Антология экспедиционного очерка

Глава вторая

Первые шаги.

На Кругозоре.—Рождение эльбрусской гидрометеорологической станции.

В июле 1932 года я состоял в должности «коменданта Эльбруса». Другими словами — заведывал высокогорной туристской базой — «Кругозором» на высоте 3200 м. Через этот горный приют совершаются все восхождения на Эльбрус.

Однажды утром, когда все туристы ушли на «Приют одиннадцати», к вершине, в хижине остались только я, мой помошник товарищ Славец Никитин и еще один солидный турист, не имевший специального альпийского снаряжения.

Мы стояли у домика и смотрели на тающие в темно-синем небе утренние вершины. Уж очень ярким было это чистое горное утро.

— А вы были на вершине Эльбруса? — спросил меня стоящий рядом турист.

— Да, — говорю, — имел удовольствие.

— А сколько времени вы тут живете?

— Уже скоро три месяца.

— И чувствуете себя хорошо на этой высоте?

— Чувствую себя так хорошо, как нигде и никогда. Высоты мы не замечаем и бегаем по склонам, как козы. А почему вы не пошли на «Приют одиннадцати»? — спросил я его в свою очередь.

— Да, видите ли, я пришел сюда со специальной целью. Я директор Кавказского горного Бюро погоды в Пятигорске и хочу наметить место для устройства на Эльбрусе высокогорной гидрометеорологической станции. Здесь будет постоянная зимовка со штатом зимовщиков. Меня эти слова прямо по голове ударили и я почувствовал легкое головокружение.

— А штат уже набран? — спросил я тревожно.

— Нет еще, заодно я и штат набираю. А знаете что? Вот вы уже привыкли к высоте, изучили Эльбрус, акклиматизировались. Почему бы вам не остаться на этой зимовке?

— Фу, черт возьми! До чего же это здорово! — выдохнул я с облегчением. — Можете считать меня уже в числе зимовщиков. А скажите, сколько человек нужно?

— Всего трое.

В таком случае могу рекомендовать вам моего товарища Славца Никитина. Мы вместе с ним здесь работали, много раньше путешествовали и хорошо знаем друг друга. Славец, иди сюда. Ты останешься зимовать на Эльбрусе? — спросил я его.

— Что? Зимовать? На Эльбрусе? А ты останешься?

— Ну, конечно.

— Значит и я остаюсь, старина. Куда ты — туда и я, не знаешь, что ли...

— Как вам это нравится? — обратился я к директору.

— Очень нравится, прекрасно, — улыбнулся он, — но меня несколько смущает ваше молниеносное согласие. Подумайте лучше. Целый год жить одним в снегу... Условия высокогорья равны северным.

— Знаете что? Пусть это вас не смущает. Это наша мечта. Мы молоды и здоровы. А самое главное — я комсомолец и слов на ветер в таких серьезных вопросах зря не бросаю. А Славец — мой лучший друг и за него я ручаюсь, как за себя.

Мне вспомнилось комсомольское собрание несколько месяцев тому назад, получение комсомольского билета, обязательство, и я подумал: «Вот оно где, выполнение».

В таком случае будем считать штат Эльбрусской высокогорной гидрометстанции почти укомплектованным. Я очень доволен, что вас встретил.

— А мы тем более. А теперь давайте познакомимся.

Мы пожали ему руку и назвали свои фамилии.

— Директор Кавказского Горного Бюро Погоды Константин Константинович Туроверов, — отрекомендовался он нам.

— А ваши чины с сегодняшнего дня следующие: вы, — обратился он ко мне, — будете начальником станции. Товарищ Никитин — вашим помощником и наблюдателем, а радиста теперь ищите сами. Не мне, а вам с ним жить и работать.

— Выкопаем хоть из-под земли, — громогласно заявил Славец.

— Ну, все в порядке, эльбрусские зимовщики. По этому случаю устроим скромный банкет на высоте 3200 метров, да кстати поговорим о подробностях, а то станция еще не построена. — Он посмотрел на Эльбрус.— А как сверкают снега — глаза слепит. Утро было яркое и свежее: свет струился и с неба, и от ледников, и от коричневых лавовых скал, и даже яркая зелень альпийских лужаек, казалось испускала изумрудные лучи тончайших оттенков.

...Начались сборы. Мы подыскивали третьего зимовщика — радиста. Но свободных радистов нигде не было.

Мы уже хотели дать объявление в газеты, что требуется радист на эльбрусскую зимовку, но неожиданно радиста откопали. Это был маленький, с тщедушной фигуркой, тридцатидвухлетний Сергей Лысенко. Он нас не совсем удовлетворял. Но так как ждать больше нельзя было — зачислили Лысенко в штат.

Закупали инвентарь, продукты и все необходимое для станции. Ездили в Ростов, Москву и, доказывая важность и необходимость организации Эльбрусской высокогорной гидрометстанции, в одном месте доставали часть метеорологических приборов, в другом — радиоаппаратуру, а из третьего уносили десятки приятных обещаний. Но мы словам не верили. Мы требовали выложить на стол реальные вещи. Надвигалась зима, а мы только получили кредиты. Было решено во что бы то ни стало, преодолев трудности, не теряя времени, открыть станцию на Эльбрус в зиму 1932—33 года.

Наконец, все были в сборе и все было собрано в одно месте. Несколько дней я и Славец занимались упаковкой. Весь инвентарь и продукты нужно было распределить в удобные для вьючки и переноски в горах тюки и ящики. Лысенко командировали Армавир за аккумуляторами для радиостанции.

Мы с ужасом смотрели на растущую груду упакованных вещей, но при пересмотре предметных списков вместо вычеркивания обычно добавляли. Там, на высоте, среди безжизненных гор, каждая пропущенная мелочь могла превратиться в крупный недостаток и вырасти в помеху нормальной жизни и работе. Подбирали, проверяли, продумывали каждый предмет. Ночами я читал всевозможные описания зимовок и экспедиций и применительно к нашим условиям выписывал все необходимое. Когда дело доходило до новых покупок, директор морщился, но, подумав, деньги отпускал.

Приходилось срочно учиться на наблюдателей-метеорологов. Каждый день мы проводили несколько часов на пятигорской опытной метеорологической станции за практическими занятиями по снятию наблюдений и их обработке.

—Sirus Stratus 3, — шептал я на улице, определяя состояние облачности. Это значило, что перистые слоистые облака занимали три десятых площади неба.

Нас завалили специальной литературой, инструментами и советами. Мы, работники будущей станции на Эльбрусе, стояли в центре внимания всего Бюро погоды.

Синоптики с удовольствием потирали руки и, улыбаясь, говорили:

— Уж вы постарайтесь, скорее нам сводочки присылайте. Эльбрус — «фабрика погоды», а на синоптической карте вместо него пустое место — настояще «белое пятно» в метеорологическом отношении.

Главный синоптик проф. Аскнази скептически проговорил:

— Не жду я ничего от вас в первый год. Это будет первый опыт. Можно ли там еще жить и работать без ущерба здоровью? Это не больше, как подготовка. Если вы там проживете зиму — и то хорошо.

Упаковка вещей закончилась. Они заняли целую комнату и возвышались до потолка. К ним нужно было добавить два ветродвигателя. По проекту они должны заряжать аккумуляторы радиостанции, давать нам освещение и обогревать с помощью двух электропечей.

Я верил в каждый шаг нашего дела, но в реальность этого проекта не верил. Ветродвигатели представляли собой целую, тонну лишнего груза. На них были затрачены тысячи рублей и выбор нашей зимовки объектом для опыта работы этой редкой установки был очень неудачен. Мои возражения встретили у дирекции решительный отпор.

Как справимся с этой массой груза? Все это нужно было поднять на высоту 3200 метров! Хорошо, если не будет большого снега. А если в горах зима уже установилась? Если наши расчеты перебросить все вьюками окажутся погребенными под зимним снегом? Тогда вся эта груда будет переезжать на наших спинах и каждый лишний тюк—это целое восхождение на гору в зимних условиях. Но эта мысль не пугала. Мы были готовы ко всему.

Наконец, решили, что чем дальше мы будем собираться, тем больше наберем груза и, махнув на все рукой, назначили день отъезда. Тут-то и началось. Нам предстояло проехать к подножью Эльбруса около 220 километров на автомобиле.

Синоптический отдел дал прогноз: 30 ноября будет мороз и наша автоэкспедиция по замерзшей дороге может катить к Эльбрусу.

Все было подготовлено, но еще утром чувствовалось,— не уедем мы сегодня...

Через каждые полчаса, по очереди, бегали из штаба экспедиции — кабинета директора — смотреть на термометр, но ртуть упорно держалась над нулем.

— Двинуть бы по этому термометру чем-нибудь, —злобно ругался Славец. — Вот упрямый, не хочет показывать мороз.

Город и окрестности окутывал мокрый густой туман. В назначенный час отъезда пришли провожающие и, неудовлетворенные, разошлись по домам. Мы с глупыми лицами разводили руками:

— Издевается погода над нами. Издевается она над тем учреждением, которому подчинена всеми своими проявлениями.

— А завтра будет погода? — спрашивали нас.

— То ли будет, то ли нет; то ли дождик, толи снег, — отвечали мы шуткой. — Вот влезем на Эльбрус, заведем «фабрику погоды» и будем ею тогда распоряжаться...

Бюро погоды охватило беспокойство. Данные метеостанции и синоптической карты носили зловещий характер: везде непроглядный туман и осадки.

— Почему вы здесь, а не на Эльбрусе? — упрекали нас синоптики. — Кто знает, во что превратятся после перехода Главного Кавказского хребта вот эти массы, ползущие с Атлантики и Черного моря... Дали бы нам сводку и мы точнее бы сказали, какая будет погода.

Мы смотрели на изобары и изотермы, на зубчатые линии и значки, изображенные на карте, молча отходили и снова начинали слоняться. С тоской поглядывали, на термометр и ждали морозных дней.

Отъезд был перенесен на 2 декабря. Но это осталось только добрым пожеланием. И тогда мы бесповоротно решили ехать 3 декабря. С тревогой наблюдали за передвижением волны холода по синоптической карте. И, наконец, к вечеру 3 декабря она докатилась до Пятигорска. Срочно вызвали автомобили. Быстро погрузились. В состав экспедиции вошли: мы — трое зимовщиков, провожающие нас до места зимовки директор Туроверов, врач и яри шофера с машинами.

Сумерки туманного осеннего дня перешли в ночь. Вспыхнули электрические фонари.

Из Пятигорска ехали три автомобиля, до отказа загруженные мешками, ящиками и разным инвентарём высокогорной Эльбрусской гидрометстанции.

Морозило. Кутаясь в плащи от промозглого тумана, мимо спешили прохожие. Беспрерывно звоня, пронесся вагон трамвая, треском рассыпая синеватые искры частых вспышек...

Сотрясая кузов, взвыл мотор второго автомобиля. Я увидел, как наблюдатель станции, мой товарищ по будущей зимовке Славец Никитин, встал во весь свой громадный рост и пробасил:

— Ну, кажется, поехали.  — Кажется, поехали, — ответил я его же словами и поднял воротник полушубка.

Тронулась первая машина, за ней вторая и, тяжело качнувшись на осевших рессорах, рывком двинулась наша.

По сторонам вереницей замелькали знакомые здания. Длинная улица уходила назад, скрываясь во мгле туманной ночи. Несколько поворотов. Все меньше и меньше света. Последний кривой переулок оборвался разломанной оградой. В лицо пахнула холодом степь.

Мысль перенеслась вперед. Что нас ждет там — за этой стеной непроницаемой мглы, в глубине суровых зимних гор, в грохоте ураганов, в области вечных льдов? Что ждет первых жителей за линией вечного снега? Как нас встретит белоснежный Эльбрус, на склоны и вершину которого в зимнее время не ступала нога человека?

Рисовались никем не тронутые синие скаты ледников, взлеты ледяных граней, овеянные дыханием зимы, и маленькая горная хижина, приютившаяся над отвесом высокой желтой скалы наша будущая зимовка.

Нарастал гул моторов, нарушая тишину ночи. Невидимая дорога быстро убегала назад.

Яркие лучи фар щупали ухабистую дорогу перед какой-то речушкой. Под шинами авто прошелестела вода, и машины пошли в гору.

С правой стороны проплыли мерцающие огоньки селения. Hа окраине тявкали собаки. Машины прыгали по неровностям дороги. Вдруг с передней послышался заглушенный моторами крик. Все остановились, люди, соскочив с машин, подбежали к первой. Перед фарами я увидел радиста, с него двое очищали налипшую примерзшую грязь.

— Лысенко, что такое?..

Он повернулся ко мне и, улыбаясь, щуря под ярким светом фар глаза, произнес тоненьким голосом:

— Да, знаешь, упал с машины в лужу. Так тряхнуло, что я не удержался и упал.

Снова, как при первой встрече с ним в кабинете директора, я подумал, что этот человек с маленьким тщедушным телом тонкой шеей и слабой волей совершенно не отвечает своему назначению. Но выбора не было, а без радиста мы обойтись не могли.

Когда в круг света вошел Никитин, то рядом с его высокой рослой фигурой Лысенко показался мальчиком.

Собрались все шоферы. Подошел директор, и мы устроили маленькое совещание.

Мороз все усиливался. Густой туман оседал на лицах и одежде нитями инея, побелил дорогу и автомобили. Бояться потепления не следовало. Горы были близко. Самую плохую часть дороги уже проехали. Можно было завернуть в какое-нибудь селение и отдохнуть.

До утра оставалось четыре-пять часов.

Так и решили.

Рассевшись по машинам, тронулись дальше. Нарушая сонную тишину селения Малки, въехали в какой-то большой двор. Постучались. Кто-то открыл дверь и сейчас же юркнул в кровать.

Мы вошли в дом. Пахнуло спертым воздухом жарко натопленной комнаты, которая слабо освещалась подслеповатой лампой. Приятная теплота разлилась по прозябшему телу, клоня ко сну.

По очереди дежурили у машин. Ночь была холодная и к утру машины простыли. Рано выехать не удалось. Селение покинули в девятом часу утра. Вскоре погода испортилась, повалил снег. В довершение всего у одного «форда» лопнула камера. Пришлось делать вынужденную остановку и заменять камеру. В селении Баксан резко свернули на юго-запад и двинулись по прямой к горам, к Эльбрусу. Под вечер проехали Баксанстрой и в селении Заюково остановились на ночевку. Совсем близко встали горы. Завтра въедем в Баксанское ущелье. Вечером прекратился снег, но рваное мрачное небо угрожало непогодой.

На следующий день, 5 декабря, выехали опять поздновато. Всe .утро разогревали моторы. Перед самым ущельем случилась авария — лопнула задняя рессора у автокара. Все окружили машину. Унылые лица говорили: «Дело плохо»...

Решили ехать на двух машинах дальше, до крайнего пункта— Селения Терское, чтобы там их разгрузить и направить обратно для разгрузки сломавшейся машины.

Я, Туроверов и врач, распрощавшись с Лысенко и Никитиным, поехали дальше, а они стали готовиться к разгрузке.

...Высоко вздымаются, сверкая на солнце ледяными панцирями, вершины Главного Кавказского хребта. Морозами скованы занесенные глубокими снегами ущелья. Там, где летом гремели потоки горных рек, рассыпаясь бисером кристальных брызг, стоит мертвая тишина. Ледяные водопады зелено-голубого льда висят, застывшие на обледенелых скалах. Чист и прозрачен морозный горный воздух. В оцепенении застыли старые курчавые сосны, покрывшись шапками пушистого снега. Фиолетовые тени сложатся на синь волнистых сугробов. Только изредка на соседних склонах слышится отдаленный грохот снежных лавин, плавно и неудержимо летящих вниз, захватывая камни, ломая деревья и сокрушая все на своем пути.

Разлетается снежная пыль, и снова спит лес, спят горы, оживляясь только ревом ветров в дни непогоды. Когда гаснут солнечные лучи на вершинах гор, небо затягивается пеленой снежных облаков и разрывы серых туч обнимают темнеющие снега.

В тот день ярко сверкало солнце, освещая только одну сторону ущелья; другая оставалась в тени. Внизу снега было немного, он слегка припудрил сухую траву на склонах гор и каменистое дно ущелья, но выше его становилось все больше и больше.

Я лежал в кузове автомобиля и с тревогой смотрел вглубь ущелья. Оно медленно разворачивалось бесчисленными изгибами, склоны становились круче и скалистее, сжимая горло реки. Тонкий ледок, нарастая с обоих берегов, в некоторых местах уже перекрыл реку. Густые холодные струи воды лениво обтекали обмерзшие камни. В стороне показалось несколько балкарских аулов. Мирно дымились сакли. Пустой сизый дым лениво поднимался тонкими струями к небу, бесследно растворяясь в морозном воздухе.

Из-за очередного излома ущелья вынырнула даль. В синей дымке за срезами скал появились очертания знакомых вершин в окрестностях Эльбруса.

Одного взгляда было достаточна, чтобы определить количество выпавшего снега: все скалы были закрыты. Стало ясно, — на подъеме к зимовке нас ждали глубокие, неслежавшиеся снега.

По мере приближения к Главному хребту опускалась линия выпавшего снега. Холодело. Колеса автомобилей оставляли все более глубокий след.

Клонило к вечеру. Зубчатая тень, незаметно двигаясь по склонам, подбиралась к вершинам, которые зажигались яркими красками заката. Раскрылось ущелье Адыл-Су, и совсем близко, встали, врезавшись в синеву неба, острые, скалистые пики Бжедуха и Башкары. Вершины заснеженных сосен обрамляли снизу эти грандиозные, но странно легкие снежные громады.

Медленно разносилась в воздухе пыль от больших хлопьев снега, сброшенных с тяжелых темных ветвей неосторожным крылом ищущей ночлега птицы.

Дрожа в морозном воздухе, в небе зажглись яркие крупные звезды.

Мы с трудом пробирались по лесным дорогам. Пробивая глубокий снег, завывали от напряжения моторы. В радиаторах кипела вода. И когда в просветы корявых стволов редеющего леса волчьими глазами замелькали огоньки маленького кошевого селения Терскол, мы остановили машины и дали им остыть.

Из бокового ущелья, над крутыми изломами, ледопада Терскольского ледника, спадающего вниз могучими сбросами, выделялся своими легкими очертаниями на вечернем небе Эльбрус. С этой громадой нам предстояла борьба. Этого великана мы должны были победить в самое суровое время года. Победить во что бы то ни стало.

Через полчаса автомобили въехали в селение. Навстречу шли балкарцы. Некоторые, узнав меня, радостно здоровались и расспрашивали о причинах приезда. Я вкратце сообщал, что мы хотим идти на Кругозор и зимовать там. В ответ слышалось протяжное:

— О-о-о! Честное слово, это очень трудно... О-о-о-о!..

Они нам говорили, что там даже волки зимой не ходят и ветер такой сильный, что сбивает человека с ног. Говорили, что зимой туда никто не поднимался и приводили еще десятки всевозможных веских доводов.

Но уговаривая не подниматься, они все же помогали разгружать автомобили. После разгрузки мы сидели в доме Леона Марияни, обалкарившегося свана, и, греясь у пылавшего костра, договаривались о подъеме грузов на зимовку. Под ногами взрослых, не боясь мороза, сновали полуголые, закаленные ребятишки, стреляя любопытными черными глазенками.

Поужинав, мы уснули. Ночью машины ушли за оставшимся грузом. На следующий день в 10 часов вечера в морозной тишине услышали выхлопки моторов и побежали встречать. Автомобили второй раз подходили к селению. Мелькнуло радостное лицо Славца. За второй машиной, покачиваясь, с блаженной улыбкой на устах шел радист. Он был пьян. Я обратился к Славцу: — Рассказывай, что у вас там было. Уничтожая одновременно тарелку супа, Славец говорил: — Когда вы уехали, мы, чтобы рассеять скверное настроение, принялись уплетать консервы и решили выпить. Разбавили водой взятый для обтирания приборов спирт и выпили. Лысенко опьянел. Это было нарушением дисциплины и совершенно недопустимым поступком в наших суровых условиях, требующих особой выдержки и сопротивляемости организма в борьбе, с трудностями, которые нам предстояли. Я сделал обоим товарищам строгое предупреждение.

7 декабря утром пошли на Кругозор проверить состояние снега и возможность подъема. Я и Славец двигались на лыжах, а Туроверов и врач — пешком.

По долине раскинулся густой сосновый лес. Сквозь густые ветви проглядывали запорошенные зимним снегом неприступные стены Донгуз-Оруна с ледяной шапкой на вершине. Изредка срывались небольшие лавины, клубясь, без звука неслись вниз и, недолетев до ледника, растворялись в воздухе тающим белым облачком. Чуть слышно под лыжами шуршал снег. Огибая сосны и засыпанные ветвистые стволы, мы двигались по зимнему лесу, оставляя позади синеющую лыжню. Через час вышли на поляну Азау. Лес кончился. Вверх, на километр по вертикали, поднимались крутые засыпанные снегом склоны. На самой вершине стоял чуть заметный горный приют Кругозор — место нашей зимовки. Оставив лыжи на подъеме, мы пешком стали подниматься по нему, выбирая обветренные травянистые уступы. Местами по пояс утопали в снегу. Знакомая местность изменилась до неузнаваемости. По очереди, пробивая дорогу, через три часа мы поднялись на Приют.

Досчатый, с вершковыми щелями деревянный домик, наполовину засыпанный снегом, выглядел сиротливо и неуютно. Со стороны двери, подпирая крышу, возвышался громадный cyгpoб. Влезли в окно. Внутри везде наметен снег, насквозь просвечивают стенки.

Ходили вокруг домика, критически осматривая жидкое строеньице. Летом жить, в нем было даже приятно, но зимой...

Низкое солнце скрылось за соседней вершиной, и Кругозор попал в длинный с изломанными краями клин тени. Сразу усилился мороз. С чистого Эльбруса потянуло холодным ветерком.

Присев в затишье, мы поджидали отставших спутников.

— Как тебе нравится действительность?— спросил я Славца.

Порыв ветра поднял маленьким смерчиком снег и, закружил его над краем скалы, сбросил на ледник Азау.

— Закусить бы сейчас! — услышал я веселый ответ.

— Тогда на, — протянул я ему руку и мы обменялись крепкими рукопожатиями.

Через полчаса по следам пришли Туроверов и врач. Еще раз бегло осмотрели хижину. Врач сказал:

— Если вы здесь перезимуете без топлива, то после вас ни что не заберет. Это будет лучшим экзаменом для последующей жизни и работы в условиях высокогорья и севера.

Кувыркаясь по склонам, мы спустились к лыжам и по готовой лыжне махнули в Терскол. Наши пешеходы спустились вместе с темнотой через два с половиной часа.

За ужином решили немедленно организовать расчистку дороги на Кругозор и договориться с балкарским колхозом «Красный Эльбрус» о подъеме грузов на зимовку. Нужно было перебросить пять тонн.

 

Влево — домик первой зимовки на Кругозоре, вправо — гостиница «Интурист». (Фото Раева).

 

Колхоз нас выручил. Мы пришли к председателю колхоза и рассказали ему положение дела. Он немного подумал и сказал:

— Это очень большое и трудное дело. Вы говорите — там будет радио, электрическая станция?

— Да, там будет метеорологическая, станция со всем оборудованием.

— Никогда на Эльбрусе не жили люди зимой. Это очень трудно. Но раз это научное дело, то колхоз сделает все, что можно. Продержится погода — весь груз перебросим.

И он разослал людей готовить вьючный транспорт. Это высоко сознательное отношение горцев-колхозников к нам и к нашему научному предприятию, возможное только в нашей советской стране, нас чрезвычайно обрадовало. Без помощи колхозников мы не могли бы справиться с нашей задачей.

...Четыре дня десять колхозников и двое из нас расчищали снежный путь. Громадной лыжней гиганта-лыжника змеилась по склонам снежная траншея. Погода на наше счастье стояла ясная и безветренная. Малейший ветер — и все пошло бы насмарку.

Сыпучие снега, скользя по склонам, в несколько минут уничтожили бы весь наш многодневный труд. Но этого не случилось.

11 декабря приступили к переброске. Со всех ближайших аулов мобилизовали вьючный транспорт. Вереницы нагруженных ишаков целый день тянулись с поляны Азау на Кругозор по крутой снежной тропе. Местами они по уши уходили в траншеи, местами карабкались по обвеянным, обмерзшим склонам. Только «горный мотоциклет», как мы в шутку называли ишаков, мог проделать такую работу.

Вечером из-за Главного хребта с юго-запада показались длинные нити перистых облаков.

— Идет фронт, — заключил Туроверов.

Все с тревогой посмотрели на небо и, забыв об отдыхе и сне решили продолжать переброску ночью. Облачный слой все увеличивался. Затихшие массивы гор скрывали за собой грохот наступающих бурь. Всю ночь на протяжении трех километров снежной тропы слышались гортанные крики балкарцев, понукиваших уставших животных. Перед наступлением непогоды всех завладела лихорадочная спешка.

К 12 часам ночи небо заволокли тяжелые темные тучи. Они закрыли и отрезали вершины гор. С ледника Б. Азау, засыпало снегом тропу, дохнул ветер. С трудом пробившись по занесение тропе, в три часа ночи на зимовку подняли последние десять вьюков. Разгрузившись, ушли вниз. Самая трудная часть работ была выполнена. Опоздай мы только на один день — и зимовку пришлось бы отложить на целый год.

Наверху осталось пять человек. Врач и Туроверов покинут нас завтра, а сейчас уставшие, мы прикорнули где кто мог. Beзде было одинаково холодно.

Встали рано. Под утро разбушевалась пурга. Бешеный западный ветер гнал массу снега и завывал в скалах Азау. В помещении было убийственно холодно. Сквозь громадные щели в окнах и тонких стенах хижины в комнаты наносило сугробы свежего снега. И здесь нам предстояло зимовать!

Закусив и закутавшись, вышли заканчивать монтаж ветряного двигателя, начатый еще вчера. Работа была не из легких. Болт упрямо не входили в предназначенные им отверстия, и станина ветряка росла туго. Но упорство победило. Самая тяжелая часть — хвост ветряка — общими усилиями была прикреплена. Последние два человека уходили вниз.

Окоченевшими, непослушными пальцами царапали мы последние весточки домой. Настал момент расставания. Рвется последняя связь с внешним миром. На несколько месяцев впереди — одиночество, мороз, бури, снега, грохот зимних лавин и тяжелая, необычная работа... Только сейчас мы ощутили неумолимую, суровую действительность. Она встала перед нами во всем своем суровом многообразии.

Ярче чем когда-либо в такие минуты выявляются характеры людей.

Радист стоит в стороне, укрывая лицо от порывов ветра, бросающих горсти снега. Мне кажется, он сейчас подойдет к директору и скажет:

— А можно, я пойду с вами? Откровенно говоря, я бы особенно не жалел. На лице Славца застыла суровая решимость.

Под ударами ветра он только прищуривал глаза, но лица не отворачивал. — Ну, счастливо перезимовать! — сказал Туроверов, и мы в последний раз крепко пожали друг другу руки. Порыв ветра подхватил прощальные слова и унес их в беспредельную высь к туманным снежным вершинам.

Появляясь и вновь исчезая в крутящемся снегу таяли две темные фигуры.

Мы остались одни.

Минуту все стоим молча, над чем-то задумавшись. Но вот взгляды падают на полузасыпанные снегом, не убранные вещи! Вмиг оживаем. Кидаемся к ящикам. Вытаскиваем их из сугробов вносим в дом. Перекидываясь короткими словами, стараемся как можно скорее собрать все в одно место и начать распаковку! Без отдыха, не чувствуя холода и усталости, работаем до темноты.

 

II.

— Начало первой зимовки на Эльбрусе.—Установка ветродвигателя. —Первая электролампочка на Эльбрусе.

14 декабря. Первый день нашей жизни на эльбрусской зимовке. Проснулись мы рано и, лежа в меховых спальных мешках, переговаривались. В комнате на всех вещах лежал тонкий слой снега, который, мелькая, носился в воздухе, проникая в щели деревянных стен. Сильные порывы ветра сотрясали нашу хижину. В одном из окон тонко звякало стекло. От этого звона становилось еще холоднее. При дыхании пар вырывался плотными клубками и быстро таял в морозном воздухе.

Целый час мы лежали, высунув носы в прорезы спальных мешков и обсуждали, с чего начать. Во всех трех комнатах Приюта в беспорядке лежали штабеля ящиков, завалы мешков, палки, лыжи, столы и прочее имущество.

Славец, ставший с нашего согласия поваром зимовки, вылез первым. Зашумел примус, запахло домашним чадом и свино-бобовыми консервами. Чайник кофе со сгущенным молоком окончательно привел нас в хорошее настроение. Мы не медля взялись за работу.

Три комнаты Приюта распределили так: одну, самую светлую, оставили под жилье; вторую — для пустых ящиков, керосина и разных запасных вещей и, наконец, третью, самую дальнюю определили под склад продуктов. Распаковывали ящики, забивали щели в стенках и полу войлоком. Комната стала принимать жилой вид. Когда же в потолок ввинтили спортивные кольца и на резинках растянули боксерский мяч, — стало почти уютно.

Всю комнату разделили на четыре части: один угол занял столик с метеорологическими приборами и книжными полками другой — отдали в безраздельное владение Лысенко, и он та уже навинтил всяких роликов, вольтметров и амперметров; третий угол занимала кухня с обеденным столом, а четвертый бы спальней: там стояли три сдвинутые койки и над головой развесили ружья, ледорубы, альпийские троссы и прочее снаряжение.

Они нашей зимовке придавали вид горного приюта для охотников где-нибудь в Альпах.

Не имея запаса дров, мы все-таки взяли маленькую железную печку, рассчитывая сжечь ящики и упаковку. Она была торжественно, под марш, исполняемый на губах, водворена у окна и хотя не топилась, но произвела приятное впечатление. Вечером зажгли лампы. Через законопаченные стены и обледенные окна снег в комнату не проникал. Потеплело. Перед тем как забраться в спальный мешок я в одних трусиках, несмотря на мороз, долго кувыркался на кольцах.

— Лезь в спальный мешок, — взывал с кровати Славец, — a то мне смотреть на тебя холодно.

— А ты сам попробуй. — отвечал я, — смотри! — и делал «ласточку».

— Вот здорово! — изумлялся Славец и лез на кольца. Незаметно мы втягивались в эту новую жизнь, и что раньше казалось трудным и тяжелым, — становилось обыденным и простым.

15 декабря. Непогода продолжалась. С утра занялись монтировкой ветряка: надели пропеллер, сделали проводку, установили угольные контакты и закончили ряд мелких работ. Перед пуском основание ветродвигателя завалили камнями. Настроение было повышенное. Предстоял пуск первой электростанции на Эльбрусе, работающей на ветре.

Мы нарочно оттягивали момент пуска и, закончив все приготовления, стояли и разговаривали у основания ветряка.

— Как же так, ребята? — говорил Лысенко, которому хотелось, чтобы его чествовали за участие в подготовке пуска ветродвигателя, как электрика.— Как же так, народу-то мало...

— Ничего, я сейчас речь скажу. На Славца снизошло вдохновение. Он влез на площадку ветродвигателя и приняв позу оратора, с чувством начал:

— О, ветер! Впервые твои крылатые порывы, овевающие горные пики и синь снегов Кавказа, попали (тут запас лиризма иссяк)... в лапы... (он запнулся, подыскивая слова)... техники.  Их мощь твоих порывов будет служить нам, трем смельчакам...

— Заврался, заврался, — кричал я, — довольно! Запускай пропеллер!

Смеясь, и я и Лысенко побежали в комнату. Я встал у окна, а Лысенко у приборов. Он принял важный вид и провозгласил:

— Запускай! — Пускай! — заревел я в окно и увидел, как Славец дернул серебристый пропеллер и слез с вышки. Первые несколько оборотов можно было различить на лопастях надпись «ЦАГИ», а затем все слилось в сплошной дрожащий круг.

Славец, придерживая шапку, стремительно кинулся к дому. Три пары нетерпеливых ожидающих глаз уставились на контрольную электролампочку. Во всех взглядах можно было прочесть одно и то же: мучительное ожидание и вопрос — загорится или нет?

Пропеллер, заглушая отчаянным треском свист ветра, набирал обороты. Нарастал гул и нарастало наше волнение. Казалось — не будь тока, волоски лампочки должны были загореться от силы наших взглядов.

Треск пропеллера нарастает и нарастает, как музыка симфонического оркестра. По спине забегали холодные мурашки и медленно, постепенно наливаясь жизнью огня, стали накаляться вольфрамовые нити лампочки. Быстро разгоревшись, она вспыхнула ярким белым светом.

Мы ревели, выли на разные голоса по мере сил и возможностей, по величине легких и крепости голосовых связок. Я никогда в своей жизни так бурно не выражал свою радость, как тогда. Это была радость победителя над стихией.

Вскоре мы выдохлись и крики затихли.

— Ловко время провели, — хрипло сказал Славец, показывая усталым жестом на оборванный мяч и разбросанные вещи!

— Кричать, можно, но зачем же вещи портить. Ты с ногами нa подушку влез, — заметил я о положении Славца.

Лысенко сидел на полу и вправлял вату в разорванную ушанку, готовясь произнести нравоучительную тираду.

Перекал лампочки заставил нас броситься к станине ветряка и изменить угол положения пропеллера к ветру. Наша маленькая электростанция мощностью в 8 ампер работала на высоте 3200 м. над уровнем моря. Факт сам по себе замечательный, но радовались мы преждевременно. Этот ветродвигатель доставил нам в дальнейшем столько хлопот, столько проклятий сыпалось на его железные части, что приходилось удивляться, как он от них не расплавился.

Электростанция была готова. Осталось открыть еще две станции: метеорологическую и радио.

Вечером вслух читали «Похождения бравого солдата Швейка». Чтец держал книгу в перчатках — мороз быстро хватал пальцы. Вместе со здоровым, жизнерадостным смехом, вылетал клубы тающего пара.

16 декабря. Проснувшись, я не услышал обычного завывания ветра. Было тихо.

Через какую-то трещину в противоположной стене пробила луч солнца, и, полоснув Славца по голове и перерезав пополам блестящий ледоруб, ружье и связку альпийского каната, задрожал и застыл.

— Ребята, буран кончился. Солнце! — огласил я комнату веселым криком и стал быстро одеваться. Один за другим мы кинулись к дверям, стремясь выбраться под живительные лучи. И наши усилия открыть выходную дверь оказались тщетными: за ночь ее завалило сугробами, и она не открывалась.

— Как вылезть?

—Известно как — в окно.

Выбравшись через окно, мы были ослеплены ярким солнцем, от свежевыпавшего чистого снега. Вернулись за темными альпийскими очками.

Утопая по пояс в рыхлом снегу, мы подобрались к краю площадки. Перед нами во всем своем великолепии раскинулась высокогорная кавказская зима.

Там, где четыре дня назад была проложена дорога для вьюков, лежали громадные сугробы снега и склоны угрожали лавинами неосторожному лыжнику. Снегопад присыпал все уступы, скалы и ледопады, и даже сосновый лес в долине был прикрыт одеялом синеватого снега.

Одинокое темное с разорванными краями облачко блуждало по Баксанскому ущелью, исчезая под лучами зимнего солнца. Где-то прогрохотала первая лавина. Пронзительно свистнула горная индейка. Мы насторожились. Со скал над нами, совсем близко, раздался ответный свист.

— Ого! — воскликнул Славец. — Охотиться будем... Откопали входную дверь и расчистили дорожки. Целый день продолжали оборудовать наше жилье. Сушили подмокшие вещи.

Затем я и Славец загорали под лучами зимнего солнца. В тени был мороз, а на солнце таяло. Лысенко снять рубашку не решался.

— Швейцария! — восторгался Славец. — Я в кино видел, как там лыжники носятся по склонам без рубашек. — Подожди, и мы наладим.

Наметили площадку для установки метеорологических будок и дождемера. Но она была засыпана двухметровыми сугробами. Пришлось расчищать.

— Давайте радиостанцию сначала установим, — просил Лысенко.

Мы решили на следующий день заняться установкой мачт и натянуть антенну.

Весь день стоял штиль. С 2 часов дня солнце скрылось за вершины, и мы погрузились в морозную тень. Скалы почернели. Наблюдали первый зимний горный закат. Тень, подрезая вершины, подбиралась к небу. Вершины из розовых в красные, и когда линия тени поднялась к самым макушкам, они побагровели и, словно перегорев, внезапно потухли. Забравшись в спальные мешки, мы читали литературу по метеорологии: руководство для метеостанций, общий курс метеорологии и инструкции. Приборы нужно было установить безошибочно.

17 декабря. Погода, кажется, установилась. Утро ясное, но подтаявший вчера снег потемнел. После завтрака принялись за установку мачт. Больше всех суетился Лысенко.

Одну мачту установили на углу дома, а другую у скалы натянули антенну.

Близко свистели индейки, но охотиться было некогда.

Вечером Лысенко закончил установку приемника и передатчика, но незаряженные, аккумуляторы не давали возможности начать работу. И тут мы вспомнили о ветре.

18 декабря. Первыми словами Лысенко, после того, как он протер глаза, были:

— Ветер есть?

— Нет, — говорю, — нету. Но ты особенно не беспокойся, он будет. Чего доброго, а ветру...

Сегодня расчистили площадку под будки. Весь день копались в снегу. Ручными пилами вырезали плиты снега, складывали их пирамидами на краю скалы и с улюлюканьем сталкивали их в пропасть. Устраивая лавинки, мы с любопытством смотрели как разбивались в пыль куски снега на уступах. До ледника долетала даже снежная пыль.

 

 Гостиница «Интурист» на Кругозоре. (Фото Раева).

 

Лысенко подходить к самому краю скалы боялся. Он брал кусок снега, осторожно подбирался к краю, становился в двух метрах от края, но бросить снег не решался.

— Почему ты не бросаешь?

— Боюсь, что снег как-нибудь меня зацепит. Я понимал его состояние: за брошенным в пропасть камнем в первую минуту страшновато смотреть и хочется броситься вслед.

Уже ночью закончили расчистку площадки и с мороза пришли в мороз. Дров было такое мизерное количество, что топить печку не решались. И странно: ни один из нас еще не простудился, даже насморка не получил.

19 декабря. Спальные мешки являлись для нас самым приятным местом. Проснувшись утром и нежась в тепле, мы обычно обсуждали наши дела, строили планы и распределяли работу на день.

Сегодня предстояло наметить день открытия метеорологической станции.

— Чтобы приступить к нормальной работе и все устроить. Нужно еще дней десять, — начал я.

— Кроме того, — продолжал Славец, — открытие станции нужно совместить с какой-нибудь исторической датой.

— На новый год намекаешь?

— Совершенно верно. В двенадцать часов встретим новый год, а в час ночи снимем первые наблюдения.

Лысенко поддержал.

20—22 декабря. Сколотили столб для флюгера в десять метров длиной и с большим трудом установили. Для трех человек эта работа явно непосильная. Ветродвигатель все эти дни не работал, нет даже слабого ветерка. По всем правилам установили метеорологические будки и приборы. Наладили самописцы и практиковались в снятии наблюдений.

23 декaбря. Решили отдохнуть. Лысенко пошел прогуляться к леднику, а я и Славец полезли под барьером скал, обрывающихся в сторону Большого Азау. Нашли старые следы пребывания туров, засняли перевал Чипер-Азау. Пробрались под всем барьером, но на обратном пути Славца чуть не убило камнем.

Увидев одно опасное камнепадное место, я предложил:

— Давай под этой скалой пробегать поодиночке, а второй будет смотреть, не падают  ли камни и предупреждать криком.

Я быстро пробежал под скалистыми навесами и спрятался за выступами. Выждал и крикнул Славцу:

—Беги!

Он спокойно миновал, по нашему мнению, самое опасное место и уже был от меня шагах в пяти, как вдруг раздался свист и, мелькая на фоне скалы, прямо на нас летел камень.

— Скорее! — резко крикнул я и сам влип в скалу. На голове, наверное, зашевелились волосы.

Славец сделал два прыжка, я протянул ему руку и в полуметре от его головы со свистом пронесся камень величиной с кулак. Послышался глухой удар и осколки полетели в бездну под нами. Славец сел рядом со мной. Мы оба были бледны.

— Нагулялись, — выдавил он. — Секунда запоздания — и зимовали бы без меня.

— Брось, не говори. Глупо это все. Черт нас понес...

Вяло поплелись к зимовке, пугаясь шороха падавших кусочков снега.

24—25 декабря. Везде в горах падает снег, а у нас его нет. Штиль. С тоской посматриваем на ветряк. Сергей ловит Пятигорск, но безрезультатно. Без зарядки аккумуляторов связаться не удается. Читаем метеорологическую литературу.

26 декабря. По небу, цепляясь за вершины, ползут рваные, косматые облака. После завтрака, коллективно поругав ветер и ветряк, я с досады выстрелом с порога распотрошил снегиря.

27 декабря. Ночью грянул буран. Комнатный термометр показывал —11°. В щели проникает снег и кружится по комнате. Заряжаем аккумуляторы урывками по 2—3 минуты, а нам нужно 75 часов беспрерывной зарядки. Выдумываем другие способы приведения в действие запасного динамо.

В 9 часов 25 минут в грозовом переключателе передатчика послышался треск. Подошли — увидели искру. Это для нас ново. Оказывается, вместе со снежной бурей, пришла магнитная.

— А если попробовать заряжать аккумуляторы атмосферным электричеством? — предложил Лысенко.

— Давайте, — говорю, — заряжай чем попало, лишь бы зарядить.

Взяли новый аккумулятор на 40 амперчасов и соединили плюс с антенной, а минус с землей и за тридцать минут зарядили его на полтора вольта. Понравилось. Подзарядили аккумулятор на 80 амперчасов за 10 минут на один вольт. Наши эксперименты прекратил ветер, сорвавший антенну. Вечером в комнате мороз достиг 13,0° С.

28 декабря. Ветра как не бывало. Выдумали с Лысенко ручнодвигательную установку. Сшили шкив, сколотили два деревянных колеса разных диаметров; маленькое, передающее обороты большого, надели на вал динамо, а к большому приделали ручку для кручения.

Славец к нашему проекту отнесся скептически, и пока мы с энтузиазмом устанавливали в средней комнате электростанций своей конструкции, он с прохладцей готовил завтрак и затянул его до 11 часов, а обед приготовил к 8 часам вечера.

Мы возмутились, обвинили его в срыве стройки электростанции.

29 декабря. Предварительно высказав коллективно в сильных выражениях ветродвигателю все, что мы о нем думаем приступили к открытию высокогорной ручнодвигательной электростанции. Крутим по-двое, — ток дает от 80 до 120 вольт. Но через 10 минут работы выбиваемся из сил. Из человека выжать лошадиную силу никак нельзя. Чтобы дать аккумуляторам первичную зарядку, нужно крутить трое суток подряд.

— Сдохнуть можно после такого упражнения, — жаловало Лысенко.

— А у меня прямо на глазах растет аппетит, — жалобным тоном поддерживал Славец.

Покрутили, разочаровались в своей затее и бросили.

30 декабря. Проснувшись, занялись разработкой программы торжества по встрече нового года и открытию первой метеорологической станции на Эльбрусе.

Рождались фантастические предложения:

— Ты, Славец, сходи на проспект Большой Азау; там под горой Азау-Баши находится высокогорный гастрономический магазин.

— И что взять? — осведомляется Славец серьезно.

— Займись главным образом съестным: закупи ветчины, тортов, пирожных, рыбки свеженькой, фруктов и остальное по выбору.

— А я сбегаю в «Центроэльбруследвод» на «Приют одиннадцати» и позабочусь о напитках, — вызвался Сергей.

— Это по твоей части, ты в этом большой специалист, — сказал я.

— А потом, — развивал мысль Славец, — встретим новый год, снимем первые наблюдения, оседлаем безработный ветродвигатель и полетим в гости в Сванетию.

— Ветра то нет, ветра! — кричал Лысенко при упоминании о ветродвигателе.

Потом перешли к реальности.

Славец заявил, что сообщить меню сегодняшнего ужина он категорически отказывается.

— Это будет такой ужин, какого никто и никогда на Эльбрусе не едал. Исторический ужин! — заверял он нас. — Только, Виктор, для полноты впечатления нужно взять в оборот оставшийся спирт.

Принимая во внимание важность минуты, я разрешил.

Целый день суетились и наводили порядок.

Все свое внимание и опыт Славец уделил кулинарии. Часто заглядывал в книгу «Здоровая пища и как ее готовить» и загадочно улыбался.

Все приготовленное прятал под стол и отгонял, когда мы приближались. Горели два примуса и печка глотала обломки ящиков.

Я и Лысенко опять до потери сознания крутили нашу зарядную установку. Теплилась надежда, что может быть в этот вечер удастся связаться с Пятигорском.

К вечеру с Эльбруса подул ветерок, пропеллер завертелся. Удалось немного зарядить аккумуляторы.

Темнело.

Я, в последний раз просмотрев инструкции по снятию наблюдений и установке приборов, убедился, что все сделано правильно и можно начинать нормальную работу станции.

Лысенко не отходил от приемника и передатчика. Он слушал и принимал десятки станций. Передатчик работал. Вспыхивала индикаторная лампочка, и в эфир летели позывные, но ответа не было. Пятигорск не отвечал. Лысенко бросил наушники и злой отошел от стола. Ему, как и всем нам было неприятно, что в работе нашей станции имелся какой-то большой прорыв. Но помочь мы ничем не могли.

Кто являлся виновником — Пятигорск или он — сказать было трудно.

Славец подготовил ужин, накрыл стол. Раздражающе поблескивали три жестяных стаканчика.

В 11 часов всем нам захотелось есть, и мы решили начать на час раньше.

Мы собрались у стола. Нельзя сказать, чтобы все были очень радостными. Наши лица омрачала неудача в работе радиостанции.

Тост был короткий:

— Давайте выпьем за все сделанное и за выполнение всего, что нам нужно сделать, — сказал я просто и донышки стаканчиков, поблескивая, посмотрели в потолок.

От чудесного нектара все сморщились и принялись за бараний суп. В голове зашумело, и настроение поднялось на количество градусов выпитого спиртного. Гитара, мандолина и балалайка в наших руках запели разными голосами один и тот же мотив — «Светит месяц».

В час ночи я снял первые метеорологические наблюдении.

 

III.

Вторая попытка восхождения на вершину. Буран.

— Болезнь радиста Лысенко.

1 января 1933 года. Небо ясное. У нас со Славцом было давнишнее решение: как только наладим работу станции, так отправимся на вершину Эльбруса. Снимать наблюдения и делать нужные записи мы научили и Лысенко.

Скорее побывать на вершине нас подгонял еще один факт. Осенью мы читали в газетах, что один итальянец, побывав летом с «Интуристом» у Эльбруса, решил обязательно приехать сюда зимой и совершить первое зимнее восхождение на Эльбрус.

Славца и меня прямо бесила мысль, что открывать путь на зимний Эльбрус приедет какой-то иностранец.

— Как только заметим, что он с проводниками показался на подъеме от поляны Азау, так сунем в карман по куску хлеба и банке консервов и побежим на вершину, — говорил я. — Будем карабкаться до последней возможности и хоть на четвереньках, а влезем первыми. Оставим там красный флажок, а на другой день пускай он идет по нашим следам. Пусть наши альпинисты в Москве не тревожатся — первое восхождение зимой на Эльбрус могло быть только советским.

Идти на вершину наметили через день.

2 января. С утра готовились к подъему. Метеорологическая работа на станции налажена. В графах журналов появились ряды отметок и цифр: температура, влажность — относительная и абсолютная — осадки, облачность, видимость и другие. Вечером ребята мыли головы, а я, согрев на пpимyce снеговой воды, даже выкупался на морозе; в комнате было 10 градусов

Облачились во все чистое и приготовились к выходу.

3 января. Утром вышли на вершину. День теплый и небо безоблачное. За спиной рюкзаки и до ледника — лыжи. Лысенко нас проводил глазами и скучный вошел в дом. Оставаться на зимовке один он боялся и еще с вечера рассказывал нам разные страшные истории о восхождениях, но мы только посмеивались. На леднике лежал глубокий снег с непрочной коркой наста. Мы шли медленно, глубоко проваливаясь в снег. Достигли области трещин и надели лыжи, но без специальной мази они по насту разъезжались и скользили назад. Это нас не пугало и хотя выбились из сил, но зону трещин прошли благополучно.

Мы уже миновали ледник и приблизились к удобной дороге на морене. Увлекшись прокладыванием лыжни, мы не смотрели на небо, а когда взглянули на него, у нас пропала всякая охота двигаться дальше. Из-за хребта Хотю-Тау, с запада, выползли длинные полосы перистых облаков с загнутыми краями.

— Проклятие! — не выдержал я этого издевательства погоды.

— Ты кого ругаешь? — спросил удивленно Славец.

— Вон посмотри...

Он присмотрелся.

— Эти облака похожи на те, что показались из-за Донгуз-Оруна в последний день подъема груза.

— Они самые. Дальше двигаться бессмысленно.

Если бы в тот момент за нами по пятам шел итальянец, мы бы на погоду внимания не обращали, а сейчас рисковать жизнью не было никакого резона.

Мы сбросили рюкзаки и сели на снег. Опять Эльбрус нас не пускал к себе. Все равно рано или поздно, а влезем.

— Давай со зла слопаем по банке сгущенного молока, — предложил Славец.

— Давай за одно и нашего самодельного шоколада отведаем.

— Приветствую.

Поглядывая на закрывающие небо облака, мы закусывали и между делом вспоминали нашу попытку восхождения в прошлом году.

На Эльбрусе выросло облако с каким-то зловещим желтоватым оттенком.

Два часа спустя мы, не спеша, скатились к зимовке. Вернулись во-время. Небо уже потемнело и на вершины наполз туман. Барометр падал.

— Как только вы ушли,— сообщал повеселевший Лысенко,— сразу начал падать барометр. Я не знал, как вам сообщить.

— Это ты его, наверное, подвинтил, — говорил озлобленный неудачей Славец.

Вечером грянул буран. Мы лежали в спальных мешках и читали, стараясь не думать о том, как бы сейчас было неприятно ночевать на «Приюте одиннадцати», на высоте 4200 метров.

4 января. Снегопад и ветер. Барометр все падает. С большим трудом, обморозив два пальца, снял ночные наблюдения. Грозовой переключатель мечет искры разрядов. Моментами кажется, что ветер срывает крышу. Дом скрипит по всем швам. Температура —17,4°. Урывками заряжали аккумуляторы, ветродвигатель работал бы хорошо, но он не имеет саморегулирующего механизма. Временами перекал грозит сжечь лампочки и обмотки, а затем пропеллер еле крутится. Включили все аккумуляторы и заряжали до вечера.

5 января. Радиосвязь не удается, несмотря на все старания. Мало тока. Впадаем в отчаяние, ломаем головы, где его добыть. Без ветра не зарядишь. Я выдвигал новый проект:

— Давайте поставим одно динамо на ледниковом ручье под Кругозором, устроим лопасти и электростанция будет готова. Решили попробовать.

6 января. Разрабатывали проект «Азау-строя». Я и Лысенко пошли исследовать ручей, — годен ли он для постройки «гидростанции». До ручья целый километр камней и сугробов. Русло заметено. Долго копались в снегу, пока, наконец, его обнаружили, ввалившись в воду с валенками. Мороз —17°, валенки не успели промокнуть, а обледенели.

Ручей маленький и хотя мы до третьего пота расчищали его русла, воды в нем не прибыло. Долго рассуждали и пришли к выводу что игра не стоит свеч. Если бы даже было достаточно воды, у нас недоставало материалов.

Проект «Азау-строя» оказался неосуществимым. Изобретательскую мысль переключаем на изыскание способов облегчения ручной зарядки аккумуляторов.

7—8 января. Средний мороз в комнате 10—12 градусов. До потери сознания заряжаем вручную аккумуляторы. Высота хотя и небольшая, а влияет — быстро устаешь. Славец сколачивает из лыж глиссер. Спрашиваем:

— Где ты на нем кататься будешь?

— Везде, где вы на лыжах проедете.

Соглашаемся и не мешаем. Труд — лучшее лекарство от всех психических зимовочных болезней.

Сыплет снег. Читаем. Пишем только карандашами, занимаемся с большой охотой всем, кроме математики; к ней прибегаем лишь в объеме подсчетов количества оставшихся до лета дней. Если числа не обманывают — много еще остается...

— Мы так привыкли к холоду, — говорит Славец, — что когда спустимся с зимовки, у нас температура тела изменится.

9 января. Утром в комнате — 14°: рекорд! Теплее чем на открытом воздухе всего на 4 градуса. После обеда пошли кататься на глиссере. С разгона врезались в снежный откос и съехали с лавиной снега вниз метров на 40. Глиссер, конечно, поломали, а у Лысенко разодрали всю спину полушубка, но получили большое удовольствие.

10 января. Вчера заболел Лысенко. Наверное простудился. Мы, не имеющие привычки болеть, смотрим на него с удивлением и жалостью. Комната наполнилась тишиной и несчастьем.

11—12 января. Лысенко разболелся по-настоящему. Стонет и бредит. Боимся за последствия. Произошла авария — сломалась шестерня на динамо ветряка и оно выбыло из строя. Мы со Славцом быстро ее сменили. Новая работает лучше.

Погода переменная.

13—15 января. Лысенко все болеет. Он пожелтел, осунулся и жалуется на недостаток воздуха. Боимся, что не выдержит. Спускать вниз не решаемся: выкупаем в снегу — будет еще хуже. Теперь я уже не верю в то, что у нас будет радиосвязь. Аккумуляторы при нерегулярной зарядке окислились. Наблюдения снимаем своим чередом.

Обогревая Лысенко, пожгли все ящики в нашей маленькой, но прожорливой печке, но комната все равно тепло не удерживала.

16 января. Холод нас заел окончательно. Чтобы хоть как-нибудь согреться, налили в таз денатурату, положили туда стружек и зажгли. Долго, как шаманы, прыгали вокруг языкастого синего костра. Холод — наш бич, он сковывает все движения. Когда чувствуешь, что в тебе леденеет кровь, одеваешь боксерские перчатки, подходишь к тренировочному мячу и начинаешь, его бить, пока не захочешь снять полушубок.

Лысенко ругает зимовку недобрыми словами.

17 января. Ветер со снегом. Решили утепляться: забивали тевелином щели в полу, окнах и замазывали их отвратительным варевом, в которое входило все от клея до мыла. Это варево имело жуткий запах и, где касалось пола, до белой доски отъедало грязь.

Каждый день утром и вечером занимаюсь гимнастикой на кольцах. У Лысенко большая слабость, но он заметно поправляется. Мы довольны.

18 января. На заходе солнца наблюдали «Огни св. Эльма». Они вспыхивали на штифтах флюгера. Небо было темное, зловещее. Это бывает перед долгой непогодой.

19 января. Лысенко уже взялся за наушники и сегодня слушал мир. В 2 ч. 55 м. дня он поймал радиограмму китобойной шхуны «Альбатрос», затертой льдами. Они подавали SOS. Положение безвыходное, просили помощи. Экипаж из шести человек на краю гибели. Нас очень взволновали эти вести. Мы окружили радиста и с горящими глазами следили за малейшими движениями его губ.

Спустя пять минут телеграмму о бедствии «Альбатроса» передавала в Ленинград какая-то береговая станция, указывая долготу и широту места катастрофы.

20—21 января. День ясный и теплый. Привели в порядок комнату и выбросили на солнце все постели. Лысенко уже ходит.

22 января. Отправляем Лысенко в долину, в «санаторий» к Леону Маргияни. Пускай отдохнет, отведает свежей пищи И соберется с силами. По моим следам он спустился до поляны Азау, а дальше пошел один. На обратном пути я застрелил большую индюшку. Славец приготовил чудесное блюдо, и мы устроили большой пир, уничтожив все без остатка.

23—25 января. Два дня на Зимовке жили вдвоем. Тишь и гладь. Вернулся Лысенко, принес свежей картошки! Мы очень этому обрадовались. Свой запас картофеля — пять пудов — выбросили на ледник — перемерзла.

IV.

Зимовка в полосе буранов. — Снежные лавины.

26—28 января. Зимовка попала в полосу буранов. В комнате лежали нетающие сугробы снега. Мы к этому уже привыкли. Лысенко гоняется с помощью вариометра по эфиру за Пятигорском, но, как всегда, безуспешно.

Сегодня, чтобы позавтракать, пришлось проделать получасовую ледорубную работу: вскрывали банки свино-бобовых консервов. Ночью разорвало чайник и кружку, — забыли после ужина воду вылить. Пышки замерзли и звенели. Отрубить кусок баранины нельзя — крошится, приходится пилить.

Вскрыть банку консервов — это очень сложная работа. Мы на этом деле ледоруб сломали.

Утром, чтобы выйти во двор и снять наблюдения, пришлось вылезть в окно и произвести раскопки входной двери. Сидеть в комнате еще можно, но при воспоминании о том, что нужно идти к будкам снимать наблюдения — дрожь берет. Пробираешься весь мокрый и забитый снегом, в разные стороны тебя швыряю злые порывы ветра, коченеют руки, немеет лицо, на бровях и ресницах намерзает лед. С трудом разглядев положение ртути на нескольких термометрах, отметив влажность, ползешь назад и весь мокрый, окоченевший, попадешь опять в холод. Так хочется согреться, а кругом мороз... Садишься и долго-долго дрожишь обсушиваясь теплом собственного тела. За воротом растаивает попавший туда снег, и холодные капли лениво ползут по телу... Вздрагиваешь, теплота здорового тела побеждает холод, и, подойдя к столу, аккуратно записываешь негнущимися пальцами в метеорологический журнал несколько драгоценных цифр.

29 января. Пятые сутки продолжается буран. От холода мы дичаем. Мороз заползает даже в меха наших спальных мешков — единственное теплое убежище. Ветер выбил всю шпаклевку из стен и пола. От стола до двери можно промчаться на лыжах. Пол изображает холмистую местность зимой, надувы похожи на маленькие сопки.

30 января. Ночью буран усилился. Целый день отлеживались и вылезали из спальных мешков только поесть да снять наблюдения. Славец натренировался спать по двадцать часов подряд.

— Славец, ты бы читал что ли, а то заболеешь сонной болезнью, — увещевал я его.

— А что я, хуже Амундсена? — говорил он обиженно и пояснял:

— Когда Амундсен зимовал на острове Франца-Иосифа в землянке, то — как он писал сам — спал по двадцать часов в сутки и ничего; даже, говорит, лучше себя чувствовал.— И, не ожидая моих слов, Славец залезая поглубже в мешок.

31января. Славец снимавший ночные наблюдения, подвергся ужасному нападению бури и два раза, по его словам, окончательно расставался с жизнью: его швыряло на землю, причем один раз стукнуло головой об угол будки.

Выйдя утром, я нашел входную дверь висящей на одной петле. Ночью мы боялись, что буря сорвет все и разнесет установки. Густой вой бурана перекрывали раскаты каменных обвалов, падавших со скал под зимовкой на ледник Б. Азау. По леднику, как по громадной трубе, гудя в скалах, несся ветер. Beчером неожиданно все стихло. По поводу окончания бури затопили печку фанерным ящиком и Славец приготовил хороший обильный ужин.

Барометр поднимался.

1 февраля. Погода улучшилась. Обрабатываю метеорологические таблицы. Ребята читают о Севере и занимаются рассказами из прошлого.

2 февраля. В час дня захватили все альпийское снаряжение и пошли на ледник М. Азау. Лысенко привязали на веревке посредине, с большими предосторожностями перешли засыпанную  трещину и спустились к гроту ледника. Вернулись повеселевшие.

3—4—5 февраля. В свободное время лазим по окрестным скалам и везде таскаем за собой Лысенко. Думаем сделать из него туриста.

6—7 февраля. Электрифицировали метбудки, провели к ним свет и переносный фонарик. Теперь снимаем наблюдения с холодным светом, не влияющим на показания приборов.

После обеда Славец предложил:

— Давайте закатим сегодня вечеринку. Я сделаю хороший ужин.

Ну, мы, конечно, как следует покушать никогда не откажемся.

— Давай, — говорим, — жарь, вари, пока не надоест. Мы ведь все время едим два раза — утром и вечером. Только сегодня  пообедали.

Возился он долго, но сварил суп с мясом, на второе макароны с маслом, на третье — свежий пирог с мороженными яблоками, на четвертое — пирожки сдобные с рисом и на пятое —чай. Когда он разлил первое, то предложил грянуть марш. Мы задали трио-концерт, так как подобного меню мы давно не видели.

8 февраля. Часов в 12 дня в дверях появился бородатый человек. Я глазам своим не поверил. Присмотрелся.

 — Леон! Здравствуй...

Это был наш старый знакомый Леон Маргияни из Терскола. Сбежались ребята. Крепко пожали старику руку. Он вытащил из-за пазухи пачку писем.

Угостили его, чем могли. Забрав письма от нас, он ушел обратно.

16 февраля. Утром под кроватью обнаружил целый сугроб снега, который набился в складки спального мешка и далее под подушку. Днем произошла авария — при зарядке аккумуляторов вместе с валом отскочила шестерня на ветряке. Пропеллер завертелся впустую.

— Эх, ветряк ты, ветродвигатель системы Перкинса! — гopeстно сказал Славец.

17 февраля. Затишье. Крупными хлопьями валит снег. Под окном растет сугроб снега, он уже завалил стекла. Задняя стена дома завалена сугробом в два с половиной метра высоты.

18 февраля. Смонтировали и установили сломавшееся динамо. К вечеру подул фен — теплый горный ветер. Снег мокрый, с крыши течет. Поехали кататься на лыжах. Славец в одном месте нарушил лыжное равновесие снежных масс. Моментально впереди него появилась трещина и со всего ската съехала пластовая лавина, к счастью никого не зацепив.

Вернулись домой и далее своей хижины, не ходили. Весь день от лавин, летающих по всем склокам, дрожала земля. Грохот обвалов доносился с отвесных стен далекого Донгуз-Оруна. Горы ожили и тяжело вздыхали, освобождаясь от тяжести пластов зимнего снега.

Фен в одну ночь сбрасывает с гор весь снег.

19—20 февраля. Утром убил индюшку. Такой дичи мы очень рады. Свежее мясо и несравненно вкуснее баранины.

21 февраля. Утром я отправился на охоту на скалы ледника Б. Азау под зимовкой. Заметив недалеко трех индюшек.

Я стал к ним подкрадываться по снегу по гребню скалы. В самый критический момент, когда я брал на прицел ближайшую индейку, под моей тяжестью с хрустом осел снег и весь склон вместе со мной пополз в пластовой лавине.

Я молниеносно сообразил, что нужно выпрыгивать из двигающегося снега на неподвижный край. И когда в нескольких метрах на меня надвинулась скала, я, не выпуская ружья, прыгнул на нее и, сорвав кожу на пальцах, вцепился в изломанные выступы и повис. Затем уселся поудобнее и с бьющимся сердцем наблюдая, как громадная масса несущегося снега взметнулась в воздух со скалы и все покрыло большим облаком снежной пыли. Донесся перекат от глухого падения и все стихло. Только теперь мне стало страшно. Секунда запоздания — и я лежал бы внизу раздавленный и исковерканный.

Не доверяя твердости скалы, я вылез на гребень и поднялся на зимовку. Рассказал о случае ребятам. Они видели эту лавину с зимовки, не подозревая, что я чуть не стал ее жертвой. Дней пять не ходил на охоту.

22 февраля. Учусь азбуке Морзе и работаю на ключе. Принимаем с зуммера. Лысенко дает, а мы слушаем. Погода теплая. Неплохо же, что это февраль. Славец взялся разучивать ноты на гитаре.

23—25 февраля. Погода переменная: то светит яркое солнце, то закручивает пурга. То мы забираемся в мех спальных мешков, то щеголяем в одних трусиках и загораем. Станция работает без перемен.

1—4 марта. Весна коснулась нас своим дыханием. Мы занялись подготовкой альпийского снаряжения. Все время, если день теплый, проводим на воздухе. Гонялись за индюшками. Почуяв тепло, они безо всякого стеснения ходят, где им нравится и по утрам, дразня нас свистят под самыми окнами.

7 марта. Посыпал снег. Ветра нет совсем. Все дни читаем. За окном, как живые, растут сугробы. Тишина. Белый холод. Снег.

8 марта. Весь мир очистился и обновился. Везде незапятнанная чистота. Вверху — синева, а внизу — белизна свежего снега. Ходишь по сугробам и не чувствуешь сопротивления снега, будто под ногами густая серебристая паутина.

Наблюдаем падение больших пылевидных лавин. Кажется, что видишь немой- фильм. Лавины летят без звука. Шорох заглушает расстояние. До подножья горы обычно ничего не долетает, весь снег разлетается в воздухе.

Сегодня загорали даже без всякой одежды и в таком же виде на лыжах катались. Я вывел заключение, что если бы люди катались на лыжах без одежды, то даже начинающие лыжники никогда бы не падали.

9 марта. Сегодня катались на пластовых лавинах. Снег такой мокрый и тяжелый, что на гладком склоне ехать на нем одно удовольствие. Движение медленное и перед концом легко выскочить в сторону. Этот спорт, по-моему, никогда и нигде не развивался.

Разлетевшись в одном месте на лыжах, я с твердого снега зарылся в мягкий, перевернулся несколько раз в воздухе и упал головой в снег сломав при этом сразу обе лыжи. Болели шея и спина. Ничего! На будущий год придется зимовать выше, там умение ездить на лыжах особенно пригодится.

10—21 марта. Регулярно в определенные часы отсчитываем показания приборов. Интенсивность жизненных проявлений находится в тесной зависимости от состояния погоды. Грохочут весенние лавины. Пробиваясь через густой туман, доносятся грозные раскаты, от которых, трепеща, сжимается сердце. Наш домик стоит на краю километрового обрыва, и нам все чудится, что как-нибудь от грохота он полетит и разобьется о серые изломы каменных башен.

Теплеет. Мы уже загорели и летом, видимо, станем совсем черными.

 

V.

Встреча с альпинистами А. Гермогеновым, Абалаковым и Гущиным.

22 марта. На край площадки у ветродвигателя вышел коренастый молодой альпинист. За его спиной виднелся весьма объемистый зеленый рюкзак, в который без особых затруднений можно было бы поместить самого хозяина.

Я приблизился к нему. На меня взглянули прямые голубоватые глаза. Не произнеся ни слова, мы крепко пожали друг другу руки.

Я мог с уверенностью сказать, что это Алеша Гермогенов, председатель Московской Горной секции, начальник пришедшей на Эльбрус горнолыжной экспедиции.

Вместе с ним поднимались на Эльбрус известные альпинисты, Абалаков и Гущин.

— «Отель Эльбрус»! — воскликнули они, прочитав вывеску над дверью, в шутку разрисованную Славцом.

— Не хотел бы я долго в этом отеле жить...

— Не долго, а жить придется, — сказал я, выходя из Приюта. Один за другим подходили лыжники в зеленых альпийских костюмах. Все здоровые, жизнерадостные, загоревшие. Среди них оказалась одна женщина — московская альпинистка Волгина.

По очереди входили в дом и издавали возгласы удивления:

— Как здесь уютно!

— Да это и впрямь высокогорный отель!

Войлоки, цветные одеяла и матрацы, набитые на стены с целью закрыть щели, создавали некоторый уют.

В углу на рюкзаке сидел Андрей Малеинов и, завладев балалайкой, тренькал единственную знакомую ему вещь «Ах, вы, сени, мои сени» и, заразительно смеясь, подпевал:

Ах, вы сени, мои сени,

Сени новые мои,

Сени новые, кленовые, решетчатые.

На него шикали; кричали, а он, не в такт ударяя по струнам, опять заводил:

Ах, вы, сени, мои сени...

 

Неожиданный приход группы лыжников нас взбудоражил и опрокинул мирное течение жизни. Зимовка наполнилась смехом, шумом, говором девяти человек, и восемнадцать окованных шипами ботинок загрохотали по гулкому, промерзлому полу.

Явившись с гор Сванетии, они принесли с собой новости. Долго расспрашивали мы их, а они нас. Завтра они пойдут на вершину. Гермогенову я советовал:

— Устройте на Кругозоре дневку, отдохнете, акклиматизируетесь, а на следующий день пойдете.

— Нет, — говорил он, — мы уже запоздали, нужно скорее в Москву. Выступим завтра.

 

VI.

Неудавшийся подъем на вершину. —Смерть Алеши Гермогенова.

23 марта. Пропустить этот случай я, конечно, не мог и присоединился к экспедиции. В 7 часов утра при хорошей погоде на вершину выступило десять человек. Барометр стоял высоко. Давно уже синеву неба не закрывали тучи.

На леднике одели лыжи, предварительно смазав их резиновой мазью от обратного скольжения при подъеме. По твердому насту до «Приюта одиннадцати» дошли незаметно. По дороге я производил метеорологические наблюдения. У всех была тренировка, и поэтому высота почти не сказалась.

На «Приюте одиннадцати» расположились с удобствами. Повара занялись приготовлением обеда. Фотографы защелкали затворами фотоаппаратов.

— Удержится ли погода? — с тревогой спрашивали меня участники, вглядываясь в бирюзовое небо.

— Как видите — приличная, но эти слои перистых облаков мне определенно не нравятся, — отвечал я, показывая на покрасневший в закате горизонт.

Солнце село за облака. Значит, они надвигались. Но над нами синее, чистое небо, и склоны Эльбруса выглядели легкими и доступными.

Нас беспокоили темные пятна льда по пути восхождения. Меня удивляло, почему Гермогенов так много на них смотрит.

— В кошках мы эти места без труда пройдем, — замечаю я как-то.

— А разве у тебя есть кошки? — удивился он.

— А разве у группы нет? — в свою очередь спрашиваю я удивленно.

— Нет, мы ведь шли на Эльбрус в весенние месяцы и думали подняться на лыжах, а не на кошках. Кошки внизу.

— Как внизу?

— Да так, в Тегенекли.

Идти в горы и из-за тяжести не захватить кошек! В снежных горах без кошек, как без ног...

Опросили, кто взял кошки. На десять человек оказалось три пары: у меня, у Гермогенова и еще у одного участника.

Вспомнили, что на всю группу всего один ледоруб. Совсем плохо. Веревок хватало на всех и восхождение решили продолжать.

Я думал, что группа посидит хотя денек на «Приюте одиннадцати», но спешка гнала их без остановок даже там, где необходима была остановка.

24 марта. Выступили в три часа ночи тремя связками. В первой веревке передний Гермогенов шел в кошках, затем следовали Волгина и Донской, во второй веревке шел я с кошками и двумя альпинистами, и в третьей — Е. Абалаков в кошках и остальные трое.

Абалаков, плотно одетый, обросший, был похож на медвежонка, без устали ползущего в гору. На него, по-моему, не влияли ни усталость, ни высота, ни холод.

Наткнувшись на лед, Гермогенов стал рубить ступеньки. Подпрыгивая и звеня, на нас беспрерывным каскадом летели осколки. Ступени он рубил через несколько шагов. Головной каждой веревки, поднявшись выше, укреплялся и подтягивал остальных. Часто падали, но всегда задерживались лыжными палками.

Время от времени под ногами слышался сухой треск разрывающегося льда, хруст снега под кошками и удары ледоруба.

Рассветало. Из-за гряды облаков выплыло расплюснутое холодное солнце.

Под ледяным дождем осколков к 9 часам утра дошли до скал «Приюта Пастухова».

4681 метр.

Лавров и Донской почувствовали себя плохо. Сказали, что дальше они идти не могут и возвращаются на «Приют одиннадцати».

Гермогенов жалуется на головную боль.

Влияния высоты я не чувствовал, но очень сильно промерз. С Приюта вышел в ботинках, и ноги моментально подмерзли, а на дороге переобулся в валенки, но пальцы ног уже больше не оттаяли.

На «Приюте Пастухова» я замерз еще сильнее. Выше склон был пологий и снежный. На пути лежали два штабеля досок, завезенных прошлым летом для постройки на Седловине Эльбруса нового приюта.

Я окончательно продрог и, не ожидая других, пошел к Седловине, чтобы в ходьбе разогреться.

Я уже поднялся метров на сто к первому штабелю, а группа еще только тронулась от скал Пастухова. Я чувствовал себя необыкновенно легко и хорошо. Поднимался совершенно свободно, как на Кругозор. И тут я подумал: — Не подняться ли в лоб на Восточную  вершину? Время раннее, пока они дойдут до Седловины, я уже спущусь туда с вершины.

Но потом я от этого плана отказался. Во-первых, не хотел тащить на вершину рюкзак со всеми вещами, а во-вторых, все равно на следующий день после ночевки на Седловине мы решили подняться на обе вершины Эльбруса.

Я лег на доски и уснул. Разбудили  пришедшие  участники. Веревка Гермогенова почему-то двигалась очень медленно и далеко внизу. Группа часто садилась на снег и отдыхала. Сильно промерзнув, я опять быстро пошел наверх. Опять мелькнула мысль пойти на Восточную вершину. Но солнце склонялось к закату, с запада подул резкий пронизывающий ветер. На уровне вершин плыли беспокойные кучевые облака. Они предвещали грозу, но небо по-прежнему было безмятежно синим.

Желая согреться ходьбой, я прямо добежал к скалам Седловины. Высота 5200 метров. Ветер усилился, по холодеющим склонам бежали волны поземки. Пока я завязывал соскочившую с левой ноги кошку, пальцы рук потеряли чувствительность.

Замерз окончательно. Тогда я сбросил рюкзак, вынул спальный мешок, залез туда, согрелся и опять уснул. Разбудили голоса проходившей мимо группы. Темнело. Я им крикнул: — Идите на Седловину и расставляйте палатки. Нагоню. Тихо идти не могу, мерзну. Зашло солнце, снега Эльбруса оделись синим саваном ночных теней.

Я вынул термометр, произвел отсчет и даже испугался: —34° С, а еще только вечер! Да, для этой температуры я одет больше, чем легко. Немного согревшись, я незаметно для себя уснул. Очнулся уже в темноте. Вначале испугался своего положения.

— Где я?

Потом вспомнил и вылез из спального мешка. Словно ледяная вода, меня обнял холод. Он сразу пронзил все тело. Упаковал спальный мешок, привязал кошки. Зубы выбивали частую дробь, руки потеряли чувствительность. От холода забыл, что нахожусь выше, чем на пяти тысячах метров, и бегом бросился к силуэту Западной вершины.

Послышались далекие крики, доносившиеся из ледяной темноты.

Думая, что это зовут меня, я ответил долгим пронзительным криком и заспешил к Седловине.

Сорвалась кошка. Проклиная и кошки и валенки, на которых они не держатся, я руками, потерявшими чувствительность, пытался ее привязать, но все усилия были напрасны. Скрипя зубами, схватил ее и, скользя, побежал дальше на одной кошке. Несколько раз упал. Крики ближе.

— Оо-о-э-э-э-й! — несется с черно-синих склонов.

— Го-го! — слышу я совсем рядом и различаю сбившихся в кучку людей.

— Я здесь!

— Сколько вас? — слышу из темной груды.

— Как сколько? Я один.

— А где же веревка Гермогенова?

— Я их не видел.

Повисло тревожное молчание.

— Нужно пойти навстречу, — говорит Е. Абалаков, и двое, отделившись от темного пятна, идут вниз.

Их голоса теряются в глубине. Поднимается ветер. Он пронизывает до костей.

С двумя участниками, которых я не узнаю, прямо на снегу расстилаем палатку Здарского и, вынув спальные мешки, тесно забиваемся внутрь. Дрожа, мы забылись в тяжелом сне и не слышали, как пришел Гермогенов.

Проснулся я от холода. Не слышно ни одного человеческого голоса. Тяжело бухает уставшее сердце. Приоткрываю палатку: лицо обдает ветер и легкий снег.

— Буря! — хочется мне крикнуть, чтобы все услышали, но губы вяло шепчут это слово. Меня охватывает апатия и я опять забываюсь.

Сколько спал — не знаю. Будит собственная дрожь. Я хочу шевельнуть ногами и выпрямиться, но к моему ужасу, их совсем не чувствую.

— Отморозил, — лениво думаю о случившемся.

Палатку треплют жестокие порывы ветра. Шуршит переметаемый по газгольдеру снег. Словно отдаленный прибой, глухо ревет буря. Я нащупываю электрический фонарик и часы. Зажигаю. Свет режет глаза. Без четверти час...

Нужно снять наблюдения, но онемевшие пальцы не могут вынуть из чехла термометр. Громадным усилием воли я произвожу эту операцию и высовываю термометр из палатки. Долго держу. Затем быстро зажигаю фонарик. Ищу ртуть и убеждаюсь, что на шкале столбика нет. Ртуть ушла в резервуар и замерзла, окаменела. Температура воздуха ниже 40°. Я ошеломлен. Натягиваю мешок на плечи, но попрежнему весь в нем не помещаюсь. Опять забываюсь.

...Все мучительно ожидали рассвета.

Он пришел вместе с завываниями и порывами ветра. Меня будят товарищи по палатке.

Застонав, я пришел в себя и хочу шевельнуть ногами, но это не в моих силах. По колено они бесчувственны...

— Я отморозил ноги, нужно, растереть, — говорю впавшим в забытье товарищам и сидя разуваюсь.

До изнеможения оттираю ноги снегом, но подмораживаю руки и, увидев безрезультатность этой меры, обуваюсь.

Откуда-то из рева и серого полумрака долетают крики. Нужно подниматься и идти вниз. Мы, еле двигаясь, собираемся. Палатка трепещет под ударами ветра. Снег залетает внутрь и засыпает одежду. Мокро, холодно.

Долго не решаемся покинуть спасительную нашу палатку. Кто-то, набравшись храбрости, выходит наружу и кричит:

— Светло, поднимайтесь!

Проходит несколько минут, и я выбрасываюсь на снег. Хочу подняться из белой мягкой мути, но обмороженные ноги не держат. Не чувствуя летящего в лицо снега, разгибаю колени и, с трудом напружинив одеревяневшие мышцы, поднимаюсь во весь рост. Делаю несколько шагов. В стороне чернеют две палатки и фигуры людей. Сливаясь в полосы, густо несется снег.

Вдруг слышу резкий вскрик:

— Умирает Алеша!... Сюда! — В голосе слышится отчаяние погибающего человека. В груди что-то хлестнуло, рванулось. Хочу побежать — ноги не слушаются, и я падаю в снег. Сметаю с лица как пух налипшие снежинки и подбираюсь к группе людей.

Вблизи различаю: кто-то перегнул через колено Алешу Гермогенова и держит. Рядом стоят не знающие что делать товарищи.

Безвольное тело свесилось над снегом. Я различаю побелевшие кисти рук и склонившуюся голову. Озверелый ветер, словно насмехаясь, бросает в лицо горсти снега, но... Алеша даже не вздрагивает и не морщится. Лицо не меняет выражения. Он мертв.

Сердце мучительно сжалось, затем забилось редкими ударами, отдающимися в висках. В скалах плачет и свистит ветер.

Волной набегает снежный порыв, а мы, застывшие, стоим у тела погибшего товарища-альпиниста. Осевший на лице Алеши снег не тает.

— Что же делать? — слышу я отчаянный возглас.

— Завязать в спальный мешок... в палатку и вниз, скорее вниз!

Одетые в белые саваны снежные фигуры оживают. Вблизи мелькает лицо Волгиной, на щеках замерзли полосы стекающих слез.

Лихорадочно быстро скатываем палатки, связываемся...

Тело Алеши закутываем в спальный мешок и, волоча по снегу, начинаем спуск.

Идем медленно. Оркестр и похоронный марш заменяют плач и вой бури. Черный сверток, привязанный к альпийским канатам, зарывается в снег и показывается вновь.

С остановками двигаемся к выходу из Седловины. Медленное движение меня убивает, я чувствую, как обморожение поднимается выше колен. Через час я перестану ощущать под собой ноги и упаду. Мне нужно согревающее движение, быстрый спуск. На остановке я обращаюсь к товарищам.

— Ребята! Можно, я пойду быстрее? Я отморозил ноги и рискую остаться без них. Я отмораживаю их выше и скоро, наверное, упаду. Мне нужен быстрый спуск. Я приготовлю все внизу и пошлю помощь.

— Это хорошо, но куда же ты пойдешь один? — изумленно спрашивает Гущин. — Посмотри...

Да, в нескольких шагах ничего кроме снежной пустоты не видно.

— Я дорогу найду.

— Иди, — говорит Гущин, — но я бы никогда не пошел. Вместе спокойнее.

Я боюсь, что сейчас упаду и больше не встану. Вторые сутки без еды и питья.

— Куда же идти? Так легко влететь в трещину.

Закрыв глаза, представляю себе карту Эльбруса. Вправо — Западная вершина, влево — Восточная, прямо — сбросы в котловину с трещинами в несколько десятков метров.

 — Ага! Левее...

Я с трудом тяжело трогаюсь и, автоматически переставляя бесчувственные ноги, утопаю в ревущей белизне. Я иду как маньяк, как лунатик. Ветер шатает, но упасть — значит замерзнуть. В несколько минут заметет без следа. Дальнейшее похоже на мучительный долгий сон, от которого никак не проснешься. Влево мелькнули скалы.

— Держаться на них, — думаю я, а сам иду прямо. Напряжением всех сил изменяю направление. Затем пошел крутой склон, я широко шагаю. От быстрого движения ноги оживают. С силой ставлю их и стараюсь на ходу шевелить пальцами, но это бесполезно. Ступни отморожены.

Я делаю очередной шаг... Короткий рывок — и тело висит в пустоте. Я даже не успел ничего подумать. Притупленное сознание не может быстро реагировать даже на угрозу смерти.

Болтая ногами, висну над темной глубиной трещины, держась руками за края пробитого свода. Мне нисколько не страшно. Все воспринимается как обычное и заурядное.

Отдыхаю и, напрягая все силы, выползаю на край. Меня спасла лыжная палка: она легла поперек трещины и не позволила провалиться глубже.

Теперь мне кажется, что вокруг сплошной лабиринт скрытых трещин. Я еще забираю влево, затем вниз и неожиданно попадаю на камни «Приюта Пастухова». Меня заливает радость. Отсюда я уж доберусь до цели!

За три часа до темноты я услышал из тумана крики и, направив туда неверные от усталости шаги, подошел к «Приюту одиннадцати».

Меня заметили и подбежали Донской и Лавров:

— Что, все идут?

Я собираюсь с силами и огорашиваю их сообщением:

— Алеша Гермогенов умер...

Они не произносят ни слова, только Донской делает резкое движение руками, будто хочет что-то схватить.

— Остальные спускаются с телом Алеши ниже Седловины. Я отморозил ноги и иду за помощью. Приготовьте все возможное, будут еще обмороженные...

Теперь они стали слабее меня и плетутся сзади к Приюту.

Меня напоили, накормили, целых полчаса оттирали ноги, но безуспешно: все пальцы и участки кожи на ступнях обморожены.

По-прежнему бушевала непогода, смешивая космы белесого тумана с поднятыми в воздух сугробами снега. Я одеваю лыжи и, попрощавшись, еду вниз. При сильной усталости и отмороженных ногах это очень трудно. Я почти лишен возможности поворачивать и развиваю бешеную скорость, а затем падаю.

Еду наугад, держа в голове карту местности. За мной по пятам гонится ночь. Спотыкаясь, иду по моренам, но на леднике М. Азау перестаю различать носки лыж от снега. Со всех сторон окружают неизвестно откуда взявшиеся трещины, и единственным выходом оказывается новый ночлег на снегу.

Мокрый от тающего снега и пота, выбившийся из сил, я лег в спальный мешок на лыжи и попытался уснуть.

Всю ночь где-то в соседней трещине завывал ветер, затихая к только тогда, когда я забывался.

Опять подморозил ноги.

Утром в тумане нашел правильный путь и спустился на Кругозор.

Славец, веселый, вышел встречать, но при взгляде на мое лицо вся его веселость исчезла.

— На Седловине умер Алеша Гермогенов, — говорю я устало. Эти несколько слов так тяжелы, что от их скрытой тяжести...Славец, присев на сугроб, растерянно спрашивает:

— А остальные?

— Спускаются. Беги вниз за помощью: я ноги отморозил. Он срывается с места и, захватив лыжную палку, прыгает на снежный склон и съезжает на маленькой лавинке в сторону поляны Азау.

При входе на зимовку я проверил радиоаппаратуру. Передатчик работал, а приемник отказался действовать.

— Могу ли я дать в эфир SОS. У нас катастрофа, один умер, остальные в неизвестности, обязательны серьезные обморожения. Да, могу.

Я составляю короткую радиограмму, где сообщаю о случившемся, прошу принявшую станцию передать мое сообщение в Нальчик, чтобы срочно выслали автомобиль и помощь.

Сажусь за передатчик и начинаю выстукивать понятное всему миру, тревожное, волнующее и скрывающее за собой несчастье сочетание трех букв — SOS. Часто вспыхивает индикатор. Передаю текст и впервые с Эльбруса ввысь, в пургу, над снежным вершинам несется SOS...SOS...SOS. И опять текст радиограммы: «Приемник не работает» — даю я после каждого повторения.

Индикаторная лампочка вспыхивает все слабее и слабее. Рука деревянеет и наливается усталостью. Индикатор потух. Аккумуляторы истощились. Прекращаю работу.

С жадностью выпиваю несколько кружек воды, чем-то закусываю. Приходит срок часа дня. Спотыкаясь, на пухнущих ногах пробираюсь к будкам, снимаю наблюдения. До безумия уставший падаю на кровать и засыпаю глубоким, освежающим сном.

 

VII.

Спасательная экспедиция. Человек попал в трещину.

Вечером из долины пришли два балкарца и Славец и разбудили меня.

Один из балкарцев, проводник Тебуев Али, увидев мои вспухшие и почерневшие ноги, сказал, что они сами лечат такие обморожения при помощи картофеля, и это средство всегда помогает.

— Как, — спрашиваю, — картофелем? На мое счастье балкарцы принесли в рюкзаке немного картошки. Али натер ее, обложил сырой массой мои ступни, обвязал и в таком виде оставил на ночь. Но боль ни на минуту не утихала, и ночь я почти не спал.

27 марта. Чуть свет наш маленький спасательный отряд двинулся на «Приют одиннадцати». На зимовке остался один я.

Через три часа я услышал голоса. К зимовке спускались те же три человека. Славец и второй балкарец вели под руки Али. Он стонал и еле передвигал ноги.

— Что случилось? — крикнул я подходящим. Когда Али положили на кровать, Славец рассказал:

— Когда мы вступили на ледник, я по твоему совету предложил всем связаться, но они, как всегда, не доверяя веревке, отказались. Я шел впереди. Ледник ровный, но одно место мне показалось подозрительным и я сделал большой шаг. Али ниже меня. Сзади что-то зашуршало. Я оглянулся: Али словно испарился, а на том месте, где он стоял, чернела дырка. Он исчез без звука, без крика, и лишь из глубины трещины послышался протяжный стон.

— Давай веревку! — говорю оторопевшему балкарцу.

Размотали, спустили, в обрез хватало. Тридцать метров летел бедный Али. Спасибо — трещина благоприятная для падения... Вклинился он в нее, только бока ободрал. Насилу выдернули.

На койке застонал Али и попросил пить.

— А группа по одному, по два спускается на ледник...

— Спускаются? — переспросил я, облегченно вздохнув.

— Все или не все, но спускаются.

 

 

На леднике Малый Азау. (Фото В. Корзун).

 

...В два часа дня на зимовку пришла вся группа, и только один Алеша Гермогенов был привезен на доске. Он уже замерз и не сгибался. Тело положили в среднюю комнату.

Участники ходили хмурые и убитые горем. Кое-кто отморозил ноги, кое-кто руки, а Кузнецов так сильно на спуске обморозил ноги, что ему впоследствии в Москве ампутировали чуть не все пальцы.

Рассказы участников дополнили всю картину неудачного восхождения.

Алеша плохо себя чувствовал еще на «Приюте Пастухова» и при подъеме к Седловине его состояние все ухудшалось. На уговоры спуститься снизу он отвечал отказом. Он считал, что начальник должен быть всегда впереди и, морально страдая, боролся со своей физической слабостью и шел дальше. До Седловины поднялся через силу. О дальнейшем рассказывала Волгина, находившаяся с ним в одной палатке.

— Ночь провел беспокойно, жаловался на недостаток воздуха. Утром попросил пить, воды не было, и я дала ему лимон. Он его пососал, потом бросил и сдавленно проговорил: «Воздуху, воздуху дайте». Он в судорогах задыхался. Я откинула полу палатки. Он хотел приподняться, захрипел и упал мертвым. Когда вы подбежали к палатке, он уже был мертв.

Причина смерти, надо думать, — нарушение деятельности сердца. Алеша не успел отдохнуть от летних походов и в зимнюю экспедицию поехал едва перенеся стрептококковую ангину.

— В походе, не доверяя никому, везде сам прокладывал первую лыжню. Переутомление сердца, осложнение и на большой высоте — смерть.

Из рядов советских альпинистов выбыл один из лучших — председатель Московской Горной секции...

Дальнейшие происшествия таковы. После моего ухода альпинисты медленно спускались вниз. На склоне разошлись и заблудились. Е. Абалаков и Гущин, спускавшие тело Гермогенова, влетели в трещину и остались там ночевать, причем Абалаков спал вместе с трупом, а Гущин просидел всю бурную ночь на краю трещины, охраняя Абалакова от дальнейшего падения.

Остальные четверо провели ночь на «Приюте Пастухова», где Кузнецов обморозил себе ноги. На следующий день добрались к «Приюту одиннадцати», и, захватив Донского и Лаврова, сошли на Кругозор.

Ночь прошла спокойно, хотя по-прежнему выл ветер и летел снег. Усыпленные усталостью и бессоными ночами; все спали как убитые.

28 марта. Из досок сколотили гроб и, положив туда закутанное тело Гермогенова, отнесли на верхнюю площадку Кругозора и поставили у могилок.

Все спускались в долину. Я решил лечиться домашними средствами, а именно — картофелем и керосином. Я знал свои ноги: при обморожении они не гнили, а деревянели, высушивались. И действительно, пальцы были бесчувственны семь месяцев, но все остались целы.

Славец проводил альпинистов до Терскола. Там уже ждал автомобиль.

Моя радиограмма была принята радиостанцией в Баку и передана по назначению в Нальчик. Славец вернулся вечером.

29 марта. Через зимовку прокатился вал событий, всколыхнувший тишину и спокойствие гор. И сейчас все стало по-прежнему, будто ничего и не случилось, только у трех могилок погибших альпинистов стоял грубо сколоченный гроб, в котором лежал окаменевший от мороза Алеша Гермогенов.

За все последние дни не было пропущено ни одного наблюдения. Запасы продуктов на зимовке таяли, и мы уже твердо знали, что до конца их не хватит.

 

VI.

Встреча весны на Эльбрусе, — Конец зимовки —Приют альпинистов.

Апрель и май протекали очень однообразно. С каждым днем теплело. Но весну мы заметили как-то сразу, неожиданно в начале мая. Долина позеленела, на склоны выползли стада. В горах все время гремели лавины. Обнажилась земля, и изумрудными крапинками робко выбивалась травка. Погода переменная, часто сыплется снег и мелкий град. Долины клубятся весенними туманами...

Все основные продукты на зимовке кончились и мы жили на одной муке, воде и соли. На наши запросы Бюро погоды хранило глубокое молчание.

В апреле за бездеятельность со станции был снят Лысенко, и до лета мы жили вдвоем со Славцом. Охотились на индюшек. Они являлись в нашем питании большим подспорьем.

Весна столкнулась с летом, и первая зимовка на Эльбрусе была закончена. 

 Разбор флюгера для перевозки на новую зимовку. (Фото Раева).

 

Были проведены первые систематические метеорологические наблюдения. Имелся уже первый опыт работы высокогорной метстанции. Нужно было готовиться ко второй, еще более суровой зимовке, чтобы окончательно завоевать Эльбрус.

…Наступило короткое горное лето.

Июль. По Баксанскому ущелью вереницами дотянулись туристские группы. Одни шли посмотреть сказочную Сванетию — эту интереснейшую страну горцев, где социалистические формы земледелия — колхозы — переплетаются с остатками обычаев седой древности. Другие переваливают Бечайский или Донгуз-Орунский перевал. Третьи делают звездные вылазки в районе Эльбруса. Четвертые заняты геологическими исследованиями ущелий и сбором образцов горных пород. Наконец, пятые живут в горных учебных альпийских лагерях, где проводят военные занятия в горных условиях и изучают технику альпинизма. Но все считали для себя обязательным побывать на Эльбрусе.

Ледники и склоны уже обнажались от зимнего снега. Даже в расщелинах скал появились кустики темно-зеленой травы. Ярче светило солнце и снега Эльбруса огласились веселыми, звонкими голосами. Вздрагивают от этих звуков и просыпаются от зимних снов соседние вершины и грозными запоздалыми лавинами сбрасывают остатки зимнего одеяния.