Наша зимовка превращается в высокогорный альпийский, приют, по пути восхождения на вершину Эльбруса. Крутая, теперь травянистая тропка десятками зигзагов, спускается в долину и исчезает в сосновом лесу за поляной Азау. По вертикали до поляны один километр, и очень интересно смотреть, когда вечером, уходя от поднимающегося из долины молочно-белого турмана, вереницей движутся маленькие человечки с рюкзаками за Репиной. Звякают котелки, звонко ударяются о камень ледорубы, слышится отрывистый разговор. Поднявшись к Приюту и скинув рюкзаки, они вдруг впервые замечают вершины Эльбруса. В похолодевшем прозрачном вечернем воздухе он кажется таким близким и доступным. Опытные альпинисты, знающие цену этой кажущейся в горах близости и доступности, скромно молчат, а впервые попавшие в горы разражаются победными криками:
— Это Эльбрус? Да ведь туда до ужина сбегать можно!
Но на самом деле отсюда начинаются настоящие трудности. Уже по-другому смотрят эти товарищи возвращаясь обратно через 2—3 дня. Изодранные и потертые брюки (сокращали спуск ездой по склонам на сидении), опаленные горным солнцем и облезшие лица (не предохранялись масками по совету инструктора), воспаленные от снежного блеска глаза (щеголяли без альпийских очков) и усталый вид очень красноречиво говорили о «легкости» подъема на Эльбрус с Кругозора.
Но, несмотря на это, взоры сверкают радостью одержанной победы. С таким же упорством штурмовали учебники, поднимали производительность труда на фабриках и заводах страны и на колхозных полях, как взяли теперь высочайшую вершину Европы.
Но немногим счастливцам удается побывать на вершине. Нужно быть совершенно здоровым, иметь большое желание и упорство и только тогда удастся победить эту высочайшую вершину и окинуть одним взглядом весь Кавказский хребет от Черного до Каспийского моря и далекие турецкие берега.
Наша станция все лето работала бесперебойно, и многие туристские группы были благодарны за прогнозы погоды. Применившись к местным признакам и учитывая колебания основных элементов погоды по приборам, мы редко ошибались в определении погоды завтрашнего дня.
В летний отпуск я ездил на Центральный Кавказ, где сделал ряд восхождений, в том числе на Коштан-Тау — 5158 метров.
Красочное и шумное лето промелькнуло быстро. Уходя от последних снегопадов, спускались туристы, а мы все еще ждали известий и стройматериалов от нашего Бюро погоды. Ведь станцию на следующую зимовку предполагалось перебросить на «Приют девяти» — на 4250 метров, за шесть километров в ледники, к снежным шапкам вершин Эльбруса. Снежная линия опускалась все ниже и ниже, и вдруг в конце августа прилетела весть:
— В Терскол с разобранным домом станции и оборудованием пришли автомобили.
Вслед за этим потянулись вереницы груженных досками ишаков. Они сплошными потоками двигались к «Приюту девяти» и обратно. Новый дом по частям переносился на высоту 4250 метров. Переброска продолжалась до 8 сентября. В этот день я получил короткую записку от завхоза управления: «Переброска стройматериалов закончена».
Вечером на Кругозор поднялась группа рабочих-строителей станции и новый радист А. П. Горбачев.
Ко мне подошел крепко сложенный человек в форме радиста гражданской авиации и, крепко пожав руку, сказал как старому знакомому:
— А, Виктор! — И потом добавил: — Будем знакомы. Саша.
К этому простому сильному человеку, с русыми волосами,
голубыми глазами, крепким подбородком боксера, я сразу почувствовал глубокое расположение.
— Этот не сдаст, — подумал я, глядя как он сбрасывает с ишаков тяжелые вьючные мешки.
Славца уже на зимовке не было. Две недели назад он уехал в Пятигорск. Руководя постройкой приюта на Седловине, он прожил там несколько дней. Уставшее от долгой жизни на зимовке сердце не выдержало, и он стал страдать одышкой. Дальнейшее пребывание его на зимовке было невозможным. Мне было искренне его жаль. Потерять близкого друга, с которым пройдены первые тяжелые шаги на целый год, а может быть и больше…Это причиняло мне боль. К счастью спустя несколько месяцев сердце вошло в норму, и Славец выздоровел совсем и без последствий.
9 и 10 сентября мы снимали станцию и переправляли ее на новую зимовку. Разобрали и переправили ветродвигатель.
— Прощай, Кругозор... Прощай, горная хижина!
Но мы переезжали в непостроенный еще дом. Это было сделано очень смело. Этим мы заранее отбрасывали сомнения о том, что по каким-нибудь причинам новую зимовку построить не удастся.
Потянулись вереницы груженых лошадей и ишаков. (Фото В. Корзун).
11 сентября. Вчера ушли плотники. Завершив ликвидацию станции, сегодня вдогонку поднимаюсь и я. Дошел очень быстро. Летняя тропа в полной сохранности.
На «Приюте одиннадцати» собралось 7 человек: плотники — т. Душкин, В. Лагуновский, А. Фокин, М. Пикин, радист А. Горбачев, прораб Рудницкий и я. Как и полагается, некоторые чувствовали приступы горной болезни, чего мы больше всего боялись.
Появились ликвидаторские настроения. Но я знал, что на утро, привыкнув к высоте, они будут чувствовать себя лучше.
12 сентября. На скалистом островке «Приюта девяти» в 200 м. от «Приюта одиннадцати» и на 50 м. выше расчистили под скалой площадку для домика. Размер—6,5х8,5 м.
Коричневые лавовые скалы подвергнулись разрушению только сверху; на небольшой глубине они крепки и под ударами крошатся, а не ломаются. Люди тяжело дышат, открывая рты как рыбы, выброшенные на сушу. После каждого удара двадцатифунтовым молотом ощущается приступ удушья, и люди жадно, полным ртом хватают воздух. Работаю молотом главным образом я, легче всех переносящий высоту. На выбивание одного небольшого камня потратили целый день. Амонал не помогает — нечем бурить. Взрываем накладкой: после сухого треска сыплется дождь каменных осколков, но выступ по прежнему неуязвим. Смена, с трудом поднимаясь, подходит к злосчастному камню. Несколько медленных ударов — и головы наливаются свинцом. К вечеру камень выбили. Дезертиров не оказалось.
До 15 сентября работали целыми днями. Энтузиазм коллектива, питающийся сознанием того, что строили самую высокую в мире зимовку, победил — и над скалами вырос скелет домика. Труднейшая часть работы была за плечами.
— А я уже хотел назад уходить, — говорил черный как смоль столяр Пикин. — Голова была как чугунная, а сейчас ничего, привыкли.
— Пустяки остались, лишь бы погодка продержалась, — ответил я.
Но осень с нами считаться не хотела, и 15 сентября разразился буран. Работа прекратилась, и все отсиживались в холодном Приюте, с тоской прислушиваясь к завываниям ветра.
16 сентября. Ветер стих, но через Эльбрус перекатывались облака, изредка посыпая нас мелким снежком.
Вышли на работу. Печальная картина: все инструменты и строительный материал оказались занесенными свежим снегом.
Пришлось разгребать сугробы. После полудня погода резко изменилась. Вьюги приходят на Эльбрус внезапно: порыв ветра и горы обволакиваются туманом, белыми завесами сыплет снег, горы утопают в грохоте, вое, свисте... Сегодня тоже в пять минут тихая туманная погода перешла в сильную метель. Ее сопровождала запоздалая осенняя гроза. Где-то под нами по горам катался гром. Казалось, одна за другой со страшным грохотом рассыпаются вершины Кавказа... Ослепительные вспышки молний освещали валы тумана со стороны и снизу. На секунду все видимые предметы заливал матово-голубой лунный свет. Такую грозу я наблюдал с Эльбруса впервые.
17 сентября. Казалось, на Эльбрус высыпались все снега, припасенные для всего Кавказа на всю зиму. Стройматериалы ветром разнесло по склонам на 100 и более метров. В сугробах торчали доски, будто ночью кто забавлялся, втыкая их снег. Расчистили дом, материалы — и работа пошла живее. К высоте все уже привыкли и хорошо отдохнули. Болел один Рудницкий. На стройке я его заменял. Пикин, распевая волжские песни, стеклил окна, а остальные, разбившись попарно для быстрой работы, обивали каркас первым слоем досок. Тарахтели удары молотков, яснее вырисовывались очертания домика. В целом он имел вид толстого полена, разрубленного вдоль пополам. Стены для лучшей обтекаемости были покаты. Всего дом имел четыре покатые грани и пятую — крышу. Спереди и сзади стены отвесные. Домик был рассчитан на силу ветра в 70 м/с.
До 26 сентября шла оживленная работа. Стены забили древесной ватой — шевелином. Наросли вторая и третья обшивки.
Внутренность выложили фанерой. Вставили двойные рамы, а каждая рама имела двойные стекла. Снаружи обшили толем.
В выходную дверь врезали замок и домик вчерне был закончен.
За эти дни я ни на минуту не выпускал из рук молотка И когда под ледяным ветром, сидя на крыше, вгонял гвоздь за гвоздем и, насвистывая какой-нибудь мотивчик, беспечно работал, — бородатые строители стыдились сказать, что замерзли и старались согреться в быстрой работе. Саша пытался установить радиосвязь, но батареи замерзли: стояли двадцатиградусные морозы.
27 сентября. Уходили строители не спеша, с чувством выполненного дела. Перед спуском я поднялся к новой зимовке. За ночь домик занесло большими сугробами, они скрыли все следы работы и, казалось, что этот домик построен здесь не вчеpa, а стоит уже много-много лет. Посмотрел на зимовку, на вершины Эльбруса, плавающие над пеленой тумана, и спокойный пошел вниз. Впереди ждала тяжелая работа, но она меня нисколько не пугала, а наоборот — радовала. До ледника шли по пояс в снегу. При мысли о том, что все продукты, радиоаппаратура и часть оборудования находятся еще где-то в Пятигорске и в Москве, появлялось желание, чтобы эти сугробы сдуло ветром до одной снежинки. На зимовку необходимо было поднять две тонны груза.
В Пятигорске пробыли почти месяц — двадцать пять дней. Пользуясь независящей от нас задержкой, я учился на опытной научно-исследовательской метеорологической станции: необходимо было повышать свою квалификацию.
25 октября. Я и Саша Горбачев с двумя автомобилями приехали в Терскол. Две тонны самого необходимого груза нужно было поднять на зимовку. По вине Бюро погоды задержалась выдача продуктов, и теперь вся работа станции стояла под вопросом. Опять выручил колхоз.
28 октября. С раннего утра мы двинулись с двадцатью пятью вьюками на зимовку, намереваясь в один день покрыть двухдневный переход. Тяжелое серое небо грозило снегопадом. При подъеме каравана на Кругозор полетели снежинки. Тяжело груженые ишаки быстро семенили тонкими ногами и шли лучше лошадей.
— Поднимемся? — спрашивал я молодого проводника-балкарца Магомета Кочкарова.
— Ничего! — успокоил он меня. — Снег мало будет — конечно поднимемся, снег много будет — конечно не поднимемся.... Он рассуждал спокойно, смотря на дело со стороны.. Но мне от этого «не поднимемся» становилось не по себе.
В случае, если снег будет глубоким, все, что везет этот караван, придется перебрасывать нам троим в зимних условиях на своих собственных спинах.
На Кругозоре караван разгрузили, все отдохнули и через час двинулись в решающий путь. Поднявшись на морены, утонули в густом тумане. Граница облачного слоя так резко выделялась над ледником, что цепочка каравана уходила в него словно в белое опрокинутое озеро.
Вступили на ледник. О наличии большого каравана можно было судить лишь по отрывистым крикам проводников да по храпу животных. Летняя тропа уж закрылась слоем снега.
Меня очень рассмешил один случай. С одного из ишаков упал сверток; следующий за ним ишак остановился. Подошедший балкарец взял этот сверток и положил на второго ишака. Тот, поворачивая голову, внимательно проследил, куда проводник понес сверток и, почувствовав его на своей спине, вдруг стал жалобно кричать. Это ему показалось вопиющей несправедливостью. Мы присели на снег и хохотали, а ишак, прямо со слезами на глазах, лег на тропе и категорически отказался идти. Сколько его ни поднимали и ни толкали — ничего не помогло, он только жалобно кричал. Проводник отвязал от него сверток и перенес на другого, менее принципиального ишака. Упрямец опять внимательно проследил за всеми движениями проводника и, увидев, что сверток лежит на спине другого ишака — быстро встал, отряхнулся и, помахивая хвостиком, спокойно зашагал дальше.
Наблюдая за этим комичным ишаком, мы смеялись до слез и долго потом вспоминали этот случай.
Ледник прошли легко. На второй моренной гряде повалил густой снег, а выше, словно вырвавшись из засады, налетел ветер. Уставшие ишаки лениво трогаются с коротких остановок. На мордах налип снег и намерзла ледяная корка, шерсть заиндевела. Буран усиливается, растут сугробы, слой свежего снега доходит до колен.
Мы с Сашей понимаем, что каждый шаг — меньше работы, ближе зимовка. В разрывы несущегося тумана видно: змея каравана разорвалась на части, и они двигались судорожными толчками. Разрубленная змея медленно вползает на гору. Я иду и, выбиваясь из сил, яростно прокладываю тропу. Ветер взметает снег, крутится, мечется и присыпает мои следы. Но сзади Саша: он углубляет след и утаптывает, за ним двигаются несколько балкарцев, а потом вьюки. Местами лошади проваливаются по брюхо и беспомощно лежат, мотая головами. Мы вытаскиваем их. С остановками караван рывками движется в пургу. Временами космы снега и тумана стеной закрывают тропу и не видно даже морды ближайшего ишака.
Переправка грузов на новую зимовку. (Фото Раева).
Озлобленно кричат погонщики. На подъеме к плато идти легче. Ветер сорвал со склона снег, и ишаки ускоряют шаг. За склоном сугробы. Здесь снега еще больше, чем внизу. До зимовки не добраться. Я ухожу вперед и натыкаюсь на гряду скал. Здесь и сложим вещи.
Последние 200 метров прошли ползком. Люди и животные совершенно выбились из сил. Рядом с погрузшим в снег ишаком сидит утомленный проводник, и оба тяжело дышат. Высота — около 4000 метров. Освобождаем выбившихся из сил ишаков и переносим груз на себе. Перенесли последний тюк. Нам жарко. Мокрые спины ощущают холодок от пронизывающего ветра.
Подбирая уставших людей и животных, спускаемся вниз. За спиной ревет пурга. Там, на высоте, она буйствует неудержимо.
Темнота застигает нас на Кругозоре.
— До свидания, большое спасибо! — прощались мы с горцами. — Вы работали как джигиты, как джигиты-колхозники.
— Слушай, — говорит мне один старик, — зачем вы туда пойдете? Вы замерзнете... Там жить нельзя, совсем нельзя…
Я смеюсь и, пожимая его морщинистую руку, говорю:
— Раз нужно — значит можно. Ты знаешь, кто я? Я комсомолец.
— Комсомолец? Да, у меня сын Магомет комсомолец, он сейчас учится в Нальчике, в Ленинском городке. Да, комсомолец. Раз нужно, — правильно...
Он кивает черной папахой и пристально смотрит на меня.
— Придешь в поселок Койсюрюльген — обязательно заходи. Спроси Байдаева Аслана — каждый скажет.
— Обязательно, обязательно зайду.
Я еще раз крепко сжимаю его руку. Оглядываясь и качая головой, он уходит. Мы прощаемся со всеми. Стихают голоса. Мы остаемся одни.
Серые сумерки незаметно сменяет туманная снежная ночь.
29 октября. Утро ничем не отличалось от вечера, только свежий снежок закрыл теперь и Кругозор.
Уставшие, не отдохнув от вчерашнего дня, мы с Сашей пошли на зимовку. Лыжи были наверху, и мы опять утопали в сугробах.
— Шаг вперед — два назад, —вырвалось сердито у Саши. Я когда мы буксовали на одном подъеме.
Мерзли ноги. В пути четыре часа, а «склад» еще далеко. На месте вчерашних следов — гладкие скаты и свеженаметенные сугробы. Я иду, ориентируясь по еле заметным признакам, по направлению и крутизне склонов. Этот путь я прошел десятки раз, и сбиться даже в тумане было бы глупо.
На «складе» отдохнули.
— Ноги не чувствуют, — жалуется Саша.
— Одно спасение — быстрая ходьба, — говорю я, и мы опять в пути.
Чтобы Саша согрелся, прокладывая следы, я временно пропускаю его вперед, направляя движение сзади. Идем в полном тумане. Слева ветер несет тучи снега. Теперь мы на огромном снежном плато, и я ориентируюсь главным образом по направлению ветра, чтобы он дул мне все время в левую щеку.
Где-то впереди в молочно-белой туманной мгле должна быть видна вершина Эльбруса. Вправо — зимовка, влево — «Приют одиннадцати». Мы должны выйти как раз посредине. Это — пространственная ориентировка. Идем как во сне, мысленно уничтожая стены тумана.
— Я совсем не чувствую ступней, — говорит мне Саша на постановке.
— Остался километр, — уговариваю я его,—как-нибудь потерпи. — А у самого ноги тоже потеряли чувствительность.
Мы барахтаемся в снегу уже часов восемь. Левая щека перестает ощущать ветер. Я снимаю рукавицу и счищаю со щеки ледяную корку. Тепла руки она не чувствует. Отморозил. Яростно тру ее мягким снегом. Поздно... Молчу и методически протаптываю дорогу.
Туман на минуту разорвался. Влево, совсем близко зачернели скалы «Приюта одиннадцати». Стиснув зубы, отвоевываем каждый шаг, по очереди пробивая дорогу. Но прошел целый час, прежде чем обледенелые ботинки застучали о деревянный пол.
— Скорее снимай ботинки, — говорю я Саше. Но шнуровка заледенела. Я вынимаю финку и двумя взмахами разрезаю шнурки. На шерстяных носках внутри ботинок иней, они смерзлись и частично примерзли к большому пальцу. Вся ступня белая. Морщась, Саша напрягал все силы, но пальцы не шевелились.
— Отрежут, — говорит он в отчаянии, — никогда так сильно не отмораживал...
— Не бойся, — утешал я его, — в крайнем случае пальцы почернеют.
...Высота 4200 метров. Теперь слышно, как за стенами ревет буря, как бьется о крышу снег. До полной усталости, задыхаясь от высоты, я оттираю бесчувственные ноги. Вторая, обмороженная меньше, скоро краснеет и отходит, но левая в безнадежном состоянии. Ступня краснеет, а пальцы по-прежнему белые.
— Эх, если бы была холодная вода! — вспомнил я еще одни способ. Но воды нет даже напиться. Саша одел запасные носки, закутал ноги, сидит и дрожит в ознобе, кусая губы от боли. Возвращаясь к жизни, ткань страшно болит. Я знаю по себе.
В свою очередь Саша оттирает мне ноги. Отдохнув, пошли на зимовку. До нее оставалось метров 200.
С трудом втискиваем ноги в ботинки и, не зашнуровывая, пускаемся в плавания по снегу. Местами утопаем по пояс, помогая движению руками. Снег мягкий, как пух.
Через полчаса из тумана выплывает зимовка, и мы заваливаемся в двери. Наконец-то дома! Внутри холодно и неуютно. Beщи разбросаны как попало. Очищаю одну каюту, и Саша ложится. Я накрываю его тремя одеялами и все-таки сверху видно, как он трясется.
Это называется «пришли». С Эльбрусом шутки плохи, да это и не шутки — это борьба. Мучительно хочется пить. Развел примус и растопил снег. Первую кружку отдаю Caшe, он ее выпивает одним глотком и по-прежнему хочет пить. В следующую кружку кладу сахару. Это подкрепляет. Он даже не замечает, что там сахар, и быстро выпивает.
Отмороженная щека у меня быстро вспухла. Натапливаю целую кастрюлю воды и всю выпиваю. Поджарил две банки мясных консервов, предлагаю Саше, но он отказывается. Поужинал один. Самочувствие поднималось как ртуть градусника при фене.
30 октября. Обычная история: у Саши пальцы левой ноги распухли и почернели. Весь день он лежал, а я до вечера разбирал ящики и откопал ему самые большие валенки. Саша заковылял, помогая благоустраиваться. Моя отмороженная щека стала темно-коричневого цвета. По-прежнему ревела непогода.
В комнате мороз.
31 октября. Опухоль у Саши спала, но пальцы чернели, ничего не чувствовали. Весь день мы разбирали инвентарь, разносили по кладовкам — хотели навести порядок.
IX.
Подготовка к второй зимовке на высоте 4250 м.
—Болезнь радиста Саши Горбачева. — Я один на зимовке.
1 ноября. Утром меня вначале оглушил грохот бурана, а потом Саша словами:
— Я поеду в Пятигорск в больницу. Боюсь как бы не пришлось ампутировать пальцы.
— А ты спустишься один или мне с тобой пойти хотя бы до Кругозора? — предложил я.
— Нет, не нужно терять времени и силы. По такой погоде, при подъеме, ты еще раз можешь обморозить пальцы.
— Туман, заблудишься, —пытаюсь я его уговорить, но Саша и слушать не хочет.
Домик новой зимовки на высоте 4250 м. был готов. (Фото В. Корзун).
— Вниз идти легче. Я уже три раза ходил и дорогу помню.
— Ну хорошо, держись скалистой гряды.
— Хорошо, да не очень. Тебе одному оставаться опасно. Вдруг что случится.
— Ничего не может случиться, — отвечаю я в свою очередь.
— Оборудую зимовку, а там или ты с наблюдателем поднимешься, или я спущусь.
Закутываю Сашу, даю ему лыжную палку и выхожу провожать.
Попрощались.
Я следил как он, сползая по крутому склону и опираясь на палку, спускается вниз. Порывы ветра волнами нагоняли туман и, смешивая его со снегом, то закрывали, то вновь открывали удаляющуюся фигуру. Вой ветра, налетающего на обледеневшие растяжки, был похож на непрерывный то затихающий, то усиливающийся звенящий стон.
Набежала новая волна плотного тумана и смутно виднеющаяся фигура Саши растворилась в ней совсем. Я на много дней остался на зимовке один. Повеяло пустотой, меня охватило неприятное чувство полного одиночества. Оно проявлялось в постоянной настороженности.
Я вошел в дом. Там по-прежнему было холодно и неуютно. Столов не было. Каюты серые и темные. Занесенные снегом окна пропускали тусклый матовый свет. Хотелось погреться у горячей печки, но ее не было. Хотелось забраться в спальный мешок и, забыв обо всем, согревшись, уснуть. Но это — отступление. Кто же будет за меня работать? Каждый час промедления отодвигает час открытия зимовки... Здесь нужно жить еще долгие месяцы. Нужно приложить все усилия, чтобы из имеющегося немногочисленного материала комфортабельно обставить зимовку.
Я мысленно оборудовал комнаты, оклеил их обоями, развесил картины, расставил приборы — получилось очень красиво и уютно.
Зажег примус, согрел руки, немного попрыгал, разгоняя застывшую кровь. Потом выбрал толстые доски и выкроил из них два стола: один круглый — обеденный, а другой наблюдательский — для приборов и метеорологических материалов. Полетели опилки, стружки. Я согрелся, сбросил полушубок и в работе не заметил, как наступила темнота. Зажег две лампы и работал до полуночи.
Еще с вечера буря разгулялась по-настоящему. Как телеграфные столбы, только громче, гудели растяжки, и время от времени с флюгера сыпались на крышу куски намерзшего льда. И хотя я твердо знал, что на всем Эльбрусе из живых существ нахожусь только один я, все же всегда вздрагивал от этих ударов, несущихся из ревущей темноты.
Двенадцать дней одиночества! Двенадцать дней я ничего не слышу, кроме рева бури. За эти дни мне не удалось даже увидеть клочка ясного неба, услышать одного слова. Я выверял и налаживал метеорологические приборы, устраивал различные полки и мастерскую. Жил в тепле: установил печку, две каюты и кают-компанию оклеил светлыми обоями, они стали чистыми и веселыми. Появились столы, оборудованная мастерская, радиорубка и еще много усовершенствований.
X.
Несчастный случай. Спуск. Падение в трещину ледника.
Двенадцатое утро моего одиночества на зимовке началось, как обычно с того, что в просыпающееся сознание вошел однообразный гул непогоды. Опять все по-прежнему. Я встал, растопил печку, позавтракал и принялся за работу. Сегодня я решил закончить кое-что в радиорубке. Стал обрубать топором стойку для полки, и вдруг — левую руку пронзила режущая боль. На фанерный пол упали крупные капли крови. Верхний сустав большого пальца левой руки оказался наполовину перерубленным. Я хватаюсь за отрубленную часть, — ее можно свободно отгибать и приклеивать. Проклятая неловкость! Двенадцать дней работал этим самым топором, а тут...
Оставляя следы в виде цепочки красных капель, разыскал бинт и сделал перевязку.
Я страшно разозлился на этот глупый случай, сделавший меня инвалидом, не позволявший мне больше работать. Ведь оставалось установить приборы вне помещения, радиостанцию, оборудовать личную каюту — и зимовка на полном ходу.
Одной рукой работать было нельзя. Хотя я за эти дни сильно исхудал, но был полон энергии. А теперь приходилось бездействовать.
Нужно, не теряя времени, спускаться вниз. Я тщательно и тепло одеваюсь: несколько пар носков, валенки, теплое белье, ватный и штормовой брезентовый костюм.
Одеваю меховой шлем, валенки и кожаные рукавицы.
В рюкзак кладу трехдневный запас продовольствия, сухого спирта, беру ледоруб и — готов в путь.
Зимовка скрывается уже через двадцать шагов. Я погружаюсь в океан тумана, снега и воющей мглы.
Шесть километров по неизвестным местам. Вытаскивая одну ногу за другой, я переваливался с бока на бок. Снег засасывал как болото. Мне казалось, этому напряженному движению не будет конца. Разболелась рука, будто в палец загоняют иголки. Я потерял счет времени. Мне жарко, но расстегиваться нельзя — сейчас же всюду набьется снег. Склон, кажется, идет правильно. Я делаю передышку и быстро, двигаюсь большими шагами. Вдруг... взметнулась белесая мгла, я почувствовал что лечу...
Готовясь, к удару, все тело сжалось, напружинилось. Я обо что то с силой ударился боком. Перевернулся и мягко зарылся в снег. Бешено застучало сердце, забилось медленными ударами.
— Ушел в трещину, — оценил я положение, — нужно подумать, что делать. — Но тут, заглушая все, словно разгораясь, по руке разлилась острая боль от потревоженного пальца.
Открыл глаза — темно. Лицо почувствовало холод и стало трудно дышать. Я лежал на левом боку. Осторожно, чтобы не провалиться куда-нибудь глубже, я двинул правой рукой — не поддается. Неужели сломана? — мелькнула мысль. — Почему нет боли? — И сразу вспомнил: держит ледоруб.
Потянул сильнее — поддается. Тяну к себе с Ледорубом. Около лица снег обтаял и образовалось пустое пространство. Теперь можно подумать и обсудить.
Значит, я провалился в трещину. В каком же леднике: Гара-Баши или в М. Азау? Как я не заметил гряды скал? Пройти не мог, следовательно я в Гара-Баши... Где там первые трещины? Влево под плато поперечные. Почему же туда попал?
Руку опять свела боль. Я всем телом дернулся к ней. Теперь понимаю: желая дать покой ноющей руке, я все время наклонялся к ней в левую сторону; этим скосил шаги, изменил общее направление и ушел в левую сторону. Как я это не учел раньше...
Теперь я лежу в трещине ледника, может быть на уступе, а может быть на засыпанном дне. Страха никакого не чувствую. Нужно вылезать. Снег вокруг меня очень мягкий. Я освобождаю ледоруб и расковыриваю перед собой снег. Матовый снег становится ярче. Сажусь — и моя голова освобождена. Справа и слева гладкие темные ледяные стены трещины. Из тусклого зеленоватого света вырисовываются острые как сабли сосульки, спускающиеся с краев трещины и снежного свода, закрывающего ее сверху пластом. И только над самой головой этот светлый пласт пробит моим падением.
Через круглое отверстие в этот ледяной склеп падал сноп дневного света и сыпались снежинки. До отверстия было метров двенадцать. Прямо передо мной трещина скрывалась в темноте — дно слегка поднималось. Я осторожно встал на ноги, но еще глубже погрузился в рыхлый морозный снег, осевший на дно трещины. Мое положение походило на положение попавшего в болото: с каждым движением я проваливался все глубже. А что, если я стою только на пробке, а ниже идет опять пустое пространство и трещина склинивается ? Я впервые почувствовал весь ужас своего положения. Оглянулся, назад — нервы напряглись до предела. Дно трещины через несколько метров круто падало вниз, ледяные стены резко раздавались в стороны, чернела жуткая пустота. Привыкшие к темноте глаза различили на переднем плане острые изломы, уступы, и все дальнейшее терялось в ледяном мраке.
Над головой нависали десятки тонн снега, щитом перекрывшего края трещины сверху. Свежий осенний снег еще не укрепился и может обвалиться. Я буду похоронен в ледяном склепе, и никто никогда не узнает, где и как я умудрился погибнуть...
— Нет, нужно вылезать! — Я осторожно укрепился и стал утаптывать под ногами снег, осыпая его с поверхности. У левой стены делаю площадку и вытряхиваю снег из складок платья.
Путь спасения лежит прямо вверх, по ледяным стенам, к этому отверстию, пробитому собственным телом. Придется вырубать ступеньки и выбираться, расширяясь ногами в разные стороны, а наверху...
Вот наверху — неизвестно, хватит ли моих ног или нет. Если бы была веревка и несколько ледяных клиньев, я бы не беспокоился и даже с больной рукой вылез бы здесь совершенно свободно.
Вырубаю правой рукой первые две ступеньки на разных сторонах и останавливаюсь в раздумье: вылезать или нет. Здесь так тихо, нет снега и ветра, в десяти метрах надо мной ревет буря. Уже поздно, скоро начнет темнеть... Успею ли я засветло добраться до Кругозора? Буду ночевать здесь — решаю бесповоротно.
Оцениваю положение: лучше всего вырубить нишу в ледяной стене и можно будет спокойно спать. Если даже обрушится свод, я вылезу невредимым. Подымаюсь на пару метров вверх и начинаю вырубать пещерку. Работать приходится ножом и только одной правой рукой. Перемерзший крепкий лед обламывается громадными кусками и, со звоном ударяясь о порфировые стены, падает на снег. Ниша растет. Работаю долго. Дно ниши делаю с наклоном внутрь, чтобы не вывалиться ночью. Сбрасываю рюкзак и с наслаждением присаживаюсь на край. Устроился как дома. Мне совсем не холодно, только чувствуется усталость и сильно хочется есть.
Посмотрел на оконце вверху, — оно потускнело: темнеет. Ночь так ночь. Неразлучной финкой выравниваю дно, — удобнее будет спать. Распаковываю рюкзак, вынимаю сухой спирт, мясные консервы, сухари, сахар. Через минуту, отражаясь на льду, порождая голубые и синие огоньки, большими языками пламени заполыхал спирт. Разогрел мясо, с удовольствием закусил, согрел чаю и стало даже весело. Осенняя ночь длинная, спать надоест. Я вспоминаю о случайно взятой книжке Аверченко «Юмор для дураков».
— Организуем культурный отдых, — говорю я громко. Вынимаю книжку, зажигаю электрический фонарик и устраиваю его на небольшом выступе. Мое ледяное ложе, вся ниша вдруг осветилась чудесным переливающимся светом. Каждый кристалл льда по-своему преломлял лучи прямого и отраженного света. Весь лед искрился, и казалось, что стены были выложены редчайшими разноцветными камнями, топазами, рубинами, бриллиантами. Я был поражен.
Стоило изменить наклон головы, как менялась вся картина, словно кто-то за спиной включал новое освещение. Я даже не подозревал, что лед может так переливаться, что лампочка карманного фонаря может произвести такую чудесную иллюминацию. Я почти совсем забыл, где нахожусь, но раскрытая книга вернула меня к действительности. Я стал читать.
Почитав, я разворачиваю книгу и кладу под голову вместо подушки. Рюкзак расстелен подо мной. Закрыл глаза. Словно осенние туманы, проносятся отрывки мыслей, и я быстро засыпаю. Проснулся от звенящего грохота. Где-то в глубине ледника обрушилась или треснула глыба, — послышался тяжелый глухой треск и все смолкло. Ледяное безмолвие поглотило все звуки. Я заглянул вверх — ночь.
Проснулся, когда уже было совсем светло и сразу вспомнил, где я нахожусь. После тьмы ночи моя трещина была освещена очень ярко. Отверстие почти замело, сыпался мелкий снежок. Значит, наверху по-прежнему буря.
Закусил, собрался, привязал кошки и приступил к своему освобождению. Первые ступеньки вырубались просто и держаться было очень легко. Трещина постепенно расширялась. Я рассчитал, что у самой поверхности моих ног не хватит. Отчаяния не было, только еще раз вспомнил о веревке и ледяных клиньях: имея их, я посмеялся бы над любой трещиной. До поверхности осталось несколько метров. Ширину шага уменьшают две пары брюк. Вынимаю нож и распарываю. На больную руку перестал обращать внимание. Особенно сильную боль заглушаю скрипением зубов. Конец пальца наверное отворачивается, оголяя кость. Такая адская боль! Временами кружится голова. Я у самой цели. Дотягиваюсь ледорубом до маленького отверстия в снежном потолке и расширяю его. На разгоряченное лицо сыплется мелкий снег. Необычайно яркий свет слепит. Качнулся, но удержался. Как легко отсюда упасть... Растягивая все свое тело, поднимаюсь еще на полметра. Обрубаю край трещины и убеждаюсь, что взяться не за что. Я очень устал. В постоянном напряжении силы убывают. Вспоминаю один прием, спасший меня при переходе Шхлединского перевала. Выхватываю больной рукой из-за пояса финку и, выбрав место, вонзающее в твердый снег на краю трещины. Собираю остатки сил и, рывком подтянувшись на финке, с силой ударяю ледорубом выше, уже за краем трещины. На секунду повисаю на нем. Вырвись он — и я полечу в темную глубину. Еще один отчаянный рывок, и я в изнеможении падаю на край трещины. Сразу оглушило завывание бури, свист, ропот ветра, залетающего в трещину; казалось, он ругал ее человеческим голосом за то, что она меня выпустила.
Выпустила, но не совсем. Вокруг меня еще десятки таких же трещин, предательски закрытых снегом. Мне нужно разгадать эти ловушки и умело обойти. Я встал. Мне теперь ясно, что нужно идти на юго-запад. Ощупывая ледорубом впереди себя каждый шаг, осторожно иду по леднику. Местами ледоруб свободно пронзает снег. Значит — трещина, ищу обход. Отдыхая, я пересек ледник и неожиданно очутился у скал, приняв их издали за новые трещины. Теперь я знал, где нахожусь, и уверенно пошел вниз. Снегу меньше. Примерно через полчаса я вышел на знаковую морену. Под вечер в густом тумане добрел до Кругозора. Когда сел на койку — почувствовал, что усталость заполнила каждую клеточку тела. Окружающее стало безразлично. Я вспомнил о Саше. Под натиском беспокойства все прошло. Ведь он знал путь во много раз хуже меня. Может быть он лежит сейчас в какой-нибудь трещине замерзший...
Я оглядываю стол и замечаю небольшой клочок бумажки. Хватаю и пробегаю глазами:
«Спустился благополучно. От «склада» тумана не было. А. Горбачев».
Стало легко. Я за него радовался больше, чем за себя. Проклятый палец. Я приподнял отяжелевшую от боли руку, но перевязывать не стал. Врач разберется.
Ночью подходил к Терсколу.
Глухо шумел ночной лес. Падали крупные капли дождя. Во мраке бродили рукастые тени. Но кроме тупой усталости я ничего не чувствовал. Подо мной была твердая земля. Под каждым пнем можно было уснуть без опасности замерзнуть или что-нибудь отморозить. Из темноты выплыли желтые огоньки селения...
На следующий день автомобиль мчал меня в Нальчик. Сашу я нашел в пятигорской больнице. Отмороженные пальцы заживали долго и болезненно.
Не теряя времени, пока прирастал мой отрубленный палец на руке, помчался в Москву произвести ряд закупок и подыскать на зимовку нового наблюдателя.
В Горной секции ко мне подбежал молодой человек и с радостью потряс руку.
— Не узнаешь?
Привыкший видеть московских друзей в горах оборванными, загорелыми, заросшими и неумытыми, я прежде всего мысленно переодел его из шевиотового костюма и крахмального воротничка в альпийскую штурмовку, добавил несколько необходимых деталей и передо мной предстал Саша Гусев — руководитель самодеятельной группы, прошедшей через Эльбрус. Он несколько дней жил со мной на Кругозоре, и мы подружились. .
— Здравствуй, — говорю, — сразу не узнал. Вспомни, каким ты был там, на Эльбрусе...
Рассказал о новой зимовке и о том, что ищу нового наблюдателя.
— Возьми меня, — перебил он, — я техник-электрик, а у вас ветродвигатель. Снимать наблюдения ты меня научишь.
Подумав, я согласился. Вечер мы приятно провели в Большом театре — слушали оперу.
Несколько дней назад я сидел в трещине Эльбрусского ледника, а сейчас — в мягком кресле красного бархата в ложе Большого театра, в столице родной Великой страны.
Хорошая музыка на меня всегда действует опьяняюще. В волнах легких звуков, в тающих переливах скрипок и неуловимых мелодиях рисовались очертания далекого, зимнего Эльбруса, плач ветров, овевающих скалы вокруг нашей зимовки.
Антракт. Музыка прекратилась и мне захотелось скорее попасть на Эльбрус, скорее закончить работы, открыть станцию победить окончательно седого великана. Я на следующее же утро купил билет, а через два дня уехал.
Саша поправлялся. Мой палец прирос, но я никогда уже не мог хорошо играть на мандолине, — он до конца не сгибался.
8 декабря я и прибывший Гусев, не ожидая Горбачева, который должен был нагнать нас, выехали через Нальчик в Баксанское ущелье и 12 декабря были в Тегенекли.
И опять перед нами были трудности, горы, засыпанные зимними снегами и скованные морозами. Чтобы осуществить эту новую, еще более трудную зимовку, нужно напрячь все силы и стиснув зубы, броситься в последнюю атаку на зимний Эльбрус. С нами было десять пудов продуктов, без которых мы не могли на зимовке обойтись, это — основной запас мяса и масла. Эти десять пудов нужно было через сугробы и ледники, через снег и бураны поднять по вертикали на 2370 метров по зимним склонам Эльбруса. Все запасы, часть продуктов и оборудование лежали в ледниках на 3800 метрах, в трех километрах от зимовки. Эти 120 пудов мы должны были перенести на себе до зимовки чтобы обеспечить свое существование и работу станции. Нужно было ее заново развернуть, начать постоянные, теперь уже не временные, а многолетние метеорологические наблюдения, и как можно скорее наладить радиосвязь. Насаждала тяжелая повседневная работа в условиях зимних гор, где один неверный шаг может оказаться последним.
Зимний Эльбрус окружил себя лавинами, снегами, трещинами, сметающими ветрами, леденящим холодом высот. И этого ледяного гиганта, мы, молодые исследователи, во что бы то нистало должны были покорить.
Глава третья.
На заоблачной высоте.
I.
Начало второй зимовка на высоте 4250 м. —Грандиозные снежные лавины.
17 декабря 1933 года, после пятидневного пребывания в Тегенекли, где мы закупали мясо для зимовки и отдыхали пepeд подъемом, утром вышли в Терскол — последний населенный пункт по Баксанскому ущелью — предварительно отправив груз на ишаках. Шли двое: я и наблюдатель А. Гусев. На следующий день нас должны были нагнать двое молодых проводников-альпинистов Н. Гусак и В. Андрюшков, работающие зимой в теге-неклийском отеле «Интурист». Они вызвались помочь нам при подъеме грузов на зимовку. Вчетвером штурмовать зимние склоны Эльбруса было куда веселее, тем более, что это были мои старые товарищи по альпинистской работе.
По знакомой дороге мы шагали в Терскол.
На всех деревьях лежали шапки пушистого снега; во всех на правлениях по лесу расходились цепочки звериных следов. На снегу ярко выделялись сине-фиолетовые, тени гор.
Разрезая морозный снег, скрипели лыжи. От шаха к шагу раскрывались новые уголки нетронутых лесных склонов. Баксан, непроходимый летом, грохочущий глухими перекатами, теперь чуть слышно шелестел. Все русло покрылось выступавшими камнями, снесенными сюда летом силой тающих ледниковых вод с окружающих склонов и ущелий.
Вот и поселок Койсюрюльген. Это — небольшое селение живописно сгруппированных под скалами домиков с узкими лазейками вместо улиц, таких характерных для горных селений. Здесь мы решили прикупить еще одного барашка на питание во время подъема.
Не успели войти в селение, как ко мне подбежали с приветствием знакомые балкарцы.
— О, Виктор, здравствуй! — Из-за плетня вышел высокий старик с густой волнистой бородой. — Заходи гости... Устали... Пить, кушать надо...
Вскоре мы сидели в чистенькой комнате сакли, где большую часть обстановки, как и у всех балкарцев, составляли сундуки и комоды.
У мусульман в это время была «ураза», религиозный праздник-пост, который заключается в том, что нужно до потери сознания молиться и ничего не есть; еда разрешается только до восхода и после захода солнца.
В углу на Козлиной шкуре молилась женщина. Рядом с ней лежал замусоленный коран.
Она кончила молиться и, будто впервые заметив нас, произнесла на чистом русском языке:
— Здравствуйте! Мы от неожиданности на секунду замялись и ответили ей тем же. Оказывается, она долго жила в Кисловодске и научилась там хорошо говорить по-русски.
Она быстро поджарила нам картошки с мясом, и мы хорошо пообедали. Здесь же купили барашка и, поблагодарив хозяев, попрощались и тронулись дальше.
Неизвестно, с какой стороны вывернулась туча, и посыпал мелкий снежок. Часа через два, радостно встреченные старым знакомым Леоном Маргийни, мы сидели у камина в балкарском стиле и рассказывали собравшимся горцам новости.
На следующий день ждали товарищей и готовили вьючный транспорт. Мы еще надеялись до Кругозора груз поднять на вьюках. В 3 часа пришли Н. Гусак и В. Андрюшков. Развлекались стрельбой из винчестера дробинкой по пузырькам, которые с удовольствием таскали чумазые балкарские ребятишки.
19 декабря. Тронулись рано. Первой лыжней прокладываю путь. Вторым идет Вася Андрюшков, за громадный рост прозванный «Василь-тау» («тау» по балкарски — гора). Небо безоблачно, погода хорошая, но глубокий рыхлый снег сильно затрудняет движение. Привычные лошади, уже не раз побывавшие на седловине Эльбруса при постройке приюта «Интурист», аккуратно становились в следы идущего впереди человека.
Снег все глубже. Мы входим в лес. Справа и слева грозно наступают стены ущелья. За речкой Гара-Баши нам бросились в глаза хаотические груды наваленного леса: сломанные деревья и ветви, налипший на одной стороне деревьев снег, все усыпано зеленой хвоей. Первой мыслью было: «Это наработал ураганный ветер»... И сразу вспомнилась наша маленькая хижина на скалистом выступе среди ледяных и снежных полей, где нет никаких преград ветру. Что с ней? Не валяется ли она где-нибудь в трещинах ледника Терскол? Но пройдя дальше, мы поняли, что причина гибели огромной площади леса была совсем другая: с правого склона Баксанского ущелья, с массива горы Азау-Гитче, Кара-Баши сорвалась колоссальных размеров лавина. Образовав громадный лавинный Конус, она перекинулась на левый берег реки и волной воздуха радиусом в полкилометра от центра падения повалила весь лес.
Деревья были выворочены с корнем, ветви оторваны, на всех стволах сваленного и еще стоящего леса виднелись крепкие льдистые полосы налипшего снега со стороны лавины. Все сваленные и пригнутые стволы были разложены в стороны от центра.
Мы были поражены грандиозностью этой лавины; одним воздухом уложило несколько гектаров хорошего соснового леса? Мы четверо и двое балкарцев оказались первыми людьми, увидевшими это необычайное зрелище. Об этом в селениях еще никто не знал. Это произошло, видимо, 16 декабря, когда с этой стороны слышался грохот.
Во многих местах упавшие деревья совершенно завалили дорогу и нам пришлось пробираться сквозь ветви. Пошли в ход топоры. Лошади, утопая по самые вьюки в сугробах, с трудом перебирались через полузасыпанные стволы и камни. Казалось, мы пробирались где-то в дикой тайге. Лес поредел, снега стало меньше, и мы вышли на поляну, Азау. Бросили взгляд на склоны Кругозора. Все покрыто толстыми пластами зимнего снега, сереют только одинокие скалы. На подъеме к Кругозору вскоре убедились: не пройти здесь лошадям... В одном месте передняя лошадь утонула в сугробе, по самое горло и, побарахтавшись, покорно положила голову на снег. Сняли вьюки, сложили все вещи в одну кучу, выкопали увязшее животное и, распрощавшись с балкарцами, отпустили, их вниз. Уходя, они щелкали языками и, приговаривали:
— Честное слово, сумасшедшие люди! Снег, холод... бр-р-р... И издали кричали: — Айда домой! Передохнув, мы взвалили на спины по рюкзаку и, утопая в сухом снегу, пошли по сугробам вверх. Зимнее солнце осветило на короткое время наш склон и быстро поползло по гребню хребта, скрываясь за вершиной. Пробирались то пробиваясь по снегам, то царапаясь по полузасыпанным скалам. По очереди протаптывали дорогу, но это помогало мало, сухой снег засыпал следы как песок. Барахтаясь в глубоких наметах, перешли край площадки и очутились у приюта Кругозор, нашей прошлогодней зимовки. Там, где летом перед хижиной сидели за столом, греясь на горном солнце и любуясь вершинами Эльбруса и Главного хребта десятки жизнерадостных туристов, теперь навален двухсаженный сугроб, закрывший всю хижину.
Только в одном месте между сугробами можно было через окно проникнуть в домик, что мы и поспешили сделать. Нам был известен каждый сантиметр в этой хижине, но сейчас все было закрыто слоем пушистого снега; он лежал на кроватях, на столах, на печке... В целом картина была неуютная... Мы сейчас же разожгли печку, но она давала больше дыма, чем тепла. Нам все же удалось вскипятить чай. Здесь же устроились на ночлег. Погода явно портилась. Поднялся ветер и с запада понесло снег. Ночью надвинулись тучи, ветер усилился и утром уже свирепствовал буран. Но терять времени мы не хотели. Внизу осталась еще одна партия вещей. Закутавшись потеплее, мы двинулись на Азау. Туман настолько был густ, что человека на расстоянии нескольких шагов совершенно не было видно.
Сидя, тормозя ледорубами, съезжали вниз по склонам. Встречный ветер обжигал лицо, лепил снегом. Проваливались по колено, иногда по пояс, местами обходили по скалам большие сугробы. Нагрузившись, пошли вверх. От спуска уже не сохранилось ни одного следа. Интересно, сколько бы человек поднялось теперь из тех, кто взошел сюда летом? Очень немного! С боем брали каждый шаг. Поднимались мы очень долго. Наконец, из-за скалы вынырнул угол хижины, и скоро мы сидели у горящей, дымившей печки и с наслаждением пили неизменный чай. Всю ночь неистовствовала буря. Оторванные листы железа хлопали по крыше, аккомпанируя песням, которые мы пели чуть ли не до утра.
Часть дела выполнена и завтра можно спать, сколько кому захочется, все равно буря не даст возможности подниматься. Следующий день никакого улучшения: по-прежнему ревет буря. День повторяется со всеми подробностями, с той разницей, что имело место следующее происшествие. Часов в 12 ночи просыпается Саша Гусев и говорит:
— Ребята, зажгите свет.
— Зачем? — спрашиваю я.
— Да мне что-то нехорошо.
Я разбудил товарищей и, попросив спички, зажег.
Саша встает и идет по койке. Чувствуя неладное, я спрашиваю его:
— Ты куда?
— А я пройтиться хочу.
— «Пройтиться», — думаю, — в каком же это масштабе он «пройтиться» хочет в одних трусиках и босиком. Я его не остановил.
Постояв немного на спальном мешке, он весь задрожал и сказал сквозь стучавшие зубы:—«Ох, как холодно!» —и влез в спальный мешок. Я заметил, что у него какие-то странные, ненормально расширенные, как бы ночью ничего не видящие глаза. Сидя, он вдруг достает свой револьвер и перематывает его ремнем. Я напружинился, и готов был кинуться на него. Но Саша перемотал револьвер и положил под подушку. Потом то же самое проделал со свитером. Когда Коля встал с кровати, чтобы напиться воды, Саша тоже встал.
Стали ему рассказывать о его действиях и словах ночью, он не верил и ничего не помнил. Но он же и расшифровал этот случай. У него с детства был лунатизм. И сегодня эта болезнь повторилась.
23—24 декабря. Буран свирепствовал беспрерывно. Решили попытать счастье и пойти вверх. Лыжи у нас — на четырех три пары. Гусев изобразил из досок подобие лыж и палок и после завтрака мы решили двинуть вверх до «склада» на 3800 метров. Это второй этап нашей работы. Нагрузившись четырьмя рюкзаками, мы вылезли в окно. Еще в доме у меня замерзли подмороженные ранее ноги и на первом подъеме они совсем потеряли чувствительность.
На плато перед мореной ледника Б. Азау, где в одиночестве стоит новенькая высокогорная гостиница «Интурист», будто сорвавшись с цепи, на нас накинулся ветер, и мы от неожиданности чуть не задохнулись. Дальнейший путь представлял собой сплошную борьбу с ветром. Идти приходилось над самым обрывом, над ледниками и Б. Азау, там было меньше снега, но ветер, вырываясь из бездны, метался и пронзительно выл десятками морских сирен. Он буквально валил человека. Летящий снег, песок и мелкие камешки впивались в похолодевшее лицо, причиняя мучительную боль; невольно выступали слезы. На гребне морены нам досталось еще больше. Перед ледником двигаться вперед стало совершенно невозможно. Казалось, весь снег поднялся с земли на воздух и метался в страшном вихре.
Складывали вещи у ледника. Подошел Вася Андрюшков и на ходу оттирает щеку. Всматриваемся: левая щека и подбородок побелели. Он усиленно оттирает их снегом, но только до крови разодрал кожу оттирая лицо, в свою очередь отморозил пальцы. А леденящий ветер буквально выжимает из пальцев кровь, и руки моментально белеют. Оттираем ему руки, но ничего не добились кроме царапин и, в свою очередь, обморозились сами.
Я еще пытаюсь пройти на лыжах к концу ледника, чтобы проверить: можно ли идти на лыжах по такому снегу. Передвижение оказалось возможным, но после первых же шагов я теряю из виду товарищей, несколько минут иду вперед, а потом поспешно возвращаюсь обратно. Двинулись в обратный путь. Быстрая ходьба нас согрела, но Васины пальцы и лицо так и не оттаяли.
25 февраля. Вася Андрюшков, промучавшись ночь, уходит вниз. После завтрака двинулись в разные стороны.
Ветер менее свиреп, но дует основательно. Мы опять несли три рюкзака груза. На леднике я и Коля Гусак, одев лыжи, пошли дальше, а Саша вынужден был вернуться; его импровизированные лыжи отказались ему служить с первых же шагов.
Рыхлый вначале снег сменился настом и двигаться стало легче. За неимением специальной лыжной мази мы обмотали лыжи тонкими веревками и надо сказать, что этот способ предохранения от соскальзывания лыж назад на твердом насте вполне себя оправдал.
Въехав в чащу ледника М. Азау, мы поразились происшедшими там изменениями: где летом зияли многометровые разрывы и трещины — теперь расстилался ровный ледник; мы шли на лыжах без всяких опасений провалиться. Вместо того, чтобы огибать чащу ледника слева; как это делается летом, мы направились напрямик — пересекли ледник на север, на большие разломы льда, занесенные снегом и перебрались с ледника на склон Гара-Баши.
В просветы рваных облаков мы видели окружающие горы, также занесенные снегом. Чем выше мы поднимались, тем становилось холоднее. Ветер утихал. Сухой, морозный чистый воздух этих высот напоминал мне фантастические романы о полетах в безвоздушное пространство и холод межпланетных далей, моментально сковывавший все живое. Это сравнение подкреплялось окружающим пейзажем с кристально-чистыми красками. Освещенная неровная поверхность твердого снега с резкими сине-голубыми тенями и ярко-коричневыми лавовыми скалами, напоминали лунный ландшафт.
Выше морен снег настолько отвердел, что свободно держал человека без лыж. Уставшие, мы взяли последний подъем и подошли к «складу». Пока развязывали рюкзаки и распутывали веревку на лыжах, закоченели до дрожи. Вниз неслись со скоростью ветра. Мелькала панорама горных ледников; угловатых скал; быстро приближался домик. На морене я шел пешком. Гусак же съезжал по крутому склону с выступающими камнями; в результате на Кругозоре у него оказались отмороженными пять пальцев на обеих ногах. Я же ходьбой по морене согрел ноги и только слегка обморозил два пальца. Спустились уже в темноте. В хижине нас ждал готовый обед и улыбающийся Саша.
Ночь провели беспокойно. Николай все время стонал и трясся в лихорадке. Опухли и невыносимо болели отмороженные пальцы.
— Если такими темпами будет продолжаться, то перевес будет определенно на стороне Эльбруса, — проронил утром Саша, высунув нос из мешка.
Следующий день провели не вставая; ждали, пока можно будет идти вверх заканчивать второй этап переброски. Осталось поднять до «склада» четыре рюкзака, около шести пудов груза.
У Николая на большом пальце левой ноги образовался громадный волдырь, другие пальцы почернели и распухли. Ходить он не мог. Весь день читали книги из немногочисленной кругозорской библиотеки.
27 декабря. С утра солнце. Коля в спальном мешке ползет по хижине, помогает сборам. Даже в таком положении он все шутит, заставляя нас искренне смеяться. Мы кувыркаемся в окно и снова поднимаемся.
— Ишачья работа! — ругается Саша. Он прямо из города. Тренировка в восхождениях у него небольшая, и я ему сочувствую. Ветер незаметно стих, и обжигающий холод сменился палящими лучами. Они припекают до жары. Мы обливаемся потом и рады слабому порыву ветерка, освежающего разгоряченные лица.
До «склада» дошел я один. Гусев, добравшись до конца морены, выбился из сил и, потеряв меня из виду, положил рюкзак и поехал вниз. Со «склада» я взял полмешка муки в тридцать два килограмма — у нас внизу кончился хлеб. Ехать вниз с таким грузом по сильно пересеченной местности оказалось делом не легким. С большим трудом в темноте я добрался до Кругозора. Мое появление товарищи приветствовали радостными криками: они уже обо мне беспокоились.
28 декабря. Погода опять хорошая, и мы не удерживаемся от соблазна перекинуть на «склад» последние два рюкзака с продуктами. На небе ни облачка. Подъем и спуск вполне благополучны. Вторая часть работы была закончена и, спускаясь ночью при луне, мы выкрикивали слова песен и эхо расплывалось над снежными склонами, ледниками и скалами, тревожа зимний сон спящих гор... Печка горела хорошо, настроение веселое.
Предстоял спуск в долину. Отдых. Вместе с друзьями ветреча нового года. Николай поведал нам, что ноги эти дни болели сильно, но он молчал, не желая, чтобы из-за его спуска прервалась работа, — нужно было пользоваться хорошими днями. Сказалась преданность каждого общему делу.
II.
Отдых перед штурмом. —Все в сборе.
29 декабря. Утро редкостное. По снегу рассыпаются микроскопические кусочки солнца, и свет сливается в ослепительный блеск, режущий глаза.
Позавтракали и начали спуск. Я и Гусев едем на лыжах стоя, а Коля сидя. Это не мешает ему кое-где нас обогнать и самым законным образом смеяться над нашими взлетами и падениями в предательски мягкие сугробы, куда зарываются лыжи. Ниже появился наст, и мы крутили повороты, наслаждаясь движением и красотой окружающих гор. Окружающая природа походила на сон или на альпийскую сказку. Поляна Азау. Густой сосновый лес с взбитыми шапками снега и зелени. Лесные зимние тени и отсветы, груды пушистого снега на каждом пне и сучке, нетронутый девственно-чистый снег, скрипящий под упругими шагами, везде снег и снег. А над головой, над тишиной леса, подпирая густое синее полотно неба, возносятся воздушно-легкие голубоватые вершины снежных гор.
Подъезжая к Терсколу, мы увидели новую массу поваленного леса. С той же горы рядом упала вторая лавина. Нас опять встретили ребятишки Леона Маргияни, и он сам наняли одну лошадь для Николая, на нее же нагрузили два рюкзака и, неся по очереди с Гусевым третий, поехали в Тегенекли. Вечером наш поезд выехал во двор базы «Интурист» и был шумно встречен ее обитателями.
Встретили новый 1934 год и целую неделю пробыли внизу. Ожидали приезда радиста Саши Горбачева и отдыхали. Наш отдых заключался в том, что мы с утра до вечера тренировались на лыжах и совершенствовали лыжную технику. Особенно необходимо это было Гусеву. Он в горах на лыжах ездил впервые, а в нашей работе среди вечных снегов безукоризненное владение лыжами было необходимым условием. Всей компанией катались по засыпанным лесистым склонам. Учились стремительным поворотам среди деревьев, расквашивали носы и в чудовищных падениях вывихивали ноги. С самодельных трамплинов взлетали на воздух, но на ноги приземлялись редко, больше другими частями тела.
Но за это время все-таки отдохнули и, не дождавшись автомобиля с Горбачевым, 8 января 1934 года я и Гусев вышли на зимовку. Трогательно простились со старыми друзьями: с Колей Гусаковым и с Васей Андрюшковым. Нас сфотографировали и мы старой дорогой пошли в Терскол.
9 января. Солнце еще не осветило дна ущелья, а мы уже шли по лесу на Кругозор. Вид был не тот: ветви и деревья обтаяли, сугробы побурели и склоны стали темными. Подниматься на этот раз было легче. Попеременно пешком и на лыжах поднялись на Кругозор, намереваясь на другой день пораньше выйти на зимовку.
10 января. Небо безмятежно синее. Быстро собираемся и выходим в новый путь. На верхней площадке Кругозора на трех могилках погибших на Эльбрусе альпинистов — Фукса, Зельгейма и Гермогенова — оставляем принесенные из долины темно-зеленые сосновые ветки. Против воли мелькает мысль:— А может быть и из нас кому-нибудь суждено лежать рядом с этими жертвами Эльбруса? Но я отгоняю эти думы, взглянув на сверкающие вершины.
— Все выше, и выше, и выше, — затягивает Саша и не смущаясь разряженностью воздуха и тем, что слова песни не совсем подходят к нашим условиям, мы поем, шагая к леднику. День лучится, день смеется, а нам надо до вечера шагать по льдам. С каждым метром высоты раздвигается панорама Кавказа; из-за хребтов вырастают новые хребты, из-за новых хребтов выдвигаются новые вершины, кажется это будет бесконечно. Против нашего ожидания подъем показался не таким уж трудным. До склада дошли легко, но там нагрузились и у зимовки очутились после захода солнца.
Я и Гусев вышли на зимовку.
(Фото В. Корзун).
Я с удовольствием убедился, что домик стоит на месте и даже флюгерный столб цел. Саша приотстал и маячил в полукилометре сзади. Крепчавший мороз и противный пронизывающий холодный ветерок заставляли думать об уютной кают-компании, о горячей печке, испускающей волны живительного тепла, об ужине, о теплом спальном мешке. Домик совсем близко, он растет по мере убывания моих сил и терпения. Страшно хочется пить.
С утра во рту не было ни капли. Горы стали синими и холодными. Бесшумно шевеля невидимыми крыльями, к вершинам слетались тени ночи.
Подхожу к домику и вижу: наружная дверь полуоткрыта и оттуда выглядывает сугроб. Пытаюсь ее открыть, но усилия напрасны, просунутая рука упирается в мертвенно-холодный снег. Предвкушение отдыха перерастало в тревогу. Внутри снег. Как же туда проникнуть? У дома и без приюта! Коченеют руки и ноги. Можно пролезть в окно. Я обхожу дом и выламываю оконце в свою каюту — не поддается. Своими же руками вставлял и заколачивал, — значит крепко. Вкладываю все силы и рама вылетает, за ней вторая, и я втискиваюсь в каюту. Снега мало, но он везде, даже на койке и полочках. Дверь в кают-компанию не открывается, там до потолка лежит снег, насыпанный как в коробку. Подходит Гусев. Его заиндевевшее лицо выражает крайнюю степень удивления и разочарования. Много не разговаривая, влезает в окно и что-то бормочет.
— Наелись, напились и нос в табаке, — грустно приговариваю я, оглядывая неуютную, запорошенную снегом каюту. Разогреть воды не удалось: спирт, керосин, примуса, кухни — все было засыпано в кают-компании. Без спальных мешков устроились вдвоем на одной койке и, лязгая зубами, стали коротать ночь, порой забываясь в тяжелом сне. К утру усталость все-таки победила, и мы уснули по-настоящему.
11 января. Рассвет застал нас за работой. Выломали дверь в кают-компанию, прокопали ход к наружной двери и приступили к выгрузке. Предстояло выбросить несколько тонн слежавшегося снега. Я ломал громадные глыбы, а Саша их выкидывал. От высоты и усиленной работы трещала голова и дико хотелось пить. Часа через три извлекли походную кухню Коха с сухим спиртом. Натопили с кружку воды и с жадностью выпили. С этой минуты до самого вечера спиртовка не переставала гореть. Сначала пили чистую воду, потом чай с клюквенным экстрактом, а под конец добрались до кофе. Все столы и полки под тяжестью снега обрушились. Сколотили их заново. Работали часов десять. Дом принимал все более жилой и уютный вид. Работать было трудно, мы часто останавливались, чтобы отдышаться и захватить в легкие побольше воздуха. Высота в 4250 метров давала о себе знать.
К семи часам вымели весь снег и мусор, затопили печку. По комнатам разлилось тепло. С блаженной улыбкой на устах мы попивали чаек и отдыхали от трудов, развалившись на венских стульях. Давно уже мы не видели такого уюта, тем более на зимовке, на груди ледяного Эльбруса. Вдруг хлопнула наружная дверь.
— Ветер балуется, — лениво предположил я.
Послышались хрустящие шаги.
Никого так скоро не ожидая, мы насторожились. Толчок — и медленно распахивается вторая и последняя дверь. Мы вскакиваем со стульев и полусогнувшись замираем. В полумраке коридорчика мелькает заснеженная низкорослая, закутанная в полушубок фигура и в комнату с комьями снега вваливается долгожданный радист, наш третий товарищ по зимовке Саша Горбачев;
— Саша!! — взревели мы с Гусевым на таких нотах, что в лампе заколебался язык пламени, и бросились сдирать с него рюкзак. Потом подбросили его раза два к потолку, но быстро умаялись и стали его раздевать, на ходу расспрашивая. Он сначала ворчал, сопел и издавал замерзшими губами неопределенные восклицания, но тепло привело его в нормальный вид. Он оттаял и начал рассказывать. Радости не было предела. Получили письма. Гусеву была торжественно вручена посылка из Москвы от родных. Оказалось, что Саша приехал на следующий день после нашего ухода и, не теряя времени, бросился нас догонять. Теперь мы в сборе, можно было смело бросить вызов зимнему Эльбрусу.
Гусев и Горбачев у дождемера.
(Фото В. Корзун).
12 января. Погода установилась, и мы энергично взялись за оборудование стационарных установок и за подготовку станции к открытию. В таких случаях нужно быть сразу и столяром, и плотником, и маляром, и художником, и слесарем, и делать все, что необходимо.
С утра я починил нанесенные снегом повреждения внутри дома. Потом делал стойку под метеорологическую будку. Гусев оборудовал кроватью и столиком свою личную каюту, оклеил ее обоями. Саша монтировал новый передатчик. Вечером наблюдали изумительную закатную игру красок на вершинах Кавказа.
13 января. Питания у нас на зимовке очень мало. Пользуясь хорошей погодой с утра, мы отправились «на склад» за продуктами и вещами. Это был первый рейс, который мы потом проходили десятки раз.
При последнем подъеме на зимовку я отморозил два пальца на левой ноге и теперь шел немного прихрамывая, причем на одной ноге был валенок, а на другой ботинок. Крепкий наст свободно держал человека, но местами склон выдуло ветрами и настолько неровно, что мы шли словно по замерзшим волнам. На этот раз за один прием мы подняли сто килограммов. По пути любовались исключительной панорамой Центрального Кавказа. Могучая цепь расходилась отсюда в обе стороны и терялась на горизонте в дымке ясного дня.
Вечером работали: Гусев заканчивал оборудование своей комнаты, а Саша, у которого каюта была оборудована еще осенью, возился над новым передатчиком, склонив голову над схемами и чертежами. Я налаживал самописцы термограмм и гигрограф, которые с помощью часовых механизмов записывают на особую ленту температуру и влажность воздуха, и развешивал в своей каюте картины и увеличения со снимков, сделанных мною летом в районе Коштан-тау.
14 янвaря. Сегодня с Гусевым установили метеорологические будки и дождемер. Придерживаясь в работе станции всегда основной инструкции, я и теперь заглянул туда, но по части установки будок на ледниках ничего не нашел. Мы были в белом пятне не только на синоптической карте, но и в техническом руководстве.
III.
Установка метеорологической станции на льду. —Световые столбы
— Падение со склона.
О том, как укреплять будки и другие метеорологические установки во льду не было ни слова. Ведь нужно, чтобы они никуда не уклонялись в сторону, чтобы термометры держались по отвесу и не дрожали при ветре. А между тем, лед даже зимой подтаивает. Нужно выходить из положения собственными силами, и я придумал следующий способ: на ножки стоек снизу прибили крест-накрест попарно четыре длинных доски, прикрепили их к угольникам к ножкам, на углы досок прибили еще коротенькие досочки и все это установили в вырубленную во льду яму. Выверили, засыпали и залили водой. Точно так же поступили и с дождемером и нефоскопом. И в таком виде, не тронувшись и не покосившись, они выдержали все натиски ветра и простояли семь месяцев.
Ямы вырубили ледорубами, работали, как это ни странно, без рубашек. В тени было — 22,4° С, а мы загорали. Это — свойство высокогорного климата солнечной инсоляции: в тени мороз, а на солнце, в силу чистоты и сухости воздуха, тает снег и скалы становятся горячими.
— Ох! — испускает Саша вздох, когда после неудачного удара его голую грудь осыпают осколки льда.
— Душ Шарко, — констатирует Гусев. Саша бросает ему в спину пригоршни ледяных осколков. Наступает перерыв, и мы играем в снежки. После удара снежком на голом теле появляется красное пятно, оно быстро растаивает, а если отвернешься от солнца, капли на коже так же быстро замерзают.
На морозе во льду работали без рубашек.
(Фото В. Корзун).
15 января. С Сашами у меня вначале была путаница. Один Саша и другой Саша. Позовешь одного, отзывается другой. Но потом как-то привыкли и по интонации догадывались, кого я зову.
Сегодня за завтраком я поставил еще один новый, давно не поднимавшийся вопрос.
—Ну, Саши, что вы думаете о зимнем восхождении на Эльбрус?
— Поживем, и надо будет взойти, — ответил Гусев.
— А я не знаю, в горах я ведь первый раз. Возьмете — пойду, а не возьмете — летом схожу,—подумав, сказал другой Саша.
— Дело в том, — начал я, — что уйти со станции без вреда для работы мы можем только теперь, пока еще не начались постоянные наблюдения. Станцию откроем через несколько дней и погоду упускать нельзя. Поэтому, ребятки, давайте ознаменуем открытие самой высокой в мире метстанции первым зимним восхождением на Эльбрус в самое суровое время года, в средине января.
И в памяти у меня всплыло полузамерзшее окно и переливающийся закатными огнями зимний Эльбрус.
«В январе, обязательно в январе, чтобы самый сильный мороз был, влезу я на Эльбрус, на самый верх влезу!» А опять вспомнил я свои слова, слова мальчика, произнесенные восемь лет тому назад.
Я несколько помолчал и, вернувшись к действительности, продолжал:
— Но я должен огорчить тебя, Саша. Ты никогда не ходил на кошках и по крутым ледяным склонам. Мы пойдем только вдвоем. Я видел, как выглядели эти склоны в марте в прошлом году, а теперь в бинокль видно — крепче бемского стекла и такие же гладкие.
— Ладно, я ничего против не имею, рисковать нам нельзя.
— Тогда давайте установим день.
— Если не испортится погода, послезавтра и пойдем, — предложил Гусев.
— Есть контакт, — заключил я весело, — а сейчас давайте быстро собираться на «склад».
На этот раз принесли целый ларек с провинциального базара: керосин, сахар, часы, макароны, книги, костюмы, водоналивные батареи — целый ворох.
Вечером работали по благоустройству домика. Большая возня была с печкой. Наша маленькая печка — центр всей нашей жизни и фундамент благополучия — объявила нам войну, которая с переменным успехом длилась целых два года. То ли от половинного атмосферного давления, то ли от каких других причин, только иногда при ветре печка начинала капризничать. Сначала плюется языками огня и тепла, потом тухнет, и клубами валит в комнату дым. Последним аккордом в этой проклятой шутке было облако золы, как из кратера вылетавшее на наши удивленные лица. Сегодня она таким точно образом объявила нам войну. В комнате сразу похолодело, появилась апатия, а самое главное — не на чем готовить пищу. Пользоваться примусами, имея печку, не интересно.
— Инквизиторша! — говорю я с нескрываемым оттенком злобы и ненависти к этой маленькой мучительнице и слегка поддаю ее ногой.
Решаем заменить ее новой большой печкой и часа через два она запыхтела, как паровоз. На этом мы и успокоились. До поздней ночи на зимовке стучали молотки.
16 января. Все последние дни Эльбрус не закрывает ни одно облачко.
— Пригрелся старикашка,—говорю я.—С каждым днем теплеет. Завтра мы и двинемся.
Откровенно сказать, мне было немного страшновато делать четвертую попытку, ведь три были неудачны. Неизвестность манит и пугает. Много людей поднималось на его вершины летом, а вот что там зимой. Никто и никогда не был зимой.
Днем мы как всегда работали, заканчивая оборудование станции. Погода стояла как на заказ и от освещенных снежных вершин трудно было отвести взгляд. Перед вечером наблюдали очень, интересное явление — гало — снеговые столбы. Явления гало происходят вследствие отражения света от граней мельчайших кристаллов, находящихся в воздухе. Обычно световые столбы наблюдаются над солнцем или с продолжением под солнцем. В нашем случае было по-другому: один светящийся столб стоял над солнцем, а другой на небольшом расстоянии слева, причем ложного солнца у второго столба не было. В это время при безоблачном небе сыпались мелкие ледяные кристаллики. Концы светящихся столбов опускались на много ниже нас и горизонта к леднику Б. Азау. Излучаемый столбами свет был ярко-матовый, без присутствия каких-либо других тонов.
Услышав крик Гусева, первым заметившего это явление, я выбежал из дома, взглянул и побежал отметить время и захватить фотоаппарат. Снять-то я снял, но на пластинке впоследствии оказалась такая неразбериха, что пришлось выбросить. Солнце било прямо в объектив и все завуалировало.
Столбы, простояв 18 минут, постепенно исчезали по мере того как рассеивалась и проносилась прозрачная туманообразная пелена из ледяных кристаллов.
День полон событиями.
Скалы, на которых стоит домик, на востоке обрываются и дальше идет крутой оледеневший скат, пересеченный посредине широкой трещиной — рандклуфтом.
Увидев на склоне унесенную ветром доску, я решил ее достать. Здесь дорога каждая щепка, а тем более доски. Снег твердый до доски — метров пять по склону. Я сажусь и съезжаю, рассчитывая задержаться в ямке около доски. Но мой расчет не оправдался: я пронесся по скользкому склону мимо доски и со все возрастающей скоростью помчался вниз. Попытки задержаться оказались тщетными, в руках у меня не было никакого тормоза.
Начальник станции В. Б. Корзун.
На этот раз выручила привычка гляссировать по снежным склонам. Скорость нарастала и, через несколько мгновений я с сидячего положения взлетел на воздух. Подо мной промелькнула зияющая трещина и, пролетев метров восемь по воздуху, я зарылся плечом и головой в твердый снег, содрав щеку и подбородок. На этом мой полет кончился. До конца склона оставалось еще много, и не задержись я здесь, неожиданное мое путешествие могло оказаться очень плачевным.
Трудно сказать, где в горах свернешь себе голову: на сложной скалистой стене или безобидном с виду склоне в пяти метрах от жилища....
Я услышал встревоженные крики товарищей, заметивших мое падение. Через пару минут они подбежали ко мне. Все окончилось благополучно, но впечатление от безудержного падения осталось у меня на всю жизнь.
Собрались на вершину. Подогнали снаряжение и спать легли поздно.
Будильники поставили на 3 часа ночи.
