже занимались спортом. К вечеру мы «получали» как спектакль грандиозный торжественный закат; прибывшие связисты установили громкоговоритель, и мы засыпали под залихватские звуки варшавских и римских фокстротов. На другой день после приезда у костра состоялась моя первая политбеседа с составом экспедиции на тему «Философия современных буржуазных физиков». Красное пламя костра выхватывало из темноты людей, развалившихся в живописных позах в зеленых плащах с надвинутыми капюшонами. При свете электрического фонарика я читал цитаты из Дирака, Бора и Эддингтона, фамилии которых странно звучали под рокот Баксана и гул угрюмых сосен.
Лагерь поднимался в восемь часов по свистку. Люди умывались, завтракали и принимались за работу.
Я забыл сказать, что Франков в нашей экспедиции было двое: Глеб — биолог, глава фотобиологической группы, замнач. экспедиции, и Илья — физик, руководитель работы с камерой Вильсона. Похожие друг на друга, как пятак и трехкопеечная монета, они были известны под кличкой «2 — Франк — 2».
Группа Ильи Франка установила камеру Вильсона и с утра до вечера они просиживали за своим прибором, который сами переделали и приспособили к высокогорным условиям.
Камера Вильсона представляет собой небольшой стеклянный цидиндрик, в котором ходит поршень, попеременно сжимающий и разрежающий пары спирта, заключенные в цилиндре. В тот момент, когда пары спирта разрежаются, происходит сильное охлаждение их, и они конденсируются в туман из маленьких капелек. Физики знают, что для того, чтобы пары могли сгуститься в капельки, необходимо наличие какого-нибудь центра конденсация, т. е. зародыша, вокруг которого может начинаться парообразование. Таким зародышем могут быть пылинки, уже возникшие капельки или электрически заряженные частички, которые всегда (хотя и в ничтожном количестве) присутствуют в атмосфере. Если же в камеру попала быстро летящая частица (а такой частицей является космический луч), то эта частица на всем своем пути вызывает образование капелек тумана и вычерчивает таким образом ясно видимый простым глазом туманный шнур. При этом по форме и характеру шнура судят о природе той частицы, которая его воспроизвела. Тяжелые массивные частицы (например, лучи Альфа) проводят короткий жирный след; электроны как гораздо более легкие не в состоянии пробить прямой путь среди молекул воздуха и описывают искривленные линии, гораздо более тонкие и слабые. Наконец, для космических лучей характерно появление т. н. ливней, когда несколько туманных следов выходят из одной точки пространства, так что получается нечто вроде веера. Один работник вращает ручку, приводящую в движение поршень; второй рассматривает в лупу следы частиц и зарисовывает их на бумагу. Наши физики сразу обнаружили интересный эффект: число следов, или, как они их называют, «треков», было гораздо больше, чем в Ленинграде. Однако осторожный Франк не спешил делать выводов, опасаясь, что соседство горных пластов, содержащих слаборадиоактивные породы, может увеличивать количество частиц. Во всяком случае, эта тройка целый день копошилась у своей камеры и целый день доносились их монотонные возгласы:
«Внимание!.. Отсчет!.. Внимание!.. Отсчет!.. Внимание!.. Отсчет!..»
Доктор Жихарев брал у участников экспедиции кровь и изучал число красных кровяных шариков и скорость их оседания в узкой стеклянной трубочке. Скорость оседания кровяных шариков является излюбленной реакцией физиологов, характеризующей структуру и состояние крови. Число, красных кровяных шариков оказалось резко увеличенным: на 1,5—2 миллиона шариков в кубическом миллиметре. Таким образом, уже само поднятие на большую высоту, очевидно, вызывало в крови явные изменения. С Терскола началась также работа по изучению интенсивности эритемного (обжигающего) действия горного солнца на кожу. Работники светобиологической группы клали испытуемого, обнаженного до пояса, спиной кверху и подставляли различные участки кожи дозированному действию солнца. Спина закрывалась полотняным экраном с прямоугольными «форточками», и эти «форточки» последовательно открывались через три минуты.
Глеб Франк и его сотрудники измеряли ультрафиолетовое излучение солнца. Самым варварским мучениям подвергала нас группа московских физиологов, изучавших работу органов чувств. Доктор Тимофеев делал опыты над порогами вкусовых ощущений. Испытуемому вливались в рот растворы вкусовых веществ различной крепости. При очень слабой концентрации такого раствора, например хинного, испытуемый никакого вкуса не чувствовал; затем ему давался несколько более крепкий раствор и т. д. Наконец, при известной крепости хинного раствора, испытуемый начинал ощущать горький вкус. Эта концентрация и считалась порогом ощущения. Помимо хинина, давались другие растворы, соответствующие четырем основным вкусовым ощущениям: горькому, кислому, сладкому и соленому. Вкусовые ощущения оказались притуплёнными. У меня, например, порог вкусового ощущения оказался повышенным в 15 раз.
Товарищи Жуков и Раппопорт производили опыты над зрением. К виску и затылку испытуемого они прикладывали электроды и пропускали электрический ток. При некоторой определенной силе тока начинало возникать световое ощущение в глазах, нечто вроде мелькания солнечного зайчика. Наименьшая сила тока (при которой появляется зайчик) и считается порогом зрительного ощущения.
Дальше вверх!
После нескольких дней жизни в Терсколе группы, закончившие «нижнюю» стадию своих опытов, начали эвакуироваться во второй лагерь — на Кругозор Эльбруса. Командование экспедицией разработало календарный план продвижения групп из одного лагеря в другой, спланировав это так, чтобы не создавать в лагерях пробок и обеспечить четкую, бесперебойную работу. Перед уходом на Кругозор первой партии у костра после ужина было созвано собрание партийно-комсомольского ядра экспедиции; мы выделили парторгов групп и проинструктировали их о задачах и характере их работы. Основное задание, которое мы дали нашим парторгам,— обеспечить производительную, напористую работу в группах, создать дружное рабочее настроение и ежедневно снабжать командование информацией о ходе дел.
Расстояние от Терскола до Кругозора — несколько километров; сначала дорога все время идет по веселой, ровной долине Азау; затем, дойдя до крутого склона Эльбруса, дорога резко поворачивает вверх, так что турист на небольшом протяжении набирает сразу почти тысячу метров высоты. Там достаточно сделать несколько шагов, чтобы оказаться над головой своего товарища. По голым скалам, по которым едва заметно вьется обрывистая крутая тропинка, вы без конца подымаетесь вверх и вверх. Вдруг подъем резко кончается, и вы выходите на небольшую площадку, расположенную над огромным обрывом. У ваших ног, словно географическая карта, простирается долина Азау с видом на Баксанское ущелье, по которому текут и сливаются горные речки. Слева сплошной стеной стоят снеговые вершины Балкарского хребта, сзади открываются ледники — Большой и Малый Азау. Это бесконечные пологие склоны, в глубине которых видны два низких круглых холмика — вершина Эльбруса, а узкая долина между ними — седловина. Над самым обрывом, на тесной площадке, расположился домик ОПТЭ, немножко выше его — горный отель Интуриста. На этой площадке и расположился наш лагерь стройным подковообразным рядом веселых, чистеньких, новых палаток. В центре лагеря мы установили мачту из трех связанных альпенштоков. Каждый день после завтрака в 9 часов, когда начиналась научная работа, мы поднимали флаг, и он весь день полоскался в небе веселым алым пятном.
Большая часть наших лабораторий разместилась в одной из комнат домика ОПТЭ, любезно предоставленной нам базой. В этой небольшой комнате метров на тридцать уместились пять или шесть походных лабораторий. В комнате царила невообразимая теснота. Почти упираясь локтями друг в друга, на стульях и походных чемоданах сидели врачи, химики и радисты, стояли бесчисленные стойки с пробирками, на примусах кипели колбы, прибор для газового анализа блестел своими длинными стеклянными трубками. Около него на чемодане сидел радист, выкрикивая в трубку монотонным голосом:
— Алло! Алло! Алло! Я Кругозор! Я Кругозор! Я вас слушаю!.. Я вас слушаю!..
Впоследствии нам удалось занять фотографическую комнату и крытую стеклянную веранду в отеле Интуриста для наших биохимиков, громоздкая, стеклянная аппаратура которых больше всего страдала от тесноты. В Терсколе высота чувствовалась мало, но на Кругозоре высокогорные условия уже давали себя чувствовать очень сильно. Солнце палило так, что доктор запретил умываться с мылом. Днем стояла сильная жара, а по ночам было холодно; поверх спальных мешков накрывались полушубками. Погода выдалась на редкость неудачная; почти весь август стояли туманы и лил дождь. Приборы были наготове, и как только солнце появлялось, они пускались в ход. Использование туманной погоды было одним из пунктов, по которому соревновались наши группы. В эти дни шла: обработка наблюдений, систематизация записей, улучшение приборов, и если все это уже было проделано, то читали беллетристику, писали в стенгазету. Газета выходила регулярно раз в шестидневку, была боевой и острой, прекрасно оформленной. Между прочим, в газете был постоянный научный отдел, где излагались результаты научных работ. Стенгазетой наша пресса отнюдь не исчерпывалась. Радиотехническая группа два раза в день выпускала бюллетень «Последних новостей». Мы были все время в курсе политической жизни страны. О Съезде писателей мы имели почти исчерпывающую информацию. Кроме бюллетеня, выходила раз в десять дней киногазета, в которой наша киногруппа, и фотолюбители монтировали фотографии, отражающие жизнь экспедиции.
За живой и мертвой водой
Многие из наших групп немедленно же стали получать интересные и даже сенсационные научные результаты. Бригада космических лучей вынесла камеру Вильсона на ледник Большой Азау, языки которого подступают к самому Кругозору. Прямо на льду они установили шустеровскую палатку, в которую по вечерам складывали камеру, а по утрам снова устанавливали ее. Толстые ледяные пласты, отделяющие камеру, от горных пород, немедленно оказали свое экранирующее действие, защищая ее от радиоактивности. Того повышенного числа заряженных частиц, которое наблюдалось в Терсколе, здесь уже не было, но зато в большом количестве появились «ливни», явно указывавшие на увеличение с высотой интенсивности космических лучей.
Другое научное задание этой группы физиков было — взять пробы ледниковой воды для анализа на «тяжелую воду». Дело в том, что помимо обыкновенного водорода, атомы которого имеют вес «1», а молекулы молекулярный вес «2», был недавно открыт изотоп — водород с атомным весом «2» и молекулярным весом «4», так называемый дэйтон. Молекулы воды, состоящие из двух дэйтонов и одного атома кислорода, называются тяжелой водой.
Тяжелая вода вызывает острый интерес и внимание научного мира своими замечательными свойствами. Она обладает резко ядовитыми свойствами в отношении живых организмов. Появилась даже теория, объясняющая старость постепенным накоплением тяжелой воды в организме человека. Дело в том, что тяжелая вода испаряется несколько труднее, чем «легкая».
Естественная вода представляет смесь 1% тяжелой и 99% легкой воды. Так как легкая вода испаряется быстрее тяжелой (ее температура кипения на 4° ниже), то, с течением времени организм должен обогащаться тяжелой водой. Возникла мысль о том, что, может быть, в нижних пластах ледников содержание тяжелой воды также повышается. При таянии снега и льда молекулы легкой воды тают легче, и постепенно, с течением сотен и тысяч лет, возможно накопление тяжелой воды в фирне и льде ледников.
Ясным солнечным днем я отправился с группой Ильи Франка за ледтисовой водой. Ее нужно было взять со дна самой глубокой трещины, потому что там — самый старый по возрасту лед. Перепрыгивая через трещины, мы взбирались вверх по Большому Азау, представляющему колоссальную площадь, покрытую ледяными скалами и необозримыми снежными полями. На западе склоны ледника изборождены особенно огромными трещинами, к которым мы и направились. Ледяные массы отливали синими и зелеными цветами: на них играло солнце. На дне трещин на громадной глубине тихо журчала вода. Со всех сторон звенели и лепетали капельки и струйки воды, стекавшие с бесчисленных выступов и ледяных сталактитов. Время от времени волна густого серого тумана набегала на нас, скрывая окружающее, но порыв ветра быстро разгонял туман, и панорама ледников снова открывалась.
Делалось все круче. Несмотря на шипы на ботинках идти стало трудно. Падение вниз грозило тяжелыми ушибами. Мы стали в трудных местах вырубать ступеньки ледорубом. Ледоруб — топорик на длинной ручке, причем направление лезвия топора перпендикулярно палке. С другой стороны топор переходит в длинный острый клюв, напоминающий горняцкое кайло. Ручка ледоруба заканчивается острым коническим наконечником. Ледоруб представляет собою комбинацию походной палки, кирки и топора, и применение его крайне разнообразно. Владеть ледорубом и уметь использовать его в разных случаях — целое искусство.
Выбравшись на край широкой и глубокой трещины, мы размотали длинную гладкую альпийскую веревку и привязали к ней одного из физиков — Черенкова, который отправлялся на дно трещины. Перед этим разыгрался жаркий спор о том, кто должен лезть, причем никто не хотел уступить другому это почетное право. Черенков в резиновом костюме, с глубоко нахлобученным капюшоном и ледорубом в руках, сполз в трещину, мы осторожно начали опускать веревку. Первое время он опирался ногами в стены трещины, но затем трещина расширилась, и он повис, уходя все дальше и дальше вниз. Веревка скользила так сильно, что приходилось напрягать все силы для того, чтобы удерживать Черенкова на весу. На высоте Кругозора физическое напряжение было уже очень чувствительным; каждое усилие вызывало сердцебиение, одышку и пот. Иногда казалось, что вот-вот веревка выскользнет из ослабевших рук и Черенков полетит на дно. Франк по неосторожности ослабил веревку и сорвал кожу на всех десяти пальцах. Наконец, Черенков глубоко снизу крикнул нам: «Дальше лезть некуда!» Мы опустили веревку, послышались глухие удары ледоруба. Черенков выкалывал лед, наполняя осколками карманы своего макинтоша. В это время на нас спустился молочный белый туман, солнце уже садилось; нужно было торопиться. Напрягая последние силы, мы вытянули Черенкова наверх, и он, исцарапанный, усталый, но с карманами полными льда выбрался из трещины. Мы зашагали в лагерь. Дул резкий ветер, быстро темнело. Однако мы решили взять еще льда. Недалеко от лагеря ледник резко оканчивался, переходя в черную каменистую морену, над которой расползались его языки и отроги, удивительно напоминая, лапы и когти гигантского крокодила. Можно было различить не только лапы, но и спину, и шею, и голову. Мы подошли к одной из задних «лап». Она представляла огромную ледяную глыбу высотой с трехэтажный дом и просвечивала темным, таинственным зеленым цветом, каким всегда отливают ледники. Отколов несколько кусков льда, мы направились домой. В нескольких десятках саженей от общего лагеря стоял лагерь наших оптиков; их было восемь человек, и они жили отдельно, потому что их громоздкая и тяжелая аппаратура требовала много места: линзы и зеркала надо было расставлять иной раз на несколько саженей друг от друга. Их палатки образовали целый маленький городок, где они и возились, страдая простудами и насморками. Ни одна группа экспедиции не доставила столько пациентов нашему врачу, как оптики. Один из них, Хвостиков, схватил тяжелую ангину, которая приковала его к койке на много дней. Это не помешало ему, однако, сделать ряд маленьких, но очень интересных открытий; oн сделал их, просиживая долгие часы у окошка или на скамейке у базы. Первым открытием Хвостикова было объяснение сплюснутой формы небесного свода. Еще в незапамятной древности было замечено, что небо над нами кажется ближе, чем у горизонта, и таким образом небесный свод представляет не полусферу, а сплюснутый полуэллипсоид. Обычно это явление объясняется физиологическим обстоятельством, именно: особыми условиями работы наших глаз при смотрении вверх (задирание головы). Хвостиков заметил, что хотя действие этого физиологического фактора и не исключено, но основной причиной является отсутствие опорных точек для глаза при смотрении в пустой небосвод. Он заметил это, сопоставляя форму небесного свода при различных условиях закрытости горизонта.
Дальше Хвостикову удалось наблюдать редкое атмосферное явление, замечаемое на высоких горах, — так называемый пурпурный свет. На закате из той точки, где только что село солнце, иногда появляются яркие, пурпурные лучи, радиально расходящиеся по небу и пересеченные полукругами. Хвостиков наблюдал, что при появлении пурпурного света на западе, точно такое же, но более бледное и тусклое явление произошло на востоке. Ему удалось измерить углы между отдельными лучами при помощи теодолита; это дало ему возможность проверить старую, теорию пурпурного света, основывавшуюся на гипотезе о так называемом перелеевском рассеивании света крупными частицами. Наконец, Хвостиков заметил, что чувствительность глаза на Кругозоре оказалась очень сильно смещенной в сторону желтого цвета по сравнению с Ленинградом.
У остальных оптиков дела шли довольно плохо.
Группа по изучению тумана никак не могла дождаться подходящей погоды, несмотря на обилие туманов и дождливых дней. Она жаловалась, на то, что туманы бывают не стабильными, движутся с большой быстротой, причем состав их быстро меняется, и «требовала» спокойного, неподвижного и однородного тумана. Нужно сказать, что «туманная группа» вела себя довольно пассивно и не проявила инициативы. Им советовали, например, перенести свои приборы на ледники, где температура ниже и туманы бывают гуще и спокойней; предлагали переменить место, поискать более сырые и низкие уголки ущелья, но они обычно отделывались скептическими замечаниями. Время проходило, и мы собирались зачислить их в «прорывщики». Что касается второй группы оптиков, занимающихся изучением инфракрасного излучения солнца, то они, видимо, недостаточно продумали методику и технику своей работы в Ленинграде и поэтому беспрестанно переделывали свой прибор, окончательное освоение которого затянулось у них до последних дней экспедиции.
Одной из основных работ в эти дни была прокладка телефонного кабеля до Приюта Девяти. Приют Девяти — в ¼ километра от домика ОПТЭ. Там помещается метеорологическая станция, в которой живут трое зимовщиков, круглый год остающихся на Эльбрусе. Станция расположена на довольно отлогом месте и много месяцев в году подвергается ярости ледяных ветров Эльбруса. Это маленький домик обтекаемой формы, прилепившийся к кучке голых скал, темнеющих на бесконечной снеговой равнине. Прокладкой кабеля занимались наши связисты, но все им помогали. Каждый день рано утром они уходили на ледник Азау с катушкой провода, которую они несли в руках и постепенно разматывали. Для экономии провода они клали его по прямой линии, влезая на ледяные скалы и пробираясь через трещины. Много труда и опасных приключений доставляла эта работа. Когда однажды они закладывали провод под огромный камень, он вдруг тронулся с места и вместе с человеком, стоящим на камне, скатился, в огромную, полную воды ледяную трещину. Связист не растерялся, выскочил на лед, тут же выжал свою одежду, и так как на небе стояло палящее солнце, то он спокойно продолжал свою работу в одних трусиках. Работа продвигалась быстро, и дня через три мы уже имели непрерывную телефонную связь от селения Теченскол (ниже Терскола) до Приюта Девяти и ежедневно разговаривали с товарищами.
На вершину
Девятого августа из лагеря Кругозор вышла наверх в качестве передовиков наша альпийская группа с заданием: основать на Приюте Девяти лагерь экспедиции и взойти на вершины Эльбруса, подробно выяснив условия восхождения, а также жизни и работы в высокогорных точках. Обычно с Кругозора на Приют Девяти выходят рано утром, как только светает. Подъем продолжается, смотря по погоде и тренировке ходоков, от трех до шести часов. Рано утром снег бывает крепким, идти легко и прохладно. Часам к одиннадцати солнце припекает очень сильно, идущие обливаются потом. Кроме того снег «раскисает» и нога проваливается по щиколотку или по колено. Наш первый выход к вершине ознаменовался неудачей. Караван ишаков вышел не в четыре часа, как было условлено с проводниками, а только в восемь. В назначенное время ишаков на месте не было. Ночевавшие с нами проводники, смущенно разводя руками, объясняли, что ишаки, не спрося хозяев, ушли «гулять» в долину Азау. В поисках ишаков и было потеряно драгоценное время.
Длинной цепочкой растянулись по снеговым склонам десять человек и караван ишаков, везших консервы, сухари и другие продукты и палатки. Я с четырьмя товарищами ушли довольно далеко вперед. Перед нами раскрылась восхитительная картина. Огромные ледяные массивы Азау громоздились со всех сторон. Впереди расстилались пологие снеговые склоны, сверкающие ослепительным снегом, вдали в голубой лазури тонули обе вершины Эльбруса, прямо к ним мы и направились. При выходе на снеговое поле мы надели горные очки и марлевые маски. Лица приходилось все время смазывать кремом, но несмотря на все предосторожности, почти у всех были обожжены лица, потресканы губы и слезала кожа с носа. Увлекшись ходьбой, мы с одним из проводников-балкарцев быстро шагали вперед и вверх по направлению к Приюту Девяти, оставив далеко позади ишаков и остальных пять товарищей. Идти было нетрудно, горной болезни не было и следа. Через 4,5 часа мы увидели на снежном фоне гряды черных острых скал, к которым прижался маленький деревянный домик, — это был приют ОПТЭ; недалеко от него виднелась другая гряда скал и еще маленький домик — это и была метеорологическая станция. На станции мы были гостеприимно встречены начальником станции т. Корзуном. Этому горному отшельнику всего лишь 21 год, но уже два года он живет на станции. Нам согрели на примусе кипяток и угостили кофе. Вода кипит на Приюте при 85° и кофе всегда имел там недоваренный вкус. Отдыхая на станции, попивая кофе и чай с клюквенным экстрактом, наслаждаясь огромной панорамой гор и замечательным сочетанием снега и лазури, мы искали глазами своих товарищей. Их все не было. Прошло уже пять часов со времени нашего прибытия на станцию, а они не приходили. Мы начали беспокоиться и пошли навстречу. Однако через несколько десятков саженей мы увидели трех наших товарищей, поднимавшихся навстречу нам, но без ишаков. Оказывается, с отставшей частью группы произошло следующее. Снег размяк, и ишаки стали глубоко проваливаться. То и дело они вязли по брюхо, и их приходилось с криками и побоями за уши и за хвост вытаскивать снова на твердое место, но вскоре несчастные животные снова проваливались. Так прошло довольно много времени; потом набежал густой туман, повалил снег. Наконец Яковлев решил выгрузить с ишаков все вещи и сложить их прямо на снег, оставив около них двух человек в шустровской палатке. Ишаков отправили вниз на Кругозор, а остальные товарищи поднялись наверх. Мы все сочувствовали бедным «сторожам», оставшимся в буран и вьюгу посреди снеговых полей, но помочь им было трудно. О переноске вещей нечего было и думать — так сильно вязли в снегу ноги. Весь этот день мы провели в домике станции, болтая на всякие темы и попивая кофе. Так как палатки с нами не было, то все улеглись на полу в трех крошечных каютках станции.
Следующий день был холодным и туманным — один из длинной вереницы плохих дней, которые потом потянулись. Нужно было выручать товарищей. Надев резиновые плащи, мы отправились к ним. К нашему великому удивлению, сторожа, которых мы так жалели и порывались сменить, чувствовали себя в шустровской палатке превосходно. Эта палатка приспособлена специально к высокогорным условиям. Это небольшая продолговатая резиновая коробка, которая с крайних двух концов подпирается ледорубами и может привязываться веревками просто к камням и скалам. Благодаря обтекаемой форме ей не грозит опасность быть сорванной ветром. Расставив палатку, они положили на дно полушубки, забрались в спальные мешки, спали или лежали там, грызя печение и беседуя под вой ветра и шорох снега. Они как будто были огорчены нашим приходом и жалели, что их «лагерь» ликвидируется. Взвалив себе на плечи большую часть груза, мы отправились на Приют Девяти, который находился недалеко от импровизированного лагеря. Идти было трудно, медленным горным шагом мы поплелись к Приюту. Еще одна вылазка — и наш импровизированный лагерь был ликвидирован. Вскоре около Приюта выросли наши палатки, в которых разместились те, которым было тесно. В шустровскую палатку перешел жить и я.
Мне там очень нравилось. Сидеть в ней можно было с большим трудом, она могла служить только для лежания. Я клал на дно ее полушубок, затем спальный мешок, сверху еще полушубок. В самую холодную ночь там так тепло и хорошо, что можно спать голым. Кстати, наши мешки были сделаны на славу, по специальному заказу: длинные, широкие, из двойного стеганого чехла, набитого гусиным пухом. Внутрь чехла закладывалась простыня, также имеющая форму мешка. Наружный резиновый мешок предохранял от сырости.
Во время буранов палатку совершенно заносило снегом; крыша ее от тяжести снега проваливалась внутрь и начинала придавливать людей. Приходилось, несмотря на холод, вылезать наружу и сгребать снег с крыши палатки. Между прочим, через несколько дней с этой палаткой произошла катастрофа. Я по делам на несколько дней отлучился из лагеря. Один из дней выдался очень жаркий, снег начал сильно таять, и в палатку натекла масса воды, покрыв ее дно на добрых два вершка. Ночью вода замерзла и потом из-за холодной погоды несколько дней уже не оттаивала: палатка и лежавший в ней полушубок были закованы в толстую ледяную кору.
Устроившись на Приюте Девяти, разбив палатки, организовав продовольственный склад, мы должны были двинуться наверх, для подготовки самого высокого лагеря — седловины — и для восхождения на Эльбрус. Ни в первый, ни во второй день нам сделать этого не удалось — стояли туманы, по ночам бушевали ветры, и т. Корзун, который должен был быть нашим проводником, категорически настаивал на том, чтобы подождать лучшей погоды. Нам удалось начать восхождение только через четыре дня. Эти дни прошли в хозяйственной и организационной возне. Прокладывали телефонный кабель наверх, к седловине. Мы устраивали вечера воспоминаний, джаз-банд. Яковлев рассказывал о своей зимовке на Эльбрусе. Говорили на политические темы. Но всех мучило нетерпение, и мы беспрестанно вылезали из палатки, безнадежно всматриваясь в туман, окутавший вершины.
К концу четвертого дня барометр станции начал быстро подниматься. Корзун предсказал морозную ясную ночь. В веселом, радостном возбуждении мы готовились к выходу, который был назначен на час ночи. Примеряли и подвязывали к ботинкам «кошки», мазали ботинки рыбьим жиром. Наши физики изобрели свой рецепт пропитки ботинок, оказавшийся очень хорошим. Они расплавляли парафин, смешивали его с бензином и затем ботинки обмазывали этой массой. Пропарафиненные ботинки делались потом абсолютно непроницаемыми для воды.
Кошки — это длинные железные шипы по вершку каждый; они соединены железными кольцами и привязываются к ногам ремнями или фитилями, наподобие того, как привязываются коньки. Их значение при высокогорном восхождении чрезвычайно велико. Если идти приходится по фирну или твердому, смерзшемуся снегу, то кошки незаменимы. Вы с размаха ставите ногу с кошкой на снег, и как бы круто ни поднимался склон, нога стоит, как вкопанная. По мягкому льду кошки тоже цепляются хорошо. Мало помощи от них только в том случае, если под ногами совсем мягкий снег, в котором нога бессильно вязнет. В час ночи дежурный разбудил нас, и мы вылезли из палаток. Стояла чудесная ночь. В небе ни облачка; крупные звезды горели и переливались. Погода морозная, дул свежий ветер. Снег сразу слегся и покрепчал. Мы быстро оделись, надели на спину рюкзаки и отправились в домик выпить перед уходом горячего чая и кофе. В рюкзаках у нас находились носки, спальные мешки и запасы еды на два дня. План у нас был такой; взойти на восточную вершину, затем переночевать в домике на седловине и на следующий день взойти на западную вершину.
Медленным шагом мы отправились наверх. Взошла луна, бесчисленные горные вершины выстроились напротив Эльбруса необозримой стеной. Многие из них были уже значительно ниже нас. При высокогорных подъемах главное условие успеxa — это правильно взятые темпы. Если неопытный проводник начинает вести слишком быстро, люди сразу выдыхаются, у них начинается горная болезнь и восхождение кончается неудачей. Мы с самого начала взяли ровный медленный темп, при котором люди могут шагать часами, совершенно не уставая. Метров на 400 выше Приюта Девяти находится еще одна гряда голых скал, так называемые камни Пастухова. Пастухов был военным топографом, составившим первую карту Эльбруса и впервые поднявшийся на его западную вершину. Этот смелый турист на высотах Эльбруса страдал жесточайшей горной болезнью, и проводники по его просьбе сносили его тогда вниз на эти камни, на которых он и отлеживался.
Одеты мы были в сущности легко. На каждом две пары белья, шерстяной свитер, юнгштурмовка и резиновый плащ. Плащи сделаны из батиста, пропитанного резиной. Несмотря на непрочность (она рвалась очень легко), ткань была совершенно непроницаема не только для воды, но и для ветра. Поэтому его резкие ледяные порывы нас мало беспокоили. Опустив капюшоны и застегнувшись на все пуговицы, мы не страдали от холода. Главная опасность была со стороны ног. Отморожение ног — самая грозная опасность для туристов, поднимающихся на Эльбрус. Особенно легко отморозить ноги в том случае, если промокли ботинки. Тогда при холодной погоде это оказывается почти неминуемым.
Дойдя до камней Пастухова, мы сделали остановку и присели в самых разнообразных позах за скалами, в ямках—везде, где можно укрыться от дико свистящего ветра, который, казалось, хотел сорвать с плеч головы.
Двум товарищам, жаловавшимся на то, что у них озябли ноги, приказали разуться. У одного из них — т. Кравченко, нашего помощника начхоза, ноги оказались отмороженными, и мы все по-очереди принялись растирать их спиртом. Вскоре ноги приобрели чувствительность, и Яковлев приказал Кравченко отправиться вниз. Кравченко, однако, запротестовал и начал упрашивать взять его наверх, уверяя, что теперь все в порядке и ничего не случится. Другой товарищ, наш механик Рейнов, пальцы которого тоже были тронуты, благоразумно отправился вниз. Закончив возню с Кравченко и съев по яблоку,— зашагали дальше. Из-за вершины вышел и высоко поднялся Орион, небо побледнело, начал развертываться великолепный восход: небо над горизонтом постепенно проходило все оттенки — от бледно лимонного до кроваво красного. Наконец брызнули и распростерлись по синему, сумеречному снегу первые золотые пятна. Мы увидели необыкновенное зрелище, о котором я слышал в Ленинграде, но считал его вымыслом,— мы увидели на небе тень Эльбруса. Эльбрус так громаден, что возвышается над всеми остальными горами, подавляя их. Когда восходит солнце, на небе появляется со стороны, противоположной солнцу огромный темно-синий конус тени Эльбруса; по мере того как солнце поднимается вверх, конус садится все ниже и ниже и наконец распростирается по земле, делаясь все короче и короче, как это бывает с обыкновенными земными тенями. Потом в каждый ясный день на Приюте мы могли видеть тень Эльбруса не только во время восхода солнца, но и заката, тогда тень появляется с противоположной солнцу стороны.
Мы внимательно наблюдали за собой и своими товарищами, ожидая симптомов горной болезни; однако все держались молодцами, чувствовалась лишь легкая головная боль или давление в висках, почти все шли совершенно бодро. К восьми утра мы дошли до седловины Эльбруса. Подъем на восточную вершину обыкновенно делают не в лоб, т. е. не со стороны Приюта Девяти, потому что там склон довольно крутой, а сначала идут некоторое время вдоль по седловине, где начинаются более пологие склоны, и по ним начинают восхождение.
В глубине седловины, на расстоянии, примерно, 1,5—2 километров от начала ее, мы увидели домик ОПТЭ, построенный только в этом году. Он казался маленьким, как спичечная коробка. После нашего выхода на седловину Кравченко снова стал жаловаться на отмороженные ноги, и Яковлев приказал ему немедленно отправиться в домик и там ожидать нас. На этот раз он послушался и отправился в домик, а мы сняли со спин рюкзаки, сложили их кучкой и сели на них отдыхать, готовясь к последнему этапу нашего подъема. От седловины до вершины нужно преодолеть 300 метров высоты. Эти 300 метров и являются самыми трудными. Недаром альпинисты говорят: «Считай оставшееся расстояние не по тому, сколько ты прошел, а по тому, сколько тебе осталось». Последние десятки метров зачастую требуют больше напряжения сил и воли, чем весь предшествовавший подъем. Восточная вершина, на которую мы поднимались, представляет правильный полукруглый холм. То место, по которому мы шли, было покрыто довольно невысоким слоем слабого снега, в котором ноги увязали по колени. Кошки здесь не помогали, они сразу проваливались в снег и глухо стукались о камень. Поднимались медленно, цепочкой.
Перед вами покачивается спина идущего впереди товарища и мелькают его ноги. Разговоры и шутки запрещены: через каждые два шага — остановка для успокоения дыхания. Как мы все убедились, именно такой режим является правильным. Вместо того чтобы идти 10—15 минут, и потом отдыхать, мы приучились делать маленькие паузы через каждые два шага,— таким образом получается отдых, непрерывно растянутый на все время ходьбы. Так мы шли, бывало, по десятку часов, не испытывая особой усталости. Чем выше поднимались, тем длительнее были паузы, тем прерывистее делалось дыхание. У многих глаза стали мутными. На лицах выстудил пот. Плащи давно сняты и скатаны через плечо. Страдали уже не от холода, а от палящих лучей солнца, которое сильно припекало. Многие начинали останавливаться. Вот подана команда: идти по отдельности, как каждому удобней. Вершина казалась уже совсем близкой, на расстоянии каких-нибудь 20—30 шагов. Однако это был обычный горный обман зрения. Вершина оказывалась гораздо дальше. То, что мы принимали за вершину, — просто крутое место склона, за которым возникал новый склон, и так — до бесконечности. Наконец, перед нами открылась маленькая, но выпуклая возвышенность. На этот раз, несомненно, вершина. Мы рванулись к ней, но большая часть товарищей остановилась, лишившись сил. Я выбрал пологий склон, хотя и ведший окольной дорогой, и зашагал по нему, напрягая последние силы. Остальные направились в лоб, желая сэкономить расстояние. Из последних сил я прибавил шагу и через несколько минут первый выбрался наверх. Мой расчет оказался верным. Остальные, шедшие по более крутому склону, ежеминутно останавливались, и вылезли наверх минут через десять после меня.
Что я увидел сверху?
Вокруг расстилались бесконечные гряды хребтов, как валы моря во время прибоя. На горизонте они терялись в облаках. С западной стороны часть горизонта заслоняла западная вершина (она выше восточной на 30 метров). Самая вершина оказалась огромным снежным полем, покрытым сугробами и похожим, как выразился один из наших, на Пензенскую губернию зимой. Ветер на вершине бушевал с бешеной силой. Минутами казалось, что сейчас он подхватит и унесет нас, как пушинки. С восточной стороны перед нами открывался старый, потухший кратер Эльбруса. В отличие от других гор Кавказа, которые имеют складчатое происхождение, Эльбрус — потухший вулкан. Породы, покрывающие его склоны, — остывшие лавы. Потухший кратер на восточной вершине представляет собой чудовищную лавовую массу причудливой формы, оканчивающуюся, примерно, на 1,5 километра от высшей точки вершины. Масса эта обнажена от снега и состоит из разноцветных лав. На снежном фоне она казалась врубелевской картиной, написанной огромными цветными мазками на белоснежном холсте.
Окоченелые, замученные, мы выбрались наверх и собрались на перекличку. Однако Абрамович, наш кинооператор, готовил нам новую пытку. Расставив на штатив свой походный аппаратик «кинамо», он приказал нам сойти вниз и с «бодрыми радостными лицами» выбежать на объектив. Мы с ворчанием спустились вниз и, скроив жалкие гримасы, долженствующие изображать радостные улыбки, снова вылезли на вершину. Яковлев по-очереди называл наши фамилии, и каждый из нас, эффектным жестом бросая руку с ледорубом на объектив аппарата, отвечал: «Есть!» Дальше нужно было по-туристскому обычаю оставить записку о своем пребывании на Эльбрусе. На каждой вершине обычно стоит маленький, наскоро сложенный турш, т, е. куча камней, в котором запрятана какая-нибудь коробка, обычно пустая консервная банка. В эту коробку поднимающиеся туристы кладут записки со сведениями о своем восхождении, а записки, оставленные раньше и хранящиеся в банке, уносят вниз и передают в органы ОПТЭ. Написав записку о своем восхождении, мы тронулись вниз, окинув прощальным взглядом величавый и угрюмый пейзаж.
Подгоняемые пронзительным ветром, мы отправились вниз. Было уже два часа дня; мы шли непрерывно 13 часов, и усталость сильно давала себя чувствовать: ноги дрожали, и спуск занял неожиданно много времени. Собравшись возле оставленной кучки наших рюкзаков, мы достали изюм, консервы и галеты. Странное дело — есть никому не хотелось, еда была даже противна. Зато всех сильно тянуло к острым вкусовым ощущениям. С жадностью поедался лук, чеснок, лимонная кислота, клюквенный экстракт.
Отдохнув немного, мы надели рюкзаки и отправились в домик на седловине. Полупудовые рюкзаки казались громадным грузом, они буквально пригибали к земле. Домик, казалось, рукой подать. Поэтому мы пошли к нему полным ходом, рассчитывая покрыть это расстояние в какие-нибудь 10—15 минут. Но тут и сказалась та громадная высота, на которой мы находились: вместо 10 минут мы шли до домика 1,5—2 часа, причем все измучились и вымотались в конец. Именно этот последний километр по седловине окончательно отнял у нас силы.
Спасение Кравченко
Домик ОПТЭ утопал в сугробах. Он представляет собой хижину, покрытую фанерой и рассчитанную на отдых в несколько часов, а отнюдь не на долгое пребывание. Внутри его — нары человек на восемь, стол и несколько стульев. Там были также керосиновые печки и несколько примусов, но все они не действовали. В домике было шумно, тесно и дымно, он битком набит туристами. В этот день народу поднималось много. Многие, отсиживавшиеся от дурной погоды, пошли на вершину, но холод и горная болезнь заставили большую часть из них вернуться в домик на отдых. День был настолько холодный, что случаев отмораживания было особенно много. Многие из туристов жестоко страдали от горной болезни. С отчаянной головной болью, мучимые рвотой, они лежали на нарах, набитых до отказа, некоторые расположились прямо на полу. В щели между листами фанеры в домик нанесло целые сугробы снега, и они заполнили пространство под нарами. Здесь я позволю себе несколько критических замечаний, касающихся работы ОПТЭ. Оно объявило Эльбрус учебной горой и в большом количестве организует массовые походы и экскурсии на его вершину. Это очень хорошо. Но плохо то, что походы эти проводятся совершенно неорганизованно; часто без всякого медицинского осмотра и отбора, без всякой предварительной тренировки людей. В результате, большинство туристов идет на Эльбрус, выбиваясь из сил, перегружает сердце, доходит наверх в разбитом, иногда полусознательном состоянии; и очень многие не могут подняться дальше седловины. Вместо физической закалки люди нередко подрывают свое здоровье, а если им и удается залезть на вершину, то часто слишком дорогой ценой.
Из этого нужно сделать тот вывод, что походы нужно тщательно подготавливать, проводить строгий медицинский осмотр и обязательную предварительную тренировку туристов.
В самом отчаянном положении оказался наш Кравченко. Когда мы вошли в дом, он сидел на нарах с совершенно отмороженными ногами. Ноги до ступней почернели, и так как он без нас растирал их снегом, то кожа на пальцах сошла, мясо было обнажено, и во многих местах успели вздуться большие водяные волдыри. Несчастный чувствовал страшную боль, мучился, беспокоясь за участь своих ног. Бывший в составе нашей группы доктор Владимиров констатировал у него отморожение второй степени, смазал ему ноги вазелином, забинтовал марлей из аварийных санитарных пакетов, которые у всех нас были. Это все, что он мог сделать здесь, на месте. Его заключение было, что Кравченко нужно немедленно отправить в больницу в Нальчик, промедление с больничным лечением создавало прямую угрозу для ног. Однако отправить Кравченко вниз сейчас же было невозможно. Мы сами физически были совершенно измучены. Снаружи свистел ледяной ветер, солнце садилось за горы, сгущался туман. Нужно ждать утра. Мы стали располагаться ко сну. На полу домика постелили макинтоши, положили на них спальные мешки, поели сухарей с чаем. Чай кипятили прямо в кружках, на банках с твердым спиртом. Между прочим, на седловине чай кипит уже при 75° и почти не горяч, и хотя в домике царил лютый холод, нам приходилось довольствоваться теплой водицей, обильно сдобренной клюквенным экстрактом. Под вой и свист метели мы крепко заснули.
На следующее утро мы встали около восьми часов. Многие чувствовали себя скверно; радиста т. Тиманова захватил жестокий припадок горной болезни. С почерневшим лицом, осунувшийся, страдая сильными приступами рвоты, он лежал на нарах без сил. Другие жаловались на давление в висках, головную боль и общую слабость. При таких условиях не приходилось и думать о западной вершине. Нужно было немедленно отправлять людей вниз, пока они не пришли в негодность. Я, к своему удивлению, чувствовал себя бодрым и крепким, хотя в горах бывал мало, спортом не занимался и как физкультурник имел репутацию «шляпы». Вскипятив бесчисленное количество, кружек с водой, наши собрались и в десять часов зашагали вниз, растянувшись по узкой тропинке. Зеленые плащи яркими пятнами выделялись на голубом снегу. При больном Кравченко были оставлены я и член нашей экспедиции, немецкий специалист т. Кронгейм.
Этот день, проведенный мной в домике, был еще богаче впечатлениями. Снизу пришла большая группа работников просвещения и остановилась здесь на передышку. Вследствие отсутствия тренировки и медицинского отбора большая часть участников чувствовала себя очень скверно: они едва дошли до домика, с дрожащими коленями и сильной головной болью. Из сравнительно большого числа участников только пять человек отправились на вершину, остальные в полусознательном состоянии улеглись на пол. Особенно скверно себя чувствовали женщины.
Три молодых здоровых парня — уральские рабочие с машиностроительного завода, — пришедшие вчера вечером, окончательно разболелись. О подъеме не могло и быть и речи; у них не было сил сойти даже вниз. С мутными глазами, пошатываясь как пьяные, они направились вниз. Неизвестно, что с ними случилось бы, если бы в домике не оказался известный альпинист т. Харлампиев, который привязал ребят на веревку и собственноручно потащил вниз, то поддерживая под руку, то подталкивая в спину.
Весь день в домике толкались туристы, обогреваясь, отдыхая и приготовляясь к подъему. Взойти удалось сравнительно немногим, большая часть, не заходя на вершину, отправилась вниз. Около пяти часов вечера домишко почти опустел, туристов осталось совсем немного. В это время снизу явился инструктор ОПТЭ т. Малеинов с распоряжением Яковлева: немедленно отправить Кравченко вниз. Погода снова сильно испортилась, подул сильный ветер, понеслась поземка, опустился густой молочный туман. Второй инструктор ОПТЭ т. Гусак сомневался — возможно ли идти в такую погоду, но рассуждать не приходилось. Взяли пару лыж, прибили поперек несколько толстых досок, на это сооружение сверху набили листы фанеры, оторванные нами от стен домика. К четырем концам импровизированных саней и к середине полозьев привязали шесть длинных веревок. Кравченко замотали ноги одеялами, положили в меховой спальный мешок, затем в наш экспедиционный мешок из гусиного пуха и привязали его к саням. Затем мы обвязались санными веревками и тронулись. От домика до седловины нужно было пройти 1,5 километра с небольшим уклоном вверх. Эта дорога была невыносимо тяжелой. Приходилось напрягаться из последних сил; ноги на каждом шагу проваливались до колен и выше, сани подвигались рывками, мы ежеминутно спотыкались и падали в снег.
Санки с Кравченко представляли жуткое зрелище. Дорога шла вдоль откоса, поперек линии склона, и поэтому сани становились торчком; казалось, что вот-вот они рухнут вниз. Привязанный Кравченко нестерпимо страдал от давления веревок. Он кричал от невыносимой боли, просил развязать его, бросить вниз или пристрелить, уверяя, что он не может больше ни минуты выносить этой пытки. Его крики мучили нас не меньше, чем физическое напряжение. Меня поразила та заботливость и нежность, с которой руководители спасательной операции тт. Малеинов и Гусак, а также помогавшие нам туристы относились к совершенно незнакомому им Кравченко. Как маленького ребенка, они уговаривали его потерпеть. Когда мы выбрались из седловины, дорога круто пошла вниз, сани тащить больше не приходилось, наоборот их страшно разносило, и нам приходилось, упираясь ногами, удерживать их. Напряжение было не меньшее, но утешало то, что сани подвигались быстро. Я хотел подбодрить людей, развеселить их какой-нибудь шуткой, но губы шевелились беззвучно, и голоса не было.
Во время нашей дороги; в небе пылал огромный, изумительно прекрасный горный закат.
После камней Пастухова т. Малеинов освободил от лямки двух наиболее утомленных; должен сознаться, что в их числе был и я. В это время на нас опустилась густая, молочно-белая туча. В ней поминутно вспыхивали молнии, казалось, зажигавшие всю тучу розовым огнем. Раздавалось глухое слабое ворчанье грома. Товарищ, шедший в нескольких шагах, был виден с трудом; дорогу мы потеряли. Однако от Приюта Девяти уже доносился вой сирены, которая давала нам направление. Через три часа после выхода наши сани подкатили к Приюту Девяти.
На другой день мы на тех же санях повезли Кравченко ниже, на Кругозор. На краю кромки льда, у начала морены, его ждала лошадь. В тот же день вечером он был уже в Нальчике. Доктора усиленно взялись за его лечение, но бедняга Кравченко все-таки лишился пальцев на ногах.
В снежном плену
Через день разыгрался второй драматический случай, который мог кончиться гораздо хуже. Один из руководящих биологов, доктор Жихарев, со своим помошником Катченковым отправились из Приюта Девяти на седловину для опытов с солнечным излучением. Едва они успели дойти до домика, как поднялась метель. Домик зашатался под резкими порывами налетавшего ветра, облака снега застлали все кругом. О том, чтобы идти назад, не могло быть и речи. Жихарев и Катченков решили переждать непогоду, хотя с ними не было ни продовольствия, ни теплой одежды, на обоих они захватили (и то осторожности ради) один спальный мешок. Буря продолжала бушевать; наступил вечер. Они залезли оба в мешок и кое-как провели ночь, согревая друг друга. В сквозные щели дверей и окон в домик нанесло сугробы снега.
На другой день погода стала еще хуже. Жихарев и Катченков вышли из домика и увидели, что море тумана застлало все внизу, но над головой небо прояснилось, и была видна вершина. Они решили подняться на вершину, но не успели сделать и ста шагов, как туман снова нагнал их; с большим трудом они вернулись в хижину.
Вьюга бушевала и неистовствовала четверо суток без перерыва. Почти без еды, без керосина, заносимые снегом, советские ученые провели эти дни, не только не потеряв присутствия духа, но непрерывно занимаясь научной работой. Они регулярно вели наблюдения друг над другом, а когда появлялось солнце — над солнцем, и собрали ценнейший научный материал. Однако когда пошли пятые сутки и стало ясно, что они рискуют совсем ослабеть и замерзнуть, отправились вниз. Вышли они в пять часов утра. Вскоре погода прояснилась, туман исчез, они бодро зашагали в лагерь. Однако здесь их ждала новая опасность. Для подъема на вершину, проходима только довольно узкая полоска склона. По ее бокам непроходимые места, в частности, знаменитый «котел», т. е. огромный обрыв, пересеченный бездонными ледяными трещинами. Не зная дороги, наши товарищи решили спускаться прямо вниз и, как оказалось после, пошли прямо на котел, т. е. к неминуемой гибели.
Однако их товарищи на Приюте Девяти не дремали. Все эти дни выделенный начальником экспедиции спасательный отряд рвался наверх. Тов. Корзун, проводник отряда, запрещал идти, потому что среди метели и вьюги совершенно нельзя было разобрать дорогу, не говоря уже о том, что мороз и ветер леденили, не давали возможности идти. Однако на пятую ночь Яковлев отдал приказ выступить несмотря ни на какую погоду. Отважная горсточка из шести человек во главе с самим Яковлевым вышла в час ночи; шли, связавшись веревками. Стояла безлунная ночь, снег слепил глаза, ветер валил с ног. Направление дороги определяли так: ставили ледоруб и смотрели, в какую сторону он упадет, эта сторона и принималась за наибольшую крутизну склона, в этом направлении и шла группа. Сам Корзун предупредил, что он никакой ответственности за исход операции на себя не берет, указывая, что он сам в первый раз идет в такую ужасную погоду. Через несколько часов внезапно, как это всегда бывает на Эльбрусе, кончился и снег, и туман, и вьюга. Нступила морозная ясная погода с прекрасной видимостью. И тогда спасаемые первые заметили своих спасателей и подали знак. Обе группы оказались на расстоянии двух километров друг oт друга, причем спасаемые были уже значительно ниже, направляясь прямо на «котел». Разумеется их немедленно вывели на правильную дорогу и благополучно отвели вниз, ослабевших, дрожащих от усталости, но невредимых. Никаких особых внешних эффектов в поведении товарищей Жихарева и Каменкова не было. Но если учесть, что они все время занимались научными наблюдениями и вели дневник, то нельзя не признать, что они проявили такое спокойствие, мужество и выдержку, которым каждый может позавидовать.
На западную вершину
26 августа состоялось второе восхождение нашей альпийской группы, на этот раз уже на западную вершину. Западная вершина значительно менее доступна, чем восточная. Склоны ее гораздо круче и обрывистее. В этом году она была завалена пластами снега, в то время как путь на восточную вершину вел по пологим каменистым осыпям. Кроме того, западная вершина выше на 30 метров, а на таких больших высотах эти 30 метров уже имеют некоторое значение. Нам говорили с нескольких сторон, что западная вершина неинтересна, оттуда нет эффектных видов и т. д. За последние годы посещаемость западной вершины резко упала, за это лето на нее почти никто не поднимался. Мы отправились группой в пять человек, причем потащили за собой и нашего кинооператора т. Абрамовича, который отчаянно упирался, заявляя, что он не дойдет, что ему не дотащить свою «кинамо», что западная вершина неинтересный объект и т. п. Нам удалось добиться своего, сыграв на его самолюбии. Мы без конца рисовали перед ним тот авторитет, то высокое реноме, которым он будет пользоваться в качестве человека, впервые проделавшего киносъемку на обеих вершинах Эльбруса. Перед этими аргументами он сдался.
Одеты мы были по-прежнему в юнгштурмовки и резиновые плащи, но на ноги надели валенки с кошками. Стояла ясная, очень морозная ночь.
В медленном ровном темпе, экономя силы, мы добрались до седловины и направились вдоль нее. Отдохнули с полчаса в домике, напились чаю, поели шоколаду. Подкрепились, тронулись дальше. Вскоре за домиком мы стали подниматься на склон. Снег был твердый, слежавшийся, кошки вонзались в белый гладкий пласт, ноги становились твердо. Склон становился все круче. Нам предстояло взять 360 метров высоты. Благодаря кошкам, мы бодро шагали вверх. Вскоре склон стал через чур крутым; начали рубить ступеньки; медленно, осторожно, ступенька, за ступенькой поднимались. Жутко было смотреть себе под ноги, казалось невероятным, что только что влезли по такой крутизне. Наконец, мы добрались до точки, где предполагали вершину, но, как это всегда бывает, за ней открывалось плато, на нем — новый склон и т. д. Благодаря спокойному, ровному темпу, мы чувствовали себя бодро, горной болезни не было; мы искали глазами альпеншток, который, как нам говорили, был несколько лет назад водружен т. Крыленко. Вот перед нами открылась большая поляна, вдали нее высокий круглый пик, на котором торчал альпеншток, казавшийся громадным, как телефонный столб. С северной стороны мы уже видели огромные перспективы на Северный Кавказ. Горы круто и резко обрывались, переходя в низкое всхолмление, перерезанное глубокими узкими долинами, по которым мчались белые от пены горные реки. С южной же стороны перед нами встала огромная стена хребта, вдали которого, выстроившись, словно солдаты, стояли одна за другой гигантские ледяные вершины. Мы решили хорошенько отдохнуть, перед тем как взбираться на последний пик. Разостлали на снегу плащи, улеглись на них, болтали, жуя шоколад и яблоки. Солнце пригрело, несмотря на сильный мороз. Наконец, тронулись дальше, и здесь выяснилось очень забавное обстоятельство: близлежащие предметы проектировались на далекий пейзаж, и поэтому вследствие обмана зрения далекие предметы казались нам близкими, а близкие — далекими. Нам казалось, что перед нами высокий пик, до которого нужно идти 1,5—2 километра, на самом же деле это был крохотный холмик и до него было не больше нескольких минут ходьбы. Через пять минут мы были уже на вершине и уселись у знаменитого альпенштока, забавляясь этим комичным инцидентом. Мы снова постлали плащи и уселись в удобных позах, наслаждаясь неповторимым зрелищем, которое открылось перед нами. На юге виднелась голубая полоса Черного моря, сливавшаяся с горизонтом. Арарат стоял на горизонте, как огромный шатер, отливающий зелеными ледяными тонами. Под прямым углом к нему, на горизонте, виднелся Казбек. Поднимаясь над остальными горами огромным гигантским конусом, он стоял на равнине, одетый до половины в толстую снежную шапку. На горизонте ни клочка тумана, воздух абсолютно прозрачен. Горные хребты, как морские валы, бежали один за другим старые альпинисты, издав крик восторга, искали и разглядывали знакомые вершины: Белалакаю, Ушбу, Безенчейскую стену. Почти весь Кавказ был виден, как на ладони. Наш кинооператор, забыв все на свете, крутил ручку своей «кинамо», снимая эту неповторимую панораму. Обычно на вершинах Эльбруса туристам удается оставаться не больше нескольких минут — так мучает их мороз, ветер и усталость. Однако мы просидели больше часа, наслаждаясь теплом, светом и покоем.
Через несколько дней, однако, другая группа из нашей экспедиции оставила позади наши успехи, поставив новый рекорд. Они вышли в двенадцать часов ночи на вершину и в десять утра были уже там. Самочувствие участников было так хорошо, что пятеро, наиболее крепкие, в тот же день отправились и на западную вершину; спустились на седловину, успешно поднялись на западную вершину по оставленным нами следам и к шести часам дня благополучно вернулись на Приют Девяти.
Последние дни
После двенадцатидневного перерыва я спустился, из верхних лагерей на Кругозор. Я застал там образцовый порядок, дисциплину. В группе шла напористая, хорошая работа. Оптики подтянулись и в последние дни дружной работой ликвидировали прорыв. Несмотря на сидячий образ жизни, им удалось дождаться трех-четырех вечеров, когда густой и спокойный туман окутывал их лагерь. Этих вечеров оказалось вполне достаточно для того, чтобы получить исчерпывающие ответы на вопросы о структуре тумана.
В один из таких вечеров я провел несколько часов в их маленьком городке из зеленых палаток, спрятавшихся под огромными голыми скалами. В молочном тумане тускло сияли прожектора. Вокруг них легко дрожали концентрические, радужные круги. Ширина этих кругов и их яркость как раз и указывала на размеры капель тумана. Оптики определяли структуру тумана одновременно несколькими методами в целях взаимного контроля. В частности, туман запускали в большую стеклянную банку, где он оседал так, что верхняя граница массы тумана, опускаясь книзу, была видна достаточно резко, чтобы за скоростью ее движения можно было следить с часами в руках. На глыбах гранита, под жидким дождем; в мелком густом тумане, странное впечатление производили точные приборы: фотоэлементы, гальванометры со своими зеркальными шкалами, тонкими блестящими стрелками. Глаза привыкли видеть эти приборы на лакированном столе лаборатории в футлярах, оберегаемые от всякой пылинки.
Так обстояло дело с «туманной» работой оптиков. Вторая их главная проблема — «солнечная» — была решена в отрицательном смысле. Инфракрасных лучей, длиной в 0,1 мм в солнечном излучении не удалось обнаружить самыми лучшими фотоэлементами, и данные классика экспериментальной оптики Рубенса подтвердились — «покрыть» Рубенса не удалось. Больше повезло С. Ф. Родионову, искавшему в излучении солнца ненайденные раньше короткие ультрафиолетовые лучи. На сконструированном в его лаборатории счетчике фотоэлектронов он обнаружил эти лучи. Только интенсивность их оказалась крайне малой, почему их и не находили с более грубыми приборами.
Август подходил к концу. Пора собираться домой. Научный план нашей экспедиции выполнен полностью, даже с превышением; по всем основным работам получен решительный и ясный ответ на поставленные вопросы. Кроме того, в активе экспедиции было несколько ярких, даже сенсационных научных открытий, например, работы Родионова и Ильи Франка по космическим лучам. Наша киногруппа засняла 3000 метров экспедиционной хроники, чудесных ландшафтов. В этом числе было много блестящих кусков, фильм обещал быть очень удачным. В вузах Москвы и Ленинграда 1 сентября начинался учебный год, доценты и профессора должны к этому числу быть на местах, чтобы выполнить директиву Наркомтяжпрома и не сорвать ни одной лекции.
Вот лагерь на Приюте Девяти быстро свернут и переброшен на Кругозор, мы всей массой двинулись вниз на Терскол, на знакомые, обжитые нами места в Баксанской долине. Буквально в один день на каменистой равнине вырос наш городок из 30 палаток, вытянутых ровными рядами в форме прямоугольного карэ. На площадке лагеря сделана электрическая проводка, и цепь электрических лампочек осветила наш городок.
На 29-е число Яковлев назначил товарищескую вечеринку с участием Альпиниады командиров РККА и наших проводников-балкарцев. В первые дни Альпиниада застала нас еще на Эльбрусе, и первые колонны красных командиров, штурмовавших вершину, совершили восхождение на наших глазах.
Вечеринка вышла очень удачной. За большим столом уселись гости из Альпиниады и проводники, делившие с нами все трудности и невзгоды экспедиции. Яковлев сделал отчетный доклад; в сжатой форме он дал характеристику полученных нами научных результатов, краткую оценку работы наших связистов, санчасти, снабжения, политчасти. Затем он приветствовал участников Альпиниады, указав, что в нашей стране научные работники и красные командиры являются членами одной общей семьи и делают общее дело. Красные командиры занимаются научной работой, и не только в стенах лабораторий и вузов. Самая организация и создание армии нового, небывалого типа представляет собой научную работу. С другой стороны, наши научные работники работают на оборону, на армию и они готовы в любую минуту встать в ее ряды.
Затем состоялся обильный ужин из всех яств, которые сумела достать наша хозчасть. Из спирта, который имелся в нашем распоряжении, был сварен ликер; начались песни и пляски. Проводники-балкарцы пели свои песни и плясали национальные танцы. Красные командиры принесли инструменты шумового оркестра, и залихватский джаз-банд долго оглашал Баксанскую долину.
На другой день многие из участников экспедиции отправились пешком в Сванетию и Теберду — по перевалам Кавказа. Остальные на машинах отравились в Нальчик.
