X.
Первое мая. —Международный пролетарский праздник на высоте 4250 м.
1 мая. Разбросанными кусками кумача загорались снежные вершины Кавказа: из-за серебристого облака, повисшего гигантской чайкой с тонкими распростертыми крыльями над пурпурным горизонтом, брызнули слепящие лучи майского солнца. Словно знамена, горели алым огнем высокие пики Кавказа. Обрамленные синью морозных теней легли яркие лучи солнца на Кавказский хребет.
Я проснулся от тишины и солнечного луча, осветившего мне лицо. Протянул руку и открыл форточку. Разгоняя остатки сна, под окном прошелестел порыв ветерка и, шаловливо откинув занавеску, ворвался в комнату.
Я приподнялся и взглянул в окно. Грудь наполнилась свежестью горного утра и радостью дня. За окном по-прежнему расстилались бескрайние снежные цепи. Меня ослепил отблеск солнца. Я перевел взгляд на письменный стол и медленно, как из тумана, из темноты стала вырисовываться четкая красная единица на календарном листке...
Начинался международный пролетарский праздник.
— Первое!..— вскрикнул я, разорвав тишину утра.
— Мая! — неожиданно ответил мне из другой каюты веселый голос Саши.
— Первое мая! — поразил нас обоих Гусев.
Будто сговорившись вскочили, шумя и разговаривая оделись и кинулись к выходу. Выбежали на снег и. растерянно остановились. Кругом было все по-прежнему: снег, лед, дикие, уходящие вдаль горные хребты, неприветливые скалистые черные громады и тишина, гнетущая, ничем не нарушаемая тишина.
Мы, жаждущие шума, музыки, человеческих голосов, грохота и перезвона оркестров, гула шагов и пропеллерной песни первомайского праздника, натолкнулись на ледяное безмолвие. Это безмолвие, было всегда, мы к нему привыкли, но сегодня эта картина нам показалась необычайно неприветливой.
Мы одни. Нас только трое в сердце этого ледяного безмолвия...
— Саша, — обратился я к Гусеву, поддавшись на минуту общему настроению, — а представь себе, что сейчас внизу.
— Что внизу? — он опустил голову и взгляд его упал на снег, на безрадостную, безжизненную белизну. —Внизу сейчас,— заговорил он мечтательно, — зеленеющие лужайки, осыпанные цветами. Внизу сейчас шелестящая под нежными порывами весеннего ветерка листва кудрявых деревьев... Внизу тепло, внизу... Ах! Что сейчас внизу!.. — он махнул рукой и тоскующим взглядом окинул лежащую под ногами залитую солнцем Грузию и Сванетию.
— Что внизу? — подхватил другой Саша. —Внизу сейчас грохочут празднично одетые улицы, многотысячные ликующие толпы. Краснее наших восходов горят знамена в руках радостных людей...
— Вон там, — и он указал на скрывающееся в туманной дымке Черноморское побережье, — недосягаемые нашим взорам гремят сейчас маем города, переплетаясь с музыкой, звенят песни, гремит весь мир, вся родная страна... Эх!..
Он перекосил лицо, сорвал свою меховую шапку вместе с рукавицами, поднял ее над головой и швырнул в снег. Я понял, что так продолжать нельзя.
— Ребятки! — и я сделал очень веселое лицо. — Да нам ли, покорители зимнего Эльбруса, в уныние впадать в такой радостный, неповторимый день! Ведь май в нас. Природа, какая была вчера, такой же осталась и сегодня. Мы не рядом, но мы вместе со всей нашей страной. Мы не со всеми только на краткий срок. Ведь о нас знают о нас помнят и радио скоро нам весть пришлет. А день-то какой!
Я видел как в товарищах сменились чувства, как они проникались радостью майского дня и продолжал:
— Ведь мы выше всех, по крайней мере, в Европе. Можем ли мы, повинуясь обстановке, пропустить этот день. Ребята, мы столько времени ждали первого мая...
Гусев вновь посмотрел на Грузию и Сванетию, но это был другой взгляд.
Гусев тихо произнес:
— А там, вон за теми черными пиками, в верховьях Ингура, в Местии, сейчас, наверное, сваны идут с демонстрацией к ближайшим селениям по цветущим полям.
— Мне кажется, я их вижу, — воскликнул Саша и, что-то задумав, улыбнулся. А затем прыжком ринулся к мачте, схватил трос и с силой потянул к себе. Красной птицей на верхушку мачты над миром и Кавказом взметнулся маленький красный флаг. Самый высокий красный флаг!
Флаг расправился и затрепетал под тихой струей восточного ветра. И вместе с ним взметнулась наша бодрость. Флаг горел в синеве неба и жег глаза своей яркостью. Я почувствовал, как во мне нарастает бешеная радость. Я переполнился ею до краев и, наконец, вверх, как новый порыв ветра, грянули три «ура».
Чувства победы, радости и гордости звучали в этом клике. Мы чувствовали неразрывную связь с радостными колоннами демонстрантов там, внизу, в городах, селах нашей необъятной великой родины.
— У-у-р-р-а-а-а! — долго переливалось на трех голосах. Лица горели, колотились сердца.
Саша взобрался на флюгер и, свесившись на бок, пытался произнести речь.
— Товарищи!
Мы почувствовали себя на людной площади перед трибуной и привычно затихли.
— Товарищи! — повторил он и мешковато повис, готовый упасть. — Какие тут речи! — вскрикнул на лету и свалился прямо нам на головы.
На смену влез я.
— Комсомольцы всего мира! — Мой голос растворился в синеве неба и рассыпался в снегах.—Ваши товарищи приветствуют вас с днем Первого Мая с высот ледяного Эльбруса, с четырех километров над уровнем моря. Слушайте!
Слова улетали вдаль.
По примеру Саши, я вспрыгнул на ребят, и мы опять утонули в сугробе. Холодок от тающего на лицах снега привел нас в чувство.
— Вот как надо встречать Первое Мая,—отдышавшись, сказал Саша. — А теперь побегу к приемнику, — кажется, время работы. Праздник только начинается.
И он исчез в дверях зимовки.
Да, нас не могли забыть. С волнением мы читали короткую радиограмму из Пятигорска. Нас приветствовали, поздравляли с великим праздником трудящихся всего мира. В словах сквозила товарищеская забота. Мы были за нее бесконечно благодарны.
— А теперь на «демонстрацию».
— Подожди! — я приколол Саше на грудь квадратный листик с драгоценной радиограммой.
— Пусть эти теплые слова овеет горный ветер, они от этого станут еще теплее.
Мы одели лыжи и ринулись вниз, взметая снежную пыль. В лицо мягко ударил поток ветра.
Так мы встречали Первое Мая — сыны нашей чудесной родины.
К закату мы вернулись с «демонстрации». Под ногами хрустел морозный снег. Нас встречали бодрые звуки музыки, заливающей зимовку из репродуктора. Исчезло чувство одиночества. Было радостное, праздничное настроение.
А в ночь за стенами нашего домика опять разгулялась снежная буря.
XI.
Зов весны.—В лабиринте ледопадов.—Лавина.
5 мая. Наступил самый тяжелый период нашего, пребывания на зимовке.
К нам прилетела весна.
Весело зажурчали горные ручейки на альпийских лугах. Из каждой расселины выбивались травинки. Просыпались мрачные обледенелые пики. Как по мановению волшебной палочки, сыпались лавины.
Дольше чем всегда мы смотрели на расцветающие долины. Все там наливалось жизнью.
Мы сами не понимали, что с нами творится. Мы стали молчаливы. Хотелось остаться одному, лежать под теплыми лучами майского солнца и смотреть на горные дали, на белые клубы кучевых облаков, на бирюзовую дымку, затянувшую далекий Арарат, смотреть и смотреть, ни о чем не думая.
Мы лежали на теплой крыше домика и героическими усилиями пробовали себя заставить заниматься. Я держал в руках «Химию» Глинки, а Саша — задачник по биквадратным уравнениям. Очень скоро я перестал понимать написанное, кислород у меня стал «ковким», а у Саши «неизвестное», наверное уплыло в неизвестность.
Книжки вываливались из рук. Нашими взорами завладели фиолетовые переливы задумчивой дали.
Это звала весна, звали ее радости, звала просыпающаяся жизнь. Снега показались неприветливыми, потускнели и захотелось уйти туда, где сейчас ключом кипела жизнь—на «землю».
6—9 мая. Я и Гусев подумываем о спуске в долину на пару дней. Долго выбирали маршрут. Спустимся новым путем через ледник Ирик. У меня в слабой форме развивается цинга. Ультрафиолетовые лучи больших высот оказывают на нас благотворное влияние, а то было бы еще хуже. Многомесячное пребывание в горах, отсутствие пополнения противоцинготными витаминами истощили организм.
Работа станции идет нормально.
10 мая. Встали рано, но со сборами провозились до 10 часов. Спускались в мир, в весну, в тепло, к людям. Нужно было прийти туда тоже людьми.
На зимовке на пять дней оставался скучать один Саша. Наконец, мы выбрались за двери.
Видимость была хорошая. Всю площадь небесного свода занимала синева. Но этот прекрасный день несколько портил сильный западный ветер. Обметая склоны, он нес по поверхности фирна массы сухого снега и иногда поднимал в высоту целые космы.
У порога одели лыжи и, связавшись, готовились двинуться в путь. Надеясь подстрелить в долине индюшку, я взял с собой винчестер и воткнул его в рюкзак, но дуло упрямо торчало над головой.
Саша смеялся:
— Смотри, воткнешься своим «пулеметом» в снег, так и останешься торчать вверх ногами.
— Не воткнусь. А если это случится, Саша вынет.
— Ну, не скучай.
Саша с завистью посмотрел на нас и, смеясь, сказал:
— Цветов, цветов принесите!
— Принесем! — обещали мы ему, удаляясь. Поднявшись до высшей точки нашего островка скал на 4300 м., мы благополучно перешли засыпанную трещину, отделявшую камни от снежного поля, и стали осторожно траверсировать на восток юго-восточные склоны Эльбруса. Целью служила черная моренная гряда на водораздельном гребне между ледниками Терсколом и Ириком.
Ветер, подгоняя, дул прямо в спину. Мы ехали, тихонько переступая ногами. Вместо лыжных палок у нас было по ледорубу с надетыми на концах лыжными кольцами.
Ехали связавшись. Такая спаренная езда, да еще с грузом, когда нужно на спусках делать одновременные повороты, — это особое искусство, требующее своеобразной техники и длительной совместной тренировки. Легко и быстро пересекли трещиноватое поле в два с половиной километра и подошли к морене.
Здесь ветер был сильнее.
— Какой вид на Восточную вершину! — восторгался Гусев.
Действительно, вид был замечательный. Эльбрус повернулся к нам другой стороной. Западная вершина скрылась совершенно, а Восточная была рассечена, словно гигантским топором с востока по краю вершины. Просеченное место затянулось льдом. Стекающий лед образовал висячий ледник.
Я сделал несколько снимков и мы поехали вниз. Под нами, растянувшись с северо-запада на юго-восток, могучим ледяным потоком вырывался ледник Ирик. Сузившись под давлением стен ущелья, он падал в долину двумя крупными ледопадами и затем, опять вытянувшись, спокойно оканчивался внизу. Язык ледника был виден хорошо. А ниже виднелись зеленеющие полянки, черными островками выделялся сосновый лес. То поднимаясь по склонам, то опускаясь по боковым балочкам, он сливался в ущелье в густой сосновый бор.
Появилось непреодолимое жгучее желание поскорее очутиться на этих зеленых полянках и нас потянуло вниз.
Пологий склон, на котором мы плавно делали повороты, привел нас к крутому скату, ведущему на верховья ледника. Но на краю ската мы так неожиданно ворвались в струю ураганного ветра, что сашины слова почти оправдались. Стараясь удержаться на ногах, я сделал какой-то неопределенный вираж и с размаху зарылся головой в снег. Вслед за мной «приземлился» и Гусев. Сильный поток воздуха, как в трубу, устремился с восточных и западных склонов Эльбруса в ущелье Ирика. При ясном небе свирепствовала сильная низовая метель.
Очнувшись, мы поднялись и поехали вниз на ледник. Сильная поземка скрывала поверхность снега и во время езды кружилась голова. Казалось, что вместе с нами двигается и склон. Снег залеплял глаза.
Через несколько минут мы выехали на середину ледника и помчались вниз.
Нас гнало, как на парусах. С правой стороны ледника, выдвигаясь в небо, вырастали лавинные склоны Терскольского пика. Изредка попадались трещины. Небольшие мы переезжали, не останавливая бега лыж, а перед большими делали крутые петли в стороны.
Не успели оглянуться, как нас принесло к разрывам первого ледопада.
Он так неожиданно раскрылся зияющими пастями трещин, что мы чуть не влетели в одну из них, остановившись у самого края. Ветер дул с прежней силой. Уносимый из-под ног снег ссыпался в открытые трещины. Изломы льда были совсем обнажены, и нам пришлось лыжи сменить на кошки. Мы свинтили с ледорубов лыжные кольца и приготовились к переходу ледопада.
Во время снимания лыж и одевания кошек заносимые снегом и обжигаемые ветром руки стали совсем бесчувственными. Потерли их снегом и скорее пошли вниз. Ледопад начинался сразу большими фирновыми разрывами. Ниже разбегалась сеть более мелких, наполовину засыпанных трещин.
Осторожно прощупав снежные мосты, мы подвигались к левому краю ледопада. На обнаженных зеленоватых трещинах висели края обваленных карнизов. Забравшись в лабиринт трещин, ветер свистел и гудел, выдувая через края гейзеры снежной пыли. Ее подхватывали новые порывы и, развевая, уносили в долину.
Ветер был настолько сильный, что подбрасывал кусочки льда, вылетавшие из-под клюва ледоруба при вырубании ступенек в трудных местах.
Мы подошли к краю первого ледопада и заглянули вниз: гигантскими уступами ледник обходил скалу и, не успев выравняться, ломался на изгибах еще более грандиозным ледопадом. Весь ледник ниже нас был покрыт сплошным белым одеялом толстого слоя пушистого снега, навеянного с полей Эльбруса. Волнистые склоны обозначали изгибы и трещины. Проехать прямо вниз было невозможно, и мы стали искать глазами другого пути.
Влево высились непроходимые скалы, а справа к леднику подступали стены Терскольского пика, изрезанные «дорогами лавин» — кулуарами.
Там, где они кончались, на леднике виднелись свежие лавинные конусы и следы недавних лавин. Вновь надев лыжи, мы поехали вправо с решением объехать ледопады правой стороной.
Извернувшись между несколькими трещинами, выехали на спокойный гладкий склон и заскользили прямо вниз.
Чем ниже мы спускались, тем слабее были порывы ветра. И, наконец, он прекратился совсем. Сразу стало тихо и даже немного жарко. А сверху над нами в разрывы льда по-прежнему сметало тучи снега. Один ледопад позади. Перед нами лежала засыпанная глубоким снегом поверхность ледника. Развязавшись мы помчались вниз, чертя зигзаги на нетронутом снегу.
Для ориентировки подъехали к левой части второго еще более крутого и длинного ледопада. Четырехсотметровый прыжок ледника можно было объехать, как и в первый раз, только с правой стороны. Долгой, непрерывной ходьбой огибаем ледник вправо. Уставшие глаза с трудом различают провалы снега над скрытыми трещинами. И вдруг тишину нарушил нарастающий гул падающего снега. Мы взглянули на стоящие перед нами северные склоны Терскольского пика и почти одновременно воскликнули:
— Лавина!
С пика неслась снежная лавина. Она быстро увеличивалась и вместе с этим нарастал грохот. За извивающимся тупым языком лавины росло и расплывалось громадными клубами белое облако снежной пыли. Вылетая из тени в полосу солнечного света, эта снежная пыль засверкала всеми цветами радуги.
Лавина скрылась в тени. Гул рассыпался в скалах тысячами отголосков. Удары и грохот показали, что сорвались большой плотной массой старые залежавшиеся пласты снега.
Мы стояли и с восхищением наблюдали эту все сметающую на своем пути грозную силу снежных гор.
— Жаль, что скоро кончилась, — заметил я, наблюдая за чудовищными прыжками одного запоздавшего снежного кома.
— Жаль, очень жаль...— ответил Саша. — Но хорошо, что она упала раньше, чем мы к ней подошли.
— А мы успели бы убежать. Пойдем! — ответил я.
— Попробуем, — бодро крикнул Саша, и мы поехали дальше.
У первого лавинного выноса развязались. Саша остался следить на случай, если пойдет новая лавина, а я, прислушавшись, нет ли шума падения, помчался под кулуаром. Через несколько секунд, перелетев опасное место, я поджидал Сашу. Миновали все опасные места и перед вступлением в область трещин связались. Осторожно проскользили по снежным мостам. Ледопад кончился. Перед нами расстилалась ровная с небольшим наклоном поверхность ледникового языка. Горячее солнце непривычно жгло лицо. Поверхность снега слегка подтаяла. Мы не стали терять времени на отдых, нас тянуло вниз к весне, к зеленым лужайкам. Все преграды были пройдены.
Оглянувшись на ледопад, мы развязались и понеслись дальше, чертя замысловатые зигзаги и восьмерки.
Навстречу бежала долина, зеленые косогоры, какая-то старая заброшенная тропинка; неслись волнующие запахи просыпающейся теплой земли. Навстречу неслась весна! Мы с бьющимися от волнения сердцами, с глазами, расширенными от счастья, жадные, изголодавшиеся по теплу, земле, по черной земле, по настоящему теплому солнцу, — в бешеном беге стремились ей навстречу.
Когда мы съезжались в восьмерки, я видел улыбающееся, счастливое лицо Саши. Нам хотелось на лету излить нараставшее в груди счастье, но для этого не было слов.
...Мы накручивали последние завороты. Совсем близко мелькнули оттаявшие камни у конца ледника, и мы завершили свой бег крутыми поворотами. Из-под лыж на теплые камни брызнули комья снега и стали быстро таять.
— Саша, трава! Сашка, речка! Какое яркое солнце. Мы сняли дымчатые альпийские очки, и мир стал вдвое прекраснее и ярче.
— Мне, Виктор, никогда, никогда не приходилось так встречать весну, мы въехали прямо в ее объятия. Вот я, кажется, вижу подснежники...
— Ух, как хорошо! — только и мог я произнести.
Мы сняли лыжи, скинули рюкзаки и бегом бросились к траве.
Помню, я упал на влажную зеленую лужайку, прижался щекой к теплой испаряющейся земле и замер, отдыхая всем телом, всем существом.
Где-то пронзительно свистели горные индейки, и когда замолкал этот кого-то зовущий свист, вырывалось журчание ручья.
Весенние талые воды... Где вы родились? Куда вы спешите? Кто поймет наше состояние? Его поймет только тот, кто долгие месяцы не видел ничего кроме снега, долгие месяцы слушал завывание бурь, кто каждый день ощущал леденящий холод, пронизывающий порывистый ветер. И, попав в весну, в тепло, мы испытывали величайшую радость.
Если постепенно наблюдать, как набухают и лопаются почки, как распускается листва деревьев, каждый день подкрашиваются в зелень лужайки и поля, то к этому привыкаешь.
Но если сразу из области вечных снегов, из мороза, из снежной бури попасть в цветущую весну, то контраст настолько силен, что человек перестает владеть своими чувствами.
На леднике раскатисто ухнула новая лавина. Звук, заметавшись между стенами ущелья, укатился на Баксан. Испугавшись грохота, замолкли горные индейки. Опять тишину просверлило журчанье ручейка.
— Пойдем дальше, Виктор, внизу еще лучше, — сказал подошедший ко мне Саша.
— Пошли, пошли...
Перед нами открылось ущелье. Путь лежал по ровной речной террасе; справа, прыгая по камням, бежал Ирик.
Спугнули двух индеек, но я не успел снять ружья, как они с пронзительным криком улетели на другую сторону ущелья.
Показались летние коши. Здесь с лета еще никого не было: на вспухшей после снега сыроватой земле нет ни одного следа. Ночевать остановились в этих кошах. Завладели одной деревянной избушкой с земляной крышей. Натаскали воды, дров. Разожгли костер. Саша посмотрел на меня и рассмеялся.
— Ты чего?
— Твоя меховая куртка, бородка и длинные волосы делают тебя похожим на индейца. Не хватает серьги в ухе и длинной прямой трубки.
— Жаль, что ты на себя не можешь посмотреть. Ни одно племя мира не согласится, чтобы тебя к нему причислили.
— Ладно, завтра нас определят со стороны. Разогревшись у костра, мы легли спать на соломенную подстилку, но уснуть скоро не удалось. Только я начал забываться, как увидел себя в неудержимом беге несущимся на лыжах по леднику: мелькают трещины, изломы льда, впереди широкая трещина и пустота.
Я вздрогнул и очнулся. Не успел сомкнуть глаз, как повторилось то же самое, только в другой обстановке. Я опять вздрогнул. Рядом заворочался Гусев.
— Саша, ты спишь?
— Да никак заснуть не могу. Все мне кажется, что я куда-то лечу на лыжах.
— Вот интересно, у меня тоже самое.
Опять забылся и опять очнулся от неприятного чувства падения. Так повторилось еще раз пять, а затем я уснул и всю ночь носился по неведомым ледникам, перепрыгивал через трещины, падал в темную пустоту.
11 мая. Разбудили индейки. Казалось, они летели совсем близко у коша, а на самом деле сидели за полкилометра на освещенных солнцем осыпях.
Шли дальше. С каждым шагом вниз ущелье одевалось в более темную зелень. По деревьям скользнуло солнце. Мягкая земля заглушала шаги. Когда солнце коснулось земли, мне померещилось, что она еле заметно зашевелилась и каждая травинка, высохшая шишка, старая хвоя — потянулись к оживляющим его лучам.
В полдень, отведав по дороге ирикского нарзана, мы спустились в селение Гягиш. Удивленно смотрели на нас балкарцы, но скоро узнали, так как о нашей зимовке знало все Баксанское ущелье.
Еще через два часа по знакомой дороге через сосновый лес мы подходили к гостинице «Интурист», откуда уходили на Эльбрус четыре с половиной месяца назад. Навстречу вышел Е. Вавилов и первыми его словами были:
— Вас не узнаешь, индейцы из племени команчей... Здорово!
Мы с Гусевым посмотрели друг на друга, но ничего не сказали. Подбежали к нему, пожали сразу обе руки. Весенними ручьями зазвенели рассказы.
Здесь нас определили и без труда нашли родственное племя. Издали приветствуя криками, с лопатами в руках, подбежали Коля Гусак и Вася Андрюшков.
Мы были дома.
Первым нашим действием, к восторгу окружающих, было уничтожение таза щавеля. Ели с удовольствием. А потом занялись своим туалетом.
Три дня прожили мы в «земных» условиях и снова отправились на зимовку.
— Как в гостях ни хорошо, а дома лучше, — произнес перед выходом Гусев поговорку тоном обреченного и даже головой затряс от мысли, что нужно идти назад.
Покидать тепло, травянистые лужайки, душистые цветы и идти в холод, ветер и снег, идти в зиму — было, действительно, тяжело.
Нас постригли, побрили и привели в порядок. К Саше мы заявились совсем приличными людьми. На зимовку мы поднялись 16 мая.
Потянулись длинные дни ожидания лета. В помещении постоянный холод. В ясные дни мы не слезали, с крыши: в помещении было холоднее, чем на воздухе. Время коротали усиленной работой над собой: занимались, читали, носились на лыжах по ледникам Эльбруса, прокладывая лыжни в местах, где не ступала нога человека. Лето пришло с первыми туристами. Из далеких городов пришли люди, приходило много людей подышать чистым горным воздухом, подставить свои тела палящим лучам горного солнца, от которых кожа покрывается бронзой загара, силы и здоровья. Приходили преодолевать туманы, ветры и пятитысячную высоту, развивать в себе выносливость, смелость, для того, чтобы, закалив свое здоровье, вернуться к работе на поля, к машине и в лабораторию, с новыми силами приняться за радостный, счастливый труд.
В июне я поехал в отпуск. Сдал в Пятигорске отчет. Потом совершил ряд восхождений в Цейском районе.
В поезде разговорился с одним пассажиром. Узнав где я провел зиму, он спросил:
— А сейчас в отпуск, наверное, едете, в Москву, в город?
— Нет, я еду делать восхождения в Цейском районе, на Кавказе же.
Пассажир сделал большие глаза и задохнулся от изумления.
— Ну, знаете ли, это в моих понятиях, не умещается. Перезимовать в снегу и опять в снег!..
Я посмотрел на него и ничего не ответил. В июле я опять был на Эльбрусе. Гусев с зимовки ушел. Временно, на лето, прибыл новый наблюдатель Ю. Кожухарь. С моим приездом Саша уехал в Москву.
На Эльбрусе развернула свои работы комплексная экспедиция Академии Наук СССР под общим руководством академика Иоффе. Я включился в ее работу, несколько раз поднимался с приборами на Седловину и поднимал на вершину Эльбруса научных работников.
Знание Эльбруса помогло мне однажды спасти двух членов экспедиции, застигнутых бурей на Седловине. В густой туман я повел туда спасательный отряд, и мы встретили их, спускавшихся в область трещин и сбросов, в «котел», в верховьях ледника Б. Азау.
Наша зимовка превратилась в высокогорную научно-исследовательскую лабораторию и базу экспедиции.
Два летних месяца промелькнули быстро и незаметно. Собравшиеся на эльбрусских полях сотни туристов уходили вниз. И там, где несколько дней назад трещали моторы самолетов и киноаппаратура, наступила тишина, словно здесь никого и не было.
Второе лето проводил я на Эльбрусе. Начались северные ветры, знаменующие собой наступление новой зимы, новых буранов и холодов, сжимающих в камень ртуть термометра. Осенние снегопады запорошили горы. Закрылись перевалы. Убегая от линии снегов, в долину спускались с альпийских лугов тучные колхозные стада, пугая запоздалых туристов: в затянутых облаками скалах, сердито и злобно свистел осенний ветер.
На тысячу метров выше, на снежных вершинах зима уже вступила в свои права. Излучая последние остатки тепла от солнечных дней, холодели скалы и покрывались прозрачным плащом изо льда. На ледниковых трещинах появились предательские снежные мосты.
Летали крупные снежинки.
...Октябрь.
Зима опускалась сверху. Начиная с вершины Эльбруса, она постепенно сковывала весь Кавказ, опускаясь в глубокие потемневшие ущелья.
Третью зиму встречал я на Эльбрусе.
Глава четвертая
Третий год.
I.
Начало третьей зимовки.— Радиограмма из Пятигорска.
7 ноября 1934 года. На этот раз я поднимался один.
Было приятно, что зимовка работает на полном ходу, что наверху меня ждут два товарища: Саша Горбачев и, в качестве наблюдателя на эту зиму, — старый знакомый Коля Гусак. Беспокоило одно — это мое запоздание. Несчастные автомобили!
Из-за них мои товарищи должны томиться и строить сотни предположений. Из-за меня они должны встречать великий революционный праздник с вытянутыми физиономиями и по сто раз в день оглядывать пустое плато и ледник в надежде увидеть меня, в виде крохотной черной точки.
Сегодня ликует вся страна. Сегодня семнадцатая годовщина Великой Октябрьской пролетарской революции. В раздумье о зимовке и товарищах я не заметил, как взошел на ледник, но зияющая трещина, которую я успел разглядеть в двух шагах от концов лыж, вернула меня к суровой действительности.
— Нашел, где раздумывать....Задумался на леднике! Вот беспечный ты человек, — ругал я сам себя, обходя стороной черную пасть глубокой трещины. Толстые сосульки и оборванные края трещины были похожи на клыки пасти какого-то гигантского допотопного зверя.
Плотный снег показывал, что хорошая погода стоит долго. Через несколько часов я вышел на плато. Мои предсказания были верны. Не успел я увидеть зимовку, как из домика меня заметили. На плато покатились две черные фигуры и стали быстро приближаться.
Я сел на рюкзак и наблюдал, как они росли. Подбежали, поздоровались и, оживленно разговаривая, все трое пошли на зимовку.
Там было все по-прежнему за исключением того, что Саша вручил мне очень приятную радиограмму.
«Из Пятигорска № 2. 5/XI — Эльбрус Kopзунy-Горбачеву-Гусаку — Героям зимовки на Эльбрусе практическим работникам в деле осуществления лозунга партии зпт правительства о науке — лицом к производству — в семнадцатую годовщину Октября пламенный привет и пожелания плодотворной работы тчк Вашу оторванность от культурных центров компенсирует единством чувств коллектив работников гидрометуправления зпт который заботится о вашем благополучии тчк Желаю бодрости здоровья успеха в работе — Нач-к СКГМУ Лазарев».
Начало новой зимовки было спокойное и не требовало прошлогоднего напряжения. Устанавливалась размеренная жизнь и работа. Иногда в каютах был большой мороз, иногда мы уезжали на лыжах в ледники, но больших событий не было. Но вот 4 декабря нас потрясло.
II.
Самый высокий в мире траурный флаг.
Начало дня 4 декабря было копией предыдущих дней. Гонимые западным ветром неслись клочья тумана и застилали горы. Сыпал снег. В зимовке было холодно. К вечеру погода над нами сжалилась и буря утихла. В каютах потеплело и мы, поужинав, сидели за обеденным столом.
Коля уже третий день увлекается «Исповедью земли» Битнера и сейчас читает о гейзерах в Иеолустонском парке в Америке. Саша; кончает «В людях» М. Горького, а я шифрую вечернюю метеорологическую сводку.
Зашифровав радиограмму, я поднял голову, и слух поразила непривычная тишина.
Ветер прекратился совсем.
— Саша, посмотри, кончилась ли магнитная буря, — обратился я к Горбачеву.
—Хорошо бы послушать, — сказал он входя в радиорубку. — Уже четвертый день буран не позволяет принимать.
Репродуктор в кают-компании шершаво закашлял, поперхнулся и завизжал, словно у микрофона пилили дрова.
— Опять магнитная буря, — подумал я. Но репродуктор вдруг вывел чистую высокую ноту и чей-то голос в эфире произнес: «... вся страна оделась в траур... и медленнее забились сердца миллионов трудящихся»...
Мы с Колей переглянулись и бесшумно поднялись со стульев. По спине мелкими каплями ледяной воды пополз противный холодок.
— Саша... Настрой! Скорее! — отрывисто и резко крикнул я в радиорубку.
— Слышу! — ответил он коротко. Репродуктор опять затрещал.
— Неужели магнитная буря? — подумал я, но мысль прервал тот же взволнованный голос с эфира: «...пусть знают подлые убийцы, что вырвав из наших стальных рядов дорогого Сергея Мироновича Кирова»...
Я заметил как у Коли затуманились глаза и он рассеянно приподнял руку к голове, пытаясь снять не надетую кепку. Рука плетью упала вниз.
«... они тем самым еще более сплотили ряды нашей ... непобед...»
Голос задрожал, послышался треск разрядов, — видимо порывы ветра бросили на антенну наэлектризованный снег. В радиорубке в передатчике сухо щелкнула синяя вспышка разряда и все смолкло.
Саша вынужден был выключить приемник.
Ничем не нарушимая тишина заполнила все уголки нашей одинокой зимовки.
Мы стояли не двигаясь, со склоненными головами в тех позах, как нас застало это тяжелое известие.
И вдруг в тишину ворвался таинственный вой и, постепенно нарастая, как фабричный гудок, стал приближаться. Он обрастал шорохом и звуками. Что-то с силой, но мягко ударило в окна домика, снег облизнул стекла и над горной далью пронесся заунывный режущий свист ветра.
Опять начинался буран. Над крышей прошумел первый порыв и развился кристально чистыми звуками. Болезненно сжалось сердце. Говорить не хотелось. Саша как изваяние застыл в радиорубке, облокотившись на стол: только необычный блеск глаз выдавал его состояние. Вслед за Колей опустился на стул и я. Удары ветра слились в нарастающий гул налетевшего бурана.
Мы молчали.
Треск репродуктора заставил нас вздрогнуть. В надежде услышать еще что-нибудь Саша включил снова приемник, но вынужден был опять его выключить.
Он тихо вошел в радиорубку и подсел к столу. Глухо и могуче ревела буря.
— Гады! — скрипнув зубами, не голосом, а выдохом произнес Саша.
Все задумались.
Нарастала в каждом из нас ненависть против классового врага, поднявшего руку на одного из лучших представителей великой коммунистической партии. Было одно у всех нас горячее желание отдать все свои силы тому делу, которое ведет коммунистическая партия и любимый вождь народов товарищ Сталин.
— Пойдемте, —сказал я, —соберем всю литературу, где говорится о Сергее Мироновиче, и почитаем.
Грохотала и ревела пурга, будто с четырех сторон зимовки бесконечно неслись, перекрещиваясь, четыре скорых поезда.
Мы сидели и вслух читали выступления тов. Кирова на XVII съезде ВКП(б), впитывая каждое его слово. Одиннадцать часов вечера. Мне неожиданно приходит мысль:
— Ребята! Давайте поднимем самый высокий в СССР и в мире траурный флаг по Сергею Мироновичу.
— Как это раньше в голову не пришло?
Мы бросились искать черный и красный материал. Положение спасла фотолаборатория. Нашли материю от кассет. Распороли, выкроили красный флаг и обшили его черной траурной лентой. Древко заменил альпеншток.
Мы оделись и, захватив электрические фонари, один за другим вышли в ночь, в пургу.
Ветер ревел гигантской морской сиреной.
По высоким сугробам влезли на крышу. Ветер старался прокатить нас по скользкой отшлифованной снежными кристаллами жести и сбросить со скалы.
Я обхватил столб флюгера и по перекладинкам полез выше.
Два бледнеющих луча света на расстоянии поддерживали меня снизу. Вот я на восьми метрах от земли. Ветер усилился вдвое. Я напрягаю силы и перебираюсь на наветренную сторону. Столб гнется, но скрипа не слышно. Я обхватываю ногами столб, вытаскиваю из кармана молоток и два больших гвоздя. Один беру в рот. Столб качается: С большими усилиями забил в древко первый гвоздь. Вынул изо рта второй гвоздь. Забиваю и быстро спускаюсь вниз. Три электрических луча освещают трепещущий траурный флаг.
Отогревшись, сели писать радиограмму в «Правду»:
«С Эльбруса № 21. 4 декабря. Зимовка 4250 м. 21 ч. 00 м.
Молния. Пятигорск корр. «Правды».
Среди вечно-снежных хребтов зпт на высоте 4250 м. взвился самый высокий в мире траурный флаг тчк Мы коллектив зимовщиков высокогорной Эльбрусской гидро-метстанции, узнав по радио о трагической гибели вождя ленинградского пролетариата старейшего борца за дело строительства социализма тов. Кирова зпт возмущены подлыми поступками врага зпт вырвавшего из стальных рядов партии большевиков участника авангардных боев за мировую пролетарскую революцию тчк Вместе с миллионами трудящихся выражаем глубочайшую скорбь о тяжелой утрате тчк Безвременная гибель тов. Кирова обязывает нас с еще большей энергией бороться в этих ледяных высях за высокое качество метеорологической службы призванной на строительство и укрепление нашей социалистической родины.
Зимовщики: Корзун-Горбачев-Гусак».
Спать легли поздно — в 3 часа ночи. Теперь решили с еще большим упорством, насколько будет сил биться с природой, а когда будет нужно — и с врагами страны.
III.
Приветствие академика. —Лыжная экскурсия на ледник Гара-Баши.
—Огни «святого Эльма».—Горный ураган.
Встретили новый 1935 год.
13 января на «Приют одиннадцати» прибыла первая Кабардино-Балкарская колхозная альпиниада.
С почтой я получил телеграмму от Академии Наук СССР в связи с моим участием в работах Эльбрусской экспедиции Академии Наук прошлым летом:
«г. Нальчик. Интурист на Эльбрус Корзуну из Ленинграда 21/X11. Собрание научных работников Академии Наук СССР и ВИЭМ зпт заслушав отчет эльбрусской экспедиции 1934 года приветствует вас и ваших товарищей тчк Благодарим за помощь экспедиции тчк Желаем успехов в вашей ответственной работе Академик Иоффе».
Мы послали ответную телеграмму и привет с Эльбруса.
14 января. Горбачев и я, произведя разведку для восхождения колхозников, совершили за 8 часов 10 минут в бурю первое зимнее восхождение на Западную вершину Эльбруса с проведением метеорологических наблюдений в пути.
15 января. 10 человек из Кабардино-Балкарской альпиниады взошли частями на Восточную и Западную вершины. Погода благоприятствовала.
2 февраля. На зимовку пришла группа студентов московского гидрометинститута под руководством бывшего наблюдателя станции Саши Гусева. Мы оказали им всестороннюю помощь и 6-го февраля 9 человек взошло на Восточную вершину Эльбруса. Зимовать на Эльбрусе стало для нас уже мало интересным. Появилось много людей и из-за отсутствия оборудованного помещения для ночлега всем приходилось оказывать приют на зимовке.
11 февраля. С утра совершенно неожиданно потеплело. Дохнул фен, но стрелка барографа резкими скачками пошла вниз. Мы наметили использовать это день для лыжной экскурсии на ледник Гара-Баши, спускающийся в Баксанское ущелье. Зная, что раньше вечера погода не испортится, мы в час дня одели лыжи и, поглядывая на небо, уехали вниз.
По дороге фотографировали прекрасные разрывы ледопада, со снежными мостами, измеряли слои годовых наростов льда и фирна на срезах трещин. Тренировались в рубке ступенек одной рукой и просто «фигуряли» на лыжах по краям трещин.
К 2 часам дня небо затянулось тонкой пеленой перистых облаков и солнце, просвечивая сквозь них, выглядело ярким кругом с венцом.
Даль была особенно прозрачна и даже на громадном расстоянии не бывало четко обрисовывались контуры гор и от этого «они становились ближе.
На юго-запад, между двумя хребтами, вдоль ущелья Ненскрыры, глаз свободно различал береговую линию Черного моря.
Оно сегодня представлялось плотной, резко выделяющейся фиолетовой дымкой.
Тишина сегодняшнего дня необычная, тягостная, настороженная. Потускневшее солнце, освещая видимый мир без четких, синеватых теней, дополняло образ насторожившихся перед бурей гор.
К вечеру потянулись с запада густые облака, которые, напарываясь на выступающие пики и кряжи, медленно оседали на землю.
Мы поднимались к зимовке.
И вдруг, пронзив тучу, вырвался луч заходящего солнца и, осветив ее разорванные края, рассыпался в снегах Эльбруса огнями бесчисленных красок.
Грозная картина встала перед нами, когда мы вышли на снежное плато перед зимовкой.
Багровые с темно-фиолетовыми тенями тучи гигантскими, клубами накатывались на розовый Эльбрус и он, словно испугавшись их, стал быстро тускнеть и сливаться с небом. Горы погружались в ночь. Поднимаясь из долин, ночь медленно кралась к вершинам.
Ускоряя темп, мы подходили к домику, и новая неожиданность заставила нас вздрогнуть. На радиомачтах, печной трубе, флюгере и углах крыши появились синеватые язычки пламени. Они колебались, перескакивали, гасли и зажигались. Пораженные, мы все трое застыли на месте. На фоне угрожающего неба и наступающей темноты это показалось каким-то чудом. Первой пришедшей в, голову мыслью было:
— Пожар! Горит внутренность дома. Но тогда почему же огонь на концах мачт? И в памяти всплыло: огни «святого Эльма».
— Это огни «святого Эльма!» — крикнул я.
Мы быстро подошли к зимовке. Огоньки вспыхивали все реже и реже, пока не исчезли совсем.
У дверей хижины присели отдохнуть.
Несмотря на то, что нам удалось видеть такое необычайное зрелище, говорить желания не было. Душила тишина. Такого свинцового неба в зимнее время мы никогда не видели. Оно пугало своей грозностью.
Хотелось прижаться к земле и, по-заячьи скосив на него глаза, вдавиться вглубь.
Но вот тишина часто-часто завздыхала и родившийся вдалеке первый порыв ветра разлетелся, буравя воздух свистом, и наткнувшись на стальные растяжки радиомачты, разразился пронзительным звонким плачем и на самой высокой ноте вдруг резко оборвался.
Томительная, жуткая тишина ударила в уши, заглушая всякий звук и движение.
А затем в глубине ущелья послышался нарастающий гул и второй порыв ветра, разорвав воздух, взвыл и унесся на недосягаемую высоту к темной снежной туче.
Где-то что-то рванулось, вся масса воздуха вздрогнула, ударом тронулась с места и, все сметая на своем пути, двинулась на восток. Казалось, что земля и атмосфера, разделившись, стали вращаться в разные стороны.
Начинался невиданной силы горный ураган. Тщательно закрыв тамбур, мы вошли в кают-компанию. В двери, скуля, бился и стучался холодный леденящий ветер. Мы знали, что теперь несколько дней нас будет осаждать буря, но ее силы мы ясно себе не представляли.
Два дня свирепствовал ураган и сила его все возрастала. В каютах мороз. Пробовали затопить печку, но в сорванную трубу задувало; печка пыхтела и плевалась огнем. Из поддувала в комнату влетали уголь и облака золы. Мы злобно ругались.
Все дальнейшие попытки воспользоваться печкой прекратились. Пищу готовили на примусах. Как всегда, в такие дни дежурному по зимовке здорово досталось. Холод проникал под меховую одежду и мы замерзали. Оживали только в обед, когда большое количество горячей пищи уравновешивало температуру тела. В тамбур и коридорчик уже намело массу снега. За стенами дома творилась какая-то неразбериха.
Ветер нес снег сплошной стеной и воздух был ощутимо густ. Ничего не было видно. Лицо моментально залеплялось снегом, быстро превращавшимся в ледяную корку.
Наблюдения снимали с трудом. У психометрической будки оторвало дверцу и унесло. После двух выходов к будке и оттирания снегом подмороженных рук и лица опять вытащили наш «противобур», т. е. противогаз с отвинченным респиратором. Маска, хотя и не надолго, все же предохраняет лицо от обмораживаний.
Ветер сломал одну мачту и сорвал антенну. Два раза ходили, как мы говорили, на «аврал», ликвидировать результаты бандитских налетов ветра. Радиостанция работала, хотя и с перебоями. Пятигорск мог судить по сводкам, что за ад творился у нас. Ночью домик трещал, как разбитый корабль в последние минуты своего надводного плавания.
14 февраля. По-прежнему за тонкими стенками нашей хижины, шурша, с места на место переносятся сугробы снега. Беспрерывный шорох и удары заполняют все шумом и кажется, что это грохочет не ветер, а морские валы, во время шторма бьющиеся о железную обшивку корабля.
Сегодня температура в комнате минус 24° С. Мы не раздеваясь, ходим в меховых костюмах и валенках. Ведь тамбур и коридорчик доверху забиты снегом.
В 7 часов утра Коля как всегда пошел снимать наблюдения, но мы оказались так основательно засыпаны, что выйти нормальным путем через двери было невозможно.
Меня разбудил его голос:
— Виктор! Какое окно выламывать?
На общем совете решили выломать окошко в кладовке и, не теряя времени, это осуществили.
Оригинальное зрелище; мелькают валенки и человек исчезает в ревущем снежном аду. Когда вылезаешь ночью, то такое впечатление, будто выпрыгиваешь через иллюминатор несущегося парохода в пенистые волны бурного океана. К будкам пробирались на четвереньках, придерживаясь за канат. Но хуже всего было возвращение.
Ведь идешь не в теплую комнату, а в тот же мороз, только без ветра и снегопада. В каждую складку одежды набирается снег; от теплоты тела в комнате он растаивает. По лицу и шее сползают холодные капли и, когда попадают на спину, то чувствуешь, будто через тебя пропустили электрический ток.
Короткий зимний день столкнулся с сумерками. Наступала ночь. При мерцающем пламени лампы залепленные оконные стекла белеют кусками снега и от этого вида становится еще холоднее.
На полу, у входной двери, из крошечной щелки надувается из тамбура длинная растущая полоска снега. Ничто не нарушает однообразного рева непогоды. Стрелка барографа чертит неуклонно падающую кривую. Усиливается ураган и дрожание дома. Сами собой напрягаются мускулы тела, как бы готовясь к удару или полету.
IV.
Восстановление сорванной ураганом антенны.
—Встреча с зимней альпиниадой РККА. Мой уход с зимовки.
Я сидел за наблюдательским столом, шифруя очередную меттелеграмму. Затем передал ее Саше. Его коренастая фигура скрывается в радиорубке.
Упершись взглядом в стрелку барографа, я невольно прислушивался ко всем звукам. Вот Саша подошел к аппарату, включил реостат; послышалась четкая дробь ключа и резко оборвалась.
В грудь заполз холодок беспокойства. Саша вышел из радиорубки, и частые облачка пара при дыхании выдавали его волнение.
— Передатчик не работает... Сорвана антенна!.. — произнес он громко и четко.
Из своей каюты вышел Коля. На мгновение в кают-компании воцарилось молчание и еще сильнее заухали по крыше тяжелые шаги бури.
Я смотрел на вопросительные, бородатые лица моих товарищей, которым сейчас можно было дать не по двадцать пять, а по сорок лет. Затем взялся за меховой шлем. Все понятно без слов.
Без нашей метеосводки на синоптической карте Бюро погоды будет ничем не заполненный пробел. Только одна наша станция стоит на Кавказе на такой высоте по пути всех воздушных масс, несущихся из Атлантики. И этот пробел отразится на точности прогноза, а следовательно, и на народном хозяйстве нашей страны.
На этот раз мы прочищаем ход через тамбур. Ввинчиваясь головой в снег, через нору, выползаем и без пересадки попадаем в ледяной ад.
Первым же порывом буря мохнатой снежной лапой ударила мне в лицо, а вторым свалила на землю. Захватило дыхание.
Сверху на меня сползает Коля, а за ним Саша. Вспыхнул яркий сноп света привязанного к поясу электрического фонарика. Смутно зачернела ближайшая скала.
Сидя я обернулся и крикнул:
— К верхней мачте!
Но рев бури заглушил мои слова, а ветер разметал их в стороны.
Тогда, дотянувшись, я толкнул товарищей и, цепляясь за наметы снега, один за другим мы поползли в гору.
Наперерез ветру вверх двигались три темные фигуры. На лицах намерзли ледяные маски, причинявшие мучительную боль. Бросаемые ветром кусочки мерзлого снега ударялись в незащищенные части лиц уколами иголок. С трудом раздвигались для дыхания губы. Всеми движениями руководила лишь одна мысль: — «Вперед и выше!».
40 метров до верхней мачты ползли минут пятнадцать. Полузамерзшие, выбившиеся из сил, засыпаемые снегом в сугробах, разыскивая мачту, мы плавали в крутящемся белом омуте и всюду чудилась черная мачта. Длинная полоска света узко раздвинутым циркулем резала ощутимо густой, насыщенный снежными кристаллами воздух.
Наконец я наткнулся на Николая. Он с силой притянул меня к своему лицу и я уловил еле слышный голос:
— У меня... под ногами...
Совместными усилиями мачта из снега была извлечена. Я нащупываю антенну:
— Какая радость! Она цела!...
Шатаясь под ударами ветра, мы жестами советуемся и решаем, что поставить мачту невозможно. Нужно влезть на семиметровую острую скалу и там зацепить антенну. Отвязав ее от мачты и выдернув из снега, согнувшись пробираемся к скале. Каждый шаг достается с величайшим трудом. Ветер бросает нас во все стороны, словно хочет растерзать на клочья...
Наконец мы под навесом скалы. Происходит немая сцена: все трое держимся за конец антенны и никто не хочет отпустить. Каждый стремится выполнить эту труднейшую часть работы, выступив за товарища, но пока есть начальник, в первую голову рисковать должен он. Я поднимаю левую руку и это решает спор.
Привязав антенну к поясу и обняв скалу с наветренной стороны, начинаю карабкаться. Зацепки и выступы забиты снегом. Онемевшие пальцы в перчатках не чувствуют изломов стены и беспомощно скользят вниз. Свежий сухой снег, стекая струйками на лицо, не дает дышать. Напрягая все усилия, хватаюсь за какой-то выступ и, попробовав его крепость, подтягиваюсь вверх. Еще несколько напряженных минут и я обнимаю острый выступ скалы.
Словно нагнетаемый громадным насосом из холодильника воздух упругой струей обтекает меня с боков. Делая передышку, вспоминаю, где я нахожусь.
Бездействие длилось не больше четверти минуты. Меня подстегивает обрывок мысли и я начинаю потерявшими чувствительность пальцами отвязывать антенну. Натянув три раза„ обматываю ее вокруг выступа и последними усилиями затягиваю несколько узлов.
— Готово! — шепчу я сам себе и начинаю спуск. Товарищи приняли меня прямо на руки и, сидя, мы стали сползать вниз к хижине.
Пятно электрического света блуждая, ударилось в дверь дома. Оглушенные, замерзшие, похожие на движущиеся глыбы снега, мы ввалились в кают-компанию и, сидя на полу, замерли, смотря друг на друга.
Затем раздался дружный громкий смех, вылетевший с клубами пара из обмерзших воротников наших меховых курток. Мы смеялись весело и заразительно, как только могут смеяться счастливые, здоровые люди. В борьбе со стихией мы жертвовали жизнью ради порученного нам дела и вышли с победой из этой стычки с природой. Мы смеялись над побежденным зимним Эльбрусом, над беспомощностью застывшего в смертельном холоде эфира, который сейчас пронзят короткие сигналы нашей высочайшей в мире горной рации.
Оттерев снегом и спиртом подмороженные части рук, ног и лиц, — взялись за дело.
Саша увереннее чем всегда выстукивал радиограммы, и сколько ни старалась буря разметать по звездной заоблочной выси в стройном порядке слетающие с антенны точки и тире — они все же дошли до напряженного слуха радиста в Пятигорске и несколько дней спустя — 18 февраля 1935 года — трудящиеся нашей страны читали короткое сообщение в «Правде»:
«Буран на Эльбрусе.
Пятигорск 17 февраля (корр. «Правды»). На имя «Правды» от зимовщиков Эльбруса получена следующая радиограмма:
«С 12 по, 15 февраля на Эльбрусе прошел сильный снежный буран с большими осадками снега. Скорость ветра достигала 40 метров в секунду. Таких буранов за три года зимовки на Эльбрусе мы не наблюдали. В нашей хижине (высота 4250 м.) порывами ветра сломало печную трубу, унесло радиомачту, несколько раз обрывалась с громадным трудом натянутая антенна. Вследствие этого прекращалась радиосвязь. Весь домик доверху засыпан снегом. Чтобы выбраться из домика, приходилось вылезать через окно.
Ночью с 13 на 14 метель достигла такой силы, что трещал домик зимовки, обитый железом. Утром 14 февраля оказалось, что из домика выйти невозможно. Пришлось много поработать, чтобы проделать выход.
Снегопад прекратился, буран, сопровождающийся метелью, прекращается. Научные наблюдения не прекращались. Все здоровы. Начальник зимовки Корзун, радист Горбачев, наблюдатель Гусак».
А сегодня же ночью на синоптической карте Бюро погоды техник аккуратно расставил значки и цифры. Седой профессор, наклонившись, долго будет рассматривать эти цифры, стараясь, пытливым взором проникнуть в тайны движения воздушных масс.
Самая высокая в мире радиостанция бесперебойно продолжала свою работу.
...Когда я на зимовке просыпался, то по звукам, долетавшим в мою каюту, и по каким-то необъяснимым признакам, не открывая глаз, мог сказать, какая стояла погода: ясная, солнечная или облачная и туманная. Ветер мог быть во всех случаях.
Сегодня, 17 февраля, меня разбудил стук в дверь и громкий голос Саши:
— Виктор, вставай! Радиограмма из Кисловодска...
— Читай! — крикнул я с непонятным ему нетерпением.
— Коля, слушай! — оповестил он другую каюту и начал читать:
«Из Пятигорска № 12. 17 февраля 35 года. 08 час. 00 мин. Эльбрус Корзуну зпт Горбачеву зпт. Гусаку тчк.
— Горжусь вашим мужеством и радуюсь благополучному исходу бурана для вас лично тчк Присылка необходимых материалов по декабрь включительно свидетельствует вашу самоотверженность работать во что бы то ни стало тчк Начальник Северо-Кавказского Управления ЕГМС Лазарев».
И тут, первый раз за все пребывание на зимовке, я ошибся в определении погоды. Мне показалось, что за умеренным грохотом ветра светит яркое солнце и на очищенной синеве сверкают заснеженные бесчисленные хребты Кавказа. Я быстро вылез из мехового спального мешка и бросился к окну.
В просветы занесенного окна виднелась густая пелена тумана.
— Вот черт! ошибся!— произнес я негромко.
— Кто ошибся? Лазарев? — удивленно спросил за дверью Саша.
— Да нет, другое. А Лазарев не ошибся, Саша! — Но мои дaльнeйшиe дефирамбы перекрыл голос Коли, юмор которого облегчал самые трудные минуты и окрылял радостные.
— Да здравствует Первое Мая! — заревел он, заглушив шум ветра и, распахнув дверь, выскочил в кают-компанию на пятнадцатиградусный мороз, прыгая босыми ногами по железным листам настилки пола.
— Да здравствует Первое Мая, праздник весны и цветов! — повторил он.
Выскочив в кают-компанию также в одних трусиках» я присоединил свой баритон к раскатистому смеху товарищей.
— «Завывают февральские бури», — запел Коля притоптывая, переложив мои слова на мотив какого-то неизвестного вальса.
— «Накаляя морозом снега», — подхватили мы с Сашей. — «С юго-запада ветры подули», — продолжал он. — «Завтра страшная будет пурга», — грянули мы втроем и хором продолжали.
— «Рвутся в скалах косматые тучи,
Убегая к вечерним теням.
Снег несется в порывах могучих
По холодным эльбрусским полям».
— Не по полям, а по полам, — завизжал Николай, и мы кинулись одеваться.
Начинается очередной день жизни зимовки.
19 февраля. Восьмые сутки продолжается ураган. От этой бесконечной осады рассвирепевшей непогоды с каждым днем становится все труднее. Температура в комнате доходила до минус двадцати пяти. Последние дни стрелка барографа — наш компас в состоянии атмосферы — в нерешительности мечется вверх и вниз, оставляя за собой траверсную извилистую линию. Но сегодня линия упорно идёт вверх и несмотря на полумрак в каютах от забитых снегом окон вместе со стрелкой барографа поднимается и наше настроение.
После памятной установки антенны бесперебойно работает радиостанция. Под вечер незаметно прекратился грохот ветра и, выйдя снимать наблюдения, мы не могли удержаться от радостных возгласов. Эльбрус совершенно очистился от облаков и они изорванными клочьями скользили, цепляясь за скалы, ледопады, вершины и медленно таяли. Все было занесено снегом. Наш дом выглядел покинутым где-нибудь в Арктике кораблем. Обледенели оттяжки мачт. Колючая изморозь покрывала все части хижины. Казалось, — натяни между мачтами паруса, и он, плавно стронувшись с места, разрывая сугробы снега на две стороны, поплывет покачиваясь по замерзшему, вздыбленному морю. От этой мысли захотелось помчаться на лыжах.
Сняв наблюдения, мы, радостные, возбужденные, защелкнув крепления «телемарков», помчались вниз по свежему, пушистому снежному кoврy.
Ослепительно ярко блестел освещенный заходящим солнцем снег. Густые синие тени были похожи на клочки ночи, которые спрятались от солнечных лучей за все выступы скал, льда и твердых наметов снега.
Мы неслись по морозному снегу, рассекая грудью морозный воздух. Над извилистой лыжней клубилась золотистая пыль. От обжигающей струи воздуха, от быстрой езды на разгоряченных лицах в уголках глаз выступили холодные слезинки.
Мы мчались по синеющим склонам, оставляя позади извивающиеся лыжни. Внизу плыла панорама разбегающихся снежных гор.
За причудливыми изломами Главного Кавказского хребта стояло море белых облаков. Горизонт этого клубящегося пространства терялся вдали, сливаясь с небом. Вся Сванетия, Абхазия, Грузия и Черное море были скрыты под толстым слоем серебристо-белого густого тумана, который медленно двигался на север. Казалось, что это наступали гонимые ветром волны неведомых вод неведомого моря. Они поднимались по ущельям Накры, Пескрыры и Ингура, подбираясь к перевалам, чтобы перелиться на север. Поднимаясь, белые волны обтекают вершины, превращая их в острова и стремятся единым стихийным напором перехлестнуть через могучий ледяной хребет. Ветер, крепчая, срывал верхушки гребней и как пену перебрасывал за ледяной барьер. Все сильнее и сильнее набегали белые валы, и наконец, первый поток, перевалив Седловину, между двумя снежными пиками, устремился по леднику в долину.
Солнце скользнуло по белой взволнованной глади океана облаков и зажгло высочайшие вершины Кавказа. Мороз накалял темнеющие снега, закатными огнями полыхали вершины могучей Кавказской цепи.
Вернулись мы с этой неожиданной лыжной прогулки поздно ночью. Морозный снег хрустел под ногами, когда мы вновь подходили к зимовке. Дышалось легко и свободно. Опять была тишина и от усиливающегося мороза на склонах звенящими ударами лопался лед, напоминая одинокие пушечные выстрелы.
Такие вечера после долгой непогоды очень сильно действовали на нашу психику. И почти всегда воспоминания о ясных днях ассоциировались у меня с бешеным полетом по снежной глади, когда перестаешь ощущать нарастающую быстроту бега.
Наблюдатель Николай Гусак.
(Фото В. Корзун).
Лыжи доставляли нам неизмеримое удовольствие. С лыжных прогулок мы всегда возвращались бодрые и повеселевшие.
21 февраля. На «Приюте одиннадцати» нашествие лыжников. Поднялась зимняя Альпиниада РККА в количестве 36 человек под начальством Гланцберга и старшего инструктора — мастера альпинизма В.Абалакова.
23 февраля. В годовщину Красной армии на Восточную вершину поднялось 32 человека. При спуске ночью один из участников тов. Агафонов пропал без вести. Розыски в последующие дни по южной и восточной части Эльбрусского массива даже с помощью самолетов результатов не дали. В этот день впервые над Эльбрусом летали самолеты.
25 февраля. Эльбрус опустел. Начались снегопады. В марте месяце Коля Гусак спустился в долину и принес почту. В начале мая я должен был выезжать в Москву для участия в работе альпийского отряда В. Абалакова при Таджикско-Памирской экспедиции.
Я должен был уходить с зимовки после трех лет жизни на Эльбрусе.
28 апреля 1935 года. Я проснулся, открыл глаза, и сразу вспомнил: я сегодня ухожу с зимовки... Ухожу с Эльбруса! Ухожу вот из этой маленькой комнатки, в которой проведено три года!.. Она мне сразу стала так дорога. Как это я раньше не замечал, что она такая уютная, эта маленькая каюта в пять квадратных метров площадью. Все, каждый предмет в ней знакомо мне и дорого, потому что все здесь сделано моими руками, начиная со стен и потолка и кончая вешалкой и рамой картины, и даже сама картина написана мной.
Каждый гвоздь здесь вбит моей рукой. За оконцем прошелестел порыв утреннего ветерка, бросив в стекла горсть сухого морозного снега.
Товарищи еще спят. Немая тишина.
Я сегодня со всем этим расстанусь и расстанусь навсегда.
Мне кажется: сейчас пронзительно заверещит будильник. Прихлопнув его рукой и поеживаясь от щипков мороза, я оденусь и пойду снимать утренние наблюдения.
Солнце уже осветило вершины и склоны Эльбруса и зажигая поля, медленно подползает к зимовке. Алеют грани вершин и пиков Кавказского хребта.
Оглядываясь, знакомой дорожкой пойду к будкам с приборами; при каждом шаге из-под ног будет вырываться всплеском звуков хруст снега.
Вспоминалось: почему же не звонит будильник? Я взглянул на стол и сразу все понял: будильника не было, его вечером взял Коля. Ведь я с сегодняшнего дня уже не равноправный член этого заброшенного в горах коллектива из трех человек. Я отсюда ухожу...
… Нахлынула тоска. Расстаться с Эльбрусом, с его блистающими снежными полями, с зелеными разломами ледников, с кристальными красками пылающих восходов и закатов, с его бешеными, все сметающими ураганами, в борьбе с которыми мы находили радость побед и горесть поражений. Но поражения не могут сломить энергию большевиков, их волю к победе, и мы вновь шли и побеждали.
Да, я ухожу, проведя здесь три года. Что я за эти три года сделал, как комсомолец? Все ли возможности использованы? И мне вспомнилось все о чем хочется написать подробнее и подвести итоги.
В труднейших условиях постоянного мороза организована и проведена первая зимовка и собраны первые для Кавказа и Эльбруса многомесячные метнаблюдения на высоте 3200 метров.
Что там можно было сделать еще с нашим оборудованием? Ничего или очень мало!
На высоте 4250 метров построена под вершиной Эльбруса высочайшая в мире зимовка. Напрасно осенние бураны старались согнать нас с выступа лавовых скал.
Я не сходил с постройки домика до тех пор, пока не был забит последний гвоздь.
Открыта и в течение двух лет работает высочайшая в мире радиометстанция.
Совершено первое зимнее восхождение на Восточную вершину Эльбруса и этим открыт путь для многих десятков, сотен и тысяч трудящихся нашей страны, которые теперь и зимой пойдут сюда походами, экспедициями, группами, чтобы отдохнуть и закалить свое здоровье для боев на всех фронтах социалистического строительства.
Совершено первое зимнее восхождение на Западную вершину Эльбруса и туда проложена тропа, по которой уже идут.
Стерто белое пятно с синоптической карты нашей страны и мира на том месте, где стоит величайшая вершина Европы — Эльбрус.
Вот как оформилась в условиях нашей действительности детская мечта пионера первым взойти на вершину Эльбруса зимой!
Вот на что затрачены лучшие годы моей юности. Но можно ли о них жалеть? Никогда!
Почему? А потому, что они затрачены не только для моего личного удовлетворения, потому что мои стремления были полезны воспитывающему меня комсомолу, потому что они сочетались с целью коллектива. Я был полезен советской науке, служащей моей, расцветающей чудесной стране, еще потому, что вместе с моими товарищами, я сделал в науку маленький, крошечный вклад, который был по моим молодым силам.
Мне стало легко и радостно.
В дверь осторожно постучали, и я услышал тихий голос Коли:
— Виктор, вставай!
Коля! Дорогой друг, товарищ долгих месяцев, долгой зимовки... Тебе больно так же как и мне, что я ухожу из твоей жизни...
— Да, да... Встаю! — ответил я, вылезая из спального мешка.
В кают-компании было тепло, горела печка. На столе красовалось жаркое из мясных консервов. В радиорубке Саша достукивал последние слова радиограммы о моем выходе с зимовки. Мы молча сели завтракать. Ясно слышалось тикание барографа.
Я наблюдал за ребятами. Они старались на меня не смотреть и лица у них были какие-то виноватые. Говорить было не о чем, мы понимали друг друга без слов. Саша поднялся и ушел в свою каюту запечатывать груду написанных писем.
Я подошел к столику с метприборами и посмотрел на барограф. Кривая шла вверх, суля хорошую погоду. Затем вошел в свою каюту и, осматривая, вспоминал: все ли я взял? Вынес в кают-компанию свой тяжелый походный рюкзак со всем своим имуществом и полным комплектом альпинистского снаряжения.
— Ну, ребята, давайте письма и поручения! — нарушил я тишину.
— На, упаковывай: тут шестнадцать писем, — ответил выходя Саша.
— А у тебя, Коля, сколько? — спросил я.
— Двадцать три. Перещеголял я Сашу на семь штук.
— Целый килограмм писем от двух человек, вот это здорово!— заметил я, упаковывая их в рюкзак.
— Ну что еще, ребятки? Говорите, все до мелочей — выполню.
— Ну, привет передавай всем знакомым и с кем познакомишься, — пожелал Саша.
— Пиши как Москва изменилась, какие новости в альпинистском мире, какие на Эльбрус будут походы и экспедиции и скоро ли начнутся, — просил Коля.
— Пиши обо всем. Сам знаешь ценность каждой строки, полученной здесь.
— Знаю, знаю, ребятки...
— Кажется все, пора двигаться.
Наступило молчание. Я стал поднимать на спину рюкзак, ребята бросились помогать.
Раскрылись двери зимовки и я в последний раз вышел через них навстречу солнечному эльбрусскому утру.
Блестел снегами помолодевший за ночь Эльбрус. Как и всегда на юг, восток и запад разбегались снежные хребты Кавказа. И каждый изгиб был так же нов моему взгляду, как и три года тому назад. Море и степь утомляют. На горы можно смотреть десятки лет, и каждый день, каждый час они выглядят по-новому. Миллионы штрихов и разноцветных бликов оживляют их, рождая новые виды, новые картины на фоне грандиозной панорамы горного мира.
И теперь расстилавшаяся горная цепь для меня была по цветам такой же новой, как и три люда тому назад.
Я стал пристегивать лыжи.
Одеваясь на ходу, выбежали товарищи и бросились к лыжам, но я их остановил:
— Не надо, ребята. Прошу. Не люблю долгих проводов и скучных лиц провожающих...
— Дай, Коля, лапу! — Мы крепко пожали руки. — Смотри, Саша, чтобы он не фигурял на лыжах по краям трещин. Сорвешь башку, чертяка, ни за что!
— Ну, Саша, счастливо оставаться. Счастливо работать, начальник Эльбруса номер два.
— Расставание трех эльбрусских мушкетеров, — пытался острить Коля.
— Смотри, мушкетер номер три, не кувыркнись где-нибудь на Памире!
— Нет, Коля, я еду в такую прекрасную жизнь, в такой сказочный путь, что погибать нет никаких оснований и умирать никогда не захочется... Тяжело, тяжело, ребята, оставлять все это! И я широко обвел лыжной палкой окрестности.
— Будете уходить, — узнаете на себе.
— Ну, до свиданья друзья, родная зимовка и Эльбрус!
Я оттолкнулся палками и поехал медленно вниз. Справа мелькнули метеорологические будки, потом скалы «Приюта одиннадцати» и впереди разлеглось знакомое снежное плато. Я мчался, не оглядываясь и не тормозя, стараясь быстрым бегом заглушить нарастающее в груди беспокойство. Невидимая тяжесть не уменьшалась, а увеличивалась. Спереди надвигались скалистые обрывы Азау-Баши и Донгуз-Оруна.
Перед склоном, который должен был скрыть от меня зимовку и вершины Эльбруса, я резким броском остановил бег лыж и повернулся. За сахарным Эльбрусом темно-синей гладью безмятежно-спокойного моря стеной вставало небо.
По-прежнему блистая снегами, высился седой Шат, купаясь в лучах яркого солнца. По-прежнему между двух темных скал среди моря льда и снега виднелся прилепившийся маленький домик, выдержавший столько бурь. Но там было уже не три, а два человека. Все остальное было по-старому и все это сейчас навсегда исчезнет с моих глаз.
Я почувствовал, как к горлу комом подползает душащий клубок. Я стиснул зубы и часто задышал. Взгляд упал на резко выделяющуюся лыжню, идущую оттуда, прямо от Эльбруса. Она стремилась куда-то за мою спину. Я повернулся и также на 180 градусов повернулись мои мысли и, опережая взгляд, улетели вперед...
Через несколько дней я буду в Москве. Постукивая на стыках рельс, поезд унесет меня в Среднюю Азию, на далекий, манящий Памир, — туда, где караваны, пенистые многоводные реки, выжженные палящими лучами дикие ущелья и еще более суровые снежные вершины, на которые еще не ступала нога человека, где я буду как альпинист и комсомолец вместе с другими выполнять новое поручение страны...
Скорее!
Я в последний раз взглянул на Эльбрус, не давая себе опомниться, прыжком повернул лыжи и с нарастающей скоростью в клубах искрящейся снежной пыли помчался, перегоняя время, к новой жизни, к новой борьбе и к новым победам.
