Поиски пропавших альпинистов и путешествия 1889 года
Результатом летних работ 1886 года сделавшимся известным в Англии в середине сентября того же года, были восхождения на все большие вершины центральной группы за исключением одной. Этим исключением явился острый снеговой хребет, высоко поднимающийся к небу над широким скалистым пьедесталом, который показывается первым из всей Центральной группы в то время, когда путешественник идет по железной дороге между Минеральными водами и Владикавказом. Теперь эта вершина названа Коштан-тау и обозначена в 16880 футов высотой, но до 1889 года на всех правительственных и обыкновенных картах она называлась Дых-тау и считалась в 16923 фута. Клинтон Дент по причине временного нездоровья принужден был возвратиться в Англию, но его товарищи Донкин и Фокс с двумя проводниками-оберландцами все еще оставались на Кавказе, и было известно, что они хотят сделать попытку взобраться на эту благородную вершину.
Однажды в конце того же месяца Дент привез мне в Лондон из Нальчика известие, что Ригер, немец, служивший переводчиком альпинистам, пришел из Балкар и сообщил, что он не видел и даже ничего не слышал о нанявших его в продолжение трех недель. Вывод для нас был слишком ясен – произошел несчастный случай.
Первым возникшим вопросом был вопрос: должны ли мы отправиться на Кавказ сейчас же? С большим прискорбием решили, что в такое позднее время года поездка будет бесполезной, так как в середине октября область, где по всем вероятиям придется производить поиски, будет недоступной для достижения цели. Кроме того то, что можно было сделать в области ниже снеговой линии, было уже сделано русскими чиновниками и одним англичанином Филипсом Вуллеем, который хорошо знал и чиновников, и страну и великодушно отказался от своего личного путешествия, чтобы помочь в поисках, насколько это было возможно.
Местные показания заключались в том, что два альпиниста со своими проводниками Каспаром Штрейхом и Иоганном Фишером из Мейритена отправились в последних числах августа с места стоянки у боковой долины Безинги, известной под именем Думала, чтобы подняться на ледник Уллуауз, который спускается с северного склона Коштан-тау. Фокс написал оттуда своему переводчику Ригеру, которого отправил с багажом в Балкар, чтобы их ожидали через два или три дня в Карауле, находящемся в таком же отношении к горам, какое можно видеть в Пенинских Альпах, если сравнивать его с Маттиарком в долине Саас. Осенние поиски, хотя и производившиеся со всей энергией и постоянством, возможным для людей, не обладающих техникой альпинизма и только при помощи местных охотников, не были успешными. Дальнейшие розыски, явившиеся следствием личного приказа царя и произведенные отрядом туземного населения, оказались также бесплодными. Снег падал, выпал даже раньше, чем были предприняты первые поиски, и судьба альпинистов оставалась окутанной сомнениями и мраком по крайней мере в обществе.
Дент и я знали, что друзья наши погибли в горах. Мы были в этом так твердо уверены, что об этом было упомянуто как о факте в часовне Итонской Коллегии. Но благодаря господствовавшим на Кавказе теориям, принятым авторитетными людьми, которые, несомненно, являются лучшими судьями состояния страны, не могли, разумеется, рассчитывать на то, что другие разделят наше мнение. Русские не понимают употребления веревки при подъемах на горы. Одновременное исчезновение четырех человек, явившееся делом случая, казалось поэтому русским чиновникам невероятным событием. Возникла гипотеза о преступлении и в высших сферах решили держать горцев под строгим подозрением и принимать должные меры. Менее ответственные критики, недостаточно знакомые с местной географией, предположили сначала, что путешественники пробрались в Сванетию, где их подстерегли и убили. Мы не придали веры ни одному из этих предположений. Но даже мы, которые, благодаря знакомству со страной и народом, могли рассеять такие грубые вымыслы, не могли предугадать многих подробностей печального происшествия. Как и где в границах этих нескольких квадратных миль погибли наши соотечественники? До или после восхождения на большую вершину? На утесах ли или среди ледопадов, которые одевают склоны горы? Или под лавинами, которые с них скатываются? Какие можно найти реликвии с их последнего бивуака? Как глубоки их естественные могилы под снегом? Вот вопросы, которые, казалось, требовали ответа.
Естественными начальниками организуемого для поисков отряда явились Клинтон Дент, который находился вместе с погибшими альпинистами, пока здоровье не принудило его расстаться с ними, и я присоединился, во-первых, из чувства дружбы к погибшим, а во-вторых, потому, что был уверен, что никто ни в Англии, ни в России не знал лучше меня высокие горы, явившиеся ареной печального происшествия, и, наконец, потому, что я мог при помощи Совета Королевского Географического Общества выхлопотать отпуск старому другу Фокса, капитану Пауэллю из Индийской армии, прекрасно владеющему русским языком, так что он мог служить переводчиком для поискового отряда. Мы многим обязаны большим способностям и терпению капитана Пауэлля, которые он проявлял при всех необходимых сношениях с русскими чиновниками и деревенской знатью, а его знание русского языка прибавило много интереса к удовольствию путешествия. Герман Вуллей – другой товарищ, был одним из исследователей и фотографов Кавказских гор в 1888 году. Ведь он и его друзья в день происшествия были на расстоянии 6 миль по полету птиц от фатального места. Но они настолько были отделены ледяными хребтами – знаменательный факт для характеристики цепи – что ничего не слыхали о случившемся до самого возвращения в Англию. Он привел с собой двух проводников из Бернского Оберланда. У меня с Дентом был Каспар Маурер из Мейрингена, путешествовавший в Гималаях, и молодой брат Фишера, одного из погибших проводников, по профессии – школьный учитель, присоединившийся к нам в качестве волонтера.
Материал, которым мы могли руководствоваться при поисках, был вкратце такой. Прежде чем пропавший отряд покинул Англию, я устно и письменно дал некоторые указания Фоксу относительно исследования Коштан-тау. Я посоветовал сделать атаку на северный хребет горы с бокового ущелья Безингийской долины, известной под названием Думала. Это и было исполнено, но из-за ненадежной погоды и позднего выхода, отряд достиг только западного основания горы. Я указал также, что в случае неуспеха в этом направлении можно открыть очень интересный и прекрасный перевал на восточном хребте и попытаться исследовать Коштан-тау с текущего к Череку ледника к югу от этого хребта, причем я прибавил, что «всякая попытка с этой стороны явится серьезным предприятием». Вуллей с тех пор подтвердил мое предположение успешным восхождением на вершину во время которого не встретил никаких выдающихся трудностей, по указанному пути, исследованному Муром и мной 12 лет тому назад. Инструкции Фокса, данные из лагеря в долине Думалы, откуда альпинисты отправили назад свои палатки, немцу Ригеру, заключавшиеся в том, чтобы он встретил их через 3 дня в Карауле, указывают на то, что альпинисты намеревались следовать моим указаниям, в то же время простая и предусмотрительная заметка в дневнике Фокса, оставленном им в палатке вполне уяснила нам подробности их планов. Я перепечатываю здесь полностью три последних дня, записанных в дневнике. Мне кажется, это даст верную картину характера альпинизма на Кавказе.
«Воскресенье. Августа 26, 5 ч. 30 м. пополуночи. Прекрасное утро, но ветер и холод не обещают хорошей ночи. Решено отправиться и высоко устроить бивуак. Провели много времени за варкой мяса на два дня. Сучья рододендрона для костров. Тяжелая поклажа. Штрейх не доверяет самоварящимся жестянкам супа. Решено взять две вязанки дров. Покинули палатку в 9 ч. 45 минут. Отправились по морене на левом берегу ледника к подножию ледопада. Очень длинная морена. Остановка для фотографирования. Великолепный ночлег у ручья между мореной и горой. Маленькие ручейки с травянистыми долинами. Обширная пещера у вершины ледопада, которой пользуются каменные козлы. Видели двух вылезающих из нее, на обратном пути. Цветы на морене великолепны, особенно астры, маленькие темно-синие горечавки и гордость Лондона. Видели два или три экземпляра. Эдельвейсов нет. Остановка на морене для двух фотографических снимков от 10 часов 10 мин. до 11 часов 5 мин. Остановка на покрытой травой долине у конца морены от 11 часов 40 мин. до 11 часов 55 мин. Отсюда взобрались на вершину ледопада по травянистому берегу и морене с левой стороны. Делали привал в пещере для завтрака от 1 часа 35 мин. до 2 часов 35 мин пополудни, а затем отправились на верхнее фирновое поле опять-таки по левому берегу. Падал сильный снег при громе и молнии. Искали приют. Нашли, наконец, подгорную трещину; с одной стороны скалы, с другой – снег и ледяные сосульки, укрылись от грозы. Проводники развели огонь под скалой и сварили суп. Очень холодно и сыро; надежды наши взобраться на Коштан-тау с этой стороны пропали. Видимая дорога была загромождена нависшим ледяным наносом, которого нельзя было избежать (очевидно, это относится к короткой северо-восточной башне, которая высится между северным и восточным хребтами и разделяет два верхних залива Уллуаузского ледника). Представлялись две дороги:1). Взобраться на высокий снеговой перевал к востоку от вершины и подняться по другой стороне, которая, казалось, была сплошь покрыта снегом; 2). Взобраться на перемычку с западной стороны горы, а оттуда достичь северной дороги. (Это перевалы, известные теперь под именем: Уллуаузский перевал и Мижиргийский перевал. Второй из них в действительности находится к северу, а не к западу от вершины). Мы избрали последнюю, так как восточная перемычка была слишком длинная. Фишер искал место для ночлега и нашел ущелье скалы, идущее отвесно вверх. Жалкая нора, но довольно удовлетворительная защита от холода и ветра. При начале она была так узка, что с трудом можно было в нее пролезть; дальше она немного расширялась. Угол почти в 30 градусов. Мы умудрились скатить вниз около тонны обломков скалы и камней, которыми наполнили трещину и устроили на дне ее род платформы, где улеглись Штрейх и Донкин. И выдолбили себе место для сидения повыше и устроили из ледоруба опору для ног. Мы завернулись в свои спальные мешки и старались быть благодарными судьбе за предоставленный кров. Все кругом было сыро и клейко, а на мои колена медленно капали капли воды. Приходилось менять положение каждые 10 минут, причем при каждой перемене горсть мелких камней скатывалась на голову Донкина. Дул буйный ветер. Врывались вихри снега и падали на спальные мешки. Я только что начал дремать, как вдруг был разбужен горстью упавших сверху камней, застучавших над моими ушами, а за ними последовала скала, которую я считал надежной. Я почувствовал сильный удар по голове, который заставил меня увидать тысячи звезд, так что на одно мгновение ущелье показалось мне залитым ярким светом. Желая сдвинуть скалу на один бок, я сдвинул с места ледоруб, и целая груда камней полетела на голову бедного Донкина. За его терпение и выносливость его можно было сравнить только с Иовом. Я должен был сойти вниз и поместиться на платформе. Фишер примостился уже в другой трещине, так что место нашлось. Проводники чувствовали себя плохо и оставили всякие надежды на улучшение погоды. Я напоминал им случаи из прежних путешествий, но мрачные мысли брали перевес. Лежать на камне было довольно жестко, но к этому времени мы успели уже привыкнуть к жестким постелям.
Понедельник 27 –го. Утром нас всех одолела дремота. Я первый проснулся и увидел голубое небо. Поднялся Штрейх. Увы! Было слишком поздно. 5 часов 45 мин. пополуночи, а утро великолепное. Мы опустились, сварили шоколад, выпили его в молчании и отправились в путь в 6 часов 15 минут (запоздали на 3 часа). Двадцать минут занял у нас переход по снеговому полю к подножию шеи, а на ее вершину добрались мы в 8 часов 20 минут. Нападала масса снегу, вырубать ступеньки было трудно. Это крутой маленький перевал. Поднимались по скалам на правой стороне. На вершине нас приветствовал великолепный вид. Мы сделали новый проход от ледника Думалы к леднику Мижирги. Последний был у наших ног, при его начале высокая, скалистая крепость, ведущая к снегам и скалам северного ущелья Коштан-тау. За ним лежал перевал, ведущий от начала ледника Мижирги к подножию Шхары. За этим – великолепные стремнины Дых-тау. Самую Шхару хорошо было видно за впадиной между Коштан-тау и Дых-тау.
Эти последние вершины встречались у этого перевала, хотя и существовала, казалось, прекрасная скалистая вершина к западу о Коштан-тау, прежде чем он спускался к перевалу. Гребень, до которого, как нам казалось, легко было добраться, был прегражден скалистой крепостью, ведущей на карниз перевала, который мы видели с ледника Уллуауз. Последняя во всяком случае проходима, но слишком долго пришлось бы с ней возиться. Прямым путем было взобраться на скалистую крепость, которая, я был уверен, оказалась бы доступной. Разумеется, она была покрыта свежевыпавшим снегом, но не представляла нигде трудностей. План же Штрейха заключался в том, чтобы спуститься 200 или 300 футов на ледник Мижирги, а оттуда взобраться на гребень по длинному скалистому гребню. Он настаивал на своем мнении, и мы должны были сдаться. Наскоро позавтракали, но к несчастью, забыли снять фотографию и упустили один из прекрасных пейзажей, так как по возвращении нашли все уже окутанным облаками. Оставили перевал в 9 часов 10 минут. Спуск отнял много времени, пришлось вырубать большое количество ступенек. Затем мы попробовали ребро и нашли скалы, как, впрочем, и ожидали, совсем гладкими. Мы пробрались между ними и медленно двигались вперед, так как свежий снег очень затруднял наш путь и к 11 часам 40 мин. мало продвинулись вперед, а так как было очевидно, что мы не достигнем вершины в этот день (один гребень отнял бы по крайней мере 4 часа) и так как начинали сгущаться облака, то мы должны были, хотя и с большим неудовольствием, повернуть назад. Перевала мы достигли в 1 час 15 мин. Здесь покончили с остатками нашей провизии, сложили пирамиду и сняли третий фотографический снимок. Наше убежище в предыдущую ночь было достигнуто в 4 часа 5 мин., причем спуск к нему был очень труден из-за снега, размякшего под лучами дневного солнца. Уложились в 4 часа 30 мин. и отправились в путь. Я с Фишером был дома в 6 часов 25 мин. и приготовил горячий чай. У Донкина болела нога, и он шел медленнее. Горячий крепкий суп, приготовленный милейшим Штрейхом, а затем мирный сон.
Вторник. В 4 часа разбудил нас сильный дождь, ударявший в палатку, но мы опять задремали. В 5 часов 30 минут я проснулся и читал «Сон в летнюю ночь» до 7 часов 30 минут, пока не взошло солнце. Прекрасным умывальником оказался наш маленький ручеек, а все наши вещи мы вывесили сушить, потому что накануне нам пришлось спуститься под дождем. Послали человека за молоком и сыром. Сын нашего хозяина в Безинги, проведший ночь с нами, много разговаривал со мной о наших планах, и я надеюсь, хорошо понял все, что я говорил. Если погода позволит, мы рассчитываем снова отправиться в путь завтра рано утром и взять запас провизии на 3-4 дня. В первый день пройти перевал Думало-Дыхсу и остановиться лагерем у его начала. (Фокс не знал отдельного названия для Тютюнского ледника и считал его частью Дых-су. Точное знакомство с южной и восточной сторонами Коштан-тау было достигнуто только в 1889 году). Затем взобраться на Коштан, если возможно, с южной стороны и спуститься на ледник Дых-су. Оттуда в Караул. В это время человек должен пройти через Балкар и снести записку Ригеру, чтобы он отправлялся в Караул. Все зависит от погоды: в настоящее время она прекрасная, но по обыкновению плавает много облаков, и я боюсь, что вечером опять будет дождь. Проводники заняты вбиванием гвоздей в башмаки, сушкой платья, варкой провизии и пр. Донкин развлекается, стреляя из пистолета в воображаемых врагов (11 часов 30 мин.).
День прошел смирно и спокойно. Человеку, отправившемуся за молоком и сыром, дана была рублевая бумажка (цена слишком высокая, но мы хотим быть уверенными). Я написал свои заметки. Донкин разработал свои наблюдения о точке кипения. (Они сохранились в записной книжке Донкина. Башильский перевал 13000 ф. бивуак против Коштан-тау 12209 ф. Перевал Мижирги 13600 ф. Это последняя отметка). Много читали Шекспира. Набрали сучьев для завтрашнего дня. Штрейх и я хорошо испекли хлеб. Он не верил в порошок для печения хлеба, пока не убедился на опыте в его пригодности. Это лучший хлеб, который мы ели после выезда из Батума. Поели его на славу. Погода выглядит дурно. Облака окутывают внизу ледник (3 часа пополудни), скоро доберутся и до нашего лагеря. Надеемся на лучшее. Невозможно понять кавказской метеорологии. (Я перепечатал дневник слово в слово, изменил только названия Дых-тау и Коштан-тау).»
Этим оканчивается дневник, предполагают, что отряд провел следующий день в лагере, но предположение это упоминается в дневнике, переданном русскими. (Стр. 102. Туземец говорит, что отряд возвратился в 10 часов утра 28-ого, тогда как в дневнике день и час помечены 27-го в 6 часов 25 мин. вечера). Так как это показание оказывается благодаря дневнику ложным в вопросе о дне и часе возвращения альпинистов, то вряд ли можно придавать значение показаниям об их отправлении. Кажется неправдоподобным, что они, если погода была хорошая, остались в палатке еще на целый день; а мы знаем от Холдера, что грозовые тучи разошлись и что последующие два дня были прекрасны за исключением вечера 29-ого, когда туманы мешали разглядеть высокие хребты – факт весьма значительный, если принять в соображение последующие передвижения альпинистов. Что же касается местоположения перевала Думала – Дыхсу, который намеревались пересечь альпинисты, то никакого сомнения не может возникнуть в уме других горных исследователей. Я сам указывал на него Фоксу и отметил его на моих фотографиях, следы были найдены на бивуаке. Перевал виден с луга у подножия Уллуаузского ледника, где была разбита их палатка. (См. первое письмо). Нет другой впадины, которая соответствовала бы, по крайней мере, по мнению альпинистов, описанию Фокса: «высокий снеговой перевал к востоку от Коштан-тау». Результаты поисков, произведенных топографами Жуковым и Филипсом Вулеем подтвердили те заключения, которые мы вывели из этого документального показания. Искатели нашли следы на рыхлой почве левого берега. Уллуаузского ледника. Его верхних снеговых полей и хребтов они не моли достичь. Один только пункт и показания трудно было согласовать со всеми остальными. Старшина Безинги донес правительству, что его охотники нашли следы путешественников на снегу и сказали, что они шли через перевал, ведущий в область Балкара, и это показание появилось во Владикавказской газете. Чего стоило такое показание и какие мотивы побудили дать его – будет, надеюсь, объяснено в последующих строках.
Отсюда следовало, как мы решили, что мы должны были искать следов пропавшего отряда у начала неизвестного ледника, теперь названного Тютюнским, поток из которого вливается в реку Черек или Балкар. Там, если только они привели к исполнению свои планы, они, вероятно, расположились бивуаком на ночь, после того как оставили свою палатку в Думале.
Поэтому основным центром для наших поисков был Караул, пастбище у начала долины Черека в четырехчасовом расстоянии от деревень Балкара и в расстоянии двухдневного пути на лошадях от Нальчика, где мост через приток Черека Дыхсу (здесь отстоящий на 2 мили от дающего ему начало льда) представлял в прежние времена удобное место для охраны скота о нападения грабителей, приходивших с южной стороны цепи. Эта охрана заменена теперь двумя милыми старыми татарами, которые живут в маленьком каменном домике, составляющем единственное жилье на расстоянии многих миль и с радостью снабжают молоком случайно поселившихся в их соседстве отряды. Караул (5560 ф.) в 1889 году служил нам домом целую неделю, а для Вуллея еще дольше. Отсюда, закончив свою работу по поискам пропавшего отряда, он совершил свои блестящие восхождения на Айламу и Коштан-тау и исследовал верхний бассейн ледника Дыхсу. Караул лежит при пересечении Кавказских дорог, где старая и часто посещаемая тропинка от Гоби на север и летняя дорога от Уруха в Балкар встречают высокогорный снеговой путь, имеющий будущность для альпинистов, которого Караул будет начальным пунктом, а Урусбий – конечным.
Большой перевал, ведущий отсюда на ледник Безинги между Шхарой и Мижирги-тау, не представляет никаких трудностей для альпинистов, но пересекает целый участок снеговых вершин, которым нет соперниц ни в Альпах, ни в каких-либо других местах Кавказа. Здесь нет недостатка также в прекрасных и легких местностях для экспедиций и прогулок путешественников, которые довольствуются исследованиями таких мест, где не приходится лазать в прямом смысле этого слова. Им нужно только изучать панораму сеньора Селлы, чтобы узнать необходимые пункты, которые должны представлять собой Горнергрот и Меттельгорнер этой области.
Наш лагерь был расположен на покрытой травой террасе у устья дикого ущелья. Серые гранитные осыпи, слегка одетые кустами азалий, березами и зеленой цветущей травой, спускались со всех сторон с поразительной крутизны, заключая в середине плоский открытый луг в милю длиной и в полмили шириной. Наши палатки были разбиты на маленьком треугольном клочке земли над соединением двух ревущих потоков Черека и Дыхсу, бок о бок с палатками Богданова, русского топографа, так что всех постов было шесть.
Три вида открывались перед нами в кольце из гор. Первый – к юго-западу от нас представлял гранитное ущелье, начало которого отстояло от нас всего на 100 футов. Его верхние утесы выступают вперед в форме огромных клювов и носов, а высоко прямо на большой ледник, который стекает с северных и восточных склонов Шхары (17038 ф.) и Айламы (14854 ф.). На востоке поднимается великолепная вершина Гюльчи (14678 ф.). Угловой камень гранитного хребта к северу от Уруха один из тех хребтов, которые опровергают старинное мнение, что Кавказ представляет из себя один узкий хребет. На севере глубокое ущелье Черека ведет вниз к Балкару и на его повороте белая масса камней указывает на то место, где Тютюнсу стекает вниз по бледному граниту Коштан-тау. Для нас она обозначала вход в Долину поисков.
Мимо нашего маленького лагеря проходили время от времени, образуя одну шеренгу, большие отряды туземцев, мингрельцев, с южной стороны, которые перешли цепь, чтобы косить траву северных степей, а теперь возвращались домой по старому ледниковому перевалу, до сих пор называемому Пассис Мта, который ведет в Геби у истоков древнего Фазиса. Очень живописные процессии составлялись по мере того, как эти люди, одетые в цветные рубахи и головные уборы, сделанные из башлыков всех цветов, завязанных различным манером, проходили гуськом, закинув косы за плечи и быстро раскачиваясь на ходу, как это делают итальянские барсальдеры. То вдруг появлялся отряд татар из Балкар верхом на лошадях, люди более плотного сложения, во главе которых был забавный маленький мулла в белом тюрбане, который обращался к нам с самым изысканно любезным разговором жителей востока и презентовал нам нежную баранину или половину удивительно жесткого горного козла. Затем движущаяся масса зеленых ветвей, Кавказский Бирнамский лес надвигался на нас, обнаруживая при приближении мигающие глаза и уши и превращаясь, наконец, в караван ослов, несущих топливо в нижние деревни. Вслед за ними можно было увидеть казака из Нальчика, едущего по берегу реки, везущего нам в складках своего кафтана письма, которые посылает нам любезный начальник, полковник Вырубов и, может быть, на седлах имеются большие черные русские хлебы, которыми приятно было бы заменить тонкие туземные лепешки, которые оказались не перевариваемыми для наших швейцарских проводников. Однажды ночью в темноте наш хозяин лошадей, осетин по имени Александр (мы ему только что заплатили и отправили, по крайней мере думали, что отправили домой) появился в проеме палатки и, ломая руки рассказал, что его лошадь пропала. Пауэлль приготовился писать одно из своих прелестных посланий Балкарскому старшине, чтобы сообщить ему о воровстве. Но мы все же ждали, а когда он решил, что настало время так действовать, Александр вдруг нашел своих лошадей, которые, как я убежден, были спрятаны им самим, так как он хотел провести еще несколько дней в палатке, где с ним обходились или лучше сказать, где он сам смотрел на себя, как на почетного гостя.
После однодневного отдыха мы все были готовы приняться за работу; все, кроме Кауфмана, одного из проводников Вуллея. (Из путешественников и проводников на Кавказе в 1888 году два путешественника и три проводника (включая проводника сеньора Селла Макиньяца) сильно страдали от симптомов дизентерии, а Фишер по временам терял способность видеть одним глазом; очевидно, это были поздние результаты его ослепления снегом, являвшиеся, из-за ослабления организма, от постоянных трудностей). Дент не хотел оставлять больного, пока не выясняться симптомы болезни. Поэтому он остался в палатках в то время, как Вуллей с двумя проводниками отправился на рекогносцировку входа в Тютюнскую долину, потому что топограф Богданов ничего не слышал ни о тропинке, ни о восхождении по ней. Я, который больше всех знаком с горами и поэтому мог лучше других сделать добавления к нашим познаниям, предпринял восхождение с капитаном Пауэллем и учителем Фишером до высоты, какой можно будет достичь, сообразуясь с временем и погодой, на гребень к востоку от долины Черека, который составляет часть линии на горизонте в бассейне Караула.
Вышли мы поздно. Склоны, обращенные к югу, были удивительно круты и однообразны. Солнце ударяло прямо в нос, вершины гор по большей части окутаны белыми облаками, но свежесть ветерка, игравшего под солнечными лучами, заставляла нас быть настойчивыми и давала надежду, что эта настойчивость будет вознаграждена. Наконец, скучный склон был прерван скалистым утесом, увенчанным одной из каменных пирамид Богданова. Острые и отвесные хребты больших вершин начали вонзаться в блестящие волны облаков. «Серебряное острие копья», так высоко вздымающееся к небу напротив нас, было, как я хорошо знал, сама Коштан-тау.
Капитан Пауэлль сел, чтобы сделать наброски. Сторона горы сделалась более крутой и дикой: мы могли лазать вместо того, чтобы просто идти. Не обращая внимания на крики татарина-пастуха, который кормил свое стадо на высоком пастбище, мы с Фишером быстро продвигались, побуждаемые резкой атмосферой на высоте 10000 футов. Мы достигли скалистого гребня, поднимающегося над ущельем Черека у входа в Тютюнскую долину. Мы подвигались по ней до самой высокой группы каменных пирамид Богданова до высоты в 11500 футов, то есть на 6000 футов выше нашего лагеря. Облака в это время расходились и спускались ниже под круг вершин; все течение ледника Дыхсу было видно. Его морены проплывали перед нами великолепными изогнутыми линиями около подножья великой цепи. Агаштанский ледник тек широким спокойным потоком из водораздела между нами и Цхенис-Цхали, расстилая свои нижние отроги между зелеными пастбищами и одетыми лесами, холмиками и одевая ледяным убором утесы над Череком. Айлама виднелась слева своей белой капуцинской шапочкой. Шхара – эта величественная гора – выделялась громадным белым клином на фоне голубого неба. За ней рассеивались туманы, окутавшие Джангу и Гестолу. Но вершина, раньше всех привлекшая наше внимание и дольше всех его задерживающей, была Коштан-тау. Она была и самой близкой и самой замечательной по форме. С этой стороны она является широким белым гребнем, линии которого встречаются в одной точке. Ее чистые белые снега поднимаются с широкого пьедестала хребтов светло окрашенного гранита, высота которых равняется 15000 футам. Мой спутник смотрел глазами полными слез на арену смерти брата, восклицая при виде на нее: «Какая гора! Я рад, что они покоятся на такой благородной вершине!».
От вершины расщепленный гребень спускается к Череку, поворачивая на север по мере того, как он отклоняется от самой верхушки. Этот гребень Коштан на русских картах разделяет долины Уллуауз и Тютюн. Впадина, которую, как мы предполагали, пересекли альпинисты, открывалась перед нашими глазами, защищенная с этой стороны обрывистыми, но не недоступными утесами. У их основания лежит длинный снеговой бассейн, поднимающийся на 12500 футов, наполненный медленно скатывающимся фирновым полем ледника, который спускается в виде ледопада, страшно изломанного и превышающего 3000 футов по вертикали, в Тютюнскую долину.
С того места, где мы стояли, было трудно определить, возможен ли был для перехода ледопад и на каком расстоянии мы могли бы пользоваться очень крутым склонами на его правом берегу, так как на левом были одни трещины. За исключением этого сомнительного пункта, который мог быть разъяснен только на месте, дорога была теперь ясна. Нижняя часть Тютюнской долины была скрыта, но мы заметили, что она раздваивалась при входе в нее и что северная ложбина выходила из возвышенной ледниковой площадки, лежащей под гребнем Коштан. Еще севернее и отделенные целыми милями пустыни от Тютюна и предполагаемого перевала мы видели крутые склоны из разломанных скал, местами покрытых снегом, которые образовывали склоны Коштанской долины, название перемененное топографами на Коштан, когда это касалось большой вершины, к которой оно применялось.
Моя рекогносцировка оказалась вполне успешной. Я овладел той общей панорамой местности, окружающей Коштан-тау, которая была необходима во избежание промахов и бесцельных скитаний.
Было тепло на подветренной стороне гребня, где восточный ветер хорошей погоды не достигал нас, и мы долго сидели, любуясь чудными эффектами мглы и гор, света и тени, по мере того, как солнце склонялось к западу. Атмосфера Кавказа глубже, прозрачней и яснее альпийской; подобно атмосфере Вестморландских озер, она как бы облагораживает формы и смягчает резкие очертания гор, увеличивая в то же время их высоту. Должно быть, было около шести часов, когда мы начали спускаться по более прямому хребту и никогда еще мне так не угрожала опасность падения вниз, как эти первые 20 минут спуска… Невозможно было оторвать глаз от верхних слоев воздуха или не любоваться, как чудные клубы тумана, быстро завивающиеся вверх из долины, встречались с буйным ветерком и развеивались в тысячи кусков, которые танцевали в воздухе, отливая всеми цветами радуги над большими вершинами, то скрывая их, то снова открывая небо, темно-синее и чистое, каким оно было раньше. Внезапно эти видения прекратились, мы вошли в облачный покров, который отделял нижний мир, и побежали. Склоны были так круты, что невозможно было остановиться, раз начал бежать на большой луг, находившийся на 5000 футах ниже, мы пробежали все расстояние менее чем за час времени. По возвращении мы узнали, что наши товарищи вернулись раньше нас.
Вуллей входил в долину Тютюн и открыл ледник, к которому дорога шла по таким крутым и скользким покрытым травой склонам, что, по его мнению, мы должны были пустить в ход веревку, чтобы перейти по ним. Этот ледник оказался на следующий день не тем ледником, то есть ледником северной долины Гертуй, а не тем, какой нам нужен был, но работа Вуллея не стала оттого менее полезной, потому что он, кроме того, нашел удобный проход по главному течению Тютюна. Все было приготовлено к раннему выходу на следующее утро (28 июля), мы сложили наши палатки, когда капитан Пауэлль спустился к типографской палатке и ему было передано адресованное мне письмо от барона Унгерн-Штернберга, геолога губернского управления на Кавказе. (барон Н.О. Унгерн-Штернберг состоит чиновником особых поручений при губернаторе). Оно было помечено «из долины Черека», а заключалось в следующем: «Сегодня я пересек со своим тирольским проводником перевал Уллуауз в Балкар. Другого перевала нет. Спуск очень труден. На гребне перевала три каменных пирамиды, которые, как мне кажется, были сложены Фоксом и Донкиным, потому что, по словам местных проводников, перевал не посещается». По прочтении письма барона возникло убеждение, что он пересек Уллуаузский перевал, потому что казалось странным (т.к. у нас был тирольский проводник), что он отрицает возможность другого перевала ближе к Коштан-тау, чем этот, если он пересек это замечательное углубление. Но вслед за первой мыслью явились другие, отвергавшие такое объяснение. Казалось невероятным, что альпинист, не обладающий большим опытом, перешел через ледяной хаос, который я только что видел и не упомянул о нем. Из этого я заключил, что барон, вероятно, пересек цепь севернее. Однако, даже согласившись с этим, надо было считаться с каменными пирамидами, которые он описал. Барон расположился недалеко; привезший письмо казак сказал: «За первым мостиком». Мы быстро решили, что это должно означать мост через Тютюн. Я предложил отправиться на заре и повидать барона, предложив остальным членам отряда догнать меня.
До восхода солнца я был уже верхом на лошади, один под безоблачным небом. Через час с четвертью я достиг ревущего Тютюнсу и свел свою лошадь по крутому склону вниз.
Двадцать минут ехал я до того места, откуда я мог видеть долину на далекое расстояние, но никакой палатки не было видно. Я решил возвратиться и ждать товарищей.
По их прибытии я с Пауэллем поехал, сообразуя ход лошади с тропой, которая во многих местах была ничуть не лучше разломанной лестницы. После длинного часового пути мы увидали мост через Черек, а за ним на возвышенном лугу легкую шелковую палатку.
Барон принял нас с гостеприимством, возможным в подобных обстоятельствах. Он сообщил нам, что он перешел с начала Уллуаузского ледника в Коштанскую долину, что он был уверен в открытии им перевала Донкина и Фокса и что так как перевал был хоть и трудный, но не опасный для таких искусных альпинистов, то он утверждается во мнении, которое разделял и полковник Вырубов, начальник области Нальчика, что наши соотечественники явились жертвой измены. Он передал много различных рассказов о недостатках Ригера как переводчика. Он рассказал, как один туземец был найден раненым, причем рана была нанесена ледорубом. Подозреваемый субъект доказал свое алиби, доказать которое на Кавказе очень легко, а старый начальник в Безинги был убежден, что произошло убийство, хотя, конечно, произошло оно после того, как путешественники покинули область, за которую он отвечает. Он утверждал это даже со слезами на глазах.
Ничто в этих рассказах не имело веса в моих глазах. Я сказал барону, что у нас в дневнике Фокса были даны точные инструкции, где их искать, что я сам указал Фоксу при помощи фотографии Дечи место, где, по моему мнению, должна быть дорога. Барон смело отрицал всякую возможность перехода по тому пути, какой я наметил на карте и по фотографиям. Он сказал, что провел три дня на Уллуаузском леднике и был убежден, что такого пути не существует. Я мог только возразить, что этот пункт подлежит мнению сведущего лица и мой опыт убеждает меня, что, доверившись ему, я не рискую сделать ошибку.
Теперь оставался вопрос о найденных каменных пирамидах и о следах, виденных в прошлую осень вторым поисковым отрядом на перевале барона. К счастью, здесь присутствовал один туземец из Безенги, член второго поискового отряда. Пауэлль спросил его: «Можете вы сказать, кто сложил каменные пирамиды?» - «Нет, наши сыщики или топографы, может быть, воздвигали их.» - «Следы были от сапог с гвоздями, как у меня?» - «Я не могу сказать, но наш старшина сказал, что это не были следы англичан».
Один темный пункт показаний, казалось, был теперь на пути к разъяснению. Местные поисковые отряды, следовавшие за Жуковым, предыдущей осенью совсем не вышли на эти следы; они набрели на охотничий перевал на Коштанскую долину, и следы, которые они видели, если только они видели их где-нибудь, кроме как на Уллуаузском леднике, не принадлежали нашим друзьям, а были следами топографов. Старшина, которому приказано было искать до тех пор, пока он не найдет чего-нибудь, поспешил найти следы, которые выводили из вверенной ему области. Жуков впоследствии уведомил нас, что на месте, о котором был вопрос, каменные пирамиды поставил его отряд.
Капитан Пауэлль и я поехали назад в жаркий полдень к большому ущелью Черека. Наши мускулы застыли и затвердели от езды на татарских седлах. Мы спешились и стали приспосабливать их к другому виду деятельности. Первые полчаса нам было довольно трудно. Взобравшись на 80 футов вверх по холму, мы нашли тяжело нагруженных товарищей, причем, место заболевшего занял крепкий молодой казак, который нес даже больше поклажи, чем приходилось на его долю. Поток из ледника Гертуй скоро остался позади. Ослиная тропинка, используемая сборщиками топлива, вела крутыми зигзагами вверх среди великолепных берез и покрытых мхом утесов, которые совсем скрывали все, что находилось выше.
За поворотом она круто пошла вниз к дымящемуся потоку. Несколько сот ярдов легкого подъема по сторонам катящегося ручья – и перед нами открылась длинная возвышенная долина, которая замыкалась скалистыми барьерами с нависшим снегом и льдом, у подножия которого язык большого ледника выталкивал свои серые морены на ковер из ярких трав и цветов. Цветы покрывали все. Наша тропинка утопала в них. Густые заросли светло-желтого рододендрона в полном цвету одевали нижние склоны, берега реки были окрашены голубым, белым и желтым цветом – горечавки и незабудки, похожие на маргаритки ромашки, примулы и много других, менее известных цветов давали эти оттенки. Почва пониже ледника была так густо покрыта травой, что трудно было идти по ней, так как она совсем скрывала неровность поверхности. Над верхушкой ледопада блестел белый гребень Коштан-тау, гранитные башни и два больших обелиска на его восточном хребте вырезывались на фоне венчающих его снегов. Мы вступили на старую морену и пошли по ее краю. Ледник был в периоде наступления и во всех направлениях морщил рыхлую землю, лежавшую перед ним. Верх морены вдруг сделался слишком узким и разломленным, чтобы служить удобной тропинкой, и мы оставили его, перейдя на маленькую равнину (или склон, но такой отлогий, что среди этих громадных гор мог показаться равниной), расстилавшуюся слева и ограниченную потоками воды из маленького ледника, находящегося высоко над нами. Ледопад большого ледника находился напротив нас и был нам теперь виден весь – чудная груда замерзших развалин. Нижняя часть его была, очевидно, непроходима, таковыми же были скалы на его левом берегу, но с нашей стороны не представлял большого труда подъем по покрытым травой утесам, по крайней мере, до половины высоты Каскада. У основания этих склонов мы нашли два пустых коша или две пастушеские хижины – одну под мореной, другую на 500 ярдов дальше под холмом. Каждая состояла из низкой стены, построенной вокруг овчарни или конюшни: первая была завалена навозом и наполовину заполнена снегом; другая, более пригодная, представляла собой заросль гигантских широколиственных трав, мокрых от недавнего дождя – такое же удобное помещение, каким может служить грядка ревеня в английском огороде. Мы низко пригнули траву своими ледорубами, так что она уподобилась ковру, затем были разостланы наши спальные мешки, разведен костер из дров, которые мы достали из первого коша, потому что мы были выше пояса деревьев. Мы сидели у костра до темноты, затем влезли в мешки и думали, что устроились комфортно. Говоря же правду, земля была шероховатая, а воздух начинал делаться настолько морозным, что мы стали укутывать головы фланелью. Когда я проснулся, силуэты гор были черны, как чернила, на фоне светлеющего неба, а над изогнутыми гранитными зубьями утесов по ту сторону ледника утренняя звезда медленно всплывала вверх. Я следил за ней, смутно размышляя о том, каков будет наступающий день, пока бледно-лимонный свет не усилился на горизонте и не осветил пики высоких гор. Тогда я взял на себя неприятную миссию будильника. Два проводника нашли себе дыру в скале, в которую можно было пробраться только по узкой трубе. Пришлось бросить в нее камень, чтобы разбудить их. Фишер искал уединения и спрятался (подобно одному из эльфов Дойля) в гигантской траве. Казака, однако, удалось отыскать без труда, и он быстро развел веселый огонь.
Было уже совсем светло (5 часов утра) и на небе не было видно ни одного облачка, когда мы пустились в путь. Первый час подъема по леднику был круче, но легче, и мало пришлось пересекать морену. Мы взобрались на некотором расстоянии по скользким склонам из лавинного снега, упавшего весной с утесов слева, прежде чем достигли середины ледопада. Сначала мы нашли дорогу сквозь узкие ворота между замерзшими глыбами, затем пошли по пути над цепью ледяных утесов, среди обломков, которые в разное время скатились вниз. Стараясь как можно скорее избавиться от этих опасных соседей, мы снова начали взбираться по глубоким выбоинам, где часто приходилось пускать в ход ледоруб. Одна широкая и длинная пропасть, или скорее сеть, разветвляющихся склонов, казалось, хотела совсем отделить нас от коридора под противоположными скалами, по которому мы хотели обогнуть последнюю цепь ледяных башен. Но через нее оказался мост и, преодолев это препятствие, мы уверились в успехе достижения верхней ледниковой площадки. Мы вошли в расщелину под дальними утесами, напились воды, стекающей с них, и нашли сейчас же под рукой великолепные примулы, одиноко растущие на замерзшей пустыне на высоте около 12000 футов. Еще несколько вырубленных ступеней в твердом льду, который заваливается раз или два в году падающими ледяными глыбами, привели нас благополучно на гладкое фирновое поле. Сейчас возле нас на краю ледопада поднималась огромная ледяная гора. Но ровный, прямо напротив нас, очень отлогий широкий белый коридор вел в скрытое сердце гор – настолько скрытое, что даже топографы не заметили его. Со всех сторон бледно-серые гранитные утесы или очень крутой лед нависал над девственными снегами. При начале ледника крутой хребет, ограниченный двумя крутыми оврагами, замыкал пейзаж. Только направо от них (когда мы туда заглянули) можно было видеть некоторое подобие возможного выхода по удобному снеговому склону в этом направлении, и этот выход вел на вершину Коштан-тау. За нами, однако, легкие склоны отклонялись назад на сравнительно низкий хребет. Я узнал в нем ложный перевал, ведущий на ледник Гертуй. «Куда же мы пойдем? Вверх по этим ледяным трубам?» - спросил наш швейцарец, пораженный масштабом девственных пустынь, не доверяя моим знаниям места и отчаиваясь в возможности отыскать что-либо в таком обширном поле действия. Я мог только уверить моих товарищей, что для меня дорога была так же ясна, как, может быть, для них путь на Штралек, что за следующей башней северного хребта мы увидим перевал, на который взберемся по крутым скалам. Мы приближались теперь к тому месту, где могли уже начать отыскивать следы пропавшего отряда, если только он исполнял предначертания Фокса и «делал попытку восхождения на Коштан-тау с южной стороны перевала». Но немногочисленные, подходящие для стояния места, не носили на себе следов бивуака.
Мы шли безостановочно вверх по снеговым берегам под палящими лучами солнца, пока не очутились в 10 часов 30 минут утра против и под впадиной, которую я видел и начертил 20 лет тому назад, а ровно и в предыдущий день. Она была расположена высоко над нами, на 12000 -14000 футах, во внутреннем загибе хребта справа от нас. Широкая пелена снега спускалась с нее; более узкий белый язык поднимался более чем на полпути. Скалистое ребро, разделяющее два снежных корыта, представляло собой удобную, хотя и несколько крутую лестницу. Маурер, правда, предложил свернуть на скалы еще правее, но ничто не говорило за то, что им следует отдать предпочтение. Мы пересекли наполовину открытую подгорную трещину, выбили сапогами несколько ступенек в снегу над ним, а затем заползли по скалам. Они были очень круты, и приходилось взбираться при помощи рук и колен, но их не признали бы трудными люди, знакомые с работой в Альпах, ибо везде можно было крепко зацепиться руками, где нельзя было найти надежной опоры для ног. Это было большой удачей, потому что мы теперь видели, что снег слева от нас лежал на твердом льду и был очень рыхл, а широкий поток воды протекал посередине – так сильны были лучи кавказского солнца даже на высоте 13000 футов. Так как утесы около ледника не указали нам следов, то мы чувствовали, что следующий шаг должен был заключаться в том, чтобы вступить на сам перевал, где можно будет увидеть каменную пирамиду да, пожалуй, и записку. Но мы были сильно заняты практическими подробностями восхождения и не ожидали немедленного открытия, когда около полудня ведущий в нашей партии веревки воскликнул: «Похоже на место ночлега!»
Перед нашими глазами открылась низкая стена из больших камней, сложенная в форме полукруга с выпуклой стороной, обращенной к бездне внизу и заключающая между собой и утесами полку, имеющую по 6 футов вдоль и поперек и наполовину прикрытую нависшим выступом скалы. Одно мгновенье мы все смотрели через стену. Первым предметом, бросившимся мне в глаза, был черный котелок, наполовину наполненный водой, в котором плавала металлическая чашка.
Револьвер в чехле висел под скалами. Пространство, заключенное в стене и между ею и висевшим утесом, было наполнено снегом и льдом на глубину в несколько футов. Из твердо замерзшей поверхности здесь и там торчали части ранцев и спальных мешков. Мешки не были пустыми. У каждого мгновенно мелькнула мысль: «Чем они наполнены?» Но следующий взгляд на них доказал нам, что нечего бояться ужасного открытия, ужасного потому, что оно выяснило бы судьбу наших друзей. Все было там, по крайней мере большинство из их вещей, но только не они сами.
Давно нам было известно, что они пропали, но эта внезапная находка принадлежавших им вещей в том виде, в каком они оставили их 11 месяцев тому назад, сознание, что мы стоим на месте их последней стоянки, заставляло сжаться сердце каждого из нас. Даже в обыкновенных жилищах знакомые предметы трогают нас. Насколько же больше было впечатление от знакомых предметов, найденных в этих необъятных пустынях, не видавших других посетителей, кроме тех, прах которых они скрывали где-нибудь в своих ледяных пещерах. Окруженные такими вещественными доказательствами, напоминающими о пропавших, такой массой предметов, говоривших об индивидуальных чертах характера и привычках, с трудом верилось в реальность случившейся катастрофы. Казалось вполне естественным, что наши друзья вдруг покажутся идущими по утесам к бивуаку, где все лежит в таком виде, в каком они его оставили, отправившись совершать свое последнее восхождение.
Через несколько минут после открытия началась усердная работа откапывания вещей и поиск записок. Это не было легким трудом потому, что на этой обращенной к солнцу стороне снег часто таял и снова замерзал. Мешки были погребены под твердым льдом, перемешанным с камнями, в который часто безуспешно ударялись наши ледорубы. Маленький бивуак висел подобно орлиному гнезду на краю утеса в 1000 футов высотой. Некоторые предметы, как например, еще хорошо набитый мешок с мясом, падали вертикально в небольшой снеговой овраг на 50 футов ниже, а оттуда быстро скатывались на снег далеко внизу. Пространство между стенами позволяло только трем человекам работать одновременно: за стеной каждый шаг требовал громадных предосторожностей, и Пауэлль с большим трудом нашел маленький выступ, с которого он в безопасности мог срисовать лагерь. (Набросок капитана Пауэлля дает очень верное впечатление этого местечка. Скалистая полка, по которой мы взбирались, не была видна с того места, на котором он сидел. По трещине наверху и справа от бивуака взобрались мы с Вуллеем на перевал. Единственную вольность позволил он себе на переднем плане картины. Капитан Пауэлль в действительности сидел на маленьком выступе утеса тотчас же под трещиной в скале).
Вуллей и я с одним проводником отправились на перевал, все еще находящийся на 300 футах выше. Подъем отнял у нас более получаса. Первой частью пути был трудный подъем вверх по ледяной трубе, а затем по ребру крутых и узких скал. С их вершины мы повернули налево на широкий замерзший склон – начало нового коридора или снегового углубления. Там снег покрывал лед, но был достаточно липкий для того, чтобы сделать безопасным переход по этому склону, образующему умеренный угол падения. С должными предосторожностями мы перешли склон к перевалу, который находился на хребте, прерываемом утесами, на одном из которых мы увидели маленькую кучку камней. Когда гребень стал падать перед нашими глазами, то мы взглянули с его высоты сперва на блестящие нити рек в отдаленной степи, а затем на луг Думалы, этого последнего места стоянки Донкина и Фокса.
Барон имел некоторые основания для недоверия. Для альпинистов, снабженных веревкой, не было бы серьезного затруднения при спуске на эту сторону. Широко изрезанные трещинами склоны спускались к снеговому бассейну, который питает юго-восточную ветвь Уллуаузского ледника. За этим бассейном ясно была видна большая вершина со своими стремнинами. Вершина все еще вздымалась на 2500 футов над головой и на 3500 футов выше снеговой равнины Муллата, то есть равнялась высоте Монблана.
Поверхность вершины была грудой скал и ледяных утесов и крутых склонов, окаймленных обрывистыми пропастями, одна их которых была так глубока и такого синего цвета, что Вуллей узнал ее впоследствии в подзорную трубу с одной из станций на Закавказской железной дороге на расстоянии по крайней мере 50 миль. Мы спустились несколько ярдов на противоположную сторону перевала и старательно исследовали восточный хребет; его северный склон, покрытый льдом так недоступен, что ни один человек в здравом уме не попытается пересечь его. Самый гребень между нами и Коштан-тау был изрезан высокими башнями и тонкими иглами и также был непроходим.
Было очевидно, что альпинист, желающий добраться до гладких вершин снегов с хребта, на котором мы стояли, должен сделать попытку пробраться по выступам и оврагам Тютюна, то есть с южной стороны. Они тогда достигнут гребня в точке, лежащей за большой башней. Там на нем был карниз, кроме того места, где восточный хребет примыкает к южному, а здесь, как это доказал впоследствии Вуллей, оставалось достаточно места, чтобы опытному альпинисту нечего было бояться свалиться в пропасть. Вблизи пика Коштан-тау, вокруг вершины идет расщелина, а над ней, с южной стороны, лежит насыпь из мелких рыхлых скал, на которых успешные альпинисты, наверное, построили бы каменную пирамиду, но сильный телескоп удостоверил отсутствие всяких признаков какой-либо каменной постройки, и здесь опять Вуллей вдвойне подтвердил это во время своего последующего восхождения. Мы осторожно разобрали по кускам найденную на перевале маленькую пирамиду, но никакой записки не нашли. Тогда мы снова сложили ее, заключив в нее записку о нашем посещении. Вид, которым мы любовались, взбираясь на скалы подле нее, был удивительно красив и выразителен. Тишина верхних снегов нарушалась только безостановочным стуком ледорубов и голосами наших товарищей, гулко раздававшихся в резком воздухе в то время, как они продолжали заниматься своей печальной работой, отыскивая все, что можно было найти под ледяным покровом. Их фигуры на краю утесов выделялись на фоне снеговых полей Тютюна, напоминая собой фигуры матросов на мачте, вырисовывающихся на фоне моря, когда их видишь с высокой скалы.
День был безоблачный, воздух хрустально чистый, пространство на мгновение уничтожилось или явилось в таком масштабе, что каждый из нас, казалось, достигал в высоту не 6 футов, а 1400. Многочисленные перевалы и вершины центрального хребта Кавказа лежали буквально у наших ног. Мы глядели через них, через толпы вершин и через снеговые резервуары группы Адайхоха на бесчисленные неопределенные пространства, среди которых я узнал рог Шоды, зеленые холмы Рачи, синие горы Ахалциха, опаловые хребты Армении, на которых нависли отдаленные янтарного цвета облачка, которые часто указывают местоположение Арарата. Каждая подробность была отчетливо видна, как на глобусе, но все в общем было огромно и неопределенно, удивительно и странно, производило впечатление беспредельного сияющего пространства – такой должна представляться Земля посетителю, явившемуся с другой планеты.
Величие природы в этот день из дней гармонировало, казалось, с нашей печальной миссией. Оно действовало на душу, как торжественная и приятная музыка. Пока я смотрел, четыре белых бабочки кружились над маленьким памятником и снова улетели. Древний грек, наверное, нашел бы что-нибудь символическое в этом происшествии. В то время как наши взоры блуждали по окрестностям, мысли наши быстро возвращались к предмету нашей безотлагательной миссии. Перед нами, подле этой меланхолической маленькой пирамиды, где мы сидели, как бы открывалась сама собой история катастрофы. Альпинисты, равно тяжело нагруженные путешественники и проводники, около полудня достигли гребня хребта в том месте, где мы стояли теперь. Они отложили надежду достичь большой вершины со стороны Уллуауза и, следуя моим указаниям, а также ясно выраженному в дневнике Фокса намерению, решили идти вниз на Тютюнское снеговое поле и, взобраться на Коштан-тау с южной стороны. По мере того, как они спускались, южные утесы гребня, на котором они находились, показывались по частям. На коротком расстоянии они были удобными, дальше они становились все опаснее и грознее, но благодаря кажущейся близости, путешественники не составили себе ясного представления о них, насколько они грозны.
Вечерние облака плавали, вероятно, вокруг гребней и затемняли их черты.
Путешественники видели замерзшие рытвины, которые можно было пересечь, выступы, которые далеко могли завести. Месяцем позже широкие слои льда, теперь ясно указывающие на невозможность попытки передвижения по ним, вероятно, исчезнут под лучами августовского солнца. В уме путешественников постоянно вставал тот удобный хребет, который, минуя большие башни, ведет беспрерывными изгибами к самой вершине. Они никогда не исследовали с отдельного удобного пункта всей ширины, высоты и грозного строения гребня, который отдалял их от последней башни. Переход по нему, как они были уверены, был настолько интересен, что стоил попытки. Он представлялся им одним большим кустом колючих роз, который можно было и надо было преодолеть. Одна только альтернатива представлялась им и заключалась она в том, чтобы спуститься на несколько сот футов вниз на Тютюнское фирновое поле, потерять за день всю достигнутую высоту, снести все пледы и провизию, которую с таким трудом внесли наверх. Естественно, что к этому решению склонял их еще тот факт, что за два дня до этого они совершили подобный спуск с Мижиргийского перевала, результатом которого была неудача. Они, конечно, никогда не видали широкого снегового склона, который поднимается вверх от начала Тютюнского ледника. Он был полностью скрыт от них ближними контрфорсами. Легче всего было в данную минуту остановиться там, где они были, но у проводников и у тяжело нагруженных людей минутное влечение взяло верх над тщательным взвешиванием всех шансов. Выступ для ночлега был найден, и фатальное решение было принято. Поклажу сняли, и все весело принялись за работу по организации бивуака. Фокс, без сомнения, вместе с проводниками принялся складывать стену. Донкин занялся разведением огня, приладил свою камеру, произвел наблюдения над точкой кипения, распаковал и запаковал некоторые из своих инструментов, приспосабливая при этом по своему обыкновению предметы домашнего обихода для таких целей, которым они никогда не служили. Так, например, мы нашли несколько редких инструментов завернутыми аккуратно в мешочки, сделанные из носков и перчатки и связанные вместе шнурком от башмака. Красные искры маленького костра (мы нашли остатки хвороста), отражались некоторое время в нависших наподобие ледяных сосулек скалах, а затем альпинисты укутались пледами и улеглись, плотно прижавшись друг к другу.
Их сборы в путь на следующее утро не были спешными. Все разбросанные вещи были осторожно сложены в мешки, все, за исключением револьвера, оставленного повешенным на скале. Из того, что они оставили таким образом свои вещи наполовину не упакованными, мы можем заключить, что они не рассчитывали на дурную погоду до своего возвращения. Они взяли веревку и пустились в путь. Донкин, по обыкновению, со своей легкой камерой за плечами. Они пересекли большую трещину. Но здесь кончается найденные факты и начинаются догадки. Свежий снег, о котором упоминает Фокс в дневнике, прибавил, вероятно, трудности к и без того трудным во всякое время выступам и хребтикам. Где-нибудь этот снег соскользнул вместе с ними – но имеет ли смысл делать предположения о том, каким образом пришел конец? Достаточно знать, что он был скор, наступил моментально и был лишен страданий, что все падающие на эти утесы упали далеко и что, по всей вероятности, синие ледяные склепы у подножия утесов сделались для альпинистов немедленной и надежной могилой. Вся земля под утесами была тщательно исследована нами при помощи сильных подзорных труб, а 10 дней спустя Вуллей со своими проводниками дважды прошел по ней во время своего успешного подъема на Коштан-тау, когда он засвидетельствовал, что никто еще не взбирался на вершину до него и что происшествие поэтому случилось при восхождении или же при возвращении после неудачной попытки восхождения.
Оставалось только два способа продолжать свои поиски: сделать попытку следовать по предполагаемым следам альпинистов через утесы или же привести армию копальщиков на верхние снеговые поля.
Первый путь благодаря состоянию, в котором находились скалы во время нашего посещения, был бы очень опасен. Я подчеркиваю эти слова потому, что на Кавказе еще больше чем в Альпах состояние скал меняется из года в год, из месяца в месяц, и я не хочу, чтобы думали, что я приписываю своим друзьям преднамеренную опрометчивость. Месяцем позже утесы могли быть менее покрыты льдом и поэтому явно менее опасны. В бесснежный год можно свободно перейти по этим утесам, принимая во внимание опыты горных восхождений. В Альпах было бы опрометчиво считать какой-либо утес непроходимым. Но утесистый гребень находится вне настоящей линии восхождения на Коштан-тау, а именно широкого снегового склона при начале Тютюнского ледника, а переход по скалам мог бы, я думаю, иметь в результате возможное нахождение камеры Донкина, если только они оставили ее позади в какой-нибудь нише – предположение, которое вряд ли покажется правдоподобным тем, кто хорошо помнит его привычки.
Что же касается второго предложения, то, если бы даже мы могли согнать целый полк копальщиков на это место (что вряд ли возможно), то и тогда их работа почти наверняка ни к чему бы не привела. Большой спальный мешок, который мы оставили у подножия утеса, исчез бесследно через 10 дней или под свежевыпавшим снегом или скатился в подгорную трещину, когда Вуллей вернулся на Тютюнский ледник. Оставался ли хоть какой-нибудь шанс найти что-либо зарытым под снегом целой зимы, скопившимся в продолжение 11 месяцев? Мы узнали все, о чем хотели знать – именно, на каком месте, заключающем в себе несколько сот квадратных ярдов. Выкапывание их останков никогда не входило в наши планы и намерения. Мы вполне удовлетворились, оставляя альпинистов в их высокой могиле, защищенной ледяными стенами и охраняемой только звездами с самой блестящей вершиной Кавказа в виде вечного памятника.
Хотя слышны были голоса наших друзей, но нам потребовалось 40 минут, чтобы добраться до товарищей, так как нам приходилось спускаться очень осторожно по крутым скалам. Было собрано достаточное количество реликвий, чтобы удовлетворить друзей и подтвердить туземцам и властям наше открытие. Револьвер со всеми заряженными стволами, записки и наброски, отданные Фоксом, один или два инструмента – вот главные вещи, снесенные нами вниз. Мы унесли с собой самоварящуюся жестянку с супом и спички, поднесенные к спирту, зажгли его тотчас же, и содержимое жестянки оказалось не испорченным. Одна или две вещицы, случайно оброненные, упали как раз на наши следы на фирновом поле, лежащем ниже на 1000 футов.
Я писал бы все напрасно, если бы мне не удалось ясно установить факт, что эта часть хребта из-за своей крутизны и обилия трещин на ледниках доступна для восхождения только профессиональным альпинистам и что эта впадина, которую мы зовем перевалом, была достигнута только пропавшим отрядом и нами и почти наверное никогда не будет посещена местными охотниками, разве их кто-нибудь поведет туда.
В то же время это перевал, который всегда будут называть таковым люди, знакомые с перевалами, открытыми за последние годы в Альпах. К нему ведет одна дорога, и она прямая и узкая. Это было главным преимуществом нашей работы: благодаря нашей опытности мы узнали направление, которого должны были держаться. Этот пункт нашей работы ограничивал и само поле поиска. Все шло гладко до верхушки ледопада, но тут наш руководитель потерял на мгновение наш утренний след. Немного дальше один из снеговых мостов через бездну упал после того, как мы по нему прошли и пришлось сделать несколько легких прыжков. Но мы не пострадали от этой задержки: если что и случилось, то только то, над чем мы посмеялись бы при другом настроении духа, и при наступлении темноты мы снова были в своем коше. Ранним утром следующего дня мы возвратились по цветущей долине в Караул. (Во время нашего трехдневного отсутствия ни одно облачко не пересекло неба и не коснулось вершины горы. Такая погода – редкость на Кавказе и бывает только тогда, когда дует северо-восточный ветер. Я, однако, наслаждался ею в течение 10 дней в 1887 году. Атмосфера в это время удивительно чиста: я ясно видел трещины в высоких ледниках к западу от Клухорского перевала с палубы черноморского парохода дальше Оченчира на расстоянии 40 миль. Но небо Кавказа обладает большим количеством красок, чем альпийское. И после нескольких ясных дней легкий прозрачный туман – степная пыль? – смягчает большие вершины и золотит их снега, не скрывая, однако, очертаний).
После нашей находки последнего бивуака я произвел исследование Верхнего Мижирги (или Верхнего Кундюм Мижирги, как назвал Жуков восточную ветвь этого ледника), которое позволяет мне выяснить топографию первой неудачной попытки взобраться на Коштан-тау, которая была так плачевна. Всего удобнее описать ее здесь. После того как мы покинули Караул, погода в продолжение трех дней была безнадежна дурна. Северные долины окутаны были седой мглой. На четвертое утро мы встали лагерем у самого подножия ледника Безинги, и облака висели ниже обыкновенного, когда сквозь вдруг прояснившийся туман блеснула белая стена Коштан-тау с таким синим и чистым куском неба над ней, что мне удалось убедить себя в том, что на высотах все прояснилось. Я, однако, недостаточно твердо верил в свое убеждение, чтобы убедить других, и следствием этого было то, что мне пришлось отправиться одному с Фишером. Когда мы дошли до подошвы Мижиргийского ледника, все надежды нас почти покинули. Но в небе открылось другое окно. Мы пошли вверх по цветущей долине возле ледника. Затем добрались до куска морены – гигантские неустойчивые камни предполагали трудную работу и глазам, и рукам, и ногам. Устав от гимнастических упражнений, мы перешли на лед и медленно потащились по леднику. Во мгле появились быстрые проблески молнии; затем туман снова густо окутал окрестности, так что я на несколько минут утерял способность что-либо видеть и должен был окликать товарища. И вдруг в одно мгновение пары рассеялись, и мы затаили дыхание, когда чистая вершина Дых-тау - 8000 футов снеговых утесов - внезапно выступила перед нами во всей своей величавой красоте. И не одна Дых-тау, но весь амфитеатр: голые утесы Миссес-тау, тройная голова Мижирги-тау, большие контрфорсы и ледяной гребень Уллуауз-баши, гигантские хребты, над которыми владычествует Укю. Это был вид, который никогда не забывается, одно из тех чудесных откровений, которые бережет природа для своих старых испытанных поклонников.
Туманы долин были забыты, мы вошли в чистый верхний мир белого и синего цветов. Но то, на что хотели мы посмотреть, все еще оставалось открытым. Мы почти достигли места соединения двух верхних ледников, но все еще не могли взглянуть на бассейн Кундюм- Мижирги. Я не сомневался в том, как нам надо было действовать. Сообразуясь с имеющимся в нашем распоряжении временем, мы, разумеется, могли увидеть все нужное нам, поднимаясь по следам лавин, падающих с утесов Дых-тау. По мере того как мы быстро взбирались по крупным насыпям изрытого снега, показывались сначала большой утес и изломанный гребень, а затем вершина Коштан-тау со своим длинным северным хребтом. С этой стороны вершина и крута, и широка, напоминая Вайсгорн из Циналя, но в больших размерах. Ее северный гребень выглядит доступным для восхождения, в чем я не сомневаюсь. Задача состоит в том, как до него добраться. Очевидно, этого можно достичь, или взобравшись, как это предполагал Фокс, на скалистую башню около Мижиргийского перевала, которая охраняет нижний конец хребта, или же вырубив или вытоптав ступеньки вверх по снеговым склонам с Кундюма- Мижирги и взобравшись на хребет там, где он начинал круто подниматься вверх. Первый путь может быть реален, но может и не оказаться таковым; второй же с условием хорошего состояния снегов неудобен наверняка. Он может быть опасен, как и большинство кавказских дорог по склонам, при различном состоянии снегов, но это будет исключительным случаем.
Реликвий, принесенных нами с места бивуака, было достаточно, что считать наши поиски удовлетворительными. С этого времени по нашем прибытии во всякую деревню повторялась одна и та же сцена. Начальник принимал нас в отведенном для гостей помещении и, обменявшись обычными приветствиями, спрашивал нас о результатах наших поисков. То, что мы сделали, было вкратце рассказано начальнику на русском языке капитаном Пауэллем, затем собиралась вся деревня, и история повторялась сначала, а в должный момент показывались найденные предметы – мешки и револьвер. Эта демонстрация вещей неизменно вызывала выражение сочувствия и глубокого интереса со стороны собрания, которое с большим вниманием следило за рассказом, переводившимся на турецкий язык их начальником. В конце концов к нам обращались со следующей более или менее формальной, но искренней речью: «Мы были очень огорчены исчезновением ваших соотечественников, которых знали и уважали как храбрых людей. Мы были также очень огорчены, что они пропали в нашей стране и что несправедливое подозрение пало на наше доброе имя. Вы говорите, что никогда не верили этому возводимому на нас обвинению и пришли издалека, чтобы снять с нас это подозрение и его последствия, и мы благодарим вас от глубины души. Никто, кроме англичан, не мог пойти туда, где погибли Фокс и Донкин и где побывали вы. Мы знаем и удивляемся английской энергичности, и каждый англичанин будет хорошо принят нашим народом. Ваши друзья будут вдвойне хорошо приняты». Затем говоривший оканчивал свою речь обычной восточной любезностью: «Мы братья, и все наше пусть будет в вашем распоряжении».
Не может быть никакого сомнения, что наше открытие сняло всю тяжесть подозрений с плеч тюркских горцев, которые живут между Эльбрусом и Осетией. Они, насколько я их знаю, представляют собой расу, одаренную многими прекрасными качествами, хотя, надо заметить, у них есть много несимпатичных черт, которые сначала поражают иностранца. Они большие торгаши, если иметь с ними дело, и спорщики, не имеющие представления о времени, но все это пока они у себя дома. Но в пути эти люди необыкновенно изменяются к лучшему, ходят они прекрасно, насколько может хорошо ходить человек, обутый в кожаные сандалии, набитые сеном (арчи); они очень уважают подвиги, энергично и скоро дружатся с английскими альпинистами. Они гостеприимны по традиции, и, раз заручившись их благосклонностью, нельзя ее утратить. Четырнадцатилетний мальчик примет вас в своем коше, принесет молока и сливок в больших чашках и откажется от платы с такой любезностью, какую редко можно встретить в Альпах.
Составил Герман Вуллей
Восхождение на Коштан-Тау
Альпийский журнал, том 15
Члены отряда Холдера в 1888 году часто обращали свои взоры через бассейн Мижирги на стройную снеговую пирамиду, венчающую утесы Коштан-Тау, хотя окружавшие путешественников виды были великолепны и много работы доставляли им высокие вершины сейчас же над ледником Безинги. Многие причины, однако, не позволяли нам повести атаку на интересовавшую нас гору, и я хорошо помню то чувство сожаления, с которым Холдер и я уезжали из Нальчика в одно сентябрьское утро (все еще ничего не ведая о только что случившейся катастрофе), принужденные покинуть благородную вершину, не сделав даже попытки к ее штурму.
Поэтому очутившись на следующий год в Карауле, имея палатку, спальные мешки, большой запас провизии и двух проводников – Христиана Иосси и Иоганна Кауфманна, оба из Гринденвальда – я решил воспользоваться удобным случаем и не покидать области, не сделав попытки или целого даже ряда попыток для восхождения на вершину.
Остальные члены отряда отправились 1 августа в Безинги; но перед отъездом каждый из них оказал мне какую-либо ценную и приятную услугу. Капитан Пауэлл достал для меня при посредстве Анзора Айденбулова, старшины Балкара, очень способного местного охотника и носильщика; Фрешфильд сообщил мне массу сведений о соседних горах и объяснил топографию бассейна Дых-су, а Дент помог Кауфманну во время приступа дизентерии и дал указания относительно дальнейшего лечения. Эта своевременная услуга явилась одним из условий удачи моей экспедиции, потому что без совета и помощи Дента мое беспокойство о болезни Кауфманна заставило бы меня, вероятно, вернуться прямо в Швейцарию.
Сначала мне нужно было решить, какую дорогу выбрать для приступа на Коштан-Тау. В 1888 году наш отряд видел северный хребет с отрога Дых-Тау, и тогда он показался нам представляющим хорошую дорогу для восхождения с ледника Мижирги. Но этот ледник находился слишком далеко от Караула, и прежде чем двинуться к этой стороне горы, я решил попытаться достичь северного хребта, перевалив через Уллуаузский перевал Донкина и Фокса на восточном гребне. Фрешфильду и нам с Иосси, когда мы были на впадине, о которой идет речь, это казалось возможным, если перебраться через высокое плато Уллуаузского фирнового поля. Однако существовал еще один путь. Когда мы спускались на Тютюнский ледник после того, как нашли место последнего бивуака Донкина и Фокса, Дент обратил мое внимание на склоны при начале ледяного бассейна и сделал предположение, что можно, пожалуй, найти дорогу в этом направлении. (Это и есть то направление, которое я советовал испробовать Донкину, основываясь на исследовании вершины, произведенном Муром и мною со Штулувцека в 1868 году. К несчастью, отряд попытался следовать по восточному хребту вместо того, чтобы подняться к началу ледника к югу от Уллуаузского перевала).
Прежде чем следовать этому указанию, я решил сделать рекогносцировку горы с юго-запада, чтобы убедиться, стоит ли делать попытку достичь вершины с этой стороны, либо по южному хребту, либо по какой-либо другой дороге. Этот план имел еще то преимущество, что он дал бы один или два лишних дня Кауфманну для укрепления его сил, потому что он все еще не годился для тяжелой работы.
Поэтому 1 августа сопровождаемый Иосси и туземцами-носильщиками, запасшись провизией на три дня, я отправился в путь, чтобы отыскать ледник Дых-су. Путешествие всего первого дня шло все с возрастающим интересом, так как за исключением Богданова, русского топографа, вряд ли кто-либо из иностранцев проходил по великому ледяному потоку, и каждая проходимая нами миля открывала все новые, неизвестные и невиданные красоты. В 11 часов мы достигли охотничьего коша на левом берегу ледника, находящегося сейчас же напротив великолепной вершины, известной теперь под именем Айламы, которая так очаровала Иосси, что он тут же предложил тотчас же подняться на нее. Здесь сделали открытие, что забыли взять с собой камеру, поэтому мы тотчас же отправили за нею туземца назад, на Караул, а я со спутником продолжил свою экскурсию. Выйдя из коша, мы пересекли устье боковой долины, по которой стекает с севера приток ледника; Бросив взгляд по долине, мы увидели у ее начала, в направлении немного к востоку, большую вершину, которая не могла быть не чем иным, как Коштан-Тау. Любопытное совпадение – оказывается, в тот самый день и приблизительно около того же времени Фрешфильд и Фишер исследовали северо-западную сторону горы с ледника Мижирги.
Преодолев искушение исследовать этот новый ледяной поток, который, как я узнал после от Богданова, называется ледником Крумкол, мы прошли к началу ледника Дых-су и рано вечером достигли пункта на левой морене, с которого открываются виды на Шхару и Мижирги-Тау. Иосси тотчас же перенес все свои симпатии на Шхару, но я, вспоминая неудачу Меммери с одним проводником на горе, требовавшей бесконечного вырубания ступеней, решил предпринять взамен этого восхождение по скалам южного склона Мижирги-Тау, надеясь на вершине горы добиться близкого и познавательного вида западной стороны Коштан-Тау.
Перейдя углубление в хребте, который отделяет верхнее течение дых-су от западной ветви Крумкольского ледника, мы провели ночь на правом берегу последнего, окруженные удивительно величественными видами снегов, а на следующий день, несмотря на поздний выход, нам удалось достичь желанного пункта на Мижирги-Тау (15400 футов), причем мы узнали, что он не был высочайшим пунктом горы.
Во время этой экспедиции мы достаточно видели южный хребет Коштан-Тау, чтобы прийти к заключению, что, добравшись до него, можно вполне рассчитывать на успех, но грозный вид стремнин, спускающихся по западной стороне гребня к Крумкольскому леднику, устрашил нас и заставил отказаться от попытки совершить восхождение по этому направлению. Неблагоприятные результаты дало и наше исследование западного хребта, который во многих местах оказался чересчур крутым. Вследствие этого мы возвратились 6 августа в Караул с намерением отправиться к началу Тютюнского ледника. Здесь мы рассчитывали найти кулуар, ведущий к конечной вершине или, по крайней мере, к верхней части южного хребта Коштан-Тау и таким образом избежать зловещего восточного хребта.
По прибытии в Караул мы нашли Кауфманна чувствующим себя лучше, а слушая наши планы, он просил включиться себя в число членов отряда. Балкарский охотник тоже должен был идти с нами до тех пор, пока сможет, и помогать нести спальные мешки и другие наши пожитки.
Кучче Джанибергов, как его звали, заслуживает того, чтобы сказать о нем несколько слов. Ему было от 30 до 35 лет, немного низкорослый для тюрка, он был гибок и вынослив, как вообще все его соплеменники. Лицо его более тевтонского, чем тюркского типа носило неизменное выражение добродушной веселости и было бы подходящим лицом для второразрядного комика, потому что всегда казалось, что он собирается сказать что-нибудь, а если бы и сделал это, то лучшие остроты, сказанные на тюркском, пропали бы даром. Одетый обыкновенно в длинную черкеску или верхнюю одежду из серой домотканой материи, в бараньей шапке на голове, он никогда и никуда не отправлялся без своего кремневого ружья в кожаном чехле и без тяжеловесной палки в фут длиной, окованной железом и похожей на кочергу. Палка выглядела очень прочной и, вероятно, способной служить нескольким поколениям семьи Джанибергова, прежде чем сломается.
Нравом Кучче был мягок, терпелив и предупредителен, он носил всякую ношу, какую только мы ему давали, без ворчания. И хотя он не был таким хорошим альпинистом, как безингийский охотник Баяслан, он был более прилежным слугой. Единственный случай, когда он выразил признаки неудовольствия, произошел тогда, когда явился профессиональный агитатор в образе переводчика Богданова, отрекомендовавшегося поисковому отряду начальником или сыном начальника Балкара. Этот достойный муж доложил мне, что Кучче был голоден и просил давать на его долю больше пищи. Хотя и не было, казалось, правды в этой жалобе, я, чтобы завязать хорошие отношения, велел проводникам дать ему тотчас же хороший обед. Кучче, однако, не воспользовался своей выгодой, потому что почтенный начальник тотчас же назвался на обед к своему клиенту, и оба разделили трапезу, скорчившись у костра. В то же время все чувствовали себя довольными, удар был отвращен, и у нас не было больше никаких хлопот с нашим человеком. Следующий день, как большинство свободных дней в Карауле, мы провели в купанье и стирке одежды в Череке, во вбивании новых гвоздей в сапоги, в варке мяса и поджаривании хлеба для предстоящей экспедиции. Эта последняя операция, введенная Фрешфильдом, производилась на рашпере и вошла у нас в привычку, потому что местный хлеб был пропечен только наполовину и не поджаренный не переваривался нашими желудками.
В такие свободные дни я проводил обыкновенно вечер в писании заметок и в прогулках по зеленому дерну – немногие места на Кавказе обладают таким мягким бархатистым ковром, какой был на маленькой площадке при соединении потоков Дых-су и Черека.
Вечером, когда тени от высоких утесов, охраняющих вход в ущелье Дых-су, начали ползти по долине, Богданов со своими казаками галопировал по мосту через Черек, а после ужина мы приятно проводили час времени, просматривая результаты дневной работе на планшете, сравнивая наброски и рассуждая, насколько позволяло мне слабое знакомство с русским языком, о названиях различных вершин и ледников.
Иногда казаки, которые были родом из Екатеринодара Кубанской губернии, садились вокруг костра и пели хором, но обыкновенно в восемь или в восемь с половиной мы расходились по своим палаткам, и замирали всякие звуки, за исключением случайного рева большого камня, скатывающегося по скалистому ложу потока Дых-су.
В четверг 8 августа, сложив тяжелый багаж в палатку и завязав дверь, наш отряд в пять с половиной часов утра покинул Караул, пересек мост через Дых-су и начал спускаться в долине по неровной узкой тропинке, которая ведет по левому берегу Черека в Балкар. Легкая прогулка, продолжавшаяся час с четвертью, привела нас к устью Тютюнской долины, где мы спрятали в кустах ящик для яиц, знаками объясняя Кучче, чтобы он взял его с собой в Балкар, когда спустится с горы, и снова его наполнил.
Взбираясь по глухой, похожей на ночь боковой долине по неясной тропинке, протоптанной пастухами и охотниками на правом берегу Тютюн-су, мы прошли сквозь великолепный заросший лесом овраг, по которому бежит ручей, прежде чем начать свой последний стремительный спуск для соединения с Череком, и вышли в более открытую долину.
Во время остановки проводники набрали большой запас хвороста (якорь спасения, по мнению Иосси, во время экспедиций по ледникам), и когда в 11 часов мы снова тронулись в путь, каждый нес по большой вязанке на своей ноше. После того, как мы пересекли нижний конец длинной морены, мы поднялись по долине до коша, близ которого поисковый отряд провел две ночи 10 дней тому назад. Теперь кош был занят двумя молодыми пастухами, которые собрали прекрасную коллекцию пустых суповых жестянок, оставленных на месте ночлега. Удивление их возросло еще больше, когда мы отказались от предложенного нам кислого козьего молока, которые кавказцы считают, кажется, лучшим освежающим напитком. Покинув кош, мы взобрались на скалистый контрфорс на правом берегу ледопада, чтобы достигнуть того места, по которому поисковый отряд перешел на левый берег, тогда же явилась необходимость снять поклажу с туземца и отправить его назад, потому что мы не могли брать его дальше.
Когда Кучче увидел, что мы готовимся пересечь ледопад, то он, по-видимому, проникся важностью нашего предприятия и всевозможными способами выказывал свою заботу о нас. Сначала он попросил меня отдать ему только часть платы, затем протянул свой завтрак, к которому не притронулся (рисовый хлеб и холодная баранина) и настаивал на том, чтобы мы его взяли, стараясь растолковать нам знаками, что через несколько часов он найдет много всего этого в Балкаре, тогда как нам в этом царстве снега и льда понадобится все, что у нас имеется с собой и даже больше; наконец, он пожал всем руки, произнес длинную речь на своем языке, которую мы приняли за прощальное напутственное слово, а после нашего ухода он долго сидел на холмике, наблюдая за нашими шествием с выражением явного неодобрения и недоверия.
Поведение Кучче в этом случае и во многих других подтвердило то, что было уже писано о неспособности туземцев достичь того места, где был расположен последний бивуак Донкина и Фокса. Хотя охотники за сернами прекрасно лазят по скалам и по твердым и по рыхлым породам, но они, насколько мне известно, недалеко подвинулись в том, что называется искусством хождения по ледникам.
Достигнув пункта, с которого поисковый отряд начал свой проход по ледяному хаосу, я нашел много перемен, происшедших здесь за 9 дней, со дня нашего последнего посещения. На леднике случился довольно значительный обвал, отрезавший от нас дорогу, по которой мы тогда шли. Прежде чем мы могли найти твердую опору для ноги на льду, было необходимо подняться по скалам, находящимся сбоку от ледника, до более высокого уровня и при этом пришлось пробираться под нависшей массой ледяного хаоса. Она выглядела такой ненадежной, Иосси, шедший последним во время перехода ее, высказывал нескрываемое неудовольствие из-за промедления и понукал нас и словом и делом. Если было на нашем пути место, где надо было рисковать, так это только что пройденный переход, и только он один. Но даже в этом случае, как оказалось впоследствии, риск не был таким страшным, как казался.
Достигнув льда, мы нашли нечто вроде террасы и прошли по ней без задержки больше чем полдороги через ледник, а затем уже начались трудности. Тяжело нагруженные люди могли двигаться только очень медленно, а поклажу приходилось часто снимать со спины, спускать в трещины и затем тащить вверх по каминам во льду. Один раз показалось, что мы совсем загорожены со всех сторон, но наконец нашли дорогу и в 5 часов благополучно достигли другого берега ледника.
Переход по Тютюнскому ледопаду занял три часа (на один час больше, чем в предыдущий раз), и когда мы огляделись вокруг, то увидали, что масса облаков следовала за нами по долине, готовясь нас окутать. Поэтому мы быстро пошли вперед по левому берегу ледника, а через час достигли площадки, на которой главный поток принимает в себя маленький приток с северо-востока, прежде чем обратиться в гигантскую лестницу, ведущую в Тютюнскую долину.
В это время виды на Гюльчи, Лабоду и другие восточные вершины был заслонен, и по мере того, как мы поднимались вверх по большой расщелине, окаймленной скалами, облака занимали ее и совсем заволокли, скрыв от нас утесы с обеих сторон. Справа были теперь стремнины, спускающиеся с восточного хребта Коштан-Тау, и так как в них встречались выступы и щели, мы то видели, то теряли из виду крутые и шероховатые утесы, которые сквозь мглу выглядели удивительно зловеще и угрюмо. Мы начали терять веру в погоду, уныние окружающего и воспоминания, связанные с этим местом, соединились воедино, не способствуя нашему оживлению; мы представляли собой меланхолический отряд пробирающийся по скучной пустыне, где ничего не было видно, кроме случайных проблесков скал справа, и никакой звук не прерывал печальной тишины, кроме однообразного свиста веревки, тащившейся по мокрому снегу.
Когда наступили сумерки, возник вопрос, миновали ли мы или нет снеговой овраг за Уллуаузским перевалом? В тумане все выглядело до того изменившимся, что трудно было разобрать местоположение, и вопрос все еще оставался открытым, когда в 7 с половиной часов мы сделали остановку на выступающей твердыне, которая, казалось, представляла удобное место для привала.
Взобравшись немного по скалам, мы скоро нашли выступ достаточно большой, чтобы вместить весь отряд, но не защищенный от дождя и снега и даже от ветра. Высота этого бивуака была немногим меньше 13000 футов над уровнем моря.
В то время как проводники хлопотали над отсыревшими дровами и над растапливанием снега для супа, я для поддержания кровообращения занялся постройкой стены для защиты от непогоды, уравнивая почву и устраивая что-то вроде подстилки из камней, на которой можно было бы лечь спать, но запас материала скоро иссяк, и я до сих пор ясно помню форму и положение угловатого выступа, который торчал из верхнего слоя и решительно портил «выровненный» участок.
Отблеск яркого пламени костра заставил все окружающее выглядеть веселее; ужин способствовал восстановлению хороших отношений между нами, а по мере того, как луна время от времени пробивалась сквозь облака, у нас возрастала надежда на хороший завтрашний день. Наши «апартаменты» были так удобно устроены, что после ужина я мог из «дортуара», то есть из глубины своего спального мешка сказать проводникам, курившим в «кухне», речь о важности раннего выхода, чтобы они не проспали, как это случилось с нами под Мижирги-Тау. Затем, решив подняться в 1 час 30 минут ночи для отправки в путь, я принялся за целый ряд наполовину удачных изгибаний и скрючиваний, которые могли бы приспособить мое тело к неровностям ложа и в этом занятии прошла большая часть времени, отведенного для сна.
На следующее утро мы проснулись вовремя, и в 2 часа 40 минут все было готово для выхода, но так как Иосси не хотел до света пересекать трещины, лежащие на нашем пути, то мы спустились с наших скал на ледник только в 3 часа 50 минут. Утро было звездное и морозное, все еще туманный водянистый вид неба причинял нам некоторое беспокойство по мере того, как мы поднимались скорым шагом на замерзшем снегу к началу большого коридора. На недалеком расстоянии мы прошли мимо заманчиво выглядывавшего снежного кулуара в скалах с правой стороны, и Иосси, казалось, хотел его испробовать, но так как было решено не касаться восточного хребта, на который он вел, пока мы не испробуем все остальные дороги, то я отклонил предложение, и мы продолжали путь в первоначальном направлении.
Так успех зависел, главным образом, от того, что мы найдем у основания ледника, то мы с любопытством оглядывались по сторонам по мере того, как проходили один контрфорс за другим, и я с удовольствием заметил, что проводники были возбуждены не менее меня самого. Наконец, мы обогнули самый дальний скалистый мыс (здесь, между прочим, мы легко могли бы устроить привал в предыдущий вечер, если бы только свет позволил нам зайти так далеко) и, познакомившись с видом цирка или бассейна, образующего исток ледника, во всех подробностях, мы тотчас же успокоились и воспряли духом, найдя все то, чего желали.
С запада, как раз перед нами, поднимался южный хребет Коштан-Тау, представляя крутые ледяные склоны внизу и еще более крутые скалы вверху; справа тянулись не менее обрывистые стремнины восточного хребта, но на углу между этими двумя хребтами под небольшим уклоном находился склон из снега или льда (мы еще не знали, из чего именно), который вел, по-видимому, как мы тогда предполагали к самому подножию последнего снегового конуса горы. Кроме того, выступая из этого склона и продолжаясь в прямом для нас направлении, шли два скалистых ребра, на которых можно было бы обойтись без вырубания ступенек в случае, если мы встретимся со льдом.
Теперь не оставалось повода для колебаний; Иосси пересек скопище лавинного льда у подножия склона без больших затруднений и в половине шестого мы были на вершине нижнего скалистого ребра на высоте, превышающей 14000 футов. Здесь произошла задержка. Склон выше состоял из твердого льда, и, хотя другая цепь скал лежала на небольшом расстоянии слева от нас, проводники решили, что она заведет нас слишком далеко от цели нашего путешествия, поэтому мы пошли прямо вверх и следующие полтора часа провели в тяжелой работе: Иосси - вырубая маленькие ступеньки, а мы с Кауфманном – увеличивая их для того, чтобы удобно было спускаться. Движение вперед шло мучительно медленно, и, когда наконец была достигнута следующая группа скал, снова произошло промедление, так как я слегка отморозил ногу и надо было применить обыкновенное лечение – потереть ее снегом. Во время этой остановки мы заметили, что, хотя было не больше половины восьмого, тучи постепенно поднимались в Тютюнской долине, и восточные вершины были уже почти затемнены. Поэтому, опасаясь быть застигнутыми туманом раньше того, как мы заберемся достаточно высоко для выбора дороги к вершине, мы не стали терять времени, взбираясь по разбросанным скалам и вскоре добрались до следующего склона.
Дело приняло теперь иную окраску, так как к великому нашему удовольствию снег оказался глубоким и в превосходном состоянии, и мы начали подниматься с такой быстротой, что вскоре к нам вернулась наша уверенность в успехе. Большой хребет слева постепенно спускался все ниже и ниже; между скалистыми зубцами, которыми он оканчивался, мелькала по временам Шхара, и вскоре после половины девятого мы были немногим ниже ее гребня.
Как показал результат, нашим лучшим путем теперь было бы тотчас же взобраться на хребет, но Иосси, подозревая, как мне помнится, снеговой карниз, предпочел траверсировать под верхушкой гребня. Это была ошибка. Пройдя некоторое расстояние, мы пришли к началу очень крутого кулуара, в котором снег был в фут толщиной. Должен признаться, что на мой непривычный взгляд, он не показался очень страшным, но проводники, по-видимому, были уверены, что снег лежит слишком ненадежно на льду, и смотрели на него с величайшим недоверием.
Подъем выше на хребет в этом месте был прегражден огромным карнизом, и поэтому, не желая возвращаться обратно, мы решили пересечь впадину.
С нами было 90 футов легкого каната, сложив его вдвое и привязав к нашей веревке, мы могли травить до 100 футов каната проводнику Иосси, который осторожно вырубал ступеньки в кулуаре, за ним следовал я, а за мной Кауфманн. Этот маневр, отнявший более получаса, привел нас к подножию отвесной скалистой трубы, и пока один из нас выискивал дорогу вверх по замерзшему снегу, у остальных было довольно времени, чтобы сообразить, что будет достаточно еще одного или двух таких препятствий для полного нашего поражения, так как было почти 10 часов.
Казалось, мы целый век провели в этом камине, но наконец Иосси вступил на хребет и тотчас же вскрикнул от восхищения. Какая именно вершина восхитила его, я забыл спросить, потому что, когда я взобрался вслед за ним, передо мной внезапно открылся поразивший меня своим великолепием вид, какого я никогда более не встречал. Вид этих склонов, на которые мы смотрели снизу, немного обманул нас; и вместо того, чтобы очутиться, как мы ожидали, под конечной вершиной, мы вышли на южный хребет Коштан-Тау, как раз к подножью большого скалистого гребня, который прерывает сплошной снеговой хребет.
На востоке и на юго-востоке вид ограничивался туманом, но все остальное было ясно и залито лучами солнца. На юге за ледником Дых-су виднелась снеговая шапка и блестящие ледяные утесы грациозной Айламы. К северо-западу от этой последней возвышалась мать могучих вулканов Шхара, благородная вершина, представляющаяся с этой стороны более живописной, чем с запада, и вполне оправдывающая описание Фрешфильда, назвавшего ее «триумфом горной архитектуры». За северным ребром Шхары показывался гребень Джанги, а далее на запад «вершина Селлы», которую теперь, мне кажется, мы можем назвать Катын-Тау. На севере взгляд останавливался на черных утесах Мижирги-Тау, две вершины которой все еще казались одинаковой высоты, и наконец сейчас же над нами к северу поднимались конечные снеговые склоны на восточной стороне Коштан-Тау. Дороги все еще не было видно, так как она скрывалась за скалистым хребтом, по которому мы снова должны были прокладывать путь.
Раньше чем прошло достаточное количество времени, чтобы отдать должное видам, мы начали подниматься на север по утесам, которые венчали хребет. Это был, пожалуй, самый беспокойный промежуток времени при восхождении, потому что мы знали, что каждую минуту нас может остановить или какая-нибудь скалистая башня, или же глубокая щель в хребте, но после того как мы вскарабкались на несколько зубцов, достигнуто было местечко, с которого мы заметили с большим облегчением, что на некотором расстоянии по крайней мере наш путь был свободен от каких-либо значительных препятствий.
Следующие 45 минут мы провели в таком восхитительном подъеме по скалам, какого можно было только желать. Хребет поднимался круто и был завален гранитными глыбами, башнями и плитами всевозможных форм; несмотря на это удивительное соединение, всегда была здесь какая-нибудь расщелина, по которой можно было пролезть, труба, по которой можно было подняться вверх, какая-нибудь плита с удобной зацепкой для руки, находящейся как раз на нужном месте.
Работа была так занимательна, что мы забыли все сомнения и тревоги и карабкались в прекрасном расположении духа, жадно взглядывая вверх каждый раз, как достигали открытого места, и при каждой остановке пользуясь случаем бросить лишний взгляд на величественный вид, разворачивающийся слева.
Около 11 часов, после того как мы взобрались на необыкновенно длинный скалистый хребет, Иосси обернулся ко мне с лукавым выражением на своем широком добродушном лице и сказал: «Мы почти у цели!» Это известие явилось таким неожиданным, что одно мгновение я не нашелся, что отвечать; однако мысли мои, подобно мыслям исторического попугая, не были от того менее значительны. Тем не менее, присоединившись к Иосси, я сначала не мог вполне разделить его надежды.
Правда, длинный скалистый гребень, по которому мы сейчас взбирались, уступил место снеговому валу, доходящему до восточного хребта и свободному от препятствий, но как раз на месте соединения двух хребтов возвышалась большая скалистая башня с обрывистыми сторонами, к которой и примыкал снеговой вал. Было очевидно, что нам следовало обогнуть башню слева, чтобы достичь конечной цели. Но могли ли мы это Сделать? Скалы выглядели мало обещающими, а крутые склоны под ними, наверное, были одеты твердым льдом, так как их освещали послеполуденные лучи солнца.
К западу от башни лежала удивительно крутая ледяная расщелина, а за нею юго-западный фасад горы, состоявший из целой серии стремнин, спускавшихся на 4000 футов к восточной ветви Крумкольского ледника. Но нам не было до них никакого дела. Обогнув башню и миновав начало расщелин, мы должны были считаться только с выглядевшими доступными снеговыми склонами на Уллуаузской стороне вершины.
Иосси был уверен в успехе, и мы двигались вперед по широкому снеговому хребту, который справа был окаймлен карнизом, а слева падал крутыми утесами. Пройдя некоторое расстояние, Кауфманн, силы которого были подорваны во время подъема по скалам, принужден был остановиться. Мне было очень грустно оставлять его позади. Тяжело поработав в предыдущий день, протащив тяжелый груз через ледник и преодолев вместе с нами все серьезные трудности при подъеме, он был вполне достоин разделить наш успех, но выбора здесь не могло быть, и, разделив съестные припасы и оставив его на вполне безопасном месте недалеко от скал, мы с Иосси продолжали восхождение.
На некотором расстоянии нам не благоприятствовал мягкий снег, но по мере того, как хребет становился круче, снег постепенно уступал место льду, и пришлось вырубать ступеньки до самой башни, где мы повернули налево и начали взбираться, огибая ее основание. На этом месте при восхождении может произойти серьезная задержка, если здесь окажется много льда, но, к нашему счастью, скалы, хотя и не такие твердые, как внизу, совсем не были покрыты льдом, и в четверть второго, обогнув западную сторону башни, мы стояли на короткой и узкой шейке или хребте из одетых снегом скал, соединяющих башню с подножием конечных снеговых склонов, о которых я упоминал выше.
Здесь в первый раз взглянули мы на северную сторону горы; в самом деле, шейка так узка, что человек, сидящий на ней, может сбросить камень и на Крумкольский ледник на юго-востоке, и по ледяным и скалистым стремнинам на фирновое поле, которое питает Уллуаузский ледник на севере. Но это возможно лишь на протяжении нескольких ярдов; далее шейка переходит в широкий снеговой хребет, который в свою очередь быстро расширяется, образуя верхушку горы.
Взбираясь по снеговому хребту в северо-западном направлении, мы скоро достигли такой высоты, с которой, взглянув назад через башню, можно было видеть восточный хребет. Он не казался теперь таким страшным, каким представляется с Уллуаузского перевала; но все-таки он выглядел достаточно трудным для восхождения. Всякое пророчество в таком случае было бы, разумеется, большой неосторожностью, но помимо опасного характера этого гребня, о чем, к несчастью, имеется доказательство гибели Донкина и Фокса, его необыкновенная длина в соединении с очень трудным карабканьем казались нам достаточной причиной, чтобы уничтожить всякую попытку взбираться на вершину по этой дороге.
Почти ничего нельзя сказать о конце нашего восхождения: волнение улеглось, так как результат не оставался долее неизвестным. Мгла, окутавшая нас, скрыла виды и однообразие пути, возросла необходимость вырубать ступени. Ясно, что здесь надо было пустить в ход «кошки», и без сомнения, тиролец со своими приспособлениями взобрался бы на конус за половину того времени, какое пришлось употребить нам, так как на ледяном склоне лежал тонкий покров замерзшего снега.
Употребив термин «конус», я должен оговориться, что только с востока и севера вершина Коштан-Тау кажется имеющей правильную коническую форму; с юга и юго-запада она скошена и спускается скалистыми стремнинами, и, чтобы избежать вырубания ступеней, мы перешли на рыхлые предательские скалы, которые окаймляли край этого откоса, и, следуя по неправильной линии, так образуемой, мы медленно продвигались вперед. В 20 минут четвертого мы достигли подножия вала, который в продолжение последнего часа мучительно торчал перед глазами, и, обменявшись поздравлениями с окончанием работы, мы собрались с новыми силами и быстро достигли его вершины. Я не могу забыть скорбного и обиженного выражения, появившегося на лице моего спутника, повернувшегося ко мне на этом месте. Над нами поднимался еще конус, очень похожий по виду на тот, что мы сейчас прошли. Действительно, мы дошли до той странной складки или борозды фирнового поля, которая, находясь ниже верхней части вершины и ясно видная с востока, породила замечание Дента, что верхушка горы кажется срезанной и затем небрежно поставленной на свое прежнее место.
Заметив, как измучен Иосси, работая над вырубанием ступеней (он был вожаком с того самого времени, как мы покинули бивуак), я занял его место на сравнительно короткий остаток пути при нашем подъеме. Снова повторилось обычное скучное явление – несколько ярдов снега, затем твердый лед и, со злобой нанося удары нашему упрямому противнику, мы медленно поднимались, пока склон не стал ровнее, а в три часа 47 минут вступили на верхушку.
Какой бы ни был где-либо обычай ознаменовывать первое восхождение, я уверен, не было примера, чтобы он заключался в пении патриотических гимнов на вершинах Кавказа, и мы, разумеется, не были в таком настроении, чтобы внести это новшество, потому что ничто так хорошо не искореняет хвастовства человека, как длинный ледяной склон. Поэтому, отбросив всякие церемонии, мы уселись на снег и открыли свою котомку с провизией. Мы находились на середине почти ровного снегового хребта в 30 ярдов длиной и в один или два ярда шириной, идущий с востока на запад, и за время нашей трапезы у нас было достаточно времени, чтобы изучить немногие оставшиеся нам виды, так как большинство их было более или менее окутано туманом во всех направлениях. Шхара, проглядывавшая сквозь мглу, казалась еще колоссальней, чем обычно; были видны также три вершины Джанги, но вполне свободными от мглы вершинами были только Мижирги –Тау и Дых-Тау. Вид огромнейших, одетых снегом стремнин, мрачное, угрожающее небо и двигающиеся массы туч придавали пейзажу особенно поразительный характер дикости и пустынности.
Окончив трапезу, мы пошли на ту сторону вершины, с которой могли взглянуть вниз на северный хребет. В большой своей части он представляет собой снеговой гребень, и мы вынесли такое впечатление, что на него можно было бы взобраться без большого труда с восточной стороны Кундюм – Мижиргийского ледника. Верхнюю часть гребня совсем легко пройти; препятствия же, если они существуют, могли бы встретиться только на склонах между ледником и нижней частью хребта.
Так как на верхушке не оказалось ни одного камня для постройки пирамиды, то мы спустились по восточной стороне до ближайших скал. Несомненно, это было бы местом, на котором Фокс (если позволило бы время и погода) оставил бы каменную пирамиду, в том случае, если бы они действительно достигли вершины во время своей последней экспедиции. Но ничего в этом роде мы не могли найти и, собрав обломки бледного гранита, которые лежали вблизи, мы быстро построили маленькую пирамиду, вложили в нее жестянку из-под сардин с нашими визитными карточками и тотчас же начали спускаться, так как была уже половина пятого и нам хотелось поскорее присоединиться к Кауфманну. Осторожно прокладывая путь по краю рыхлых скал, мы вскоре увидели его сквозь просвет в тумане, спокойно сидящим далеко на южном склоне. Пройдя шейку, мы были в состоянии ускорить наши шаги, обойдя башню; выигранное таким образом время ни в коем случае не могло вознаградить меня на горестные повреждения, нанесенные осколками гранита моей единственной куртке, которая с этих пор потеряла окончательно всякое подобие приличия, какое до этого имела.
За башней предосторожности оказались менее необходимы и, быстро спускаясь по снеговому валу, мы без четверти шесть присоединились к Кауфманну, который устроился довольно комфортно, хотя его и беспокоили лавины камней, спускавшиеся, как он нам сказал, по кулуару во время нашего отсутствия. Его беспокойство было так велико, что несколько раз ему казалось, что не что-то, а кто-то явился вслед за лавинами.
Так как мы сталкивали с края пропасти очень немного камней, то показание Кауфманна, вместе с тем фактом, что Крумкольский ледник несет вниз поразительное количество мусора, подкрепляет мою догадку, что скалы Коштан-Тау и его южного хребта рыхлы и небезопасны со стороны Крумкола и что, по всей вероятности, нижние склоны после полудня сметаются падающими камнями.
В то время как наш вновь объединившийся отряд продвигался вперед, облака еще раз окружили нас, а ветер сделался таким холодным, что мы радостно тали быстро спускаться по скалистому хребту, чтобы воспользоваться его прикрытием. Чтобы находить прикрытие от ветра, мы продолжали на некотором расстоянии наш путь по снеговому хребту вдоль главного хребта даже после того, как мы покинули скалы, не встречая ни малейшего затруднения, и избежали таким образом скучного прохода по кулуару, который так задержал нас при подъеме.
Мы скоро нашли под хребтом на снегу наши следы и начали быстро спускаться в Тютюнский бассейн, представлявший теперь из себя темный котел, наполненный волнистой мглой. На скалах пришлось работать больше прежнего, так как грязь, твердо замерзшая утром, теперь разрыхлилась. Когда же мы добрались до длинной ледяной лестницы, то серьезной помехой явилась темнота, так как ступеньки, так тщательно вырубленные накануне, теперь трудно было найти, а часто они были почти совсем стерты. К счастью, в самый нужный момент сквозь мглу стала просвечивать луна и осветила нам нижний конец снегового склона. Когда же мы достигли ледника внизу, то случился один из тех атмосферных сюрпризов, которые так свойственны Кавказу: все облака исчезли как бы по мановению волшебного жезла, скучная впадина превратилась в великолепный сказочный пейзаж, зазубренный хребет на южной стороне ледника ясно и резко вырезался на небе, и каждый снеговой выступ и борозда сияли при свете луны.
В 20 минут одиннадцатого мы добрались до места нашего ночлега и, так как нам оставалось много хвороста, то скоро веселый огонь занялся под нашим котелком. Суп пришелся нам совершенно по вкусу, и в скором времени мы все погрузились в сон, настолько крепкий, что я не обращал внимания на острый камень, вроде миниатюрного Шрекгорна, который все еще являлся самой выдающейся частью моего ложа.
Следующее утро было великолепно, но ночь была так холодна, что перед отходом пришлось долго возиться с нашими замерзшими сапогами. Незадолго до 7 часов мы покинули наш выступ и тотчас же сделали открытие, что он был расположен у самого основания снеговой расщелины, спускающейся с Уллуаузского перевала. Таким образом, мы спали на 1000 футов ниже последнего бивуака Донкина и Фокса, который приходился почти прямо перед нами. Некоторым извинением тому, что мы раньше не узнали этого места, может служить то обстоятельство, что так как с 29-ого июля исчезло много снега из кулуара, то вид его очень изменился. Кроме того, теперь в первый раз во время этого второго нашего посещения нам удалось видеть место при дневном свете. От вещей, найденных на месте бивуака в день его нахождения, не оставалось и следа; даже спальный мешок, который мы оставили лежащим на крутом снеговом склоне ниже скал, исчез, скатившись, вероятно, с растаявшим снегом вниз, в бергшрунд.
Не спеша спускаясь по леднику, мы в 10 часов перешли на правый берег ледопада. К великому нашему удивлению, большая часть наклонившейся ледяной башни все еще стояла, но она так явно выказывала все признаки дряхлости, что мы с радостью оставили ее позади и начали спускаться по скалистому контрфорсу, высящемуся над долиной. Здесь встретил нас теплый ветерок с нижних пастбищ, пропитанный ароматом цветов, которые пахли для нас вдвое приятнее после двухдневного отсутствия в растительном царстве.
Достигнув коша, мы узнали, что козьи пастухи перенесли свои жилища дальше вниз по долине, и, дойдя до них, мы расположились на траве и позавтракали вторично. Так как не предстояло больше никаких подъемов, то мы решились запить нашу еду кислым молоком и лежали до полдня на роскошной траве, погрузившись в восторженное созерцание удивительного ледопада, поднимающегося над нами.
Положительно вне моей власти описать всю чарующую прелесть пейзажа, но вид громадного ледопада, заключенного между могучими гранитными стенами, его фантастический ледяной хаос, постоянно принимающий новые оттенки по мере того, как легкие облачка проплывали над ним, не скоро может быть забыт.
Когда наконец мы решили продолжать наше путешествие, то стало очевидно, что кислое козье молоко явилась для нас западней и камнем преткновения. Обладали ли наивно выглядевшие пастухи секретом приготовления вместо обыкновенного скисшего молока чего-то действительно сильнее алкоголя или же роскошная трава долины сообщила наркотические свойства напитку – я не могу сказать точно. Но факт тот, что ноги наши почти отказывались нам служить, а Кауфманн тут же дал себе слово никогда не пить больше этой коварной жидкости и сдержал свое слово во все время пребывания на Кавказе.
К тому времени, как мы достигли конца открытой долины, мы вышли из хмельного состояния и, бросив прощальный взгляд на верхушку нашей вершины, спустились в третий и последний раз по жаркой Тютюнской долине. Переход по долине Черека был как всегда бесконечен и скучен, но, наконец, показались белые палатки г. Богданова и в 4 часа мы сбросили нашу поклажу на зеленую террасу Караула, окончив таким образом одну из самых лучших и наиболее интересных экспедиций, какие я когда-либо совершал.
Подъем показался нам трудным, но свободным от опасностей после того, как мы пересекли ледопад. По встретившимся нам скалам взбираться было легко и ни один падающий камень не пересек нашего пути. Открытие избранной нами дороги было результатом работы поискового отряда, так как во время экспедиции к бивуаку Донкина и Фокса было сделано предположение, что возможно достичь южного хребта верхнего бассейна Тютюнского ледника. Но для экспедиции этот подход к вершине не обошелся бы, по моему мнению, без значительной потери времени. Наш успех был вполне достигнут, главным образом благодаря терпению и выносливости Иосси, но Кауфманн, хотя он и не дошел до вершины, оказал мне неоценимую услугу тем, что помог перенести хворост и провизию через ледопад, куда нельзя было нанять ни одного туземца.
Наиболее волновавшим нас вопросом при подъеме была долго продолжавшаяся неуверенность в успехе, потому что с самого того момента, как мы покинули место ночлега, и до тех пор, как обогнули башню и достигли конечных склонов, мы не могли предвидеть исхода, и во время большей части нашего пути счастье наше, казалось, постоянно колебалось.
Находясь в состоянии безразличия, мы продвигались медленно; подъем от места ночлега до вершины занял 12 часов, из которых один час пропал даром, главным образом, потому, что мы безрассудно избрали дорогу. Если бы верхняя часть склона под южным хребтом оказалась так же покрыта льдом, то и двенадцати часов не хватило бы, но можно было бы свободно достичь вершины за восемь или девять часов хода.
Неудобство избранного пути для подъема заключается в необходимости располагаться бивуаком над ледопадом, вследствие чего приходится далеко тащить дрова и спальные мешки без помощи носильщиков. Тем не менее все те, которые последуют по описанному мною пути, могут быть уверены, что будут вполне вознаграждены за трудный подъем по Тютюнскому леднику величием его видов, а если вершина или даже южный хребет Коштан-Тау будут достигнуты рано и в хорошую погоду, то с них откроется такой великолепный вид, какой открывается лишь с немногих вершин.
