Антология экспедиционного очерка

Зингер Е.М.

Путешествия по далеким землям и ледникам  

 

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Точка пересечения оси мира с небесной сферой называется Северным полюсом. Наиболее яркая из звезд, ближе других расположенных к Северному полюсу мира, не случайно названа Полярной. Она находится от него всего лишь на расстоянии около одного градуса, благодаря чему сохраняет почти неизменное положение на небе при видимом суточном вращении небесной сферы. Вот почему Полярная звезда всегда указывает путнику точное направление на Север.

Известный американский художник, писатель и общественный деятель Рокуэлл Кент, прославившийся своими незабываемыми картинами и книгами, посвященными суровой и неповторимой красоте природы Арктики, так написал про себя в одной из своих книг: «Некий мудрец учил нас «прицепить» свою телегу к звезде. Так я и сделал. Звезда оказалась Полярной».

Должен признаться, что и мои детские и юношеские годы были также озарены притягательным светом этой же яркой звезды. Более того, уже с семнадцати лет, начиная с 1944 года и по сегодняшний день, я тесно связан с Арктикой. Это слово произошло от греческого arktikos, то есть «северный». Под Арктикой современные географы понимают северную полярную область Земли, которая  включает в себя окраины материков Евразия и Северная Америка, почти весь Северный Ледовитый океан с островами, а также прилегающие части Атлантического и Тихого океанов. Южная граница Арктики совпадает с южной границей зоны тундр, но иногда ее проводят прямо по Северному полярному кругу (66º33′ северной широты).

Не только одни мальчишки нашей страны в довоенные годы буквально бредили Крайним Севером. Печать и радио уделяли большое внимание освоению Арктики. Сам воздух той эпохи был насыщен романтикой покорения и освоения ее диких просторов. Весь мир с волнением следил в 1925-1928 годах за воздушными экспедициями к Северному полюсу норвежца Руала Амундсена, американца Ричарда Бэрда и итальянца Умберто Нобиле. Зимой 1928 года ледокол «Красин» снял с морского льда недалеко от северных берегов Шпицбергена оставшихся в живых участников экспедиции генерала Нобиле, потерпевшей катастрофу на дирижабле «Италия» после возвращения с Северного полюса. На обратном пути «Красин» спас от гибели огромный пассажирский лайнер «Монте-Сервантес», получивший пробоину. На его борту находилось 1500 туристов и 318 моряков.

28 июля 1932 года в сквозное плавание из Архангельска во Владивосток вышел ледокольный пароход «А. Сибиряков». Впервые в истории арктического мореплавания он прошел за одну навигацию (за 65 дней) весь Северный морской путь с запада на восток. 1 октября «Сибиряков» вошёл в Берингов пролив. Руководил экспедицией профессор О.Ю. Шмидт, начальником научной части был известный полярный исследователь В.Ю. Визе, а командовал судном легендарный капитан В.И. Воронин. Результаты этой уникальной полярной экспедиции обсуждались в Москве на широком совещании, в котором участвовали руководители страны и представители многих ее наркоматов.

17 декабря 1932 года по Постановлению правительства было организовано Главное управление Северного морского пути при Совнаркоме СССР. В постановлении указывалась необходимость проложить окончательно путь от Белого моря до Берингова пролива, оборудовать и держать его в исправном состоянии для обеспечения безопасного плавания. В результате создания Главсевморпути произошло объединение в руках этой организации всей хозяйственной и культурной деятельности на Крайнем Севере. В ее ведение передали целый ряд морских гидрометеорологических станций, Научно-исследовательский Арктический институт, хозяйственные предприятия союзного значения, расположенные в Заполярной зоне, а также все имевшиеся тогда в стране ледоколы и пароходы ледового класса. На стапелях Ленинграда и Николаева приступили к строительству новых мощных ледоколов. Создание Главсевморпути способствовало гигантскому рывку вперед в важном деле освоения огромных необжитых территорий нашего Крайнего Севера.

В начале 30-х годов прошлого века наша страна располагала лишь тремя паровыми ледоколами: «Ермак», «Красин» и «Ленин», имевшими мощность около 10 тысяч лошадиных сил каждый, и ледорезом «Литке» мощностью 7 тысяч лошадиных сил.

Первые годы навигации в Арктике оказались очень трудными. 16 июля из Ленинграда в рейс по Северному морскому пути отправился пароход «Челюскин». Его капитаном был В.И Воронин, а руководителем экспедиции О.Ю. Шмидт. 13 февраля 1934 года пароход, практически прошедший за одну навигацию весь этот путь, был раздавлен дрейфующими льдами в Чукотском море уже на самом подходе к Берингову проливу. На месте гибели «Челюскина» был создан ледовый лагерь Шмидта. Эти события буквально поразили весь мир. Семеро отважных полярных летчиков в сложнейших условиях сняли с льдины сто четырех пассажиров и членов экипажа «Челюскина» и доставили их на материк. Вскоре в стране было учреждено высокое звание Героя Советского Союза. Впервые его удостоились семеро полярных летчиков.

В 1934 году ледорез «Литке» под командованием известного ледового капитана Н.М. Николаева впервые прошел Северный морской путь с востока на запад (за 83 дня) из Владивостока до Мурманска. 8 июля 1935 года началась Первая советская высокоширотная экспедиция на ледокольном пароходе «Садко» под руководством Г.А. Ушакова. Экспедиция провела научные исследования в Гренландском и Карском морях и в Центральном Арктическом бассейне.

В 1936 году впервые по Северному морскому пути была успешно осуществлена проводка на Тихий океан двух эскадренных миноносцев «Сталин» и «Войков». Мой отец был участником этого исторического похода. На следующий год тяжелые четырехмоторные самолеты конструктора Туполева совершили посадку на ледяной макушке Земли и высадили там первую в мире научную дрейфующую станцию «Северный полюс» под начальством И.Д. Папанина. Вскоре после этого исторического события последовали выдающиеся беспосадочные перелеты из Москвы через Северный полюс в Америку экипажей Валерия Чкалова и Михаила Громова на одномоторных самолетах АНТ-25. Между прочим, перед историческим стартом Чкалова один из корреспондентов газет спросил, почему он выбрал в такой опасный полет одномоторный, а не четырехмоторный самолет. «Потому что одномоторный имеет всего 100 процентов риска, а четырехмоторный в четыре раза больше!» — ответил великий лётчик.

Вслед за Чкаловым и Громовым отправился по тому же маршруту самолет Сигизмунда Леваневского. Два года назад этот, безусловно, талантливый, но невезучий летчик вместе с Байдуковым и Левченко предпринял впервые в истории попытку достичь США через Северный полюс. Однако из-за неисправности самолета, случившейся над Баренцевым морем, пришлось вернуться назад. На следующий, 1936, год Леваневский вместе со штурманом Виктором Левченко совершил выдающийся перелет на одномоторном самолете из Лос-Анджелеса в Москву. После этого пилот пришел к мнению, что для дальнего перелета через Северный полюс в Америку целесообразнее использовать новейший четырехмоторный самолет конструктора Болховитинова. Про эту машину говорили, что она еще не была доведена до конца. На сей раз экипаж состоял из шести первоклассных летчиков. Вторым пилотом был выдающийся летчик-испытатель Кастанаев, штурманом — опытнейший Левченко, бортмехаником — знаменитый на Севере Побежимов. Вскоре после прохождения Северного полюса самолет Леваневского пропал. По всей вероятности, из-за отказа одного из двигателей он вскоре упал и разбился. Многомесячные поиски, предпринятые советскими и американскими летчиками со стороны Земли Франца-Иосифа и Аляски, оказались безуспешными.

К сожалению, в том же 1937 году арктическая навигация оказалась крайне неудачной. Из 64 транспортных судов и ледоколов в Арктике зазимовало 26, а одно судно погибло. Именно в тот год начался незапланированный, но ставший легендарным, трехлетний трансарктический ледовый дрейф парохода «Георгий Седов». В отличие от прославленного «Фрама», он не по своей воле попал в ледовый плен, который закончился только в 1940 году недалеко от северных берегов Шпицбергена.

В 1938 году был введен в эксплуатацию первый паровой ледокол советской постройки «Сталин» мощностью 10 тысяч лошадиных сил. В 1939-1941 годах к нему прибавились еще три однотипных ледокола: «Молотов», «Микоян» и «Каганович». С тех пор из года в год совершенствовалась тактика ледокольных проводок. В навигации 1939 года к местам назначения в Арктике было доставлено вдвое больше грузов, чем в предшествующие годы. Сквозными рейсами по Северному морскому пути прошло одиннадцать судов, а флагман ледокольного флота страны «Сталин» совершил впервые в истории полярного мореплавания рейс из Мурманска до бухты Угольной в Беринговом море и обратно.

Так, постепенно великий морской путь от берегов Кольского полуострова до Чукотки превращался в нормально действующую водную магистраль. В сжатые сроки была создана сеть полярных станций. Строились речные, морские и авиационные порты, начались регулярные рейсы к устьям рек Оби, Енисея, Лены и Колымы. В Норильской тундре были обнаружены крупные месторождения полиметаллических руд и угольные залежи, после чего советское правительство приняло постановление о строительстве Норильского горнометаллургического комбината. Были открыты месторождения олова и золота на Чукотке, золота на Колыме, угля на Шпицбергене, Колыме и на берегу Анадырского залива.

Мои детские годы как раз совпали со всеми перечисленными выше волнующими событиями, произошедшими в нашей стране.

Я родился в Москве 27 июля 1926 года, то есть через 14 лет после Октябрьской революции. Тогда это был Великий Советский Союз. Запасной родины у меня нет, как нет и паспорта с другим гражданством. Я здесь родился и здесь буду жить до своего конца. По знаку Зодиака — Лев. Мои родители и все ближайшие родственники не были религиозными людьми. Благодаря влиянию советской школы, пионерской организации и средств массовой информации я стал атеистом. Моя звонкая фамилия не имеет никакого отношения к известной швейной компании и питерскому «Дому Зингера» с глобусом наверху, который величаво стоит на углу Невского проспекта и Фонтанки. Кстати, компания «Зингер» выпускает в наше время поимо швейных машин космическую и военную технику, бытовые электроприборы и будто бы даже ракеты. Не являются моими близкими и дальними родственниками также хоккейный вратарь сборной СССР и «Спартака» Виктор Зингер, польско-американский писатель — лауреат Нобелевской премии Исаак Зингер, председатель германской социал-демократической партии конца XIX века Пауль Зингер. Недавно прочитал, что в Москве живет популярный портной-дизайнер, а в Новосибирске — видный профессор местной консерватории, носящие «мою» фамилию. Из всех моих зингеровских родственников в живых, увы, остался я один. Все остальные или умерли своей естественной смертью, или погибли на фронтах Великой Отечественной войны. А так как у меня родились только две дочери, у которых, в свою очередь, также есть две дочки, то моя звонкая фамилия прекратит свое существование вместе со мной.

Во время очередного Международного кинофестиваля в Каннах, прошедшего в мае 2010 года, знаменитый актер и режиссер Вуди Аллен на вопрос корреспондентов газеты «Московский комсомолец» о преимуществах его возраста, ответил: «Могу вам сказать, что ничего хорошего в этом нет. Это самое дрянное время моей жизни. Мне 74 года, и я уже не становлюсь умнее, мудрее, чувствую себя рыхлым, малоподвижным, у меня болит спина, портится зрение, стучит сердце, и ничего хорошего со мной уже точно не может произойти. Да, мне бы хотелось дожить до ста лет в такой же форме, в которой сейчас находится 102-летний португальский кинорежиссер Маноэль де Оливейра».

Я старше Вуди Аллена на целых 10 лет, имею те же болячки, что и он. Но в отличие от него совершенно не чувствую себя «рыхлым и малоподвижным». Уверен, что с годами стал если не мудрее, то, во всяком случае, немного умнее. Мне хочется постоянно делать что-то полезное, и я искренне благодарен дирекции Института географии РАН за то, что она предоставляет мне такую возможность.

Фамилией и тем, что стал полярником, я обязан, прежде всего, своему отцу Максу Эммануиловичу Зингеру — неутомимому полярному  путешественнику и исследователю, одному из старейших советских журналистов и писателей-очеркистов. По рекомендации известных советских литераторов Алексея Ниловича Новикова-Прибоя и Лидии Николаевны Сейфуллиной 1 июня 1934 года отец был принят в Союз советских писателей. Его членский билет № 513 был подписан Председателем правления Союза советских писателей Максимом Горьким и секретарем правления Александром Щербаковым, небезызвестным партийным деятелем страны. К тому времени у отца вышли в свет уже 12 книг.

По состоянию здоровья отец был освобожден от военной службы. Однако вскоре после начала Великой Отечественной войны сумел все же добиться того, чтобы его призвали в Военно-морской флот. Как беспартийному писателю, ему сначала присвоили непонятное звание интенданта III ранга, а затем капитана административной службы. Если бы он был членом КПСС, то тогда бы его произвели в старшие политруки. Отец рассказывал мне, что в 1942 году он ехал на Северный флот в одном купе с бывалым капитаном 1 ранга, который с неприязнью поглядывал на своего соседа-интенданта. Когда же старший по званию морской офицер на вторые сутки пути узнал, что на самом деле его сосед вовсе не хозяйственник, а полярный писатель-маринист, то вскочил со своей полки и крепко обнял отца.

— Прошу, дорогой товарищ, извинить меня! Увидев вчера ваши серебряные нашивки на рукавах и очки, я принял вас за обычную тыловую крысу, а вы ведь человек нашенский, про нас, моряков, книги и очерки пишите! Я их с удовольствием читал еще в довоенные годы, поэтому и ваше имя хорошо запомнил.

Закончив эту тираду, капитан 1 ранга достал увесистый чемодан с верхней полки и вынул из него бутылку выдержанного армянского коньяка.

— Вот прихватил с собой в дорогу, чтобы с друзьями отметить свой приезд на Северный флот. Однако моя неожиданная встреча с человеком, которого читают и уважают все наши североморцы, требует того, чтобы выпить!

Моряк разлил в чайные стаканы коньяк и произнес короткий тост:

— За вас и за наше знакомство!

Всю свою жизнь отец посвятил Арктике и Крайнему Северу. Больше 50 лет прошло после преждевременной кончины этого очень скромного и вместе с тем очень мужественного человека. Его девизом была правда, и только правда. Искал он ее там, где людям было особенно трудно. Ни расстояния, ни трудности, ни лишения не могли остановить его. Ему было радостно писать о людях, строивших новую жизнь в суровом Заполярье, о переменах в Арктике. В одной критической статье «Литературной газеты» в 1939 году его назвали советским Джеком Лондоном. В качестве специального корреспондента центральных газет «Известия» и «Правда» он принимал участие во многих известных полярных морских и воздушных экспедициях на заре освоения Советской Арктики в 1920—1930-х годах. Его видели и хорошо знали моряки «Сибирякова», «Малыгина», «Красина», «Литке», «Ермака», «Анадыря», «Моссовета» и других судов. Не один раз летал он в открытой кабине ледовых разведчиков с пионером советской полярной авиации, командиром боевого авиаподразделения в Гражданскую войну, участником спасения экспедиции Нобиле Борисом Чухновским, с первыми Героями Советского Союза Сигизмундом Леваневским и Иваном Дорониным и другими летчиками. В полярную ночь, при 40-50 градусах мороза, отец зимой 1932/33 года совершил на собачьих и оленьих упряжках очень тяжелое и длительное путешествие (5000 километров!) из небольшого чукотского поселка Певек через хребты Черского и Верхоянский до города Якутска. В период с 1928 по 1937 год отцу посчастливилось пройти Северным морским путем из конца в конец четыре раза и быть свидетелем строительства первых портов в Игарке, Тикси, Амбарчике, Певеке и других местах Крайнего Севера. В 1929-1934 годах он участвовал в нескольких Карских и Ленских полярных экспедициях, в Северо-Восточной полярной экспедиции на Чукотку и Колыму, а в 1936 году — в первом походе двух эскадренных миноносцев по Северному морскому пути с Балтики на Тихий океан.

Дальние странствия, тяжкие испытания, которые выпали на долю моего отца на Крайнем Севере нашей Родины, подготовили его к еще более суровым испытаниям. Во время Великой Отечественной войны он ходил в боевые походы на миноносцах и подводных лодках Краснознаменного Северного флота, сопровождал союзные морские конвои в Мурманск и Архангельск. Последние годы жизни, будучи уже немолодым человеком, участвовал в четырех длительных полярных сельдяных экспедициях в Северной Атлантике. Исколесив всю Арктику, отец не только сам полюбил  Крайний Север, но и передал эту любовь мне.

К великому сожалению, 13 июня 1960 года обширный инфаркт оборвал жизнь отца в самом расцвете творческих сил. Ему 30 марта ему исполнился только 61 год. По ходатайству Московской писательской организации отца похоронили на Новодевичьем кладбище.

Имя писателя не подвластно забвению, если его творчество посвящено героическим делам народа в труде и в бою. Тем более, если сам писатель являлся не только летописцем героических дел, совершенных народом, но и активным их участником. После его смерти осталось больше полсотни книг, среди них стоит назвать «Сквозь льды в Сибирь», «Штурм Севера», «Ледяная тропа», «Разбуженный океан», «Воздушные корабли», «Далеко на Севере», «Тагам», «В битве за Север», «Северные рассказы», «Улица Леваневского», «Сигизмунд Леваневский», «Павел Головин», «Летчик Козлов», «112 дней на собаках и оленях», «В урагане», «Герои морских глубин», «Подводник с высоких гор», «Рассказы старого полярника», «Ходили мы походами», «Я люблю море». Все эти и другие произведения останутся в памяти людей новых поколений нашей страны документальным свидетельством героики того времени, устремленной вперед, в будущее. Наряду с бесчисленными корреспонденциями, очерками и рассказами его книги были пропитаны любовью к Родине, морякам, летчикам, зимовщикам и исследователям — участникам беспримерного штурма Крайнего Севера, освоения его огромных просторов и природных богатств. Стоит напомнить, что в те времена Арктика не была так изведана, как сейчас, а условия полярных путешествий были несравнимо труднее и опаснее. Лишения и смертельные опасности подстерегали тогда каждого участника полярной экспедиции, рискнувшего отправиться в неизведанные тогда высокие широты Земли.

Однако привязанность к Северу передалась мне не только генетически. Еще в довоенные годы в нашей маленькой двухкомнатной квартире (23 квадратных метра) я видел многих знаменитых полярников нашей страны. Среди них были летчики С.А. Леваневский, И.В. Доронин, Б.Г. Чухновский, М.И. Козлов и А.Н. Грацианский, ученые — академик О.Ю. Шмидт, доктора географических наук Н.И. Евгенов, Я.Я. Гаккель и Г.А. Ушаков, капитаны дальнего плавания М.Я. Сорокин, П.Г. Миловзоров, Н.М. Николаев и А.П. Бочек. Иван Васильевич Доронин взял меня с собой на Красную площадь 1 мая 1936 года. Можете себе представить, как я, десятилетний мальчишка, стоял рядом с одним из самых первых Героев Советского Союза на трибуне около Мавзолея Ленина и с волнением смотрел первомайский парад и демонстрацию трудящихся.

Полярники шли в наш дом, предвкушая провести приятный вечер у гостеприимного хозяина, встретиться и поговорить в непринужденной домашней обстановке с коллегами о недавно пережитых событиях, поделиться новостями о своих ближайших планах, ну и насладиться приготовленными отцом отменными настойками и закусками. В такие дни наша скромная квартира превращалась в своеобразный Клуб знаменитых полярных капитанов, которых знала вся страна. Этих людей отличали безмерная отвага и благородство, несгибаемая воля, скромность и веселый жизнерадостный характер. Наряду с бесспорным влиянием отца общение с его друзьями-полярниками во многом предопределило мой дальнейший жизненный путь.

Я уже упомянул, что был свидетелем многих разнообразных и крайне интересных событий. Поэтому могу считать себя счастливым человеком. В жизни мне повезло встречаться не только с одними знаменитыми полярниками. Я был знаком с Борисом Пастернаком, Константином Симоновым, Лидией Сейфуллиной, Сергеем Городецким, Василием Гроссманом, Борисом Горбатовым, Владимиром Билль-Белоцерковским, Расулом Гамзатовым, Юлием Ганфом, Алексеем Баталовым, Михаилом Калатозовым. За полвека работы в Академии Наук Советского Союза и Российской Федерации мне довелось общаться со многими крупнейшими учеными нашей страны, а также встречаться с видными зарубежными учеными.

В соседнем подъезде нашего дома № 56 на Большой Грузинской улице жил в предвоенные и послевоенные годы известный советский карикатурист Народный художник РСФСР Юлий Абрамович Ганф, проработавший в знаменитом журнале «Крокодил» 49 лет. Его карикатуры можно было увидеть на многих выставках в нашей стране и за рубежом. Работы художника находятся в Третьяковской галерее, Музее изобразительных искусств им. Пушкина, в Русском музее и многих других музеях и картинных галереях. Ганф был исключительно остроумным и веселым человеком. По этому поводу сотрудники «Крокодила» придумали особый термин «Ганфовский юмор». Мои родители много лет дружили с художником и часто брали меня с собой, когда шли к нему в гости. Я любил слушать его увлекательные рассказы, которые всегда были наполнены искрящим юмором. Замечательный художник в юные годы играл в футбол и до последних своих дней оставался ярым болельщиком московского «Динамо». В отличие от Ю.А. Ганфа я уже с 1936 года был страстным поклонником московского «Спартака». Однако это обстоятельство нисколько не мешало нам вести дружеские беседы о футбольных играх и футболистах тех времен. Очередной инфаркт оборвал жизнь замечательного художника и прекрасного человека в 1973 году.

Вскоре после войны в нашей квартире долгое время жил близкий друг отца прославленный командир бригады подводных лодок Северного флота Герой Советского Союза контр-адмирал Иван Александрович Колышкин. Его перевели с Северного флота на службу в Москву. Это о нем отец написал книгу, вышедшую в нашей стране и за рубежом. Частыми гостями отца были герои его произведений подводники Герои Советского Союза капитаны 1 ранга Ярослав Иосселиани и Михаил Грешилов, летчик-испытатель самолетов конструктора Антонова Герой Советского Союза Алексей Грацианский, бывший флаг-штурман подводного плавания Северного флота капитан 1 ранга Михаил Семенов и другие знатные моряки и летчики.

По просьбе кинорежиссера Народного артиста СССР Михаила Калатозова в августе 1966 года я консультировал его во время трехдневного совместного плавания на морском буксире «Донбасс» у берегов Шпицбергена. В мою задачу входил показ и рассказ о ледниках, заканчивающих свое движение в море, и «рожденных» ими айсбергах. По просьбе Калатозова я подготовил большой список специальной полярной одежды для участников его будущей киноэкспедиции в Арктику. В 1967 году он приступил к съемкам кинокартины «Красная палатка», рассказывающей о судьбе участников трагической экспедиции Нобиле. Основная работа проходила у берегов Земли Франца-Иосифа. Роль модернизированного ледокола «Красин», несколько изменившего свой внешний вид за прошедшие годы, «исполнял» в фильме старенький ледокол «Ленин», внешне похожий на «Красина» двадцатых годов. Цветная картина Калатозова вышла на экраны и имела шумный успех.

Начиная с 1944 года, мне довелось увидеть и познать многие районы Арктики: от Чукотки на востоке до Шпицбергена на западе. Вместе с тем должен признаться, что у меня случались вояжи также в края, весьма далекие от северных широт. Иногда чисто служебная необходимость, а порою простая человеческая любознательность «вынуждали» меня отправляться в экспедиции в такие достаточно южные районы, как пустынное столовое плато Устюрт или предгорья хребта Джунгарский Алатау, в донецкие и астраханские степи или заснеженные западносибирские болота Васюганья, в обжигающие пески Средней Азии или заоблачные ледники высокогорного Памира. И хотя все эти необычайно увлекательные путешествия представляли для географа огромный интерес, они не смогли отклонить намагниченную с раннего детства «стрелку» моего жизненного пути-компаса. Эта «стрелка» несмотря ни на что снова и снова неумолимо поворачивала свое острие на Север. Настоящие полярники знают, почему однажды побывав в высоких широтах матушки Земли, тянет их туда вновь. Объясняется это явление очень просто: едва эти люди попадают впервые в Арктику или Антарктику, как в них вселяется неизлечимая полярная бацилла, которая остается уже на всю дальнейшую жизнь.

Все мои предыдущие экспедиции (из них только полярных — 46!) не были простым повторением ранее совершенных путешествий. Каждый раз они обогащались чем-то новым, необычным и сохранялись в памяти, словно в компьютере. Каждая новая поездка в Арктику расширяла мои знания по ее географии и истории, открывала неповторимую суровую красоту дикой северной природы, знакомила с простыми и вместе с тем чем-то необыкновенными людьми, которых независимо от возраста, занимаемой должности, профессии, пола, происхождения, вероисповедания и национальности называют коротким, но всем понятным мужественным словом — полярник.

Прошло 64 года со времени моего первого посещения Страны Белого Безмолвия. Срок, безусловно, весьма большой. Несмотря на это Арктика по-прежнему продолжает притягивать меня к себе, словно фантастической силы магнит. Недавно я прочитал стихотворение «Северные параллели», написанное покойным донецким литератором Владимиром Ляховым. Его книгу со стихами и прозой прислал мне недавно его брат-шахтер и мой хороший знакомый Виктор Степанович Ляхов, работавший несколько лет на Шпицбергене. Я запомнил такие строки:

                        Майский снег здесь как лебяжий,

                        Незакатного солнца корона.

                        Кто увидел Север однажды,

                        Тот навеки им покоренный…

С непередаваемым волнением ожидал я прихода следующей весны. Она приближала не только тепло и лето, но и организацию очередной экспедиции на Север. Первая по настоящему серьезная и достаточно тяжелая полярная экспедиция состоялась в 1957-1959 годах на ледниках Северного острова Новой Земли во время Международного геофизического года. Через три года удалось побывать на Северной Земле.

Однако самая большая моя любовь и привязанность, бесспорно, принадлежат Шпицбергену. И это не случайно. Увлекательная история освоения этого высокоширотного архипелага насыщена огромным количеством драматических событий и фактов, которые продолжают интересовать сегодня не только автора книги, но и бесчисленное количество любознательных людей нашей страны, увлеченных романтикой полярных путешествий. Необычайно богатой и занимательной историей Шпицберген прежде всего обязан неоднократным попыткам его колонизации и исследованиям, китобойному и зверобойному промыслам, поиску полезных ископаемых, добыче каменного угля и, конечно же, многим выдающимся экспедициям, связанным, в первую очередь, с попытками достижения Северного полюса. Шпицберген на протяжении нескольких столетий притягивал к себе тысячи храбрых людей, которые, несмотря на грозившую им смертельную опасность, устремлялись в холодный край, чтобы узнать и увидеть загадочные земли, расположенные сравнительно недалеко от вершины мира. С одним из самых северных архипелагов земного шара тесно связано больше половины моей жизни. Если первая ледниковая экспедиция на Шпицберген, в которой я участвовал, состоялась в 1965 году, то последняя — в 2008 году. Любопытно, что именно здесь довелось мне отмечать 40, 50, 60, 70, 75 и 80 юбилейных лет! За все время работ в 1965-2008 годах в нашей многолетней экспедиции на Шпицбергене участвовало более 400 человек. Приятно сознавать, что я оказался единственным человеком, кто не пропустил ни одной из всех 44 экспедиций, проведенных за эти годы.

 Как-то мой сосед по работе молодой инженер-исследователь Стас Ненашев спросил меня:

— Вот вы, Евгений Максимович, каждый год отправлялись на Шпицберген. А в скольких экспедициях довелось вам участвовать вообще?

— Не считал, но думаю, что во многих, — уклончиво ответил я.

— Все же интересно, как много? — продолжал допытываться неугомонный сосед по работе в отделе, и тогда пришлось мне порыться в архивах, чтобы узнать, где, в каком году и в какой экспедиции участвовал. И вот какая получилось арифметика:

— Самая первая моя большая экспедиция оказалась морской, проведенной в 1950 году на научном судне «Витязь» в Тихом океане. Самая последняя экспедиция была на Шпицбергене в 2008 году. Тщательные подсчеты показали, что всего за прошедшие 58 лет участвовал в 54 экспедициях.

— Круто! — воскликнул Стас. — Получается, вы практически больше полувека ездили ежегодно в экспедиции! А как к этому относилась ваша жена?

— Привыкла. Ведь известно, что привычка — вторая натура.

— Если позволите, последний вопрос: сколько времени суммарно вы провели на Крайнем Севере?

Я снова вынужден был полезть в свой архив.

— 17 с половиной лет, из них только на Шпицбергене четырнадцать, а если считать и остальные экспедиции, то получится 21 год. Для сравнения скажу тебе, Стас, что нахожусь в законном браке со своей женой Юлией более 57 лет. 57-21=36. Для полного семейного счастья этого вполне достаточно.

Еще до войны, мальчишкой, я пристрастился писать дневники. В них отмечал все интересное и полезное, что видел во время своих поездок на Кавказ, Черное море, в Крым, Ленинград, Куйбышев, Подмосковье и другие места нашей страны. Затем вел дневники во время эвакуации в Татарию, на курсах полярных работников и на зимовке в Бухте Амбарчик. Закончил писать дневники во время двухлетней экспедиции МГГ на Новой Земле в 1957-1959 годах. Корней Иванович Чуковский однажды высказал любопытную мысль о том, что человек должен приступать к написанию мемуаров в возрасте 62 лет. Выходит, что я «задержался» с этим делом на двадцать с лишним лет.

Мой первый очерк был опубликован в 1947 году в литературно-художественном журнале Политического Управления Военно-морских сил СССР «Краснофлотец». В следующем году у отца вышла из печати большая книга «В битве за Север». Последнюю главу книги он целиком «отдал» мне, предварив ее следующей сноской: «После окончания работы в Арктике приехал из Амбарчика мой сын – радист Евгений. Уезжал мальчиком, а вернулся мужчиной. Свою жизнь «на полярной вахте» в годы 1944-1946 он описал в дневнике, отрывки из которого я предлагаю вниманию читателя»…

За год до окончания МГУ, в 1951 году, я приступил к написанию многих статей и очерков, которые затем печатали «Вечерняя Москва», «Полярная правда», «Неделя», «На страже Заполярья» и другие газеты, а также «Огонек», «Вокруг света», «Советский моряк», «Советский воин», «Уральский следопыт», «Земля и вселенная», «Человек и стихия», «Турист» и другие журналы. Продолжительное время я плодотворно сотрудничал с «Вечерней Москвой» и Агентством печати «Новости» (АПН). Трудно передать словами мое волнение, когда открывал газету или журнал и видел в них свое имя. После этого возникало желание снова писать и писать.

В 1962 году Государственное издательство географической литературы выпустило мою первую отдельную книжку «На ледниках Новой Земли. Записки участника экспедиции» (серия «Рассказы о природе»). В 1975 году издательство «Мысль» опубликовало первую книгу о Шпицбергене «Между полюсом и Европой». Еще через шесть лет там же вышло из печати второе, значительно дополненное издание этой книги. Если записки о Новой Земле имели тираж 20000 экземпляров, то две последующие книги были напечатаны уже массовым тиражом (по 60000 каждая). Вскоре второе издание «Между полюсом и Европой» было дополнено и переведено на немецкий язык в издательстве «Прогресс» («Zwischen Nordpol und Europa») и на эстонский язык в издательстве «Валгус» («Kulmade randade maa» — «Земля холодных берегов»). Наконец, в 2006 году к моему 80-летию, я получил приятный подарок от издательства «Пента», выпустившего мою новую, пятую по счету книгу о Шпицбергене («Шпицберген — ледовый архипелаг») с прекрасными цветными и черно-белыми фотографиями.

В 1964 году редакция газеты «Вечерняя Москва» выдала мне официальную рекомендацию (как положено, за тремя подписями) для вступления в члены Союза журналистов СССР. В ней, в частности, говорилось, что после возвращения из двухгодичной полярной экспедиции в 1959 г. «Вечерняя Москва» опубликовала серию моих больших очерков «На ледниках Новой Земли», которые стали основой для написания хорошей книги под тем же названием. В рекомендации отмечалось, что я активно публикую очерки, корреспонденции, интервью, заметки, посвященные научным достижениям и труду советских ученых, работающих в области географии, гляциологии и в смежных им науках. «Всего Евгением Зингером опубликовано в газетах и журналах за последние пять лет свыше 100 различных очерков и корреспонденций, в том числе в «Вечерней Москве» свыше 40. Все эти материалы написаны хорошим языком, правдиво, на высоком профессиональном уровне, отличаются точностью изложения фактов».

Вскоре после этого заместитель директора по науке Института географии Лауреат Государственной премии СССР, доктор географических наук, профессор Эдуард Макарович Мурзаев написал рекомендацию для приема меня в Союз журналистов СССР. Известный в стране и за рубежом ученый-географ отметил, что «Общественность Института не раз отмечала как положительное явление литературный труд Е.М. Зингера, в котором он умело и правильно отражает достижения нашей науки, причем делает это всегда с большим желанием и любовью. Все изложенное позволяет мне всецело поддержать рекомендацию газеты «Вечерняя Москва» о приеме Евгения Максимовича Зингера в члены Союза журналистов, и пожелать ему успешной творческой работы в рядах этого Союза».

Тогда-то я и собрался с духом, написал заявление в Союз журналистов СССР с просьбой принять меня в его члены, взял обе рекомендации и отправился в Дом журналиста. Здесь меня принял какой-то чиновник. Он быстро проглядел рекомендации и заявление, после чего задал странный вопрос:

— Не очень понимаю, зачем вам надо быть обязательно членом Союза журналистов, если вы и так издали книгу и регулярно печатаетесь в газетах и журналах? Кроме того, вы имеете постоянное место работы в Академии Наук и, следовательно, получаете зарплату.

Я попытался объяснить журналистскому чиновнику, что дело вовсе не в деньгах, а в том, что просто люблю писать и желаю усовершенствовать свое литературное творчество в рамках одной из секций Союза. При этом заметил, что знаю достаточно много членов Союза, которые не являются профессиональными журналистами. Однако, поняв бесполезность дальнейшего продолжения странной «дискуссии», я покинул Домжур, навсегда распрощавшись с желанием стать членом Союза журналистов. К слову, должен заметить, что на сегодняшний день опубликовано семь моих научно-художественных книг и около пятисот различных статей и очерков.

Во время многочисленных экспедиционных поездок в самые разные уголки нашей необъятной страны, бывая в служебных командировках за границей, не раз доводилось мне неожиданно встречать то своих старых знакомых и друзей, то знакомых, друзей и коллег моего отца, а то даже знакомых, друзей и коллег наших общих знакомых и друзей. Такие непредвиденные и поэтому особенно приятные встречи случались на протяжении последних шестидесяти с лишним лет не только на островах и побережье Арктики, но также на Памире и Камчатке, на Кавказе и в Крыму, на Дальнем Востоке и в Средней Азии, в Сибири и Казахстане, Узбекистане и Туркмении, Норвегии и Франции, Польше и Болгарии, Чехии и Словакии, Эстонии и Латвии.

Разве можно забыть ставшие теперь такими далекими студенческие учебные и производственные практики в Хибинах, на научно-исследовательском судне «Витязь» в Курильском рейсе и на траулере «Семга» в Баренцевом море. А свою первую зимовку на полярной станции на Чукотке и первое плавание по Северному морскому пути. Или двухгодичную гляциологическую экспедицию, во время которой мы совершенно неожиданно стали нечаянными свидетелями первых на Новой Земле испытаний водородных бомб. Или первые полеты на остров Диксон, мыс Челюскин и Северную Землю. Или приглашения посетить с научными целями Польшу, Норвегию, Болгарию, Чехословакию и Францию. Или, в конце концов, 44-е экспедиционные поездки на архипелаг Шпицберген.

Предлагаемые читателям воспоминания посвящены главным образом наиболее интересным событиям, свидетелем и участником которых автору довелось быть на протяжении всей своей долгой жизни. Если эти воспоминания помогут читателям лучше узнать удивительный полярный край, его природу, фауну и флору, историю освоения, самые северные угольные рудники, а также позволит ближе познакомиться со многими людьми, работающими в непростых жизненных условиях Арктики, тогда автор будет считать, что его многолетний труд на Крайнем Севере не пропал даром и оказался полезным.

В заключение считаю необходимым выразить признательность моим товарищам по работе в отделе гляциологии Института географии АН СССР — РАН академику В.М. Котлякову, профессорам В.С. Корякину и А.А. Тишкову, кандидатам наук В.Г. Захарову, Н.И.Осокину, Б.Р.Мавлюдову, П.Р. Накалову и Л.С. Троицкому, инженеру-исследователю С.В. Ненашеву за дружескую поддержку в процессе создания книги, а также за помощь в «освоении» компьютера.

 

25-я ОБРАЗЦОВАЯ

 

В 1934 году родители проводили меня с большим букетом цветов в первый класс школы № 25. Находилась она в Старопименовском переулке, совсем близко от улицы Горького (Тверской) и площади Маяковского (Триумфальной). В то далекое время непонятно почему эта школа называлась Образцовой. В ней, правда, училось немало детей, внуков и даже родственников руководителей большевистской партии и советского государства, а также видных деятелей культуры. Может быть, поэтому ее считали правительственной? Все же большинство «простых» учеников проживало недалеко от школы. Рядом с «кремлевскими» и прочими отпрысками мы, «простые», не ощущали себя какими-то второсортными ребятами. Вскоре моя школа лишилась слова «Образцовая» и стала называться «нормальной» московской средней школой № 175.

Моим классным руководителем с первого по седьмой класс была пожилая, благообразная и старомодная учительница Екатерина Антоновна Семенович. Эта на редкость спокойная, выдержанная и совсем не строгая женщина обычно входила в наш вечно шумный, первый по успеваемости и последний по дисциплине большой класс в одинаковой черной до пола юбке, в темной строгой блузке с белым кружевным воротничком. Ее седые волосы были гладко зачесаны назад, а лицо постоянно выражало благожелательность. Интересно, что еще до Октябрьской революции Семенович учительствовала в женской гимназии, здание которой теперь занимала как раз наша средняя школа. Екатерина Антоновна обучала нас правилам родного русского языка, требуя соблюдать все указания, содержавшиеся в учебнике Бархударова. Классная руководительница настойчиво боролась за чистоту русской речи, всячески старалась искоренить из нашей разговорной речи все, что противоречило ее старым гимназическим правилам.

Во время моей учебы в 1-7 классах (1934-1941 годы) в школе преподавали учителя, как сейчас сказали бы, высшей категории. Среди них были даже авторы прекрасных учебников и хрестоматий. Как я уже говорил, помимо «кремлевских» детей в школе училось довольно много детей и внуков видных военачальников, известных деятелей Коминтерна, культуры и искусства. Конечно, сейчас, по прошествии более 70 лет, я не в состоянии вспомнить имена всех моих учителей и соучеников. Но все же кое о ком постараюсь хотя бы кратко рассказать.

На год и класс старше меня училась очень хорошая и очень скромная девочка, которую звали Светланой Сталиной. Классом старше был Лева Булганин – сын  тогдашнего председателя Моссовета. Этот паренек часто приезжал на уроки, сидя за рулем новенького автомобиля. Увидев сына «хозяина» города, московские милиционеры немедленно брали под козырек.

Светлану привозили из Кремля на шикарной американской машине «Кадиллак». Дочь вождя всегда сопровождал могучего вида личный телохранитель в форме НКВД. На его гимнастерке красовался совсем недавно полученный им красивый орден «Знак почета», который в народе  шутливо прозвали «Веселыми ребятами», так как на нем были изображены две фигуры: рабочего с молотом и колхозницы с серпом. Во время урока охранник сидел в коридоре рядом с дверью Светланиного класса. Обычно я приезжал в школу на троллейбусе. Садился на остановке «Большая Грузинская улица» около гостиницы «Якорь», а выходил на остановке «Глазная больница». Однажды я обратил внимание, что Светлана стала ездить из Кремля не на «Кадиллаке», а на троллейбусе. Бывало, что мы иногда шагали вместе по улице Горького и Старопименовскому переулку до дверей нашей школы, причем прямо за нами шел Светланин телохранитель. Все знающие ученики старших классов поговаривали, что столь резкая «смена» транспорта у дочери вождя была вызвана ее разговором с отцом. Эта довольно простая и демократичная девочка будто бы сказала своему грозному отцу, что она чувствует себя не совсем ловко из-за того, что большинство учеников приходит в школу пешком или же приезжает на общественном транспорте. Резкая реакция на сообщение дочери последовала мгновенно:

— Ну, что же, с завтрашнего дня будешь, как все, ходить в школу пешком или ездить на троллейбусе.

Недавно я прочитал в одной газете, что отец запрещал Светлане даже пользоваться духами, мотивируя это тем, что ее школьные подруги были лишены подобной дорогой роскоши.

Старший брат Светланы Василий Джугашвили (первоначально носивший в школе именно эту фамилию) покинул школу, если не ошибаюсь, после 7 класса и поступил в только что созданную первую Военно-воздушную спецшколу. Хорошо помню, как он приходил в школу в красивой летной форме, чтобы встретиться с учеником 9 или 10 класса Серго Берия, сыном тогдашнего наркома НКВД. В первых классах Вася частенько нарушал дисциплину, не слушал учительницу, иногда сбегал с уроков в кино, устраивал потасовки с одноклассниками и к тому же не блистал большими успехами в учении. В то время было принято вызывать родителей нерадивых учеников в школу для разговора о поведении и учебе их чад. Если же и это не помогало, то дело иногда заканчивалось исключением из нашей престижной школы и переводом в обычную «рядовую» школу. Через много-много лет отец моего дружка-одноклассника Валерия Зеленцова Михаил Павлович, кстати, старейший работник 25-й Образцовой и 175-й школы, поведал мне удивительную историю, связанную с сыном Сталина. Вроде бы однажды его классная учительница Ольга Федоровна Леонова, не знавшая, что шалун Вася Джугашвили — сын самого вождя, попросила явиться в школу для беседы его маму. И в ответ услышала весьма дерзкие слова ученика:

— Она в школу не сможет прийти.

— Это почему же? — удивилась учительница.

— Потому что ее нет.

— А где же она?

— Умерла…

Возникла неловкая пауза, но Леонова быстро взяла себя в руки и строгим голосом сказала:

— Тогда передай своему отцу, что я его вызываю в школу по поводу твоего поведения и учебы.

— Он не сможет прийти, — решительно заявил Вася.

— Что, разве и он умер?

— Нет, он не умер, но все равно он не придет в школу.

Услыхав столь дерзкий ответ, учительница быстрым движением схватила со стола школьный дневник Васи и написала крупными буквами: «Тов. Джугашвили! Прошу срочно явиться в школу для серьезного разговора о Вашем сыне».

После этого инцидента прошло несколько дней. Вдруг неожиданно в учительской комнате школы появился нарочный из Кремля. Он привез записку: «Ув. т. Леонова! Я не имею свободного времени, чтобы посетить школу. В ближайшие дни я пришлю за Вами машину, и тогда мы поговорим о моем сыне в Кремле». Ниже стояла размашистая подпись: «И. Сталин». Увидев ее, «несчастная» классная руководительница тут же лишилась чувств и упала на пол учительской комнаты.

В страшном 1937 году муж директора 175-й школы Нины Иосифовны Грозы был репрессирован, и мы после этого печального события больше ее не видели. Новым директором назначили только что избранную депутатом Верховного Совета СССР первого  созыва Ольгу Федоровну Леонову. Ни одно доброе дело не остается безнаказанным.

На два класса моложе меня училась еще одна Светлана — дочь второго человека Страны Советов В.М. Молотова. Эту девочку привозили также на солидной большой правительственной машине, которая останавливалась недалеко от школьного двора. Иногда, идя в школу по Старопименовскому переулку, я видел забавную процессию, состоявшую из нескольких персон. Впереди вместе со своей именитой мамой — видным советским деятелем Полиной Семеновной Жемчужиной — шагала Светлана, а прямо за ними важно шли несколько человек, среди которых выделялся личный охранник.

Немного старше или немного младше меня учились в нашей школе сын секретаря Итальянской компартии Эрколи (Тольятти), симпатичные внучки Максима Горького — Марфа и Дарья Пешковы (между прочим, Марфа впоследствии вышла замуж за Серго Берия, который был старше ее на два года), многие другие дети и внуки известных деятелей страны.

Среди моих одноклассников «правительственных» детей не оказалось. Зато был долговязый худой паренек с редким именем Пров — сын выдающегося Народного артиста СССР Прова Михайловича Садовского. Звали мы его «Пырсадовский», потому что он в первом классе на обложке своего дневника написал «Пыр Садовский». Пров продолжил династию прославленных русских артистов Садовских в Малом театре. Прожил недолгую жизнь, успев получить звание Заслуженного артиста РСФСР. Вместе с ним в Малом же театре долгие годы работала моя другая одноклассница Элла Далматова. На самом деле ее настоящие имя и фамилия были Электра Федоренко. Кажется, она также имела почетное звание Заслуженной артистки РСФСР. Увы, как и очень многих других моих одноклассников ее уже давно нет в живых.

Моим хорошим другом в классе был Эрик (Кирилл) Толстов, сын одного из лучших дикторов Всесоюзного радио — Наталии Александровны Толстовой. Его дед по материнской линии преподавал в нашей школе и был автором прекрасной «Хрестоматии по литературе». Эрик, будучи неуклюжим, толстеньким и крупным мальчиком, словно оправдывал свою фамилию. Одноклассники придумали ему прозвище «бегемот». После окончания первого выпуска журналистского факультета Московского института международных отношений Кирилл стал заметной фигурой в московском журналистском обществе. Ему довелось работать главным редактором популярной столичной газеты «Вечерняя Москва», а затем – заместителем главного редактора всесоюзной газеты «Труд». Как водилось тогда, он был членом Московского Комитета КПСС и ВЦСПС. Увы, его жизнь оказалась очень короткой. Во время одной из служебных командировок в Сибирь от газеты «Труд» Кирилл скоропостижно скончался от инфаркта, едва достигнув, сорока лет.

Вспоминаю другого нашего толстячка — Володю Тарханова. Когда мы подтрунивали над ним, он обычно отвечал: «Лучше быть толстым и здоровым, чем худым и больным». Его отец был каким-то крупным начальником в системе НКВД. Во время войны Володя окончил военное училище и служил в армии. Лет через пять демобилизовался по состоянию здоровья и переквалифицировался в юриста. Он, как и Толстов, умер сравнительно рано.

Моими одноклассниками были Инна Плеханова и Карина Урицкая — внучки видных российских революционеров. В 4-м и 5-м классах учился в нашем классе сын знаменитого американского негритянского певца-коммуниста Пола Робсона – Пол, которого все звали в школе почему-то по-немецки Пауль. Во время гражданской войны в Испании его отец отправился в американский добровольческий батальон имени Линкольна, воевавший против Франко на стороне республиканцев. Своего сына Робсон отправил в Москву, чтобы он выучил язык, которым разговаривал Ленин (прямо как у Маяковского: «…да будь я и негром преклонных годов…»). Пол с матерью жил на улице Горького в гостинице «Люкс», в то время служившей общежитием Коминтерна. Сюда селили главным образом политэмигрантов и членов их семей. Позже эту гостиницу переименовали сначала в «Центральную», а затем она стала частью соседнего большого отеля «Астория».

В «Люксе» жили еще двое моих одноклассников. Одну звали Вальтраут Шелике. Она была дочерью видного немецкого коммуниста — депутата рейхстага. Он вместе с семьей бежал от Гитлера в Советский Союз, где работал редактором московского издательства «Интернациональная литература». После войны вернулся уже в Германскую Демократическую Республику, где возглавил партийное издательство СЕПГ «Диц». Заслуги старого немецкого коммуниста были отмечены присвоением ему звания Героя Социалистического Труда. Второго одноклассника звали Иваном Копецким. Он был сыном чешского коммуниста. Интересно, что через много лет после войны ему довелось быть послом Чехословацкой Социалистической Республики в Советском Союзе.

Вальтраут Шелике все мы звали просто Травкой — по имени героини довоенной детской популярной книжки «Приключения Травки». Наша Травка, в отличие от своих родителей и двух братьев, не вернулась после войны в Германию, а осталась жить на своей второй родине. Более того, она стала деятельным членом КПСС.

В 1960-х годах я случайно прочел в газете «Известия» большой очерк, в котором, между прочим, рассказывалось и о доценте Киргизского государственного педагогического института из областного города Ош, кандидате исторических наук Вальтраут Шелике. Через девять лет после публикации этого очерка, в 1969 году, я совершал по дорогам и бездорожью длинную, но очень увлекательную автомобильную поездку на крытой экспедиционной машине «ГАЗ-66» из Москвы к месту предстоящих гляциологических работ на ледниках Восточного Памира. Наш путь как раз проходил через город Ош. Тут-то я и вспомнил ту давнюю газетную статью. Заехал в местный пединститут и узнал там домашний адрес доцента Шелике. Минут через десять мы с шофером экспедиции Володей Масалковым уже переступили порог ее скромной квартиры на втором этаже «хрущобы».

Минуло около тридцати лет со дня последней нашей встречи, когда мы учились в одном классе. Однако это обстоятельство не помешало нам быстро узнать друг друга. У Травки было три взрослых сына. Видимо, близкое влияние мусульманского окружения сыграло здесь определенную роль. Другая интересная деталь в биографии немки Шелике — она дважды выходила замуж, причем оба раза за… евреев. Возможно, что таким «вызывающим» поступком советская коммунистка-немка «отомстила» немецким фашистам за холокост.

Хочется вспомнить добрым словом еще Володю Резникова, которому мы дали кличку «Банзай», и что весьма забавно, он всегда без обиды откликался на нее, словно это было его настоящее имя. А связано это было с тем, что Володя вырос в Японии, в семье ответственных работников советского посольства. Родители и окружение привили мальчишке такие строгие манеры воспитания, какие, казались нам, более уместны в каком-нибудь Кембридже, но только не в нашем классе. «Банзая» отличала от многих мальчиков не только прямая осанка, но особенно его голова, гладко причесанная на удивительно ровный пробор, что могло указывать только на чувство собственного достоинства и высокомерие. Все это давало повод ребятам нашего «зловредного» класса всячески напоминать Володе о его японском «происхождении».

Был у нас еще один Володя по фамилии Яминский. Он выделялся среди учеников класса не только тем, что за все годы получал по всем предметам только одни отличные отметки, включая физкультуру и поведение. Это был неразговорчивый и очень серьезный худощавый мальчик высокого роста. Он всегда первым тянул руку, когда учителя задавали нам какой-нибудь вопрос. За этим Володей закрепилась кличка «Святой». Еще стоит вспомнить другого отличника Юру Фреймана. Он выделялся среди одноклассников блестящими знаниями всех математических дисциплин. Видимо, поэтому мы и звали его «Кот ученый». Хочется вспомнить крепыша Борю Силкина. Естественно, он имел кличку «Сила». Я жил с ним на одной улице, и часто мы вместе шагали из школы домой. Не могу сейчас понять, почему меня прозвали «Зигой».

В моей школьной биографии был, к сожалению, один неприятный случай. Не помню то ли в шестом, то ли в седьмом классе раз в неделю к нам в класс приходила девочка из 10 класса и проводила короткую политинформацию, которая заключалась в том, что старшеклассница пересказывала разные события в мире и стране. Надо сказать, что большинство моих одноклассников были детьми интеллигентных родителей, которые выписывали домой центральные газеты и журналы, в силу чего ребята сами отлично знали, что творится в мире. Поэтому примитивные рассказы этой девочки нам прилично поднадоели и однажды мы сорвали ее скучную политинформацию. Результат для меня, Эрика Толстова и других ребят оказался весьма печальным — нас вызвали в кабинет директора школы О.Ф. Леоновой и затем быстренько исключили из рядов пионеров. Правда, ненадолго — вскоре всех нас восстановили в славные ряды пионеров. Если быть до конца честными, надо признаться, что многие из нас носили красные галстуки не на шее, а в кармане. Однако перед школой одевали их, как положено. Мы почему-то стеснялись ходить с галстуками на улице. Конечно, это было очень глупо и нечестно, точно так же, как в дальнем темном углу двора, тайно от учителей и родителей, дымить папиросками.

Перед самым началом войны я окончил 7-й класс. Незадолго перед сдачей экзаменов я переболел скарлатиной, причем в тяжелейшей форме и с кучей разных осложнений. Любвеобильные две старших сестры отца пыталась уговорить его, чтобы он в связи с пошатнувшимся после серьезной болезни здоровьем сына взял бы в поликлинике соответствующую медицинскую справку об освобождении меня от экзаменов. Однако принципиальный отец категорически отказался от этого предложения и заставил меня сдавать все экзамены, которых в тот зловещий 1941 год было целых одиннадцать. На три больше, чем в предыдущем году. Я справился с ними на «хорошо» и «отлично» и был переведен в 8 класс.

Казалось, что все шло хорошо: я перешел в 8 класс, впереди открывались летние каникулы и с ними веселая, беззаботная жизнь в пионерском лагере. А после, 1 сентября, возвращение в родную школу для продолжения учебы. Однако 22 июня немецкие фашисты напали на нашу страну и началась Великая Отечественная война. Моя жизнь круто изменилась. Попасть в эту школу мне довелось только через десять лет… на торжественную встречу ее бывших учеников.

 

ЭВАКУАЦИЯ

 

Вскоре после успешной сдачи экзаменов за седьмой класс, в начале июня 1941 года, родители проводили меня в пионерский лагерь Литфонда, который находился в подмосковном поселке Внуково. Но уже через две недели, 22 июня, немецкие фашисты вероломно напали на нашу страну, и началась Великая Отечественная война. В связи с этим Правление Союза писателей СССР приняло решение об эвакуации в Татарию нашего пионерлагеря и детского сада. 6 июля во дворе бывшего дома Герцена на Тверском бульваре, где помещался Литфонд СССР, собрались десятки детей в сопровождении родителей. Каждый ребенок имел при себе минимальный запас одежды и еды на дорогу.

У перрона Казанского вокзала стоял необычно длинный железнодорожный эшелон. Руководство Литфонда с огромным трудом смогло «выбить» в Моссовете только два вагона для детского садика и пионерлагеря, а также сопровождавших детей взрослых. Всего набралось человек двести. Всем мест в вагонах не хватало. Младшие ребятишки лежали по двое на полке. С детьми до трех лет ехали мамы. Дошкольников присоединили к детсаду, а школьников сопровождали два пионервожатых и несколько общественниц.

В то время в Москве были подготовлены десятки бомбоубежищ — ждали скорого вражеского налета. В отличие от существовавшего в столице затемнения, на вокзале в Казани мы увидели ярко освещенные окна. Здесь нас пересадили на пассажирский пароход. После недолгого плавания по Волге он вошел в Камское устье и продолжил свой путь вверх по красавице-реке Каме. На пятый день нашего путешествия из Москвы мы высадились на небольшой деревянной пристани Берсут, расположенной на правом обрывистом берегу реки. Когда поднялись по длинной широкой лестнице на невысокую гору, то сразу же оказались в чудесном лесу. Среди деревьев стояли небольшие симпатичные голубые корпуса Дома отдыха профсоюзов Татарской республики. У входа на его территорию над воротами выделялась надпись: «Добро пожаловать!» Местные работники быстро разместили всех прибывших по комнатам. На складе Дома отдыха сохранились довоенные запасы продовольствия, среди которых были даже деликатесы, которые мы регулярно получали в столовой в первые дни пребывания в Берсуте.

Каждое утро перед завтраком все «лагерники» выходили на общую линейку и затем с удовольствием занимались физзарядкой. Проводил ее  мастер спорта Константин Иванович Лебедев. Год назад он работал физруком в пионерлагере Литфонда в Коктебеле, где отдыхал и я. Почему-то этот крепкий молодой человек просил называть его Константином… Леонидовичем. Через месяц он ушел на фронт вместе с начальником лагеря Мазиным. После завтрака мы обычно убирали помещения и территорию, дежурили на кухне. В лесу, кишащем фантастическим количеством комаров и мошкары, любили собирать землянику и чернику.

В доме отдыха имелись свои лодки, и все мы любили кататься на них по широкой и многоводной Каме. Часто компанию мне составлял Леша Баталов. Его мама, Нина Ольшевская — актриса Театра Красной Армии и жена писателя Виктора Ардова, жила в одной комнате с двумя сынишками. Старший Алеша, будущий известный народный артист СССР и режиссер, находился с нами. Немного позже в лагерь приехали две девочки. Одну из них звали Эва. По-русски она говорила с приятным легким акцентом. Вместе со своей мамой, видной польской писательницей, коммунисткой Вандой Василевской она бежала перед самой войной из Польши от немецких фашистов. В симпатичную Эву я влюбился с первого взгляда, и романтическая дружба тринадцатилетней девочки и пятнадцатилетнего мальчика продолжалась до момента спешного отъезда Эвы осенью из Берсута в Среднюю Азию, подальше от немцев, рвавшихся к Волге.

Перед отъездом в эвакуацию из Москвы наших родителей предупредили, чтобы их дети взяли с собой только самую необходимую летнюю одежду и обувь. Война, мол, скоро закончится победой СССР, и все ребята, таким образом, успеют вернуться домой до зимних холодов. Однако время шло, наступила осень, фашисты приблизились к самой столице. Стало ясно, что война затягивается и конца ей не видно. Ученикам же необходимо было продолжить учебу в средней школе, которой не было в маленьком местечке Берсуте. Да и Дом отдыха был холодный и работал только летом. Поэтому руководство Союза писателей СССР решило перебазировать в сентябре наш пионерлагерь в неизвестный ранее большинству ребят город Чистополь, расположенный недалеко от Берсута на склоне противоположного левого коренного берега Камы (ныне Куйбышевского водохранилища). Название этого в недавнем прошлом совсем небольшого, застроенного главным образом деревянными домами, купеческого города навсегда вошло в историю советской литературы периода Великой Отечественной войны. В то время я понятия не имел, что в самом центре Татарской республики существует этот город, оторванный от железной дороги и связанный с Казанью лишь водным путем по Каме. Только по прошествии многих лет я познакомился с интересной историей Чистополя. Люди появились в закамских краях более 10 тысяч лет назад — в период каменного века. В эпоху неолита, то есть в четвертом - пятом тысячелетии до нашей эры, переселенцы хорошо освоили с запада и юга Закамье. За долгие годы своего существования этот богатый черноземный край видел гуннские орды Атиллы. Кровавый след оставил здесь и хромоногий Тамерлан. В VIII веке в Закамье осели булгарские племена, пришедшие с низовьев Волги. В 1236 году один из крупных булгарских городов — Джукетау был разграблен монголами, но затем восстановлен (ныне на этом месте как раз расположен чистопольский элеватор). К началу XV века поселение булгар захирело. Однако уже с середины XVII столетия вновь начинается заселение благодатного черноземного края. Чтобы оградить труд земледельцев от набегов кочевников при царе Алексее Михайловиче с 1652 года здесь специально начинает возводиться засечная полоса. За счет появления множества татарских, русских и чувашских деревень край быстро растет. В первой половине XVIII века в глухих лесах левого берега Камы появилось небольшое селение беглых крепостных крестьян. Они занялись земледелием, рыбной ловлей и охотой. Однако вскоре последовал царский указ, согласно которому всех его жителей арестовали и снова отправили к помещикам, а хижины сожгли. И осталось на этом месте лишь чистое поле. Но проходит не так уж много времени, и уже другие беглые крестьяне вновь проникают в Закамье. На месте старого поселения на Каме они создают новое, получившее официальное название Архангельское с прибавкой «Чистое поле тож». Крестьян уже оттуда не высылают, а приписывают к демидовским заводам на Урале.

Екатерина II 18 октября 1781 года возвела Чистополь в ранг уездного города, население которого составляло тогда около четырех тысяч человек. 18 октября того же года был высочайше утвержден герб Чистополя: «В верхней части – герб Казанский. В нижней – золотой клейменый четверик в зеленом поле в знак того, что в сем новом городе производится великий торг хлебом». В городе все чаще стали появляться и селиться купцы. Они строят добротные кирпичные и деревянные дома, особняки, торговые лабазы, магазины, фабрики, присутственные места. Причем разумную планировку города отличают прямоугольные кварталы, рядами спускающиеся к Каме. К началу XIX века Чистополь становится хлебной столицей Закамья, крупным центром торговли зерном, вторым городом по численности и промышленным предприятиям в Казанской губернии, уступая лишь Казани, а на Каме -  самым большим населенным пунктом после Перми. 

В 1897 году в Чистополе насчитывалось немногим более 20 тысяч человек. Перед первой мировой войной здесь было всего восемнадцать мелких полукустарного типа предприятий.

Ныне мемориальные доски на ряде домов говорят о знатных земляках города. Здесь родились знаменитый русский химик А.М. Бутлеров и выдающийся историк и искусствовед Н.П. Лихачев. В Чистополе жили классики татарской литературы Гаяз Исхаки и Фатых Амирхан, один из первых авиаторов России Н.Д. Костин. Город посещали поэт В.А. Жуковский, писатели А.П. Чехов, В.Г. Короленко, Г.И. Успенский, А.Н. Радищев, А.И. Герцен, Н.А. Некрасов, Н.П. Огарев и другие. Все они воспели Чистополь в своих очерках и путевых заметках.

К началу 1940-х годов Чистополь занимал второе место после Казани по количеству населения, по экономическому и культурному развитию. В городе строились новые предприятия: кирпичный и лесозаводы, мебельная фабрика, расширялся судоремонтный завод. Доброй славой в Татарии  пользовались Учительский институт, Сельскохозяйственный техникум, Педагогическое училище, Драматический театр, Дом Культуры, Дом учителя, Краеведческий музей.

Удаленному на сотни километров от фронта провинциальному городку на Каме суждено было стать во время войны местом, где нашли приют многие эвакуированные сюда литераторы, главным образом из Москвы и Ленинграда. Кроме того некоторая часть людей попала в Чистополь с территорий Белоруссии и Украины, временно захваченных врагом. С первых дней июля 1941 года на Каму начали прибывать эти люди, в результате чего город за их счет стал стремительно расти. В первые месяцы войны его население увеличилось в два раза и достигло 50 тысяч человек. Городскому совету пришлось рассматривать весьма сложные вопросы расселения творческих работников и их семей. Всем эвакуированным пришлось жить в домах практически без всяких элементарных удобств, в тесноте и холоде, самим заниматься заготовкой дров на зиму.

К началу войны в Чистополе насчитывалось около тридцати сравнительно небольших предприятий, имевших местное значение. В городе были развернуты три госпиталя для тяжело раненых бойцов. Осенью 1941 года на улицах стали появляться лётчики — около Чистополя расквартировался 18-й авиационный полк.

Из Москвы и других городов были эвакуированы разные предприятия. Среди них находился и известный в нашей стране 2-й Московский часовой завод. В течение 23-х дней, с 20 октября по 12 ноября, он был полностью демонтирован и отправлен в 170 вагонах в Казань, а затем в Чистополь. Вместе с оборудованием сюда прибыли из Москвы 488 специалистов во главе с директором Н.С. Лукьяновым. В цеха завода набрали еще полторы тысячи человек, в основном подростков 14-15 лет. 2 МЧЗ был отнесен к Наркомату минометной промышленности и стал называться заводом № 835. Горожане с большим интересом и удивлением смотрели на единственную в Чистополе шикарную по тому времени директорскую легковую автомашину «ЗИС-101». В июне 1942 года завод начал работать в полную силу, изготавливая оборонную продукцию для нужд фронта. Вскоре после войны чистопольский часовой завод приступил к выпуску знаменитых наручных часов «Победа». Потом появились популярные часы — «Командирские», «Амфибия» и «Восток». С 1969 года вся продукция значительно расширенного Чистопольского часового завода получила название «Восток» и новому акционерному обществу «Часовой завод «Восток» присвоили официальный статус «Лидер российской экономики». Его изделия, известные далеко за пределами нашей страны, экспонировались на многих международных выставках. 

В суровые годы войны здесь также нашли приют артисты и музыканты. Осенью 1941 года в Чистополе под руководством жены А.А. Фадеева Заслуженной артистки республики Ангелины Осиповны Степановой (будущей примы МХАТа Народной артистки СССР) создается театральный коллектив из семи москвичей и ленинградцев. Когда в город приехала труппа Ленинградского областного драматического театра, часть актеров перешла туда. Спектакли шли в местном Доме учителя.

Совершенно очевидно, что особое место в жизни Чистополя в период Великой Отечественной войны занимала большая «писательская колония», которая насчитывала более 150 человек. Здесь же находился филиал правления Союза советских писателей, председателем которого являлся первое время известный советский драматург Константин Тренев, а затем Константин Федин. По словам поэтессы Маргариты Алигер, Чистополь стал «военным пристанищем советской литературы». Во время войны в Чистополе побывали советские писатели Ахматова и Цветаева, Маршак и К. Чуковский, Фадеев и Сурков, Твардовский и Леонов, Пастернак и Паустовский, Тренев и Федин, Шкловский и Инбер, Катаев и Исаковский, Долматовский и Билль-Белоцерковский, Гроссман и Асеев, Казин и Ошанин, Сельвинский и Зингер, Арбузов и Щипачев, Мария Петровых и другие мастера пера. Большинство из них жило в городе совсем короткое время, а Асеев, Исаковский, Тренев, Билль-Белоцерковский, Рудерман и некоторые другие писатели стали чистопольцами почти на два года. Часть литераторов вскоре добилась отправки на фронт, а несколько человек уехали в другие, еще более далекие от фронта города. С фронта приезжали на Каму, на побывку, в отпуск к своим семьям многие литераторы. В Чистополе нашли приют и зарубежные писатели Гуго Гупперт, Инга Вангенгейм, Альфред Курелла, З. Барта, А.Л. Стоянова и другие. Центр большого сельскохозяйственного района не мог и мечтать увидеть у себя сразу столько деятелей литературы и искусства, которые оказали большое влияние на духовную жизнь чистопольцев. Вот почему живший недолгое время в Чистополе известный австрийский поэт Гуго Гуперт назвал этот город «Литературными Афинами».

Мать моего друга Стаса Нейгауза — Зинаида Николаевна — была женой Бориса Пастернака. Она занимала в литфондовском детском саду ответственную хозяйственную должность. Непризнанный советской властью великий русский писатель оказался в Чистополе после того, как на многократные просьбы отправить его на фронт он всегда получал отказ. Вместе с женой и маленьким сыном Леней жил он в плохо протапливаемой комнате в каменном двухэтажном доме № 75 по улице Володарского.  «Чистополь мне очень нравится. Милый захолустный городок на Каме. У меня простые и страшно симпатичные хозяева и очень хорошая комната в хорошей части города. На столе и окнах у меня цветы в горшках, как везде в Чистополе», — писал Пастернак.

Во двор этого дома мы со Стасом иногда приходили, чтобы немного помочь семье писателя — пилили и кололи дрова. В это время я видел обычно работающего Б.Л. Пастернака. То он переводил «Гамлета», «Ромео и Джульетту» и «Антония и Клеопатру», то был занят работой над пьесой и стихами. Воспоминания о городе на Каме Борис Леонидович сохранил до конца своих дней: «…Я всегда любил нашу глушь, мелкие города и сельские местности больше столиц, и мил моему сердцу Чистополь, и зимы в нем, и жители, и дома, как я их увидел зимой 1941 года…» — писал чистопольским детям Пастернак после возвращения в Москву. В доме известного и почитаемого в Чистополе врача Дмитрия Дмитриевича Авдеева любили бывать Леонов, Пастернак, Фадеев, Твардовский, Исаковский, Асеев и другие писатели. В альбом Валерия Дмитриевича Авдеева — довоенного директора Чистопольского краеведческого музея (впоследствии заведующего кафедрой Учительского института, доктора наук) Борис Пастернак набросал дружеские стихи «Грядущее на все изменит взгляд». Вот краткий отрывок из него:

                                   Когда в своих воспоминаньях

                                   Я к Чистополю перейду,

                                   Я вспомню городок в геранях

                                   И домик с лодками в саду,

                                               Я вспомню отмели над сплавом,

                                               И огоньки, и каланчу,

                                               И осенью пред рекоставом

                                               Перенестись к вам захочу…

В 1960 году к 100-летию со дня рождения великого поэта, прозаика и переводчика, Лауреата Нобелевской премии Б.Л. Пастернака в доме, где он жил, был открыт мемориальный музей. В его экспозиции — мебель, которой он пользовался в 1941-1943 годах, коллекция карандашных рисунков, прижизненные издания произведений советского классика, книги с его автографами.

Михаил Исаковский создал в Чистополе много чудесных песен, которые вскоре услышала вся наша великая страна. Среди них были любимые в народе знаменитые песни «В прифронтовом лесу», «Огонек», «Ой, туманы мои, растуманы». В стихотворении «Зима в Чистополе» Исаковский написал своим друзьям:

                                   Зимой очень холодно на Каме —

                                   Стоят морозы — нашим не подстать.

                                   И мне, друзья, озябшими руками

                                   Стихи свои невесело писать.

                                               Но ничего другого не осталось,

                                               И я пока другого не прошу;

                                               У печки пальцы отогрею малость,

                                               Да и опять пишу себе, пишу…

Выдающийся советский поэт Александр Трифонович Твардовский два раза приезжал с фронта к семье в Чистополь, где останавливался на очень короткое время. Глава «О любви» из знаменитого «Василия Теркина» была создана автором в результате его наблюдений в Чистополе во время встреч со своей женой и женами других писателей-фронтовиков.

Весной 1942 года приехал к семье в творческий отпуск в Чистополь с Юго-Западного фронта корреспондент газеты «Красная Звезда» Василий Гроссман. Здесь он закончил работу над известной повестью «Народ бессмертен».

Леонид Леонов написал в Чистополе две талантливые пьесы «Нашествие» и «Золотая карета». Ленинградский театр имени Ленинского комсомола, эвакуированный в город на Каме, первым принял к постановке на своей сцене «Нашествие». Потом состоялась ее премьера в театре имени Моссовета. Между прочим, герой этой пьесы старый врач, русский интеллигент, патриот своей Родины Иван Тихонович Таланов – собирательный образ двух замечательных чистопольских земских врачей: Дмитрия Дмитриевича Авдеева и Самуила Зиновьевича Самойлова. С пребыванием Леонида Леонова в Чистополе связан эпизод, который долго помнили в писательской колонии. На рынке стояла очередь за медом. Цена кусалась. Поэтому кто-то брал баночку, кто-то полбаночки. Вдруг подошел Леонов и, не торгуясь, купил за баснословную цену полный бочонок меда…

Константин Тренев написал в Чистополе три пьесы: «Навстречу», «Торжество» и «Солнце играет». Илья Сельвинский работал в Чистополе над пьесами «Генерал Брусилов» и «Ливонская война», а Петр Павленко - над киносценарием «Мстители».

После переезда пионерлагеря из Берсута в Чистополь в сентябре всех ребят разместили в Доме крестьянина на улице Володарского (позднее переименованной в улицу Ленина). До революции в нем находилось Городское общественное управление. Этот каменный дом имел два с половиной этажа. В полуподвальной части здания находилась столовая, кухня и большой зал с роялем.

Первоначально наше «убежище» называлось детским домом, хотя большинство из нас к тому дню имели живых родителей. Через некоторое время детдом переименовали в интернат Литфонда СССР. Директором нашего интерната был Яков Федорович Хохлов. Перед самой войной он руководил Домом творчества писателей и пионерлагерем Литфонда СССР в крымском Коктебеле. После Октябрьской революции Хохлов служил на черноморском крейсере. Мы страшно боялись этого могучего, весьма представительного, но очень сурового и злого человека. Зинаида Николаевна Пастернак как-то сказала, что ему больше подходила должность директора конюшни, а не интерната для детей писателей. В начале 1942 года несколько подростков даже написали большое коллективное письмо в Москву А.А. Фадееву. Они жаловались на Хохлова за его бесчеловечное отношение и эксплуатацию детей 13-16 лет на непосильной работе – выгрузке бревен из Камы, за нецензурные ругательства и применение физической силы. Ребята сообщали, что за опоздание на линейку и плохую отметку в школе Хохлов лишал их еды, что при недостаточном питании они постоянно голодают. По-видимому, реакции на это письмо не последовало. В интернате жили и оба сына директора – старший Витя и младший Боря. Они были неразлучны и ходили, как правило, всегда вместе. Может быть, поэтому все мы обычно называли их одним объединенным именем Витьбо.

На втором этаже в комнатах, называемых почему-то, как в больницах, палатами, жили все воспитанники интерната. В каждой такой палате стояло 4-6 и более железных кроватей с деревянными настилами и соломенными тюфяками. Директор, воспитатели и другие служащие интерната занимали верхний этаж. Во дворе от прежних времен сохранилась пустовавшая ныне конюшня. В одной из палат на втором этаже поселился и я. Моими близкими соседями были Станислав Нейгауз, Тимур Гайдар, Алексей Сурков, Цезарь Голодный, Вадим Белоцерковский, Слава Бобунов, Никита Санников, два Юрия — Корабельников и Колычев, Шура Оськин, Марк Исаков, Реджинальд Бывалов.

Ежедневно мы получали двухразовое горячее питание, которое постепенно становилось все хуже и хуже и было совершенно недостаточно для детского организма. Из-за недоедания и малокровия много наших детей страдало от диатеза. У некоторых ребят на голове под волосами возникала корка, а на ногах страшные гнойнички, которые все время ужасно чесались. В поликлинике эти ранки постоянно мазали зеленкой и забинтовывали. Эту болезнь местные врачи называли непонятным словом импитига (или импитиго). У нас по этому поводу даже сочинили песню с множеством куплетов, где припевом было как раз это странное слово. В отличие от других ребят, вынужденных лежать с высокой температурой, я перенес болезнь на ногах. Между прочим, шрамы на моих ногах — своеобразная печать, «поставленная» импитигой навсегда.

 В интернатской столовой часто вывешивались различные объявления. Были и такие: «Все эвакуированные приглашаются на разгрузку баржи с дровами для детдома и семей писателей. Срок разгрузки 24 часа». Только благодаря этому интернат и семьи писателей были обеспечены на зиму необходимым топливом. Очевидцы вспоминали, как первыми активно включились в эту работу «длиннолицый Пастернак в черном комбинезоне и коренастый крепыш поэт Павел Шубин».

Очень быстро перед руководством интерната встал важный вопрос о нашем питании предстоящей зимой. Было решено послать поздней осенью на месяц ребят старшего и среднего возраста в татарский колхоз «Малый Толкиш», расположенный в Чистопольском районе. Каждый день местные бригадиры давали нам разные задания. То мы выкапывали из непролазной грязи картофель, лук, капусту и морковь, то вырывали сорняки, то нас гоняли на другие не очень приятные для большинства интернатских ребят работы. В один из первых крестьянских дней меня отрядили в помощь престарелому колхозному конюху, и стал я ездить с ним вдвоем на телеге. Через два дня я освоился настолько, что мог уже самостоятельно запрягать лошадку, и стал ездить один. Такая работа мне пришлась по душе. Возил мешки с зерном и мукой, овощи, сено. Однажды на крутом спуске моя телега, нагруженная возом сена, на верху которого я чинно восседал, держа вожжи, опрокинулась. Закончилась эта невеселая история благополучно.

В колхозе жили одни татары. Почти все взрослые мужчины ушли в армию. Остались лишь «негодные» — старики да женщины с детьми. Иногда мы устраивали набеги на бахчу и таскали оттуда арбузы. Редко случались стычки с местными ребятами. Оставшееся население колхоза было враждебно настроено против советской власти. Некоторые крестьяне, не боясь, прямо говорили нам, что они ждут скорого прихода немцев. После окончания «полевых» работ мы возвратились в интернат вместе с двумя телегами, на которых лежали пуды разных овощей и зерна, заработанные детским нелегким трудом. Впоследствии они помогли пережить нам очень суровую, невероятно холодную зиму 1941/42 года. Тогда трескучие морозы, случалось, переваливали отметку 50 градусов. Мы радовались, что, на наше счастье, в это ужасное время очень редко случался еще и сильный ветер. Хорошо помню, как в такие морозные дни над всеми печными трубами домов вились вертикально вверх белые дымки.

В интернате имелась своя комсомольская организация. Возглавлял ее Грегор Курелла. Все мы называли его по-русски Гришей. В 1942 году он ушел на фронт, а после войны остался навсегда жить и работать в Советском Союзе.

Однажды в интернате появился новичок, который при знакомстве с нами представился Муром. Однако настоящее его имя было Георгий. Он жил вместе с мамой Мариной Цветаевой в маленьком городе Елабуге, расположенном немного выше по течению Камы. Знаменитая русская поэтесса несколько раз наведывалась в Чистополь, пытаясь получить разрешение жить именно здесь, в писательской колонии. Однако получала безобразный отказ, который мотивировался отсутствием свободных мест для проживания. Не выдержав ужаса своей новой советской жизни, недавняя эмигрантка повесилась у себя в комнате. Ее могила на кладбище в Елабуге безвозвратно утеряна. Ныне в городе есть музей Марины Цветаевой. После смерти матери Мур приехал в Чистополь, где задержался лишь на двадцать дней, после чего уехал в Москву. Затем был Ташкент и возвращение в Москву. Осенью 1942 года Мур поступил в Литературный институт, но через три месяца бросил его и ушел добровольцем на фронт. В одном из первых боев 7 июля 1944 года Мур Цветаев (Георгий Эфрон) погиб в Белоруссии.

В конце октября или начале ноября в Чистополе появился сын покойного поэта Эдуарда Багрицкого — Всеволод. Из-за высокой близорукости этот девятнадцатилетний способный поэт был снят с воинского учета. До закрытия «Литературной газеты» он был ее штатным сотрудником. 6 декабря Сева написал заявление в политуправление РККА с просьбой направить его во фронтовую печать. В этот же день Всеволод Багрицкий написал стихи, посвященные своей маме, которая в это время находилась в одном из сталинских лагерей:

                        Я живу назойливо, упрямо,

                        Я хочу ровесников пережить.

                        Мне бы только снова встретиться с мамой,

                        О судьбе своей поговорить.

                                   Все здесь знакомо и незнакомо.

                                   Как близкого человека труп.

                                   Сани, рыжий озноб соломы,

                                   Лошади, бабы и дым из труб...

                        Здесь на базаре часто бываешь

                        И очень доволен, время убив.

                        Медленно ходишь и забываешь

                        О бомбах, ненависти и любви.

                                   Вечером побредёшь к соседу,

                                   Деревья в тумане, и звёзд не счесть…

                                   Вряд ли на фронте так ждут победы,

                                   С таким вожделеньем, как здесь.

                        Нет ответа на телеграммы,

                        Я в чужих заплутался краях.

                        Где ты, мама, тихая мама,

Перед Новым годом Всеволода вызвали в армию. Он вернулся из Чистополя в Москву, где пробыл несколько дней, а уже в феврале 1942 года погиб на Волховском участке фронта. Осталась лишь толстая тетрадка, которая была при нем до конца. Она до сих пор хранится у вдовы академика Сахарова Елены Боннэр, бывшей невесты юного поэта. Елена Георгиевна рассказывает, что осколок пробил полевую сумку, эту тетрадь и Севин позвоночник… Смерть была мгновенной. На место Багрицкого прислали Мусу Джалиля, вскоре оказавшегося в плену и погибшего в лагере. Всеволода похоронили в лесу у деревни Мясной Бор. Его могилу много раз искали молодежные поисковые отряды, но так и не смогли найти. На Новодевичьем кладбище в Москве, там, где похоронен Эдуард Багрицкий, по просьбе его жены — мамы Севы, вернувшейся из лагеря, просто положили камень с надписью «Поэт-комсомолец».

В интернате жила дочь поэта Ильи Сельвинского Татьяна (Тата). Его приемная дочь Циля была нашей пионервожатой, хотя родилась раньше многих из нас всего-то на каких-то два — три года. Хорошо помню Варю — дочь писателя Виктора Шкловского, детей немецких писателей-антифашистов Марианну Бехер, Конрада Вольфа и Грегора Куреллу.

Я подружился со Станиславом Нейгаузом еще за год до эвакуации во время совместного пребывания в пионерлагере Литфонда СССР, находившемся на южном берегу Крыма в поселке Коктебель. Стас был высоким худощавым и симпатичным парнем. Пышная шевелюра постоянно спадала на его лоб, из-за чего он вынужден был часто резким движением руки забрасывать наверх мешавшие ему длинные волосы. Он почти не вынимал изо рта «козьи ножки» — самодельные папироски, набитые махоркой, отчего кончики его длинных музыкальных пальцев правой руки сделались коричневыми. Говорят, что природа отдыхает на детях талантливых родителей. Но к Стасу это не относилось. Его отец — Генрих Густавович Нейгауз — был выдающимся советским пианистом и великолепным педагогом, Народным артистом РСФСР, профессором Московской консерватории. Так что отцовские гены в полной мере передались сыну. Стас прекрасно играл на рояле, но, к сожалению, в эвакуации он не мог продолжать учение в музыкальной школе из-за ее отсутствия в Чистополе. На помощь юному дарованию пришла жена поэта Ильи Френкеля (автора популярной фронтовой песни «Давай закурим»…) пианистка Елизавета Эммануиловна Лойтер. Мы часто видели, как она давала уроки Стасу. Чтобы не потерять музыкальную форму он ежедневно играл на разбитом старом рояле, имевшемся в бывшем Доме крестьянина. Случалось, в редкие вечера старшим ребятам интерната удавалось не без труда уговорить Станислава побаловать нас исполнением далеких от классического репертуара песен вроде «Мурки» и «Гоп со смыком», «С одесского кичмана».

Еще в Москве я очень любил эту песню Леонида Утесова. Среди немногих грампластинок, которые я захватил с собой в эвакуацию, была и она. Недавно я прочитал в «Московском комсомольце» смешную историю, рассказанную самим Утесовым об этой песне. Однажды легендарного певца пригласили на правительственный прием в Кремль в честь героев-полярников. В то время в стране Комитет по делам искусств возглавлял пренеприятнейший человек П.М. Керженцев. Когда устроители приема попросили Утесова исполнить именно эту приблатненную песенку, он вспомнил о предупреждении Керженцева: «Если вы еще раз где-нибудь споете «С одесского кичмана», это будет ваша лебединая песня». Помня эти слова, певец признался, что ее запретил «товарищ Керженцев». Но неожиданно услышал в ответ: «Товарищ Сталин просит». «Когда я закончил, — вспоминал артист, — он курил трубку. Я не знал, на каком свете я. И вдруг Сталин поднял свои ладони, и они: и этот, с каменным лицом в пенсне, и этот лысый в железнодорожной форме, и этот всесоюзный староста, и этот щербатый в военной форме с портупеей (Молотов, Каганович, Калинин и Ворошилов — Е.З.) — начали аплодировать бешено, будто с цепи сорвались. А наши герои-полярники в унтах вскочили на столы (!) — тарелки, бокалы полетели на пол — и стали топать. Три раза я пел в этот вечер «С одесского кичмана», меня вызывали на бис, и три раза все повторялось сначала».

Обладая незаурядным музыкальным слухом, Стас Нейгауз мог тут же воспроизвести любую мелодию, исполненную нашими дурными голосами или примитивным свистом. Наш товарищ обладал даром интерпретации сиюминутно услышанного напева, вызывая у всех слушателей неописуемый восторг.

Выдающийся советский пианист, отмеченный ярким талантом и высокой степенью художественной культуры, народный артист РСФСР, профессор Московской консерватории Станислав Генрихович Нейгауз скоропостижно скончался на пятьдесят третьем году жизни 25 января 1980 года. Он умер в один год с Владимиром Высоцким и Джо Дасеном. Газета «Советская культура» в своем большом некрологе отметила, что «советское искусство понесло тяжелую утрату. Со смертью Станислава Нейгауза стало достоянием истории и нашей благодарной памяти одно из высоких и самобытных проявлений русского романтического пианизма. Его имя останется в отечественном искусстве наряду с именами Владимира Софроницкого, Генриха Нейгауза, Константина Игумнова, Льва Оборина и других незабвенных наших артистов». Я же потерял одного из самых близких и дорогих друзей.

Вместе с Тимуром Гайдаром, Марком Исаковым, Конрадом Вольфом, Стасом Нейгаузом и Вадимом Белоцерковским я частенько играл в интернатской футбольной команде — был нападающим на месте правого полусреднего и лучше всех пробивал одиннадцатиметровые удары! Мы даже ухитрялись обыгрывать местную юношескую команду. Нас объединяло еще и то, что почти большинство мальчиков были страстными болельщиками московского «Спартака». Ворота интернатской команды до своего отъезда надежно защищал длинноногий Кони Вольф. Но осенью он вместе с Грегором Куреллой уехал в Красную армию и служил на фронте переводчиком до Дня Победы. После войны Конрад окончил в Москве Всесоюзный государственный институт кинематографии, переехал в Берлин и стал кинорежиссером. О своей военной эпопее Конрад Вольф снял фильм «Мне было девятнадцать лет». Последние годы своей жизни Конрад Вольф занимал высокий пост президента Академии искусств Германской Демократической Республики. Умер он в 1982 году от неизлечимого рака. К слову, старший брат Конрада генерал-полковник Маркус Вольф в 1954-1986 годы был шефом восточногерманской разведки, возглавляя знаменитую на весь мир ШТАЗИ — Службу безопасности ГДР.

Чистополь во время войны представлял собой летом пыльный и сухой город, осенью его размытые дороги превращались в непролазную грязь, а зимой многие деревянные дома утопали в снегу до самых крыш. Публицист Вадим Белоцерковский в 2003 году так описал Чистополь тех дней в своем очерке «Путешествие в будущее и обратно»: «Жизнь в глухой провинции потрясала своей примитивностью и неустроенностью. В Чистополе мы попали в XIX век, если не дальше. Старые деревянные осевшие в землю дома царских времен, неасфальтированные грязные улицы, отсутствие машин, водопровода, канализации. Электрический свет давали только на несколько часов в сутки и с частыми перебоями. Не было и керосина. Комнаты освещались самодельными масляными коптилками. Спичек не было, огонь добывали древним способом: с помощью зазубренной железяки – кресала, кремня и трута (жженой тряпки). Чиркали железкой по кремню, искры падали на трут, он начинал тлеть, и его раздували до появления огня».

Как-то зимой группа старших ребят во главе с Вовой Галкиным и Марком Исаковым сочинила веселую песенку, посвященную Чистополю. Музыку к ней быстро подобрал Стас. Издевательское содержание этой песенки не понравилось воспитателям интерната. Дословный текст я не помню, но все же попытаюсь, пусть с большими ошибками, весьма приближенно восстановить хотя бы небольшую часть той давней песни, из-за которой ее сочинителей и исполнителей не приняли с первого раза в ряды комсомольской организации интерната:

Эх, Москва, Москва, Москва!

Сколько ты нам горя принесла.

В эшелоны нас грузили

И в Берсут нас отвозили.

Ах, зачем нас мама родила!!!

Чистополь — противный городишко:

Негде разгуляться нам, мальчишкам,

Нет кафе, нет ресторанов,

Вальс танцуют под баяны.

Ах, зачем нас мама родила!

Есть в городе Литфонда интернат,

Много разных в нем живет ребят,

Есть там Тимка, есть там Шурка,

Мишка Гроссман — тоже урка,

И живет еще пожарник Жоня Зингер…

                                   Мы зато в футбол играем

                                   И голы там забиваем,

                                   Вот такие там дела!..

Тимка — это Тимур Гайдар, а Шурка — Александр Оськин. Почему Миша Гроссман назван здесь очень странно уркой — не помню и не догадываюсь. Меня же в интернате с легкой руки нашего неугомонного весельчака Цезаря Голодного часто называли не Женей, а почему-то Жоней.

На старших ребят произвело сильное впечатление ужасающая контрастность между жизнью в Москве и Чистополе. В то время в городе на Каме совсем не было асфальтированных улиц. С Казанью Чистополь связывала тогда лишь воздушная линия, которую нерегулярно обслуживали маленькие самолеты «У-2». После одного полета на таком «кукурузнике» Пастернак как-то сказал: «Летишь, как на конце телеграфного столба». Когда замерзала Кама, действовал надежный зимник. Относительно высоких кирпичных домов в городе насчитывалось сравнительно немного. Как раз в них и разместились помимо часового завода три военных госпиталя для тяжело раненых бойцов.

В Чистополе недалеко от военкомата существовала неприметная тюрьма, построенная еще в 1857 году. Среди ее узников после Великой Отечественной войны были так называемые диссиденты — писатель Анатолий Марченко, умерший здесь в 1977 году, сподвижник академика Сахарова Сергей Ковалев, один из основателей Московской Хельсинской группы А. Щаранский, С. Григорьянц, В. Сендеров, М. Казачков и другие правозащитники Советского Союза. Содержались в этой тюрьме и разные националисты, среди которых был и Роман Шухевич. В годы войны этот предатель возглавлял контрразведку Степана Бендеры. Кстати проходимцу Шухевичу украинский президент Виктор Ющенко присвоил посмертно звание Героя Украины.

Из Гомеля в Чистополь была эвакуирована галантерейная фабрика. Приехавшая из Москвы осенью 1941 года моя мать снимала угол в одной из многочисленных изб города. Она устроилась работать на галантерейную фабрику простой работницей. Сначала в костяном цехе делала на станке незатейливые пуговицы из коровьих костей. Через некоторое время маме, как грамотной и деловой женщине, дали более ответственную должность управляющей делами фабрики. Помню, на этой фабрике работал мастером один человек, каким-то образом сумевший удрать из Таллинна прямо из-под носа немцев. Времени, чтобы взять с собой теплую одежду и другие необходимые вещи у него не было. Однако он успел прихватить один совсем небольшой фибровый чемоданчик. В нем лежала масса всевозможных иголок для шитья и швейных машин. Эти иголочки здорово помогли предприимчивому прибалтийцу недурно существовать в Чистополе.

Чтобы облегчить мамину и свою жизнь, летом 1942 года я пошел на три месяца работать на Галантерейную фабрику. По выданной мне рабочей продовольственной карточке я стал получать 800 граммов хлеба в день. Сначала был учеником слесаря в механическом цехе, а вскоре получил 2-й разряд. Моя работа не требовала особого навыка и ума. От меня требовалось делать гвозди из бухты толстого провода, чинить постоянно рвавшиеся кожаные шкивы трансмиссии.

Чтобы помогать своей маме и младшему братишке Феде приемный сын Василия Гроссмана трудолюбивый Миша, к тому времени получивший права водителя, устроился работать шофером грузовой машины в какую-то организацию города.

Все воспитанники интерната учились в обычной русской средней школе. Среди учителей было много высокообразованных преподавателей, эвакуированных в Чистополь из Москвы, Ленинграда и других крупных городов. Так литературу и русский язык в моем классе блестяще преподавала критик и литературовед Берта Яковлевна Брайнина. Поэтому слушать наших учителей на уроках доставляло всем ученикам одно удовольствие. К тому же все они относились к нам, как к своим детям. Из пятерок мы не вылезали, диктанты писали почти без ошибок. В 9-й класс я перешел легко, без всяких троек. К сожалению, в школе не было преподавателей иностранных языков, и поэтому мои занятия по английскому языку закончились еще в Москве в 7-м классе.

В 1982 году  мне удалось прочитать в книге «Воспоминания о Константине Федине» интересную статью Б.Я. Брайниной. В частности она свидетельствует, что «… в маленьком Чистополе на Каме жизнь была трудная, тревожная, голодная и холодная. Особенно страдали дети, непрерывно болевшие от недоедания, а зимой и от пронизывающей стужи чистопольских жестоких ветров. Кто жил в Чистополе, помнит эти удары ветра, воющего в непрерывной непроглядной снежной пурге…».

В июне-сентябре 1942 года я работал в механическом цеху галантерейной фабрики. Мой интернатский товарищ Миша Гроссман еще прошлой осенью умело водил трактор в колхозе «Малый Толкиш». Теперь же в городе Миша тоже крутил баранку — водил грузовик. В начале августа нам обоим из военкомата пришли повестки об обязательном прохождении всеобщего военного обучения. Других ребят нашего возраста из интерната, не занятых на производстве, проходить всевобуч почему-то не позвали.

Из юных новобранцев в военкомате был создан взвод из тридцати человек. Каждое воскресенье мы являлись рано утром в небольшой пыльный двор городского военкомата, расположенного на той же улице, где и наш интернат. До официального призыва в армию мне и Мише оставалось еще больше года. В первый «рабочий» день допризывникам объявили, что они будут проходить ускоренную военную подготовку. Военный руководитель, недавно вернувшийся после ранения с фронта, толково учил нас военному ремеслу: быстро разбирать и собирать знаменитую, хотя и старую мосинскую винтовку, знать назубок дисциплинарный устав Красной Армии, метко стрелять по мишеням, умело метать учебные гранаты, ползать в дорожной грязи по-пластунски, петь боевые походные песни. Когда мы, отбивая шаг, шагали строем по главной улице города и во все горло орали «Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поет» или «Ленинград мы не сдадим – красную столицу, через море полетим защищать границу» наши сердца наполнялись какой-то особенной радостью. Мы чувствовали себя так, словно были уже сейчас настоящими воинами.

В воскресенье 16 сентября 1942 года кто-то из наших ребят обнаружил в каком-то закоулке двора военкомата очень старый ржавый 76-миллиметровый бронебойный снаряд. Никто из них не сомневался, что находка представляет собой наглядное учебное пособие (не мог же, в самом деле, находиться во дворе военкомата боевой снаряд). Один любопытный парень предложил разобрать его. Все «бойцы» были на самом деле еще самые обычные мальчишки и серьезно не понимали возможных последствий этой очень опасной затеи. В середине двора собралось около двадцати допризывников – больше половины учебного взвода. Кто-то предложил отвинтить головку, чтобы посмотреть внутренне содержание снаряда. Однако силы рук оказалось недостаточно. Тогда один из особо «догадливых» ребят схватил кусок кирпича, и начал им бить по головке, пытаясь сдвинуть ее с места. К слову, мой отец поучал меня еще задолго до этого эпизода никогда не пытаться разбирать найденные патроны. Хорошо помня отцовские наставления и понимая опасность дальнейшего «изучения» снаряда, я попытался объяснить моим товарищам опасность продолжения их «экспериментов».

— Если ты боишься, можешь не смотреть и вообще уйти, — грубо ответил мне главный «испытатель».

Рассудительный Миша Гроссман решил успокоить всех:

 — Раз этот снаряд нашли в военкомате, значит он учебный.  

Метрах в пятнадцати от места «испытаний» на самом краю двора стоял небольшой одноместный дощатый туалет. Туда я и пошел. Едва только успел открыть дверь, как прямо за моей спиной раздался оглушительный взрыв. До сих пор удивляюсь, что остался совершенно невредимым. Лишь оглушенный этим взрывом, я некоторое время почти ничего не слышал и не понимал. Когда же сообразил, в чем дело, немедленно бросился к ребятам. Взрыв снаряда поднял с сухой земли такую страшную пыль, что вокруг не стало ничего видно. Пройдя несколько метров, моя нога что-то задела. Я даже не сразу понял, что это была чья-то оторванная голова. Во дворе слышались душераздирающие стоны и крики о помощи.

«Где Миша? Что с ним? Жив ли?», — первое, о чем я подумал, и бросился его искать. Он полусидел, неловко опираясь окровавленными руками о землю. Рядом с ним лежали тяжело раненные ребята. На Мишу было страшно смотреть — его ноги, прежде обутые в кирзовые сапоги, являли собой кровавое месиво, осколки снаряда сильно ранили обе руки, грудь, живот. Миша находился в сильнейшем шоке и не узнавал меня, лишь тихо просил воды и звал маму. Помочь ему и другим товарищам я ничем не мог. У меня не было даже обычного брючного ремня, чтобы сделать элементарную перетяжку. Да и что перетягивать? Только минут через пять появились, наконец, взрослые люди с носилками. Вдвоем мы понесли одного из раненых ребят в ближайший госпиталь. Осколками снаряда живот парня был полностью разворочен. Мы накрыли его красным полотнищем, которое висело на доме военкомата. Пока несли несчастного, он успел только с трудом сказать, что приехал сюда с мамой в эвакуацию из небольшого городка Лодейное Поле под Питером и что его отец, генерал-майор, сейчас находится на фронте. В госпиталь мы принесли носилки с телом умершего по дороге товарища. Увидевший эту печальную картину один тяжело раненый боец на костылях и с забинтованной головой развел руки и тихо произнес:

            — Конечно, на фронте у нас бывало часто так, что от человека вообще ничего не оставалось. Но чтобы здесь, в таком далеком тылу… ведь совсем еще мальчишка.

            Узнав о беде с Мишей, быстро сообщили его маме Ольге Михайловне, и она поспешила в госпиталь. Мишу оперировала Лидия Ивановна Исаковская — жена известного поэта Михаила Исаковского.

            — Уведите отсюда поскорее Ольгу Михайловну, — попросила хирург, — ее сын умер только что на операционном столе. Бедный мальчик, как он кричал от боли. Его брюшина была разворочена осколками снаряда. Уже умерло шесть юношей, а ведь есть еще несколько тяжело раненных.

            Как потом рассказывали оставшиеся в живых ребята, главный зачинщик «испытаний», вокруг которого тесно стояли все любопытные, поднял снаряд над головой и со всего размаха бросил его под ноги.

            Услыхав взрыв, кто-то из интернатских товарищей поспешил во двор военкомата. Там ему сказали, что один рыжий парень погиб. В отличие от голубоглазого блондина Миши Гроссмана, у меня были каштановые волосы. По этой причине еще год назад в пионерлагере в Коктебеле я получил шутливое прозвище «пожарник». После сообщения о гибели «рыжего» по интернату быстро распространился слух, что погиб «наш пожарник Женька Зингер, а Мишка Гроссман остался жив».

            Часа через два после трагедии я вернулся, наконец, в интернат. Увидев меня во дворе, одна из наших воспитательниц закричала:

            — Смотрите, а «пожарник» с того света явился! Кто это выдумал, что Зингер погиб! Да разве такой, как он, может погибнуть?

            Только что я пережил ужасную трагедию, видел погибших и умиравших товарищей, моя одежда была в крови. Услыхав такие совершенно не заслуженные слова воспитательницы, я не удержался и обозвал ее очень нехорошими словами, о чем позже жалел. Оскорбленная дама пожаловалась директору Хохлову, и меня тут же исключили из интерната. Я вынужден был переселиться в крохотную комнатушку простого деревенского домика, где снимала угол моя мама. К слову, покойный муж хозяйки этого дома в начале 30-х годов прошлого столетия был капитаном речного колесного парохода на одной из великих сибирских рек. Самое интересное оказалось, что мой отец плавал тогда как раз на этом самом пароходе.

Хоронить погибших ребят пришло очень много жителей Чистополя и эвакуированных. Гробы везли в грузовиках, борта которых были опущены. Я сопровождал тело Миши Гроссмана. Многие женщины громко рыдали.

Весть о взрыве снаряда, повлекшем за собой гибель и ранения допризывников в тыловом городе, быстро донеслась до Казани и Москвы. Практически был выведен из строя целый взвод потенциальных воинов Красной Армии. Один «информированный» местный житель утверждал, что этот самый злополучный снаряд времен гражданской войны специально подбросил во двор военкомата какой-то ярый антисоветчик. Через несколько дней в Чистополь прилетели из Казани и Москвы назойливые следователи. Они допрашивали всех свидетелей взрыва в военкомате несколько раз, в том числе и меня, требуя ответить только на один, но крайне важный вопрос:

— Вы должны подтвердить, что ваш военрук разрешил призывникам взять этот снаряд, так как он был учебный!

Я слышал, что какой-то раненый парень будто бы так прямо и сказал следователю. Если это соответствовало действительности, то в военное время нашему военруку грозил трибунал. Я не видел военрука в это время во дворе и не мог знать, что он говорил или не говорил вообще, видел или не видел на самом деле снаряд. Поэтому честно отвечал следователям, что не знаю. Однако они продолжали с усердием настаивать на том, что военрук не только видел этот снаряд в руках призывников, но даже сказал им, что он учебный.

Вскоре после взрыва со Сталинградского фронта прилетел в Чистополь Василий Семенович Гроссман. Командующий армией генерал Чуйков, узнав о гибели пасынка видного писателя-фронтовика, предоставил ему на два дня свой самолет У-2. Василий Семенович пригласил меня в дом, где жила его жена, и попросил рассказать подробно о произошедшей трагедии и гибели Миши.

У писателя было серое лицо, ввалившиеся глаза. Он слушал меня внимательно, часто медленно покачивал головой.

— Какая нелепая смерть. Мы с Ольгой Михайловной были уверены, что спасаем от смерти нашего Мишу, отправив его сюда из Москвы, а он ее нашел здесь в далеком тылу, — произнес мужественный фронтовик. — Куришь? — вдруг последовал, казалось бы, не к месту вопрос.

— Немного балуюсь с ребятами махоркой, — смутившись, ответил я. — Ведь достать здесь табачок практически невозможно. Иногда стреляем бычки у гуляющих по городу летных офицеров.

Василий Семёнович взял свой походный вещевой мешок, вынул из него большую и самую настоящую фабричную пачку табака, а также две плитки шоколада и передал их мне, сопроводив словами:

— Хорошо запомни, дружок, что курение — очень вредная привычка, постарайся избавиться от нее и призывай к этому своих курящих друзей.

Во время моей первой эвакуационной зимы 1942/43 года отец получил краткий отпуск и приехал в Чистополь с Северного флота. После крутого разговора фронтовика с директором Хохловым меня моментально «вернули» в интернат. Я пристал к отцу, чтобы он помог мне попасть в Военно-морское училище. В начале апреля 1943 года пришло письмо из Отдела кадров Гидрографического управления Народного комиссариата Военно-морского флота СССР. В нем сообщалось, что для поступления в Военно-морское училище я должен иметь законченное среднее образование, что в апреле решится вопрос об организации при училищах подготовительных курсов и тогда я смогу там получить среднее образование, после чего буду распределен в училище. Затем в Чистопольский горвоенкомат поступила важная бумага, согласно которой меня обязали направить в Москву для зачисления кандидатом в курсанты Военно-морского училища, эвакуированного в начале войны из Выборга. Как раз в этом училище впервые осенью 1943 года должно было открыться подготовительное отделение.

Из Чистополя в Казань мне удалось полететь на рейсовом самолете У-2. Пока я стоял в раздумье на казанском аэродроме, недалеко от меня приземлился «Дуглас», покрашенный в защитный темно-зеленый цвет. Из него опустили железную лесенку. Несколько человек в полувоенной форме вышли из самолета. Я быстро подошел к ним и деловито спросил, куда они летят.

— А ты кто такой? – раздалось в ответ.

Я объяснил, что мне необходимо быть в Москве и показал им официальное предписание. Один из них хитро подмигнул мне и, дружелюбно хлопнув по плечу, неожиданно произнес удивительные слова:

— Давай быстро лезь в самолет и замри там! Мы летим как раз в Москву.

Я в одну секунду забрался в салон и «тихо» сел у одного из иллюминаторов. Думал только о том, чтобы меня теперь не засекли и не прогнали сами летчики. Но все обошлось, и через минут сорок наш самолет  был уже в воздухе. Теперь меня сверлила другая «опасная» мысль: «А вдруг самолет изменит свой курс, и тогда вместо Москвы я окажусь совсем в другом месте». Вскоре ко мне подошел один из летчиков.

— Я ведь видел, как ты сел в Казани в наш самолет без разрешения. Мы сядем на военном аэродроме, где тебя ждут большие неприятности, — сердито сказал этот человек, оказавшийся бортмехаником.

Я вынул из кармана официальные бумаги и стал объяснять, с какой целью сел в самолет, но летчик вдруг резко перебил меня:

— Да ладно! Не выкидывать же, в самом деле, тебя сейчас из самолета! Скажи-ка лучше мне, будущий моряк, есть ли у тебя водка?

На мое счастье отец дал мне в дорогу на всякий пожарный случай две чекушки водки. Они мгновенно перекочевали в карманы кожанки шустрого вымогателя. Зато с этого момента я уже мог совершенно спокойно продолжать полет до столицы. Более того, бортмеханик обещал вывести меня в город за черту небольшого строго охраняемого военного аэродрома, принадлежащего какому-то номерному авиационному заводу в Филях. Действительно, с помощью этого бортмеханика я без всяких помех преодолел все посты охраны аэродрома и вскоре уже сел в трамвай и благополучно достиг своего родного московского дома № 56 на Большой Грузинской улице.

В том же доме жил и мой друг детства Ванюшка Кириллов. Его отец работал дворником в нашем большом дворе, в первые дни войны он ушел на фронт и вскоре погиб. Сам Ваня имел отсрочку от призыва, так как работал слесарем на военном заводе. По поводу неожиданной встречи мы устроили невиданное по меркам военного времени застолье. Дело в том, что, когда мой отец возвращался с фронта домой, он специально оставлял в шкафу продукты, полученные в качестве сухого пайка во время краткого пребывания в Москве. Эти продукты предназначались для мамы и меня, когда мы вернемся домой из эвакуации. За неделю с помощью своего закадычного друга Ивана я все их прикончил.

Прежде чем поступить кандидатом в курсанты училища, мне необходимо было пройти медицинскую комиссию в районной поликлинике. Со всеми врачами проблем не было. Споткнулся я, когда немолодая женщина-офтальмолог осмотрела мои глаза. Очков я не носил, но близорукость была большая. После осмотра врач сказала:

— По глазам вы не можете быть зачислены в училище, так как у вас близорукость выше положенной нормы. Но я пойду вам навстречу и напишу  «годен». А знаете почему? Потому, что мой сын — курсант Военно-морского училища!

Скоро я собрал все необходимые документы и отправился на Волоколамское шоссе. Там, недалеко от развязки с Ленинградским шоссе, располагалось Военно-морское хозяйственное училище, переехавшее после начала войны из Выборга в Москву. Готовило оно флотских интендантов. До войны в зданиях училища находился текстильный (или пищевой) институт. Вахтенный офицер привел меня к начальнику училища капитану второго ранга Кацадзе. За глаза все курсанты обычно называли его просто «Кацо». Он ознакомился с моими документами и затем вызвал к себе какого-то офицера.

— Этот товарищ — допризывник, — сообщил ему «Кацо». — Осенью перед началом занятий он должен быть зачислен кандидатом в курсанты на подготовительное отделение, а пока оформите его в комендантскую роту, о чем подготовьте соответствующий приказ по училищу.

19 мая 1943 года я оказался самым первым кандидатом в курсанты, так как прибыл раньше других в расположение училища. Через неделю были приняты в училище еще пять кандидатов. Меня вместе с Сережей Егоровым и Юрой Тарасовым поселили в кубрике (комнате) № 2. Вскоре нас набралось так много, что была создана рота, командиром которой назначили начальника кадровой команды училища мичмана Карлашова. Он недавно вернулся из фронтового госпиталя после ранения. Первоначально кандидаты занимались «грязной» работой: дежурили по кубрикам, чистили гальюны и другие, более приятные помещения. Больше всего нам не нравился приказ отрывать глубокие ямы во дворе, а затем их же засыпать. По этому поводу мы выразили нашему командиру свое неудовольствие:

— Товарищ мичман! Вы можете объяснить необходимость копания и последующего засыпания этих никому ненужных ям?

Наш славный командир рассмеялся и ответил, для чего заставляет это делать:

— Моя задача, молодые люди, состоит в том, чтобы приучить вас с первых дней пребывания в нашем училище к железной дисциплине и беспрекословному выполнению приказов своих командиров. Я хочу сделать из вас крепких мужиков, настоящих морских офицеров. Теперь вы, надеюсь, поняли, для чего я придумал эти «упражнения» с лопатой?

5 июня мичман Карлашов выдал мне на линейке новое задание:

— С завтрашнего дня будешь возить ежедневно в училище всю корреспонденцию. Почта находится недалеко от Белорусского вокзала. Завтра утром выдам тебе пачку увольнительных, их тебе хватит на целый месяц! Благодаря увольнительным сможешь беспрепятственно выходить из училища в город и возвращаться назад. Понял?

— Так точно, товарищ мичман! — отчеканил я.

Каждый день после завтрака я отправлялся с «толстой сумкой на плече» на почту, где забирал много газет, журналов и писем. Удовольствие от такой работы я испытывал тогда, когда по дороге иногда удавалось забежать в свою квартиру, находившуюся в том же районе. Так продолжалось практически до самого приближения начала занятий.

По училищу был издан приказ об обязательном прохождении специальной военной медкомиссии во главе с полковником медицинской службы. На этот раз мой «номер» не прошел: я был отчислен «по зрению» из кандидатов в курсанты. Предстояло срочно покинуть училище.

— Жаль с тобой расставаться, — сказал мне на прощание мичман Карлашов. — Ты толковый, дисциплинированный человек, у тебя уживчивый характер и веселый нрав. Короче, из тебя мог бы выйти вполне хороший морской офицер!

— Я мечтал о морской карьере. Что же мне теперь делать?

— Уверен, что ты выберешь правильный путь, — заметил мичман. — Я дам тебе 30 увольнительных. Тогда ты сможешь беспрепятственно приезжать к нам целый месяц и обедать вместе с остальными ребятами из моей роты.

Будучи по натуре благородным человеком, мичман понимал, что, пока я не устроюсь куда-то на работу, мне придется очень туго. Теперь же, имея в кармане такой неожиданный, а главное, ценный подарок, я получил возможность приезжать в училище каждый день и хорошенько кушать. Прибыв в точно установленное время к обеду, я становился на разводе роты самым последним, а затем вместе с остальными кандидатами в курсанты бодрым шагом направлялся в столовую «принять» положенную им пищу. На еду отводилось до обидного мало времени. Поэтому следовало буквально глотать первое блюдо, иначе вместо второго блюда можно было услышать грозную команду «Встать». В отличие от многих ребят, которые не успевали съесть весь обед, я быстро освоил скоростной метод уничтожения первого и второго блюд, киселя или компота. Быстро закончился месяц, а с ним такая удобная и бесплатная еда. До моего призыва в Красную Армию оставалось еще целых два месяца.