Антология экспедиционного очерка

IV.

Первое зимнее восхождение на Восточную вершину Эльбруса в январе 1934 г.

—Неожиданное открытие на вершине.—Пар на Седловине.

17 января. Эту ночь я почти не спал, а лежал в каком-то забытье. Такое состояние продолжалось часа три. Ночь прошла тревожно. Еще с вечера я находился в возбужденном, взволнованном состоянии. Я сделал до этого десятки восхождений и это восхождение на Эльбрус было чуть ли не самым легким из них в техническом отношении, но всегда, засыпая перед выходом, я предвкушал удовольствие следующего дня, прелесть преодоления трудностей и радость при достижении цели. Но сегодня у меня этого не было, и может быть потому, что на завтра должна была осуществиться моя мечта многих лет, должны были закончиться победой все попытки покорения зимнего Эльбруса, — может быть потому я внутренне волновался и наступающий день меня немного страшил.

В 3 часа ночи пронзительно затрещал будильник. Я очнулся и вскочил на ноги, будто совсем не спал.

 

В. Корзун в своей каюте.

 

В кают-компании зажегся свет. Серебристый звон будильника прервал чуткий сон товарищей. Зашумел примус, мы согрели чай и закусили.

— Ну, а если вы не вернетесь сегодня, что тогда делать? — спрашивал Саша и в глазах его метался испуг.

— Мы обязательно вернемся. A нa случай, если сорвемся при спуске на ледяном склоне, ты будешь следить и увидишь. Но этого не будет, Саша...

Связались веревкой и прикрепили к валенкам кошки. Я взял с собой рюкзак с продуктами, термометром, фотоаппаратом.

— Пойдем, — обратился я к Гусеву.

Закутанные с ног до головы, гремя кошками, мы взяли ледорубы и вышли в ночь.

По безоблачному небу были рассыпаны миллиарды мерцающих звезд, но темнота была непроглядная, она скрывала все изломы склона, словно глаза закрывали вороньим крылом. Эльбрус совершенно сливался с небом. Стало страшновато удаляться от этого островка жизни, тепла и света, чтобы идти куда-то на ледяные склоны и обмерзшие скалы. Пугала неизвестность.

Мы, впервые за века и тысячелетия существования Эльбруса решились в январскую морозную ночь идти по его обледенелым склонам на зимнюю вершину.

Горы застыли в оцепенении, стоял полный штиль. Так вот когда наконец наступил тот момент, к которому я готовился восемь лет, с того самого времени, когда мой взгляд, взгляд мальчика-пионера, задержался на пылающем закатными огнями зимнем Эльбрусе, когда я стоял в комнате у замерзшего окна; за 80 километров от него!..

И вот теперь я, комсомолец, видевший двадцать одно лето, подошел вплотную к цели, подошел к выполнению обязательства, взятого перед комсомолом. В памяти пронеслись воспоминания о зимней экспедиции к Эльбрусу два года тому назад, когда я робко дотрагивался рукой до скал его подножья. Вспомнился леденящий холод ураганной ночи в прошлом году и смерть Гермогенова на Седловине.

— Ты, Эльбрус, защищался. Тогда ты победил сперва грозным видом, потом свирепой пургой, но теперь победим тебя мы. Защищайся, если можешь! Стрелка барографа ползет вверх, и всей своей неисчислимой тяжестью ты не заставишь, ее опуститься. Мы откроем путь тысячам других: они пойдут на твои зимние вершины, чтобы оттуда взглянуть на бескрайние просторы своей родной страны.

Гусев перевязал плохо державшиеся на валенках кошки и был готов.

— Жди, Саша, вечером и приготовь получше закусить, — попросил я Горбачева, и мы двинулись вперед во тьму ночи.

Стальные зубья кошек со скрипом врезались в морозный твердый снег.

Медленно, но безостановочно мы двигались к вершине. Уплыл и слился с темнотой домик зимовки: Плотная как черная волна темнота обложила нас кругом. Под ногами бесконечно уплывает склон.

Я ищу ориентир, чтобы не сбиться. Различаю смутный силуэт Восточной вершины и беру на нее курс. Ровный вначале склон покрывается обледенелыми застругами. Мы выходим на суживающийся гребень, где ветры сильнее и слой снега тоньше. Не видно ног и мы часто падаем. Немного злимся на то, что приходится ощупывать впереди себя дорогу ледорубом и двигаться, как слепым. Это сбивает такт шага.

Начинаются трудности. Заструги растут, через них приходится перелезать. Я стараюсь двигаться прямо на Восточную вершину, чтобы в темноте не попасть в область трещин. Заструги перешли в изломанные сбросы подточенных ветром кусков твердого снега, мы карабкаемся по ним и прыгаем.

Склон стал круче. Кошки касаются склона кончиками зубьев, наклонно поставленный ледоруб соскальзывает как по стеклу... Мы вышли на чистый, обнаженный от снега ледяной скат под «Приютом Пастухова». Да, мы идем правильно!

— Ставь кошки всей плоскостью и сразу, — говорю я малоопытному Гусеву.

Мелко похрустывает лед и отколовшиеся льдяшки со стеклянным звоном, подпрыгивая, улетают в темноту под «ногами.

Появился ветер, он пахнул из-за Восточной вершины, обжигая ледяной струей правую щеку. Сразу стало холодно. Он дует не переставая. На ходу оттираем рукавицами немеющие щеки и носы. Изредка под ногами с треском лопается лед от мороза. Это получается неожиданно. Кажется, что сейчас под тобой тронется снег и пойдет пластовая лавина. Склон все круче. Я смутно различаю груду скал «Приюта Пастухова». Он совсем близко. Белевший на востоке небосклон растворяет черноту ночи и на горизонте намечается изломанная линия Главного Кавказского хребта.

Мы идем и идем, равномерно, почти без остановок. Подгоняет холод и усилившийся ветер. Он все крепчает и, пронизывая два полушубка, забирается ко мне под рубашку. Шурша, шлифуя ледяной склон, пробегают в поземке волны снежных кристаллов.

Неожиданно впереди слышится резкий удар, вправо над головой раздается свист. Мы замираем, инстинктивно пригибаемся. Ниже слышится второй удар, — с хрустом и звоном, словно лопнула громадная электрическая лампочка, — и все смолкло.

— Что такое? — испуганно спрашивает Гусев.

— Камень, — отвечаю, еле шевеля непослушными онемевшими губами. — С «Приюта Пастухова» упал камень. Летом этого не бывает, а сейчас, попадая на ледяной склон, камни развивают скорость пули. Пойдем скорее, осталось немного. Ледяной склон стал так крут, что с трудом держимся на кошках. Идем, опасаясь новых камней. Похоже на приближение к крепости, в которой засел, притаившись, молчаливый неприятель, — с минуты на минуту засвистят пули. Поднимаемся с сугубой осторожностью: поскользнуться — значит полная возможность погибнуть; задержаться на гладком склоне очень трудно.

Я с силой ставлю каждую ногу и весь напружинившись ежесекундно ожидаю рывка сзади. Я приготовил ледоруб так, чтобы можно было скорее задержаться и затормозить скольжение. Эльбрус должен быть взят как громадная ледяная крепость.

Выросла каменная гряда «Приюта Пастухова», и мы вышли на заснеженную площадку. Высота 4681 м. Скрываясь от резкого ветра, присели отдохнуть за камнями.

Посветлевший восток побелил горы, ночь уползла вниз, заполняя ущелья. Из ночной темноты выплыли навстречу свету бесчисленные хребты зимнего Кавказа.

Становится очень холодно и мы, дрожа, идем дальше. Склон положе, но сплошь ледяной. Поднимаемся прямо вверх к предвершинным скалам.

Когда первые лучи солнца зарумянили Восточную вершину, мы остановились на ледяном склоне примерно на 5000 м. Вырубили удобные ступеньки и сняли первые метеорологические наблюдения. Температура воздуха—31,0°С.

Отдыхаем, наблюдая восход.

Солнце расточает пламенные поцелуи всем вершинам Кавказа; оно согревает лаской своих лучей и скалистые пики и ледяные грани снежных вершин. Но вставая с неведомого ложа за горизонтом, оно свой первый поцелуй всегда дарит седому великану Кавказа — Эльбрусу. И последними меркнущими лучами заката оно всегда ласково обнимает седого Шата.

Вот и сейчас: Эльбрус уже горел, снега наливались золотом солнечных лучей, а в долинах лежали тяжелые тени ночи и все вершины были синими и холодными, будто под нами разостлана грандиозная рельефная карта, окрашенная разными тонами ультрамарина.

Горы совсем побелели. Золото лучей на вершине Эльбруса, пожелтев, растеклось по склонам. И один за другим стали загораться гиганты Кавказа: Дых-тау, Коштан-тау, Шхара. Вспыхнули вершины Безенгиевской стены, лучи проворно забегали по сотням вершин, прикасаясь к ним и зажигая снега и льды.

Наконец солнце осветило нас... Воздух и даль утонули в чистой розовой дымке. Ущелья наполнились утром!

Освещенные лучами солнца, поднимались выше. В двух местах у Гусева спадали с валенок кошки и приходилось укрепляться во время подвязывания. Мороз хватает за пальцы, они быстро белеют и теряют чувствительность. Яростно оттираем их снегом и одеваем рукавицы. Насколько позволяют силы, идем вверх. На снегу выделяются чьи-то следы, оставшиеся с лета. Это показывает, что когда здесь шли люди, снег был мокрым. Местами, видна снежная тропка, куски досок, разнесенных ветром

При подъеме деревянного Приюта на Седловину прошлым летом, мы шли самым удобным путем: сначала прямо вверх до уровня гряды скал у Седловины, а потом траверсировали склон к скалам и оттуда — на вершину. Чувствовалась высота. Метр за метром сокращается расстояние и, наконец, ледяной склон пройден, мы отдыхаем. Мы на высоте 5250 м. Измеряю температуру воздуха: повышение —29,4° С. Теперь мы выше всех вершин Кавказа. До высшей точки осталось всего несколько сот метров. Мы почти не разговариваем, каждый по-своему переживает и воспринимает последние шаги. Никто и никогда не смотрел отсюда зимой на застывший Кавказ.

Мечта осуществлялась! Я внутренне дрожу от радости и тороплю Гусева. Но мы еще не на вершине, и наши шаги стали еще более осторожны. Мы вступили на южный гребень Восточной вершины. Причудливо выкрученные лавовые скалы покрыты коркой льда, наметами снега; осыпи местами залиты льдом, и я вырубаю ступеньки. Глухо звучат удары ледоруба. Осколки льда, горя миллионами блесток под косыми лучами солнца, дробясь, летят вниз. От работы на большой высоте побаливает голова, но стиснув зубы, мужественно решаем хотя на четвереньках, а до вершины добраться.

Дольше задерживались на остановках. Летом здесь льда нет, а сейчас я уже устал от рубки ступеней. Лед дробится легко, но иногда, откалываясь большими кусками, уродует всю ступеньку.

Сделал снимок Западной вершины. Заметили, что снег на больших выступах скал очень оригинального строения: он похож на иглистые ветви с многочисленными лепестками, причем все ветви обращены в одну сторону — с запада на восток, как будто с Седловины была пущена на ветер масса пара и он замерзал на скалах, одевая их в эти невиданные заиндевелые снежные кусты.

Выходим на осыпь и спокойно двигаемся к краю вершины. Сказывалась истощенность организма работой по переноске грузов на зимовку и плохое питание в те дни. Горная болезнь чувствовалась все сильнее. Хочется спать и болит голова. Саша побледнел и двигается только силой воли.

Последние десятки метров проходили часто останавливаясь. В час дня я первый вступаю на южный край зимней вершины Эльбруса.

Я на вершине!

Обернувшись, выбираю веревку. Из-за края показывается измученное, но улыбающееся лицо Гусева, на фоне зимнего Кавказского хребта растет его фигура. Закрыв собой Штавлер и кусок Черного Mopя, он, пошатываясь, подходит ко мне.

— Взяли! — говорит он хрипло и протягивает мне руку.

— Взяли, Саша!.. Первое зимнее восхождение на Эльбрус за нами... Смотри, ведь это Черное море!

Сомнений не было. Та золотистая полоска, которую мы видели как то со «склада» в прорези ущелья Ненскрыры и относительно которой у нас было столько споров и предположений, являлась поверхностью водной глади Черного моря, освещенной низкостоящим солнцем. А сейчас эта полоска выросла, раздвинулась и раскинулась сотнями километров морских просторов. Поверхность моря отливала чистым золотом, иного сравнения подыскать не было возможности. За морем рисовались фиолетовые контуры берегов Турции.

Может быть кто-нибудь смотрит с того берега на смутно белеющий Эльбрус и не подозревает, что на его вершине стоят два человека, что сегодня зимний Эльбрус побежден.

Мы были горды сознанием того, что мы, советские альпинисты, покорили Эльбрус в самое суровое время года, установили рекорд зимнего восхождения на почти шеститысячную высоту. Я был горд, что сдержал свое слово и что первым вступил на вершину зимнего Эльбруса комсомолец.

Дул режущий западный ветер. Мы стоя отдыхали и не могли налюбоваться расстилавшейся панорамой.

Подошли к деревянному триангуляционному столбу, установленному под моим руководством в начале лета 1932 года. На нем кусочками намерз снег. Я скинул рюкзак и достал фотоаппарат. По очереди сняли друг друга у столба на фоне Западной вершины. После каждого снимка отогревали руки. Особенно трудно было выдвигать крышки кассет: концы пальцев все время были бесчувственны и только крепко стиснув зубы, мы заставляли себя это сделать.

Ветер этих высот похож на пламя, он обжигает, и руки теряют чувствительность. На северной стороне кратера выступает коричневая ломкая лавовая скала. Теперь она была так залеплена снегом, что нельзя было различить цвета. Снялись еще два раза с видом на нее и я спрятал аппарат. Нужно оставить записку и измерить температуру.

Температура воздуха оказалась —27,5°С, но ее удваивали порывы ледяного ветра. Закоченевшими руками удалось написать записку. Положили ее в банку, взятую с зимовки, прибили к столбу гвоздем и, оглядевшись кругом, стали медленно пересекать вершину на северо-западный край. Неожиданно вынырнула даль. Я посмотрел на город Кисловодск. Он затерялся в котловине между Джинальским и Боргустанским хребтом, а за ним из слоя облаков выделялся «маленький» Бештау. Все так дорого и знакомо!

Ближе к Эльбрусу северные предгорья были почти бесснежны. Здесь мне знаком каждый изгиб. Окутав одеялом хвои подножья гор, синели леса Худеса.

Вот капризные изломы ущелья Малки. Вот там мы шли к Эльбрусу всего одиннадцать месяцев назад. С какой грустью уходили тогда от холодного молчаливого и гордого великана. А теперь... Нет, радоваться рано, нужно еще спуститься. Я делаю снимок, и мы идем в сторону Седловины. Я ощущаю некоторую слабость, результат напряженной работы на зимовке. Вдруг слышу голос Гусева:

— На Седловине дым!

— Дым?.. Эго что такое?..

Полное недоумение. Подхожу к краю вершины и обшариваю глазами склон и Седловину. Да, со склонов под нами поднимаются клубы, но не дыма, а скорее пара.

— Это больше похоже на, пар, — говорю я изумленному Гусеву.

— Пар!

Замелькали тревожные мысли:

— Мы стоим на вулкане, и он начинает просыпаться. Никому неизвестно, чтобы с ледяной вершины Эльбруса поднимались клубы пара. А вдруг сейчас под ногами вершина задрожит, раздастся громоподобный взрыв, и вместе с кусками льда, тучами снега, камней, газов и расплавленной магмы мы, единственные непосредственные очевидцы извержения, взлетим над Кавказом в синеву неба. Бр-р-р-р... жутковато подумать!

Так или иначе, но мы явно забеспокоились и быстрее пошли вниз. Сразу исчезли и слабость, и горная болезнь, и усталость. Хотелось скорее узнать, что это такое, откуда выходит этот таинственный пар.

Гонимые западным ветром клубы сплошного белого пара скользят по снегу, огибая промерзшие скалы. Оседая на них, они быстро тают в сухом воздухе.

— Вот причина странных снежных образований на южном склоне вершины! — кричу я Гусеву. Он на ходу кивает головой и резко останавливается.

— Чувствуешь серу?

Я, как гончая, потянул воздух и почувствовал серный газ.

— Совсем интересно, — говорю я, дергая веревку.

В ту минуту нам больше всего хотелось быть внизу и не на зимовке, а где-нибудь на приличном расстоянии, но стремление к исследованию и любопытство брали верх над этим желанием.

Заметили, что пар выбивается не в одном, а в нескольких местах.

— Склон весь дырявый, словно в него из пушек стреляли,— отмечает Гусев.

Один из источников совсем близко. Мы осторожно подходим к выступу скалы и заглядываем, оттуда выбивает пар. Перелезаем скалу и перед нами раскрывается мирная и безобидная картина: на стыке камней и снега круглая дыра диаметром метра в два; края обмерзли и припущены инеем, и из нее, как из пароходной трубы, валит густой пар, пахнущий серой. Но какая это дыра: глубокая или нет?..может быть трещина?..

Велю Гусеву охранять меня и подлезаю к краю. Временами клубы пара становятся меньше, и в просвет я вижу черные обтаявшие камни на дне. Облегченно вздыхая, отползаю в сторону и, поднявшись, говорю ждущему сообщений Гусеву:

— Фумарола.

Он не понимает. На память, приходят слова из какой-то книги, и я их передаю:

— «В настоящее время Эльбрус, как вулкан, находится в фумарольной фазе деятельности»...

Разъясняю:

— У подножья выбивают минеральные источники — горячие и холодные; кое-где из трещин льда и скал выходят газы, чаще всего сернистые, и через глубокие трещины просачиваются из скрытого в толще земной коры очага вверх. Они растапливают снег и наружу выходят газ и пар.

— Но почему же раньше никто этого не наблюдал? — недоумевает Гусев.

Присутствие сернистого газа на Восточной вершине отмечал геолог Дубянский еще в 1903 г., а выходы пара видели впервые мы потому, что летом его незаметно, а зимой до нас здесь никто не был. А может быть сейчас происходит усиление внутренней деятельности Эльруса? Он холоден только сверху, а внутри имеет горячее сердце, -возбужденно объяснял я.

— Интересно, очень интересно...

Теперь уже смело мы подходим к воронке, бросаем туда кусочки снега и сыплем его горстями. Снег довольно быстро тает. Все ближайшие скалы увешаны причудливыми ветвями снежных растений. Я отхожу и два раза фотографирую воронку и разукрашенные скалы. Тревога оказалась ложной. Сразу появилась усталость и головная боль, и мы поплелись на Седловину. По мере спуска перед нами, уходя в небо, вырастала Западная вершина. С Седловины еще раз взглянули на Северный Кавказ; яркая противоположность с видом на юг! Там на горизонте разлилось золотистое море, а здесь даль окутывает туманная мгла. Там нагромождение снежных хребтов, пиков, льдистых вершин и лавинных скатов, а здесь спокойные взгорья, закругленные холмы... Там темные глубины ущелий с ревущими потоками, а на севере пологие склоны и одна Малка выделяется изрезанностью берегов и лесистостью Притоков...

Мы зашагали к желтеющему под скалой самому высокому в мире зданию — горному приюту на 5300 м. над уровнем моря.

Наши надежды отдохнуть в домике разбились о стену снега, глядевшую на нас из открытой двери. Вся внутренность дома была забита снегом. Видимо, последние туристы не закрыли дверь, a буран воспользовался этой преступной небрежностью и теперь нужно много часов тяжелого, труда для очистки приюта от снега. На этой высоте работать не очень-то легко. Удовлетворились отдыхом у домика и пошли вниз, предварительно засняв положение приюта.

Спуск был простой, но напряженный. Приходилось быть все время настороже и каждую минуту быть готовым к падению и торможению скольжения. Проплутали немного у засыпанных трещин и вступили на камни «Приюта Пастухова».

Не успели сесть, как услышали тонкий пронзительный вой нашей сирены. Это Саша приветствовал с зимовки наше возвращение. Как было приятно!

Мы закричали на разные голоса, но он, конечно, не слышал. Домик зимовки выглядел отсюда спичечной коробкой, небрежно брошенной на снежном склоне Эльбруса. Флюгерный столб выглядел воткнутой в коробку спичкой. Вдруг из того места, где должна была находиться труба, повалил густой дым.

— Ага, это Саша зажег печку и для быстроты подлил керосину. Наверное разогревает что-нибудь вкусное, — высказал свои предположения Гусев.

Между этой спичечной коробкой, где нас ожидал полный отдых, горячий обед и уйма воды и чаю, лежал крутой ледяной скат.

Район «Приюта Пастухова» в зимнем восхождении — самое опасное место на всем пути к вершине. Это я определил еще при подъеме. И когда весной 1935 года я услышал, что при спуске с вершины Эльбруса сорвалось семь человек, из которых четыре разбились, я подумал:

— Наверное у «Приюта Пастухова».

Газетная заметка подтвердила предположение. Остается еще раз предупредить, что на ледяном склоне нужно быть максимально бдительным, использовать все виды и возможности охранения.

Чтобы быстрее добраться до полосы снега, мы пошли немного влево. Сперва цеплялись за вмерзшие камни, а когда они кончились, взяли ледорубы на изготовку и, крепко вбивая кошки, стали пересекать ледяной пояс под скалами «Приюта Пастухова».

Необычайная слабость не покидала меня до самой зимовки, но я зорко следил за каждым движением и шагом никогда не ходившего по таким ледяным склонам Гусева. Отдыхая, по очереди вырубали ступеньки. Кромка снега представлялась нам спасительным берегом для выбившихся из сил пловцов. Последние метры — и Гусев вступает на снег.

Устроили генеральный отдых и не спеша пошли к зимовке.

— Ну как, взошли? — встретил нас Саша вопросом.

— А как же не взойти? — обиделся Гусев. — Кто же за нас всходил бы...

— Идите скорее, — там и вода, и чай, и суп, и жаркое и что хотите.

Ввалившись в кают-компанию, я первым делом посмотрел на время: четыре часа. Итак, для восхождения на Восточную вершину Эльбруса в зимнее время потребовалось ровно двенадцать часов.

— Прекрасно! — сказал я, ни к кому не обращаясь, и стал

раздеваться. Сильно болела голова. Я выпил четыре кружки воды и лег. Саша принялся меня лечить и через полчаса я сидел за обеденным столом, уничтожая простые, но сытные блюда; в промежутки играл на гитаре, а Гусев подпевал.

Теперь мы могли спокойно открывать зимовку. Зимний Эльбрус был побежден!

18января. Проснулись поздно. Вместе с приятной истомой пришло воспоминание о вчерашнем дне. Как хорошо! Как хорошо жить на свете!..

Утро улыбается ярким сиянием, предвещая чудесный день. Но никто еще не знает о нашей победе.

Радио не работает, наладим.

Сегодня все работают внутри дома. Я подготавливал таблицы и инструкции. Саша налаживает передатчик, комнатную антенну и водоналивные батареи. Печка, как обычно, горит плохо. Я, разозлившись, пинаю ее ногами, поощряя к горению, но она злобно пыхает огнем и дымом и гореть категорически отказывается. 

 

Вечером ловили проверку времени, но безрезультатно. После ужина сидели за круглым столом, отдыхали и курили. Дежурный по зимовке Гусев вошел с охапкой дров и со словами:. — Уже поздно, а на западе почему светятся облака...

— Как так светятся? Кто им разрешил светиться в неурочный час?

Немедленно пошли расследовать. И действительно, над зубчатым горизонтом на ночном небе ясно виднелись полосы серебристо-желтых светящихся облаков.

— Может быть пожар в лесах на южных склонах, и облака отражают огонь, — предположил Саша.

— Нет, не похоже: это «светящиеся облака». Они скоро не померкнут, пойдем скорее, в каюту, я вам точно прочитаю о них.

Порывшись в специальной литературе, мы узнали, что это массы водяных паров, выброшенных сильными извержениями на высоту в 70—80 км. и там, в стратосфере, они передвигаются со скоростью до 100 м. в секунду. Солнечные лучи, освещая верхние слои атмосферы, обнаруживают присутствие посторонних частиц, и они начинают светиться.

Это интересное явление нам удалось наблюдать два раза.

Мы вышли опять, облака светились по-прежнему. Спустя два часа они стали меркнуть и исчезли совсем, слившись с ночным небом.

19 января. Погода безоблачная и теплая. Закончили установку метеобудок, провели к ним электрическое освещение. На флюгер Вильда повесили тяжелую доску; за неимением запасной ее пришлось склепать самим. Все готово. С 22 января начнем регулярные наблюдения. Меня волнует радиосвязь, изо дня в день ожидаю ее столько месяцев... Саша озабоченно осматривает и проверяет каждую деталь, слушает Пятигорск, но наших позывных в эфире нет.

20 января. С утра дул легкий западный ветер. Наблюдали интересные формы облачных образований: с подветренной стороны выдающихся гор стоят облачные массы сигаровидной формы. Самое интересное по форме облако стояло за вершиной Ужбой, потом за Коштан-тау, Дых-тау и Шхарой. Эти облака держались в одном положении с 6 часов утра до 2 часов дня и незаметно растаяли.

Наблюдали изумительнее картины при закате солнца. Трудно описать живую смену красок и переливов тонов. Если бы художник написал с натуры картину, то никто бы не поверил контрастности и яркости этих цветов; на полотне они должны резать глаза.

Сегодня проверили время и получили представление о нем в нашей жизни. Каюты наполнились разноголосым стуком шестичасовых механизмов, ожививших всю нашу жизнь.

Настроение хорошее, только изредка на Сашу набегает тень беспокойства о радиосвязи. О себе не говорю: я просто о ней стараюсь молчать.

 

V.

Торжественное открытие метеорологической станции на высоте 4250

—Радиосвязь работает. —Начало регулярной посылки метсводок.

21 января. День немного торжественный, но прошел спокойно. Сегодня открыли станцию и в час дня сняли первые наблюдения на высоте 4250 м. Я и Гусев ходили именинниками, но больших проявлений радости не было: причина — отсутствие радиосвязи.

Саша не мрачнеет. Наша станция работает прекрасно, но Пятигорска в эфире нет, он не работает.

— Если это так, — говорю я, — то еще ничего, но может быть мешает установлению связи какая-нибудь неисправность с нашей стороны?

— Не может быть, — резко говорит Саша. — Не может быть, я все проверил: Пятигорска в эфире нет.

К часу дня приготовили красный флаг, и все огнестрельное оружие. Осторожно, будто приступаем к священнодействию, начали снимать наблюдения. Я делал отсчеты и записи; на ходу давал пояснения. Гусев и Саша шли за мной по пятам и внимательно смотрели; запоминая порядок снятия наблюдений.

Торжественным шествием приблизились к будкам. Они заново выкрашены в белую эмалевую краску и под ослепительными лучами солнца кажутся праздничными. Я раскрываю дверцы, делаю отсчеты температуры воздуха, влажности и другие. Весело тикают самописцы. На небе ни облачка. Видимость — больше 100 километров. Специальные отметки: видно Черное море и турецкие берега.

— Салютовать! — и мы, сломя голову, бросаемся к зимовке. Три выстрела из винчестера, фроловки и револьвера сливаются в один трескучий удар. На большой высоте вместо раскатистого выстрела слышится сухой треск. Я поднимаю флаг, и самая высокая в мире метеорологическая станция считается открытой.

— Теперь, Саша, очередь, за тобой, чтобы внизу узнали о наших победах, — обращаюсь я к нему.

— Если только будет хоть маленькая возможность наладить радиосвязь, она налажена будет.

Его слова крепки и уверенны.

22 января. Чуть не каждый день приносит нам какое-нибудь новое невиданное раньше явление. Выйдя снимать утренние наблюдения, я замер от интересного зрелища. Все горы за Главным хребтом были залиты морем серебристых облаков. Как настоящее море, они сливались с горизонтом в прямую линию. Иллюзию дополняли выдающиеся над поверхностью вершины острова, ущелья, заливы. Скалистыми барьерами с изрезанной береговой линией выдавались горные хребты.

Пользуясь хорошей погодой, мы после дневного срока пошли на «склад». Принесли бидон керосина, мороженный лук и чеснок, бидон топленого масла и треть мешка пшена. Подходя к домику, мы заметили, что на западе образовалась небольшая, быстро растущая тучка.

На зимовке барометр резко падал. Собиралась непогода. Из-за гребня Хотю-тау выкатилась небольшая туча. Она быстро затягивала даль, и облачное море надвинулось на нас.

— Кажется, надвигается первый зимний буран со дня наше-то прихода, — отметил Саша, заботливо заготовляя дрова.

Ветер всегда налетал неожиданно. Вот и теперь: он сразу ударил в двери, они сдвинулись, стремясь открыться, но крючки не пустили. В проволочных растяжках под крышей послышались стонущие песни ветров.

Печка гореть отказалась. Не медля мы ее выбросили и поставили старую. Словно стараясь отблагодарить нас за оказанное внимание, она так раскраснелась, что стало жарко.

Ночью температура воздуха понизилась до —22,5° С.

23 января. Барометр беспрерывно падал. Накаляясь яростью, накопляя силы для разрушительного бега по снежным вершинам Кавказа, метался ветер.

Все канаты и оттяжки за ночь покрылись ледяными иголочками изморози.

Работа станции налажена. Капризничает часовой механизм самописца. Я его разобрал и исправил.

Саша копается в радиорубке. Я начал заниматься математикой, решил повторить все и подготовиться для поступления в институт. Все трое завели себе дневники и теперь корчимся в муках творчества и воспоминаний. Коллективно восстанавливаем все даты и события. Я уже два дня не высыпаюсь; дежурю и в час ночи, и в семь часов утра. Гусеву доверить еще не могу, пусть подучится.

Настроили мандолину и балалайку. К моему большому сожалению на этих инструментах хорошо играть я больше не смогу: перерубленный в суставе палец на левой руке плохо сгибается и малоподвижен.

25 января. Гудел ветер, сильно занесло, но разгуляться буря не решалась. Составил себе расписание занятий. Всего десять предметов: метеорология, химия, радио, физика, математика, геоморфология, политэкономия, балкарский язык, немецкий язык и, как приложение, фотография, рисование и вся имеющаяся на зимовке литература. В таком же духе составил расписание и Гусев. Все основные дела по станции закончены. Осталось наладить радиосвязь и можно будет предаться личным занятиям. Ночью проявлял пластинки, в том числе вершинные; все снимки вышли исключительно удачными, даже произведенные на самой, вершине.

Долго рассматривали их при одобрительных восклицаниях.

Саше работать не удалось, — буря принесла с собой магнитные разряды, в приемнике трещало и ничего не было слышно.

Гусев уже самостоятельно снимал наблюдения. Я встал поздно, высушил пластинки и занялся печатным станком. Саша работать не мог: мешали атмосферные разряды.

Свирепствует ветер, но снега нет. Небо затянули очень редкой формы Radiatus (радиирующие) перистые облака. Точки излучения две: на западе и на востоке. Через все небо потянулись тонкие полосы, сходясь на горизонте. Неизбежно наступление непогоды. Облака густеют, закрывая синие окна: неба над вершинами Эльбруса. На тысячу метров под нашими ногами вся Абхазия, Сванетия и южная часть Грузии вновь заполнились морем облаков. Но это море неспокойна. Под белой толщей открываются черные бездонные пропасти, вздымаются могучие валы. На этот раз серебристую гладь волновали неведомые чудовища, ползавшие под поверхность. То там, то здесь выдавались ощеренные зубчатые хребты и вновь исчезали в глубинах.

С долины Уллу-Кама, с верховьев Кубани поднимались тяжелые лохмотья густого черного тумана. Они медленно проносились над ледником Эльбруса, расползлись на куски и терялись в морозном воздухе. Сквозь обрывки облаков проглядывал яркий диск солнца. Вот он опускается к волнистой поверхности океана, — пожар охватил весь мир: светило расплавилось, растекаясь по облакам жемчужными бликами. Пурпурно-красный свет залил горы. Розовые, малиновые тона разлились по диким хребтам Кавказа и там, где они меркли, слетались крылатые, синие тени.

26 января. Ночью поднялся ветер. Он воет не переставая, тягуче, непрерывно, словно завели громадный мотор. Из домика... выходили только для снятия наблюдений и за снегом для воды. Ураганные порывы сметали с Эльбруса снежные завесы. С западных склонов снег взлетает на целый километр выше Эльбруса. Над каждой вершиной стоит снежный флаг. «Вершины курятся» — говорят в Швейцарии.

С заходом солнца ветер спал. В 7 часов вечера на закате над горизонтом наблюдали какую-то красную светящуюся точку. Мне чудилось, что она недалеко и перемещается. На фоне облаков она переливалась из ярко-красной, как фонарик автомобиля, до светло-оранжевого тона. Исчезла моментально, словно кто-то повернул выключатель. Это явилось основной темой для разговора на весь вечер.

— Может быть это фонарь с самолета? — предполагал один.

— Тогда почему же на одном месте стояла? — оппонировал другой.

— Если предположить, что это костер, то — очень большое и почему на вершинах гор?

— Может быть это шаровая молния? — внес я новый вариант объяснения.

Ребята возбужденно заговорили. Как всегда, вытащили литературу. Все признаки говорили о том, что это была шаровая молния. На том и порешили, пожалев, что она не появилась над зимовкой.

27 января. Комнатный термометр утром показал —10° С. Буран. По всему видимому Кавказу носятся тучи взметаемого снега. Ветер в одну минуту оголяет какой-нибудь склон и переносит снег на соседнюю вершину, одевая ее до самого подножья.

Сегодня я заметил, что Саша начинал нервничать. Я стоял в кают-кампании и наблюдал за ним, стоящим с наушниками в радиорубке. Он долго слушал и, убедившись, что все напрасно, выключил приемник и также долго сидел без движения.

Я наблюдал за выражением его лица. Он сорвал наушники и швырнул их на стол. Меня это поразило. Сашу вообще трудно заставить волноваться. Но долгое, безуспешное налаживание радиосвязи начало на него действовать.

Чтобы дорассказать, как мы ждали радиосвязи, нужно добавить следующее. Когда Саша входил в радиорубку работать, то я и Гусев ходили только на цыпочках, говорили шепотом и морщились от каждого неосторожного движения, словно боясь потревожить сон тяжело больного. Последние дни с горизонта нашей работы не сходило солнце победы, — недоставало только радиосвязи.

28 января. Буран прекратился. Солнце взошло, не коснувшись облаков, и за ослепительно белыми пиками и  гигантскими хребтами разлилось покрытое лаком синей дымки Черное море. Словно вытканные на зеленоватом небосклоне, вырисовывались , контуры заморских берегов.

Стоял штиль. Печка топилась и в комнатах было тепло и приятно. В 12 часов 30 минут дня, как и всегда, Саша выстукивал позывные, затем слушал. И в тот момент, когда я меньше всего ожидал, вдруг раздались долгожданные слова:

— Я работаю с Пятигорском!

Если бы стал извергаться Эльбрус или зимовка поднялась бы на воздух, это произвело бы на нас меньше впечатления. От радостного волнения у меня бешено заколотилось сердце, и я так рванулся из своей каюты, что чуть не упал со стула. В кают-компании у обеденного стола стоял Гусев. Его круглое, добродушное лицо лоснилось от удовольствия, он внимательно прислушивался к работе Саши.

Осторожно, боясь вспугнуть тишину и помешать работе, я подошел к дверям радиорубки и затаил дыхание.

Саша, бледный, слушал и растерянная улыбка блуждала по его лицу.

Я заметил, что рука, лежащая на ключе, дрожала. Он опять вскрикнул не своим голосом:

— Виктор! Пиши радиограмму! И застучал. Непослушной рукой я написал следующее:

«С Эльбруса № 1.28 / 1. 12 ч. 30 м. Пятогорск. Погода, Туроверову. Поздравляем с налаживанием радиосвязи тчк Примите меры к приему метеосводок с нашей стороны через аэропорт тчк Станция на полном ходу с двадцать первого января Корзун».

Еще не веря в совершившееся, я передал радиограмму Саше и проследил до начала ее передачи. Неужели это правда? Неужели мы имеем радиосвязь?

И пока, крепясь от нахлынувших чувств, он передавал первую радиограмму с Эльбруса, я, обессиленный, как будто только что взошел на вершину труднейшей горы, опустился на стул.

В этот момент я испытывал радость и усталость от долгой борьбы с трудностями, когда последняя ступенька была взята.

Наконец-то упорный четырнадцатимесячный труд увенчался полным успехом. Из радиорубки слышен сухой треск ключа. Передо мной как на экране промелькнули прошедшие дни из фильма жизни. Промелькнули долгие месяцы холодной зимовки, каждый удар ключа давал контакт — вспыхивали короткие воспоминания.

В темноте ночи, грохоте горных буранов ползком пробирались к будкам и скрюченными пальцами мерзнущих рук при тусклом свете электрического фонарика записывали тяжело достающиеся цифры.

Десятки пудов грузов перебрасывали на своих плечах по глубокому снегу.

Длинные дни и часы лыжных переходов, по проложенным в ледниках путям, долгие бессонные ночи, боль обмороженных ног — все это воскресило в памяти все дни четырнадцатимесячной борьбы.

— Без пяти час, — тихо сказал Гусев, тронув меня за плечо. Я, словно проснувшись, вздрогнул и опять услышал дробь морзянки.

— Время наблюдений: нужно снять наблюдение и послать первую метеосводку.

Пока Саша передавал и принимал радиограммы, я быстро зашифровал снятые метеорологические наблюдения в метеосводку, и она полетела в Пятигорск. Через несколько минут мы получили ответ:

«Из Пятигорска № 164.28 / 1.13 час. 00 мин. Зимовщикам Эльбруса. Кавказское горное бюро погоды шлет привет и благодарность за налаживание работ зпт связи и ждет бесперебойного сообщения метеосводок зпт со своей стороны прием метеосводок обеспечиваем. Директор бюро погоды Туроверов».

Когда обмен радиограмм был закончен и Саша вышел из радиорубки, я, не имея сил сдержаться, подошел, обнял и поцеловал его в щетинистую щеку.

Тишина взорвалась и рассыпалась потоками слов:

— Сашка, дружище! Первый ты эльбрусский радист! Ведь мы теперь — полноценная высокогорная метеорологическая станция... Данные наших наблюдений наносятся сейчас на синоптические карты. Понимаешь ли ты это или нет? — кричал я.

— Не зря мы поднимали батареи. Не впустую отмораживали ноги, — перебивал меня Гусев.

— Черт ты хороший! — вопили мы хором. — Наладил связь... — И накинулись на него, жали ему руку до тех пор, пока он не взмолился:

— Бросьте, ребята. Мне этой самой рукой на ключе работать, а вы меня инвалидом хотите сделать.

Только этот убедительный аргумент и заставил, нас оставить его в покое.

— Да, ребятки, — думал я, — ведь вы чувствуете только половину того, что переживаю, я. Для вас это только продолжение месяц назад начатой работы, а для меня это — четырнадцать месяцев ожидания и моей жизни на Эльбрусе! Только теперь работа нашей станции стала полноценной, только с этого момента мы полностью оправдываем те средства, которые страна на нас тратит.

Такого радостного дня я еще в жизни не переживал. Словно радуясь вместе с нами, ликующее солнце разлило потоки живительных лучей. Они проникали через окна и ложились ослепительными пятнами на полу, на столах и стульях, грозя зажечь их своими искрами.

Домик сразу показался тесным. Мы выбежали на воздух и на восемнадцатиградусном морозе, потрясая криками тишину гор, без рубашек, играли в снежки. Если бы кто-нибудь случайно увидел эту орущую и беснующуюся компанию, то не колеблясь принял бы нас за вырвавшихся из дома буйных умалишенных.

Взгромоздившись на крышу — наш обсервационный пункт, мы издевались над седым старикашкой Эльбрусом.

— Эй, ты, старик! — острил Саша. — Рассыпаешься уже от старости... Смотрите, он и вправду рассыпается, — кричал нам Саша.

Порывы северного ветра длинными косами сметали с Восточной вершины облака снежной пыли.

Прислонившись к флюгеру на краю крыши, Гусев затянул свою любимую песню:

 

У Эльбруса между скал, между скал

С давних пор аул стоял.

В том ауле под горой

Жил Мамет абрек лихой...

 

Ничего загадочного и страшного мы в Эльбрусе уже не видели. Он был побежден окончательно. Осталось взойти зимой на Западную вершину. Ну что ж, мы взойдем. Теперь мы его не боялись. Если будет необходимо, над нами в любую минуту закружатся с неслыханным здесь рокотом невиданные в этих высях стальные птицы с красными звездочками на широких крыльях. Мы перестали быть отрезанными от внешнего мира. Наша работа и жизнь забилась одним пульсом с жизнью страны.

…Беспрерывность дальнейшей работы нашей рации всецело зависела от питания. Батарей было мало. Необходимо использовать ветродвигательную установку. Подогретые удачей, мы вечером пошли на склад за динамо-машинами и частями ветряка. Стартер динамо не разбирался и весил примерно 40 килограммов. Переносить такую тяжесть на высоте 4000 м. утомительно. Этот груз взял я. Ребята поднагрузились тоже солидно.

Возвращаясь, наблюдали исключительный по красоте закат. На синеве неба нет и намека на облака. Словно залитое расплавленным Золотом стояло вдали Черное море. При заходе солнца восточная часть небосклона окрасилась в темно-фиолетовый тон с оранжевой каймой. Эта оранжевая кайма ограничивала тень изогнутой поверхности земного шара на небосклоне. По мере захода солнца, над левой частью этой тени, на небе, вырисовывайся такой же фиолетовый контур вершины Эльбруса. Трудно было охватить пространственно и уложить в своем представлении всю действительность и грандиозность этого явления.

По долине Баксана уже ползла ночь, а мы еще были освещены розовыми лучами заходящего солнца. Видимые пики и вершины залились красным светом, потом стали бледнеть, похолодели, окутались синими сумеречными тенями и слились с тускнеющим небом. А на вершинах Эльбруса еще разливались, искрясь последними вспышками, рубиновые лучи закатных огней. Полная неизмеримая тишина повисла над необозримыми горными просторами. Ледяные гиганты засыпали, чтобы пробудиться с первым, лучом зари... Из-за горных скалистых пиков Шхельды-тау выглянул полумесяц и, зацепившись рогом за скалистый выступ, долго не решался оторваться, но, наконец, убедившись, что все спокойно, пустился в одинокое плавание по звездным просторам ночного неба.

Просыпаясь, я услышал доносившийся из радиорубки дробный стук ключа. Саша отстукивал в Пятигорск весь накопившийся долг радиограмм — тридцать шесть штук. В окно бился ветер, мело... Вчера вечером Саша мне сказал:

— Составляй телеграмму о восхождении на Эльбрус, завтра передам.

— Нет, — ответил я, — сначала служебные передай, днем позже сообщим о наших достижениях, и не только в Бюро погоды.

— Куда же сообщить?

Я написал три  радиограммы: первую — той организации, которая меня воодушевила на эту работу — комсомолу, «Комсомольской Правде». Пусть прочитают все комсомольцы страны и в том числе мои товарищи в родном городе Кисловодске... Вторую радиограмму — в Центральный Совет ОПТЭ и третью — в Бюро погоды. Завтра пошлем. Пишем письма. Я набрасываю заметки и статьи для газет и журналов. Когда отошлем — не знаю.

30 января.

— Все телеграммы переданы, — доложил мне  утром, улыбаясь, Саша. Я дежурю до часу ночи, а потом сплю до девяти утра.

Погода установилась.

Целый день возились вокруг зимовки. Температура воздуха —18,2°С, а мы принимаем солнечные ванны. Вечером над Восточной вершиной наблюдали стоящее облако Lentigularis. Такие формы облаков очень редки и образуются на подветренной стороне высоких гор. Они наблюдались в Японии у горы Фузи-Яма и тщательно исследовались. Но там подобные образования очень маленькие.

На Эльбрусе облака этой формы наблюдали впервые во время первой зимовки. Произвел зарисовку и фотосъемку. Над Сванетией по-прежнему держится слой облаков. Местами выпятились громадные клубы кучевых. Это показало, что в долинах тепло. Вечером проявил: один снимок облака вышел очень удачным.

 

VI.

Встреча с друзьями.— «Зимовочная болезнь» и ее лечение.

2 февраля. Сегодня Саша хмурый, сердитый и не разговаривает, нахмурил свои белые брови и о чем-то упорно думает. Я вижу, что начинается зимовочная болезнь. Противоядие и лекарство против этой болезни — труд.

— Собирайтесь, пойдем свинчивать ветродвигатель, — сказал я после завтрака.

Сам оделся и вышел. Встречный ветер, но работать было можно. Ветродвигатель свинчивался плохо, почему-то не подходили болты. К четырем часам возвели половину станины. Вошли в дом приуставшие и освеженные, как после прогулки с купаньем. Гусев — дежурный по зимовке на сегодняшний день — быстро сварил обед. С аппетитом пообедали, покурили и взялись за гитару. Полились песни. Я смотрел на довольных ребят и думал: какие бы у вас рожицы были, если бы с утра не вышли поработать...

На следующий день погода не изменилась, но вечером барометр начал падать. Закончили сборку всей станины и накрыли конусом.

4 февраля. Утром буран ревел, как никогда. Через входные двери и коридорчик нанесло снег в кают-компанию. Это вторжение нам не понравилось. Смена лент на самописцах превратилась в мучительную операцию. Пальцы рук сразу же отмерзли и теряли чувствительность. У меня и у Гусева всю зиму концы пальцев были подморожены и слезала кожа. К будкам ходили задом наперед, прямо идти нельзя — задыхаешься. Наблюдения снимаем на память, без книжки. При возвращении в каюту имели жуткий вид. Снег залеплял всего с ног до головы, лицо мокрое, красное и лоснящееся от растаявшей снежной маски. Печка не горит. К часу дня сила ветра достигла 40 м. в секунду. Вечером к будкам ползал на четвереньках, — стоять нельзя. От порывов мелко подрагивает дом. Нам кажется, что хуже быть не могло. Мороз —25,7°С в сочетании с ураганным ветром и тучами несущегося снега привычен, пожалуй, только белым медведям.

5 февраля. Быстрота смены погоды поразила даже нас. От бури остался только ветерок, небо безоблачно. Гусев из каюты вышел сильно прихрамывая.

— Что с тобой? — бросились мы к нему.

— Калекой стал. Ночью до будок добрался на четвереньках, снял наблюдения и на обратном пути порыв ветра так швырнул на скалу, что оторвал меня от веревки. Ударился коленкой, вывихнул.

— Почему же ты нас не разбудил?

— Беспокоить не хотел. Вполз в дом и прямо на кровать. Составь сводку. Он продиктовал мне снятые ночью данные.

— В сильные бураны снимать ночные наблюдения будем теперь не меньше как вдвоем, — вывел я заключение из этого случая.

В 2 часа дня я вышел за дровами и стал по обычаю разглядывать, что делается в мире. И вдруг, внизу, на снежном куполе увидел три движущиеся точки. Замер, разглядывая. Потом, распахнув все двери, ворвался в дом и закричал:

— К нам трое идут.

Гусев, забыв о больной ноге, выскочил из зимовки. Вслед промчался Саша.

К нам идут люди... Мы знаем, кто идет. Это наши старые друзья: Коля Гусак, Вася Андрюшков и Е. Вавилов — директор гостиницы «Интурист»в Тегенекли.

Моментально привели все в порядок, чтобы предстать перед гостями в подобающем виде. С криками и гиканьем мы с Сашей бросились навстречу.

Гусев — наш инвалид труда — ковылял позади.

Скользя и падая по заледеневшему склону, мы подбежали к идущим. Первым шел Коля Гусак. Он еще издали визжал и выкрикивал всякие приветствия.

 

Смена лент на самописцах.

 

— Ледниковые черти:

— Заоблачные индейцы!

— Эльбрусцы, здравствуйте! И, поскользнувшись, упал на снег.

Встреча была бурная: десятки вопросов, сбивчивые ответы, самые интересные сообщения мы приберегли на конец.

— А мы на Восточной вершине были! — говорю я, улыбаясь.

— Взошли? — взревел Николай.

— Взошли. Пожалели, что тебя не было.

— Ух, горные волки... Сбегали!

— Радиосвязь налажена, — не давая передышки, поражает их Саша другим сообщением.

Следует взрыв радостных возгласов.

Ветер срывает с губ слова и уносит в ледники. Задыхаясь, идем к зимовке.

У Вавилова от высоты болит голова.

При входе в зимовку гости обомлели, не ожидая встретить такой благоустроенности и чистоты: на стенах висели картины, строго поблескивал никель приборов, полки с книгами, таблицы, музыкальные инструменты...

В честь прихода устроили банкет из всех видов продовольственных запасов. Весь вечер пели, играли, слушали новости, причем мы свой запас скоро истощили, а у них «земных» происшествий было значительно больше. Я получил пять писем, Гусев одно, а Саша на этот раз даже нос повесил — «земля» его забыла. Успокоились часа в 2 ночи.

6 февраля. Проснувшись к 7 часам, взбудоражил всех. Сотрясая здание, бесновался страшный ветер. Снимая наблюдения, я был оглушен ревом бури — сила ветра около 50 м/с.

От мысли, что нужно спускаться в такую погоду, гости на пять минут приуныли, но приняв это, как должное, перестали обращать внимание. При особенно сильных ударах ветра оживлялись и строили проекты, где мы очутимся с домом, если его снесет. Вася Андрюшков этого побаивался.

— Дайте мне пару спальных мешков, я лучше под камнем ночевать буду, — просил, он наполовину шутливо, наполовину серьезно.

7 февраля. В помещении 16° мороза. За ночь буран разогнал облака, и голубизна неба помутнела от взметаемого ввысь снега.

Друзья, оговорившись старинной пословицей: «Как в гостях ни хорошо, а дома лучше», — стали собираться на Кругозор. Передаем им семьдесят посланий. Такой Почты с Эльбруса еще никогда не отправляли. Провожаем до «Приюта одиннадцати».

Черные фигурки тают в блеске снежных полей. Они удаляются, а в груди нарастает тоскливое чувство.

Мои Саши замолкли: следят за таянием черных точек. Они все меньше и меньше. Мы опять одни. Черные точки расплавились в белизне вечных снегов.

 

VII.

Ураган в горах. —Вторая весна на Эльбрусе. Встреча с харьковской лыжной экспедицией.

8—9 февраля. В свой дневник я каждый день заношу заметки о погоде. Этого не обойдешь. С ней связана вся наша жизнь. Это цель нашего пребывания.

Комнатная температура установилась на минус пятнадцать. Всего тридцать градусов отделяют эту точку от нормальной комнатной температуры. Средний ветер — 30 метров в секунду. Радиосвязь сорвалась, замерзли батареи, и Саша в отчаянии хочет отогревать их теплотой собственного тела. Сидим в полушубках, нахохлившись, движения замедленные, лениво течет по жилам похолодевшая кровь. Жалобно звякнув аккордом, лопнула от сильного мороза гитара. Колодка со струнами отлетела и беспомощно повисла на грифе.

10 февраля. Сидим в ожидании, когда ветер доломает домик и сбросит нас вниз. Он достиг предельной силы, отдельные порывы вселили в нас ужас. Свалило железную станину ветряка, несмотря на то, что она была укреплена камнями и растяжками. От метеорологической будки оторвало дверцу и унесло. Боимся за флюгерный столб, он гнется, как тростинка. Обрабатываю ленту к самописцу. Гусев, не взирая на бурю, развернул программу и усидчиво готовится после зимовки поступить в институт. Дом дрожит. По воздуху понеслась всякая пакость: куски твердого снега, ледяшки, оторванные ветром с ледников и скал.

 

В нескольких метрах ничего не видно. Подползая на четвереньках к будкам, легко уклониться в сторону и заблудиться.

— Нужно натянуть крепкие веревочные поручни от дома до будок, пока еще никто не заблудился, — объявил я за ужином.

— Сейчас же после ужина! — добавил Саша.

— Вот погреемся чайком и пойдем, — вставил свое слово Гусев, допивая пятую кружку.

И когда пробивались сквозь пургу, сквозь обжигающую струю воздуха в ночную темь, я чувствовал, что вот мы, трое, сейчас — крепкая единица, готовая отражать любые налеты стихий. Каждый из нас, не задумываясь, пожертвовал бы жизнью при спасении другого за выполнение порученного нам дела. Альпийские канаты обезопасили дорогу к будкам. Саша обморозил два пальца на левой руке. Продрогшие, вернулись в хижину.

— Это ураган, — отдышавшись, сказал Гусев. — Это ураган, о котором я раньше только читал.

Разожгли печку. Она нещадно дымила, но вместе с дымом комнаты наполнились впечатлением тепла. Ртуть комнатного термометра перешла ноль. Потом поднялась до плюс три. Выше этой цифры, несмотря на все наши усилия, ртуть не поднялась.

11 февраля. День солнечный. Ветер не стихает. Помещение настолько выдуло, что утром в домике было —17,0°С, а на воздухе —19,6°С.

12—14 февраля. Писать о каждом дне нет смысла. Один день похож на другой. Погода переменная. В комнате мороз. Радиосвязь налажена. Заболел Гусев, — прижался к печке, кутался и жаловался на головную боль. По утрам в комнате мороз до 17°. Наблюдения снимались без перебоя. Саша мастерит зуммер — будем учиться принимать на слух.

15 февраля. Относительное затишье. Закавказье опять заполнилось облаками. По ним, разрывая их на куски, гулял буйный ветер. Цепляясь за вершины, летели оборванные лохмотья. Кончился запас керосина. В 11 часов пошли на «склад». После стольких дней сидения было приятно размяться. Подняли пудов пять. Ветер стих совсем, в помещении стояла небывалая «жара»— плюс пятнадцать! Настроение бодрое. Мучения последних дней вознаградил закат. После долгой непогоды краски особенно прозрачны. Небосклон после захода окрасился в легкие светло-зеленые тона.

16—20 февраля. Погода переменная. Зародилась луна. Гусев боялся приступа лунатизма — и не напрасно: сегодня очнулся ночью с фотоаппаратом в руках. Мы много занимаемся. Устроили зуммер и принимали радиограммы на слух.

21 февраля. Сейчас наша зимовка отделена от всего мира непроходимыми завесами пурги, как маленький островок, заброшенный в бушующем океане. В такие дни и ночи мы были отрезаны совершенно, и ни проникнуть к нам, ни от нас сойти вниз не было никакой возможности.

Я вышел из дому. Свет электрического фонарика не проникал дальше, чем на полметра. Я попытался пробиться к будкам, но меня отбросило и прижало к стене дома.

— Назад! — скомандовал я сам себе. Оглушенный и замерзший, я вошел в кают-компанию и разбудил Сашу.

— Пойдем наблюдения снимать: одному нельзя, — уносит.

— Сейчас,— сказал он, просыпаясь.

Связались веревкой и сейчас же потонули в беснующемся снежном омуте. Вдвоем ползти было веселее. Охраняя друг друга на веревке, добрались до будок.

Со стойки меня два раза сшибало ветром. Саша наблюдал как мелькал электрический фонарик, то исчезая в снегу, то поднимаясь к дверцам будок. Наблюдения сняли. К зимовке ветер нас донес,

— Ты чего метался между снегом и приборами? Искал чего-нибудь? — спрашивал Саша.

— Спасибо, — говорю, — «искал»... Меня ветром сшибало. Ты ведь в снегу сидел.

Отогревши руки на лампе, поспешили забраться в меховые спальные мешки. 

22 февраля. Проснулся с ужасным чувством человека, под которым качается и трясется земля от ударов землетрясения. Оглушительный рев бури вернул к действительности. Первой бросилась в глаза болтающаяся над койкой картина.

Неужели такой ветер? Я протер глаза и присмотрелся: картина по-прежнему подрагивала. В каюте чувствовался сильный мороз. Одеваясь, закоченел окончательно. Открыл дверь и от удивления замер. Вся кают-компания засыпана снегом: наблюдательский стол, печка, приборы, стены и даже антенна были покрыты слоем снега; он фонтанами выбивал из щелей двери и медленно оседал на всех предметах. Включил свет над термометром и, помимо воли, вырвалось удивленное: — «о-о-о!». Не веря глазам, я протер термометр: ртуть по-прежнему стояла на —27,0°С. Прислушиваюсь.

В каюте Саши шумит примус. Вхожу. Свесившись над поставленной на пол лампой, сидит Гусев, растапливая ледяшки на бровях и бороде.

— Оттаивает, — говорит Саша. Из прорези спального мешка выглядывают только нос и один глаз.

— Я думал, он совсем замерзнет.

— Совсем не совсем, а щека будет черная. Смотри — это за минуту, пока наблюдения снял.

— Да, правая щека и бровь отморожены,—говорю я, осматривая.

— Такого урагана еще не было, это что-то невероятное, сущий ад. Самописцы стали, будки занесло ветром, флюгера не видно, да он уже ничего не показывает. Срывает даже ползущего. Удивляюсь, как будки не падают. А пальцы как ломит!.. — морщится Гусев.

— Теперь за мной очередь. В час дня меня буран не лучше обработает.

На воздухе 29,0°С. Давление против нормального 436,0 мм. упало до 410,5 мм. У Саши болела голова. Состояние подавленное. Почистив снег, пробовали затопить печку — безрезультатно. Положенные для растопки щепки вылетают из открытой дверцы.

В каюте Саши зажгли все лампы, примуса, керосинки и приготовились к долгой осаде.

Дом перекосился по ветру, двери не закрывались, пришлось подрубить. Мастерская, кладовая и коридорчик забиты снегом. Он проникает в малейшую щель. Весь день сидели в одной каюте и читали «Сванетию» — Шаншиева. Под грохот бури слушать легенды народа с загадочным прошлым было довольно интересно.

В час дня температура упала до 31,0°С, а в девять вечера — до 33,0°. Барограф чертил какие-то непонятные скачки. Снимать наблюдения отправлялись, как на битву. Не знаешь, — вернешься живым или ветер швырнет тебя на камни и раскроит череп. Возвращались в холод. Долго растирали себе лицо и руки снегом.

Одиннадцать часов вечера. Я сижу в своей каюте, закутав ноги в одеяло и пишу, изредка согревая руки над лампой. Я прорабатывал переменное движение по кинематике. Когда пишешь, то часть руки, прислоненная к бумаге, теряет чувствительность. Приходится подкладывать суконку и писать в перчатках. Буквы и строчки получались корявые, как у малограмотного. Но терять время жалко и я работал.

Двенадцать часов ночи. В каюте минус двадцать шесть. Я дописываю дневник и с жутью думаю, что вот через час мне нужно пробиваться по канату через пургу снимать наблюдения.

Сквозь рев слышно, как от усиливающегося мороза лопается лед вокруг зимовки. Этот грохот напоминает пушечные выстрелы. Время идти. Закутываясь, в последний раз грею руки над слабым пламенем лампы.

23 февраля. Ночью температура воздуха упала до —37,0°С. Ртутный термометр на поверхности снега служить отказался — ртуть замерзла. Ниже 40,0° С. Добавьте к этому ураганный ветер и разряженность воздуха этих высот, — тогда вы получите отдаленное представление об этом уничтожающем холоде. К утру стрелка барометра поползла вверх. Обрадовались, как дети. Долго сидели у горящей печки и рассуждали о всяких пустяках. Вспоминали друзей, родных, «земные дела», вспоминали без грусти, без отчаяния, без желания быть внизу, просто вспоминали.

Саша сегодня не работал, его несколько раз ударило искрой из наушников атмосферным электричеством.

Следующий день бурный. Разряды продолжаются — радиосвязи нет.

26 февраля. Небо на нашу радость безоблачное. Только над Сванетией сплошной пеленой лежат слоистые облака. Ближе к хребту вероятно сыплют снега, а у Черного моря — проливные дожди. Но мы выше всего этого. Кончилась мука, идем на склад. Резвимся и падаем на скользких склонах с ловкостью молодых слонят. На чем попало съезжаем к складу. Сволакиваем за ноги друг друга метров по 100. Непривычно видеть совершенно чистое синее небо и чувствовать оживляющую теплоту солнца. Вообще тепло, всего 16° мороза. С полдороги я захватил оставленные раньше лыжи и до «склада» доезжаю на них.

Нагрузившись, потянулись к зимовке. На отдыхе устраивали концерты перед застывшими в вечном молчании вершинами. После походов на «склад» мы чувствовали себя всегда лучше.

27 февраля—5 марта. Погода переменная. Ходили гулять на скалы, занимались рубкой ступеней во льду, выкатывали из сугробов дрова.

 

Расчистка выхода после бурана.

(Фото В. Корзун).

 

Сегодня Гусев именинник. Утром раскрылась дверь и перед нашими удивленными взорами предстал человек в костюме и при галстуке. Отвыкший от воротничка, он крутил головой, боясь задохнуться, но довольно улыбался.

— Поздравьте с днем рождения, — сказал он важно и отвел руку в сторону.

Смеясь, мы каждый по-своему сказали о счастливом моменте его жизни. Это событие мы ознаменовали двумя нормами мяса и наделали сотню пельменей. Дежурным по дому был сегодня сам же именинник, который собственными руками стряпал обед. Я починил гитару и зимовку огласили мелодичные звуки и не совсем мелодичное пение. Вечером при вспышках магния устроили съемку.

6—14 марта. Устроил фотолабораторию, отпечатал более ста снимков.

Все заняты проводкой в свои каюты домашнего телеграфа. В каждой каюте установили ключи: разговариваем при помощи азбуки Морзе, принимаем через наушники.

Ездили на лыжах на «склад». Спустились новым путем через котловину в верховьях М. Азау. На «складе» услышали непривычные звуки, удивленно огляделись. Над склонами летели жаворонки.

—Смотрите, сколько их! — завопил Саша. —Вместе с ними летит весна, считайте первых вестников.

Сосчитали — двадцать четыре. Откуда-то вылетело несколько сереньких птичек. Они расселись на камнях и запели. Нежное пение пташек для нас оказалось совсем непривычным.

15 марта. Исключительно теплый день. Мы до вечера кувыркались на воздухе.

Крыша дома превратилась в солярий. Мы ползаем в одних трусиках. Черная жесть, нагревшись, излучает тепло. В тени мороз, а мы покрылись первым золотистым загаром. Про лица и говорить нечего, они черные еще с лета.

Почувствовав повышение давления, к нам в гости прилетели черные с желтыми клювами и ногами альпийские галки, похожие на летающие по воздуху куски угля. Отрывисто каркая, они поглядывали на нас как на невиданных зверей и мастерски выклевывали выброшенные за скалами консервные банки.

Настроение у всех хорошее. Последнее время ощущали только легкое недомогание от однообразия пищи.

16—18 марта. Дни ясные, как наша безоблачная жизнь. Наконец-то бураны и холода дали нам выходной месяц.

Не имея никаких новостей из долины, последние дни мы почему-то ждали гостей. После обеда я, окинув привычным взглядом снежное плато под зимовкой, заметил на краю черные точки. Не доверяя стеклам окна, распахнул форточку. От радости затаил дыхание. По склону двигались два человека.

— Двое идут! — произнес я, но таким оживленным тоном, что товарищи сорвались со своих мест и, сломя голову, бросились к окну.

— Где? Где?

Гусев сделал второе открытие — показались еще два человека.

— Аврал!

Привели все в порядок и помчались навстречу. Радостно встречаем, жмем руки, чуть не бросаемся в объятия, вглядываемся — лица нам совершенно незнакомые.

— Харьковская лыжная экспедиция на Эльбрус, — говорит высокий худощавый лыжник и рекомендуется:

— Фомин.

Знакомимся с другими: Бриллиантов, Рябинин — все молодые научные работники Харьковского научно-исследовательского института и четвертый, Мурзиков, — командир роты. Маршрут — вершина Эльбруса.

— Снимайте рюкзаки, — предлагаю я бесцеремонно.

— Мы не устали, — заявляют они, а на ногах держатся с трудом.

— Знаем мы, как это «не устали». Отнимай, ребята. Саша и Гусев набросились, и три рюкзака, после недолгого сопротивления, были отобраны и улеглись на наших спинах. Пошли на зимовку. На ходу прибывшие сыпали убийственные сообщения. Оказалось, — в мире натворилось порядочно событий за те несколько месяцев, что мы здесь живем.

Новый ленинградский стратостат, поднявшись до 22000 метров, разбился вместе с экипажем. В Арктике раздавлен льдами и затонул пароход «Челюскин». Экипаж парохода под начальством Шмидта высадился на льдину и его готовятся спасать на самолетах. Международные события...

Мы потрясены, оглушены, головы закружились. Некоторое время не в состоянии были никак реагировать на все эти сообщения.

— В Нальчике уже пашут.

Невольно оглянулись кругом на снежные поля и обрели дар речи.

— Пашут?.. Землю? — спрашивает Саша растерянно.

— Главным образом землю, — говорит Фомин, сдерживая смех.

Саша, как и мы все, не мог уместить в своем представлении возможность наличия таких условий, при которых можно пахать. Чтобы пахать, — нужно иметь хотя бы черную поверхность земли.

Пришли в зимовку. Гости выразили большое удивление. Они не могли и мечтать встретить среди зимы в ледниках Эльбруса такой уютный домик.

 

VIII.

Привет от «Комсомольской Правды». —Письмо матери и друзей.

—Прогулка на лыжах по ледникам.

Вскоре вытащили они из рюкзаков ворох писем и посланий. Мне набралось штук двадцать. Хочется скорее прочитать, но сначала просматриваю адреса: от родных, от московской Горной секции, из редакций газет и журналов, от друзей из Москвы, Кисловодска, Хабаровска, Ленинграда, Нальчика, Пятигорска. Какое распечатать первым? Вот конверт из редакции «Комсомольской Правды». Осторожно разрезаю бритвой конверт. На стол выпадают газетная вырезка и письмо. Разворачиваю вырезку — крупными черными буквами: «На высоте 4250 метров. Комсомольский привет с вершины Эльбруса». Ниже помещен мой увеличенный снимок нашей зимовки и текст:

«Комсомолец Корзун вот уже два года как зимует на Эльбрусе, 17 января 1934 года Корзун вместе с другим работником станции Гусевым совершили первое зимнее восхождение на Восточную вершину Эльбруса. Отважные альпинисты достигли самой вершины. В пути они провели массу интереснейших метеорологических наблюдений. Они побили мировой рекорд восхождения на громадную высоту в самое суровое время года.

Метеорологическая станция на высоте 4250 метров была открыта лишь всего месяц назад. Альпинистским рекордом молодые работники станции ознаменовали начало своей трудной и героической работы в местах, где редко ступает человеческая нога, среди суровой природы, среди вечно молчаливых и грозных вершин.

Мы ждем писем от тов. Корзуна, нашего первого в Союзе юнкора, работающего на 4-километровой горной высоте, и одновременно с этим шлем от лица наших читателей боевой комсомольский привет нашему товарищу, доблестно выполняющему свой долг перед страной и классом»...

— «Боевой комсомольский привет» — что может сравняться с этой радостью, с этим приветом! Если бы я, выполняя задание, проводя полезную для моей страны работу жил в ледяной пещере, то эти слова и тогда бы согрели жизнь и создали энергию для борьбы за порученное дело.

Я вышел в кают-компанию и прочитал заметку вслух.

Позднее мне Гусев сказал, что тот момент заполнил его желанием вступить в комсомол. Он говорил:

— Я тогда тебе завидовал, у тебя было такое счастливое лицо, какого я не видел на вершине. Мне стало больно, что вот ты можешь радоваться от этих слов сильнее чем я. Ты — член многомиллионной массы молодого поколения — передовых людей страны — комсомольцев, а я нет. Как я тогда пожалел, что не вступил в комсомол...

Как только Гусев вернулся с зимовки в город, он стал комсомольцем.

Следующее письмо было от товарищей-комсомольцев, приславших мне мой очерк о первом зимнем восхождении на Эльбрус из журнала «На суше и на море». Над очерком стояло «Новая победа».

Письмо из московской Горной секции было также зачитано вслух:

«Тт. Корзун и Гусев! Московская Горная секция приветствует вас, как смелых, отважных борцов в борьбе за научное исследование и изучение метеорологических условий Эльбруса. Подъем на вершину Эльбруса, считавшийся даже в летнее время смелым и трудным, вы, в порядке научного исследования, совершили в самый суровый зимний период и выполнили то, о чем мечтали многие пролетарские альпинисты.

Ваш успех зависел от тщательного изучения вами метеорологических условий и режима погоды района Эльбруса; где вы проводите вторую зимовку, в этом ваша исключительная заслуга. Московская Горная секция гордится вашей заслугой, гордится тем, что многие годы неразрывно связаны с вами по исследованию района Эльбруса тов. Корзуном, как активным участником восхождения зимой в 1933 г. на Эльбрус, но недостигшим его вершины вследствие трагической смерти нач. экспедиции А. Гермо-генова. Московская Горная секция желает вам успехов в дальнейшей вашей исследовательской и альпинистской работе и главное — здоровья, смелости, решимости в борьбе с суровой природой высокогорной области.

Пред. московской Горной секции Д. Гущин.

 

Письмо ваше получено и на общем собрании Горной секции зачитано».

27 февраля 1934 года. Опять теплый привет от товарищей-альпинистов, которые издалека заботливым взглядом следили за нашей работой в суровых горах.

Распечатывали письма, читали их и с каждой минутой пьянели от обилия впечатлений, всколыхнувших наше одиночество. Из конвертов сыпались газетные вырезки, сообщения о нашей зимовке и зимнем восхождении во всех центральных и краевых, газетах.

Вскрыл письмо от матери: корявые строчки в некоторых местах расплылись от слез, падавших во время писания. Моя дорогая старушка, зачем же ты плакала?

...«Пишу, Витенька!, и плачу плачу не от горя, а от радости, что ты у меня такой хороший сын. Твои товарищи приносят мне газеты, где твои портреты, и пишут о тебе хорошее. Рассказывают. А мне, старенькой, радостно и приятно, вот я и плачу. Помнишь, Витенька, ты когда в школу ходил, один раз мне сказал, что убежишь на Эльбрус и влезешь. Мне тогда больно было. Я никогда эти слова не забуду. Вот с тех пор ты и думал об Эльбрусе, вот ты теперь своего достиг»...

И много еще писала старушка. Разбирая эти заплаканные радостными слезами строчки, я чуть не прослезился сам.

Писала сестра: «...Я тоже буду такой, как и ты, только по физкультуре. Сейчас в школе я взяла первое место по вольным упражнениям. Напиши, можно к тебе прийти на зимовку и когда. Я все равно дойду»...

— «Не сомневаюсь» — отвечал я ей мысленно. Это письмо от начала до конца было пропитано бодростью и молодым задором.

«Здравствуй, Виктор! — начинали свое письмо товарищи-комсомольцы из Кисловодска. — Получили от тебя письмо, читаем о тебе в газетах и рады за тебя, гордимся тобой. Ты наш товарищ, работал вместе с нами и теперь работаешь на ответственном и трудном посту. Это убеждает нас в том, что и нам нужно стремиться использовать свои способности, развивать их и употребить на большое и трудное дело. Широкая дорога открыта в нашей стране для каждого из нас... Мы вспоминаем тот вечер, когда ты, получая новый комсомольский билет, давал обещание победить зимний Эльбрус. Мы теперь смотрим на его вершины с меньшим уважением... Пришли фотографии твои и зимовки, чтобы мы могли тут показать товарищам»...

Письмо было длинное и интересное. Передо мной всплывали лица товарищей, собрания и комсомольские вечера.

Перечитал все письма, голова шумит. Лучше бы было, если бы можно было растянуть эти новости дней на пять, а то теперь все перемешалось. Бурно нахлынувшие впечатления нарушили уравновешенное душевное состояние.

Лыжники принесли нам в подарок лимонов, бутылку хорошего вина и разных сладостей. Вечером устроили хороший ужин и иллюминацию — зажгли все лампы-«молнии».

19 марта. Снег и туман. В прорывы сильно дымятся по-весеннему ущелья. Всей гурьбой гуляли в окрестностях зимовки лазили по скалам и катались по склонам на ногах.

Писали письма. Завтра лыжники пойдут на вершину, а потом вниз,

20 марта. Восходители ушли в 3 часа ночи. Теперь склоны уже менее опасные. С ними отправился Саша. Морозит, но день обещает быть ясным. Чуть не насильно заставил их напиться чаю. По очереди обвязываю веревкой и в 4 часа ночи все выходят с зимовки.

— Счастливого пути! — кричим мы вдогонку.

21 марта. В 10 часов сверкающий ясный день выбросил нас из коек. Вооружившись биноклем, смотрим на поднимающихся. Пять черных букашек ползут к седловине.

— Наверное сейчас они там страдают горной болезнью, — сочувственно говорит Гусев.

В 11 часов цепочка скрылась в Седловине, а в 1 час показались три спускающихся человека. Мы долго рассматривали, кто же это спасовал. После дискуссии установили: спускаются Бриллиантов, Рябинин и Фомин.. Через два часа они, уставшие и вымотавшиеся, были внизу.

— Бергхайль! — приветствуем мы победителей кличем швейцарских альпинистов, но они вяло машут руками.

— На Седловине у Приюта у всех началась рвота и головная боль, пришлось спешно спускаться, —говорит побледневший Фомин. — Саша и Мурзиков решили подниматься на Западную вершину.

В 5 часов появились на склоне и они. Мурзиков шел как пьяный, и здоровяк Саша всю дорогу не спускал с него глаз и охранял.

— Бергхайль! — вопили мы уже вчетвером, думая, что на этот раз к месту.

Они неопределенно разводят руками.

— Были? — задаем вопрос.

— И были и нет...

Рассказали. Оказывается, поднялись на массив Западной вершины, но до высшей точки не дошли. Мурзиков устал до изнеможения. На спуске в самом опасном месте сломался ледоруб, и они чуть не скатились со скалы.

Уставшие ребята, не ожидая ужина, легли спать. Мурзиков взял у меня карту-одноверстку и целый день высчитывал, сколько он не дошел до вершины, причем с каждым новым подсчетом количество метров уменьшалось. Ребята отдыхают, ведут научные споры по физике. Мы с удовольствием слушаем. Используя даровых консультантов, я и Гусев получаем исчерпывающие ответы на непонятные вопросы, вставшие при проработке физики.

22—23 марта. Катаемся на лыжах. Все склоны разукрасили ниточками лыжных следов. Под косыми лучами Заходящего солнца они кажутся синими линиями, проведенными рейсфедером в руках искусного чертежника на загадочном чертеже:

Работа станции продолжается бесперебойно.

24 марта. На зимовке остается один Саша. Лыжники уезжают вниз. Я и Гусев идем провожать их до Кругозора. Спускаемся новой дорогой. Первым прокладываю капризную лыжню. Начинаем с верховья ледника Гара-Баши. Мчимся вниз. От бешеного бега захватывает дыхание. Большим полукругом пересекли гребень под «складом» и влетели в область трещин ледника М. Азау. Каждый метр снежной белизны может таить в себе зеленоватый провал трещины.

Выплывают открытые трещины. Замедляю ход. Лавируем по снежным мостам. Самое опасное — упасть: весом тела пробьешь снежный пласт, закрывающий провал, и исход неизвестен. Идем не связавшись, доверяя моему наметанному глазу. Всю дорогу щелкаю двумя фотоаппаратами.

Мы вышли на длинный ровный склон, занесенный толстым слоем слежавшегося снега, и мчимся вниз. Снег шипит под лыжами, словно они раскаленные. В стороне проносятся изломы ледника. Под ногами плывут цепи снеговых гор. На поворотах один за другим взметаем крылья снега.

Струя холодного ветерка приятно освежает разгоряченное лицо. Хочется закрыть глаза и так мчаться все быстрее и быстрее, плавно отделиться от снега и взвиться в лазуревую высь над холодными снежными вершинами и лететь без конца.

В нескольких метрах внезапно вырастает снежный провал. Сжимаюсь в комок, прыгаю, на лету переставляю лыжи и останавливаюсь на самом краю заиндевевшей трещины. Криком предупреждаю об опасности товарищей. Собрались, возбужденно обменялись мыслями о радостном спуске и снова отдались воле послушных лыж и безудержному полету по ледникам зимнего Эльбруса. То исчезая за сугробами, то вырастая вновь, сменялись снежные пики. Несколько зигзагов — и мы вынуждены снять лыжи. Ледник сменился коричневыми оттаявшими моренами. Долина Баксана почернела. Порывы легкого ветерка доносили переливчатое  журчанье  весенних ручейков. Пролетела стайка птичек, оглашая воздух несложным пением. Вот и знакомая кругозорская хижина. Все как и прошлую весну, но склоны гор только оттаяли. Зелени еще нет. Все вместе закусываем. Гости уходят вниз.

— Счастливо закончить зимовку!

— Спасибо за прием и помощь!

Попрощались и долго смотрели, как они удаляются. Заходило солнце и теплота разливалась по мареву рубинового неба. До глубокой ночи сидели на скалах. Затихали ручьи, тише стал долетать смутный грохот баксанских вод, рожденных лавинами в вечных снегах Эльбруса. Мягкая теплая мгла окутала снега и скрыла долину.

25 марта. Под ногами звонко хрустят прихваченные заморозком лужи, точно мы идем по битым листам тонкого стекла.

Медленно уходит назад зовущая весенняя долина. Зеленая хвоя соснового бopa словно гипнозом притягивает отвыкший от зелени взгляд.

Опять мы стоим на лыжах и печатаем «елочки» на глади подъема.

 

IX.

Суровые условия зимовки и недостаток продуктов. — Веселые моменты.

30 марта. На зимовке без перемен. Снимали наблюдения, катались на лыжах, отсылали сводки. Чувствуется недостаток свежих продуктов. Болят десны и слабеют зубы. У меня это проявляется сильнее. Признаки цинги. Второй год зимовки дает себя чувствовать.

У Саши кончился табак, он бросил курить; но из этого решительно ничего не вышло. Многолетняя привычка и условия зимовки заставляют его рыться в мусорной куче и выкапывать свои же окурки. Мы смеемся, но дали радиограмму, чтобы выслали табак и противоцинготные продукты. Готовим отчет по метеорологическим наблюдениям. Средняя сила ветра за февраль — 18 метров в секунду.

31 марта. Утром застрелил галку. Немедленно ободрали и сунули ее в суп.

— Штук тридцать витаминов в ней есть, — определил Саша. Последние дни месяца у нас всегда тянулись долго. С нетерпением ждем первого числа. В этот день  устраиваем  маленький праздник — увеличиваем и улучшаем питание.

1 апреля. День сумасшедший. Использую старую поговорку: «первый апрель — никому не верь», развлекались, как могли. Зная мое желание настрелять галок, в каюту утром прибежал Саша и сообщил:

— У дверей штук пять галок сидит.

Я схватил ружье и бросился к отверстию в тамбуре. Там, конечно, ничего не оказалось. В каютах корчились от смеха Гусев и Саша. Я загорелся жаждой мести, —и началось. Весь день изобретали способы обмана, то каждый в одиночку, то вдвоем против третьего.

Вместо графита в карандаше оказались гвозди и я напрасно ругал их твердость, когда они рвали бумагу. За обедом Гусев безрезультатно клал сахар ложку за ложкой в стакан чая, удивляясь, что наш сахар стал несладким; в сахарнице был снег. В папиросе, которую я дал Саше, очень эффектно взорвался порох в тот самый момент, когда он предвкушал с наслаждением затянуться хорошим с виду табаком. Он собрал клочки и все-таки закурил.

Потом пошли более-крупные номера. На склоне в тумане появилась отдыхающая фигура человека, и зря клялся и божился Гусев, увидевший ее первым, что это действительно человек. Я. наученный горьким опытом, ничему не верил. При ближайшем рассматривании выяснилось, что это были козни Саши, устроившего фигуру из брюк, рубахи и трех лыжных палок.

Затем перед моим окном замелькали галки. Я удивился, что они прилетели в туман и, взяв винчестер, посмотрел еще. То, что я принял за мелькающих галок, были рукавицы, привязанные к лыжной палке. Я злорадно усмехнулся и пополз к дверям сашиной каюты. На столе сидел Саша и, просунув руки в форточку, производил лыжной палкой провокационные  манипуляции.

Меня все-таки уговорили посмотреть в щелку из тамбура, нет ли там настоящих галок.

Я выглянул, и увидел сидящую на мусоре галку. Не сомневаясь, что она сейчас станет моей жертвой, я осторожно прицелился. За спиной раздался взрыв оглушительного хохота. Сидящая галка оказалась чучелом, сделанным Гусевым уже давно.

Вечером лампа Гусева отказалась гореть, он целый час ругал ее и злился. Мы с Сашей между делом давали ему разные советы. В лампе оказалась вместо керосина вода. Мы до того уже запугали друг друга, что никому и ничему не верили, боясь друг друга и какого-нибудь нового подвоха.

И когда вечером Саша возвестил: «Идите ужинать» мы, боясь обмана, полчаса просидели по каютам, а когда вышли — увидели, что ужин остыл и все на этот раз оказалось сущей правдой.

В целом день провели на редкость весело.

2—6 aпpeля. Погода резко изменилась. Прекратились сильные ветры. Первые три дня густыми хлопьями валил снег. К будкам приходилось идти по пояс в снегу. Не будь зимой ветров, нас завалило бы совсем с крышей.

4-го наблюдали редкую картину заката. Несколько дней Кавказ окутывал тяжелый серый туман. Он полз через Главный Кавказский хребет с далекой Атлантики, засыпая снегом вставшие на его пути горы. Но вот на закате луч солнца прорвал тяжелую маску, закрывавшую Эльбрус. Рассыпавшись золотом, он заиграл в ледниках огнями бесчисленных красок. Слой тумана стал разрываться на куски, сквозь которые проглядывало зеленовато-голубое небо. На снежную скатерть склонов пролилась синяя краска тени. Освещенные скаты и ледяные сбросы запылали заревом заката, отражая нескончаемый бег розовеющих обрывков. Они неслись в волнах холодного воздуха, незаметно уменьшались и исчезали. Через полчаса от массы тумана остались одинокие клочки, затерявшиеся в фиолетовой глубине долин; над горизонтом проплывала стая облаков-лебедей.

К снегу вершин потянулись тени ночи. Вершину Эльбруса осветил последний блистающий луч. Он, долго переливаясь, горел на самой маковке и внезапно потух.

7—12 апреля. Ездили на «склад» за батареями для радио. Мягкий снег не держал и мы падали на каждом шагу. Утопая в снегу, обливаясь потом, с трудом добрались до зимовки.

Занимаемся, работаем. Чувствуется приближение весны: мы стали беспокойнее, чаще вспоминаем о «земле», о прелести весенних дней на равнине, в лесу, в поле, в долине... Когда ревели февральские бураны и в комнате было 27 градусов мороза, мы о городе и долине даже и не думали, а теперь усиленной работой стараемся заглушить назойливые мысли.

Саша нашел себе новую работу: из досок и собственных простынь сделал крылья и хочет скрепив их с лыжами, разъехаться и взлететь на воздух и опуститься на снежное плато под зимовкой.

Мы сперва молча наблюдали, а потом стали, говорить, что мы думаем о его затее.

— Ты хочешь взлететь на воздух над ледниками Эльбруса с теми же почти средствами, как мифический Икар, —говорю я ему скептическим тоном.—У него были крылья из воска, и Гелиос позаботился о его смерти, растопив их своими лучами. А о тебе позаботится ветер... Только простыни испортил и время убил.

Но Саша был неуязвим и на все замечания хитро улыбался.

— Лишнее приятное зрелище. Кувыркнешься носом с разбега! — и «гроболет» разлетится на составные части, —подтрунивал Гусев.

Саша отругивался, но по-прежнему портил материал и растапливал лыжную мазь для смазки полотна.

Топливо кончилось. От одной мысли остаться без дров бросает в дрожь.

13—16 апреля. Все эти дни у меня постоянная головная боль и сонливость. У всех пропал аппетит. Из десен выступает кровь. В управление дали радиограмму: «Топливо кончилось».

Занимаемся, сколько можем. Морозы стоят от 15 до 25 градусов.

17 апреля. Саша мучается без табака. Как и все, сильно изменился — влияет однообразие пищи. Погода установилась плохая.

18 апреля. Спускаясь на «склад», заметили индюшку. Что ее занесло на такую высоту? Убить бы, да ружья не взяли... У всех развилась сильная головная боль. Отсутствие табака портит Саше характер. В комнате мороз — топить прекратили.

Саша на пару дней просится вниз.  Пускай сходит, что-нибудь принесет.

19—23 апреля. Эти дни провели на зимовке вдвоем. Почти не разговариваем. Погрузились в книги и занятия. Я перечитал уже все, что было на зимовке, и теперь штудирую всякие учебники по топографии, автомобильному делу. Изучаю «технику речи» — Тимофеева.

После обеда вернулся Саша. Своим приходом он всколыхнул застоявшуюся на зимовке тишину. Посвежел, отдохнул: весна влила в него новые силы.

Принес письма и табаку, соленых огурцов и капусты, фруктовых консервов.

Мы настолько изголодались по овощам, что прежде чем раскрыть письма, набили себе рты соленой капустой. Это было блаженство. Весь день грызли замерзшие огурцы. Давно так весело не проводили время. Пели, играли и важно дымили трубками.

Ночью налетел ветер и к утру разыгралась непогода.

24 апреля. Днем обнаружили, что одно из крыльев сашиного «гроболета» бесследно исчезло: ночью унесло.

— Жаль, зрелища лишились, — сетовал Гусев. Саша отнесся подозрительно:

— Вы, наверное, нарочно сбросили...

В общем, все остались довольны. Ему самому уже не хотелось дело доводить до конца. Радиосвязь опять налажена.

25—30 апреля. С нетерпением ждем первого мая. В нашем представлении это рубеж, после которого все трудности должны прекратиться.