Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
Источник: Ефремов И. Тайна горного озера. Из подготовляемого к печати изд-вом «Молодая гвардия» сборника научно-фантастических рассказов И. Ефремова «Пять румбов» (Рассказ геолога), журнал «Техника молодежи» №1, 1944 г.
Несколько лет тому назад я прошёл с маршрутным исследованием часть центрального Алтая»: хребет Листвяга, в области левобережья верховьев Катуни. Моей целью тогда было золото. И хоть я и не нашел в то лето стоящих россыпей, однако был в полном восторге от очень интересной геологии и прекрасной природы Алтая. В местах моих работ не было ничего особо примечательного. Листвяга — хребет сравнительно низкий, вечных снегов — «белков» — на нём не имеется, а значит нет и сверкающего разнообразия ледников, горных озер, грозных пиков и прочего ассортимента высокогорной красоты. Однако суровая привлекательность массивных гольцов, поднявших свои скалистые спины над мохнатой тайгой, покрывающей округлые горы, разбегающиеся под гольцами как волны моря, вознаграждали меня за довольно скучное существование в широких болотистых долинах речек, где и проходила главным образом моя работа.
Я люблю северную природу с ее молчаливой хмуростью, однообразием небогатых красок; люблю, должно быть, за какое-то первобытное одиночество и дикость, свойственные ей. Я не променяю ее на дешёвую яркость юга.
И в минуты тоски по воле, по природе, которые бывают у всякого экспедиционного работника, когда приедается жизнь в большом городе, перед моими глазами, прежде всего встают серые скалы, свинцовое море, лишенные вершин могучие лиственницы и тёмные глубины сырых еловых лесов.
Кроме основной работы, я имел задание осмотреть месторождения превосходного асбеста в среднем течении Катуни, близ большого села Чемал. Кратчайший путь туда лежал мимо самого высокого на Алтае Катунского хребта, по долинам верхней Катуни.
Только здесь, на этом пути, я испытал настоящее очарование природы Алтая. Очень хорошо помню момент, когда со своим небольшим вьючным караваном, после долгого пути по урману — густому лесу из пихты, кедра и лиственницы, спустился в долину Катуни.
В этом месте ровная гладь займища сильно задержала нас. Кони проваливались по брюхо в чмокающую бурую грязь, скрытую под растительным слоем. Каждый десяток метров давался с большим трудом. Но я не остановил караван на ночевку, решив сегодня же перебраться на правый берег Катуни. Луна рано поднялась над горами, и можно было без труда двигаться дальше. В свете луны Катунь казалась широкой. Однако вода была чуть выше колен лошадей. Мы легко перебрались на другой берег и обосновались на плоской вершине отрога, где была и трава для лошадей и сухое место для установки палатки. Мигом лошади были развьючены, палатка поставлена под громадным кедром, и после обычной процедуры поглощения ведра чая и раскуривания трубок у костра мы погрузились в глубокий сон.
Я проснулся от яркого света и быстро выбрался из палатки. Свежий ветерок колыхал темно-зеленые ветви кедров. Между двумя деревьями, левее, как в тёмной раме, висели в розовом чистом свете легкие контуры четырех острых белых вершин. Воздух был удивительно прозрачен. По крутым склонам белков струились все мыслимые сочетания светлых оттенков красного цвета. Немного ниже, на выпуклой поверхности голубого ледника, лежали огромные косые синие полосы теней. Этот голубой фундамент еще более усиливал воздушную легкость горных громад, казалось, излучавших свой собственный свет, в то время как видневшееся между ними небо представляло собой море чистого золота. Не отрываясь, я смотрел на белки, так неожиданно представшие передо мною. После замкнутого кругозора таежных троп, после дикой суровости гольцовых тундр и тяжёлых скалистых громад это был новый мир — мир прозрачного света и изменчивой световой игры.
Как видите, моя первая любовь к высокогорьям алтайских белков вспыхнула неожиданно и сильно.
Добравшись до Онгудая, я отправил в Бийск через Алтайское своего помощника с коллекциями и снаряжением. Посещение Чемальских асбестовых месторождений я мог выполнить налегке. Вдвоем с проводником на свежих конях мы скоро добрались до Катуни и остановились на отдых в селении Каянча.
Чай с душистым, медом был особенно вкусен, а мы долго просидели с приютившим меня молодым учителем у чисто выструганного белого стола в садике. Мой проводник, угрюмый, молчаливый ойрот, беспечно посасывал кованную медью трубку. А я расспрашивал хозяина о достопримечательностях дальнейшего пути до Чемала. Он охотно удовлетворял мое любопытство.
— Вот что еще, товарищ инженер, — сказал он. — Недалеко от Чемала попадётся вам деревенька. Там живет художник – знаменитый наш Чоросов. Слыхали, наверное? Старикан сердитый, но, ежели придетесь ему по сердцу, все покажет. А картин у него красивых — гибель! Я вспомнил виденные мною в Томске и Бийске картины Чоросова, особенно «Корону Катуни и «Хан-Алтай», и решил непременно заехать к художнику. Теперь я находил его картины поразительно верными. То, что казалось надуманным и преувеличенным на полотнах в тесной комнате музея, было поражающе прекрасно в натуре. Посмотреть его многочисленные работы, а может быть, и приобрести какой-нибудь эскиз, казалось мне хорошим завершением моего знакомства с белками Алтая.
Дорога по берегу Катуни была мне ясна, и я отпустил тут же, в Каянче, своего проводника. В середине следующего дня я уже въезжал на невысокий, но крутой каменистый подъем. С него передо мною открылась залитая солнцем ровная поверхность устья ущелья, на которой золотилось хлебное поле. Несколько новых домов, блестя светло-желтыми бревнами, расположились у края леса. Там, где высокие стволы лиственниц образовывали небольшой выступ, окружая поляну с сочной травой, усеянную яркими точками пионов, стояла большая постройка. Все в точности соответствовало описанию каянчинского учителя, и я уверенно направил коня к дому художника Чоросова.
Я ожидал увидеть брюзгливого старика и был удивлен, когда на крыльцо вышел подвижной, суховатый, бритый человек с быстрыми и точными движениями. Только всмотревшись в его монгольское лицо, я заметил морщины на запавших щеках, на выпуклом высоком лбу и сильную проседь в торчащих ежиком волосах и жестких усах. Я был принят любезно, но не скажу, чтобы радушно.
За неизбежным чаем я, что называется, излил художнику душу, или, вернее, то, что запало в нее после недавнего высокогорного путешествия. По-видимому, Чоросов поверил искренности моего восхищения. Он стал приветливее, его ойротская молчаливость сменилась дружеской беседой.
После чая он повёл меня в мастерскую. Просторная неоклеенная комната с большими окнами занимала половину дома. Среди множества этюдов и небольших картин выделялась одна картина, к которой меня как-то сразу потянуло.
Чоросов сказал мне, что это вариант картины «Дены-Дерь» — озеро Горных духов, которая находится в одном из сибирских музеев. Я слыхал об этой картине, но раньше не видел ее.
Я опишу эту картину по возможности подробно, так как она будет иметь важное значение для понимания дальнейших событий. Небольшой холст — не более метра в ширину — в простой черной раме светился в лучах вечернего солнца своими чистыми красками. Синевато-серая гладь озера, занимающего всю среднюю часть картины, дышала холодом и молчаливым покоем. На переднем плане, у камней на плоском берегу, где зеленый покров травы перемешивался с пятнами чистого снега, лежал ствол кедра. Большая голубая льдина приткнулась к берегу, у самых корней поваленного кедра. Мелкие льдины и большие серые камни отбрасывали на поверхность озера то зеленоватые, то серо-голубые тени. Два низких, истерзанных ветром кедра поднимали вверх густые ветви, как взнесенные к небу руки. На заднем плане прямо в озеро обрывались белоснежные кручи зазубренных гор со скалистыми ребрами фиолетового и палевого цветов. В центре картины ледниковый трог, заполненный ослепительным снегом, опускал в озеро вал голубого фирна, а высоко над ним поднималась алмазная трехгранная пирамида, от которой в сторону вился шарф розовых облаков. Левый край долины составляла гора в форме правильного конуса, также почти целиком одетая в снежную мантию. Гора стояла на широком фундаменте, каменные ступени которого гигантской лестницей спускались к дальнему краю озера...
От всей картины так и веяло той отрешенностью и холодной сверкающей чистотой, которая покорила меня в пути по Катунскому хребту. Я забыл обо всех остальных картинах и долго стоял, всматриваясь в подлинное лицо алтайских белков, удивляясь тонкой наблюдательности народа, давшего озеру имя Дены-Дерь — озера Горных духов.
Чоросов, сощурившись, поглядывал на меня, довольный произведенным впечатлением.
— Где вы нашли такое озеро, Григорий Иванович? — опросил я. — Да и существует ли оно на самом деле?
— Озеро существует. И, должен сказать, оно, конечно, лучше, чем здесь, — ответил Чоросов. — Ну, а найти это озеро нелегко.
Художник пытливо посмотрел на меня и продолжал:
— Вы, наверное, не знаете, какие легенды у ойротов связаны с этим озером?
— О, должно быть, интересные, раз они так поэтично назвали озеро!
Чоросов перевел взгляд на картину.
— Вы на картине ничего особенного не заметили? — спросил он.
— Вот тут, в левом углу, где гора конусом, — сказал я. — Извините, Григорий Иванович, но тут мне краски показались просто невозможными.
— А посмотрите-ка еще, повнимательней.
Я стал всматриваться в удивившее меня место. И такова была тонкость работы художника, что чем больше я смотрел, тем больше деталей как бы всплывало из глубины картины. У подножья конусообразной горы поднималось зеленовато-белое облако, излучавшее слабый свет. Перекрещивающееся отражение этого света и блеск от сверкающих снегов на воде давали длинные полосы теней почему-то красных оттенков. Еще более густые красные мазки виднелись в изломах скал. А в тех местах, где из-за белой стены хребта проникали прямые солнечные лучи, надо льдами и камнями вставали длинные, похожие на огромные человеческие фигуры столбы синевато-зеленого дыма или пара, придававшие какой-то зловещий и фантастический вид этому участку ландшафта.
— Вот этого я не понимаю! — Я указал на синевато-зеленые столбы.
— И не старайтесь, — усмехнулся Чоросов. — Вы природу хорошо знаете и любите, но вы не верите ей.
— А как вы сами, Григорий Иванович, объясните эти красные огни на скалах, сине- зеленые столбы, светящиеся облака?
— Объяснение простое — горные духи, — спокойно ответил Чоросов.
Я быстро повернулся к нему. Но и тени усмешки не заметил я на его замкнутом лице.
— Я не шучу. Вы думаете, название озеру дано за его неземную красоту? Нет. Красота красотою, а слава у него дурная. Вот и я — картину сделал, а ноги еле унёс. В девятьсот девятом я там был и до тринадцатого болел.
Я попросил художника рассказать о легендах, связанных с озером.
— Хорошо, — согласился Чоросов, — пойдёмте сядем.
Мы уселись на широком диване, покрытом грубым желто-синим монгольским ковром.
— Красота этого места, — начал Чоросов, — издавна привлекала людей, но какие-то непонятные силы часто губили приходящих к озеру. Роковое влияние озера испытал и я, об этом — после. Интересно, что озеро наиболее красиво в тёплые летние дни, и именно в такие дни сильнее проявляется его губительная сила. Как только приходившие к озеру люди видели кроваво-красные огни на скалах, мелькание сине-зеленых призрачных столбов, они начинали испытывать странные ощущения. Окрестные снеговые пики словно ложились венцом на их голову, давя чудовищной тяжестью, в глазах начиналась неудержимая пляска световых лучей. Людей тянуло туда, к круглой конусовидной горе, где им мерещились тени горных духов. Но как только добирались они до этого моста, все исчезало, оставались одни лишь голые скалы. Задыхаясь, едва передвигая ноги от внезапной потери сил, с угнетенной душой, несчастные уходили из рокового места. Но обычно в пути их настигала смерть. Только несколько сильных охотников, как-то раз попавших к озеру, с невероятным трудом добрались до ближайшей юрты. Многие из них умерли, другие долго болели, потеряв навсегда былую силу и храбрость. С тех пор о Дены-Дерь разнеслась недобрая слава, люди почти перестали бывать на нем. Там нет ни зверя, ни птицы, а на левом берегу, где бывают сборища духов, не растет ничего, даже травы. Я еще в детстве слыхал эту легенду, и меня давно тянуло побывать во владениях горных духов. Двадцать лет тому назад я был там и провел два дня в полном одиночестве. В первый день я не заметил ничего особенного и долго работал, делая этюд за этюдом. Однако в этот день по небу быстро проносились густые облака, освещение часто менялось, и мне не удавалось схватить прозрачности горного воздуха. Я решил остаться еще на день, заночевав в леске в полуверсте от озера. К вечеру я ощутил легкую тошноту и странное жжение во рту, заставлявшее меня все время сплевывать слюну. Чудесное сияющее утро следующего дня обещало яркую погоду. Я поплелся к озеру с тяжёлой головой, борясь со слабостью, но вскоре увлекся работой и забыл про недомогание. Солнце сильно пригревало, когда я закончил разработку этюда и отодвинул мольберт, чтобы бросить последний взгляд на все озеро. Я сильно устал, руки дрожали, в голове временами странно мутилось, и в глазах. Тут я и увидел духов озера. Над прозрачной гладью воды проплыла тень от облака. Солнечные лучи, пересекавшие наискось озеро, стали как будто ярче после минутного затемнения. На удалявшейся грани света и тени я вдруг заметил несколько столбов призрачного сине-зеленого цвета, имевших сходство с громадными человеческими фигурами в мантиях. Они то стояли на месте, то быстро передвигались, то таяли в воздухе. Застыв в изумлении, я смотрел на них с чувством гнетущего страха. Еще несколько минут продолжалось бесшумное движение призраков, потом в скалах замелькали отблески и вспышки кровавого цвета. А надо всем этим висело светившееся слабым зеленым светом облако в форме гриба. Я вдруг почувствовал прилив сил, зрение обострилось, удаленные скалы будто надвинулись на меня, и я различил все подробности их крутых склонов. Схватив кисть, с дикой энергией я подбирал краски, торопясь запечатлеть на полотне необыкновенное зрелище. Легкий ветерок пронёсся над озером, и мгновенно исчезли и облако и призраки, только красные угли на скалах по-прежнему мрачно поблескивали. Возбуждение, охватившее было меня, внезапно ослабло, недомогание резко возросло, словно жизненная сила утекала с концов пальцев, державших палитру и кисть. Предчувствие чего-то недоброго заставляло меня торопиться. Я быстро закрыл этюдник, собрал свои пожитки. Я чувствовал, как страшная тяжесть навалилась мне на грудь, голову. Тяжёлое дыхание со свистом вырывалось из моей груди, когда я, борясь с упадком сил и давившей меня тяжестью, повернулся спиной к озеру. Путь до того места, где по уговору ожидали меня мои проводники, отказавшиеся идти на Дены-Дерь, я прошёл, как в смутном сне. Горы качались передо мной; приступы страшной рвоты приводили меня в полное изнеможение.
«Однако ты пропадёшь, Чорос, — тоном беспристрастного наблюдателя заметил старший проводник, увидев мое состояние, — слюна течёт.
Я не умер, как видите, но долгое время чувствовал себя очень плохо. Какая-то вялость и притупление зрения мешали жить и работать. Большую картину «Дены-Дерь» я написал только год спустя, а эту отделывал понемногу, когда встал на ноги. Как видите, правда об озере Дены-Дерь и населяющих его горных духах получена путем тяжёлых страданий.
Чоросов замолк, потирая морщинистые руки. Мы перешли в столовую.
Яркая лампа-молния над столом прогнала тень нереального, навеянную рассказом художника. Но я не утерпел и спросил его, как разыскать озеро Горных духов на случай, если бы мне еще раз представилась возможность побывать в тех местах.
— Ага, забрало вас это озеро! — улыбнулся Чоросов.
Я достал из полевой сумки книжку, карандаш и приготовился записывать.
— Это место в Катунском хребте Долину Аргута знаете? Речка-то небольшая, а долина очень широкая и глубоко уходит в Катунский хребет. Так по этой долине вам и ехать. Место сухое, будут лиственницы большие, раскидистые. Когда подниметесь высоко, встретите большой крутой порог, с него водопад маленький, и тут долина повернёт вправо. Дно ее будет совсем плоское и широкое, и на нём цепью пять озер, одно от другого, где с полверсты, где с версту. Последнее, пятое озеро и будет Дены-Дерь. Вот и все. Да, вспомнил, хорошая примета! В устье ключа, куда будете сворачивать с Аргута, будет небольшое болотце, на краю его, налево, стояла огромная сухая лиственница без сучьев, с двойной вершиной, как чертовы вилы.
Я записал указания художника.
Утром я просматривал работы Чоросова. Запомнилось несколько очаровательных этюдов, но ни один не шел в сравнение с «Дены-Дерь». Я не решился даже намекнуть на возможность приобретения этой картины при моих весьма скромных средствах. Я купил два наброска снежных гор на рассвете и закате да еще получил в подарок маленький рисунок пером, изображавший мои любимые лиственницы с глубоким знанием характера дерева. На прощанье Чоросов сказал мне:
— Вижу, как вы к «Дены-Дерь» присматриваетесь. Но эту картину я вам подарить не могу. Я подарю вам этюд, сделанный мною на озере. Только... — он помолчал немного, — это уж после того, как умру. Сейчас мне расстаться с ним трудно. Не огорчайтесь, это будет скоро... Вам перешлют, — серьезно, со своей смущающей бесстрастностью добавил художник.
Пожелав Чоросову долгой жизни, а себе скорой встречи с ним, я сел на коня, и судьба, как оказалось, навсегда разъединила нас.
Я не скоро снова попал на Алтай. Четыре года прошло в напряженной работе, а на пятый я временно выбыл из строя. Жестокий ревматизм — профессиональная болезнь таежников — на полгода свалил меня, а потом пришлось возиться с ослабевшим сердцем.
Я бежал от скуки и безделья с южного курорта в хмурый, но милый Ленинград. По предложению главка я занялся ртутным месторождением Сефидкана в Средней Азии.
В один из весенних вечеров, когда я сидел за микроскопом у себя дома, принесли посылку, которая больше огорчила, чем обрадовала меня. В плоском ящике из гладких кедровых досок лежал этюд «Дены-Дерь», «как знак того, что художник Чоросов окончил свою трудовую жизнь.
Достаточно было мне снова увидеть озеро Горных духов, как на меня нахлынули воспоминания о рассказе Чоросова. Далекая и недоступная краса Дены-Дерь наполнила меня какой-то тревожной печалью. Стараясь развлечь себя работой, я установил под микроскоп новый шлиф рудной породы из Сефидкана. Привычной рукой я опустил тубус винтом кремальеры, настроил фокус микрометра и углубился в изучение последовательности кристаллизации ртутной руды. Шлиф — отполированная пластинка породы — представлял собою почти чистую киноварь, и с его изучением дело не заладилось. Тонкие оттенки цветов, отраженные от шлифа, скрадывались электрическим светом. Я заменил опак-иллюминатор сильверманновским для косого освещения, включил лампу дневного света — превосходную выдумку, заменяющую солнце в суженном мире микроскопа. Этюд озера Горных духов продолжал стоять перед моим внутренним взором, и я сначала даже не удивился, увидев в микроскопе кроваво-красные отблески на фоне голубоватой стали, так поразившие меня в свое время на картине Чоросова. Секундой позже до моего сознания дошло, что я смотрю не на картину, а наблюдаю внутренние рефлексы ртутной руды. Взволнованный предчувствием еще не родившейся догадки, я направил лучи осветителя с дневным светом на этюд озера Горных духов и увидел в скалах у подножья, конусообразной горы оттенки цветов, в точности сходные с только что виденными под микроскопом. Я поспешно схватил тяжёлые таблицы Шнейдерхена, и тут оказалось, что цвета с формулами. Впрочем, незачем приводить здесь самые формулы. Скажу только, что для науки, изучающей руды различных металлов и металлы минералографии, созданы цветные таблицы тончайших оттенков всех мыслимых цветов, которых насчитывается около 700. Каждый из оттенков имеет свое обозначение, сумма оттенков составляет формулу минерала. Так вот оказалось, что краски Чоросова в его изображении местообитания горных духов, по шнейдерхеновским таблицам, точно соответствуют оттенкам киновари в разных условиях освещения, углах падения и всей прочей сложной игры света, называемой в науке интерференцией световых волн. Тайна озера Дены-Дерь вдруг стала для меня ясной.
И я невольно удивился: почему подобного рода догадка не пришла мне в голову давно, еще там, в горах Алтая?
Я вызвал такси и уже вскоре подъезжал к дому, в котором ярко светились большие окна химической лаборатории. Мой знакомый, химик и металлург, был еще здесь.
— А, сибирский медведь! — приветствовал он меня. — Зачем пожаловали? Опять срочный анализ?
— Нет, Дмитрий Михайлович, я к вам за справкой. Что знаете вы замечательного про ртуть?
— О, ртуть — металл столь замечательный, что книгу толстую написать можно —
Ртуть кипит при трёхстах семидесяти градусах, а при скольких она испаряется?
— При любых, дорогой инженер, за исключением сильного мороза.
— Значит» летуча?
— Необычайно летуча для своего удельного веса.
— Еще вопрос: ртутные пары сами светятся или нет и каким цветом?
— Сами не светятся, но иногда, при сильной концентрации в проходящем свете дают сине-зеленые оттенки.
— Все ясно! Большое спасибо, дорогой!
— Стойте, вы куда? Объясните, в чем дело? — попытался задержать меня химик, но так и не получил от меня ответа.
Через пять минут такси привёз меня к дому моего постоянного врача. Со встревоженным видом добрый старик вышел в переднюю, узнав мой голос.
— Что случилось? Опять сердце пошаливает?
— Нет, все в порядке! Я на минутку. Скажите, каковы главные симптомы отравления ртутными парами?
— Мм... вообще ртутью — слюнотечение, понос и рвота, а вот насчет паров сейчас посмотрю...
Старик ушёл в кабинет и через минуту вышел ко мне с раскрытой книгой в руках.
— Вот видите, пары ртути — падение кровяного давления, сильное возбуждение психики, учащенное прерывистое дыхание, а дальше смерть от паралича сердца...
— Вот это великолепно! — невольно воскликнул я.
— Что великолепно? — удивился доктор. — Такая смерть? ..
Теперь я был уверен, что весь ход моих мыслей безусловно правилен. Как только я вернулся домой, я сразу же позвонил по телефону к начальнику своего главка и сообщил, что в интересах нашей работы я немедленно должен ехать на Алтай. Я попросил отпустить со мной Красулина — молодого дипломника, физическая сила и хорошая голова которого были очень нужны мне при моем все еще болезненном состоянии.
В середине мая уже можно было беспрепятственно достигнуть озера. Как раз к этому времени я вышел из селенья Иня на Чуйском тракте с Красулиным и двумя опытными таежниками-рабочими.
Я помнил все наставления художника о предстоящем пути.
Когда мой маленький отряд раскинул вечером палатку в устье долины, напротив похожей на вилы сухой лиственницы, я не без волнения почувствовал, что завтра будет решена правильность моих предположений. Красулину передалось мое волнение, и он подсел на бугорок, где я сидел, задумчиво созерцая рогатую лиственницу.
— Владимир Евгеньевич, — тихо начал он, — помните, вы обещали рассказать о цели нашей поездки, когда попадём в горы.
— Я надеюсь, Боря, не позднее чем завтра обнаружить крупное месторождение ртути, может быть частично самородной, — сказал я. — Завтра увидим, прав я или нет. Вы знаете, что ртуть встречается обычно в своих месторождениях в рассеянном виде, в малых концентрациях. Большое месторождение с богатым содержанием ртути известно только одно в мире — это...
— Альмадена в Испании, — сказал Красулин.
— Да, уже много веков Альмадена снабжает ртутью полмира. Один раз там даже было найдено крохотное озеро чистой ртути. Капли ртути и по сие время сочатся в рудниках Альмадены. Так вот я и рассчитываю найти здесь нечто подобное...
— Но, Владимир Евгеньевич, если мы откроем такое месторождение, это переворот во всей ртутной экономике!
— Конечно, дорогой! Ртуть — это важнейший металл медицины и войны. Ну, а теперь спать! Завтра поднимемся еще затемно. Кажется, день будет пасмурный, а нам это и нужно.
— Почему так важен пасмурный день? — спросил Красулин.
— Потому что я не хочу отравить всех вас, да и сам отравиться. Пары ртути — не шутка... Несомненно, что открытие этого месторождения задержалось на сотни лет именно из-за гибельных свойств ртутных паров. Завтра мы сразимся с горными духами, а там видно будет.
Дымка розового тумана заволокла горы. В долине стемнело. Только острые вершины белков еще долго светились в невидимых нам лучах солнца. Потом и они потухли. Я все еще сидел, куря у костра, но, в конце концов, поборол свое волнение и улегся спать.
Все события следующего дня запомнились мне почему-то в отрывках.
Отчетливо врезалось в памяти обширное, совершенно плоское дно долины между третьим и четвертым озером. Середина ее лежала ровным зеленым ковром мшистого болота без единого деревца, и только по краям долины высились большие кедры. Низкие, хмурые облака быстро проносились над ними. Четвертое озеро было невелико и кругло. Из голубовато-серой воды, покрытой рябью, торчала гряда острых камней. Перебравшись через них, мы попали в густые заросли кедрового стланца, а еще через десять минут я стоял на берегу озера Горных духов. Пепельный цвет печали лежал на воде и снежных склонах горной цели. Тем не менее, я сразу узнал храм Горных духов, поразивший мое воображение несколько лет тому назад в студии Чоросова. Добраться до отливавших сталью скал у подножья конусообразной горы оказалось нелегким делом. Однако все трудности нами были мгновенно забыты, когда геологический молоток, звеня, отбил от ребра утеса первый тяжёлый кусок киновари. Дальше скалы понижались скошенными ступенями к небольшой впадине, над которой вился легкий дымок. Впадину заполняла мутная горячая вода. Вокруг из глубоких расселин били горячие ключи.
Я поручил Красулину глазомерную съемку рудного участка, а сам двинулся вместе с рабочим сквозь пелену тумана к подошве горы.
— Что это, товарищ начальник? — спросил вдруг рабочий.
Я взглянул в указанном им направлении. Там, наполовину скрытое каменистой грядой, блестело тусклым и зловещим блеском ртутное озерко — моя воплощенная фантазия. Поверхность озерка казались выпуклой. С непередаваемым волнением склонился я над ним и, погружая руки в ускользающую и неподатливую жидкость, с бьющимся сердцем думал о нескольких тысячах тонн жидкого металла — моем подарке родине. Прибежавший на мой зов Красулин, застыл в немом восхищении. Однако пришлось прекратить восторги и усиленно подгонять своих спутников в выполнении необходимой работы. Уже чувствовалась тяжесть в голове и жжение во рту — зловещие признаки начинающегося ртутного отравления. Я защелкал направо и налево лейкой, рабочий наполнил фляги ртутью из озерка, Красулин и второй рабочий спешно обмеряли выходы рудных пород и размеры озерка. Казалось, все было закончено с молниеносной быстротой, но, тем не менее, обратно мы шли медленно, вяло борясь с неясным чувством угнетения и страха. Пока мы огибали озеро по левому берегу, облако разошлось, и нашим глазам открылся граненый алмазный пик. Косые солнечные лучи прорвались сквозь ворота дальнего ущелья, и вся долина озера наполнилась искрящимся прозрачным светом. Обернувшись, я увидел сине-зеленые призраки, мелькавшие в недавно покинутом нами месте, и приказал бежать. К счастью, берег постепенно выравнивался, и мы скоро добрались до лошадей.
— Гони, ребята! — крикнул я, поворачивая своего коня, и, бросив последний взгляд на Дены-Дерь, унёс в памяти пляску духов вокруг зеленоватого облака...
В тот же день мы спустились по долине до второго озера. Ночью мы все чувствовали себя неважно, но, в общем, все кончилось для нас вполне благополучно.
И вот в центр полетели телеграммы. Оттуда последовали распоряжения — наладить безопасное и подробное изучение Дены-Дерь.
Я навсегда сохранил признательную память о бесстрашном и правдивом искателе души гор, чьи тонкие и верные наблюдения открыли в красках его картины богатство озера Горных духов, — о художнике Чоросове.
