Антология экспедиционного очерка

КУРСЫ ПОЛЯРНЫХ РАБОТНИКОВ

 

После обидной неудачи с поступлением на подготовительное отделение Военно-морского училища я оказался на распутье. Что же делать дальше? Тут и вспомнил, что в Москве находится Главное управление Северного морского пути (сокращенно Главсевморпуть), и на другой день отправился туда, чтобы попытаться устроиться на работу. Как ни говори, а название морское. Может быть, действительно удастся мне когда-нибудь попасть на моря Арктики?

В отделе кадров дали направление на передающую станцию Московского радиоцентра в должности ученика-радиста. Теперь каждое утро я приезжал на улицу Разина (Варварку) к главному подъезду солидного здания Главсевморпути. Здесь все работники передающей и приемной станций садились в кузов крытой полуторки и ехали к месту работы в Воронцово и Теплый Стан. В наши дни это престижные районы на юго-западе Москвы, а тогда наш город заканчивался за Калужской заставой на одноименном шоссе (нынешний Ленинский проспект) около внушительного по тем временам здания ВЦСПС.

Через три месяца начальник Московского радиоцентра Кондрашов уважил мою просьбу и откомандировал меня на открывающиеся в Москве Курсы полярных работников Главсевморпути. В первый же день начальник курсов Макашов сообщил курсантам, что после их окончания мы сможем работать не только на полярных станциях, но и на морских судах. Так у меня вновь замаячила идея стать если не военным, то полярным моряком.

Сначала курсы размещались на Сретенке в Доме радио при Московском городском Совете Осоавиахима. На память об этом событии у меня сохранилась справка, датированная 23 октября 1943 года: «Дана тов. Зингеру Е.М. в том, что он действительно обучается в Школе радистов Московского Дома Радио, готовящей кадры для Красной Армии. Занятия ежедневно с 9 до 14 ч. Начальник Дома Радио Козель А.Л.».

В конце января 1944 года начальник Главсевморпути дважды Герой Советского Союза контр-адмирал Иван Дмитриевич Папанин перевел всех своих курсантов в Объединенную школу Военно-морского флота СССР. Она находилась на Ярославском шоссе (ныне проспект Мира) в одной остановке от Ржевского (ныне Рижского) вокзала. Сначала там создали две группы по половому признаку: девчата в одной, а мы в другой. Но вскоре обе группы объединили.

Впервые я узнал, что в 1837 году американский художник Сэмюэл Финли Бриз Морзе, оказывается, изобрел очень хитрый электромеханический аппарат и придумал особый код, получивший его имя. Так, с помощью разных точек и тире он начал передавать и принимать сообщения. Каждая буква или знак представляли определенную комбинацию коротких элементарных посылок электрического тока. Это были точки. В отличие от них элементарные посылки тока утроенной продолжительности означали тире.

Сначала преподаватели учили нас правильно отбивать точки и тире на телеграфном ключе Морзе. Часами мучились мы, постепенно осваивая эту азбуку. Кто из нас научился принимать до 40 знаков в минуту, распределили в одну смену, а кто больше — в другую. Моей смене преподавал передачу и прием опытный мичман Расин. Через месяц скорость передачи с автоматического аппарата (трансмиттера) он довел уже до 110 знаков в минуту. Принимать ее даже без помех поначалу было невероятно сложно. Лишь несколько человек из нашей смены могли воспринимать такую бешеную скорость, да и то с ошибками и пропусками отдельных букв и даже целых слов. Увидев наши расстроенные лица, мичман Расин обратился к будущим радистам:

— Ребята! Сейчас я начну передавать вам морзянку. Она будет лишена всяких электрических, механических и атмосферных помех. Однако на практике же вам придется постоянно иметь с ними дело. В эфире одновременно с едва слышимой нужной морзянкой в ваши уши будут часто лезть все эти душераздирающие шумы вперемежку с морзянкой других радистов, работающих на той же волне или около нее. Ко всему этому придется вам еще долго привыкать. Только после продолжительной и упорной тренировки ваши уши начнут привыкать к морзянке и правильно ее читать и записывать.

Услыхав подобные не слишком утешительные слова, несколько девчат вскоре покинули эти курсы. Что касается очень слабых и неуспевающих курсантов, то руководство просто отчислило их из Военно-морской объединенной школы.

До сих пор хорошо помню преподавателя электротехники, радиотехники и материальной части лейтенанта Баздырева. За богатырское телосложение и невероятно широкие брюки он получил у курсантов прозвище Жора. Во время занятий этот офицер становился похожим на зверя. Если кто-то из нас неудачно сдавал зачет или экзамен, он обычно говорил: «Ставлю вам 5 в зеркале», что означало «двойку».

В самом конце 1943 года ребята, родившиеся, как и я, в 1926 году, должны были призываться в армию. На работников военизированных организаций страны, к которым относилось и Главное управление Северного морского пути, распространялась отсрочка от призыва. Однако приказ об отсрочке нашим курсантам задерживался по техническим причинам, и его вовремя не успели передать в Главное управление. Я, как и другие ребята, получил повестку, обязывающую явиться на призывной пункт с кружкой-ложкой. Будучи человеком законопослушным, я так и поступил. Сначала меня наголо постригли, как тогда шутили - «под Котовского». Потом прошел медкомиссию, которая из-за сверхнормативной близорукости признала меня годным к нестроевой службе в частях связи.

На другой день все курсанты-призывники доложили начальнику военного отдела Главсевморпути капитану II ранга Кузнецову о строгом предписании явиться нам на призывной пункт и что неявка будет считаться дезертирством.

— Соответствующие документы о вашей отсрочке должен подписать сегодня командующий Московским военным округом генерал Артемьев. Поэтому на призывные пункты не ходите, а завтра утром явитесь в мой кабинет, — приказал нам начальник военного отдела Главсевморпути.

Иванов оказался прав — в тот же вечер офицер Московского военного округа доставил наши отсрочки, которые нам вручил в Управлении капитан второго ранга.

Время летит быстро. Вот уже все экзамены на радиооператора успешно сданы. 3 июня 1944 года мне выдали удостоверение Квалификационной комиссии, в котором было написано: «Зингер Евгений Максимович, 1926 г. рождения… окончил 9-месячные курсы полярных работников по специальности радиооператора и сдал выпускные экзамена на хорошо. На основании этого тов. Зингеру  Е.М. присваивается квалификация радиооператора».

Всех выпускников направили только на полярные станции, а не на морские суда, как сначала обещали. В отличие от береговых станций на пароходах радистов в то время было достаточно. Новых судов было ничтожно мало, а часть старых погибла во время войны. По приказу начальника Главсевморпути я получил назначение в Восточный сектор Советской Арктики на полярную станцию с необычным странным названием «Бухта Амбарчик». Находилась она в одноименной бухте в устье реки Колымы, на границе Чукотки и Якутии. Мои товарищи, получившие направление на остров Диксон, в Амдерму и некоторые другие, более людные и «цивилизованные» станции Западного сектора Советской Арктики, слегка подшучивали надо мной:

— Слушай, Женя, ты что не понял, куда тебя направили? Тебя же ссылают не куда-нибудь, а на Колыму, где нет ничего, кроме одного небольшого амбара и лагерей.

Мои дружки Володя Ильин и Витя Кудряков, как и я, мечтали, что после окончания курсов мы будем работать на морских судах. Но так не получилось. Тогда мы стали просить, чтобы нас не разлучали и отправили работать всех вместе на одну полярную станцию. Я попросил отца помочь нам в этом деле. Тогда он обратился к знаменитому полярному радисту Эрнсту Теодоровичу Кренкелю, который был в то время в Главсевморпути первым заместителем Папанина. И вот какой неожиданный ответ услышал мой отец:

— Послушайте, уважаемый Макс, что я вам скажу. Вы, конечно, знаете, как утка учит своих новорожденных утят плавать — она просто сталкивает их прямо в воду. Хотите услышать мой совет: пусть ваш сын едет без друзей. Тогда он сам научится плавать, то есть наберется необходимого жизненного опыта там, куда его посылают.

Перед моим отъездом из Москвы по делам Военно-морского издательства в Москве задержался на некоторое время мой отец. Еще со студенческих лет, когда он учился в Институте гражданских инженеров (ныне — Архитектурный институт), отец прекрасно знал все исторические достопримечательности столицы и любил совершать со мной длинные пешие прогулки по городу. Между прочим, одна из первых книг отца так и называлась «Прогулки по Москве». Часто мы вместе ходили в Клуб писателей на Поварской улице, где я мог видеть «живьем» многих известных советских литераторов. Незадолго до моего отъезда в Арктику я с отцом шагал по любимой всеми москвичами улице Горького. Когда подходили к Красной площади, он предложил мне посетить известного русского поэта Сергея Митрофановича Городецкого и тут же принялся горячо рассказывать про него:

— Это удивительно интересный человек, настоящий русский талант. Он ввел в большую литературу Сергея Есенина, был одним из организаторов небезызвестного в свое время «Цеха поэтов», объединившего акмеистов. У Ильи Ефимовича Репина есть картина «Молодожены». Выдающийся художник писал ее, между прочим, с молодой четы Городецких. На картине они изображены сидящими на тахте и держащими в руках бокалы шампанского.

Мы миновали тогдашний музей Ленина. Сразу за ним, напротив Исторического музея находились бывшие палаты Бориса Годунова. В одной из них находилась квартира Сергея Городецкого. Когда мы вошли в кабинет, я увидел немолодого высокого с пышной седеющей шевелюрой очень красивого человека. Отец стал с гордостью рассказывать ему, что специально привел сюда своего семнадцатилетнего сына, уезжающего скоро на полярную станцию. Поэт долго рассматривал меня, дивился, как быстро растут дети. Потом достал из стола свою фотографию и быстро набросал на ее обороте следующие поэтические строки:

                                    Жене Зингеру, радисту

                                    Нашей Арктики лучистой,

                                    Чтоб жил весело и чисто,

                                    Храбрецом и молодцом,

                                    В дружбе с Зингером-отцом.

 

В ДАЛЬНИЙ ПУТЬ

 

Последний московский завтрак, добрые пожелания успешного пути и работы на Севере, чемодан в руку и скорее на Ярославский вокзал.

— У меня две просьбы, — обратился ко мне отец, только два дня назад прибывший с Северного флота по делам Военно-морского издательства. — Одна совсем простая. Когда приедешь в Амбарчик, передай письмо старшему радиотехнику станции Виктору Ткачеву. Письмо это от его двоюродного брата и моего коллеги — полярного журналиста-«известинца» Саввы Морозова. Ты, наверное, слышал, что в XIX веке в России жили известные промышленники-старообрядцы Морозовы, которые основали в Московской губернии хлопчатобумажную мануфактуру. Последним в роду этих крупных промышленников был богатый фабрикант Савва Тимофеевич Морозов. Этот незаурядный человек владел текстильной фабрикой в Орехово-Зуеве, был меценатом Московского художественного театра, оплачивал ленинскую газету «Искра» и снабжал русских революционеров деньгами, дружил с Максимом Горьким. Что касается письма, то написал его брату-радисту в Амбарчик Савва Тимофеевич Морозов – не просто двойной тезка и однофамилец влиятельного фабриканта, а его родной внук. Вот видишь, какая интересная история получается!

Отец ненадолго замолчал, а затем продолжил:

— Моя вторая просьба, конечно, сложнее. Связана она вот с чем. Двенадцать лет назад, в 1932 году, я встречался в Восточной тундре с известным тогда на Чукотке советским работником- чукчей Николаем Рындой, которого обычно все называли просто Там-Там. Тогда он ехал на съезд Советов из своего поселка Островного в окружной центр Анадырь. Причем ехал по зимней тундре целых полгода. Полгода в оба конца — на одну только командировку. Его беговые оленьи нарты делали зигзаги от одного чукотского кочевья к другому, пока Там-Там не добрался до места назначения. Немного позже я ехал на нартах вместе с ним, когда с места зимовки нашего парохода недалеко от Певека в Чаунской губе в тот год отправился сначала на собаках, а потом на оленях через Верхоянск в Якутск. Отсюда я уже полетел в Иркутск и далее поездом в Москву. О своем путешествии, продолжавшемся 112 дней, я написал книгу «Тагам», что в переводе с чукотского значит «Вперед». Так вот, если тебе все же удастся случайно встретить на Чукотке моего старого друга чукчу Там-Тама, передай ему эту книгу на память о нашей совместной поездке на нартах по Восточной тундре.

Вот и Ярославский вокзал. Юные радисты, метеорологи, аэрологи, механики – все те, кому предстояло скоро работать в Восточной Арктике, шумно атакуют вагон № 6. Приехал даже известный фотокорреспондент «Вечерней Москвы» Александр Лесс. Для популярной газеты он сделал несколько снимков уезжающих в далекую Восточную Арктику бывших курсантов, которых провожал известный полярник Леонид Леонидович Балакшин, возглавивший в военное время Управление полярных станций Главсевморпути. Теперь он носил военно-морскую форму и погоны майора. Делаем серьезные физиономии, хотя это выше наших сил, и улыбаемся. Прощальные объятия, поцелуи, слезы. Шумный протяжный гудок паровоза! Железнодорожный состав медленно тронулся в далекий путь через всю огромную страну. До свидания, родная Москва! Мы покидаем ее на неизвестное время и совсем не знаем, что нас ждет впереди, когда вернемся домой. И вернемся ли? Все же продолжалась страшная война.

Еще во время учебы на Курсах полярных работников Володя Ильин, Витя Кудряков и я подружились. Командование Главсевморпути «разбросало» нашу троицу по разным береговым полярным станциям, находившимся далеко друг от друга по всему огромному Северному морскому пути. Ильин получил направление на остров Диксон, Кудряков — на маленькую станцию «Мыс Шалаурова» на Ляховских островах (немного севернее Тикси), ну а я еще дальше — в самое устье реки Колымы. Владимир добирался до Диксона через Красноярск и далее до устья Енисея, а Виктор поплыл из Архангельска на пароходе «Марина Раскова». На этом большом судне кроме профессиональных полярников ехало много женщин и детей. Их эвакуировали из Мурманска и Архангельска, как казалось тогда, в более безопасные места.

Когда «Марина Раскова» уже находилась далеко от фронтовых «дорог» в Карском море, никем не ожидаемая немецкая подводная лодка проникла далеко на восток по Северному морскому пути. По пути вражеская субмарина беспрепятственно потопила несколько советских грузовых судов. Среди них оказалась и «Марина Раскова». На ее борту находились сотни пассажиров и тысячи тонн продовольствия, в котором остро нуждались многие полярные станции. Командиры тральщиков, сопровождавших пароход, вместо того, чтобы немедленно начать двигаться и метать глубинные бомбы, остановились, ошибочно полагая, что «Марина Раскова» наскочила на мину. Моряки не могли поверить, что вражеская подлодка могла зайти так далеко на восток.

На шлюпку в первую очередь погрузили женщин и детей. Как только их доставили на тральщик, торпеда, выпущенная подлодкой, поразила и этот корабль вместе со всеми людьми. После этого была совершена вторая грубейшая ошибка: два других тральщика продолжали оставаться на одном месте, ожидая подхода следующей шлюпки с детьми и женщинами. Их постигла та же ужасная участь —  они ушли на дно вместе с кораблем. И только теперь командир третьего тральщика сообразил срочно сняться с якоря. Почти на ходу люди, среди которых был и Виктор Кудряков, сумели перейти из шлюпки на спасительный борт. Тральщик приступил к запоздалому бомбометанию, после чего лодка скрылась. Тем временем «Марина Раскова» тонула несколько часов, так как торпеда проделала пробоину в том месте трюма, где как раз лежали мешки с мукой. Тральщик ушел со спасенными людьми в море. Оставшимся на тонущем пароходе пассажирам и экипажу пришлось спасаться в шлюпках и плотах. Было холодно, море штормило. Большая часть людей замерзала в пути. В это время известный полярный летчик Матвей Козлов совершал очередную разведку. С воздуха он заметил шлюпки. Несмотря на сильное волнение, пилот посадил гидросамолет на воду, забрал и отвез спасенных им людей на ближайшую станцию. Мужественный летчик несколько раз возвращался в этот район, искал, находил и спасал. Обстановка на море становилась все сложнее, волнение усиливалось, а народу на шлюпках набиралось намного больше, чем мог вместить самолет. И тогда Матвей Козлов принял отчаянное решение. Он рулил по воде, стараясь собрать по возможности больше людей, а затем тащил шлюпку за собой, словно морской буксир. Другого выхода в тот момент не было. По «дороге» замерзших мертвецов приходилось выбрасывать за борт в море. К сожалению, большинство пассажиров и членов экипажа парохода «Марина Раскова» погибли. Среди них и несколько моих однокурсников, так и не успевших сесть за стол радиооператора.

Пассажирский поезд, на котором я ехал из Москвы во Владивосток вместе с другими полярниками, медленно отмерял тысячи верст по великому железнодорожному пути с запада на восток нашей необъятной страны. Только на одиннадцатые сутки закончилось столь долгое путешествие, во время которого два наших товарища «сумели» даже отстать от поезда в Новосибирске. Однако ухитрились каким-то чудом догнать его… в Хабаровске. Из окна вагона мы видели множество городов, станций, полустанков, колхозных и совхозных полей, равнин, гор, плоскогорий... Мы оказались на границе Европы с Азией, пересекли великие сибирские реки, обогнули южную часть озера Байкал, переехали прекрасный Амур — естественную границу с тогдашней Маньчжурией. Все это мы увидели не на карте или за школьной скамьей, а собственными глазами. Но вот и город-порт Владивосток — конечный пункт нашего длинного пути по суше. Теперь предстояло продолжить его уже по морю.

Представитель Арктического морского пароходства сообщил, что нам придется жить в городе около месяца, пока не придет из Америки пароход «Анадырь». Всех прибывших разместили в общежитии, причем одну кровать пришлось делить на… двоих! Все ребята с интересом знакомились с городом, который местные жители ласково называли Владиком. Мы обратили внимание, что здесь в отличие от столицы на каждом углу торговали американскими сигаретами и жвачкой, ранее невиданными нами. До прихода парохода нас всех ежедневно «бросали» в порт на склады Арктикснаба, где пришлось пройти тяжелую «практику» работы грузчиком.

В общежитии, где мы остановились, однажды произошло небольшое криминальное происшествие. Два парня, механик и повар, ехавшие в одном поезде с нами из Красноярска, стащили из тумбочек радистов две рабочие карточки и деньги. Когда об этом узнали наши ребята, то решили устроить воришкам «темную». Я был противником самосуда и вышел во двор, чтобы не присутствовать при экзекуции. В это время из города возвращался в общежитие наш «дядька» начальник полярной станции Уэлен Борис Александрович Кремер. Когда я попросил его остановить самосуд, известный полярный деятель наотрез отказался, объяснив это очень просто:

— Воровать у товарищей продовольственные карточки и деньги, то есть лишать их еды здесь, вдали от родного дома, да еще в военное время, подло и преступно. Вполне разделяю возмущение ребят. Ты меня не видел!

Я вернулся в комнату нашего общежития, когда самосуд уже закончился. Вся эта воровская история оставила у меня на всю жизнь неприятные воспоминания. Увы, в своей дальнейшей жизни, к большому сожалению, мне довелось быть не один раз свидетелем подобных подлых фактов.

 

 

 

 

 

В АРКТИКУ НА «АНАДЫРЕ»

 

Арктика… Она бывает разная,

Но всегда — зовущая к борьбе,

Но всегда по-своему прекрасная

И всегда — манящая к себе.

Сознаю, что это мненье — личное,

Но (быть может, на свою беду),

Оставляя благодать столичную,

Снова на свиданье с ней иду.

Тяжело порою — дыбом волосы,

Только все равно в нее влюблен,

И снегам у Северного полюса

Вновь несу признательный поклон.

В Заполярье тянет не романтика —

Многое знавал я на веку!

А большое чувство,

Здравствуй, Арктика!

Подскажи мне теплую строку!

Владимир МАТВЕЕВ

 

Через месяц из Штатов пришел долгожданный «Анадырь». После постройки на Балтийском заводе в Ленинграде в 1931 году этот пароход сразу же начал трудиться в Арктике. Благодаря удачным обводам и укреплениям корпуса, он в тридцатые годы, как и все остальные суда серии «Анадыря», оказался лучше других приспособленным для ледового плавания. Пароход имел водоизмещение немногим больше 6000 тонн и максимальную скорость хода 11 миль. «Анадырь» участвовал в особой Северо-Восточной полярной экспедиции 1932-1933 годов. Вскоре после этого он совершил два сквозных плавания по Северному морскому пути: в 1935 году с востока на запад, а на следующий год в обратном направлении.

В 1944 году командовал пароходом известный полярный капитан Леон Константинович Шар-Баронов. Несколько дней ушло на разгрузку «Анадыря», а затем в его трюмы начали опускать разный груз, крайне необходимый полярным станциям в военное время. Среди 400 пассажиров было 150 военных моряков и 15 летчиков Тихоокеанского флота, которые направлялись в бухту Провидения. «Анадырь» при своей значительной по тому времени грузоподъемности имел совсем немного кают для перевозки пассажиров. Поэтому места так называемого 3 класса, оборудованные в верхней части трюма — твиндэке, который мы сразу же переименовали в «свиндэк», заняло подавляющее число пассажиров. Говорить о том, что этот «класс» был лишен комфорта, мы и не думали. Мы были безумно счастливы, что попали на этот пароход.

Но вот наступил долгожданный момент — «Анадырь» медленно отошел от причала и вскоре покинул бухту Золотой Рог. Сначала наш путь лежал по Японскому морю вдоль дальневосточных берегов. Матросы говорили, что пароход будто бы шел здесь среди минных полей. На носу и корме «Анадыря» выделялись 75-миллиметровые пушки, а на каждом борту — по три американских скорострельных пулемета. По большому счету — маловато. Затем мы повернули к проливу Лаперуза, разделявшему Южный Сахалин, в то время принадлежавший японцам, и остров Хоккайдо.

Помощник капитана по политчасти Иван Акимович Воробьев провел с пассажирами беседу. Он призвал нас соблюдать строгую дисциплину и спокойствие, особенно при проходе японских территориальных вод в проливе Лаперуза и вдоль Курильской гряды, где «Анадырь» могут остановить и допрашивать японские военные корабли, а затем отвести в свой порт и даже потопить. От наших моряков мы уже слышали, что в первые годы войны японцы не один раз нападали на советские торговые суда, которые доставляли стратегический груз из Америки во Владивосток. Было несколько случаев, когда их топили, а членов экипажей забирали в плен и сажали в тюрьму. Правда, сейчас был не 1941 год, немцы были уже разгромлены в битвах под Сталинградом и Курском. Поэтому японцы прекрасно понимали, что Гитлер должен проиграть войну и ему не удастся победить Советский Союз.

Тем временем «Анадырь» втянулся в воды злополучного пролива Лаперуза. Через три часа встретили два советских парохода, шедших во Владивосток. В 14 часов 11 августа мы увидели дымок. К нам быстро приближалось какое-то судно. Вскоре стало ясно, что это японский военный корабль, видимо, сторожевик. На «Анадыре» сыграли боевую тревогу. Всех пассажиров, включая военных моряков, срочно убрали в подпалубные помещения. Мне удалось пролезть в просторный гальюн, расположенный на носу судна, и вместе с одним краснофлотцем я стал смотреть в иллюминатор. Со сторожевика подали флагами сигнал: «Немедленно остановитесь». После этого японцы подошли совсем близко к левому борту «Анадыря» и застопорили машину. На сторожевике сыграли боевую тревогу, расчехлили орудия и скорострельные пулеметы и направили их на наше судно. Затем с вражеского капитанского мостика через мегафон (на жаргоне моряков именуемый «матюгальником») начался допрос на ломаном русском языке: «Куда идете? Какая груза везете? Скорько черовека? Скорько женщин и детей? Скорько всего человека везете? Какого года постройка?» Подобными хитрыми вопросами японцы пытались выяснить, есть ли на советском судне стратегический груз и военные. И то и другое имелось в большом количестве. Авиационный бензин в бочках лежал на верхней палубе. Он был прикрыт для маскировки брезентом и тюками сена для полярных коровушек, обитавших в бухте Провидения.

В «нашем» гальюне имелся большой иллюминатор, через который можно было выбраться наружу и плюхнуться в воду, если бы японцы стали топить «Анадырь». Мы с волнением напряженно наблюдали за развертывающимися событиями. Стоявшие на палубе японцы разглядывали нас в бинокли. 

— До берега доплывешь? — неожиданно спросил краснофлотец.

До ближайшего южно-сахалинского берега было очень далеко, и я честно признался, что не смогу.

— Ладно, корешок, не дрейфь! Я хорошо плаваю и помогу тебе держаться на воде. Если япошки «Анадырь» потопят, то они подберут нас с воды, доставят на берег и посадят в свою тюрягу на Сахалине, — «успокоил» меня моряк.

Опытный полярный капитан Шар-Баронов дипломатично и с достоинством отвечал японским воякам через мощный динамик:

— Мы везем на Чукотку различные лесоматериалы, промышленные и продовольственные товары, сено и уголь. Большинство пассажиров — женщины...

Таким образом, капитан скрыл от врага истинное положение дел. Он понимал, какая серьезная опасность нависла сейчас над пассажирами и экипажем «Анадыря». Если бы японцы высадили к нам на судно десантников, и они увидели бы своими глазами, что на пароходе находятся военные, взрывчатка, авиабензин и другой груз, имеющий стратегическое и военное значение, участь «Анадыря», скорее всего, была бы предрешена и вместо Арктики мы оказались бы в японском плену или же в худшем случае на дне пролива Лаперуза. Но хорошо то, что хорошо кончается.

После окончания получасового допроса японцы дали «Анадырю» «добро», и наш пароход продолжил свой путь. Крупные победы Советской Армии над немецко-фашистскими захватчиками в Европе охладили воинственный пыл их союзников на Дальнем Востоке. Нет сомнений, что только поэтому они воздержались потопить наш пароход. Тем временем японский военный корабль направился к своим берегам, а «Анадырь» полным ходом устремился в сторону родного Охотского моря. Наш судовой радист запустил через громоподобные палубные динамики пластинку Красноармейского ансамбля Александрова, исполнявшего знаменитую песню о славном русском крейсере «Варяге», экипаж которого героически сражался у берегов Кореи с превосходящими силами японцев и не сдался врагу. Правда, японские морские вояки эту песню уже услышать не могли.

Прошло совсем немного времени, и над нами пролетели на низкой высоте два самолета неизвестной национальности, а затем невдалеке показался и исчез перископ подводной лодки. Кому она принадлежала — японцам или американцам? Скорее всего, японцам. Однако «Анадырь» атакован не был. Впереди нас подстерегала еще одна серьезная опасность — японское минное поле, которое предстояло обойти. Все ждали возможного взрыва, но нам и здесь повезло. «Анадырь» сделал большую дугу вокруг поля и бросил якорь около двух небольших населенных пунктов на Северном Сахалине.

В родные воды Охотского моря вошли благополучно. Приблизились к Курилам, тогда еще находившимся в руках японцев. Занавесом спустился туман и закрыл вход в Первый Курильский пролив. «Анадырь» стал давать частые гудки. Вскоре капитан вынужден был отдать приказа встать на якорь до улучшения видимости. Когда туман начал медленно сниматься, как пленка на переводной картинке, мы увидели впереди мыс Лопатку — южную оконечность Камчатского полуострова.

Наш дальнейший путь на север теперь продолжался вдоль камчатских берегов. В Анадырском заливе «Анадырь» бросил якорь недалеко от бухты Угольной. Высадив здесь 70 пассажиров и взяв уголь, пароход взял курс на бухту Провидения.

Никто из молодых полярников не спал, когда пароход входил в эту бухту. Я спросил у старшего штурмана Николая Федоровича Инюшкина, почему она так странно называется. Оказывается, в августе 1848 года английский парусник «Пловер» во время плавания в Беринговом море попал в жесточайший шторм. Ураганный ветер порвал паруса, и судно неумолимо понесло на берег. С огромным трудом капитан Томас Мур сумел направить свой парусник в случайно оказавшуюся поблизости бухту. Команда судна решила, что само Святое Провидение неожиданно открыло морякам удобнейшую бухту для стоянки и спасло их от неминуемой гибели. Вот почему Мур нанес на карту открытую им бухту под названием Счастливого Проведения. В советское время слово «Счастливого» почему-то убрали. Действительно, более удобной стоянки для судов найти было невозможно. В этом мы могли убедиться и сами. Здесь на берег сошло человек триста — военные моряки, портовики, работники полярной станции и гидрографической базы. «Анадырь» простоял в порту Бухты Провидения десять суток, после чего отправился дальше на другие чукотские полярные станции.

«Анадырь» продолжал медленно продвигаться по Берингову морю на север. Показался вход в залив Лаврентия. Так назвал его один из мореплавателей, который приплыл сюда как раз в праздник Святого Лаврентия.

Но вот «Анадырь» вошел в Берингов пролив, разделяющий азиатский и североамериканский материки. В середине этого широкого пролива, между островами Большой и Малый Диомид, проходит государственная граница СССР и США. Показался далекий остров Ратманова. С волнением всматривался я налево, в берег, где должен был находиться известный всем школьникам самый северо-восточный мыс Азии, носящий имя русского землепроходца Семена Дежнева. В 1648 году он вместе с Алексеевым и другими казаками во время промысловой экспедиции совершал плавание от устья Колымы на восток. Им удалось впервые обогнуть Чукотский полуостров и выйти в Тихий океан. В 1728 году офицер русского военно-морского флота капитан-командор Витус Беринг, руководивший 1-й Камчатской экспедицией, прошел этот же пролив, вскоре названный его именем. Через 216 лет после плавания Беринга наш пароход «Анадырь» шел тем же путем.

Так постепенно, неторопливо открывалась передо мной долгожданная Арктика.

Вскоре судно встало на рейде чукотской полярной станции «Мыс Уэлен». Палубные матросы быстро развернули над трюмами высокие хоботы стрел, и дружно затарахтели лебедки. Под громкие возгласы палубных матросов «вира, майна» судовые краны начали вытаскивать грузы из трюмов, а затем опускать их на стоявшие у бортов «Анадыря» плашкоуты и баржи. Один за другим буксиры медленно тащили их к берегу. На рейде Уэлена мы простояли десять дней, здесь простились и со своим «дядькой» Борисом Александровичем Кремером. Известный советский полярник прибыл на Уэлен в качестве начальника большой полярной станции.

Минуло несколько дней. Наш пароход с большим трудом пробился сквозь льды к полярной станции на острове Врангеля. Отсюда «Анадырь» снова вернулся к берегам Чукотского полуострова. Часто гремела якорная цепь — наш пароход бросал якорь практически вблизи всех находившихся на берегу одиноких полярных станций и небольших населенных пунктов. Снова на судне гремели судовые лебедки, и краны плавно переносили грузы из трюмов на баржи и кунгасы.

В конце сентября очередь, наконец, дошла и до «моей» станции, расположенной в том месте, где река Колыма встречается с Северным Ледовитым океаном, а точнее с его частью —  Восточно-Сибирским морем. Через много лет после моего личного знакомства с этим местом мне в руки попала популярная газета «Комсомольская правда». В ней была напечатана небольшая заметка «Амбарчик», написанная известным журналистом-путешественником Василием Песковым. Впоследствии мои знания пополнились интересными сведениями об этой удивительной географической точке.

В 1643 году достиг морем реки Колымы известный русский землепроходец-мореход Семен Иванович Дежнев. Через пять лет он совместно с Федотом Алексеевым (Поповым) совершил плавание из устья Колымы вокруг Чукотского полуострова, впервые пройдя и фактически открыв Берингов пролив. Через сотню лет заходил с моря на боте в устье Колымы Дмитрий Яковлевич Лаптев, руководивший одним из северных отрядов Второй Камчатской экспедиции. В результате плаваний и сухопутных походов в 1739-1742 годах этот известный русский исследователь Арктики описал морские берега от устья Лены и далее на восток. В честь Дмитрия Яковлевича Лаптева и другого видного участника Второй Камчатской экспедиции Харитона Прокофьевича Лаптева названо одно из морей Северного Ледовитого океана, находящееся между Северной Землей и Новосибирскими и Ляховскими островами.

В 1909 году устье Колымы посетил Георгий Яковлевич Седов, возглавлявший гидрографическую экспедицию. Вот он как раз и дал это необычное географическое название безымянной бухте. Осматривая суровый безлюдный берег, он обратил внимание на одиноко стоявшее небольшое, давно заброшенное деревянное строение, поставленное здесь, по-видимому, еще участниками Второй Камчатской экспедиции.

— Ну, чем не амбарчик! — весело воскликнул полярный исследователь и нанес безымянную точку в самом устье Колымы на морскую карту, присвоив ей название «бухта Амбарчик»...

В начале тридцатых годов прошлого столетия советские люди начали активно осваивать Северный морской путь. С запада и с востока пошли по нему караваны судов в Арктику. На Лену и Колыму были доставлены речные суда. Так богатые углем и другими полезными ископаемыми верховья Колымы сделались доступными с Северного Ледовитого океана. Устье реки, к сожалению, оказалось слишком мелким, чтобы через него могли проходить морские суда. Пришлось организовать здесь небольшой перевалочный пункт. Так на стыке морской и речной дорог, на берегу бухты Амбарчик, возник поселок из двух десятков рубленых домов, предназначенных для жилья и складов, а также скромный причал для небольших судов и барж. До войны здесь существовала временно даже почтовая контора.

В послевоенные годы был ликвидирован перевалочный портопункт в бухте Амбарчик. Теперь перевалку грузов с морских судов на речные баржи делать намного проще и удобнее недалеко от города Нижнеколымска. Здесь вырос новый порт, получивший название Зеленый Мыс. В недавнем сравнительно шумном Амбарчике осталась лишь одна маленькая полярная станция, насчитывавшая восемь сотрудников. У меня нет уверенности, что она работает и в наши дни. Ведь многие метеостанции, располагавшиеся вдоль Северного морского пути, давно прекратили свое существование, что было, с моей точки зрения, очень плохо.

 

ВИКТОР ТКАЧЕВ — РАДИСТ И ПАРОХОД

 

Из-за мелководья «Анадырь» бросил якорь на рейде бухты Амбарчик так далеко, что с судна едва была видна узкая серая полоска берега. «Надо же, в таком унылом месте предстоит мне жить и работать долгое время», — подумал я в эту минуту. Вскоре к борту «Анадыря» подошел местный паровой буксир «Юкагир». Он, как и сам порт Амбарчик, принадлежал в то время могучей организации «Дальстрой», про которую говорили, что это «настоящее государство в государстве».

Вместе с радистами-сокурсниками Женей Ланцовым и Колей Егоровым и метеорологом Галей Москвиной я пересел на буксир. Мы медленно приближались к берегу. В бинокль я увидел причал порта и разные строения небольшого поселка. Над ними на небольшой возвышенности одиноко выглядывали несколько приземистых строений да мачты стройных антенн полярной станции. Смущало лишь одно: куда ни поглядишь - все тундра, тундра и тундра, ни деревца, ни кустика да вдали едва заметные невысокие сопки.

На причале к нам подошел какой-то человек.

— Виктор Ткачев — радист полярной станции, — представился он. — Надумал встретить новую смену зимовщиков.

— Вот это здорово! — радостно воскликнул я. — Ведь я, словно нарочный, привез лично вам письмо, переданное мне еще в Москве.

— Интересно, от кого же оно?

— От вашего брата Саввы Морозова.

— Вот это новость! — радостно воскликнул Ткачев. — Давно от него не было писем. Когда шахматисты меняют на доске местами короля и слона, говорят: сделали рокировку. Вот и у нас с тобой получилась вроде нее — ты прибыл в Амбарчик на «Анадыре», а я, наоборот, покидаю Амбарчик и ухожу отсюда на том же пароходе. С 1938 года вкалываю безвыездно на разных «полярках» и с тех пор не довелось побывать дома. Сказать по правде, здорово надоело сидеть здесь, поэтому подал бумагу начальству. И оно уважило мою просьбу — разрешило с чукотского берега «переехать» на море. Теперь начну новую жизнь — буду работать на судах Арктического пароходства, а значит, очень надеюсь, что удастся побывать и на Большой Земле.

Закончив выгрузку на речные баржи последнего груза, предназначенного для дальних поселков на Колыме, «Анадырь» покинул бухту Амбарчик. С ним отправился в свое первое дальнее плавание по полярным морям судовой радист Виктор Алексеевич Ткачев.

Потом мне нередко приходилось читать статьи в газетах и слышать по радио фамилию «Ткачев», но я никак не отождествлял ее с тем человеком, которого по воле судьбы встретил в бухте Амбарчик. На самом же деле известный радист Арктики и еще более известный антарктический моряк Виктор Алексеевич Ткачев оказался одним и тем же лицом, с которым я познакомился при необычных обстоятельствах в ту далекую военную пору. И вот спустя 30 лет в Баренцевом море, на борту овеянного славой флагмана антарктического флота, произошла наша вторая, не менее удивительная и трогательная встреча.

При нашем расставании в 1944 году Виктору Алексеевичу было 30, а мне только что исполнилось 18 лет. В мае 1974 года трест «Арктикуголь» зафрахтовал дизель-электроход «Обь» и отправил на нем на рудники Баренцбург и Пирамида важный груз, срочно требовавшийся для наших горняков. Среди немногочисленных пассажиров находилось и несколько участников нашей экспедиции на Шпицберген.

После того как пассажиров разместили по свободным каютам, их пригласили на обед в кают-компанию. Так получилось, что я сел напротив немолодого, немного сутуловатого моряка. На погончиках его морской тужурки сияли золотом нашивки первого помощника капитана. Я обратил внимание, что этот человек очень внимательно смотрит на меня своими лучистыми глазами и, видимо, что-то хочет сказать. Как только мы вышли из-за стола, он подошел ко мне.

— Перед рейсом я знакомился со списком пассажиров и увидел, что один из них — Евгений Зингер. Случайно не вы им будете? — спросил он неожиданно.

— Да, это я. А в чем дело? Мои документы в полном порядке, пограничный и таможенный контроль прошел нормально, — ответил я, обеспокоенный странным вопросом.

— Какие там к черту документы, какой еще там контроль, дорогой ты мой Женя! — почти закричал моряк, крепко обнимая меня. — Просто я не видел тебя после Амбарчика тридцать лет, и ты, Женя, не видел меня тоже тридцать лет! А, стало быть, мы оба вместе не виделись целых 60 лет! — весело рассмеялся старый полярник Ткачев.

— Виктор Алексеевич! Вы так сильно изменились за прошедшие годы, что я, естественно, не узнал вас, прошу прощения.

— А вот моя интуиция подсказала, что ты и есть тот самый Женя! Конечно, такую нашу встречу стоило бы отметить по-русски добрым вином, да жаль, что нельзя употреблять спиртное во время рейса, сам знаешь, закон моря суров, но справедлив! Пошли-ка лучше ко мне в каюту, побалуемся кофейком и поговорим по душам.

Попивая ароматный кофе, вспоминали мы с волнением нашу первую встречу в Амбарчике. Меня интересовало, как сложилась жизнь этого удивительного человека. И вот, что я услышал. Виктор Алексеевич родился в 1914 году. Уже в шестнадцать лет начал свою трудовую деятельность в системе советского морского флота. С 1938 по 1944 год работал старшим радиотехником и начальником рации на нескольких полярных станциях Главсевморпути, а с 1944 года и до последних своих дней – на судах Арктического морского пароходства и Мурманского морского пароходства. С 1954 года он — бессменный первый помощник капитана дизель-электрохода «Обь». На нем Ткачев участвовал в пятнадцати Советских антарктических экспедициях. Многолетний и добросовестный труд Ткачева государство отметило многими высокими наградами, в том числе двумя орденами Трудового Красного Знамени, орденами Октябрьской Революции и Знак Почета, медалями и знаками «Почетный полярник», «Почетный радист СССР» и «Участник антарктических экспедиций».

Я попросил Виктора Алексеевича подарить мне на память его фотографию.

— Увы, здесь на борту нет ни одной. Зато я тебе дам более интересную фотографию, сделанную у берегов Антарктиды в январе прошлого года.

 С этими словами Ткачев достал из-под стекла на столе большую фотографию. На ней была изображена стоящая у кромки ледяного припая «Обь», а рядом десятки любопытных пингвинов с интересом наблюдали очень большого и непривычного пришельца.

 — Возьми, дружок, на память о нашей встрече на борту «Оби». Мне кажется, что это фото вполне может заменить мою физиономию.

Потом Ткачев поставил на обороте корабельную печать, взял ручку и написал: «Евгению Максимовичу Зингеру на память о встречах в 1944 г. на востоке Арктики на полярной станции в Амбарчике, и в 1974 г. на западе Арктики на борту д/э «Обь» в рейсе Мурманск — Шпицберген. 30 лет не видели друг друга, а встретились! С наилучшими пожеланиями успехов в изучении полярных областей, крепкого здоровья и счастья. 26 мая 1974 г. Борт д/э «Обь».

Я остался на руднике Баренцбург, чтобы продолжить свою деятельность в многолетней гляциологической экспедиции, а Ткачев ушел осенью 1974 года в свой очередной антарктический рейс. Больше нам не довелось встретиться. Прошел только год, и как-то в одной из газет я прочел, что 10 мая 1975 года на обратном пути «Оби» из Антарктиды на родину старейший полярный моряк В. А. Ткачев скончался после тяжелой непродолжительной болезни.

Давно нет в живых этого душевного, энергичного, трудолюбивого человека, умелого воспитателя молодежи, хорошего организатора, отдавшего всю свою сознательную жизнь Арктике и Антарктике. Однако полярники не забыли его, и добрая память о нем сохраняется на Крайнем Севере нашей страны. Однажды из окна своей комнаты в Баренцбурге я увидел, как к угольному причалу медленно подходил какой-то огромный современный сухогруз. Я тут же схватил бинокль, чтобы прочесть его название, и не поверил своим глазам: на борту и капитанском мостике теплохода ярко выделялись крупные четкие буквы «ВИКТОР ТКАЧЕВ». В этот миг на память мне пришли начальные строки известного стихотворения Владимира Маяковского, посвященные погибшему советскому дипкурьеру Теодору Нетте и пароходу, названому его именем:

                                   Я недаром вздрогнул.

                                                                      Не загробный вздор.

                                   В порт,

                                               горящий,

                                                           как расплавленное лето,

                                   разворачивался

                                                           и входил

                                                                      товарищ «Теодор

Нетте».

…

                                   - Здравствуй, Нетте!

                                                                      Как я рад, что ты живой

                                   дымной жизнью труб,

                                                                       канатов

                                                                                              и крюков.                             

                                   Подойди сюда!

                                                           Тебе не мелко?

С огромным волнением вспомнил снова я Виктора Алексеевича Ткачева – человека, встретившегося на моем жизненном пути всего лишь два раза, причем с тридцатилетним промежутком и в столь необычных условиях.

Штурманом на «Оби» вместе с Ткачевым в том же 1974 году работал Валерий Самоделов. Частенько приходил он потом в Баренцбург уже на других судах Мурманского пароходства. После ужасной авиакатастрофы самолета Ту-154, разбившегося близ норвежского аэропорта на Шпицбергене в 1996 году, российские самолеты перестали совершать сюда регулярные рейсы из Москвы. Пришлось участникам нашей экспедиции вновь, как в шестидесятые-семидесятые годы прошлого столетия, «ловить»  морские суда, идущие из Баренцбурга в Мурманск. После развала Советского Союза углевозы стали все реже посещать Шпицберген, а добытый зимой уголь все чаще отправлялся не на Кольский полуостров, как бывало прежде, а в Западную Европу. Заметно сократились и рейсы из Мурманска на рудники архипелага с так называемым «генеральным грузом»...

После окончания работ нашей экспедиции в 1999 году я долго ждал подходящей оказии на материк. Только в самом конце октября, наконец, пришел в Баренцбург из Мурманска небольшой теплоход «Павел Ларишкин», названный так в честь погибшего пионера – юного партизана Великой Отечественной войны, посмертно удостоенного звания Героя Советского Союза. На протяжении последних лет трест «Арктикуголь» использовал это судно для обслуживания шпицбергенских рудников. Капитаном на «Ларишкине» был мой давний знакомый Сергей Алексеевич Смирнов родом из подмосковного городка Лыткарино. «Как хорошо, что именно он снова пришел в Баренцбург. Мне будет приятно совершить плавание в Мурманск на его судне», — подумал я и отправился в порт.

Поднялся по парадному трапу на борт теплохода. Молодой вахтенный матрос, стоявший у трапа, как положено, встретил меня вопросом:

— К кому идете, товарищ?

— К капитану Смирнову.

— В этом рейсе его нет. У нас другой кэп, — «обрадовал» меня вахтенный.

— А как его фамилия? — на всякий случай поинтересовался я, полагая, что вдруг и он окажется моим знакомым.

— Самоделов, — ответил матрос.

Порывшись в своей памяти, капитана с такой фамилией я не мог припомнить, но коль скоро находился уже на борту судна, решил посетить незнакомого капитана и заодно попросить у него разрешения поселиться в каюте раньше официальной посадки пассажиров. Вахтенный матрос нажал большую кнопку и тут же раздался хриплый громкий звонок. Вскоре появился высокий могучий моряк.

— Кто вы? К кому идете? По какому поводу? — последовали короткие и четкие вопросы вахтенного штурмана.

«Сурово, однако», — подумал я, но тут же оценил слова моряка — ведь судно  выполняло не обычный каботажный, а заграничный рейс. Здесь совсем другие правила.

— Начальник экспедиции Академии наук, иду по служебным делам, — доложил я.

— Следуйте за мной, — сказал вахтенный штурман, и мы стали подниматься на самый верх теплохода туда, где находилась каюта капитана.

— Валерий Иваныч! Разрешите войти? Тут к вам один товарищ из экспедиции.

— Входите! – из-за приоткрытой двери послышался приветливый голос.

Мы поздоровались. Я представился и в двух словах изложил цель своего визита. При этом заметил, что вообще-то шел к другому человеку — капитану Смирнову.

— Сергей Алексеевич сейчас на заслуженном отдыхе, долго странствовал в морях и давненько не имел отпуска. Я же его временно подменяю в этом рейсе. Однако должен вам признаться, Евгений Максимович, что я, между прочим, также являюсь вашим старым знакомым.

Увидев мое удивленное лицо, капитан продолжил:

— Прошло больше четверти века, как мы с Ткачевым везли вас из Мурманска на Шпицберген. В том давнем рейсе на «Оби» я был молодым штурманом — помощником капитана, и вполне естественно, что вы могли и не знать моей фамилии и не запомнить меня в лицо, которое, к тому же с тех пор заметно изменилось.

Капитан Самоделов пригласил меня отобедать вместе с ним. Мы говорили о минувших годах, о наших общих знакомых — именитых полярных капитанах Мещерякове, Голохвастове, Буркове, Игрицком, Авдюкове, Бедалове и других моряках Мурманского арктического пароходства. С ними довелось мне плавать на Новую Землю и Шпицберген. Но особенно тепло вспоминали мы Виктора Алексеевича Ткачева. Самоделов рассказывал о его неиссякаемой энергии, огромном трудолюбии, душевном отношении к товарищам.

— Виктор Алексеевич всегда служил примером для всех членов экипажа. В самых сложных обстоятельствах он вселял в них уверенность в преимуществе человека над полярной стихией. Например, так было в 17-й Советской Антарктической экспедиции, когда наше судно надолго оказалось в ледовом плену у берегов Антарктиды.

В конце встречи я попросил у Валерия Ивановича разрешения перебраться на судно досрочно.

— Буду рад видеть вас на борту в любое время суток, да хоть прямо сейчас. Правда, наш отход задерживается, так как очень медленно идет разгрузка и погрузка.

Капитан Самоделов любезно предложил мне на выбор две свободные каюты. Вскоре подошел старший помощник. С помощью специального мастер-ключа, благодаря которому можно попасть в любое помещение на судне, он открыл небольшую каюту, расположенную по соседству с капитанской.

— Вы меня, конечно, не помните, но зато я вас не забыл, — сказал старпом, передавая мне ключ от каюты. – Много лет назад мы везли на «Дашаве» вашу экспедицию из Мурманска. Вы нам тогда еще лекцию прочитали о Шпицбергене и его ледниках.

 

БУХТА АМБАРЧИК

 

Оказавшись в Амбарчике в 1944-ом, сразу по прибытии я вместе с Ткачевым и другими молодыми полярниками прошел через небольшой поселок, затем поднялся в гору и оказался на территории полярной станции. Недалеко от нее за забором с колючей проволокой находился лагерь для заключенных. Не стоит забывать, что на реке Колыме в предвоенные и военные годы было сосредоточено много лагерей для политических и уголовных зэков. Ткачев по пути объяснил, что в Амбарчиковском лагере содержатся заключенные, которым осталось отбывать срок менее одного года. Поэтому их можно здесь встретить без конвоя. «Бежать им отсюда некуда», — пояснил Виктор.

Сначала Ткачев привел нас в столовую, где только что кончился обед. Несколько человек еще сидело за столом.

— Привет от столицы нашей Родины — Москвы! — шутливо приветствовал я.

Все зимовщики бросились к нам с расспросами:

—  Ну, как там, на Большой Земле? Что слышно хорошего? Война скоро кончится?

Начальник станции, старый полярник Павел Степанович Солдатов заметил:

— Давайте сначала накормим ребят с дороги, а потом устроим пресс-конференцию. Без соли, без хлеба — худая беседа!

Нам принесли обед. Стало вдруг по-домашнему уютно и тепло. А мы-то думали, что на край света едем. И здесь, за десяток тысяч километров от Москвы, оказались все свои хорошие люди.

— Ну, молодцы, сначала осмотритесь, а завтра с утра на работу в радиорубку. Сначала будете практикантами, — сказал мне, Жене Ланцову и Коле Егорову начальник рации Константин Митрофанович Курко.

Из четырнадцати сотрудников полярной станции, с которыми нам предстояло зимовать в Амбарчике, мы были самыми молодыми. Наши товарищи, которые уезжали из Москвы в более людный западный район Советской Арктики, пугали нас: «Ха-ха! Вы едете в Амбарчик? Да там два с половиной дома, одна сараюшка да несколько чукотских яранг!» Мы представляли себе одинокий дом где-то на скале, а неподалеку бродят белые медведи. Время от времени из жилого дома полярной станции выходят охотники и раздается ружейная стрельба. Белых медведей мы здесь пока не увидели, одиночества не почувствовали. Амбарчик оказался в условиях Крайнего Севера относительно солидным поселком. В нескольких километрах от него приютилось селение Медвежка. Вероятно, здесь когда-то ходили белые медведи, но теперь на этом месте поселок и школа-интернат для детей Чукотки.

На другое утро я переступил порог небольшого дома, где находилась радиорубка. Невелика она по размеру. Куда ни поглядишь — все заполнено радиоаппаратурой. Видно, что поработали здесь мастера своего дела. Даже есть трансляционный узел, через который полярная станция дает радиовещание на станцию и в поселок.

В первые дни я рвался к ключу, как ребенок в игрушечный магазин, но был способен лишь к передаче, а не к приему. Я был счастлив, когда мне разрешалось хотя бы только вызвать какую-нибудь радиостанцию. Но я улыбался лишь до той поры, пока другой радист не спрашивал меня о чем-нибудь. Тогда я растерянно смотрел на старших, как на переводчиков, а себя чувствовал «иностранцем», не знающим языка страны, в которую приехал.

На второй день пребывания на своем рабочем месте старший радист Константин Курко предложил мне потренироваться:

— Попробуй-ка, Женя, принять сообщения ТАСС, которые дает нам радиоцентр Мыс Шмидта.

Мой карандаш постоянно ломался от волнения, и я успевал записывать лишь тчк, двтчк, квчк, зпт (точки, двоеточия, кавычки, запятые) да по две-три буквы из каждого слова. Я перестал принимать, огорченный неудачей. Тогда Курко, как опытный учитель, решил успокоить меня:

— Расстраиваться не надо. Это вполне закономерно. Многие начинающие операторы страдают такой же «болезнью», как и ты. Со временем придет необходимый опыт, и все станет на свое место.

Вахтенные радистки Валя Котович и Галя Кобозева поглядывали  на меня не без ехидства, а я на их работу — с явной завистью. Однажды у нас накопилось несколько радиограмм в Певек. Я попросил у вахтенного радиста разрешение сесть за рабочий стол оператора. Волновался больше чем на выпускном экзамене, пальцы срывались с телеграфного ключа, путались точки и тире. Певекский радист вместо того, чтобы выдать мне радиокодом «НН» («Долой оператора! Не может работать!»), повторил два раз «ОПФ» («Оператор, передавай быстрее!»). Значит в Певеке сидел опытнейший радист, который понимал по двум верным буквам мои путаные слова и даже не заставлял их повторять. Стараясь ускорить передачу, я начал ошибаться еще больше. Только по окончании передачи я узнал, что имел счастье работать с одним из лучших радистов Арктики — самим Глуховым, довоенным радистом – чемпионом Советского Союза по приему и передаче.

 Наступила зима. С рейда ушел последний пароход. Не скоро теперь придут сюда с Большой Земли суда, месяцев через десять. Если выйти из рубки и посмотреть на север, то можно увидеть только пустынное море. Вокруг ни леса, ни кустарника. Как напоминание о далеком лесе лишь громоздятся на берегу горы плавника, принесенного сюда течением с верховьев Колымы.

Навсегда остались в памяти рабочие будни на станции.

…Рано утром тревожно дребезжит звонок в комнате старшего метеоролога полярной станции Николая Васильевича Тихонова. Здесь его все зовут уважительно и ласково «Сильич». Он быстро встает, торопливо одевается, берет фонарь и бесшумно идет к своему метеорологическому «хозяйству», а оно немалое. Хотя до него всего каких-то полсотни метров, в сильную метель, холод, хлесткий ветер добраться до метеоплощадки                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                              — сплошная романтика! Вот наш метеобог закончил обход своих владений, закодировал метеосводку и сдал ее по телефону в радиорубку. Вскоре вахтенный радист отстучал эту сводку на Мыс Шмидта. Оттуда ее отправят дальше на Большую Землю. Там, в центре, соберут метеосводки со всех полярных станций. После их обработки будет составлен прогноз погоды, который ждут наши моряки и летчики на фронте и в тылу.  Бухта Амбарчик, как и все остальные островные и материковые метеостанции Арктики, круглосуточно несет свою полярную вахту.

Когда Сильич возвращается с метеоплощадки, он немедленно будит повара. Тот ежится от холода, быстро встает и берется за растопку печи на кухне, чтобы приготовить завтрак. Теперь очередь кока будить остальных товарищей. Это делает он очень просто, а главное доходчиво: в кают-компании включает на полную громкость радиоприемник, который гремит так, что и мертвого поднимет. Но вот полярники заняли свои места за столом. Начинается завтрак. В это время раздается знакомый голос московского диктора: «...слушайте Красную площадь и бой часов с Кремлевской башни!» Куранты мелодично вызванивают полночь, а в Амбарчике уже наступило утро. Мы обгоняем Москву по времени на целых восемь часов.

Метеоролог Галя Москвина под руководством Сильича вполне освоилась со своей работой и скоро начнет самостоятельно нести вахту. Метеорологам не надо, как радистам, тренироваться, привыкать к сложной работе в эфире на больших скоростях, при сильных атмосферных помехах напрягать слух и внимание, работать так, чтобы слить свои уши с наушниками. Но мы, радисты, работаем в закрытом помещении, а метеорологи проводят много времени на улице, невзирая на погоду. Я вижу, как они приходят в столовую запорошенные снегом и долго стряхивают его, чистятся, прежде чем сесть за стол. Все, кроме вахтенных, делятся своими успехами или неудачами в работе. Механику Саше Целовальникову надо залить аккумуляторы, разобрать машину, проверить якорную обмотку и кольца. Старший радист Костя Курко хочет убрать кустарный коротковолновый передатчик и заменить его новым, фабричным.

Вечерами свободные от вахты полярники отдыхают. Кто-то читает книги из станционной библиотеки, кто-то идет в клуб порта, другие занимаются рисованием или игрой в шахматы и шашки, а если «пробивается» до устья Колымы родная Москва или другие города, то мы наслаждаемся музыкальными или иными передачами.

Солнце спряталось от нас на полтора месяца. Здесь, «на краю света», мы стараемся, чтобы во всей нашей работе был образцовый порядок. К этому стремятся все — от старого полярника Солдатова до юных новичков.

У каждого радиста свой почерк в эфире, своя мелодичная особая музыка. Ее не забудешь и через двадцать лет. Ти-та, ти-та, ти-та! С этой музыкой встаешь поутру, с нею засыпаешь. Она и во сне тебе снится. Ти-та, ти-та... Это разговор радистов.

С какой жадностью мы ловим каждое слово из очередных победных приказов Главнокомандующего! Москва салютует победам. Все ее небо сейчас в ярких огнях фейерверка, а нас радуют только яркие вспышки северного сияния. Но мне кажется, что вряд ли кто-нибудь в Москве так жадно слушает каждую радиопередачу, как мы здесь в Амбарчике. Вот говорит Наталия Толстова, мать моего друга одноклассника Кирилла, теперь снова Юрий Левитан. Их слушаешь, как музыку. Порою при хорошей слышимости кажется, что ты в Москве и это местная трансляция. Но открываешь глаза... Да это же «колымская планета, двенадцать месяцев зима, остальное лето».

Погода в ноябре выдалась, словно на заказ. Морозец не более пятнадцати градусов, ни ветерка, ни снежинки. Ночью полярное сияние опускает дрожащие зеленоватые гроздья на алый горизонт Восточно-Сибирского моря. Звезды по-лермонтовски ведут молчаливый разговор в ночном тихом небе. Вид у меня стал «полярно-морской»: начальник станции выдал новенький морской китель и овчинный полушубок. Жизнь течет по своеобразному руслу, которое углублено моими землечерпалками-валенками в снегу между рацией и жилым домом.

Солнца почти не видно. Не успеет оно показать краешек над горизонтом, как тут же стыдливо прячется, только дразнит полярников. Когда начинает по тундре гулять ветер, не пробежишь лишний раз из дома в радиорубку.

Суббота на «полярке» — святой день. Топится баня, идет интенсивная уборка всех помещений станции. Суббота для всех зимовщиков - значительное событие в их однообразной жизни.

Ноябрь на прощанье угостил нас ураганом. Если упадешь, то без вреда — кругом ровная снежная поверхность, с попутным ветерком покатишься, как на салазках. Встанешь, пройдешь метров десять — снова тебя вдруг отнесет в сторону или пригнет к земле. Кружишь возле дома и не сразу его обнаружишь. От дома к дому протянуты леера — веревки. От мороза они становятся ломкими. Если сильно потянешь — рвутся, и ты летишь в снег. Но бывает особенно обидно, когда идешь к намеченному месту, а выходишь непонятно куда. Тобой управляет ветер. В Москве бы не поверил, а здесь неоднократно убеждался на собственном опыте.

Пурга сумасбродничает без остановки почти неделю. Намело гору снега выше крыши. Многочисленные гроздья проводов антенн гудят так громко, что кажется, будто совсем близко громыхают по железной дороге шумливые паровозы.

Как-то я возвращался из порта на «полярку». Ветер поднялся силой одиннадцать баллов. Он крутил меня, как снежинку. Снегом больно било в глаза. Казалось, что сыплет в лицо железной стружкой. Шесть раз взбирался на двадцатиметровую горку. Только доползешь до перевала — ветер ударит по ногам, будто палкой, свалит и помчит вниз, как на лыжах. Когда добрался, наконец, до дому, то невольно вспомнил Грибоедова: «И дым отечества нам сладок и приятен!»

К концу месяца обычно накапливалось много телеграмм, которые мы должны были передавать в радиоцентр Мыс Шмидта и поселок Дальстроя Зырянку, что в верховье Колымы. Особенно досаждал нам порт Амбарчик своими финансовыми отчетами («дебет-кредит, сальдо-бульдо» - как любил каламбурить Курко). Таких «сальдо-бульдо» работники порта могли подготовить к концу месяца и квартала многие десятки! Трудно было объяснить портовикам, что в эфире часто бывает непрохождение: сильно мешают атмосферные помехи и плохая слышимость. Дальстроевцы полагали, что все зло только в наших радистах. Если происходила задержка с передачей радиограмм,  начальник порта, главный диспетчер или главный бухгалтер протаптывали дорожку к рации в любую пургу.

Особенно настойчив был главный бухгалтер. Он часами мог сидеть в рубке и сосать свою старую прокуренную трубку, набитую крепчайшей махоркой, сорт которой был известен в Амбарчике под девизом: «Один курит — двое падают!» Главбух покидал радиорубку только тогда, когда его последняя депеша не «выталкивалась» из Амбарчика.

Когда заканчивались атмосферные и прочие помехи, а слышимость становилась нормальной, тогда за стол оператора садились самые лучшие радисты – настоящие снайперы эфира. На них было столь же любо-дорого смотреть, как на решающую партию двух гроссмейстеров-шахматистов или футбольную игру в финале кубка. Чаще других за стол оператора в Амбарчике садился Костя Курко. Он записывал на пишущую машинку с такой бешеной скоростью, что иногда с клавишей слетали названия букв. В это время на зырянской радиостанции за столом оператора сидел «золотой радист Колымы», как звали здесь Иосифа Кершенгольца. Принимая от Курко скоростную передачу, он часто вставлял букву «Ф» («быстрее!») да еще иногда успевал ехидно добавить «хи-хи». Правда, хихикал он не очень долго. Вскоре Костя наладил для передачи трансмиттер. Этот автомат от прикосновения руки мог свободно давать такую скорость, какую ухо человека воспринять не могло. Однако будучи в хорошем настроении (а настроение для радиста то же, что вдохновение для художника или музыканта), зырянский радист-скоростник «хватал» едва ли не триста знаков в минуту. Наш контроль не успевал следить за передачей радиоумельцев. Мы смотрели на работу Курко, как студенты во время лекции на знаменитого профессора. У Кости было два своих телеграфных ключа. Один он изготовил сам из полотна ножовки по металлу, а другой ключ – американский – ему подарил знакомый судовой радист. Самодельный ключ радисты называли «дрыжкой». В отличие от обычного ключа Морзе, который «стучит» вверх-вниз, «дрыжка» работает горизонтально движением пальцев руки то налево, то направо. Прижмет оператор палец к полотну чуть-чуть дольше – получается тире, а едва дотронешься – точка. Был у Курко еще необычный полуавтоматический ключ американского производства, а подарил его нашему умельцу радист с какого-то корабля, только что пришедшего из Штатов.

До Нового 1945 года остается несколько часов. Мы чувствуем, что он будет знаменательным. К празднику  убираем комнаты, или, как принято на всех полярных станциях называть их по-морскому, - каюты. Так вместо кухни говорят камбуз, не столовая, а кают-компания, не пол, а палуба, не лестница, а трап, не мыть, а драить, не закрыть, а задраить. Наступает торжественная минута – это кок выносит только что приготовленный огромный торт, на котором выведено кремом «С Новым годом!» и пятиконечная красная звезда. Пирог и пельмени с оленьим мясом, котлеты, капуста (в зимнюю пору это для Амбарчика деликатес), галеты, печенье, блины. Меню на разные вкусы. В бутылке из-под «боржоми» - пищевой спирт. К полуночи стол выглядел действительно праздничным.

3 января в Амбарчик прилетел долгожданный самолет, ведомый известным на Севере начальником чукотской авиагруппы Борисом Агровым. Он должен был вывезти больную жену заместителя начальника порта. Летчик долго кружил над бухтой, выбирая место для посадки. Расчистку ледяного аэродрома начали еще за неделю до прилета. Срубили все ропаки. Разложили по четырем углам аэродрома костры. Агров улетел, когда началась пурга, и сразу, без традиционных прощальных кругов, взял курс на юг. В тот же день больную доставили в Зырянку, где имелась хорошая больница.

Помню, как однажды транслировал детскую передачу. Пятеро крохотных ребятишек, родившихся в Амбарчике, исполняли хором песенку. Затем детишки читали наизусть стихи. Потешно было смотреть на этих малышей, которые с серьезным видом исполняли роли певцов и декламаторов. Юные артисты были так малы ростом, что я опускал микрофон почти до самого пола. Наутро весь Амбарчик только и говорил о детском концерте.

Ниже сорока двух градусов мороз пока не опускался. В рубке мы усиленно топим камелек и печь. Уголь, словно по конвейеру, движется с улицы в рубку, а из нее в виде шлака вновь на улицу.

Наконец, из Крестов Колымских прибыл киномеханик-якут. Он показал в клубе порта фильмы «Доктор Калюжный», «Учитель», «Случай на полустанке», «Великое зарево», «Белеет парус одинокий»... Для полярников Амбарчика это огромное событие.

Мы смотрели фильмы, когда на улице снова мела звонкая пурга.

Солнце продолжает по-прежнему прятаться от нас, но днем уже стали появляться на облаках ярко-красные солнечные блики. Ежедневно нас радуют «последние известия», передаваемые по радио. Приближается окончательный разгром немцев. Окруженные в Будапеште немецко-венгерские войска ликвидируются Советской Армией. Взята Варшава. Неудержимая лавина наших войск приближается к границам Германии. Мы слышим по радио за многие тысячи километров звуки победных салютов из Москвы.

Но вот появилось долгожданное солнышко. Из всех домов люди выбегают смотреть на него. Скалистые берега бухты окрасились алым цветом.  Прибрежный лед тоже стал красным. Мы зачарованно глядим на животворящее солнце. Амбарчик стал совсем другим! И веселее, и милее, и радостнее. Вечером во всем своем блеске и красоте начинает играть в полярном небе красочное северное сияние. Жаль, что мороз не позволяет долго любоваться сказочными сполохами.

Пошел уже второй месяц нового года. День быстро прибавляется. Полярная ночь кончилась. Это самая большая радость для полярника.

Принял по радио сообщение о Крымской конференции трех союзных держав. Сталин, Рузвельт и Черчилль вынесли в Ялте решение об окончательном разгроме немцев.

Ближайшей ночью я надел видавшую полярные виды теплую отцовскую шапку из песцовых лапок, меховые рукавицы из волчьей шкуры, наш родной надежный ватник и отправился на Медвежку в гости к Антону Семеновичу Сульженко — учителю и директору начальной школы-интерната для чукотских детей. На всякий случай захватил с собой книгу, предназначенную неведомому мне чукче Там-Таму. Шел немногим более часу по следам, оставленным нартами. Слабо светила луна. Ноги, обутые в валенки, часто увязали в снегу. Звездное чистое небо было прекрасно. Оно напомнило мне московский планетарий. То справа, то слева слышался лай песцов. В Медвежке я долго беседовал с учителем на самые разные темы. Я всегда помнил просьбу отца попытаться найти на Чукотке Там-Тама и подарить ему книгу «Тагам».

— Антон Семеныч, у меня к вам вопрос, как к человеку здешнему и всех местных знающему, — обратился я к учителю. — Вы, возможно, что-нибудь слышали о чукче Николае Рынде, более известном на Чукотке под именем Там-Там?

— Ну, как же, как же! Я хорошо знаю этого уважаемого человека и иногда встречаю его даже здесь на Медвежке.

Я рассказал Сульженко об отцовском поручении.

— Слушай, Женя! Тебе повезло — Там-Там как раз сейчас участвует в забое оленей совсем близко отсюда. А пока ты будешь его искать, оставь мне временно эту книгу, я хочу прочитать, что написал твой отец об этом чукче.

Там-Тама я нашел быстро. Его мужественное медно-красное лицо, обожженное долгими штормовыми ветрами и круглосуточными летними солнечными лучами было чем-то похоже на монгольское. По всей вероятности, правы ученые, которые говорят, что 20 тысяч лет назад выходцы из Восточной Монголии начали двигаться с юга на Крайний Север. Следовательно, чукчи и эскимосы связаны генетически с тихоокеанскими монголоидами. Там-Там вполне хорошо говорил по-русски, отлично помнил моего отца и тепло говорил о давних встречах с ним. В школу к Сульженко я вернулся вместе с Там-Тамом и другими чукчами-оленеводами. Учитель рассказал им на чукотском языке про книжку отца, и она тут же пошла по рукам. Чукчи с интересом смотрели на обложку, на которой художник нарисовал оленя, бегущего по снежной тундре и летящий над ним самолет.

— Эта книжка проделала огромную дорогу по земле и воде, пока попала сюда к нам из далекой Москвы, а написал ее очень хороший человек, который ездил на нартах вместе со мной по тундре много лет назад, — такими словами начал свой рассказ Там-Там окружившим его чукчам. — И вот теперь прислал этот человек на работу в Амбарчик своего сына-радиста, который привез мне в подарок эту книгу. И в Москве, которая так велика, что яранги стоят на ярангах, все от мала до велика могут прочесть эту повесть и знать о том, что есть на свете чукча Там-Там и что делается сейчас нового на Чукотской земле. Книга здесь в тундре — друг, который, может, и не похвалит тебя, но и не наскучит в пути.

Только часа в три ночи я простился с гостеприимным учителем Сульженко. Много лет работал он на Крайнем Севере, знал чукотский язык так же хорошо, как и русский. Чукчи очень уважали учителя их детей. Сам Антон Семенович рассказал мне много интересного. Так я узнал, что окружающий чукчей мир напоминает им поэзию, северное сияние — душу умерших детей, играющих на небе мячом, дождь — слезы умерших, переселившихся на небо, а ветер — сердце дыхания хозяина жизни.

Раз во время сильной пурги я работал в радиорубке. Вдруг кто-то постучал в окошечко для приема корреспонденции. Это был человек в меховой шапке, с которой свисали ледяные сосульки, весь белый от снега. Пришедший отряхнулся, снял шапку, и я узнал Сульженко. Его не остановила плохая погода. Семь километров прошагал он по тундре и по берегу моря в пургу, чтобы послать телеграмму в Островное в районный отдел народного образования. Учитель настоятельно просил о высылке для его школы учебников на чукотском языке, карандашей и бумаги, которых ему давно уже не присылали.

Косте Курко, наконец, предоставили долгожданный отпуск, и он уехал на нартах из Амбарчика в Кресты Колымские, откуда должен был улететь в Москву.                                                                                                                                                                           Выдался денек сплошных «налетов» полярной авиации. Из Крестов Колымских в Амбарчик поступило сообщение, что полярный летчик Крузе (не путать с Робинзоном Крузо) сегодня должен вылететь на ледовую разведку. Все это говорило о том, что не за горами очередная морская навигация. Я стал внимательно следить за эфиром и ежечасно давать погоду Крестам. Начиналась работа нашей полярной станции по обслуживанию великой трассы Северного морского пути.

В час дня пришла тревожная новость: во время возвращения с ледовой разведки у самолета Крузе отказал один мотор. Однако опытный пилот продолжал полет на втором. Волнуюсь — дотянет или не дотянет до аэродрома? Слышу в эфире, как он попрощался с островом Четырехстолбовым и просил, чтобы там за ним больше не следили, так как он переходит в зону Амбарчика. Вскоре до меня донесся шум приближавшейся машины. Выскакиваю из радиорубки, машу руками и восторженно кричу приветственные слова. Те, к кому они обращены, их не слышат, конечно. Но как сдержать восторг! Самолет тем временем взял курс на Кресты.

Вскоре по радио сообщают: «Всем, всем, всем! Крузе сел в полном порядке, ежечасный сбор метеоданных отменяется».

После обеда помогал укладывать нарты начальнику полярной станции «Остров Четырехстолбовой» Алексею Николаевичу Обухову, возвращающемуся к себе на станцию, расположенную примерно в ста километрах к северу от Амбарчика. Неожиданно позвонил из радиорубки в жилой дом механик Саша Целовальников: «Женя, кто-то вызывает нас по радио. Иди скорей сюда и послушай». Когда я пришел, нас уже «бросили». Тогда я включил рейдовую радиостанцию и прокричал: «Я УИМ (позывной Амбарчика), кто меня звал?» И вдруг слышу: «Алло, Амбарчик, я — «Н-256», всем привет, у нас все в порядке». Что это был за самолет - не знаю.

На нашей станции вдруг наступило заметное оживление — приехали нежданные сотрудники гидробазы из бухты Провидения, а также полярники с островов Айон и Четырехстолбовой. Все на «колымских лошадках», то есть на собачках. Мы рады новым людям, словно струе свежего воздуха в накуренном помещении.

Как-то в свободное от вахты время я заглянул на местное кладбище. Там оказалось всего около десяти могил. Где-то люди жили, работали, плавали, забрели сюда и сложили здесь свои кости на самом берегу Северного Ледовитого океана. Меня заинтересовал небольшой деревянный памятник, украшенный спасательным кругом. Читаю надпись: «Иван Ищенко — старпом парохода «Ванцетти». Трагически погиб в августе 1936 года». Значит, здесь, в Амбарчике, погребен тот самый моряк Ищенко, с которым подружился мой отец в первом своем полярном плавании на пароходе «Сибиряков» семнадцать лет назад... Я снял шапку и долго глядел на могилу, не шелохнувшись, стоя как в почетном карауле. Мне стало грустно. Не дождалась мать возвращения сына из полярного плавания. Не смогла прийти к нему на далекую могилку поплакать, облегчить материнское горе. Штурман Ищенко героически погиб на славном посту в битве за Север, спасая своих товарищей.

В Восточной Арктике начался заметный поворот к весне. Потеплело. Снег стал «садиться». Чем ближе к маю, тем ниже снежный покров и больше радостных новостей. Советские войска ворвались в Берлин. На полярной станции и в порту все спешат поздравить друг друга с радостным известием. Вечером в клубе состоялся митинг, на котором  присутствовали все жители Амбарчика.

На станции пришлось мне потрудиться еще и художником. Две ночи кряду сижу над лозунгами к празднику Первое мая. Рация и жилой дом украшаются флагами и лозунгами. Приближение праздника чувствуется во всем. Люди как-то подтянулись. Достают из чемоданов новую одежду. Все понимают, что это будет не обычный Первомай, а победный.

Температура была истинно майская: всего каких-то минус десять градусов «с копейками».

9 мая я, как обычно, был в половине десятого уже в рубке. Новый  старший  радиотехник Олег Змачинский находился тут же и осматривал  аппаратуру. Около одиннадцати дали, как всегда, «AС» («ждите»), но через  три минуты сказали, что сейчас будет передано особо важное сообщение.

— Война кончилась! — сорвалось у меня с языка.

И вот радист с мыса Шмидта стал передавать: «Внимание! Внимание! Внимание!» Понеслись в эфире точки-тире, и мы узнали о конце войны и безоговорочной капитуляции Германии. Конец жертвам! Конец фашистскому звериному режиму! Все будто остолбенели. Затем вдруг громко закричали «ура». На лицах многих я увидел слезы.

Мы радовались за весь наш народ, за нашу славную Красную Армию, за любимую Родину, радовались вместе с ними.

Тотчас же включили усилитель и дали через трансляционный узел это радостное сообщение. Над полярной станцией вывесили праздничный красный флаг.

Как же Москва встречала такую победу! Мысленно я шагал сейчас по улицам Первопрестольной на Красную площадь. Сколько там сегодня народу! У нас на полярной станции теперь вместе с гостями набралось человек двадцать. Говорят только о Победе. Вот прибежали к нам портовики, спрашивают:

— Правда, что наступила долгожданная победа и война кончилась?

— Правда! Правда! Войне — конец!

И портовики с криком «ура» тут же убегают обратно. Мы слышим, как они кричат всем встречным:

—Товарищи, война закончилась! Победа!

Легли спать под утро, первое мирное утро.

В тундре большая перемена. Оттепель во многих местах совершенно согнала снег. Выглянула мшистая, кочковатая, зыбкая земля.

Из Москвы пришла телеграмма о том, что начальнику станции Солдатову и механику Целовальникову, наконец, разрешен выезд домой. Солдатов девять лет провел в Арктике на полярных станциях. Узнав о разрешении, он тотчас же стал упаковывать чемоданы.

Лето придвинулось вплотную. Скоро придут сюда пароходы. Трясогузки, пуночки, полярные жаворонки — розовые чайки напоминают о том, что где-то на юге в самом деле наступила настоящая весна и скоро будет жаркое лето.

8 июня ходил с гидрографом Арктического института Иваном Аристовым на мыс Столбовой поглядеть на устье Колымы. Мы увидели мощный ледоход. Колыма освобождалась с шумом и треском от зимнего панциря. Свежий норд-ост весело помогал могучей реке освобождаться ото льда. От самого мыса Столбового до мыса Медвежьего было видно сверкающую струю разводья. По этому разводью ледяные полки отступали на север.

7 июля мне исполнилось девятнадцать лет. По этому поводу молодой товарищ моего отца североморский поэт-краснофлотец, впоследствии ставший главным редактором (или директором) издательства «Молодая гвардия» Дмитрий Ковалев даже прислал мне стихи:

До тебя, мой милый, как до звезд.

Далеко и счету верстам нет.

Но и маленькой звезды доходит свет

К нам за сотни миллионов верст.

Милый Дима Ковалев! Он, видимо, хотел утешить меня в далеком Заполярье. Но сейчас время летнее, светлое, даже новички-полярники не нуждаются в утешении. Все ждут скорого прихода морских судов, а с ними и вестей от родных и товарищей.

Мы часто поглядываем на мыс Медвежий: не покажется ли из-за него дымок парохода? По радио сообщали, что к нам уже пробиваются первые караваны. Их ведут ледоколы-конвоиры. Скоро, скоро у мыса Медвежьего увидим мачты и трубы, которые радостны нам, как в зимней тундре затеплившийся вдалеке огонек. Полярники ждут знакомых моряков, а радисты, конечно, ждут радистов. Мы уже давно слышим в эфире работу друзей, идущих к нам на ледоколах и транспортах, и переговариваемся с ними. К приходу морских судов полярная станция готовится с волнением, как к празднику. Все чистится, скоблится, моется, приводится в образцовый порядок.

— Дым! Дым! — закричали разом несколько человек, когда за мысом Медвежьим показалось черное облачко.

Мы уже знали из радиосообщений, что сюда из Владивостока идет «Каганович», один из четырех новейших советских ледоколов, построенных незадолго перед Второй мировой войной. Вскоре ледокол стал на рейде так далеко, что мы могли видеть только его дым. Но сознание того, что пришел корабль с Большой Земли, что он здесь, рядом, поднимало у всех зимовщиков настроение.

Дней через десять показался новый дымок – к нам приближался еще один ледокол - «Анастас Микоян». В то время Советский Союз имел четыре крупных однотипных ледокола, носивших имена Сталина, Молотова, Кагановича и Микояна. Вместе с нашими учеными-полярниками, вместе с летчиками, гидрографами и синоптиками эти корабли успешно проводили суда по Северному морскому пути.

Из Москвы в Амбарчик вернулся Курко в новом для себя качестве начальника полярной станции. Через пять лет он станет участником засекреченной тогда дрейфующей станции «Северный полюс—2», которой руководил известный полярный исследователь Герой Советского Союза Михаил Михайлович Сомов. За работу на второй в истории дрейфующей станции Константин Митрофанович Курко будет награжден закрытым указом Президиума Верховного Совета СССР орденом Ленина. В течение долгих последующих лет ветеран Арктики будет работать радистом в полярной авиации, а после ее ликвидации продолжит воздушную карьеру на самолетах Аэрофлота.

Заканчивалась летняя навигация 1945 года. Зимовщики Амбарчика все чаще стали поглядывать в сторону мыса Медвежьего, откуда должен был показаться дымок ледокола «Микоян». Нам было известно, что на его борт недавно перешел с ледокола «Каганович» весь Штаб проводки судов Восточного сектора Арктики, который возглавлял известный полярный капитан Герой Советского Союза Михаил Прокопьевич Белоусов. Это высокое звание он получил в феврале 1940 году за то, что, будучи командиром ледокола «Иосиф Сталин», в тяжелых арктических условиях под угрозой сжатия льдами вывел 13 января 1940 года пароход «Георгий Седов» из трехлетнего ледового плена недалеко от северных берегов Шпицбергена.

Неожиданно в Амбарчик пришло распоряжение из Москвы от начальника полярных станций и связи Главсевморпути: «Радиста Е.М. Зингера откомандировать в состав экипажа ледокола «Микоян». Трудно передать словами мою радость — наконец-то исполнится детская мечта стать моряком, я буду участвовать в морских походах. Волнуюсь, как перед экзаменами.

 

ЛЕДОКОЛ «АНАСТАС МИКОЯН»

 

Немногим больше года назад, летом 1944-ого, буксир «Юкагир» доставил меня с парохода «Анадырь» на берег бухты Амбарчик. Теперь же на этом буксире я ехал на ледокол. Быстро поднялся по штормовому трапу на борт, где неожиданно встретил старпома капитана «Анадыря» Николая Инюшкина. Пока я зимовал в Амбарчике, он перешел трудиться на ледокол. Поначалу не верилось, что с этой минуты я стал полноправным членом команды замечательного корабля. Теперь мой дом — большая каюта, где я буду жить вместе со вторым помощником капитана ледокола.

Вскоре я уже кое-что знал об удивительной судьбе ледокола. «Микоян» заложили в ноябре 1935 году на верфи судостроительного завода имени А. Марти в городе Николаеве. Первоначально он назывался «О.Ю. Шмидт», а после спуска на воду в 1939 году его переименовали в «А. Микояна». Водоизмещение ледокола было 11200 тонн, наибольшая длина составляла около 107 метров, ширина — 23 метра, наибольшая осадка — 9 метров, максимальная скорость хода 15,5 узла. Четвертый механик ледокола (к сожалению, забыл его имя), с которым я познакомился год назад на «Анадыре», рассказал, что судно имеет три паровые машины общей мощностью около 10 тысяч лошадиных сил, что пар вырабатывают девять огнетрубных котлов, а запас угля обеспечивает «Микояну» дальность плавания на 6000 миль.

Черноморские военные моряки не раз делились со мной своими воспоминаниями о совершенном ими на ледоколе в 1941-1942 годах походе из Черного моря на Дальний Восток. К сожалению, я тогда не записал в свой дневник их рассказы. С того времени прошло больше 66 лет. Когда я заканчивал небольшую главу о своем пребывании на ледоколе, то предпринял попытки получить дополнительные сведения о нем. В этом мне помог Интернет. Удалось обнаружить интересные заметки О. Вербового («Огненная кругосветка» и «А. Микоян») и А. Храмчихина («Непотопляемый. История ледокола «А. Микоян»), посвященные ледоколу и его удивительному прорыву через вражеское окружение во время войны. Уверен, что моим читателям будет небезынтересно узнать подробности героической истории ледокола «Анастас Микоян», о котором, к сожалению, очень мало известно в нашей стране.

После создания Главсевморпути первейшей задачей стало освоение великого морского пути вдоль северных границ нашей страны, осуществить которое было немыслимо без наличия мощных ледоколов. В то время у молодой Советской Республики из наиболее совершенных ледоколов дореволюционной постройки были лишь «Красин» и «Ермак», а также менее сильные «Ленин» и ледорез «Литке». В первую очередь следовало пополнить ледокольный флот новыми более мощными судами, используя опыт первых советских навигаций в морях Арктики. Главное управление севморпути в предвоенные годы заказало серию четырех новых однотипных ледоколов. В них предусматривалось иметь не только кают-компании, столовые, библиотеки, бани и души, но также лазареты, механизированные кухни, различные корабельные мастерские, гидрологические, гидрохимические, биологические и другие научные лаборатории. Три мощных радиостанции предназначались для того, чтобы ледокол мог связываться с другими судами и береговыми станциями, находящимися от него на огромном расстоянии.

Головной линейный ледокол «Иосиф Сталин» вышел в свой первый арктический рейс в августе 1938 года. Еще три однотипных судна продолжали строиться: в Ленинграде «Вячеслав Молотов», в Николаеве «Лазарь Каганович» и «Анастас Микоян», который, кстати, был последним ледоколом этой серии. По внешнему виду их трудно было отличить друг от друга за исключением, пожалуй, только двух дымовых труб. У судов, построенных в Ленинграде, они были строго вертикальными, а николаевские имели небольшой наклон назад.

Первый военный день 22 июня 1941 года застал «Микояна» у достроечной стенки судостроительного завода в Николаеве. Для завершения работ требовалось не менее полугода, но начавшаяся Великая Отечественная война перечеркнула намеченные планы. 26 августа, когда зенитные батареи Красной армии отражали очередной налет фашистских бомбардировщиков на судостроительные заводы города, ледокол покинул достроечную стенку, даже не пройдя положенных приемочных морских испытаний. Командиром корабля был назначен опытный военный моряк капитан 2-го ранга С.М. Сергеев, участвовавший на стороне республиканцев в боях с фашистами еще во время войны в Испании.

«Микояну» удалось незаметно спуститься по реке Южный Буг и выйти в Черное море. Избежав бомбежки, ледокол вскоре прибыл в Севастополь. Здесь на корабль установили 17 орудий калибра 130, 76 и 45 миллиметров, а также четыре зенитных пулемета ДШК. Таким образом, спроектированный и построенный специально для проводки транспортных судов по Северному морскому пути мирный ледокол оказался в составе Военно-морского флота в ранге вспомогательного крейсера береговой обороны. Свою морскую жизнь он начал не в далекой и холодной Арктике, как ему было положено по статусу, а как настоящий военный корабль в теплом Черном море. Экипаж составили офицеры и матросы Черноморского военно-морского флота, а также некоторые высококвалифицированные рабочие сдаточных команд Судостроительного завода имени Марти.

В начале сентября закончилось переоборудование «Микояна». По приказу командующего Черноморским флотом вместе с крейсером «Коминтерн», эсминцами «Незаможник» и «Шаумян» и другими кораблями он был включен в отряд северо-западного района Черного моря. В течение нескольких дней вспомогательный крейсер огнем орудий оказывал поддержку героической Приморской армии, защищавшей Одессу. За свою боевую работу экипаж корабля получил благодарность командования Одесского оборонительного района.

Израсходовав весь боезапас, «Микоян» вернулся в Севастополь, а уже 22 сентября принял участие в знаменитом морском десанте под Григорьевкой. Во время артиллерийской поддержки морских пехотинцев корабельные орудия уничтожили две вражеские дальнобойные артиллерийские батареи. Вплоть до окончания обороны Одессы «Микоян» продолжал обстреливать вражеские позиции, а затем принимал активное участие в обороне Севастополя, вывозил из него раненых и мирное население. В результате почти постоянных близких разрывов снарядов и бомб береговой артиллерии и авиации противника на корабле нарушилась герметичность котлов и были повреждены некоторые механизмы. После их ремонта крейсер отправился из Севастополя в Новороссийск. В пути зенитчики сбили два фашистских бомбардировщика.

Так как ледокол «Микоян» был крайне необходим для работы на Северном морском пути, Государственный комитет обороны СССР принял решение перегнать его на Дальний Восток. С корабля демонтировали вооружение, а гордый военно-морской флаг заменило красное полотнище государственного флага. Тем самым закончилась военно-морская жизнь «Микояна» на теплом Черном море, и теперь стал он, как и было ему положено по статусу, линейным ледоколом Главсевморпути. Часть командного состава и команды бывшего вспомогательного крейсера перешла на другие суда.

Так как идти в Арктику через все Средиземное море, Гибралтар и Северную Атлантику было абсолютно безнадежным делом, оставался единственный, хотя и безумно длинный путь из Черного моря: идти через Босфор, Мраморное море, Дарданеллы, Эгейское море, восточную часть Средиземного моря, Суэцкий канал, обогнуть Африку по Индийскому океану, далее пересечь по югу Атлантический океан и с юга на север весь Тихий океан. Такой продолжительный маршрут оказался самым надежным.

Ранним утром 25 ноября ледокол отправился из Батуми в свой опасный и беспрецедентный в условиях военного времени морской поход. Первоначально вместе с «Микояном» вышли также три танкера: «Сахалин», «Варлаам Аванесов» и «Туапсе». До узкого пролива Босфор все пять дней жестокого шторма их сопровождали лидер «Ташкент», эсминцы «Способный» и «Сообразительный». В Стамбуле по рекомендации советского и английского военных атташе «Микоян» и танкеры отправились дальше уже поодиночке. Им предстояло прорываться на остров Кипр в порт Фамагусту. Первым покинул Стамбул «Микоян».

Для того чтобы попасть из Босфора в Эгейское и Средиземное моря, ледоколу надо было миновать турецкие территориальные воды Мраморного моря и пролива Дарданеллы. Хотя Турция в то время и соблюдала нейтралитет, но она была союзницей фашистской Германии. Поэтому о любом советском корабле, проходившем Босфор, немецкая разведка, обосновавшаяся в Турции, незамедлительно докладывала в Берлин. Из Дарданелл ледокол попал в Эгейское море. Континентальная Греция и все острова Греческого архипелага, мимо которого предстояло идти, находились в руках врага.

Первые двое суток ледокол двигался вперед только в темное время суток, стараясь идти как можно было ближе к берегу, а днем он становился на якорь, прячась между скал бесчисленных островов Греческого архипелага. Эгейское море уже тогда полностью контролировали итальянские и немецкие военные корабли. Но на третью ночь предательски выглянула из-за туч полная луна. В это время «Микоян» находился совсем близко от острова Родос, где располагалась главная база итальянских Военно-морских и Военно-воздушных сил, которую они называли «базой, сеющей смерть». К обнаруженному ледоколу быстро приблизились три торпедных катера. «Микоян» получил приказ следовать на Родос.

Из «вооружения» у наших моряков имелось в тот момент лишь шесть пистолетов, охотничье ружье да еще несколько десятков пик и другое холодное оружие, откованное в судовой мастерской. Что мог сделать тихоходный и неуклюжий ледокол-утюг против ловких быстроходных торпедных катеров, каждый из которых нес на себе две смертоносные торпеды? В такой, казалось бы, безнадежной ситуации, по логике вещей следовало сдаваться или же пустить корабль ко дну. Но советские военные моряки так поступать не собирались. «Микоян» игнорировал приказ итальянцев и продолжал двигаться дальше. Тогда катера с близкого расстояния выпустили по ледоколу торпеды. Однако, умело маневрируя, ледокол смог увернуться от них. Не помог итальянцам и открытый ими сильный огонь из автоматических пушек. Вскоре вместо катеров появились самолеты-торпедоносцы. Но и на этот раз наши моряки ушли от торпед. Тогда враги открыли по ледоколу пулеметный огонь. В результате обстрела появились раненые моряки, а также загорелся спасательный катер, который тут же сбросили за борт. Непрерывные атаки продолжались целые сутки, пока у фашистов не закончился весь боезапас.

«Микоян» был спасен от врага только благодаря четким действиям всего экипажа. Судно получило более 500 пулевых и осколочных пробоин. После того как удалось заделать пробоины в высоченных дымовых трубах, у ледокола появилась возможность прибавить ход, и он взял курс на остров Кипр, где в Фамагусте его уже ждали союзники. Здесь на борт ледокола англичане поставили символические пушки и пулеметы.

С Кипра союзники отправили «Микоян» в безопасную Хайфу для небольшого ремонта, установки вооружения и пополнения запасов угля. Из Хайфы ледокол продолжил свой путь по Суэцкому каналу, где неоднократно подвергался налетам вражеской авиации. Из Красного моря он попал в Индийский океан и продолжал двигаться по нему на юг вдоль всего восточного побережья Африки.

Тем же путем, но позже, два никем не обнаруженных танкера (третий был потоплен немецкой подлодкой сразу же при выходе его из Дарданелл в Эгейское море) благополучно достигли Кейптауна, куда доставили 15000 тонн нефтепродуктов, необходимых для заправки английских кораблей, которые участвовали вскоре в захвате острова Мадагаскар.

Обогнув мыс Доброй Надежды, ледокол пересек с востока на запад Атлантический океан, а затем, обогнув мыс Горн, оказался в Тихом океане. Двигаясь на север вдоль западных берегов Южной и Северной Америки, «Микоян» достиг Сан-Франциско. В это время на Тихом океане война была в самом разгаре, и японцы, будучи верными союзниками фашистской Германии, не один раз предательски топили советские торговые суда. Кстати, наш второй танкер, вышедший из Стамбула после «Микояна», потопила немецкая подлодка недалеко от Кубы.

В Сан-Франциско американцы произвели необходимый ремонт ледокола и поставили на него три трехдюймовых орудия и 20 скорострельных пулеметов «Эрликон». Как полагалось военным кораблям, «Микоян» перекрасили в шаровой цвет, а на его бортах появились огромные латинские буквы «USSR». После этого линейный ледокол Главсевморпути, похоже, вновь стал вспомогательным крейсером береговой обороны. Из военных боевых подразделений на корабле осталась лишь БЧ-2 (артиллерийская боевая часть), которая обслуживала орудия и пулеметы.

Из Сан-Франциско ледокол проследовал на Чукотку и бросил якорь в бухте Провидения. Здесь «Микоян» получил важное задание: вместе с другими ледоколами за одну навигацию провести по всему Северному морскому пути в Мурманск большой караван судов, состоявший из 19 транспортных судов и трех кораблей Тихоокеанского военно-морского флота (лидера «Баку» и двух эсминцев). Из этих судов и кораблей была сформирована Экспедиция особого назначения (ЭОН-18). Грузы срочно требовались фронту, а военные корабли боевому Северному флоту.

Командир вспомогательного крейсера «Анастас Микоян» капитан 2-ранга С.М. Сергеев попрощался здесь со своим кораблем и отбыл во Владивосток, где принял боевой корабль. Теперь командовать «Микояном» поручили одному из известных советских ледовых капитанов Юрию Константиновичу Хлебникову. До этого он был капитаном ледореза «Литке».

14 августа ЭОН-18 покинула бухту Провидения и медленно продвигалась на запад. Только в середине сентября караван встал на рейде в бухте Амбарчик. Здесь пароходы пополнили запасы угля, воды и продовольствия. В Тикси пришлось задержаться — в это время в Карское море неожиданно прорвался тяжелый германский крейсер «Адмирал Шеер» в сопровождении двух подлодок. Они выполняли операцию «Вундерланд» («Страна чудес»), целью которой был поиск и уничтожение ЭОН-18 и ледоколов. По пути они обстреляли остров Диксон и потопили пароход «Сибиряков».

«Микоян» довел караван до чистой воды, а затем пошел за другими судами на восток. После этого он совершил еще несколько рейсов в Западном секторе Арктики. Лишь только в середине декабря 1942 года ледокол взял курс в Северодвинск. 21 декабря «Микоян» подошел к 42-му меридиану, практически завершив на этой долготе свой начавшийся в Батуми исторический морской поход. За это время ледокол прошел 28560 миль, причем свыше двух тысяч только во льдах!

Уже на подходе к Белому морю «Микоян» неожиданно наткнулся на одну из мин заграждения, поставленного недавно четырьмя миноносцами, сопровождавшими тяжелый крейсер «Адмирал Хиппер». У ледокола оказалась искореженной вся корма, а верхняя палуба вспучилась бугром. Было также сильно повреждено машинное отделение и выведена из строя рулевая машина. Созданная из самых опытных специалистов ремонтная бригада провела в открытом море среди льдов возможный ремонт и спасла «Микоян» от гибели. Под самый Новый 1943 год он наконец подошел к причалу Северодвинска. Так как требуемого для большого судна дока в то время еще не было, ледокол в начале навигации ушел по Северному морскому пути в Америку для проведения серьезного ремонта.

Во время одного из плаваний в Баренцевом море за кормой ледокола «Микоян» раздался сильнейший взрыв, во время которого два матроса оказались за бортом. В таких случаях должна была последовать немедленная команда «Стоп машина!». Однако вместо нее капитан Хлебников отдал приказ «Полный вперед»!

— У меня в распоряжении были секунды, - рассказывал впоследствии Юрий Константинович. — Взрыв мог означать одно из двух: либо мы зацепили поставленную немцами или нашими североморцами плавучую мину, либо по кораблю пальнула германская подлодка. Я имел железную инструкцию: любой ценой уклоняться от встречи с подлодкой, немедленно уходить от нее на всех парах. Мне пришлось выбрать наихудший вариант — с подводной лодкой. Это означало, что я не имею права стопорить машину и, следовательно, вылавливать из воды двух матросов. Спасу их, а остальных сто с лишним человек загублю, если лодка даст торпедный залп по неподвижному судну. Бросил несчастных в Ледовитом океане на лютую смерть, хорошо еще, что наверняка быструю — в северных морях даже летом человек может выдержать в ледяной воде то ли четыре, то ли  семь минут, забыл точно.

Такой глубоко нравственный поступок капитан Хлебников вынужден был сделать ради спасения многочисленного экипажа и самого корабля, крайне необходимого стране.

После ремонта в Сиэтле ледокол «Микоян» вернулся в строй судов Главсевморпути. После этого ледокол продолжил обеспечивать проводку советских судов в Северном Ледовитом и Тихом океанах еще более 25 лет, закончив свою «жизнь» в конце 60-х годов прошлого столетия.

Как-то после одного из ужинов я обратился с просьбой к уже знакомому старшему штурману Николаю Федоровичу Инюшкину рассказать про ледоколы. Приведу по памяти его рассказ:

— Начать надо с одной интересной детали. Сразу после постройки мощного ледокола «Красин» англичане совершили на нем первый пробный выход в море. Когда они вернулись в порт, то заявили, что плавать на таком «утюге» невозможно, так как у него нет киля, он не слушается руля, при небольшом волнении все время переваливается с одного борта на другой, а в сильный шторм его вообще кладет на 45 градусов и больше. На эту критику оппоненты заметили, что центр тяжести ледокола находится так глубоко, что ни один шторм практически не в состоянии его опрокинуть. Действительно, такое судно напоминает детскую игрушку «Ваньку-встаньку». Верно и то, что ледоколы подвержены стремительной и резкой качке, но зато они очень остойчивы, — продолжал рассказ штурман. — Каждый моряк переносит качку по-разному. Один совсем не может принимать пищу, другому подавай двойную порцию, а третьему — вовсе спать хочется. Не надо верить тем людям, которые утверждают, будто бы настоящие моряки чуть ли не с радостью ждут приближения шторма, чтобы помериться с ним силами и победить его. Это полнейшая чепуха! Нормальному моряку гораздо приятнее, легче и безопаснее работать не в бурном, а в спокойном море.

Николай Федорович Инюшкин был простым и благожелательным человеком, отдавшим 40 лет своей жизни повседневному и тяжелому труду ледокольщика. В послевоенное время он стал знаменитым капитаном не только одного ледокола «Микоян». Не случайно по всей Арктике ходила добродушная поговорка: «Там, где всем хана, — ему игрушки. Таков ледовый кэп Инюшкин!» Николай Федорович участвовал в создании первой советской научной станции в Антарктиде, высаживал на лед дрейфующие станции «Северный полюс», руководил сложнейшими проводками караванов по Северному морскому пути в начале 1950-х годов. Командуя флагманским ледоколом, он удачно провел соединение надводных кораблей и подводных лодок с Северного флота на Тихий океан. Его героический труд государство отметило многими орденами и медалями, а также званиями «Почетный полярник», «Почетный работник морского флота» и  «Отличник Аэрофлота».

Итак, летом 1945-ого я оказался на этом могучем линейном ледоколе, который был тогда больше и мощнее знаменитых своих старших братьев-ледоколов «Красин» и «Ермак». Командиром «Микояна» в мое время был опытный ледовый капитан Александр Гурьевич Чечехин. Так уж случилось, что Инюшкин и Чечехин помнили моего отца по довоенным совместным плаваниям в Арктике. Чечехин имел воинское звание капитана 1 или 2 ранга. Правда, в военно-морской форме я его ни разу не видел на корабле.

На вторые сутки пребывания на ледоколе началась моя настоящая морская жизнь. Мой непосредственный начальник Осипков познакомил меня с остальными шестью радистами и «приказал» нести называемую моряками «собачью вахту». Эта вахта считалась самой нелюбимой по понятной причине — начиналась она в четыре часа утра и заканчивалась в восемь, то есть как раз в такое время, когда ужасно хочется спать.

На своей самой первой самостоятельной морской вахте удалось связаться с Амбарчиком и передать своим товарищам на станцию «73с» (наилучшие пожелания) и сказать на прощание «ГБ» (до свидания).

Моя вахта, как положено, проходила через каждые восемь часов. Снаружи нашей огромной радиорубки, раскинувшейся от левого борта до правого, около входной двери постоянно стоял на часах краснофлотец с винтовкой и штыком. Дело в том, что во время войны все суда во время разговоров по радио пользовались секретным шифровым кодом. В определенные дни он менялся при помощи особого ключа. Официальный международный позывной «Микояна» был «UUGX». На самом деле он регулярно менялся и мог, к примеру, в один прекрасный день «выглядеть», скажем, «113Е». Вот поэтому и охранял нашу рубку краснофлотец, вооруженный винтовкой со штыком. Вход сюда был разрешен только определенным членам экипажа ледокола.

В свободное время я любил выйти на верхнюю палубу посмотреть, как лихо работает ледокол. Все вокруг него гремит, грохочет и шуршит. Шипит, пенится вода, омывая огромные льдины, которые наш корабль подминает под себя или растаскивает по сторонам. Ледокольное плавание напоминает езду по ухабам. В огромной кают-компании тарелки сами по себе подпрыгивают и пытаются скатиться с длинного стола. Поэтому заботливые буфетчицы всегда слегка смачивают скатерть водой, и это тормозит шаловливый бег тарелок, стаканов и других предметов по столу.

Антон Павлович Чехов в одном из своих писем сообщил, что он любит море и чувствует себя до глупости счастливым человеком, когда ходит по палубе  парохода или обедает в кают-компании. Очутившись на ледоколе, я испытывал аналогичные чувства.

У мыса Якан ледокол отпустил караван судов, «взял» пароход «Мироныч» и повел его на Валькаркай, а затем дальше на маяк и факторию Шелагский. Вскоре к нам в кильватер пристроилась «Игарка», и мы продолжили с ним путь на восток. В штурманской рубке «Микояна» стоит радиолокатор, поставленный американцами еще в Штатах. Вахтенный штурман часто прибегает к помощи этого умного прибора, помогающего судоводителю распознавать во время тумана или сильного снегопада все невидимые препятствия на пути ледокола. В те военные годы только некоторые немногочисленные советские торговые суда имели подобные радары.

Во время второй вахты со мной приключился неожиданный конфуз. Наш ледокол проходил севернее Чаунской губы, когда радист радиоцентра «Мыс Шмидта» стал звать наш ледокол, а потом начал очень быстро передавать мне на «дрыжке» (самодельный ключ, сделанный из полотна ножовки по металлу) сообщение, адресованное в штаб проводки. Я плохо понимал морзянку, часто путал буквы, из-за чего несколько раз перебивал берегового радиста и просил его повторить отдельные слова. В конце концов, он так сильно разозлился, что «выдал» мне на ключе «нн», что означало на языке радистов «сменить оператора, работать он не может!» В ответ я «отстучал» «ас» (ждите»), и отправился докладывать начальнику связи штаба Касторному о произошедшем инциденте. Старый заслуженный радист тут же направился в радиорубку, сел в мое кресло, привычно нажал на ключ и спросил: «оп?» (кто оператор). Им оказалась известная на Севере радистка Главсевморпути Захарова, недавно награжденная за свою самоотверженную работу орденом «Знак Почета».

Услышав имя радистки, Касторный продолжил:

— Ты что забыла, когда первый раз села за стол радиста!? А у нашего парня это только вторая вахта на ледоколе. Так что прошу тебя давать ему свой текст медленно.

После отеческого внушения Касторного Захарова нарочито совсем медленно закончила передавать длинное радиосообщение. По окончании передачи радиодама даже тепло попрощалась со мной.

Старшим механиком на ледоколе служил пожилой моряк Бондик. По давней морской традиции старших механиков на флоте уважительно называют «дедами». Когда наш «дедушка» ходил по кораблю, то его всегда сопровождал любимый им огромный черный кот, вроде бы вывезенный хозяином чуть ли не из какой-то экзотической южно-американской страны. У меня с Бондиком не было прямых контактов, но в кают-компании, где питался весь командный состав корабля, я сидел не очень далеко от «деда».

На второй или третий день моего пребывания на ледоколе капитан Чечехин подозвал меня:

— Я хочу рассказать тебе об одном забавном разговоре с «дедом». Понимаешь, какая штука, он вполне серьезно потребовал, чтобы я перевел тебя из кают-компании в матросскую столовую. «Прежде чем стать членом кают-компании, я прошел длинный и тяжелый трудовой путь от простого кочегара, затем машиниста и постепенно четвертого, третьего, второго и, наконец, старшего механика, а этот салага-радист с первого же дня появления на ледоколе уже сидит за одним столом со мной в кают-компании», — серьезно заявил «дед».

Капитан сделал небольшую паузу, после которой продолжил:

— Я объяснил «деду», что на кораблях Военно-морского флота, действительно, рядовые радисты должны питаться в матросской столовой. В торговом  же флоте, следовательно, и в Главсевморпути, согласно международной Каирской декларации все радисты, так же как штурманы, механики и прочий комсостав судна, считаются членами кают-компании.

…После этого разговора прошло много лет. Давно умер бывший «дед» «Микояна» Бондик. Но его имя не забыли моряки — большой сухогруз «Механик Бондик», приписанный к порту Владивостока, еще долгие годы бороздил моря и океаны земного шара…

Вскоре повстречали мы пароход «Анадырь». Каким же маленьким он показался по сравнению с нашим ледоколом. Целые сутки мы стояли рядом. Я перебрался на борт знакомого судна и навестил там старых друзей-моряков. Взяли груз у «Анадыря», предназначенный для полярной станции «Остров Врангеля», и двинулись туда. Идти пришлось в сплошных льдах. В довоенные годы рейсы судов на этот удаленный остров считались чуть ли не подвигом, как и зимовка на самой станции. Центральные газеты даже посылали в такие рейсы специальных корреспондентов. Мне же повезло в течение немногим более года подходить к острову Врангеля два раза.

Сейчас скалы далекого острова были наполовину заснежены. Ветер зловеще выл и гудел. В бинокль я хорошо видел, как от одного дома к другому носились ездовые лайки. У самой воды лежали туши убитых моржей. Их огромные красивые клыки беспомощно уткнулись в прибрежную гальку.

Когда ледокол окончательно стал на якорь, ко мне подошел старший синоптик штаба проводки судов Павел Гордиенко.

— Слушай, «Маркони»! У тебя на Врангеле, случайно, нет корешей? — обратился он ко мне с таким странным вопросом.

В этом месте следует на минутку остановиться, чтобы объяснить, почему синоптик назвал меня «Маркони». Не знаю, как сейчас, а тогда обычно на морских судах наших радистов шутливо называли именем итальянского инженера-электрика, Нобелевского лауреата Гильермо Маркони, который первым осуществил идею электрической связи без проводов. В 1897 году он получил патент на изобретение радиоприемника. По всей видимости, наших судовых радистов не стали называть «Поповыми» в честь русского физика и электротехника А.С. Попова, кстати, одновременно с Маркони изобретшего беспроволочный телеграф, только потому, что его фамилия не была столь благозвучна, как у итальянца.

— Есть там один парень, с которым учился на Курсах полярных работников. Вообще-то почти все радисты Главсевморпути практически знакомы, если и не лично, то по эфиру, — ответил я, не догадываясь, к чему бы относился такой странный вопрос. — На Врангеле стучит на ключе мой дружок Боря Жомов. А в чем, собственно, дело?

— Дело простое! Спроси у него насчет этого, — и флагманский синоптик слегка дотронулся указательным пальцем до своей шеи.

«Намек» я понял, поднялся в радиорубку, включил коротковолновый передатчик и стал вызывать остров Врангеля на судовой волне 600 метров. На вахте сидел как раз Жомов. После обычных приветствий мы перешли работать с 600 метров на рабочую частоту. Пришлось специально уменьшить мощность передатчика и убрать антенну, чтобы исключить возможную прослушку. После этого я перешел на работу в обычном телефонном режиме.

— Боря! Мы тут собираемся вдвоем к вам в гости. У тебя случайно не найдется для встречи немного чего-нибудь крепенького? — спросил я Жомова эзоповым языком.

— Естественно! — последовал лаконичный ответ Бориса, понявшего мой вопрос!

Не прошло и часу, как мы с Гордиенко высадились на величественный в своей суровости берег острова, где нас уже ждал мой товарищ. Мы не виделись больше года. Приятная встреча на краю Земли. Обнимаем друг друга до хруста костей. Жомов — высокий парень богатырского телосложения.

— Ну, как она, жизнь островная? Как, старина, свирепствуешь здесь среди белых медведей?

— Нормально. За зиму привык и к людям, и к медведям. Пошли, лучше попробуем мой крепкий напиток, он без всякого обмана! — громко смеется друг.

Борис ведет нас в жилой дом станции и быстро организует «стол». Затем достает из шкафчика бутылку из-под водки и объясняет:

— Не смотрите на старую этикетку. В этой бутылке неразбавленный чистейший питьевой спирт!

Забываем, что время ночное, и все говорим, говорим, и все пьем, пьем крепкий Жомовский напиток.

Как мы очутились на борту ледокола, я узнал лишь на другой день от вахтенного помощника капитана:

— Когда тебя с Гордиенко доставили на шлюпке к борту судна, вы оба крепко спали. Поэтому вас положили в корабельную сетку и краном подняли на палубу. Твой заврадио Осипков обратился ко мне с просьбой: «Как только мой парень придет в себя, пусть немедленно явится ко мне».

— За пропуск вахты будешь месяц сидеть на судне без берега, — такое неприятное наказание для любого моряка, давно не бывавшего на суше во время плавания, я услышал из уст своего непосредственного начальника, человека злобного и малоприятного.

С Врангеля мы ушли к мысу со странным названием Сердце-Камень. Оттуда вывели сквозь льды «Анадырь» и направились полным ходом в бухту Провидения. Проводка судов в Восточном секторе Советской Арктики закончилась успешно. Ледокол шел на юг Беринговым морем. Кочегары стараются из последних сил — хочется поскорее попасть домой во Владивосток, где моряков заждались их жены и дети. Весь в пене и брызгах, ледокол приближается к месту своей приписки — Владивостоку. После спокойной Арктики Тихий океан встречает нас ужасной зыбью. Ледокол качает, как неваляшку — ведь у него нет киля. Бывалые моряки с интересом поглядывают на меня: побледнею или выдержу неприятную качку? Но качка почему-то не хотела меня брать! Скажу больше — почти половина моих коллег-радистов были не в состоянии нести свою вахту, и мне приходилось их заменять и выходить в радиорубку не через восемь, а через четыре часа. Зато еду я поглощал за двоих, что считается хорошим признаком у моряков.

Конец октября. Рано утром показался южно-сахалинский мыс Анива, только что ставший советским. Ледокол стал на якорь на рейде бывшего японского порта Отомари (ныне – Корсаков). Командир ледокола разрешает мне в числе других моряков совершить короткую экскурсию на берег. Я так торопился, что забыл взять с собой паспорт. Такое ротозейство закончилось для меня и еще двоих наших матросов весьма печально. Пока мы шли на местную барахолку, чтобы купить чего-нибудь японского на память, увидели дом, на котором висело броское объявление, написанное крупными заглавными буквами: «СОВЕТСКИМ СОЛДАТАМ И ОФИЦЕРАМ ВХОД СТРОГО ВОСПРЕЩЕН».

— Это – японский бардачок, ребята, — заметил наш все знающий бывалый боцман.

Едва мы ступили на рынок, где японцы активно продавали за рубли всякую всячину, как к нам подошел армейский патруль и попросил предъявить документы. Так как мы в спешке уехали с корабля без них, то нас задержали, приказали руки убрать за спину и под вооруженным конвоем автоматчиков повели в военную комендатуру города. Все наши объяснения дежурному пехотному офицеру, что мы моряки ледокола «Микоян», который стоит на рейде, ничего не дали.

Я не знал, что предпринять, чтобы «спастись». И вдруг мне пришло в голову спросить у старшего лейтенанта:

— У вас есть рейдушка?

— Это еще что такое?

— Так называется рейдовая рация для переговоров судов с берегом и обратно.

— Да, такая есть.

— Тогда, пожалуйста, свяжитесь с нашим кораблем,— и я назвал номер канала.

После этого состоялся короткий разговор дежурного офицера с вахтенным штурманом нашего ледокола. На «Микояне» тут же подтвердили, что мы действительно являемся членами его экипажа, в настоящий момент находимся в увольнении на берегу в Отомари, после чего попросили отпустить нас быстрее на судно, так как оно готовилось к скорому выходу в море.

— Товарищи моряки! Советую вам прямиком топать как можно быстрее на берег и ехать на свой ледокол. Не думайте заходить на барахолку. Если попадетесь во второй раз, я вас не выпущу до тех пор, пока не увижу ваших документов.

Шутить с военными патрулями, тем более пехотными, а не морскими, было ни к чему, и мы с ходу миновали красочный японский базар. По дороге какой-то очень вежливый японский продавец догнал меня с криком «Капитана! Капитана!» и буквально силком всучил симпатичную черную лаковую шкатулку. Я дал ему несколько рублей, и на этом закончились мои торговые «операции» с южно-сахалинскими японцами. Эти люди прекрасно понимали, что Южный Сахалин, только что захваченный Советской Армией, больше принадлежать им не будет. Когда же мы пришли на берег и увидели наших моряков, то обомлели. Кто-то из них ухитрился приобрести у японцев, как потом оказалась за довоенные лотерейные билеты, большой двухстворчатый платяной шкаф желтого цвета. Принес его сюда на спине сам продавец, на голых ногах которого были сандалии. Оригинальную картину подъема судовым краном «трофейного» шкафа на палубу наблюдал с капитанского мостика командир корабля. Улыбка на его лице быстро сменилась гневом. Он тут же схватил микрофон, и палубу оглушил громовой голос:

— Вахтенные! Эту дрянь немедленно за борт! На советском корабле служат моряки, а не барахольщики!

Тут же желтый двухстворчатый шкаф, висевший за бортом, вахтенные матросы отцепили от крюка, он плюхнулся в воду и, подняв брызги, величаво поплыл, подгоняемый течением и ветром, в сторону пролива Лаперуза.

«Микоян» снялся с якоря и продолжил путь дальше на юг. До родного порта Владивосток было совсем близко. Уставшие кочегары торопились домой и из последних сил бросали уголь в огромные топки ледокола. Судно шло на максимальной скорости 14 узлов! Моряки уже готовились достать из своих рундуков нормальную одежду — костюмы, сорочки и галстуки. После долгого нелегкого полярного плавания все члены экипажа мечтали о скорейшем приходе во Владивосток и стоянке в родном порту после арктического рейса. Но этому не суждено было свершиться. Из пароходства поступил срочный приказ изменить курс и вместо Владивостока следовать в Петропавловск-Камчатский для демонтажа вооружения.

Неожиданный приказ, несмотря на ворчливое недовольство всего экипажа, требовалось неукоснительно выполнить. Пришлось морякам поворачивать на 180 градусов и идти снова на Север. Разочарованные кочегары шуровали уголь уже не столь усердно, как прежде, да и скорость корабля заметно упала.

Через недолгое время показалась Камчатка. Название этого необычайно далекого от Москвы полуострова я хорошо запомнил еще в первом классе, когда учительница пересадила меня за разговоры с соседом на последнюю парту со словами: «Посиди, Зингер, теперь один на Камчатке!»

Наш ледокол уже вспарывал воды Авачинской губы, и перед моими глазами открылся главный город полуострова, величаво раскинувшийся на склонах трех сопок. Из истории я знал, что Петропавловск-Камчатский был основан на месте Камчадальского селения Аушин. Здесь в 1740 году остановилась на зимовку и построила Петропавловский острог 2-я Камчатская экспедиция Витуса Беринга и А.И. Чирикова. Свой острог они назвали в честь судов Камчатской экспедиции «Святой апостол Петр» и «Святой апостол Павел».

Свободные от вахт моряки с удовольствием отправились погулять по городу, чтобы размять ноги и заодно посетить его магазины. В отличие от своих товарищей я же начал «отсиживать» на ледоколе назначенный мне месячный срок без берега. Корабельным доктором на ледоколе работал невероятно приятный и добродушный человек Николай Николаевич Масленников. К тому же он был еще и москвичом. И тут пришла мне в голову отличная идея обратиться к земляку, чтобы он направил меня, проведшего год на зимовке в Арктике и «страдающего» кариесом, к местному стоматологу. Никник (именно так все называли корабельного доктора) моментально выдал мне положенную увольнительную. Согласно морскому предписанию, я отправился с ней к своему непосредственному начальнику заврадио Осипкову, чтобы получить добро. Он прочитал увольнительную и… не разрешил сойти с ледокола на берег. Тогда я пошел к стоявшему на вахте более высокому начальнику — моему знакомому еще по «Анадырю» старшему помощнику капитана Николаю Федоровичу Инюшкину, и тот без всяких проволочек подписал эту увольнительную.

— Можешь передать Осипкову, — сказал старпом, — что по представлению доктора он обязан отпустить тебя на берег, а заодно напомни ему также, что для советских моряков нет ничего важнее, чем их здоровье!

Я продемонстрировал своему «радиошефу» увольнительную. Увидев на ней резолюцию старпома Инюшкина, он лишь зло сверкнул глазами и выговорил не очень приличные слова. После этого я направился к парадному трапу, около которого важно стоял вахтенный матрос.

В поликлинике женщина-стоматолог запломбировала мне два зуба. Мы разговорились. Оказалось, что врач попала сюда во время войны из блокадного Ленинграда. Когда я рассказал, что меня лишили берега на месяц, она на бланке своего медучреждения написала справку о необходимости продолжения лечения зубов. После получения такого важного документа я понял, что теперь у меня открылись неограниченные возможности беспрепятственного ухода с ледокола в город. Так на самом деле было и дальше во время стоянки ледокола в Петропавловске-Камчатском.

Как-то к нашему кораблю пришвартовался большой корабль-рефрижератор. Его трюмы были полностью загружены первосортной камчатской красной икрой, предназначенной к отправке в Соединенные Штаты. Как принято у моряков в таких случаях, многие из них ходят в гости друг к другу. К моему соседу по каюте — второму помощнику капитана — вскоре пришел его бывший соплаватель старший помощник капитана рефрижератора. Пришел не с пустыми руками, а с банкой красной икры. Я с интересом наблюдал за тем, как два моряка закусывали ей какую-то местную омерзительную водку. Должен признаться, что я никогда не видел с тех пор более крупных, потрясающе вкусных и свежих икринок. И не увижу.

С пришедшим моряком я вскоре нашел общий язык. Слово за слово - и выяснилось, что старпом — родной брат знаменитого полярного летчика Матвея Ильича Козлова. Того самого летчика, с которым дружил мой отец, выпустивший незадолго перед самой войной книжку под названием «Летчик Козлов». Я также знал этого выдающегося полярного аса. Старпом пригласил меня к себе на корабль. Мы хорошо посидели. На прощание он подарил пятилитровый бидон, наполненный до самого верха красной икрой.

— Ешь сам и угощай друзей! А батьке своему передай большой привет от брата Матвея Козлова и заодно от меня!