СТАНЦИЯ «БАРЬЕР СОМНЕНИЙ»

…Через некоторое время после завершения строительства «Ледораздельной» мы — пятеро «заправских» строителей — отправились сооружать дом и организовать вторую метеостанцию «Барьер Сомнений», находившуюся немного ниже одноименного ледопада. Выбор этого места был сделан еще во время первых детальных разведок ледника Шокальского. Туда же заранее забросили большинство строительных материалов. Часть же кирпичей, глины, песка, опилок и войлока оставалась на самом ледяном уступе — Барьере Сомнений. Мы поехали за ними на тракторе с санями. Наиболее опасные места на ледопаде были завуалированы мягким свежевыпавшим снегом. Приходилось часто останавливаться, чтобы нащупывать трещины и ставить около них опознавательные вехи, а затем двигаться дальше. Когда, казалось, уже все было выяснено, люди уселись и трактор рванул вперед. Я же не успел подойти вовремя и пустился бегом догонять идущие впереди сани. Вдруг я споткнулся, чуть не упал, но удержался. Следующий шаг у меня не получился — правая нога провалилась по самое бедро в трещину, а левая в согнутом положении осталась на поверхности не замеченного трактором и людьми снежного «моста». Обе руки оказались на уровне ледника. Не сознавая нависшей надо мной опасности, я еще улыбался удалявшимся товарищам. Потом они рассказали мне, что я прокричал им: «Ребята! … мои кальсоны, я попал в трещину!» «Ребята» поняли, что здесь не до шуток, и тут же остановили трактор. К счастью, мне удалось самому выбраться из западни. Когда подошли товарищи, мы вместе расковыряли «мост» и перед нами открылась страшная черная ледяная пасть глубиной метров около двадцати-тридцати, показавшаяся нам бездонной.

Место для строительства станции «Барьер Сомнений» было выбрано на ровном участке ледника Шокальского, в восьми километрах от середины его фронта, на высоте 300 метров над уровнем моря. До базы же расстояние равнялось 15 километрам. В двух километрах южнее будущей станции поперек движения ледника высился труднодоступный, сильно разбитый трещинами Барьер Сомнений длиною около 12 километров. Гребень самого Барьера возвышается над уровнем моря примерно на 400 метров. Лед переваливает в этом месте пониженную горную структуру, являющуюся восточным продолжением плосковершинного массива Бастионы. Восточный край Барьера Сомнений был ограничен мощным валом боковой морены высотой до 18 метров, за которым начинался довольно обширный участок каменной тундры. Выдающиеся над поверхностью ледника темными пятнами горы ЦАГИ и Бастионы — крупные нунатаки новоземельского оледенения в районе Русской Гавани. Эскимосский термин «нунатаки» означает выход скал или гор наподобие островов над поверхностью материкового льда.

На каменистых россыпях нунатаков встречались подушки мхов и лишайников. Между трещинами в понижениях, где удачное расположение обломков горных пород служило какой-то защитой от ураганных стоковых ветров, мы находили изредка полярный мак, дриады, стелющуюся иву, камнеломки. Здесь мы познакомились с зоной арктической пустыни.

На месте строительства станции «Барьер Сомнений» голубой глетчерный лед был прикрыт тонким слоем рыхлого снега. Облегчилось добывание воды: теперь вместо снега мы использовали чистый лед. Для этого требовалось только разгрести сугроб, запорошивший лед, и поработать пешней.

Юного повара Жени Дебабова с нами не было. Пришлось еду готовить самим. Хвалить не хвалили, но и жалобной книги никто не требовал. Обеды проходили с шуточками и прибауточками. Как известно, веселье труду - большое подспорье. Скучный человек да еще за Полярным кругом много не наработает. И надо сказать по совести — нытиков у нас в экспедиции не оказалось. Несколько огорчал всех только мизерный запас продовольствия, захваченный с базы. Пришлось еду экономить, убавлять раскладку.

Погода, баловавшая своей тишиной и ясным солнышком, позволяла надеяться, что строительство станции будет закончено без помех. Задержки, конечно, были, но уже во время отделочных работ.

Через несколько дней к нам на строительство станции «Барьер Сомнений» приехал Неверов на «Харлее», как он шутливо называл свой трактор С-80. Каждый такой пробег тяжелой машины по морене и береговым камням редко обходился без порванного трака, выскочившего «пальца» или других поломок. Запасных же траков экспедиция не имела, а впереди еще предстояло целых два года ездить по леднику, морене и побережью. Все это время машина находилась в надежных руках Николая Неверова. Он относился к той категории людей, про которых говорят в народе, что у них золотые руки. Приказом по Институту географии АН СССР Неверов был зачислен к нам в экспедицию в качестве исполняющего обязанности инженера по бурению. Но получилось так, что этому умельцу пришлось проработать все 26 месяцев на Новой Земле трактористом. По окончании нашей программы осенью 1959 года его «Харлей» выглядел как новый, несмотря на то, что исходил вместе со своим хозяином многие сотни километров по леднику. Вместе с трактором Неверов много раз проваливался в трещины, попадал в жестокие метели. Туман часто закрывал ему дорогу. Но простой тамбовский парень, умевший найти выход из любого самого трудного положения, оказался сильнее полярной стихии. У Николая был такой закон: как бы ни устал после продолжительной и бессонной дороги, но, прибыв на базу, он первым делом тщательно чистил трактор и проверял, какие раны нанесла суровая Арктика его машине. Лишь после этого тракторист спокойно шел в дом, где его ждали тепло, пища и отдых.

Через день Неверов вновь приехал на станцию «Барьер Сомнений». На этот раз тракторист «притащил» сани с углем. Прибывший с базы Чижов остался руководить сооружением метеоплощадки, а я отправился с Неверовым для дополнительной расстановки дорожных вех на Барьере Сомнений в районе наиболее опасных трещин.  Некоторые из них еще не успело забить снегом. Даже при хорошей видимости было очень трудно пересекать этот неприятный район. Приближалась зима, а с нею и темнота полярной ночи. Дневного света оставалось все меньше и меньше. Поэтому и спешили закончить подготовительные работы на леднике.

В наиболее узких местах мы ставили «ворота» — опознавательные знаки с двух сторон у самого края трещин. Трактор проходил в каких-нибудь 20-30 сантиметрах от ворот, едва не задевая их. Неверова беспокоило лишь одно: как же ему удастся пройти эти места с длинными санями на прицепе, когда он повезет первую группу зимовщиков и груз на станцию «Ледораздельная»? Весь Барьер Сомнений мы тщательно обставили вехами, расположенными очень близко одна от другой. Глаз, привыкший к однообразию ледяной пустыни, сразу же натыкался на своеобразный забор из деревянных вешек.

Так как у нас остались еще лишние вехи, решили продолжить путь вверх по леднику до Второго Барьера. Двигались по старым вехам, которые первоначально были расставлены далеко друг от друга. Все трещины за этим ледопадом уже успели перекрыться снежными «мостами». Кое-где еще сохранились старые следы трактора. Вдруг наша машина резко клюнула носом, продавив правой гусеницей снежный «мост». Ощущение было такое, будто проваливаешься на самолете в воздушную яму. Николай, чтобы не зарыться окончательно в трещину, сразу же остановил «Харлей». Мы выбрались на лед из сильно накренившейся машины, чтобы осмотреться. Положение оказалось весьма незавидным: под днищем трактора зияла черная бездна. Над ней провисла почти вся правая гусеница. Лишь благодаря счастливой случайности левая гусеница не попала на снежный «мост» и осталась твердо стоять на льду. Это позволяло надеяться, что трактор, развернувшись на полкорпуса, выберется из ледяного капкана. У меня даже мелькнула мысль: «А не придется ли идти пешком на станцию и оттуда тащить бревна-ваги, чтобы подложить их под просевшую гусеницу?»

Неверов снова залез в кабину. Он ловко развернул машину, поставив ее поперек трещины. Затем задним ходом отвел трактор от опасного места. Только после этого Николай вынул из-под потолка кабины свой старенький портсигар, быстрым движением пальцев достал папиросу и стукнул несколько раз мундштуком по крышке портсигара. Сделав несколько продолжительных затяжек и крепко помянув трещину и ледник, Неверов повел С-80 дальше. Костлявые сильные пальцы тракториста, огрубевшие от тяжелого физического труда, ветра и холода, вновь крепко сжимали рычаги управления «Харлея».

Вот уже оседлали вершину ледяного уступа — Второго Барьера. Здесь забурили в лед последние вехи. Водитель развернул трактор, и мы отправились в обратный путь. Быстро спустились с уступа ледопада. В стороне остались огромные трещины. А вот и злополучное место, где несколько часов назад мы провалились. Взяли левее метров на тридцать, пошли точно в створе вех и... снова слегка продавили снежный «мост». При осмотре выяснилось, что старый след находился всего лишь в полуметре. Нам продолжало везти.

Уже стемнело, когда мы вернулись на будущую станцию «Барьер Сомнений». На метеорологической площадке появились недавно поставленные столбы для флюгеров и гелиографа и актинометрическая стрела. Нас ждали товарищи. Ужин они сохранили в печке.

Последние два дня нашего пребывания на станции прошли при непрекращавшейся боре, дувшей со скоростью до 25 метров в секунду. Растяжки к флюгерным столбам пришлось крепить уже в сильную пургу. Но вот, наконец, строительство станции было закончено, и мы возвратились на базу экспедиции. Для продолжения исследовательских работ на станции временно остались два гляциолога. Олег Яблонский приступил к первым наблюдениям за накоплением снега на леднике Шокальского. Для этого он недавно забурил в лед снегомерные вешки. Володя Корякин начал проводить геодезическое определение нескольких точек на поверхности ледника, чтобы в дальнейшем учесть их перемещение. Таким способом наш славный Дик должен был выяснить с какой скоростью движется ледник.

В конце октября в Володькину бухту вошло долгожданное судно. Это был средний рыболовный траулер, доставивший нам 68 ящиков свежего картофеля (мелкого, как горох), мясные консервы, зубной порошок, туалетное мыло и различные витамины. Одновременно прибыли два наших товарища из Москвы, откуда они выехали еще 28 августа. На враче Валентине Васильевиче Землянникове был синий плащ, туфли на высоком белом каучуке и велюровая… шляпа. Томский актинометрист Валерий Генин выглядел более подходяще для нашей северной широты: у него взамен шляпы была шапка-ушанка. Я тут же предложил врачу свои валенки. Городской вид новоприбывших развеселил нас. Мы все были экипированы отлично и выглядели, как старые полярники, да еще с бородами. В начале экспедиции единственными среди нас бородачами были Александр Вячеславович Романов и Олег Павлович Чижов. Но очень скоро, по совету опытного северянина дяди Саши, почти все гляциологи обзавелись этим примечательным мужским достоинством. Думаю, что не последнюю роль здесь сыграла обычная человеческая лень — нам просто надоело каждый день бриться.

В связи с прибытием судна по экспедиции объявили аврал. Надо было перетаскивать ящики с овощами и консервами в коридор жилого дома. Но, как говорится, своя ноша не тянет. Мускулатура же гляциологов на Новой Земле заметно окрепла за время строительных работ и многочисленных авралов.

Судно-овощник стояло на якоре совсем близко от берега. Рядом с ним плавали отколовшиеся от ледника огромные глыбы глетчерного льда, почти не уступавшие по своим размерам кораблю. Вся разгрузка прошла при поразительно тихой погоде. Даже ряби на зеркальной поверхности воды не было. Такую погоду на Севере не закажешь, как музыку по радио.

Впервые после приезда на Новую Землю мы с огромным удовольствием ели свежую картошку с луком и атлантической селедкой. На судне нас угостили превкусным гольцом и солеными огурцами. Неожиданно налетевший западный ветер произвел сильное впечатление не только на гостей-моряков, но и на нас. Мы тут же прыгнули с борта в судовой вельбот и вскоре оказались на родном берегу в бухте Володькиной. Сильнейший накат и ветер начали бить вельбот о галечный берег. Морякам надо было поторопиться с отходом из Русской Гавани. Но вельбот словно прилип к берегу и никак не мог от него оторваться. Наконец берег-магнит потерял свою притягательную силу, и вельбот сумел отойти. Приняв его на борт, судно ночью снялось с якоря. Локатор, умение, храбрость и интуиция навигаторов помогли морякам удачно проскочить в потемках опасное место между островом Богатым и мысом Савича. Когда мы уже засыпали, в нашу комнату ворвался Корякин, взбудораженный торжественными проводами теплохода и навигационной удачей моряков. Увлекающийся Дик не мог удержаться, чтобы не воскликнуть:

— Ребята! Они чертовски здорово прошли между Богатым и Савичем!

«Овощник» оказался последним судном, заходившем в 1957 году в Русскую Гавань. Немного взгрустнулось. Нас радовала лишь мысль о том, что мы отправили домой с надежной оказией письма и фотографии. Итак, с уходом теплохода живая связь с Большой Землей оборвалась почти на целый год. В те минуты этот небольшой корабль каждому из нас казался удалявшимся живым и близким существом.

           

НЕОБЫЧНАЯ ВСТРЕЧА НОВОГО ГОДА

 

22 октября 1957 года на станции «Барьер Сомнений» начались регулярные метеорологические, актинометрические и снегомерные наблюдения. На первую вахту прибыл Зиновий Каневский с женой Наташей. Я ежедневно вызывал их с нашей базы по радиотелефону и сообщал точное московское время, которое неукоснительно требовалось при выполнении метеорологических наблюдений. Увы, нам не всегда удавалось нормально поговорить, так как мы не слышали или почти не слышали друг друга. Мне это напоминало довоенную детскую игру в «испорченный телефон».

— Семнадцать минут! Семнадцать минут! Семнадцать! Семнадцать! — Пока я кричал эти самые «семнадцать», становилось уже восемнадцать, потом девятнадцать минут, и процедура начиналась сначала: — Двадцать! Двадцать! Двадцать! — надрывался я изо всех сил; а минуты не останавливались, и приходилось выкрикивать уже новые.

Мой голос становился до неприятности хриплым после такой передачи, но все-таки я добивался в конце концов, что Каневские могли сверить часы с необходимой точностью. Закончив такой «милый» разговор по «Урожаю», я валился от усталости, но все же был удовлетворен и такой «победой» в эфире.

С 26 октября солнце уже перестало показываться в Русской Гавани. Наступала полярная ночь. А уже на следующий день, в воскресенье, мы с Неверовым отправились на шлюпке на полярную станцию. Ее старший радист Владимир Богданов любезно выделил мне из станционных запасов хотя и старенький, но, по его уверению, вполне еще пригодный радиоприемник и полукустарный рейдовый передатчик. Их предстояло установить на станции «Ледораздельная» для осуществления ежедневной радиосвязи с береговой базой. Сотрудники нашей экспедиции и «полярки» (так в Арктике обычно называют для краткости полярные станции) не раз оказывали друг другу подобную помощь на основе полной взаимности и дружбы.

Когда мы с Неверовым отчалили от базы, подул свежий ветер, предвещавший приближение проказницы-боры. Морозец хватал за нос изрядно. В это самое время на станции «Барьер Сомнений», по сообщению Каневского, ветер подметал ледник лучше любой уборочной машины — со скоростью около 30 метров в секунду. Пересекая бухту Воронина, мы увидели над языком ледника Шокальского очень низкие облака. Они неслись с огромной скоростью. Присмотревшись, поняли, что на самом деле это была масса снега, поднятого сильными порывами ветра и напоминавшего по виду облако. С языковой части ледника весь выпавший снег сносился в море, задерживаясь лишь в многочисленных трещинах и впадинах.

Когда мы приблизились к полярной станции, на воде уже во всю играли белые барашки. Вовремя успели вытащить шлюпку на берег. Обратный путь оказался для нас закрыт. Пришлось остаться ночевать на станции. К утру ветер умерил лихой пыл, и Неверов, воспользовавшись затишьем, уплыл на базу. Я же временно остался помочь Володе Корякину провести геодезические измерения у фронта ледника Шокальского.

Однако вскоре после улучшения погоды вновь заревел южный ветер и с ледника начало мести массу снега. Порывом ветра сломало флюгер. До этого метеорологи «полярки» определили ураганную скорость ветра: 35 метров в секунду. Температура воздуха все это время упорно держалась около 20° мороза. Такое «удачное» совпадение ветра, мороза и бешеной метели делало затруднительным даже непродолжительные «прогулки» из жилого дома в радиорубку и кают-компанию. Пронзительный ветер со снегом по-настоящему обжигал лицо. Особенно доставалось лбу. Ресницы, усы, борода настолько обледенели, что причиняли сильную боль при каждом движении лица. Вспомнилась похожая чукотская пурга во время моей первой зимовки в Арктике в 1944-1945 годах. Правда, тогда бороды у меня не было…

В бухте Володькиной уже несколько раз образовывался ледок, но сильным южным ветром его выносило в открытое море. Так произошло и сейчас. Когда метель ослабла и появилась видимость, мы с Корякиным отправились к себе на базу. Мой друг тащил тяжелые геодезические приборы, а я свою драгоценную ношу — приемник и передатчик с запасом радиоламп. Дорогой мы наблюдали, как залив парил: от воды, теплой по сравнению с воздухом, шел сильный пар. Штормовой ветер нес морскую соленую пыль и хлестал ею по лицу, будто холодным мокрым полотенцем.

На базе началась подготовка к рейсу на купол. Высокая честь открывать дальнюю станцию «Ледораздельная» выпала на долю научных сотрудников — Олега Яблонского, Ивана Хмелевского и Валерия Генина.

4 ноября часть людей повезла на Перевалочную базу продукты. В дороге нас ждали «приключения»... Воз получился очень тяжелый и непомерно высокий. То и дело сани грозили опрокинуться. На морене трактор забуксовал и долго не мог вытащить сани. Закрепили длинный трос, и после ряда маневров трактору удалось, наконец, продолжить путь вместе с тяжелыми санями. Но вскоре нас ожидала новая беда. Совсем близко от Перевалки правый полоз саней, не выдержав нагрузки, подогнулся и сломался. Воз накренился, натяжение швеллеров резко усилилось. Сломанный полоз стал тормозом, напоминавшим нож бульдозера. Неверов, сидя в кабине, часто оборачивался назад, наблюдая, как сани пашут ледник. Трактор с надрывом тянул на первой скорости. Двигатель недовольно урчал, словно хотел сказать: «Люди! Зачем вы даете мне такую непосильную нагрузку? Не стыдно вам меня так мучить!».

Все же кое-как, очень медленно, мы добрались до злополучной Перевалочной базы. Раздалась команда начальника:

— Срочно перегружайте все, что мы везли, на большие сани!

Смотрим и дивимся: балок стоит, а больших саней нет. Значит, где-то отцепились. Поехали назад. Найти их удалось лишь только благодаря едва торчавшим из-под снега столбикам - так все замело. Пришлось доставать лопаты, ломы, кайла и заниматься невеселой работой — откапывать тяги и сани, занесенные более чем двухметровым слоем снега, уже успевшим спрессоваться и сделаться твердым, как камень. На его очистку ушло несколько часов. Лишь после того, как сани окопали канавкой, С-80 смог вырвать их из-под снега.

5 ноября состоялись проводы первой смены гляциологов на станцию «Ледораздельная».

— Ни пуха, ни пера! — кричали мы вслед уезжавшим гляциологам. — Привет куполу!

Олег Яблонский высунулся из кабины тронувшего с места трактора и долго махал нам рукой.

— До скорого свидания! — крикнул я, ведь мне вместе с супругами Каневскими предстояло сменять наших первопроходцев на куполе.

С-80 тащил на крюке большие сани с грузом и балок. Такое путешествие редко обходилось без приключений. Ведь подниматься предстояло по сильно трещиноватому леднику.

В праздничный день 7 ноября я проснулся рано. Включил радиоприемник. Бюро погоды сообщило, что температура воздуха в Москве на 12° выше, чем... в моей комнате. Комнатный термометр показывал всего лишь 0°. Я влез снова в спальный мешок. Но какой может быть сон, когда в стране такое торжество. Министр обороны СССР уже выехал из Спасских ворот, начинался парад. Я быстро оделся и не отходил от приемника. Красная площадь все время стояла у меня перед глазами как живая, словно я глядел на экран телевизора. На самом же деле мой взор был устремлен на мышиного цвета динамик с соответствующим названием «Север».

Вечером за праздничным столом в разукрашенной кают-компании уселись жившие на базе девять мужчин и одна женщина — Валентина Бажева. Наташа Давидович находилась на Барьерной станции.

Кок Дебабов постарался: приготовил немало вкусных блюд, а красиво разложенная им закуска выглядела довольно эффектно. Из сливочного масла Евгений вылепил отличные статуэтки — белого медведя, оленя, моржа и других животных.

— Вот это кок! — воскликнул удивленный тамада Альберт Бажев.

Первый тост был за нашу славную Родину, за замечательный советский народ, за большой отряд ученых, принимающих участие в работах Международного геофизического года. Много тостов было произнесено в тот вечер за нашим столом, и среди них традиционный тост путешественников: «За тех, кого нет сейчас с нами! За тех, кто сейчас в пути!»

Мы желали успешного пути Олегу, Ивану и Валерию, которые уехали с базы перед самым праздником на купол ледникового щита. Позднее мы узнали, что их трактор 7 ноября провалился в трещину, и семь человек встретили праздник в безлюдной ледяной пустыне, спасая машину и ценные грузы.

Светлого дня уже не было на 76° северной широты. Полярная ночь надолго спустилась в Русскую Гавань. Перед сном мы вышли на крыльцо. Над бухтой сверкало сильное полярное сияние. Красные и желто-зеленые столбы опускались с неба к горизонту и напоминали праздничную иллюминацию. А затем световые столбы ушли в сторону, и на небе появились новые сияющие дуги и лучи. Было совсем тихо. В небе повисла яркая луна, похожая на большую люминесцентную лампу, прикрытую серебристо-белым плафоном. Почти вся бухта Володькина затянулась тонким льдом — молодиком.

В ночь на 8 ноября окончательно замерзла вода и в проруби нашего ручья. Хотя сам ручей замерз еще в сентябре, но вода милостиво продолжала поступать до начала ноября, образуя наледь в русле. Последние дни расход этого ручья настолько сократился, что воду удавалось набирать лишь кружкой. И хотя мы знали, что рано или поздно лишимся здесь воды, все же вовремя не подготовились к замене ее снегом, который решили брать со снежника, находящегося недалеко от базы. Наблюдая за врачом Землянниковым, занимавшимся не очень привычным для него делом — заготовкой снега, весельчак Корякин воскликнул задиристо:

— Наслаждайтесь полярной экзотикой, дорогой товарищ док!

— А я за ней и не гнался, за вашей полярной экзотикой! — парировал врач, ничуть не обидевшись.— Я думаю, вы согласитесь с тем, что гораздо приятней иметь водопровод с холодной и горячей водой непосредственно в доме.

Давление воздуха стало резко падать. В ночь на 11 ноября, «свалившись» с ледника, налетела разъяренная бора. В моей комнате температура сразу же понизилась до 3° мороза, а у пола и вовсе оказалось равной 8 градусам со знаком минус. В кают-компании недавно вымытый пол покрылся коркой льда. Нижние ряды картошки и лука, хранившиеся в коридоре жилого дома, не выдержали и вскоре замерзли.

От уехавших не было никаких известий. Их радиостанция молчала. В условленное время я «выходил» в эфир и подолгу звал: «Купол! Купол! Я База! Я База!», но станция «Ледораздельная» не отвечала.

Лишь 15 ноября участники похода Сватков, Чижов, Неверов и Романов-старший возвратились с ледникового щита. Они рассказали, что в то самое время, когда на базе отмечался праздник, их тяжеленный трактор на подходе к ледопаду, первоначально названному нами Вторым Барьером, продавил метровый снежный «мост» над трещиной и повис над ней одной гусеницей. Обстановка осложнялась наступлением полярной ночи, грянувшей метелью и тридцатиградусным морозом. Из трещины под трактором клубами поднимался пар, говоривший о том, что на поверхности ледника было во много раз холоднее. Семь человек отчаянно боролись за машину. Легкое обморожение считали пустяком. Суровая природа и на этот раз отступила. Трактор удалось спасти.

Главное сделано. Станция «Ледораздельная» приступила к систематическим наблюдениям.

Однако вскоре выяснилось, что зимовщиков ждали непредвиденные огорчения. Перед выездом на ледник они в спешке забыли погрузить ящик с солью. Но самое неприятное заключалось в том, что не удалось наладить радиосвязь. В результате этого станция оказалась совершенно отрезанной от базы на долгое время, так как намеченный на конец ноября следующий рейс на купол для смены наблюдателей не смог состояться из-за непогоды и очередной поломки трактора. Пришлось ребятам перебиваться мизерными остатками соли, захваченными в дорогу. Они также надеялись, что солевому кризису в какой-то степени поможет большой запас селедки и воблы.

В начале декабря часть людей, работавших на базе, отправилась на озеро Есипова заготавливать пищевой лед: у кока на кухне кончился запас «айсбергов» с ледника Шокальского. Толщина озерного льда достигала 70 сантиметров. Мы пилили его на куски, откалывали глыбы. Работа эта никого не приводила в восторг. Но ради вкусной воды можно было немного и пострадать! Несмотря на изрядный мороз и порывистый ветер, всем было жарко. Сброшенные ватники возвышались горкой на берегу озера. Неверов долго мучился, пока, наконец, удалось завести трактор, стоявший на улице (гараж еще только строился). За две ходки удалось привезти на базу не меньше десяти кубометров пресного озерного льда. На обратном пути нас догнала бора. Еще к концу разгрузки ветер достиг 25 метров в секунду. Во время проведения метеонаблюдений в 19 часов Сватков незаметно для самого себя обморозился. У него пострадали нос, щеки и лоб.

Первые восемь дней декабря стояла тихая погода. Светило «казацкое солнце» — луна. Отраженный снежной поверхностью свет как бы удваивал свою силу, и при полнолунии можно было на улице хоть газету читать.

Наташа и Зиновий Каневские, пробывшие на станции «Барьер Сомнений» два месяца, в начале декабря получили десятидневный «отпуск». Они проводили его на побережье Баренцева моря — на полярной станции Русская Гавань.

На базе началась подготовка к очередному рейсу на станцию «Барьер Сомнений». Сева Энгельгардт срочно занялся зарядкой аккумуляторов, повар сушил сухари. Вместе с Каневскими я собирался отправиться на «Барьер Сомнений» для проведения непродолжительных исследований. Затем в феврале наша «троица» должна была совершить рейс на купол, чтобы сменить там первую смену зимовщиков, о судьбе которых мы ничего не знали.

22 декабря на Большой Земле были самый короткий день и самая длинная ночь. Но у нас это не ощущалось — круглые сутки здесь царила темная ночь, и мы не могли вовсе видеть солнце. Половина полярной ночи уже прожита, дело шло к свету.

На другой день выдалась сносная погода. Неверов завел своего инвалида С-80. У него оказались сожженными ремни вентилятора, неисправны клапаны и катки, на гусеницах не хватало нескольких траков. Эти раны машина получила во время предыдущих тяжелых походов на леднике. К сожалению, экспедиция не располагала необходимым количеством запасных частей. Неверов несколько раз проехал на тракторе мимо базы то задним, то передним ходом. Наш водитель определял перед началом ледникового рейса возможные погрешности двигателя и ходовых частей. Но вот испытания закончились, и мы тронулись в путь на «полярку» за Каневскими и их грузом.

Когда трактор выбрался из котловины бухты Володькиной, нашему взору открылась чудесная панорама зимнего залива. Вода в нем окончательно замерзла. Толщина морского льда позволяла уже смело ходить в гости с базы к соседям-полярникам по более короткой ледяной дороге, на которой не было тяжелых подъемов и спусков. Кроме того, в домах обоих пунктов, виднелись огоньки, если, конечно, не мела пурга.

В четыре часа дня (а по темноте — ночью) мы благополучно достигли станции «Барьер Сомнений». Сопровождавшие трактор собаки улеглись клубками, уткнув носы в пушистые хвосты. Метров за двести от приюта нас встречал жизнерадостный Корякин. На нем был штормовой костюм, оленьи ненецкие рукавицы и, несмотря на изрядный мороз, лихо надетый традиционный берет. Дик обрадовался нашему приезду, означавшему, во-первых, окончание его скучной работы на станции, а, во-вторых, скорую возможность вернуться на базу, хорошенько отмыться в бане, пожить немного в нормальном теплом доме (относительно, конечно!), и заодно встретить наступающий 1958 год вместе с «береговыми» товарищами в экспедиционной кают-компании.

Пока Олег Павлович Чижов передавал дела по станции Каневскому, мы с Корякиным и Неверовым перенесли весь груз в станционный домик, затем восстановили сорванную последним ураганом приемную антенну, используя для этого лестницу и крышу кабины трактора как подставку.

Закончив все дела и поев, Чижов, Корякин и Неверов отбыли на базу.

Огни трактора мелькнули последний раз вдали на боковой морене ледника Шокальского.

Мы с Каневскими возвратились в домик. Все здесь было знакомо до мельчайших подробностей. Ведь я вместе с товарищами недавно строил этот приют. Наладил приемник, и Москва вдруг оказалась рядом с нами. Установил передатчик «Рейд» и долго звал «полярку», выстукивая телеграфным ключом, но радисты не слышали нас. В то же время я хорошо различал знакомый их почерк. Стоявшая на базе радиостанция «Урожай», созданная для колхозных полевых станов, оказалась непригодной для работы в наших условиях, поэтому мы и не слышали базу экспедиции.

Недолгое затишье быстро закончилось. Подул западный ветер, обычно приносящий обильные осадки. Завыла метель.

Вход в дом, находившийся на восточной стороне, быстро замело снегом. Через самые малозаметные с виду щелочки и дырочки метель разыскала себе ход и нанесла в тамбур массу пылевидного снега.

Прежде чем идти на очередное наблюдение на метеоплощадку, нам приходилось предварительно, минут за десять до этого, вооружившись лопатой, прорубать своеобразное окно в дверном переплете, чтобы попасть на ледник. Снега наметало так много, что после расчисток образовывался настоящий тоннель. Он вновь и вновь забивался уплотненным снегом. Как назло, западный циклон затянулся. Снег, обтекавший наш дом, сначала завалил всю его восточную стену. От самой крыши теперь тянулся длинный хвост снежного надува.

Поэтому мы прорыли в плотном снегу коленообразный тоннель длиной восемь метров с выходом на «улицу» в сторону метеоплощадки. Тоннель имел около метра в ширину. Однако из-за ничтожной высоты мы вынуждены были передвигаться в нем по-пластунски, да еще тащить с собой метелемер, чем-то напоминавший по виду пулемет «Максим», и специальное ведро для измерения количества выпавших осадков. При этом мы старались, чтобы в метелемер и ведро не попал снег во время такой неудобной транспортировки с «улицы» в дом. Внешне наше «метро» выглядело эффектно, но через несколько дней его все же ликвидировали, так как вход в тоннель продолжало интенсивно заносить снегом. В конце концов нам пришлось сделать выходной люк из дома.

Полярная станция стала регулярно передавать нам «морзянкой» телеграммы и руководящие указания с базы. Зимуя первый раз в Русской Гавани в 1955-1956 годах, Зиновий Каневский научился медленно принимать и передавать радиограммы. Садились мы вдвоем с Зинком около приемника, надевали наушники и так в две руки, словно пианисты, принимали сообщения, подстраховывая друг друга. Получили телеграмм тридцать. Текст удалось разобрать почти полностью, что привело нас в неописуемый восторг. Сожалели лишь об отсутствии хорошего передатчика. Однажды я попробовал сообщить о нашей зимовке на Барьере Сомнений азбукой Морзе на... «Урожае». Для этого использовал телефонную трубку. При нажатии тангенты (клапан на трубке) включался микрофон и раздавался щелчок. Если голоса нашего не было слышно на полярной станции, то эти щелчки там ясно различали. После этого «изобретения» я в дальнейшем стал использовать кнопку-тангенту как телеграфный ключ. И — о радость! — меня понимали. В дальнейшем такая необычная двойная связь использовалась сравнительно успешно.

В свободное время я смонтировал проводку электроосвещения на метеоплощадку. Двенадцативольтовые лампочки закрепил на столбах флюгеров и внутри метеобудок. Из-за ветра лампочки скоро вышли из строя, и вновь пришлось прибегнуть к крайне неудобному способу освещения — карманному фонарю.

На станции «Барьер Сомнений» продолжались регулярные наблюдения.

Наши родные и друзья, разбросанные по всей стране, не забыли нас и прислали к наступающему Новому году много теплых, сердечных поздравлений. Кто бывал в экспедициях, вдали от родных мест, тот хорошо знает душевную ценность таких надолго бодрящих дружеских приветствий.

Наступил последний день старого года. Было что-то высокоторжественное в том, что новый, 1958 год, мы должны были встретить в столь необычных условиях — на движущемся леднике в высоких широтах Арктики.

Новый год. В этот день в нашем станционном домике мы зажгли вместо будничной коптящей свечи керосиновую лампу. Наташа приготовила нехитрые блюда из картошки и разных консервов. С мыслями о далеких, но в то же время самых близких нам родных и друзьях, о благополучии, счастье, процветании Родины и всеобщем мире мы вступили на ледяном Барьере в Новый год.

По радио я услышал сообщение, что на дрейфующую станцию «Северный полюс – 7» самолет доставил почту, фрукты, московские торты и даже елку. И хотя нам никто не присылал подобной роскоши, Новый год все же оставался Новым годом, и мы радовались ему от души. Начальный этап экспедиционной работы был пройден. Это усиливало торжественность наступившего праздника.

Обрадовавшись окончанию метели, вышел из построенной в снегу конуры пес Валет. Когда надоело ему бесцельно ходить по небольшой территории станции, он улегся в излюбленном месте — у порога дома. Если кто-либо из нас выходил из дома, пес  иногда получал собачий деликатес — кусочки медвежьего мяса. Обычно Валет сопровождал наблюдателя на метеоплощадку, где обязательно отмечался у каждого столба и снегомерных реек. «История» появления Валета в нашей экспедиции довольно интересная. Неказистую собачонку привез из Архангельска дядя Саша Романов. Он ее вызволил каким-то образом из фуры, собиравшей по городу бездомных лохматых четвероногих, и тем самым спас от верной смерти. Это была рядовая дворняжка с очень добрыми и ласковыми глазами и необыкновенно длинными ушами, за что мы называли ее «Ослиными ушами». Валет отличался от остальных наших собак «примерным» поведением: никогда не скулил понапрасну, не просился в дом даже в самые сильные морозы, не ввязывался в собачьи драки и был необычайно ласков.

В Москве под Новый год температура была выше нуля. У нас же в сорок раз холоднее. Ветер почти отсутствовал — всего два метра в секунду. Поэтому всю новогоднюю ночь мы прекрасно слышали, как трещит под домиком лед. Его потрескивание напоминало колку сухих дров. Иногда казалось, что кто-то рядом стреляет из пневматического ружья. Сначала мы даже приняли этот шум за возню белого медведя около дома, потом за попытки Валета достать кусок медвежьего мяса, припрятанный от него на крыше дома. Окончательно же убедились, что трещал ледник, лишь когда вышли на метеоплощадку.

Первый день нового года совпал у нас с неожиданным улучшением погоды, несмотря на то, что давление воздуха падало. Аналогичные случаи мы и раньше отмечали. Видимость была отличная, температура воздуха повысилась до -23°. Половинчатая, но довольно яркая луна чуть-чуть веселила полярную ночь. Зеленовато-белые лучи полярного сияния то повисали над нашим домиком, то разбегались в стороны. Малиновая огромная дуга на небе придавала еще большую красоту этой картине, созданной чудесным живописцем — самой природой!

Над ледопадом Барьером Сомнений много дней подряд поднимались свечой колоссальные снежные вихри — «султаны». Зиновий Каневский удачно сравнил их с «фонтанами». Можно было неплохо видеть правую боковую морену и горы, ограничивающие ледник Шокальского. Четко обрисовывались горы Бастионы, Веселые и Ермолаева. Находящийся в десяти километрах от нас маяк-мигалка на острове Богатом, регулярно вспыхивал и гас. Он словно хотел напомнить нам, что там, внизу, недалеко от него на береговой базе и полярной станции идет сейчас разнообразная и кипучая жизнь.

В конце первой декады января метель постепенно стихла и сменилась слабой поземкой. Скорость ветра уменьшилась до 10 метров в секунду. Весь рыхлый снег содрало с ледника и унесло в море. Появились значительные участки оголенного глетчерного льда. Лишь около дома да в западинах лежал твердый снег, утрамбованный ветром, словно катком. Небо очистилось почти целиком. На юго-юго-востоке показалась хотя и ущербная, но все же довольно яркая луна. К северу от нашей станции мы увидели мыс Макарова и сплошной морской лед до горизонта. Над Барьером Сомнений были заметны слабые снежные вихри. Ясными вечерами мы иногда любовались полярным сиянием. Отдельные лучи поджигали небо в разных его участках. Увы, вскоре луна скрылась, и стало очень темно.

Несколько раз сильный ветер срывал радиопередачи. В такие часы в эфире стоял сплошной треск, в котором уловить радиосигналы было совершенно невозможно.

Часто мы поминали не очень добрым словом создателя станционной печи «дядю» Васю — сына Романова-старшего. В отличие от печи в домике на «Ледораздельной» эта печь горела более или менее только при сильных ветрах. При штиле же она вообще еле-еле нагревалась, а копоти и дыма в комнате было сверх всякой меры. Колосники постоянно приходили в негодность, а запасных у нас на станции не было. Иногда плита вдруг шумно проваливалась вместе с кастрюлями и чайниками в топку. В скучные минуты одинокого жилья на леднике это доставляло нам хлопоты, смех, а порой и слезы, когда еда вместо наших желудков оказывалась в печной топке...

Первой в нашем станционном домике вставала Наташа. Если позволяла погода, она проводила в половине седьмого актинометрические наблюдения, а затем уже ровно в семь — метеорологические. Моя койка находилась около двери. Я слышал рано по утрам, как Наташа, уходя на площадку, топталась в тамбуре, забирая осадкомерное ведро и метелемер.

Наташа не впервые была в Арктике и не случайно туда попала. Я никогда не слышал от нее каких-либо жалоб. Она спокойно мирилась с полным отсутствием даже намека на комфорт в нашей отшельнической жизни, на которую обрекла себя добровольно. Эта рослая молодая женщина не знала страха и одна ходила со станции «Барьер Сомнений» на «полярку» и на базу. И когда впоследствии на зимовке ее постигло большое несчастье, она держалась с удивительной стойкостью, которая показывала ее сильный, мужественный характер. Вместе с мужем Зиновием Каневским Наташа училась на одном курсе, на одной кафедре географии полярных стран. Поженившись после окончания МГУ в 1955 году, они оказались работниками Главсевморпути и вместе поехали в Арктику. На полярной станции «Русская Гавань» Зиновий получил до того небывалое штатное место инженера-географа высшей категории, а Наташа — метеоролога-наблюдателя. Свадьба молодоженов состоялась в Москве перед самым их отъездом в Архангельск. Теперь же, в 1957 году, она приехала в Русскую Гавань уже младшим научным сотрудником Новоземельской гляциологической экспедиции Института географии АН СССР, участницей МГГ. Наташа Давидович стала первой в истории женщиной, зимовавшей на ледниковом щите Новой Земли! Сам Зиновий Каневский был очень чутким и остроумным человеком, исключительным рассказчиком и имитатором. Он, словно настоящий артист, помнил наизусть многие литературные произведения и мог часами рассказывать мне и Наташе о похождениях Остапа Бендера или бравого солдата Швейка. Жить и работать рядом с таким талантливым и разносторонним человеком было для меня не только очень интересно, но и приятно.

Мне привелось наблюдать на леднике близко и долго работу незаурядной четы Каневских. На Севере существуют правила техники безопасности, запрещающие невооруженному полярнику удаляться от станции или базы даже на небольшое расстояние. Эти указания, правда, не всегда выполняются. Зато Зиновий, идя на наблюдение, всегда брал с собой карабин. Это была не трусость, а лишь правильная мера самозащиты. Кто-кто, а он сам знал это лучше всех нас.

Приехав в 1955 году впервые в Русскую Гавань на полярную станцию, молодой северовед не ограничился только работой на полярной станции. Его тянуло на близлежащий ледник Шокальского. Зиновию стоило большого труда добиться разрешения у молодого и деятельного начальника станции Михаила Фокина провести там одному гляциологические и метеорологические наблюдения. С помощью многоопытного Романова-старшего Каневский соорудил крохотную будку «домик» из фанеры на самом Барьере Сомнений, на высоте около 400 метров. Вскоре во время интенсивного таяния под будкой отважного исследователя открылась страшная пасть тридцатиметровой трещины, едва не поглотившая это сооружение вместе с ним. Стало затруднительно ходить на метеоплощадку. Однажды Зиновий, возвращаясь, увидел белого медведя, стоявшего на полпути между ним и его жильем. Карабин остался лежать во временном жилище. Что делать? От хозяина арктических льдов далеко не убежишь — легко догонит. По поведению зверя не трудно было догадаться о его недобрых намерениях. Впоследствии оказалось, что в желудке медведя практически ничего не было. Шатун бродил в поисках пищи вдоль побережья. Видимо, его привлек далекий запах пищи, а чувство голода заставило идти на риск — добывать себе пропитание, пробираясь даже в глубь ледника.

«Надо бежать в домик, где лежит спасительное оружие!» — решил Каневский. Но на пути стоял медведь и тревожно нюхал воздух, задирая вверх свою желто-белую морду с черным пятачком — носом. Надеяться не на кого, и (была - не была!) Зиновий пошел мимо зверя напрямик к своему домику. Теперь самое страшное оказалось позади — медведь пропустил человека. Вот и дверца, за которой тоже не спасешься от сильного хищника. Простым ударом лапы ему ничего не стоило бы разломать все временное фанерное строение. Зинок схватил карабин, повернулся и... увидел в метре от себя звериную пасть.

Выстрел прозвучал на леднике в тот момент, когда ствол карабина едва не коснулся звериного уха. Медведь свалился замертво у самой стенки будки.

В очередном сообщении по радио Каневский скупо рассказал о поединке, происшедшем на Барьере Сомнений. Сразу после этого к Зинку пришел дядя Саша. Он снял шкуру с незваного гостя и освежевал его.

Три месяца жил в этом приюте молодой географ в полном одиночестве. Однажды, проводя гляциологические наблюдения на леднике севернее Барьера Сомнений, Зиновий обнаружил очень интересную находку — обветшалую от времени палатку и остатки оборудования, принадлежавшие экспедиции Второго Международного полярного года. Эта палатка была поставлена еще в 1933 году молодыми учеными — немецким геофизиком Куртом Велькеном и советским физиком Л. С. Фрейманом на некотором расстоянии к югу от ледяного уступа Барьер Сомнений. Здесь они жили во время измерения толщины ледникового покрова сейсмическим методом. Каневский подсчитал, что палатка за минувшие 24 года продвинулась вместе с несущим ее ледником Шокальского в сторону Баренцева моря примерно на 3-3,5 километра, имея среднюю скорость около 150 метров в год.

Во время работ нашей экспедиции мы не раз смотрели на эту находку как на памятник былому и опасному труду пионеров советской полярной гляциологии.

Забегая вперед, позволю себе рассказать об одном интересном письме, неожиданно полученном мною после публикации в трех номерах газеты «Вечерняя Москва» моего большого очерка о нашей экспедиции и сообщении о находке этой палатки. Оказалось, что в адрес редакции поступило письмо участника экспедиции М.М. Ермолаева — Леона Семеновича Фреймана, профессора одного из московских вузов.

Он написал, что с интересом узнал из моей статьи о том, что участники нашей экспедиции обнаружили на леднике близ Русской Гавани «обветшавшую от времени палатку, некогда принадлежавшую экспедиции Ермолаева». Профессор привел несколько интересных эпизодов из жизни их экспедиции. Вот один из них: «...Однажды участники экспедиции были приглашены в полном составе (кроме вахтенных) на торжество — чей-то день рождения. После традиционного ужина начались танцы. У поморов был мальчуган лет девяти-десяти, отличный танцор и удивительно задорный партнер. Пройдясь в присядку по кругу несколько раз, он подбежал к отцу, выхватил у него из рук платок, пересек круг и остановился перед д-ром Велькеном. Здесь он «пустил» из-под каблуков мелкую, замечательно четкую дробь, помахивая перед Велькеном платочком у самой земли. Жест был настолько выразителен, что иностранца как будто невидимая рука поставила на ноги. Надо сказать, что д-р К. Велькен, несмотря на молодость (ему тогда было 26-27 лет), обладал весьма внушительной внешностью. При росте около 190 см он имел темно-каштановые волосы, яркие светло-голубые глаза и огненную красно-рыжую бороду до середины груди. Настоящий вагнеровский нибелунг. И вот, в то время как микроскопический кавалер носился вокруг него, вырабатывая каблуками и носками сапожек поистине кружевную «русскую», рыжебородый гигант-«дама», которой кавалер едва достигал до пояса, смущенно топтался на месте и, не имея в запасе ничего более подходящего, выполнял одно за другим па быстрого чарльстона в чистейшем салонном стиле. Нельзя даже сказать, что в комнате стоял хохот. Люди ревели, ржали, валились с табуреток, колотили друг друга по спине, а с потолка, из щелей между бревнами, от могучего топота нибелунга, текли струйки земляной засыпки утепления...»

Письмо заканчивалось так: «Все это было 26-27 лет тому назад. Редкие эпизодические наезды в Арктику сменились ныне широким планомерным исследованием, примитивные научные приборы и первобытная техника уступили место могучей современной технике, а сравнительно узкие задачи Второго МПГ не идут ни в какое сравнение с грандиозной программой исследований МГГ. Желаю Вам и Вашим товарищам дальнейших успехов. Посылаю Вам в порядке «эстафеты поколений» снимок айсберга у ледника Шокальского, выполненный при луне 10 января 1933 г.»

Новоземельская экспедиция Института географии АН СССР приняла, выражаясь образным языком профессора Л. С. Фреймана, научную эстафету экспедиции М. М. Ермолаева.

Но вернемся в нашу жилище возле метеостанции. Особенно памятным стал для нас день 17 января 1958 года. Через полгода после прибытия в Русскую Гавань, именно в этот день, мы отравились угарным газом.

На леднике уже двое суток свирепствовала разгулявшаяся бора. В доме было очень холодно. Через четыре стекольные рамы пылевидный снег проникал внутрь, откладываясь в виде сахарных голов на подоконниках. Зиновий перед тем как идти на утренние метеонаблюдения, взялся растапливать печь. Я еще лежал на койке. Но несмотря на сильный ветер, тяга почему-то отсутствовала.

— Наверно, опять снегом забило трубу, — заметил Каневский.

Так однажды уже было. Тогда при разжигании печки ледяную пробку, образовавшуюся на верху трубы, тепло быстро растопило, и все обошлось благополучно. Лезть же сейчас на крышу и посмотреть, в чем там дело, было невозможно. Порыв ветра моментально сбросил бы человека.

Но вот дрова кое-как разгорелись. Однако дым в трубу никак не шел, а стал проникать из топки в комнату через дверцу плиты. Надеяться на то, что пробку в трубе должно «пробить», было неразумно. Я быстро оделся, выскочил в тамбур, где находились Наташа и Зиновий, только что вернувшийся с наблюдений. Мы затушили печь, но дым продолжал оставаться в комнате. Более того, он начал быстро проникать уже и в тамбур. Необходимо было проветрить помещение. Но едва мы приоткрыли наружную дверь, как снег с бешеной скоростью устремился в проем. Нависла угроза, что он скоро завалит весь тамбур и мы не сможем потом выйти из дома. Пришлось немедленно закрыть дверь. Наше положение становилось все хуже и хуже. Мы вынуждены были снова выйти в тамбур. Минут через десять я решил вернуться в комнату и прилечь на нары, как вдруг услышал крик Зинка:

— Женя, иди сюда скорей! Наташе плохо!

 Я выбежал в тамбур. Наташа лежала на полу без сознания. Зиновий усиленно тер снегом виски жены. Мы перенесли пострадавшую в комнату, положили на нары и стали приводить ее в чувство. Минут через пятнадцать она пришла в себя, но тут почувствовал себя плохо Каневский, а затем и я. Нас буквально «выворачивало», но мы держались из последних сил... Прошло немного времени, и постепенно мы вздохнули свободнее. А ураганный ветер за стеной тем временем не ослабевал. Казалось, что вот-вот домик рухнет, похоронив нас заживо. Окно, выходившее на юг, подвергалось невиданной бомбежке снегом. При каждом ударе ожидали звона разбитых стекол.

Прошло еще полдня. Удивительно, но я вдруг почувствовал голод. Это был, по-видимому, хороший признак того, что «кризис» окончательно миновал, и мы все остались живы. А ведь тот день мог бы кончиться для нас троих печально.

Всю следующую ночь продолжался противный вой ветра у южной стенки дома. Ураган ревел, не желая успокоиться. Давление воздуха продолжало падать. Перо барографа-самописца временами писало на ленте настоящую пилу. К утру порывы ветра достигли максимальной силы. Мы просыпались от толчков, которые испытывал станционный домик, словно во время сильного землетрясения.

В метель через щели в тамбуре весь угольный склад забило снегом. Но вскоре Каневский очень удачно применил «штукатурку» из… снега и замазал им все дыры и щели. Благодаря этому снег и ветер перестали угрожать нашему жилью.

В 13 часов Зиновий предпринял попытку сделать очередное метеонаблюдение. Он отчаянно боролся с южным ветром и с трудом достиг площадки. По дороге Зиновий потерял одну кошку, закрепленную на валенке, что отнюдь не облегчало его передвижение. Порывы ветра кидали смельчака на лед и заструги. Не очень хорошо натянутые штормовые леера помогали мало. В двух метрах уже не было видно дома. Открытая дверка метеорологической будки под напором ветра валила человека. Сама будка наполовину была забита спрессованным снегом. Часть термометров вырвало из креплений. Удалось «взять» лишь температуру воздуха по «сухому» термометру, измерявший непосредственно этот показатель. Она оказалась минус 24° (при ураганном ветре!) В соседней будке оба прибора-самописца, служившие для непрерывной регистрации температуры и относительной влажности воздуха, были сброшены во время урагана со своих мест и засыпаны снегом. Самописцы перестали работать. Железные лесенки сдвинуло на один метр от метеобудок.

В пургу наша маломощная лампочка, недавно установленная на флюгере, не давала света. Хотелось или нет, а надо было лезть по столбу флюгера наверх к указателю скорости ветра, которая была больше тридцати метров в секунду.

Во время такого сильного ветра мы обычно закрывали заслонкой печную трубу. При каждом порыве заслонка дребезжала и хлопала, словно пулеметная очередь. Мы с Каневскими тогда уверенно говорили: «Метров тридцать в секунду, не меньше!» Надо сказать, что такое примитивное определение скорости ветра немногим отличалось от показаний флюгера.

Лишь на шестые сутки, 21 января 1958 года, кончилась сумасшедшая метель. Мы выползли из занесенного снегом станционного дома на волю. Теперь необходимо было определить потери и убытки, нанесенные нам за эти дни ураганом. К двенадцати часам дня слегка развиднелось, но небо было покрыто плотными низкими облаками. Лишь на юге за ледопадом Барьер Сомнений просвечивал небольшой кусок голубого неба.

Я слазил на крышу и взглянул на трубу. Оказалось, что почти вся она была занесена снегом, который от тепла, исходившего из печи, превратился в сплошной лед. Эта самая ледяная пробка едва не погубила нас во время урагана. Тяга в печи восстановилась, как только удалось расчистить горловину трубы. До этого нам пришлось готовить себе еду на керосинке, которая очень быстро нагревала маленькую комнату, как жирник чукотскую ярангу.

Все антенное хозяйство после урагана представляло собой жалкое зрелище. Антенны и противовес разорвало, отдельные их куски отнесло на большое расстояние. Надо было удивляться тому, как смогла устоять высокая радиомачта, ведь ветром срезало большинство растяжек, которые крепко ее держали. Систему блоков для подъема антенн также сорвало.

Вдвоем с Каневским мы снова установили антенны и противовес. Пришлось закрепить передающую антенну на меньшей высоте, приемную же подняли на высокую жердину, прибитую к южной стене дома. Проверка качеств новых антенн дала неплохие результаты.

Во время вечерней радиосвязи базы экспедиции с полярной станцией я включил рацию, «влез» в их передачу и сообщил, что у нас все в порядке, наблюдения идут нормально. Это было весьма кстати, так как на базе сильно беспокоились, ничего не зная о нас.

Месяц пребывания на станции «Барьер Сомнений» прошел быстро. Осталось экспедиции работать на леднике еще  «каких-то» двадцать месяцев.

После долгого перерыва мы увидели луну. Она издевательски приветливо улыбалась нам.

24 января после продолжительной радиопаузы состоялся разговор с полярной станцией. Весь день шел пушистый снег и было почти безветренно. Атмосферное давление воздуха сильно падало. Можно было скоро ждать очередной метели. Но как ни странно, погода смилостивилась — мела лишь поземка, да и то кратковременная.

Заканчивался первый месяц 1958 года. Оставалось три недели до восхода солнца. А пока в хорошую погоду мы могли наблюдать на горизонте зловещую, будто охваченную полымем красную полоску неба.

В свободное от работы время нам доставляло удовольствие перечитывать имевшуюся на станции литературу. Подшивки журналов «Огонек» и «Иностранная литература» мы знали, как настоящие библиографы, а часть текста даже наизусть. Были прочитаны «Восстание ангелов» А. Франса, «Путешествие на Кон-Тики» Тура Хейердала, «Семья Оппенгейм» Л. Фейхтвангера, «Охотник» Д. Олдриджа, «Алитет уходит в горы» Т. Семушкина, «Время жить и время умирать» Э. М. Ремарка, «О тебе я думаю» Р. Гамзатова…

Используя непродолжительный свет в дневное время, мы стали чаще выходить на ледник. Я занимался изучением структуры снежного покрова. Правда, его толщина была незначительна. Весь шурф до льда составлял всего около сорока сантиметров. Встречались даже оголенные участки чистого льда, где снега совсем не было — бора сметала его полностью с поверхности ледника.

Мороз тем временем крепчал. Небо очистилось от нависших над ледником плотных слоисто-кучевых облаков темно-серого цвета. Зажглось в черном северном небе множество звезд. Медленно плыла над Барьером Сомнений необычайно привлекательная луна. Ртуть на термометре опустилась настолько, что была близка к температуре ее замерзания — минус 38,9°. В этих условиях наблюдать температуру приходилось уже по спиртовому термометру.

Наш небольшой сплоченный коллектив продолжал действовать на леднике по программе МГГ.

Мы ждали на станции «Барьер Сомнений» прибытия сменщиков, предвкушали удовольствие увидеть снова своих товарищей, услышать новости, а затем отбыть на базу, помыться и попариться в бане, постирать белье.

1 февраля в полдень Каневский увидел черную точку на леднике, двигавшуюся в нашу сторону. Кто-то шел с базы. Невольно мы подумали, не случилось ли чего-нибудь? Я выбежал навстречу и вскоре уже жал руку Олегу Павловичу Чижову, пришедшему к нам на станцию на лыжах. Температура воздуха достигала минус 35 градусов. К тому же дул ветерок. Немудрено, что по дороге Чижов обморозил щеку. На его бороде висело не меньше килограмма сосулек. Будучи начальником гидрометеорологического отряда, он решил прийти к нам заранее, до смены людей, с тем чтобы поговорить о дальнейшей работе на станции и о проведенных нами исследованиях.

Большой любитель чаепития Олег Павлович Чижов попросил «глетчерного» чайку. Гречневая каша, приготовленная Наташей, привела нашего гостя в восторг. Крепкий и горячий чай разморил Чижова, и он вскоре уснул на моей койке.

Вечером мы рассказали нашему гостю, что удалось сделать за время пребывания на станции. Изложили свои соображения и предложения о дальнейшей работе.

2 февраля показался далекий свет от фар трактора, ползущего по правой боковой морене ледника Шокальского. Когда стал ясно слышен шум двигателя, я вышел из дому. Чем ближе подходил к нам С-80, тем труднее было определить, что находилось у него на буксире. Мы знали, что должны были привезти много груза. Но где же он? И лишь когда трактор остановился около дома, я увидел, что на буксире у него находились сани, но без... короба и груза. Вместо приветствия я спросил не без иронии у Неверова и Корякина, что это они привезли? Только тут тракторист и сопровождавшие его товарищи заметили отсутствие груза. Оказалось, что они не почувствовали и не слышали, как потеряли его. Стали вспоминать, что недалеко от нашей станции трактор сильно просел в какую-то яму, но выбрался, так как шел на высшей пятой скорости.

Тут же мы отправились на поиски. Впереди на лыжах шагал Чижов, а трактор медленно двигался по его следам. Вскоре Олег Павлович обнаружил большой снежный провал на тракторной «дороге».

По сигналу впереди идущего разведчика мы остановились. Подошли к провалу. Стали тыкать палками. Постепенно показался ледниковый колодец, прикрытый сверху плотным метелевым снегом. Выяснилось, что трактор прошел левой гусеницей прямо над пропастью, а правая гусеница, к счастью, находилась на льду. Возьми Неверов чуть левее, могло бы оказаться гораздо хуже. Места в ледяном склепе вполне хватило бы и трактору и саням. Где же груз? В этом колодце или в другом месте? После тщательных поисков, метрах в ста от провала, был обнаружен, наконец, короб от саней и груз.

После разгрузки и передачи станции новой смене наблюдателей — Чижову и Корякину, а также временно остававшемуся для ремонта печи «дяде» Васе — мы поехали на базу. Обратный путь напоминал собой скачки с препятствиями. Ехать по свежим тракторным следам было не очень сложно. Несмотря на то, что короб, казалось, надежно закрепили на санях с помощью железных скоб и гвоздей, он всю дорогу или съезжал, или намеревался съехать. Когда же начался резкий спуск со снежника около горы Ермолаева, то прибавилась еще одна неприятность — инерция саней, буксируемых с помощью троса. При спуске он все время наматывался на гусеницы трактора. Приходилось то и дело распутывать мягкий буксир, прежде чем двигаться дальше.

— Однако, мужики, скажу я вам, «веселая» поездочка, получается! — пробурчал тракторист Коля Неверов.

 

СМЕНА НА КУПОЛЕ

 

…На полярную станцию Главсевморпути мы попали поздно ночью. Бодрствовавшие сотрудники заметили огни трактора еще издали и в знак приветствия несколько раз помигали огнями сильных ламп, освещавших метеоплощадку. Радисты вручили нам пачку «поцелуйных» (личных) телеграмм, после чего мы двинулись домой. По пути заехали в бухту Откупщикова, где набрали глетчерного льда для нашей кухни и бани. Это были небольшие обломки айсбергов, или, как их называют поморы, «щенки», вмерзшие у берега в морской лед еще в начале зимы. Мы и питались зимой этими самыми «щенками». Ведь другого источника пресной воды большую часть года у нас не было.

Короб пришлось бросить на полярной станции. Дальше ехать с ним по камням было невозможно. Пять километров до базы показались астрономическим расстоянием из-за того, что пришлось останавливаться каждые десять минут. Ведь трактор двигался без приводных ремней вентилятора, и его мотор постоянно перегревался. Лишь к утру 3 февраля доползли до места. Вместо четырех часов поездка продолжалась свыше двенадцати.

Вечером того же дня выдалась довольно редкая летная погода. Полная луна хорошо освещала подходы к Русской Гавани. В 19 часов полярная станция по рации вызвала нашу экспедицию на переговоры. Радист Володя Богданов начал передачу несколько необычно:

— Гляциологи! Взгляните на небо. Ведь погодка-то, самая «сбросовая».

— Мы на небо смотрели уже не раз, но только ничего там не увидели, — заметил я, но радист не выдержал:

— Плохо смотрели, ледоведы. Ступишин скоро будет над нами.

Действительно, минут через пять мы услышали приближающийся шум моторов. Наконец, на фоне залитого лунным светом неба показался силуэт двухмоторного самолета, который пилотировал известный полярный летчик Герой Советского Союза Ступишин. Над полярной станцией взвилась сигнальная ракета, указывая место для сброса мешков с почтой.

Закончив «сбросовую» операцию, машина сделала прощальный круг над Русской Гаванью, и почта полетела дальше на мыс Желания. Еще некоторое время мы видели бортовые огни самолета, удалявшегося в северном направлении.

Сброс почты. Сколько радости и приятного волнения доставлял он нам. Еще бы. Не часто ведь можно было «получать» с неба письма, журналы, газеты.

Все свободные от вахты тут же побежали на полярную станцию за корреспонденцией. Путь был прямой — по льду вновь замерзшего залива. В январе лед был вынесен в море шестидневной ураганной борой. Но вскоре сильные морозы в безветренные дни вновь сковали бухты залива.

Когда мы вошли в кают-компанию наших соседей, то застали там всех сотрудников станции. Они занимались разбором полученной почты. На длинном обеденном столе лежали груды писем, бандеролей, газет, журналов...

Увидев меня, старший метеоролог полярной станции Михаил Петрович Яковлев (которого все звали здесь просто Петровичем) крикнул, желая порадовать:

— Тебе, Женя, прилетело четыре штуки!

Я, как коршун цыпленка, схватил свои письма и принялся тут же за чтение.

Среди бывалых зимовщиков Петрович слыл большим оригиналом. Он родился в деревне, был начитанным интеллигентным человеком и законченным холостяком. За долгий труд на полярных станциях имел орден Трудового Красного знамени. Правда, у ветерана Арктики замечались две слабости: любил поспорить и нередко выказывал свою неприязнь к науке, ее носителям и, в частности, к нам — научным сотрудникам экспедиции, причем, невзирая на лица.

 — Ну вот, милые люди, прибыли вы сюда из Москвы изучать лед и снег! — всерьез начинал разговор с нами Петрович. — А кому это нужно, скажите мне прямо?! Вот если бы вы, ученые люди, на леднике Шокальского или хотя бы на берегу залива картошку сажать стали и она уродилась бы, то тогда дело ясное. А то ведь, надо же, лед. Не могу понять, какая от него может быть польза нашему советскому народу?!

Мы с улыбкой относились к высказываниям Яковлева, считая их чудачеством. Человек он был незлобивый, работник отменный. Однажды Олег Павлович Чижов в беседе с ним привел слова видного советского гляциолога профессора П.А. Шумского о том, что познать все стороны арктической природы немыслимо без изучения современного оледенения. Потом добавил, что ледники Арктики являются в настоящее время ключом к пониманию тех событий, которые разыгрывались на громадных пространствах северной части нашей страны в течение ледникового периода и наложили на нее сильный отпечаток.

Наша экспедиция как раз и стремилась найти на Новой Земле этот самый ключ. Для этого восемнадцать человек покинули свои родные места и отправились на два года в долгий научный поход в Страну холода и зимнего мрака, в Страну жестоких ветров и лютых метелей.

Но было видно, что эти и другие объяснения, несмотря на их логичность и ясность, не смогли убедить Яковлева. Было очень обидно, что этот толковый специалист остался при своих довольно странных взглядах на жизнь, науку и ученых-гляциологов.

Ближайшим помощником метеоролога Яковлева работал в 1957-1958 годах на станции студент IV курса кафедры географии полярных стран географического факультета МГУ Эрланд Коломыц. Чтобы набраться необходимого производственного опыта этот восторженный и немного наивный парень прервал учебу, взял академический отпуск и приехал вместе с гляциологами на пароходе «Мста» в Русскую Гавань. Свою любовь к снегам он сохранил на долгие годы. Будучи одаренным человеком, Эрланд в 1975 году в возрасте 35 лет блестяще защитил докторскую диссертацию. За долгие годы жизни ученый провел целый ряд зимних экспедиций и стационарных зимовок в горах Забайкалья, в Западной и Восточной Сибири, на Полярном Урале, в Приамурье, на Сахалине, Камчатке, в высокогорье Большого Кавказа и в бассейне Колымы. Сегодня Коломыц — известный в нашей стране и за рубежом ученый — ландшафтовед широкого профиля и специалист в области географической экологии, автор 13 собственных и 5 коллективных монографий, профессор, Заслуженный деятель науки Российской Федерации. Международная коллегия редакторов-консультантов Американского библиографического института присвоила Э.Г. Коломыцу престижный титул «Человек 2005 года»! Главный редактор журнала «Известия Академии наук. Серия географическая» академик В.М Котляков считает, что Эрланд Георгиевич Коломыц является в наше время одним из лидирующих теоретиков физической географии и геоэкологии.

Всеволод Энгельгардт, начитавшись только что полученных с «неба» писем, ушел с базы на станцию «Барьер Сомнений» ремонтировать прибор балансомер. Я же сменил молодого лаборанта на посту базового метеонаблюдателя.

Вечером 7 февраля разбушевалась метель. Над ледником стали видны высокие снежные вихри — султаны. Десять минут я искал метеоплощадку, хотя до нее было не больше двух минут хода. Показания температур удалось взять и записать с трудом. Снег залеплял глаза, ветер обжигал брови, нос и щеки. Как я завидовал в те минуты людям с хорошим зрением. Очки замерзали. Приходилось непрестанно протирать стекла. Весьма неприятное и надоедливое занятие.

Обратный путь с площадки в жилой дом оказался значительно легче — сквозь заледеневшие окна виднелось слабое мерцание комнатных огней.

В свободное от работы время мы охотились. Как-то после ужина Василий Перов, завзятый песцелов, предложил мне обойти капканы, расставленные им на полуострове Шмидта. Я согласился. Взяли карабин, приваду в банке, нож и лопатку. Перовские капканы были далеко от базы — около мыса Утешения, за горой Верблюд, названной так потому, что она была двугорбая. Идти пришлось в темноте, луны еще не было видно. Лишь звезды да яркие световые волны пылающего полярного сияния помогали нам отыскивать дорогу.

Наконец, после долгого пути мы подошли к первому капкану. И что же? Ни привады, ни зверька. Хитрый песец сумел объесть весь жир и не попасться.

Со следующим капканом повторилась та же история. Перов начал злиться и ругать без особых оснований то Арктику, то Новую Землю, то Русскую Гавань. Я же подумал про себя: «Зачем пошел зря бить ноги? Лучше бы остался дома и почитал какую-нибудь книгу».

Немного успокоившись, Василий стал меня обнадеживать:

— В следующем капкане подлый песец сидит уже наверняка.

Но его в ловушках не оказалось. Расположенные неподалеку друг от друга капканы были разворочены вместе с бревнами и камнями, а вся привада съедена. Стало ясно, что здесь действовало уже не слабое животное. Понятно, что это был грубый медвежий разбой. Да вот попалась нам и его свежая «печать». Мы с грустью смотрели на характерные глубокие медвежьи следы. Они тянулись от одного кап­кана к другому. Перов в сердцах схватился, было за кара­бин. Несдобровать бы Топтыгину, если бы в ту минуту он сунулся к нам со своим черным носом. Но следы зверя вели к морю.

И вдруг неожиданность. Из-под толстого слоя наметенного снега мы достали песца. Он замерз. Бродяга медведь, видимо, вспугнутый нашими громкими голосами, не успел поживиться трофеем и ушел.

Так неудачно окончилась наша охота. 19 февраля 1958 года после долгой полярной ночи мы впервые увидели на побережье красное солнышко. Оно высунуло из-за горы свой краешек, но очень ненадолго. Появление солнца необычайно обрадовало всех немногочисленных жителей Русской Гавани.

На расположенном немного выше станции самом Барьере Сомнений появление солнца заметили за два дня до нас, а на самом верху ледникового щита,  на куполе,  раньше всех - 5 февраля.

Настала пора готовиться к поездке на станцию «Ледораздельная». И лишь неустойчивая погода (то дул продолжительный сильный ветер с метелью, то ложился на ледник туман) задерживала наш выезд.

Экспедиционный врач Валентин Васильевич Землянников тщательно осмотрел всех отъезжающих: измерил кровяное давление, сделал анализ крови, проверил сердце, легкие, зубы. Будучи хирургом, наш эскулап овладел также искусством стоматолога. С собой на зимовку он привез много различного медицинского оборудования, в том числе портативную бормашину, с помощью которой лечил зубы полярникам. Чувствовалось, что не зря проработал Землянников несколько лет главным врачом отдаленной районной больницы в Якутии. Каневским и мне доктор выдал на прощанье солидную порцию поливитаминов и аскорбинки, обеспечив нас ими на все время «купольной» страды.

Между тем погода не улучшалась. Ожидание становилось тягостным, так как мы очень беспокоились за наших товарищей, зимовавших на станции Ледораздельная. Но вот, наконец, начальник экспедиции Сватков принял решение об отправке санно-тракторного поезда.

22 февраля, накануне дня Советской Армии, мы отправились на ледник. Достигнув Перевалочной базы и немного отдохнув, наш «поезд» двинулся утром в сторону Барьера Сомнений. До следующего серьезного препятствия — Второго Барьера — добрались без особых помех. Но дальнейший путь необычайно осложнился. Почти не стало видно вешек. Их концы едва возвышались над поверхностью ледникового щита. Трактор, тащивший за собой сани и балок, то и дело буксовал в глубоком рыхлом снегу. На отдельных участках приходилось буквально отвоевывать в этом «киселе» каждый метр расстояния. Сани тащили впереди себя большой снежный холм, тормозивший движение трактора. Непродолжительный день быстро угасал. Практически мы перестали видеть из кабины дорожные вешки. Все участники похода, кроме водителя, вынуждены были выйти из кабины трактора и балка и разойтись широким веером по леднику. Чтобы лучше разглядеть в белой пустыне утонувшую в снегу вешку, гляциологи ложились на поверхность ледника, после чего раздавался крик, адресованный трактористу Неверову:

— Коля! Давай сюда, ко мне! Я вешку нашел!

Так и шли мы впереди санно-тракторного поезда, разыскивая затерянные редкие вешки и указывая трактористу безопасный путь.

Совсем недалеко от станции «Ледораздельная» нас остановила темная ночь. Бажев, Каневский и я больше часу искали очередную веху, посылая ей проклятия. Освещали поверхность ледника сигнальными ракетами, но и это не помогало.

Каневский взглянул на часы и произнес с надеждой:

— Между прочим, через десять минут на станции наступит вечерний метеосрок. Если мы дадим ракеты в их сторону, ребята увидят этот сигнал и пойдут к нам навстречу на лыжах.

Расчет оказался правильным. В это время вышел на метеоплощадку Валерий Генин. В темноте он заметил красный свет ракет. Позже наши товарищи рассказали, что они не сразу сообразили, от кого он исходил. Делали самые фантастические предположения, но про себя каждый думал о близкой смене. Олег Яблонский и Иван Хмелевской тут же зажгли факел. Им казалось, что их свет обязательно должны увидеть. Но как мы ни вглядывались в сторону станции, впереди был сплошной мрак. Не дождавшись ответных сигналов, зимовщики вышли на лыжах к нам навстречу, но не дошли. Сначала тракторист выключил фары, а затем погас огонь и на станции.

Чтобы не плутать в темноте, товарищи вернулись, а мы вынуждены были заночевать там, где увидели последнюю вешку. Стоял леденящий, сорокаградусный мороз. Из-за этого дизель пришлось не глушить.

С рассветом мы обнаружили наши вчерашние следы в двадцати метрах от следующей дорожной вехи. Наскоро подкрепились легким завтраком и отправились дальше.

Последние километры дались легче. Каждые триста метров рядом с утонувшими почти до самого верха в глубоком снегу старыми вехами виднелись новые трехметровые рейки, поставленные совсем недавно. Значит, наши товарищи живы и продолжают изучение ледника. Скорее бы их увидеть. Через двадцать минут мы заметили на белой поверхности небольшие темные пятна. Снегом, как скатертью, покрыло вокруг все, что запомнилось мне после окончания строительства станции «Ледораздельная». На поверхности выделялись лишь столбы флюгеров, да и те уменьшились, чуть ли не вдвое. Метеобудки почти лежали на снежной поверхности ледника, а подставки и лесенки к ним полностью занесло. Чтобы взять отсчет по термометрам, находившимся в будке, надо было опуститься на колени или согнуться дугой. Такому гиганту, как Олег Яблонский, проделать это было довольно сложно. Да и Ивану Хмелевскому с его стовосьмидесятисантиметровым ростом было не легче.

Вдруг откуда-то из-под снега на шум трактора выскочили, живые и здоровые, один за другим все трое наших ребят. Мы дружески обнялись. Лица зимовщиков на куполе покрылись бронзовым загаром. Все трое заросли бородами.

— Но где же станционный дом?! — удивился я, разглядывая все вокруг.

Зимовщики подвели прибывших товарищей к снежной горловине, из которой только что сами появились. Это и был вход в дом, напоминавший люк в башне танка. А сам дом почти пятиметровой высоты занесло снегом настолько, что и труба едва виднелась над крышей. Во время полярной ночи первые зимовщики, обосновавшиеся на ледниковом куполе, соорудили боль­шой снежный тамбур с верхним выходным люком, кото­рый закрывался крышкой во время пурги. Этот люк служил полярникам средством сообщения с внешним миром. Они выходили на поверхность, как черти или ведьмы в сказке, через трубу.

Из снежного тамбура один коридор вел в дом, а другой к спиральной лестнице, вырубленной во льду и фирне на глубину больше трех метров. Олег с любовью показывал нам это оригинальное сооружение.

— Мы назвали его «Гротом Нимф». В нем в любую, самую ужасную погоду мы могли спокойно без ветра и метели долбить лед из прослоек, укладывать его в молочные фляги и ведра и затем ставить их около печки. Таким путем мы быстро получали воду, — пояснил Яблонский.

Нам после дневного света и белой поверхности ледника все казалось мрачным внутри дома. Но вскоре глаза привыкли к темноте. Потом мы очистили от снега окно. Откуда-то сверху поползла полоска дневного света. Я присел на койку Хмелевского. Пустовавшие над ней нары представляли собой продуктовый склад. На досках было старательно и броско выведено:

«В те времена пустыня была населена анахоретами». «Где бы ты ни находился, не спеши уходить из этого места в другое». Эти фразы были выписаны из романа Анатоля Франса «Таис», зачитанного до дыр моими товарищами во время зимовки.

Случилось так, что «купольным» работникам не завезли библиотечки. У них при себе нашлись всего лишь томик Анатоля Франса и небольшая книжка об истории знамен различных государств. Поэтому французский писатель оказался в ходу. Вот почему впоследствии Яблонский, Хмелевской и Генин долго еще изъяснялись языком Анатоля Франса, цитируя любимые места из зачитанной книги, в которой отмечалась суровая жизнь анахоретов в пустыне. Гораздо хуже было другое — среди продуктов не оказалось соли. Немного выручало то обстоятельство, что на станцию захватили довольно много воблы.

За все время жизни втроем в полярную ночь при отсутствии радиосвязи здесь не было никаких разногласий. Каждый нес вахту по суткам. В обязанность дежурного входило приготовление пищи, заготовка льда для воды и прочее, зато в последующие два дня можно было заниматься только работой по своей научной теме.

После шумных разговоров и горячей каши, а главное — необыкновенно вкусного ржаного хлеба, испеченного прямо здесь на куполе, мы занялись делом. Чтобы не задерживать здесь трактор, следовало ускорить сдачу и прием станции. Возглавлявший поход Альберт Бажев решил немножко задержать выдачу привезенных писем, недавно сброшенных с самолета в Русской Гавани.

— Сдадите станцию, тогда и получите! По дороге на базу с лихвой хватит времени прочесть, — серьезно сказал Альберт в ответ на настойчивые просьбы уезжавших товарищей.

Приемом собранных метеорологических и актинометрических материалов занялся Зиновий Каневский. Мне же требовалось принять хозяйство станции и «снегомерные дела». Пока Генин и Каневский о чем-то спорили, а Наташа слушала объяснения Хмелевского, как надо правильно производить термометрические наблюдения в толще ледника, Яблонский познакомил меня со своим не очень сложным хозяйством на снегомерной площадке. Вешки, которые мы ставили с Олегом здесь 5 сентября 1957 года, сильно занесло снегом. Еще в ноябре 1957 года Иван Хмелевской с помощью товарищей пробурил двадцатиметровую скважину недалеко от метеоплощадки. Гляциологи работали в темноте при сильных ветрах и морозах, доходивших до 40°. Интересно, что в это же время температура фирновой толщи, начиная с восьмиметровой глубины, была нулевой. Это явление объяснялось проникновением туда летом прошлого года талой воды с поверхности ледникового щита.

Ваня Хмелевской рассказал, что в декабре — январе они пробурили вторую скважину, в которую с трудом удалось уложить гирлянду из сорока термисторов и платиновых электротермометров, действие которых основано на использовании изменения сопротивления полупроводников при изменении температуры. С ее понижением сопротивление увеличивается. Благодаря электрическим термометрам можно было, не выходя из дому, измерять температуру льда, фирна, снега и воздуха. Взять образцы льда и фирна из скважины зимовщикам не удалось из-за повреждения кернобрателя — специального прибора для взятия образцов. Это известие опечалило Бажева. Он надеялся вывезти образцы на базу и уже там приступить в специальной холодной лаборатории к исследованию структуры льда и фирна.

— Придется бить нам шурф до глетчерного льда, который, наверное, находится на глубине метров двадцать-тридцать, — грустно заметил Альберт.

У Яблонского загорелись глаза от восторга, и он радостно воскликнул:

— Вот это здорово! Предприятие стоящее. Ведь тогда мы сможем определить толщину фирна на ледоразделе и взять образцы для их исследования.

Таким образом, для осуществления задумки Альберта оставался только один тяжелейший труд — бить глубокий шурф. И эту работу нам предстояло выполнить весной, а сейчас, сразу после приезда на купол, мы приступили к очередным наблюдениям. Новая смена продолжила изучение ледникового щита.

Передача дел от бывших зимовщиков станции «Ледораздельная» Каневским и мне закончилась как раз в знаменательный День Советской армии и Военно-морского флота 23 февраля, а уже на другое утро мы проводили наших товарищей на базу. Какие-нибудь минут пять еще был виден санно-тракторный поезд, а затем он исчез, растворившись в пелене густого тумана.

Итак, мы остались одни. Началась наша новая жизнь на ледниковом щите.

Аккумуляторов на станции оказалось очень мало, и электроэнергию пришлось жестко экономить, чтобы иметь возможность слушать радиопередачи из Москвы и — самое главное — устанавливать точное время для метеонаблюдений. Поэтому пришлось нам использовать для освещения дедовские средства — керосин и свечи.

Поскольку начальство назначило меня старшим на станции, я должен был в первую очередь заняться хозяйственными делами. Сделал переносную лампу с выключателем в психрометрической будке, смастерил полочки над койкой и умывальником. Супруги Каневские высоко оценили мою работу. С меньшим рвением пришлось мне и Зинку заняться по необходимости малоприятным ассенизаторским делом, ибо накопилось этого «добра» до самого верха.

В снежно-фирновом тамбуре выбили большую нишу. Туда спрятали значительную часть привезенных ящиков с продуктами. В жилой комнате разложили на верхних полках-нарах консервы и другие продукты питания, словно в витрине магазина. Научные приборы разместили на стеллажах служебного «отсека». Все приятно менялось буквально на глазах. Первый «весенний» месяц март встретил новых зимовщиков хорошей погодой. Морозы держались немного ниже 30°. Моя бронзовая борода мгновенно индевела, серебрилась, затем на нее навешивались сосульки, будто стеклянные елочные украшения. Чувствовалось это не только по резкому утяжелению бороды, но главным образом потому, что рвущая боль от смерзшихся волос во время каждой непроизвольной гримасы или резкого движения головы была невыносима. Сбривать же бороду не хотелось. Она в ту пору считалась рекордно длинной и самой рыжей не только на полярной станции в Русской Гавани, но и в нашей экспедиции.

Мы быстро освоились с необычным входом и выходом из дома — через люк. Это был, конечно, не самый удобный способ общения с внешним миром. Когда кто-нибудь из нас стоял на предпоследней ступеньке, то голова его находилась на уровне снежной поверхности, и поземка била больно в лицо. Большое неудобство было еще и в том, что золу, помои, наметаемый в тамбур снег приходилось вытаскивать также через люк.

С начала марта я приступил к регулярному описанию строения снежной толщи. Для этого надо было каждый раз на снегомерной площадке отрывать новый шурф. После окончания этой работы яма тщательно засыпалась, чтобы не нарушались естественные условия залегания снега на поверхности ледникового щита. С каждым новым описанием разреза рабочая стенка шурфа «передвигалась» вперед на 30-40 сантиметров. Попутно с этим измерялись объемный вес (плотность) и твердость снега.

Почти ежедневно выходили мы с Каневским на снегоочистительные работы около окон нашего дома. Но свежий снег очень быстро вновь наметался в вырытые нами колодцы. Обычно уже при скорости ветра 5-7 метров в секунду начинался перенос рыхлого снега. Борьба с ним напоминала донкихотское сражение с ветряными мельницами. Мучительно было сидеть в доме при тусклом свете свечки или коптящей керосиновой лампы и знать о том, что на «улице» сейчас светит полярное солнце, царит нормальный дневной свет, которым в это время наслаждались в Русской Гавани все, кроме нас. В купольном домике как бы все еще продолжалась полярная ночь. Когда мы приходили с «улицы», освещенной яркими солнечными лучами, к тому же еще отражавшимися от сверкающего белизной снега, то особенно чувствовали мрак нашего помещения. Темнота за окнами и коптящие свечи так надоедали нам, что мы снова и снова брались за лопаты и откапывали окна. Снег надо было обязательно отвозить подальше от дома, так как вокруг даже незначительного бугорка возникал после очередной метели снежный вал. А если бы мы допустили, чтобы снежный шлейф лег на крышу, то тогда бы завалило дымоход. Ведь то, что ветер мог натворить за несколько часов, перевивая огромные массы снега, мы со своими лопатами (даже самого большого размера) были бы не в состоянии исправить в течение многих дней.

Мы не захватили с собой на станцию саней и потому возили снег в большом фанерном ящике, прикрепленном к лыжам. Все это делалось ради того, чтобы иметь возможность несколько приятных часов поработать, да и просто пожить по-человечески при дневном свете. Нам также постоянно приходилось очищать тамбур от снега, наметаемого за ночь сильной пургой. Снег мы насыпали в мешок, сшитый специально для этой цели еще Яблонским. Затем вытаскивали этот длинный куль через узкую горловину люка наверх. Невольно приходили на память слова известного полярного исследователя адмирала Ричарда Бэрда, сказанные им однажды о самом непопулярном предмете — снежной лопате: «В «Маленькой Америке» (научная станция США в Антарктиде) мы занялись весьма нужным, но мало приятным делом — расчисткой снега. Казалось, он скоро похоронит нас заживо. Снежная лопата сделалась самым замечательным и самым ненавистным предметом на станции».

18 марта в середине дня я, как обычно, занимался описанием структуры снега и определением его твердости. Основательно простыв во время работ, пошел в дом погреться. Едва успел сбросить тяжелое меховое авиационное пальто, как услышал из печной «переговорной» трубы громкий крик Зиновия, вышедшего на ледник с ведром шлака:

— Эй, вы там, в подземелье! Вылезайте наверх! К нам идет трактор с балком!

Я тут же выскочил, захватив фотоаппарат. Метрах в трехстах от дома трактор остановился. Из него выпрыгнули три человека. Вскоре тракторный поезд затарахтел и подъехал к станционному дому.

 — Что так быстро приехали? — спросил я нежданных гостей.— Не за нами ли случайно? Или снова начнутся взрывы, или же решили нас в баню свозить отмыться?

— Нет, у нас совсем другое задание, мы провешиваем тракторную дорогу от Второго Барьера до «Ледораздельной»,— ответил Олег Яблонский.

— Уже сорок вех забурили,— не без гордости подтвердил рабочий Василий Перов.

В это время из люка показалась голова Наташи.

— Дорогие гости, спускайтесь в дом, погрейтесь с дороги и поешьте! Небось, проголодались в дороге?

За столом я набросился с расспросами, просил поведать все береговые новости, а также сообщить о планах предстоящих экспедиционных работ. Недолго побыли гости на станции. Забрали у нас весь запас вех и тронулись в обратный путь. Мы снова остались втроем.

Погода в эти дни стояла удивительно хорошая. Температура воздуха «всего» 23° мороза. Сначала солнце просвечивало через слоисто-кучевые облака, словно через матовое стекло. В зените голубело небо — там не было никакой облачности. Затем небо очистилось. Воздух стал необычайно прозрачным и чистым: никакого помутнения, которое мы обычно наблюдали раньше во время довольно редкой хорошей погоды. Отчетливо виднелись дальние горы на северо-востоке, и даже гора Бледная — наивысшая точка Новой Земли. Поражали невероятно резкие очертания дальних гор и очень густой синий цвет полярного неба. Интересно было наблюдать за дрожащим струйным течением духа и миражем. Он особенно хорошо был заметен к северу и юго-западу от станции. Поверхность ледника приподнималась и имела вид высокого ледяного барьера с вертикальными трещинами наподобие фронта, в воздухе словно плавали, сверкая на солнце, тонкие ледяные кристаллики, называемые ледяными иглами. Их сразу можно было приметить. Особенно хорошо виднелись иглы в солнечных лучах или при свете фонаря в темноте. На горизонте над горами появилась цепочка плоских, затем все увеличивающихся в высоту кучевых облаков. Из ослепительно белой поверхности клубящихся облаков возвышались, подобно островам, вершины далеких гор. Ночью были видны слабые лучи полярного сияния. На северо-востоке светлела полоска неба. Это означало, что солнце уже ходило совсем близко от горизонта.

Воспользовавшись такой погодой, мы с Каневским откопали все три метеобудки, наполовину утонувшие в снегу, и установили их на полагавшуюся двухметровую высоту над поверхностью ледника.

Но чудесная погода недолго продержалась на нашей станции. Она вдруг резко изменилась. Зашуршала надоевшая поземка. Ее гнал ветер, который постепенно усиливался. Видимость быстро сократилась. Труба дома, расположенного всего в пятидесяти метрах от метеоплощадки, была видна лишь временами. Почвенные термометры, лежавшие на поверхности ледника, оказались засыпанными снегом на 20 сантиметров. Осадки, попавшие в дождемерное ведро, в основном были туда надуты ветром. Это не исключение, а правило в условиях Новой Земли, поэтому очень трудно подсчитывать количество осадков, непосредственно выпавших из атмосферы на ледник. Сильные новоземельские ветры оказывали большое влияние на отложение снега на поверхности ледникового щита. Если на нем происходило снегонакопление, то в языковых частях ледников наблюдался интенсивный снос снега в море, а также в трещины и долины краевых речек.

После очередного наблюдения приятно было вернуться в наш домик, в тепло, послушать голос Родины по радио. В такие минуты забывалась многосуточная метель и длительный отрыв от дома и родных и близких людей.

Ветер крепчал и крепчал. Кругом крыши дома нанесло массу снега. Даже люк стал с трудом открываться.

Платиновые электротермометры, установленные первоначально на глубинах 10, 20, 30 и 40 сантиметров, стали показывать теперь температуру более низких слоев, а на их месте появились новые дополнительные электротермометры, ранее висевшие в воздухе. Ваня Хмелевской просил нас быть особенно бдительными во избежание путаницы с температурами разных слоев снега и фирна.

17 апреля впервые наблюдения в ночное время мы провели без фонаря. Теперь на куполе круглые сутки стало светло. К нам пришли белые ночи. 23 апреля солнце зашло за горизонт около 23 часов, а в час ночи его диск уже наполовину показался вновь над горизонтом. В тот же день мне удалось отрыть в перерыве между двумя метелями шурф и описать строение снежного покрова. Зарывать шурф пришлось уже под завывание ветра и во всю разошедшейся метели.

Но бывало и хуже, когда сильная поземка или метель «накрывала» тебя неожиданно во время исследований в шурфе. К рукаву моей левой руки был привязан маленький кусочек фанерки, заменявшей полевой дневник. В правой руке находился карандаш, также привязанный, чтобы не потерять. Поземка била в глаза, нос, рот, снег сыпался за воротник, очки смерзались и слипались с бровями. Но бросать работу, не описав до конца разрез, не хотелось.

25 апреля я получил краткую радиограмму от начальника полярной станции Щетинина: «Сегодня к вам выезжают люди». На другой день все было готово к встрече, но никто не появлялся на куполе. Тогда мы с Зиновием сами пошли в 6 часов вечера по створу дорожных вех в сторону балка «Серпантин». Погода выдалась благоприятной для путешествий по леднику. Пройдя километра три, мы заметили свежий след песца. Что ему нужно было здесь, на ледоразделе? Шурфы рыть? Фирн изучать? По всей вероятности, песец совершал необычный для себя переход с Карской стороны к побережью Баренцева моря в поисках пищи.

Кое-где можно было заметить следы трактора, оставленные им месяца полтора назад. Ходьба по леднику не доставляла удовольствия — ноги вязли. Но сама двухчасовая прогулка при четырнадцатиградусном морозе и солнечной погоде была превосходна. Скорость ветерка не превышала и пяти метров в секунду. Часть лица, обращенная к солнцу, приятно ощущало тепло. Я даже легко обходился без головного убора.

Ни трактора, ни людей мы не увидели. Перед нами на много километров простирался только один заснеженный ледник, на котором кроме вешек, не было ничего видно. Впрочем, даже маленькая веха на леднике дороже для человека, чем большое дерево в лесу. Веха — это настоящая дорога жизни для гляциолога, совершающего свои опасные маршруты, путеводитель и друг, спасающий человека от беды. Если бы я был поэтом, то написал бы гимн вехе.

На другой день, когда мы еще отдыхали, через трубу донесся рокот трактора. Словно по тревоге, мы мгновенно оделись и бросились наверх. Прибывшие гляциологи рассказали, что дорога была крайне мучительна. Трактор тащил на буксире сразу два балка. Они настолько вязли в рыхлом снегу, что мощная машина постоянно буксовала. Поэтому приходилось попеременно отцеплять балки и вытягивать их из глубокого снега поодиночке на длинном тросе.

Когда все приехавшие зашли в наш домик, в нем сразу стало тесно. Но в тесноте, как известно, не в обиде. По плану Каневские должны были закончить работу на куполе и уехать на базу, а я - остаться здесь для продолжения наблюдений. Как ни печально, но наша «тройка» распадалась. Грустно было расставаться: за это время сжились, сработались, сдружились.

Во время передачи станции было много лишнего шума и суеты. Из-за этого некогда было даже поесть, да и печка погасла.

По свойственной ему привычке, Неверов уже торопил народ с отъездом. Это было его обычное и вполне понятное желание: не задерживаться. Ехать, пока погода благоприятная, нет ни тумана, ни пурги.

С новой сменой провели небольшое производственное собрание. На нем распределили обязанности. Наметили, что Энгельгардт вместе со мной будет проводить метеорологические и актинометрические, метелемерные и градиентные наблюдения. Отец и сын Романовы должны отрыть котлован для будущей холодной лаборатории, а затем и глубокий шурф. Как только получим первые образцы фирна и льда, Альберт и Ляля Бажевы приступят к изучению их свойств.

Наступил день 1 мая. Он ознаменовался подъемом красного флага на высокой радиомачте, сравнительно хорошей погодой, праздничным столом и неожиданным возвращением с базы нашего общего любимца Серко. Верный своему хозяину, дяде Саше, пес вернулся, пробежав в одиночку туда и обратно больше сотни километров. Назад он шел с Шариком. Но этот пес слишком уважал себя и дальше балка «Анахорет» не двинулся. Серко же, нюхая тракторный след, в полном одиночестве точно вышел на нашу станцию. Он и раньше отличался отменными штурманскими способностями. Только вот вид его был довольно жалкий, но зато в собачьих глазах светились преданность и радость.

В этот день мы получили много телеграмм, украсивших праздник. Полярная станция поздравила нас и пожелала успеха в работе.

Быстро прошли праздничные дни.

К вечеру 5 мая мы заметили вдали на севере две точки: одну большую, другую маленькую, крошечную. Это оказались Олег Яблонский и подобранный им Шарик. Олега на тракторе довезли до Второго Барьера, откуда он на лыжах пришел к нам на купол. Олег «разбивал» на леднике свои снегомерные створы. Он обрадовал нас новыми письмами. Наконец-то стала налаживаться почтовая связь. Последнее письмо с Большой Земли было датировано всего лишь 17 апреля. От него пахло свежестью, Москвой. Приход каждого нового человека на станцию всегда вызывал оживление, и в особенности, когда гость являлся с письмами — лучшими для нас подарками.

11 мая однообразие скучного зимнего пейзажа на ледниковом щите преобразилось появлением изморози, осевшей на грядах заструг, леерах, проводах, гелиографе. В народе и литературе изморозь известна чаще как иней. Изморозь напоминала щетки с тонкими пластинками кристаллов вместо щетины, которые моментально осыпались, как только к ним кто-нибудь прикасался.

Туман и снег прекратились в полночь. Приятно улыбалось вновь яркое солнце, голубело чистое небо. На южном горизонте появилась темно-синяя полоса. Мы приняли ее сначала за морской горизонт — настолько эта полоса была похожа на него. На самом же деле это оказались облака.

Рытье глубокого шурфа успешно продвигалось. Дядя Саша рубил внизу ледяные прослойки и твердый фирн, а «дядя» Вася вытаскивал их на поверхность в специальной бадье. Эту работу облегчала небольшая гидрологическая лебедка. В свободные от наблюдений часы Романовым помогали научные сотрудники. За пять дней глубина шурфа приблизилась к десяти метрам. Лед от прослоек мы тут же вносили в дом. Водяной вопрос разрешился, таким образом, сам собой.

После долгого перерыва, 12 мая, послышался малоприятный шелест поземки по крыше станционного домика.

— Опять помела, треклятая! — ворчал дядя Саша, сердясь на непогоду. — Не дала дорыть шурф, будь ей неладно!

— Ну вот, теперь присохнем здесь надолго к вашему непонятному куполу! — вторил отцу Василий.

Пришлось всем идти в дом. Внутри него, несмотря на то, что был день, царила темнота, так как окна совсем занесло метелевым снегом. Я зажег свечку. Дядя Саша долго ворчал, а потом и вовсе не выдержал:

— Это же не жизнь в таких потемках! — и полез в люк, прихватив с собой лопату.

Расчистив окно, Александр Вячеславович принялся за чтение, но оно длилось не очень долго. «Романовский свет» быстро иссяк, снегом вновь замело окно. Опять дядя Саша ругал погоду, брался за лопату и вылезал наверх. Можно было позавидовать силе и энергии этого закаленного пожилого человека.

К началу метели отец и сын выкопали уже 13 метров шурфа. Это была тяжелая работа. Ледяные прослойки с трудом поддавались рыболовной пешне. На глубине 12 метров наши шурфовальщики наткнулись на трещину во льду.

Изучением структурных особенностей фирна и льда, слагающих ледник, занимался Альберт Бажев вместе с женой Валентиной. Эта работа была одной из самых интересных, но в то же время технически очень сложной. Требовалось выяснить толщину слоя фирна, лежащего на ледниковом щите, строение и процессы образования льда и фирна. Разрешить эту важную научную загадку взялся боевой кабардинец Бажев. Ведь для этого он и организовал рытье глубокого шурфа на куполе.

В ледниковый колодец с помощью лебедки опускался сидевший верхом на перекладине сам Альберт. Там он проводил детальное описание фирновых толщ и ледяных прослоек, а затем брал образцы для исследования в свою холодную лабораторию, для которой между станционным домом и шурфом мы отрыли подснежный котлован площадью 20 квадратных метров. Над ним уложили деревянные щиты, на которые насыпали вровень с поверхностью ледника фирн и снег. После этого Бажевы приступили здесь к исследованиям.

Входить в лабораторию можно было только через люк. Вниз шла крутая фирновая лестница. Затем надо было открыть три массивные двери в каждом из коридоров, прежде чем попасть в подснежный зал — настоящий природный холодильник. Стены этого зала сказочно красиво переливались при свете электрических ламп. На ледяных столах стояли различные приборы. Многие из них сделал сам хозяин лаборатории. В то время как наверху бушевал сумасшедший ветер, наметая шлейфы снега, напоминавшие огромные дюны, а балок занесло по самую крышу, здесь, в сказочном «подземелье» из фирна и льда, ни на минуту не прекращалась научная работа. Кристаллооптические исследования льда проводились так. Сначала Альберт брал кусочек льда и шлифовал его на листах наждачной бумаги до тех пор, пока он не становился очень тонким: 1—2 мм. Готовый ледяной срез примораживался к предметному стеклу и подвергался исследованиям под микроскопом. Затем шлиф фотографировался. Помимо этой работы, супруги Бажевы производили множество других операций с образцами льда и фирна. Например, для определения пористости, объемного веса (плотности) и других физических свойств льда молодые исследователи-гляциологи проводили гидростатическое взвешивание льда в керосине. Прикосновение к металлическим частям приборов жгло пальцы, отогрев их в теплых рукавицах, Бажевы вновь продолжали свое дело.

Так работали наши «снежные» люди на куполе Новоземельского ледникового щита.

Сейчас мне представляется уместным рассказать хотя бы очень кратко о заместителе начальника нашей экспедиции Альберте Беслановиче Бажеве. К сожалению, этого замечательного человека, ставшего после возвращения с Новой Земли в Москву одним из ведущих российских гляциологов, уже давно нет с нами — он умер 28 декабря 1995 года.

Альберт родился в кабардинском селе Куба в 1932 году. Его детство совпало с войной. Наравне с взрослыми он делил все невзгоды и труд: умел навьючить лошадь, наладить переправу через стремительную горную реку, вытащить человека из трещины на леднике. После окончания с серебряной медалью школы-интерната в Нальчике, Бажев становится студентом географического факультета МГУ. Быстро летели дни занятий, чередовались месяцы и годы. Наука все больше и больше раскрывала перед юношей свои тайны, а его беспокойное сердце тянулось к неведомым краям. Он участвовал в почвенной экспедиции Музея землеведения МГУ, проделав большой путь от Москвы до Мариуполя, а затем участвовал в изыскательских работах в Северном Крыму. Судьба молодого географа забросила его в страну алмазов на север Якутии, где Бажев работал как раз в той полевой партии, которая открыла для страны знаменитую «Трубку Мира» — богатейшее месторождение вилюйских алмазов. После этого Альберт работал в  Полярно-Уральской экспедиции, занимавшейся поиском золота.

После окончания университета в 1955 году Бажева направляют в Институт географии АН СССР, где он становится одним из первых научных сотрудников группы Международного геофизического года, а затем и отдела гляциологии. Гляциологии он посвятил сорок лет. С самых первых шагов в институте молодой энергичный исследователь и прирожденный полевой работник зарекомендовал себя прекрасным организатором науки. Ему довелось вести чрезвычайно трудоемкие и высокоточные наблюдения в фирновых областях ледников разных районов земного шара: на Новой Земле и Кавказе, на Тянь-Шане и Памире. За работу в Антарктиде А.Б. Бажева наградили орденом «Знак почета».

В послужном списке Альберта значатся многие тысячи километров самых разных маршрутов, которые он проделал пешком или верхом на лошади, на вездеходах или вертолетах. В этой сложной жизни всегда (лишь за исключением одной Антарктиды) была рядом с ним, начиная с зимовки на Новой Земле, его однокурсница и любимая жена Валентина Ярославна Бажева — верный друг и неутомимый помощник в работе. В экспедициях и в институте все называли ее просто и ласково Ляля.

Сорок лет прожил Альберт в Москве. Однако Кавказ всегда оставался для него родной землей. Не случайно многие годы он работал на Эльбрусе и Марухском леднике (Западный Кавказ), а в 1978 году организовал Северо-Кавказскую научную станцию Института географии АН СССР и на долгие годы возглавил большой коллектив ученых многолетней Кавказской комплексной экспедиции.

Гляциологи Института географии АН СССР — РАН могут с полным правом гордиться, что им довелось сорок лет работать рядом с Альбертом Беслановичем Бажевым — отважным, доброжелательным и скромным человеком, внесшим ценный вклад в развитие гляциологической науки.